Вторая попытка

Но Высокие получили свое прозванье не за тонкую кость и рост на голову больший, чем у любого человечка-лесовика. Дети Тьмы в рождении своем переживали и не такой жесткости битвы; племена и роды Высоких во времена незапамятные ногтями подкапывались под вражьи укрепления, собственными обломанными костями пробивали чужое горло; душили и рвали зубами любого, кто не свой — и в таких схватках не было пощады ни матерям ни детям, потому как схватывались во тьме за родник, за глоток волшебного эликсира, за горсть додревнего лекарства, за охотничьи отнорки с выводком слизней — и выигрывали не славу или бесполезное золото, выигрывали возможность прожить еще сколько-то... ведь даже и счет дней смешала и стерла упавшая некогда Тьма... и уж кто из нее вышел — тех было не испугать кровавой дракой, не остановить одним крепким ударом в зубы. Не просто так и совсем не сразу лесные охотники человечков оставили свои урочища, не в один день и не в сто лет согнулись они под стопой Ном-Урима. Было у Высоких истинное могущество и помимо боевой бронзы да прикормленных глиптодонов.

За этим-то могуществом в потаенные глубины пирамид спускался сейчас властитель Высоких. Вождю сотни тысяч не было нужды в имени, и всю жизнь он звался как и его народ — Высокий. Наследнику Тьмы не было нужды в факелах или свечках; зодчему Ном-Урима не было нужды наощупь выискивать правильные повороты — сам же властитель некогда выстроил и пирамиду, от которой начался город — и весь лабиринт под нею. Вот последняя дверь на пути бесшумно отворилась, и повелитель Высоких вступил под низкие клинчатые своды самой потаенной палаты во всех землях Двулунья.

А в самой потаенной палате ждало повелителя святотатство, ибо в сердце тьмы на алтарном камне высотой чуть выше колена сиял ровный белый квадрат. В квадрате том попеременно вспыхивали то алые, то лиловые, то зеленые нити; сменялись картины неведомые, непонятные. И племянник Высокого, хозяин тайны, прозванный за то Равновысоким, щурил привыкшие к тьме глаза — но все же глядел не отрываясь на проклятый и спасительный свет, и не обернулся на легкий шорох шагов, ибо и так узнал вошедшего.

— Что же, — помолчав, обратился Высокий к родичу, — Нам не устоять против неведомых чужаков. Служат они вечному врагу Тьмы, и приход их возвестило кольцо белого пламени, и покрыты они белой проклятой бронзой, и оружие их блестит, отражая любой луч света, а ярость их подобна лесному пожару. Нет у нас иного выхода; я приказываю тебе — делай что следует!

Равновысокий воспринял речь дяди в почтительной тишине, как и подобало младшему. Но после сказал совсем не то, что ожидал и мог услышать повелитель кровавой империи:

— Признайся... Ты тоже ее ненавидишь?

Высокий даже отшатнулся к двери, словно от удара; поднял медленно руку и уронил, не донеся до груди. Но все же ответил — тихо, словно бы в сердце тьмы можно было утаить от нее хотя бы вздох:

— Нас двое дожило до сей ночи... двое из всех, кто видел рассвет, кто жил в настоящей тьме. Здешние ночи мы сделали для всех исполненными боли и ужаса; но их-то мучение всегда кончается и потом все же восходит солнце; твоя и моя ночь тянулась так долго, что в наших сердцах не рассветет уже никогда. Наша ли вина, что бессчетные годы мы не видели восхода и разучились его любить? У наших предков была обычная красная кровь; у наших потомков — зеленая, в ней словно частицы той же руды, из которой мы плавим бронзу. Мы с тобой убили родителей, когда те состарились и обременяли род на пути и в боях; но мы последние, кто делал такое скрепя сердце — наши потомки поступят с нами так же, но радостно и с полным осознанием правоты поступка. Для нас тьма — это тьма; для всех потомков — Всевеликая, Вездесущая, хозяйка боли, Утешительница. Все они родились во тьме; все они проживут еще сотни лет — если сегодня, пока мы тут беседуем, их не перережут до белой кости и черного волоса... Я разучился любить свет; мне ли уметь ненавидеть его отсутствие... Делай, наконец, что должен!

