Три Заряницы

Огляделся Прохор, ухмыльнулся. А в избе шум, гвалт. В одной светелке три семьи: старший сын Никодим с женой Пелагеей в углу за занавеской, там же люлька с несмышленышем их, а второй старшенький на печи спит. На резной кровати у печи сам Устим с Феклой, а на сеновале Егор с Яриной обретаются (благо пока лето). Только-только они обженились.

Вошел старший брат, огляделся, да и начал смеяться, мол, до чего же ты Устим дошел, что не сподобился за всю жизнь сынам хоть по землянке выкопать. Смолчал Устим, нечего ему было возразить, но все ж потом ответил.

— Ежели ты насмехаться пришел, то вот Бог, а вот порог, а если что другое, то не стой на пороге; хоть мы и не богаты, а принять человека с дороги все же можем.

— Что так не больно весело брата встречаешь, Устим, аль не рад? — Прохор нагло улыбнулся. — А я к тебе с доброй вестью. Решил, вот, племянничка к себе в дом взять, тяжело стало одному такое хозяйство блюсти, а так будет подмога. А помру, хозяином оставлю. Ты как на это смотришь, Егор? — обратился к твоему отцу. — Тебе, ведь, предлагаю — Никодимке в родительском дому надлежит быть, а тебе, как меньшому, о своем кутке подумать надо.

Обрадовался отец твой, решил: образумился дядька, совесть на старость проснулась. Так и пошли Егор с Яриной к Прохору на хутор жить. Только прогадал Егор, совести-то у Прохора отродясь не было. Приглянулась ему Ярина, мамка твоя, ничего, что он седой весь был, тут как говориться 'седина в бороду, бес в ребро'. Увидал он ее в какой-то праздник, да и запала она ему в око.

Поначалу стал Прохор к Егору присматриваться, то одно дело загадает, то другое. Егор понятно, все выполняет, а как же — дядька, благодетель.

Прошло так какое то время, Прохор и объявляет Егору, что пора, мол, и дальние лужки вспахать, потому как их теперь трое на хуторе живет, а там глядишь дети пойдут, лишний кусок хлеба не помешает.

И тут послушался Егор. И все бы хорошо, одно плохо, на то те лужки и дальние, что уж больно далече от хутора лежат, у самих Чертогов Заповедных. Вот и получается, что Егор весь день лужки пашет, а Яра с Прохором на хуторе вдвоем с утра до вечера.

Только знал Прохор, не станет Ярина по доброй воле с ним хороводить. И так на него косо глядит, а попробуй он вольность какую, ни дня на хуторе не останется, потому как гордая она была выше всяких слов.

Вот и придумал он хитрость. Давно он заприметил, что мамка твоя всякой травкой да приговорами интересуется, с малолетства у ней это было: чтоб хворь какую лечить или погоду заговаривать, очень уж она это любила. Вот и стал он к ней с этой стороны подкатывать. Мол, хорошо это конечно, Ярина, что ты в травках разбираешься, только все это детская забава, а давай я лучше тебя настоящим премудростям обучу, потому как вижу в тебе талант немалый. Все секреты тебе открою, ибо тайные знания мне ведомы. И так ей этими речами голову задурил, что поверила ему Ярина. Стала к Прохору прислушиваться.

Начал он её учить, конечно, все больше по мелочи, а все ж небывалые вещи попадались. Умел он, например, в сухую погоду дождик вызвать, или в сырую туман развеять. А при желании так и человека против воли что-то делать заставить мог. Не раз он и на Ярине свое умение пробовал, только-то и дивно было, что не брала ее сила темная. Никак у злыдня старого не получалось, волю Ярину сломить. Уж он какие хочешь подходцы придумывал, а все не то, все Ярина противится. А про себя в тол не возьмет, чего это дядька, отец почти, от нее хочет.

Тогда и задумал он последнее, страшное дело. Так уж получается, что самый надежный способ человека сломить — это в горе его застать, а какое для Ярины могло быть горе хуже Егоровой смерти? Один он у нее на целом свет был, отца с матерью давно она схоронила. Вот и решился Прохор на дело погибельное. Приманил на дальние лужки беду лютую.

