прода Мораны

Меж тем, пока женщина и ее воспитанница пересекали просторы необъятной Родины, в мире случилось одно неоднозначное событие, которое поначалу осталось... Ну, скажем так: его заметили, но истинных масштабов не оценили. Да, Липницкой по возвращении в родной город несколько раз говорили что-то вроде: "слышала, Троцкий умер?", на что она неизменно кивала и озвучивала все положенные слова об известном враге советской власти — но честно говоря, ей было откровенно не до этого. Потому что на следующий день после ее выхода на работу, в руководимом ей четвертом детском доме случилось неожиданное пришествие первого секретаря БССР товарища Пономаренко, и за те полчаса, пока видный партиец "гонял чаи" с ней и Александрой, женщина от волнения (ничего же не подготовили!!!) едва не поседела обратно. К ее счастью, вновь инспектировать приют для сирот Пантелеймон Кондратьевич не захотел, возжелав вместо этого в компании юной чемпионки немного прогуляться по дорожкам вокруг детдома. О чем они там тихо разговаривали, Галина Ивановна не знала — но обоснованно подозревала, что Сашенька делилась своими впечатлениями от близкого общения с товарищем Калининым. Во всяком случае, "хозяин" Белоруссии уехал очень довольным, что немедля отозвалось потоком небольших, но очень приятных неожиданностей. Супруга директрисы внезапно повысили в должности; кардинально обновили и разнообразили вещевые фонды, отчего детдомовские сироты разом стали напоминать обычных минских школьников. Самой Липницкой к "плановой" премии за достигнутые успехи без особой огласки выдали еще одну — уже знакомым дорогим дамским нижним бельем, косметикой и качественным драпом на пошив женского пальто. Про то, как поменялось отношение начальства в РОНО, даже и говорить не приходилось: им ведь тоже "обломилось" разных щедрот из особых наградных фондов Минского обкома! Момент заслуженного триумфа немного подпортила вернувшаяся из отпуска воспитательница Валеева: характерные изменения в ее фигуре молчаливо свидетельствовали о том, что муж Танечку любит довольно-таки страстно и отнюдь не платонически — так что месяцев через семь с половиной в их семье ожидалось маленькое крикливое прибавление. Пришлось срочно озаботиться кадровым вопросом, но момент был упущен (сентябрь на дворе, все выпускницы педучилища уже распределены!), так что воссоединение "раненой на любовных фронтах" воспитательницы с законным супругом откладывалось на неопределенный срок. Потом начался завоз картошки и прочих корнеплодов в овощехранилище; затем подключали отопление, попутно ликвидируя тут и там мелкие протечки — ну и принимали новых сирот взамен выбывших по возрасту, или перешедших на постоянное жительство в общежития учебных заведений...

