Выходец с того света

И вот наконец я дождался, когда отправиться поезд. Но я ехал очень мало, на станции Есаульской я вылез, так как пропуск брал, чтобы вылезти и забрать жену, которая была у своей матери. И что же, когда я приехал на станцию Есаульскую, то уже было время 9 часов по старому времени. Я пошёл в деревню к своему дяде. Подхожу к его дому и постучал в окно, тётка мне открыла дверь, я зашёл, и мне стали рассказывать, что тут создаётся на счёт меня. Я узнал от них, что меня здесь казаки давно разыскивают, что жене моей режут глаза мужем большевиком, и что ты не хорошая женщина, потому что жена большевика. Когда я к ним зашёл, то дядя мой выпивает самогонку с казаком другого поселка, но тоже ему и мне сродственник. Как только я зашёл в комнату и стал их расспрашивать, в чем это у них тут дело. Он говорит, что мы охраняем свою деревню от банды большевиков, а сыновья наши ездят в разведку ближе к фронту. И я говорю:

— А что вам плохого сделали большевики?

— Да они все грабили нас и обирали. Ты на нас не сердись, ты человек свой, и мы тебя не боимся, хотя ты и тоже большевик, но уже теперь не быть вам у власти.

Я им сказал, что напрасно вы так скверните большевиков, что они у вас грабили и драли?

— А вот за землю шестьдесят рублей взяли да за коров и лошадей хотят брать.

Словом, много они мне говорили и не хотели меня слушать. Я у них ночевал, так как тётка мне говорила, что ты к тестю не ходи, а то там тебя давно ждут казаки, хотят рубить тебя, а вот лучше ночуй у нас, а я сама завтра схожу к ним и скажу, чтобы твоя жена приехала. Деревня, в которой жил мой тесть, была всего на полтору версты от этой деревни. И вот когда я переночевал, на утро тётка пошла к моей жене, а я остался дожидать у них. [5]

Она воротилась около двенадцати часов, пришла и плачет. Я спрашиваю:

— Что случилось?

— Я, — говорит, — мимо ходом зашла к моему брату и слышала там, что тебя хотят искать у нас. Так вот, а жены твоей нету, она давно уехала домой. Так вот, дорогой племяничик, жалко мне тебя, да не как себя. Если у нас тебя найдут, и нам не здобровать, и нас они изрубят на мелкие кусочки.

Я конечно долго не стал у них задерживаться и тут же пошол на станцию, чтобы взять пропуск дальше. Прихожу на станцию и прошу по старому пропуску новый. Мне тут же чехи написали, и я пошол опять по полотну железной дороги, потому что не было поезда, а оставаться было больше нельзя, и я ушол.

Когда я пришол домой, то дома меня уже не считали живым. Пришол я домой вечером, а на утро пошол в Банк, где я находился на должности. Прихожу в Банк, там уже снова сидит на своём месте управляющий, тот самый, которого мы общим собранием убрали с должности. Я, конечно, явился к нему. Он спрашивает, где я был. Я сказал, что в деревне, вот имею отпуск на одну неделю.

— Ну, хорошо, а скажи мне, ты большевик?

Я говорю:

— Нет.

— Ну, ладно, смотри, если я услышу что нибудь или увижу, что ты будешь злоупотреблять против временного Сибирского Правительства, я тебя сразу запеку, где Макар телят пасёт.

Вот и я остался служить в этом Банке, и так как тут напротив Народный Дом, а в нём была городская библиотека, а в ней были некоторые товарищи мои, и вот тут я начал работать уже нелегально в об"единённом комитете.

НЕЛЕГАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ

Когда я вернулся в Челябинск, то скоро нашол своих товарищей и скоро начал работать нелегально, и начал работать с новыми товарищами коммунистами, с товарищем ГЕРЖБЕРГОМ, и словом эти все товарищи имели свои клички, как и я тоже имел.