Под вечер как-то, когда Егора не было, а они только поужинали, Прохор-то и говорит.

— А знаешь, Ярина, ничего-то ты заветного и не узнала. Что за толк в травках твоих, да детских заговорах? Кому они помочь в горе сильном могут? — и замолчал, а сам исподтишка за нею наблюдает, ждет, когда Ярина не выдержит. Знал ведь, поганец, кошка она любопытная — не утерпит. И дождался.

— О чём ты, дядя, в толк не возьму? — как бы невзначай Ярина спрашивает, а у самой от интереса глаза аж светятся.

— Да про то я, что слабые люди твари, отца-мать родных, жену-мужа любимых при их зарежут, а они в подлости своей перетерпят, чтоб только самих не тронуло, — сказал так Прохор и вздохнул тяжело. Мол, пусть и тебе, Ярина, стыдно будет, и ты, мол, такая же.

— Как так? Грех тебе, дядя Прохор, так обо мне думать, уж я за вас с Егоркой, себя не пожалею.

— Ой, ли? — поджучивает Прохор, — слова-то легко говорить, а на деле?

— Я на деле, — горячится Ярина, — пусть только кто посмеет, уж я не спущу.

Усмехнулся Прохор, да и говорит.

— Что ж, верю я тебе, Ярина, а потому открою одну тайну, если конечно не убоишься знание страшное на себя принять? Потому как не всякому человеку оно по силам придется.

— Не убоюсь, — насторожилась Ярина. Неприятно у нее на душе стало, как будто гадюка там ядовитая свернулась. А все ж себя пересилила, — говори свою тайну, выдержу.

Рассказал ей тогда Прохор про одно забытое заклятье, что 'Три Заряницы' называлось. И то сказать, не зря его люди забыли. Силы оно было страшной, только расплата за него пострашней была. А было оно вот о чем.

Если случиться быть беде лютой, погибельной, и придет она в дом твой, и на того кого любишь позарится, а тебя самого будто и не тронет, а только душу выпалит. И не жить тебе, ни дышать, ни воды напиться без воя нельзя, и захочешь ты врагов лютых наказать, — приходи на границу Чертогов Заповедных, стань к Тьме лицом, вдохни воздух с земель мертвых и скажи:

Заряницы багряницы,

Три сестрицы погибельницы,

Перед вами стою,

Призываю Тьму

Через первую Заряницу.

И будто в этот миг зрит человек что-то, что зовется Первая Заряница, и нужно успеть сказать, пока ее зарево не сгаснет.

Проводница Тьмы, первая сестра,

Ты мертва давно, умерла и я.

Что любила я, все потоптано,

Что хотела я, уж не сбудется.

Погубили меня люди подлые,

Извели меня, изувечили.

Стала я, как ты — сердцем черная,

Сердцем черная, душой мертвая,

Разделяет нас, только кровь одна,

Кровь горячая человеческая.

Я согрею тебя этой кровию,

И отдам тебе всю до капельки.

Ты ж Сестрица-Заряница,

Отомсти ему, моему врагу,

Покарай его, карой тяжкою.

За его грехи, грехи смертные.

И при этих словах, надо было разрезать плоть свою и окропить кровью ту землю, что уже к Тьме относиться, но самому на Чертогах стоять и не двигаться. И услышишь тогда ответ Второй Заряницы.

Тебя слышу я, помогу тебе,

Что задумано, все исполню я.

Кто не должен жить,

Тот не будет жить,

И на это мне нужен миг один,

А тебе даю только год один.

Истечет твой срок, приходи назад,

Чтобы долг платить

Перед Третьею, пред последнею Заряницею.

И тотчас же Тьма исполнит твое желание, но и ты плату заплатишь немалую, проживешь с того мига не больше года одного, а потом, где б ты ни был, на то место, где душу свою отдал, придешь и навеки во Тьме останешься, что еще зовется Третья Заряница.

Сотворила при этих словах Ярина охранное знамение, и руками на Прохора замахала.

— Что ты, дурень старый, плетешь? Зачем слова такие черные сказал? Беду накликать хочешь? — и прожогом из дому выскочила. Потом конечно отошла, Прохор все в шутку оборотил, умел он это, поганец.