Равновысокий, не говоря более ни слова, склонился над световым полотном и быстрыми движениями тонких пальцев передвинул несколько алых нитей, затем — багровую и голубую.

— Смотри внимательно, родич, — поманил он Высокого ближе к алтарному камню, — Вот наша мировая линия. Черный значок — это выброс боли тараном разорвал мировую ткань. До сей ночи не было столь чуткого к пыткам и столь сильно переживающего их человечка у нас на алтарях... Вот вливается новая мировая линия — и не одна... сотни и сотни сотен сотен... Вот их судьба, вот наша. От этой точки они более неразрывны, избыть нашествие и вышвырнуть чужаков за мир Двулунья не в наших силах... и уж тем более не в силах Тьмы, — тут глухой голос говорящего прервался неприкрытой издевкой, — Ибо тьма всего лишь отсутствие света... а Тьма, которую мы творим в сердцах своих и подданных нам... конечно же, Тьма, Всевеликая и иже, и паки... Но она скорее отрава и болезнь, нежели оружие и сила... Итак, дядя! Все, что в силах наших... и додревних создателей сего волшебного зеркала... сместить место встречи мировых линий.

— Чужаки все же явятся в наш мир? — шипение пересохшего горла Высокого царапало слух ученому племяннику, но тот не сбился ни с ровного тона, ни с мысли:

— Явятся, родич и повелитель. Но явятся послезавтра, когда жертвоприношение будет завершено и мы напитаемся силой Тьмы. Явятся при свете привычного им дня, будут изумлены, но совсем не испуганы. Надо встретить их как должно, улестить и умаслить. И то, что сейчас убивает нас — будет служить нам же!

— Ибо такова сила Тьмы...

— И воля ее, — откровенно забавляясь, оскалился Равновысокий, — А все же, дядя, я был прав. Ты ее ненавидишь.

— Ты тоже, — отвечал Высокий, — Но это пустые слова. Лучше поясни, отчего вот эти линии все равно сходятся здесь... и здесь?

Равновысокий еще сильнее сощурился, вглядываясь в слишком яркий для темного подземелья белый квадрат. Подумал, пошевелил пальцами... но менять ничего не стал.

— Мы немного опоздали, дядя. Ведь битва и резня уже идут и многие погибли. Сдвигая мировые линии, я не всех подобрал; да это и невозможно. Об этой ночи будут помнить многие. И все — по-разному. Кто-то будет помнить бой и святотатство; но гораздо больше окажется таких, кто запомнит завтрашнюю праздничную встречу при свете дня. Их память восторжествует и в конце концов все возмущения мировых линий худо-бедно успокоятся вот здесь...

— Двести лет! — присвистнул Высокий.

— Теперь уже я должен сказать, — отвечал Равновысокий, — Иди и делай, что должен. Ведь чем больше смертей, тем больше опасность, что их мировые линии так и останутся прерванными. А со шрамом в ткани судьбы не то что мы не сталкивались — создатели зеркала не сталкивались тоже. Во всяком случае, никаких указаний или сведений на сей счет они не оставили...

Тогда Высокий, не говоря более ни слова, оборотился через левое плечо и вышел из освещенной комнаты в полностью темные коридоры лабиринта; а через них уже на пирамиду; а уже потом по ступеням, важно и размеренно, поднялся на верхушку Закатного Клыка, где как раз подошел к завершающей точке ритуал.

И не было вокруг никакого боя и вражьего одоления; и кровь текла только правильная — рабов и жертв; и звуки ночи были все те же, привычные и обыкновенные для ритуального двулуния. Истинно могучее волшебство сделало бывшее — небывшим, неслучившимся, неопасным для всего палаческого царства Высоких.

И лишь подняв глаза к восточному горизонту, откуда скоро уже должно было взойти безжалостное для глаз и кожи Высоких дневное светило, вождь кровавого народа передернулся от макушки до пяток.