В сентябре меня вышвырнули из Банка, и уже я должности не мог ни где найти, так как был уволен я за признания советской сласти. Тогда я стал строить себе свою мастерскую слесарно-кузнечную и стал работать дома железные кравати и решётки на кладбище, и разные ремонты, какие давали. Между прочем, когда я начал работать дома, я стал работать сильнее нелегально, имея у себя на дому типографию комитета и другую типографию, которую я получил от левых эсеров. И вот, значит, когда я имел кузницу свою, я стал в ней работать очень редко не потому, что работы нет, а потому что работать не когда. У меня столько стало работы, что в конце концов я стал выходить в мастерскую через два или три дня. Работа, товарищи, у меня была такова. Нужно было найти подводы, ответственные перед нашей организацией, затем находил квартиры своим товарищам и устраивал их безплатно вместе. Дальше, имея у себя дома машину, мне то-же нужно было исполнять работы, а именно, когда наборщик наберёт, то мне, товарищи, нужно прокатать тысячу, две и три листовок в ночь. А затем я уже стал сам набирать, чтобы было меньше подозрения на мой дом, так как он находился на таком месте, вся ихняя контрразведка ходила. И затем и так у меня стало много собираться лишь товарищей, приезжающих из других городов и с фронта, и из Советской России. Все приезжают ко мне. У меня работали товарищи паспорта и все документы, где и я им помогал. Вот у меня была главная нелегальная квартира. Видите, товарищи, сколько у меня было работы. И вот я, начиная работать дома с октября месяца 1918 года и продолжая всё время вплоть до моего ареста. Я был арестован в марте месяце двадцать девятого марта, половина второго ночи. [6]

АРЕСТ

У меня скрывался мой товарищ по службе Банка Фёдор СКРЕБКОВ, помощник кассира. Он житель города Челябинска, он был послан партией на агитационные курсы в Москву 8-го мая 18 года, а когда вернулся домой, то уже жил нелегально. Потому мне пришлось скрывать его. И вот он всё время скрывался девять месяцев кое где, когда у меня в деревне, а когда и у других товарищей. И вот он ко мне пришол двадцать четвёртого марта деветьнадцатого года, пробыл до вечера. Затем у меня ещё был председатель нашего нелегального комитета, и он тоже был в Челябинске нелегально. И вот оне собрались с товарищем СКРЕБКОВЫМ ехать в город Троицк. СКРЕБКОВ хотел пробраться в Кустанай, а этот председатель побыть некоторое время в городе Троицке. Ещё несколько вернусь, чтобы успокоилось всё, так как его строго преследовали. И что же поручилось? Товарищ СКРЕБКОВ захотел побывать у себя дома, так как назначено ехать 25 марта в 2 часа дня. Вот он и хотел использовать эти часы у себя дома. Но тут то и вышел раковой момент нашей нелегальной партии.

Только они ушли вечером, а утром были замечены шпиками и выданы. В двенадцать часов дня были арестованы и увезены в контр-разведку, и что же получилось, не знаю, как сказать, кто у них прав и кто виноват. Когда у них стали или в доме искать, зачались допросы, то после вскоре начались аресты нашей организации. Значит, 25 оне были арестованы, и уже двадцать восьмого было мало арестованных. Я, товарищи, немного вернусь обратно. Эту неделю, товарищи, у них была большая заготовка удостоверений (паспортов на бесрочной книжке), и когда мы узнали, что они арестованы (первые товарищи), мы и поторопились скрывать наши концы, но было уже поздно. Как раз к нам ещё приехал товарищ КРИВАЯ, и у ней уже на квартире была контрразведка, хотели её арестовать. По ихнему несчастью мы узнаём, что она есть и скоро должна быть, и мы стали её следить на станции, где и дождались. И она была привезена в мою квартиру. Это дело было как раз двадцать седьмого марта (19 года).