А через неделю объявилась в их краях какая-то молодка, то ли солдатка, то ли вдова. Смилой звали. Из себя видная, да недобрая. И как на грех у Прохора поселилась. Он ей вроде родственник какой-то дальний по мужу покойному оказался.

Сжалось у Ярины сердце, беду почуяло. И то правда, беда-то уж в дом вошла.

Стала эта молодка уж больно заботливо на Егора смотреть. Не успеет Яра у печи управиться, Смила Егора уж за стол усаживает, да так при этом глядит, так вздыхает, что только слепой не поймет, что к чему. А во двор хоть не выходи, только Яра за порог, Смила уж рядом с Егором воркует. Понятное дело, обидно Яре, ревновать она стала. Хоть и чувствует, ее Егор любит, ничего поделать не может, как увидит эту Смилу, жить не хочет. А Прохор-то будто и не замечает, дурачком прикидывается.

Вот промучилась она так с год. Снова лето настало, подошел срок косить. Пшеница хорошая поспела, а особенно на Дальних Лужках. Прохор-то и говорит.

— Пора, Егор, хлеб убирать. Поезжайте с Яриной, а мы со Смилой на хозяйстве останемся.

Обрадовалась Ярина, что хоть теперь с Егором без Смилки проклятущей побудет. Аж тут, как на грех, беда приключилась. Ставила Яра хлеба в печь, да и ненароком руку-то и обожгла. И как водится опять-таки через эту самую Смилу. Вроде не заметила та Яру, да прямо на жар и толкнула. И не сильно вроде обожглась, а все же не помощница в работе.

— Вот беда, беда — незадача, что же делать будешь? — спрашивает Прохор Егора, — нельзя жатву откладывать, уж больно погода неровная, того и гляди, дожди польют. Езжайте тогда, хоть вы со Смилой, а Ярину, так и быть, от работы пока освободим.

Заботливый такой, что куда там. Расстроилась Ярина пуще прежнего, а что скажешь? Вот и поехали Егор со Смилой сами. А она с Прохором дома осталась. Только что сказать, не идут у нее из головы думки черные. Села Яра у окна, слезы глотает, беду чует, а отогнать не может. Вот уж и обед прошел, стала она вечера дожидаться. Ожила немного, ждет, когда Егор воротиться. А тут как на грех похолодало, небо тучами затянуло, ветер сорвался, дождем запахло, да как польет с неба, такая темень стоит, хоть глаза выколи. А тут сразу другая напасть, побелело все, — столько молний землю бьет, да такие рясные, прям беда. Пуще прежнего забоялась Ярина: и того боится, что Егор в такую грозу домой поедет; а еще пуще боится, что не поедет, со Смилой ночевать на Лужках останется. Прохор это видит, да и давай масла в огонь подливать.

— Чего это они так долго?

— Долго?! — Встрепенулась Яра.

— Да ведь ночь уже, голуба, пора спать ложиться. Не приедут уж, поди. Наверное, решили на Лужках заночевать. А чего?! Они молодые здоровые, не замерзнут в копице-то, согреют друг дружку.

Острее ножа острого, эти слова Яре показались, занялась у нее душа, загорелась. Так и не ложилась она спать в ту ночь, у окна просидела, все Егора выглядывала. А на утро, запрягла кобылку, разбудила Прохора, да сама за ним на Лужки увязалась. За ночь, дождь сильный поутих, а все ж моросит помаленьку. А Прохор, как на зло, плетется еле-еле, лошадь уж, поди, заснула, так ее Прохор погоняет. Вот Яра и говорит.

— Что ты, дядя, так медленно едешь? Так мы и до ночи не доберемся.

Усмехнулся Прохор.

— А куда спешить? Лошадь не надорвется, да и я подремлю.

— Ой, дядя, ну что ты говоришь? Какое подремлю? Хочешь дремать, ляг на возу, а меня править пусти, я вмиг домчу.

— И то, правда, — согласился Прохор, — садись наперед, только в кожух мой закутайся, а то, не ровен час, застудишься, а я лягу, посплю еще.