Никогда прежде на восточном небокрае не появлялась нахальная алая искра. Зеркало отсрочило приход чужаков; но над небесами Двулуния даже у него полной власти не было. И теперь Высокий молча, кусая губы, наблюдал, как восходит непокорная ничьему колдовству Алая Звезда.

* * *

Алая звезда на чистом восточном небосводе — первое, что увидали конники передового дозора. Солнце нового мира еще не взошло, и потому алая искорка сияла призывно, смело — почти там же, где на небосводе Земли перед рассветом появляется Венера.

— А здесь, получается, вместо Венеры правит Марс? — сам у себя спросил командир девятого испанского, и сам же себе ответил: — Медлить не будем. Рассвело. Пересчитайте людей, составьте списки. Примипил — охранение лагеря. Префект каструм — валы и палисад. Центурион второй — разведку во все стороны! Наконец-то восход, хотя бы узнаем, куда мы попали.

В том, что легион оказался вне Земли, никто уже не сомневался. Днем бы еще ладно, а вот две луны на небе, да еще и разного цвета — это и на вино не спишешь. Спьяну может и три луны привидеться, так ведь одинаковые же!

А сны в новой земле привиделись легионерам тревожные, беспокойные и страшные. Словно бы поглотило их кольцо белого пламени — всех поглотило, от вексиллария с орлом до распоследнего пастушка с баранами — во сне начиналось точно как и наяву. Но вот потом легионеры очутились не на разбитой лесной дороге — а будто бы посреди вражьей земли... город не город, лес не лес — прямо между огромных деревьев и чуть ли даже не папоротников высятся черные ступенчатые пирамиды, чем-то напоминающие египетские; а на тех пирамидах высокие тощие нелюди с болезненно-бледной, даже чуть ли не светящейся кожей, режут исступленно кричащих людей, вынимая сердца еще у живых... Проснувшиеся легионеры орали громче букцин и седели на глазах!

Хорошо хоть, закончилась ночь и вот наступает рассвет. Лес такой же, как и во сне. И тоже на Земле никому неизвестный — ни в Британии, ни в земле пиктов за Стеной Адриана, ни в Нубии, ни в Ливии. Ни даже у истоков Нила, откуда привозят гиппопотамов для императорских цирков. Тут ученые книжники, путешествующие по северу Британии, оказались к месту и начитанностью своей и пятью ящиками свитков. Ну, а что ученые книжники делали в легионе, понятно: легион к пиктам ведь не на праздники пришел, а мятеж подавлять. В мятежной земле мирному римскому книжнику лучше и правда путешествовать с армией.

По крайней мере, теперь ученые книжники увидят столько диковин, что еще пять ящиков свитками заполнят; может — и пятьдесят. Все-таки новый мир...

Легат особенно не доискивался, кто из богов так подшутил над девятым триумфальным, девятым македонским, наконец — девятым испанским. И под рукой божественного Юлия, когда девятый получил орлов и номер, и на Рейне и в Сирии; и даже в страшной резне с восставшими британцами королевы Боадицеи — не склонились орлы Девятого, хотя из каждых пяти человек тогда пало четверо. А из тысячи выживших еще пятьсот умерло потом, от ранений и нестерпимой усталости. Но не побежал Девятый, вынес и раненых и казну, и шестьдесят штатных баллист выкатил. Тогда — как и всегда — римское войско спас заблаговременно укрепленный лагерь. Не раз доходило дело до триариев; случалось легионерам и умываться кровью. Но вот чтобы лагерь взяли — этого не то что ученые книжники, этого сам легат, поседевший в походах, вспомнить не мог.

И потому прежде всего легионеры занялись укреплениями, выкопали по периметру квадрата ров, вынутой землей насыпали вал. По гребню вала забили палисад из нарубленных тут же в лесу кольев... из хвощей, правда, колья получались не очень, а земного вида деревьев попадалось маловато. Но нет таких крепостей, которые не смогли бы выстроить легионеры Девятого Испанского! Справились и с этим; растянули палатки. Паек был роздан еще перед выходом на пиктов, так что оставалось его сварить и обедать. Чем войско и занялось, пока всадники разведки, ободряя коней поглаживанием, направили их в непривычные заросли во все стороны от лагеря; ну а кое-кому повезло разведывать и дороги.

