Песня об Оуайне Красноруком

— Почему он носит на щите чехол?! Что за герб там и не присвоил ли он себе чужого герба?! — это недоумевающе-сердито спрашивал бургундец Гильом деРийе, уже пожилой, но по-молодому могучий телом и при этом очень простодушный рыцарь. ДеРийе был вдобавок известен тем, что недавно купил у кого-то одетую мехом высушенную змею и с тех пор всем рассказывал, что на Руси водятся меховые змеи. Его внимание уже несколько раз обращали на то, что эта змея — подделка, причём не слишком даже и искусная, но бургундец стоял на своём, твердя, что у продавшего чудесину русского было очень честное лицо.

— Я сам задаюсь этим же вопросом, — отвечал Куно фонРоейнталь и общий для рыцарей Запада французский язык в его устах сильно коверкался баварским акцентом.

Грифад и сам не понял, когда и как стиснул рукоять валлийского меча у пояса. Его самого непрестанно язвило непонятное и стыдное положение с гербом сэра Оуэна — но это его дело! А чужие не смеют даже думать так! Даже рыцари! Даже такие славные, как сэр Куно!

— Но впрочем, — неторопливо продолжал баварец, — бывают разные случаи. Даже король и образец рыцарства сэр Ричард Львиное Сердце (1.) , возвращаясь из австрийского плена на родину, имел чёрный щит без герба или какого-либо рисунка. Хотя, конечно, едва ли Оуэн Томас — второй Ричард.

1. Последнее время в околоисторических кругах упорно распространяют "точные данные" о том, что "Львиным Сердцем" "культурные и гуманные" (ну разумеется!) мусульмане прозвали Ричарда за его кровожадность и жестокость. Разумеется, это ерунда. Прозвище было ему дано европейскими рыцарями и согласно европейским (совершенно неточным, если говорить о биологии, но в данном случае это не важно) представлениям о льве как о благородном животном, истинном "царе зверей", щадящем слабых и вступающим в бой только с сильным противником. Информация же о "кровожадности и жестокости" укладывается в русло общего очернения и осквернения образа рыцаря в глазах русских людей — как часть плана по отрыву России от Запада.

Не "сэр Оуэн". "Оуэн Томас".

Всё, хватит слушать...

...Рыцари, вёдшие неспешный разговор, изумлённо воззрились на съехавшего откуда-то сверху на заду взъерошенного и злого мальчишку, который не разжимал белых пальцев на рукояти длинного широкого ножа. С достоинством отряхнув ту часть тела, которая служила салазками, мальчишка пригладил волосы и встал перед удивлённо и вполне доброжелательно глядящего на него рослыми мужами, одетыми в боевую кожу, расставил босые ноги и объявил, немилосердно коверкая французский:

— Доблестные господа — ты, Куно фонРойенталь и ты, Гильом деРийе. Я — Грифад апМередидд из Мередиддов, паж отважного сэра Оуэна, именуемого Оуэн Томас. И мне известно, что тот, кто подслушивает — доброго не услышит. Но я подслушал вас неволей, а вот вы оба волей и заглазно говорили нехорошо про моего господина. И потому я, Грифад апМередидд, вызы...

— Прими наши извинения, Грифад апМередидд из Мередиддов, — мягко перебил Куно фонРойенталь и паж растерялся. — Я вижу, твоему господину, кто бы он ни был, служит отважный воин, мы же поступили не слишком хорошо.

В его словах не было насмешки. Не улыбнулся и деРийе, добавив:

— Если же обида твоя очень глубока и ты не хочешь принять извинений — и от меня тоже! — то отложи свой вызов до того момента, когда заслужишь звание оруженосца. Ты, верно, не хуже нас знаешь кодекс чести и помнишь, что рыцарь не имеет права биться с пажом.

Грифад ощутил, что стремительно краснеет. Но всё-таки не опустил глаз, хоть и очень этого желал.

— Хорошо, — с достоинством ответил он. — Я поступлю именно так и вызову вас обоих на поединок, доблестные господа, как только стану оруженосцем и наши пути пересекутся; я постараюсь, чтобы и то и другое произошло побыстрее. Доброй вам ночи.