Пересела Яра наперед, взялась за вожжи и давай погонять, быстрее ветра кобылка-то рванула. Вот подъезжает она к месту, остановилась, на Прохора оглянулась, а он в сено зарылся да вроде спит. Слезла Яра на землю, да кругом оглядывается. А кругом не одна, а целы три копны наворочено. Вот стоит она, гадает, может пустые страхи-то ее, не ночевали Егор со Смилой вместе, когда из дальней копицы Смила и вылазит, вся разомлевшая, да довольная. Смотрит на нее Яра и глазам своим не верит: ворот-то у Смилы до самого пупа развязан, косы расплетены, и слепому понятно, что не только спала она. Потемнело все у Яры перед глазами, сжала она кулаки, что аж ногти в кожу до крови врезались, и сама не поняла, как на границе Чертогов встала и слова роковые сказала, что Первую Зарницу призывают.

Задрожала тут земля, зазвенел воздух, что-то вспыхнуло возле самой Тьмы. Встрепенулась Яра, как очнулась вдруг: 'Что я делаю?', — себя спрашивает. Разжались у нее руки и с пальцев кровь на землю брызнула. Захотела Яра отступить от границы Тьмы, обернулась, чтоб уйти совсем, аж тут из другой копны Егор-то и выглянул.

Поплыла у нее земля из-под ног, оттого, что ошиблась, что не лгал Егор, что ее только любит. Вот же, видно же, что и близко с ним Смилы не был. Вдруг за миг какой, страшно стало ей, оттого, что теперь ей почудилось. А почудилось ей, будто шепчет кто слова страшные да запретные, и не просто так, а ее заклятие договаривает. Обернусь Ярина на тот страшный призыв, глядит, да глазам не верит. На том месте, где Тьма начинается, стоит Прохор, и у Тьмы просит Егору и Смиле погибели.

Ничего не успела сказать Яра, только глянула, как горит копна, где Егор стоял, ярким пламенем разгорается. А уже за миг ничего от места того не было, только пепел летел, на землю выжженную падал. И от Смилы не больше осталось. Зашаталась Яра, вскрикнула и об землю, как подкошенная, ухнулась.

В себя только через три дня пришла. Егора со Смилой к тому времени уже и отпели. Народу в хате тьма, поминают как раз. И все только и говорят, про то, как их молнией убило.

— Как же молнией?! — зашлась в крике Ярина, — когда их Прохор, сгубил. Я же видела!

— Ох, ты горюшко, помешалась девка, — покачал головой Прохор, — себя не помнит, от горя.

Народ притих сперва, а потом и себе начал, что не может того быть. Даже свекор на сторону Прохора встал.

— Чушь городишь ты, невестка, где ты видывала, чтоб огонь землю выжечь мог? Только молния убивает так. Не вернешь ты Егора, а на Прохора зря напраслину возводишь, он ведь благодетель твой, у себя тебя оставить решил. Мыкаться по чужим избам не придется. Благодарить ты его должна, а не оговаривать.

Как услышала это Ярина, снова без памяти повалилась. Когда в себя пришла, чужих уж в избе уж не было. Один Прохор сидит, будто не было ничего, весь участливый, что отец родной. Бабку какую-то нанял, чтоб за Ярой ходила, пока та болеет. Только не болезнь-то была, а выздоровление. Поняла все Яра, прозрела. Все, что подозревать боялась, все сложилось: и забота Прохора, и намеки его, и желанья его. И про Смилу много поняла, особливо то, что подстроил все Прохор, никакая она ему не родня была, а только для нее приманка, чтоб заставить Егору смерти пожелать.

Понял и Прохор это, побелел весь, губы задрожали. Кинулся к Яре, стал лепетать что-то, уговаривать, богатства несметные сулить, все на то давил, что ради неё душу свою погубил, знает же, что теперь год ему жизни остался, пусть же пожалеет его, да хоть самую малость полюбит. А как год пройдет, уж не жить ему, а она, глядишь, молода еще, может, встретит потом свое счастье. Только не сбить уже было Ярину, поняла она, что за зверь Прохор. Собрала свои пожитки молча, и к двери пошла. Прохор в дверях стал, проход загородил.