* * *

Дорогу Манул обнаружил быстро; невеликое дело для охотника из Настоящих Людей. Великое дело еще только предстояло, и была то месть за всех погибших. Видать, напрасно пожалел Манул каплю крови перед торгом; а может, зря своего родича продал на мучительную смерть... Думал еду на племя добыть, ценой одного общую смерть отсрочить.

Так ведь смерть же. Ее не обманешь. Ночью сбесились купленные на мясо звери. Мигом разорвали веревки, и в несколько ударов сердца вытоптали всю стоянку, не пугаясь ни костров, ни факелов. Копья о толстые шкуры ломались, дубины только хрупали да скребли панцири... Кто успел запрыгнуть на хвощ, тех стрясли на землю и затоптали. А на секвойи попробуй влезь, у них ствол такой, что надо всем родом за руки взяться, чтобы обнять.

Род теперь беседует с Радужной Собакой, Спящей В Небе. Добро, коли даст она второе рождение. Она хоть и Радужная, но все же Собака, а Манул — это Манул. И все тотемы у Закатных кошачьи были, а уж Бабр и вовсе собакам да волкам смертный враг. И кроме того, замазался род грязью по уши. Своего продал; а теперь вот месть совершить не в силах. Что с того, что Манул единственный остался? Перед судьбой равны силы и духа, и человека, и племени.

И даже, наверное, силы Высоких. Хотя об этом больше спросить не у кого. Шаман — вот кто единственный из них правильно умер. Почти как в битве, пал от честного оружия. Отнятых охотников опоили и убили во Тьме, выживших растоптали и изглодали проклятые звери... Остался Манул. Все, что в его силах — подстеречь ловчий отряд Высоких, который рано или поздно проедет по дороге от Черных Зубов за новыми жертвами. А там как Радужная Собака и духи предков скажут. Либо напасть и убивать, либо пойти тенью, предупреждая встречные племена, срывая людоловам развлечение — точно так прошлым летом Закатных уберег неизвестный охотник из Потаенных.

Правда, кончилось все одинаково — и одиночка из Потаенных пропал где-то на болотах, и Манул остался один и тоже, скорее всего, пойдет к своим. С Радужной Собакой говорить...

Но тут печальные мысли разбились непривычными звуками с дороги. Манул живо подполз так близко, как позволило чувство опасности, и приготовился смотреть.

По дороге двигались совершенно невиданные охотником существа. Верхняя половина у них была человеческая, одетая и даже с тонкими копьями, изостренными неизвестным охотнику камнем. Нижняя же ни на что не похожа. Четыре ноги и вторая голова, ничуть не человеческая! Пока несколько рук существ пылили мимо засидки, Манул вертел в уме образы всех лесных зверей, но так и не вспомнил, у кого бы росла такая голова. Единственное, что понятное в существе — хвост. Хвосты эти развевались; существа проскакали на полночь к Ном-Уриму; Манул отполз подальше от дороги. Подумал, и двинулся к полуденной стороне, откуда твари появились.

* * *

Появились в лагере вернувшиеся разведчики около полудня, когда пришельцы уже немного опамятовались. Как на глаз римлянина, все в новой земле было немного чересчур. Слишком светлый небосклон — даже по меркам жителей совсем не мрачного Средиземноморья. Слишком высокие деревья с невероятной чешуйчатой корой красно-коричневого окраса — будто не кора, а кожа. Стволы титанов могли обхватить только десять-двенадцать человек, растянув руки в огромном хороводе, а верхушка терялась в белом светящемся небе. К реке местность понижалась, во влажных местах росли папоротники — на вид обычные вырезные перья-листья... но под ними легко укрылась бы от дождя манипула! Ну ладно, пускай половина манипулы. Все равно много!