Он повернулся и стал карабкаться обратно на склон — так шустро, как это может делать валлиец, с рождения не видевший ровной поверхности.

— Он сделает так, как сказал, — заметил фонРойенталь, провожая взглядом мальчика. — Валлийцы злопамятны и мстительны, мне это известно достоверно.

— Мы и в самом деле поступили не очень хорошо, заглазно обсуждая его господина, — проворчал деРийе. ФонРойенталь кивнул и задумчиво добавил:

— Клянусь, что, если этот человек, именующий себя сэром Оуэном, и вправду самозванец — я убью его своей рукой. Но не за самозванство, а за то, что он обманывает такого мальчика...

...Когда Грифад вернулся в шатёр и зажёг свечу — сэр Оуэн уже спал, завалившись с сундука назад. Одна нога, впрочем, оставалась на сундуке, и паж стянул сапог вначале с неё. Уложив рыцаря, как подобает человеку проводить ночное время и укрыв тёплым плащом, Грифад грустно съел кусок хлеба и половинку копчёной рыбы. Потом тяжело вздохнул и доел вторую половинку, которую собирался оставить для себя на утро. Проверил, есть ли, чем позавтракать — были ещё одна рыба, свежие яблоки (их ему насыпали на окраине какой-то деревеньки вчера, когда он любопытствовал, осматривал окрестности), солидный кусок твёрдого сыра, полкаравая хлеба и в дорожной фляге побултыхивало, если её потрясти, местное пиво — невкусное ужасно, пиво русские варить не умели совершенно, но завтра с утра сэру Оуэну и такое покажется благословением небес.

Он с опаской понюхал пустой жбан, валявшийся рядом со столиком. Пахло огненным аквитанским вином, и Грифад удивился — откуда сэр Оуэн тут взял этот напиток? От этого аквитанского вина пьянеют быстро и сильно, Грифад только один раз выпил глоточек (ещё во Франции, в городе Коньяк) и потом долго не мог остудить пылавшие рот и язык. Сэр Оуэн купил там большую фляжку этого вина, но вроде бы выпил его ещё до границ Фландрии...

Ему снова стало жалко и рыцаря, и себя. И, лёжа на охапке травы, Грифад сперва помолился за него и за себя, а потом — немного поплакал от злости и досады, ведь никто этого не видел и видеть не мог. Но недолго — потом паж, всё ещё всхлипывая, крепко уснул и увидел себя дома.

И это был хороший сон.

* * *

С утра Грифад был весел и бодр. Он проснулся рано и пошёл купаться — здесь вода в это время года считалась уже холодной для купания, но на родине пажа примерно такой она была и в самое тёплое время. На берегу, куда он спустился, трое белоголовых мальчишек помладше него самого варили густую уху — в большом глиняном котле с продетыми в широкие ушки верёвкой из лыка. Они пригласили Грифада к себе, налили в кривобокую большую миску золотисто-зеленовато-прозрачного бульона с белыми кусками рыбы, дали новенькую деревянную ложку и пытались ему что-то втолковать, перебивая друг друга. Безуспешно, впрочем.

Язык здешних земель сильно походил на язык, которым говорили жившие западней поляки. Не так уж много слов непонятны, а если вслушиваться — то и вовсе понимаешь всё. (1.) Говорить было трудней, но сэр Оуэн объяснялся легко. Грифад предпочитал помалкивать, у него самого слова получались смешными даже для него же. Французский он знал лучше, но на французском тут не говорили совсем. Как и на английском, на котором он говорил чисто и который понимал хорошо. Что уж говорить о родном валлийском — должно быть, они с господином были первыми людьми из Камру, оказавшимися в этих краях... Но так или иначе, а от костра он ушёл не искупавшийся, однако сытый и подумал вдруг, что, если войско московского князя потерпит поражение, то эти мальчишки, наверное, погибнут. Или их сделают рабами.

1. Судя по всему, ещё в Х веке русичи и поляки вообще не нуждались в переводах, чтобы общаться друг с другом (видимо, не больше, чем сейчас тамбовчанин и пензяк). По времени действия рассказа ситуация, конечно, изменилась, но вряд ли особо сильно. Наверное, до современного уровня "русский-белорус", если так можно выразиться.

Грифаду очень не хотелось этого. Но сытый желудок — великая вещь и до шатра он добрался уже в прекрасном настроении.

О сэре Оуэне этого сказать было нельзя. Нет, он не мучился с похмелья так, как это бывает у людей молодых — шумно, со стонами и жалобами. Но видно было, что ему скверно. Кроме того, Грифад каким-то самому себе непонятным чутьём догадывался (давно научился...), что рыцарю в таких случаях ещё и стыдно — и стыдится он его, своего пажа. Впрочем, об этом Грифад старался не думать — слишком необычной была такая мысль.

Почти всё пиво из поданной фляги сэр Оуэн вытянул одним длинным глотком. Грифаду хватило времени, чтобы накрыть стол и скромно встать рядом.

— А ты сам? — спросил сэр Оуэн, бросив на мальчика внимательный взгляд.

— Я уже поел, меня угостили рыбой на берегу русские мальчишки, — признался Грифад. — А свою долю копчёного я и вовсе съел вчера.

Сэр Оуэн передёрнулся, кривясь. Но потом кивнул:

— Накрывай на стол, что там есть.

Они оба — и рыцарь, и паж — старательно делали вид, что ничего не произошло и что всё так, как и должно быть. А между тем, все невеликие деньги рыцаря давно находились в руках пажа и он распоряжался ими. Иногда Грифада просто-таки подмывало не дать сэру Оуэну денег на очередную выпивку. Взять вот так прямо — и не дать! Но это было... нет, Грифад не боялся, что рыцарь разозлится. Но это было бы просто нечестно. И глупо, ведь деньги — не его.

А кроме того... кроме того, Грифад иногда задумывался: почему же, собственно, сэр Оуэн пьёт? И в голову приходили самые страшные вещи — такие, что мальчишка иной раз передёргивал плечами и мотал головой, прогоняя их прочь, как злых ос.

Похмелье у сэра Оуэна проходило на глазах. Заканчивая завтрак, он выглядел уже совершенно обычным, сел, чуть избоченясь и начал подшучивать над пажом. Грифад не понимал этих шуток и даже не очень соображал, стоит на них обижаться — или нет? На их общей родине обидное слово могло послужить поводом для кровной мести. Но Грифад уже уяснил: рыцари часто шутят друг над другом так, что любой крестьянин схватился бы за нож. А им ничего — ещё и смеются вместе.

Оставалось только научиться разбираться: где грубая шутка, над которой можно похохотать — а где тихое и вроде бы невинное слово, за которое надо немедленно вызвать на поединок. Впрочем, грустно подумал паж, протягивая рыцарю таз с водой — сполоснуть руки — моих вызовов никто не примет. Пока что, добавил он про себя угрожающе, пока что.

— Седлай коней, мальчик, — голос рыцаря вывел его из состояния мстительной задумчивости. — Проедемся по окрестностям и посмотрим город.

— Да, сэр, — Грифад почтительно склонил темноволосую голову...

...В Коломне Грифад был уже несколько раз и не рассчитывал увидеть ничего нового. Он понимал, что рыцарю нужно просто окончательно прийти в себя, проветрившись. Но это же здорово — ехать чуть позади и сбоку от господина, позабыв о почти пустом кошельке и пустоватом животе, свысока посматривать вокруг и приглядываться к чужой жизни, интересной и не всегда понятной, а иногда — наоборот, очень близкой.

Сперва Грифад не понимал, как тут могут жить люди — вокруг всё такое ровное, что даже страшно. Хотя, таких ровных мест на пути по Европе встречалось немало, и он каждый раз думал, что не смог бы тут долго прожить, но ведь едут они уже долго, он живёт — и ничего. И сколько повидал необычных, красивых мест!

Коломна ему тоже нравилась. Просторный, красивый город, широкие чистые улицы, сходящиеся к рыночной площади у крепостной стены, хорошие люди. Может быть, потому что в собиравшихся у города воинах местные видели надёжных защитников, а может быть, это вообще свойство всех московитов...