Я как раз в этом месяцу должен был быть мобилизован белыми, а так как я, будучи мобилизован, должен оставить свою работу и итти на фронт, поэтому они должны и лишится и меня, и квартиры, так как у меня хотя и свой дом, но в нём были мои родители при мне. Конечно, они не боялись этой работы, которая у меня велась. Даже отец мой даже сам мне всегда помогал печатать листовки, за то и поплатился жизней. Это я потом скажу про его. И вот, товарищи, когда я услышал, что наших товарищей арестовали ещё четыре человека главных товарищей. Назову фамилии всех: товарищ ГЕРЖБЕРГ, Председатель Самарского Совета. Затем товарищ ЛОБКОВ, этот товарищ прибыл через фронт, он тоже был председателем Омсковского Совета, какого правильно не скажу, человек деятельный работник. Затем товарищ Григорьев, тоже ответственный советский работник, он сражался в пределах Троицка с властью Дутова и где действительно совершил действительно гениральное сражение против 25 казаков. Которых было уничтожено две трети в рукопашном бою, но он и сам был сильно поранен. И четвёртый товарищ Шмаков, у которого собирались военно-революционный комитет. Вот эти товарищи были арестованы 28 марта 19. А так как мне нельзя было жить дома, потому что меня могли бы мобилизовать, и уже устроился работать на оборот в ту мастерскую, в которой он. Я раньше работал несколько лет тому назад, где производилась работа [...]колок и частная работа. Когда я пришол домой и узнал, что эти товарищи арестованы, а у меня была товарищ КРИВАЯ. Хотелось её сначала отправить в Екатеринбург, а потом скрыться самому, потому что я уже сразу догадался, [7] кто выдаёт. Вот к моему несчастию это не удалось.

Мой дом был окружённый двадцать девятого марта 19 года, половина второго ночи. Я спал и все мои семейные тоже спали. Кто-то постучал в ворота. Отел мой вышел узнать, кто там. Как только [...] уже был арестован, а затем в к моей кравате подошол [...] неприятельской контр-разведки с наганом в руке и кричит: "Документы!" Когда я встал с кравати, то был тут же арестован. Затем меня вывели в кухню, и я сразу был порожён. Я увидел товарища ЛОБКОВА, который, видно, был сильно мучан и терзан. Как только он заметил меня, и попросил у того кровопивца, который стоял с наганом у моей кравате, это был начальник сыскного отделения. И вот у него то и просил слова товарищ ЛОБКОВ, чтобы переговорить со мной. Тот ему разрешил, и он обратился ко мне и начал со мной говорить. Я сейчас и никогда не забуду этого голоса, как он звучал в его груди, как его глаза устремились на мой взор. Он говорил так. Например, у нас вообще к солидарности и товарищескому отношению мы и раньше называли друг друга товарищем. И вот он меня в это время первое слово было мне сказано с обращением товарища. За это слово звер начальник сыскнова: "Вот", — говорит, — "Вам товарищи, мы их так угощаем". Товарищ ЛОБКОВ поморщился и стал говорить: "Слушай, Михаил, ты и мы все выданы "Марусей" ("Маруся" это тот самый председатель нашего комитета, который был арестован с товарищем СКРЕБКОВЫМ)", — говорит товарищ ЛОБКОВ, — "что у тебя имеется типография, которая у тебя находится за печкой". Я сказал: "Если есть, так пускай оне её и берут за печкой". Контр-разведка начали ломать печку и достали от туда типографию. Товарищи, когда "Маруся", председатель, фамилия его Образцов, был у меня и даже провёл раз цельную неделю, так как его дома искали агенты сыскного отделения. И вот он знал, что у меня эта доска к типографии, и знал другую типографию, станок, потому что я хотел уехать и раньше ему говорил, что если это Вам без меня понадобится, то вот я вам расскажу, где что лежит. Уехать я хотел потому, что если бы меня мобилизовали, я должен был перебратся в Советскую Россию. И вот ему, как видно, и стало нужно, и он зачал выдавать. Когда меня подняли с постели почти рукояткой нагана, и Соню Кривую тоже узнали, которая ночевала тоже в моей квартире. Кривая тоже хорошая политическая работница и старая партийная, её тоже широко знают коммунисты, как и тех товарищей. И вот на первую же минуту у меня в доме были все арестованы. Значит, я, Кривая, отец мой, мать сестра и жена, и брат. Но мать очень старая, а сестра больная тифом, а брат мальчик 12 лет и у жены ребёнок. То оне были освобождены, а мы трое были отправлены в контр-разведку. Дорогой нас сопровождали восемь офицеров и тридцать человек команды волно-определяющихся, вот как нас вели. Даже по тротуарам напротив некому не давали из публики идти.