Одним словом, привычный сентябрьский дурдом. Меж тем, газеты все чаще начали напоминать своим читателям про скончавшегося в далекой Мексике Льва Давыдовича Бронштейна — ну и вообще, ненавязчиво напоминать людям о его бурной и неоднозначной жизни. Хотя, журналистам особо стараться нужды и не было: в СССР еще не успели позабыть, как всего пятнадцать лет назад покойного величали "Лев Революции". Гм, хотя в те же года сам товарищ Ленин в пылу полемики запросто называл соратника по делу революции "Иудушкой" — а если дискуссия принимала совсем уж острую форму, то и "жуликом, мерзавцем и просто дрянью!". После изгнания из Советской России основатель и идеолог отдельного направления в марксизме некоторое время пытался вернуться на ее политический небосклон, яростно клеймил и обличал, печатал в газетах пламенные статьи и ездил по миру... А года два назад как-то подозрительно резко взял и угомонился, засев в своем поместье. В котором так же тихо и умер в одну из ночей, от внезапного приступа разыгравшейся бронхиальной астмы. Казалось бы: ну умер и умер, помянули и забыли — ан нет! Всего через несколько недель после скромных похорон, в редакции крупнейших газет Германии, Франции, США и СССР пришли посылки — в которых находились нотариально заверенные копии его мемуаров, претенциозно озаглавленных "Моя жизнь и борьба". Содержание трудов Льва Давидовича недолго оставалось неизвестным, потому как вызвало цепную реакцию политических скандалов и громких заявлений: тот же одиозный рейхсканцлер Третьего рейха Адольф Гитлер даже поначалу усмотрел в этом названии наглый плагиат собственной программной книги — но ознакомившись с воспоминаниями пламенного революционера, распорядился издать их как можно быстрее, и без каких-либо купюр. Дело оказалось в том, что на страницах своего шедеврального труда товарищ Троцкий очень подробно описывал, как он пришел в революцию: повествование начиналось с тысяча восемьсот девяносто пятого года и обрывалось на событиях тысяча девятьсот двадцать четвертого. В принципе, обычные мемуары очередного видного большевика — но от других похожих произведений сей многостраничный труд отличался тем, что его автор тщательно перечислял все те персоналии, кто финансово поддерживал дело развала и падения сначала Российской империи, а затем и Второго рейха. Кто, как и когда, через кого шли транши, кто распределял "вспомоществования на правое дело" — ну и так далее. Фактура была просто убойная! Так же Лев Давыдович раскрывал, в чьих интересах он проталкивал различные концессии, соглашения и контракты; кто из советских вождей двадцатых годов ему в этом усердно помогал, и на какие именные и номерные счета конкретных банков уходила "благодарность" заграничных друзей неистового "Льва Революции"... Везде почему-то фигурировали довольно известные фамилии английских и американских финансистов, и некоторых видных политиков того времени. Более того, отборной грязью и дерьмом окатило даже династию Виндзоров: покойный правдоруб весьма откровенно поведал, как те сначала хорошо вложились в раздувание революционного пожара у союзника по Антанте, а затем изрядно поживились на его гибели, заодно неплохо ободрав на различные активы и ценности родственных им Романовых.

Каждая из стран, куда попали копии прижизненной рукописи, нашла в ней что-то свое: в той же Франции на англосаксов сильно обиделись, узнав, что те, оказывается, давно и последовательно работали на ослабление Третьей республики — попутно финансируя германскую промышленность и постепенно прибирая ту к рукам.

В Германии негодовали из-за того, что оказывается, это именно островитяне были виновниками и основными разжигателями Первой мировой войны — прокатившейся разрушительной волной по всей Европе, и принесшей самим европейцам бесчисленные бедствия и миллионные жертвы. Если верить Троцкому (а верить очень хотелось), то немцы получались всего лишь жертвами хитроумной подлости англичан, которые сначала серией продуманных провокаций подвели ненавистных им тевтонов к порогу войны, а потом успешно спровоцировали начало всемирной бойни. Пользуясь случаем, из своей нидерландской усадьбы напомнил о себе кайзер Вильгельм Второй, разразившейся большой статьей на тему того, что "победа тогда была очень близка, но меня все предали!" — и тоже обвинивший во всех возможных грехах проклятых лимонников.

В США поначалу было тихо: да, они знатно поживились на Первой мировой, но ведь вели дела честно, всего лишь торгуя и предоставляя кредиты — а кому это не нравилось, мог бы воевать на свои! Так бы все и заглохло через десяток дней, но не использовать такой удобный компромат в политической борьбе... Это было практически невозможно, и вскоре тему "за что воевали в Европе простые американские парни?!" уже увлеченно обсасывали во всех газетах Нового Света. Что интересно, мнением собственно англичан касательно откровений Троцкого почти никто не интересовался: к тому же, у лимонников своих проблем было по-уши — нашедшие "настоящего виновника" своего молниеносного разгрома французы после недолгих колебаний присоединились к авианалетам на Туманный Альбион. Не просто так, конечно: правительство Петена получило в обмен на стабильный поток "добровольцев" определенные преференции и послабления — а рейхсмаршал Геринг экипажи и пилотов на доставшиеся в качестве трофеев полторы тысячи французских истребителей и бомбардировщиков, что тут же положительно сказалось на частоте "визитов" через Ла-Манш. Еще активнее начали работать подводные лодки адмирала Дёница, топя любую лоханку, плывущую к берегам Великобритании; кроме фугасных авиабомб на английские города начали падать "зажигалки" с белым фосфором...

Что же касается СССР, то состоялось закрытое заседание Политбюро, одним из итогов которого было решение немного сдвинуть по срокам уже назначенный открытый судебный процесс над польскими военными преступниками. Целый год на присоединенных землях Западной Белоруссии и прочих бывших польских землях НКВД искало и отлавливало виновных в гибели десятков тысяч советских военнопленных, которые умерли от голода, холода и болезней в польских концентрационных лагерях; неплохо помогли и немцы, охотно арестовавшие и выдавшие подозреваемых на своей половине бывшей Польши. Сотни допросов, множество экспертиз, большое количество "железобетонных" доказательств и чистосердечных признательных показаний... Но процесс, как и обвиняемые, могли подождать (тем более последних "хранили" в теплых камерах с двухразовым питанием) — а вот "горячие" новости нет. Так что центральным газетам не просто разрешили, а прямо предписали опубликовать часть мемуаров наконец-то сдохнувшего "Иудушки". В основном касающуюся морального облика его уже расстрелянных или отправленных в лагеря сторонников: как подтверждение правильности нового курса Партии, и конечно же — гениальной прозорливости ее нынешних вождей. Так как рукопись была большая и печатали ее по частям, то почти весь сентябрь прошел для читающего населения в ожидании все новых и новых выпусков центральных газет: страна бурлила, обсуждала и горячо осуждала проклятых троцкистов и их наконец-то сдохшего вождя... Ну и еще немножко злорадствовала усилившимся бомбардировкам Великобритании: потому как граждане Страны Советов еще не успели позабыть ни лихолетья Гражданской войны, ни жестокости иностранных интервентов. Вот теперь англичанам ответочка и прилетела за всех повешенных-расстрелянных, бессудно замученных и начисто ограбленных ими в России: а говорят, нет в мире справедливости? Есть, родимая, есть...

* * *

Октябрь сорокового года в Минске начался с легкого дождя, постепенно истончившегося в холодную противную морось. Временами она уходила дальше в поля, и из прорех в тучах над городом тут же выглядывало осеннее солнце — уже не такое жаркое, как минувшим летом, но все еще теплое и дружелюбное. Час-два, и небо начинало хмуриться вновь, подпитываемое белесым дымком из домовых печных труб и подпираемое мощными столбами дыма из всех четырех высоченных труб минской ТЭЦ...

Тук-тук-тук!

До подвального жилища нелюдимого сапожника Ефима непогода почти не доставала, оседая тонкой пленкой воды на стенах верхних этажей; но в любом случае, жаркое дыхание растопленной печки-булерьянки вот уже неделю подряд надежно выжигало любую возможную слякоть и плесень из самых дальних углов ярко освещенной мастерской. Самого хозяина в помещении не было — отошел по делам, зато за верстаком работала его юная ученица, уверенно собирающая из фигурных кусков черной хромовой кожи будущий верх женских зимних полусапожек.

Тук-тук-тук!

Небольшой сквознячок колебал полупрозрачный огонек спиртовой горелки, на которой тихонечко исходил парком небольшой котелок с закопчеными боками. С угловой полки бубнил что-то бравурное небольшой репродуктор, который держали не столько ради новостей, сколько как точные звуковые часы и отчасти утренний будильник... Внезапно, тихий уют мастерской нарушил сильный удар чего-то тяжелого во входную дверь: массивная створка с честью выдержала это испытание, чего не скажешь о человеке, что подскользнулся на ступеньках и затормозил о нее свое падение. Из-за толстого дерева раздались глухие чертыхания, затем какая-то возня, и наконец по-очередно щелкнули замки — впуская в теплое помещение порыв уличного ветра, напитанный запахами прелой осенней листвы и влажноватой уличной свежести. Вместе со сквозняком, бесцеремонно рапахнувшим пошире дверцу оконной форточки, в мастерскую вступил и ее хозяин, причем сделал он это три раза подряд — ибо явился не один, а в компании грубовато сваренной тележки на двух колесиках. Не пустой, естественно: четыре крепко сколоченных посыльных ящика с почтовыми штемпелями, поверх которых кое-как была привязана сумка с продуктами. Вот мужчина и тягал весь этот груз с подъездного крылечка в свое жилье, попутно раздеваясь-избавляясь сначала от кепки, затем от куртки-дождевика, ну а в последний заход с явным облегчением скинул с себя и чуть отсыревший пиджак.

— Погода мерзкая...

Сменив сапоги на теплые домашние боты из обрезков овчины, Ефим Акимович подхватил сумку, с которой навещал продмаг и небрежным пинком отпихнул с прохода один из ящичков. Звякнув крышкой чайника, сапожник поставил его на огонь, после чего, подумав, присел за верстак по-соседству с беляночкой и взялся отдирать старые подметки с поношенных, но еще крепких сапогов. За всю свою жизнь "медвежатнику" еще не попадалось людей, с которыми было бы так же хорошо молчать на двоих, как с его ученицей: и честно говоря, он все больше и больше начинал ценить такие вот моменты. Пока чайник кряхтел и пыхтел, готовясь забурлить крутым кипятком, в умелых руках мастера подметки уступили напору клещей — девушка же как раз успела закончить с заготовкой-подготовкой верха будущих полусапожек и начала раскладывать на куске тонкой кожи перчаточные лекала.

— Тебе твоей травы заварить, или чайковского прогонишь?

Мимолетно улыбнувшись, девушка подтвердила:

— Чай.

Чуть позже, когда они уселись за обеденным (и много каким еще) столом и ученица начала инспектировать содержимое большого газетного кулька со свежими пончиками, наставник недовольно проворчал:

— Слушай, где ты находишь таких недоумков? Я за жизнь много чудиков повидал, но сегодняшний проводник... Пока твою посылку получал, он раз десять меня переспросил, кто я такой и чего мне надо, да еще по ходу пьесы два раза навернулся. Глаза какие-то мутные... Никак на марафете сидит?

Размешивая темно-красную заварку, девушка легко пожала плечами:

— Главное, что дело свое сделал хорошо. К тому же, всего через полчаса он тебя напрочь забудет, и хоть пытай его — не вспомнит.

— Да? Хм, ну...

После воркутинских курортов "медвежатник" тоже начал считать, что осторожности слишком много не бывает, так что настроение его резко улучшилось, и захотелось "поскрипеть мозгой", узнавая что-нибудь новое и необычное.

— Александра, скажи на милость, если это конечно не тайна. Вот красота твоя: она природная, от матушки-батюшки — или от ведовства?

Аккуратно расправляясь с еще теплой выпечкой, блондиночка удивленно вскинула бровки и задумалась, явно подбирая слова. Отвечать же вообще начала, лишь расправившись с третьим пончиком и сделав пару глотков ароматного пуэра:

— У каждого человека есть то, что составляет его суть и личность. Чем сильнее его... Дух и Узор, тем это заметнее: их связь с телом исподволь изменяет плоть, понуждая ту хоть как-то соответствовать духовному наполнению. Это нельзя как-то отменить, или хотя бы изменить... Вернее, мне просто неизвестно, как это сделать без вреда для себя. Можно сказать, что это своего рода печать: ну или сама природа человеческая так отмечает тех, кто идет путем самосовершенствования.