Лагерь у Коломны быстро оброс многочисленными на скорую руку из чего ни попадя сбитыми лавками, где торговали всем на свете, балаганами с блудными девками, шалашиками гадальщиков, скоморошьими станочками и вообще всем, что можно увидеть возле каждого военного лагеря. Но Грифаду больше нравилось смотреть на "настоящие русские" дома — затейливо украшенные резьбой без различия в достатке, диковинные извивы оплетали тут и там и двухъярусный гордый дом богача и приземистую, едва ли не по крышу в земле, хижину-избушку бедняка.

Большая деревянная крепость — впрочем, с каменными белыми башнями, приземисто-широкими, угрожающими — стояла на мощном валу, упиравшемся во врытую в землю деревянную опорную стену-сруб. Перед рвом широко зиял превращённый в ров овраг. С двух других сторон крепость защищали речные обрывы — русские поставили её на большом мысу. За крепостью, уже вне городских пределов, был виден на холмике стоящий деревянный крест. Полтораста лет назад неподалёку отсюда был разбит только-только пришедшими на эти земли магометанами (1.) какой-то русский князь (2.). Когда московские князья взяли большую силу и вражеские сборщики дани перестали ездить по их городам, было приказано поставить этот крест в память о битве. Где-то за этим крестом, подальше, были похоронены множество людей, умерших, когда семнадцать лет назад Коломну посетила чума. Грифад сам никогда не видел чумы, хотя слышал о ней в детстве — рассказывали, что лет за десять до его рождения англичане массами умирали от этой болезни, и в горах надеялись, что скоро умрут все (3.).

1. Грифад ошибается. На момент начала ордынского вторжения мусульман в войске Батыя было не так уж много — в основном, искатели добычи или насильно пригнанные из Средней Азии. Больше было христиан-несториан — несторианство имело широкое распространение в Азии. Ну а подавляющее большинство собственно ордынцев были язычниками-тенгрианами.

2. И снова Грифад, как говорится, "слышал звон...". Речь идёт о Коломенской битве, начавшейся 1 января 1238 года. В ней владимирский князь Всеволод Юрьевич и рязанский князь Роман Ингваревич сражались с ордой Батыя. Это было самое крупное полевое сражение времён нашествия Орды 1237-1240 годов. Русское войско насчитывало около 12 тысяч человек, ордынцев было примерно втрое больше (почти все силы, которые привёл на Русь Батый). Сражение растянулось на три дня, в нём погиб один из чингизидов (Кулькан), вынужденный броситься в бой, когда часть ордынцев побежала под ударом рязанских дружинников Романа, воодушевлённых местью за зверское уничтожение родного города. Ордынцам с большим трудом удалось отбить этот удар. Князь Роман погиб. Только несогласованность действий разных частей русского войска не позволила в те дни поставить крест на вторжении восточных дикарей.

3. Имеется в виду Великая Чума, основная часть которой пришлась на 1346-1353 годы. Чума в Коломне и вообще на Руси была одной из последних вспышек этой страшной эпидемии, унёсшей жизни примерно половины населения Европы. Распространённое мнение, что "на Руси не было эпидемических болезней", полностью исторически несостоятельно.

Вокруг кишел народ, и всё больше — пришлые. Русские сами себя как-то различали, хотя на взгляд Грифада между московитом, рязанцем, тверичем, новогородцем или литовским русским вообще не было разницы. Из-за этих различий то и дело вспыхивали перебранки, но всё больше шуточные, в такой час — не до старых счётов. Хотя рассказывали, что в иные времена шутливой бранью дело не ограничивалось — и за ножи хватались, и настоящие войны затевались. Да и сейчас — рязанский князь Олег не привёл своё войско на общий сбор из-за старой ссоры рязанцев и москвичей. Грифад ни разу им не виденного дважды чужого князя за это не любил совершенно искренне и, когда узнал, что на бой войско пойдёт по рязанским землям, всерьёз задумался, можно ли там будет пограбить? Он даже сказал об этом рыцарю, но сэр Оуэн обозвал его дураком, а потом по всему войску выкликнули приказ князя Дмитрия, запрещавший трогать на рязанской земле хоть что-то, пусть даже пустой хлебный колос или гнилое яблоко.