Когда нас привели в контрразведку и поставили около каждого часового, чтобы не один не мог сказать слова другому. Затем нас привели в другую комнату, где лежали на полу товарищи ЛОБКОВ и ГОРЖБЕРГ, очень избиты. И вот когда вас поставили в разные углы и тут же поставили часового, которому строго наказали, чтобы мы не говорили один с другим. Затем нас стали выводить на допросы. Первой вывели товарища Кривую. При допросах её очень сильно били. Били её в пять розог, дали одну настилку, тоесть штук полсотни, а потом увели в другую комнату врозь от нас. Затем вывели ЛОБКОВА и стали его допрашивать. Его тоже били сильно, ему дали сразу две настилки и били его шомполами. Когда его привели, затем повели и меня.

Когда меня привели к следователю и стали допрашивать, прежде всего, предварительно дали прикладом по шее и спине, а затем стали допрашивать, что у меня ещё есть и так далее. Когда я стал отказываться, то мне один офицер как ляпнул по морде [8] рукоядкой револьвера, я тогда стал молчать. Меня тогда положили на пол, и стали пять человек по обе стороны, и трое взяли шомпула, а остальные взяли резиновые нагайки и хотели меня бить. Я им сказал, что вы можите меня сейчас вывести во двор и там расстрелять. Тогда мне ещё один дал прикладом, а следователь велел привести Образцова ("Марусю"), и его привели. Он стал в дверях и ухмыляется, и говорит: "Здравствуй". Я сразу догадался, что тут дело плохое. К нему обращается следователь:

-Скажи, Образцов, у этого была типография?

— Да, у него.

— А что у него было?

— Доска, на которую выставляли буквы, и касса с буквами, и краска, которою мазали буквы, валики, и ещё мой отец привёз ему два пуда шифры (буквы), которые мы с ним закопали у его в кузнице, и все печати для документов.

— Отведите его.

Его отвели, мне, конечно, опять прилетела плюха.

— Что ещё у тебя есть, сказывай.

Я говорю, что больше у меня ни чего нет. Следователь обратился к агентам, что вы привезли шрифт или нет, а катка тоже нет, а краску тоже нет. Обращается ко мне:

— Ты что врёшь, мерзавец, негодяй, говоришь, что ни чего нет, а это почему не отдал?

Я сказал, что я забыл это, потому что меня скоро увезли, и я из вида опустил.

— А что у тебя ещё есть?

— Больше ничего нет.

— Врёшь, негодяй. Привести Образцова.

Образцова привели.

— Скажи, Образцов, кто был у Вас председателем, а что этот делал у вас?

— Он ничего не делал, только у него находилась типография.

— А что этот старик делал?

— Я его не видал, потому что он дома не был. (Они спрашивали про моего отца).

Образцов обратился ко мне и говорит:

— Ты, Михаил, скажи лучше всю правду, а не смотри на этих жидов, смотри, как их бьют, как сабак, за то, что они молчат.

Он обратился к ним и говорит:

— Больше я ни чего не могу сказать.

Его увели, а меня стали спрашивать про моего отца. Я сказал, что он не виноват, а виноват только я. Отец мой служил в железнодорожном клубе и ничего не знает, потому что мало находился дома. Меня взяли и увели. Затем взяли моего отца и стали его допрашивать, потом он мне говорил, что он говорил, что сын мой ничего не знает, а всему виноват это я. Тогда конечно наплыли, как так сын говорит, что ты ничего не знаешь, и стали допрашивать в месте с ним. И вот я ему и сказал, что Образцов нас выдал и что он показал правильно на меня, а так как он тебя не видал, и ты за меня не заступайся, а то и ты попадёшь безвинно, а меня не выскребешь. И вот тогда следователь его стал ругать: