прода Мораны

Глава 10

Доставив воспитанницу в Ковров и взяв с товарища Дегтярева клятвенное обещание присмотреть за беловолосой сироткой — директриса в тот же день отправилась в Ярославль, на место временного размещения минского детского дома номер четыре. Ну и заодно немного отдохнуть и восстановить пошатнувшееся за последние дни душевное спокойствие, которое стараниями воспитанницы Морозовой заметно испортилось. Опять же, надо было передать внезапно образовавшиеся подарки Танечке Валеевой (еще недавно бывшей Белевской): и хотя у молодой жены сейчас как раз был "медовый месяц" совмещенный с отпуском, она с радостью согласилась приютить любимое начальство на пару дней. В итоге вышло на три: сначала Галина Ивановна вдумчиво проинспектировала здоровенные четырехэтажные корпуса нового детдома, в котором, похоже, собирались разместить всех минских сирот разом. Потом навестила городской РОНО, заведя там пару полезных знакомств: благодаря которым и узнала, что таки да — первых маленьких жильцов в новострое ожидают уже в декабре, ближе к новогодним каникулам. Не успела Липницкая переварить эту новость, как веселый молодожен потащил ее хвастаться новыми цехами своей швейно-скобяной артели — и как-то так вышло, что к концу затянувшегося осмотра ушлый снабженец и опытная директриса вовсю обсуждали будущую учебу и производственную практику девушек-сирот старшего возраста. Даже предварительно прикинули, что в итоге выйдет по деньгам в смысле стипендий юным швеям-мотористкам — получалось вполне хорошо. Осмотр ярославских достопримечательностей (а их хватало), знакомство с пожилыми родителями "молодого" Петра Исааковича — разумеется, пришлось поучаствовать в небольшом застолье...

В итоге, большую часть обратной поездки в Ковров через московский железнодорожный узел женщина просто проспала — и если бы не просьба проводнице, то и вообще проехала бы мимо нужной станции. Но хоть отдохнула и набралась сил: правда город на Клязьме встретил ее мелким дождичком позднего августа, и пока директриса добралась до ведомственной гостиницы, она опять начала зевать. Даже мелькнула предательская мыслишка завалиться на чистую белую простынку, и добрать минуток двести сна: дождик за окном шуршал так усыпляюще-спокойно... Собственно, Галина Ивановна уже стянула с себя влажный саржевый сарафан, и была как никогда близка к тому, чтобы пасть в объятия подушки — но когда она открыла дверцу платяного шкафа, чтобы повесить на нее отяжелевшее платье, ей на ногу довольно болезненно приземлилась небольшая сумка из новенького темно-зеленого брезента.

— Ах ты ж!

Следом за беглянкой на свободу устремился еще пахнущий лаком прямоугольный чемоданчик из лакированной фанеры. Подхватив его и вдвинув обратно, женщина наклонилась за сумкой, не заметив ее открытой застежки — и неприятно удивилась, когда на потертый коврик у ее ног звучно брякнулся угловатый кусок темно-серой оружейной стали. А мог бы приземлиться и прямо на ее ступню!

— Ну, Саша...

Посомневавшись, товарищ Липницкая все же кинула брякнувшую каким-то металлом сумочку на стол. Затем подняла (словно дохлую крысу — двумя пальцами) большой пистолет и осторожно уложила его поверх брезента. Ну и вытирая пальцы платком, невольно заинтересовалась поблескивающей тусклым серебром надписью на боку этого... Гм, брутального стреляла, не уступающего габаритами наградным маузерам.

"Победительнице Чемпионата СССР по пулевой стрельбе 1940 года А.Морозовой от ковровских оружейников!"

Чуть ниже и в сторонке уже фабричным способом на вороненом металле было выдавлено:

"ППМ к.7,62*25"

И наконец, возле выпирающего из кожуха толстого ствола крупными буквами было выбито, по всей видимости, название этого пистолета-переростка:

"Клен"

Поразмыслив, она вытянула из платяного шкафа чемоданчик, открыла и вздохнула, увидев очередную дарственную надпись на боку нового оружия:

— Ну да, чего еще можно было ожидать, не кукол же... Какая девочка, такие и "игрушки".

Уже внимательнее оглядев короткую винтовку довольно странных очертаний и отметив, что помимо принадлежностей для ухода к ней прилагаются четыре толстых магазина, оптический прицел и запасной ребристый ствол, опекунша захлопнула фанерный "чехол" и засунула его обратно. Накинула наконец на дверцу сохнуть помявшийся сарафан, и недовольно задумалась: и чем ей заняться теперь?

— Газеты, что ли, почитать?..

Меж тем, осознав, что сон ему не светит, организм решил зайти с другой стороны и тихо забурчал животом, предлагая уже что-нибудь в него закинуть. А то ведь если день не спать, и всю ночь не есть — откуда силы возьмутся?!? Заворчав в ответ, Галина Ивановна припомнила, что вроде бы видела по пути булочную: выудила из чемодана нарядное празднично-выходное платье (единственное, оставшееся чистым), и как раз была в процессе его одевания, когда в дверном замке коротко проскрежетал ключ, и в комнату буквально ворвалась Александра.

— День добрый! О, вы уже знаете?

— Здравствуй, Саша. И о чем же я должна, по-твоему... Ой, фу!!!

Оценив мощный аромат сгоревшего пороха с "нотками" масляной гари и еще чего-то трудноразличимого-"технического", а затем разглядев вблизи испачканный грязью шевиотовый костюмчик девушки, директриса страдальчески нахмурилась и скомандовала:

— Фу-фу-фу! Так, грязнуля, быстро в душ!..

Блондиночка и без того уже подхватила в руки полотенце с "гигиеническим" несессером и стопку чистых вещей — но скрыться за дверью от ценных указаний все равно не успела:

— И одежду свою замочи. С мылом!!!

Пока воспитанница плескалась под струями душа, Липницкая кое-как усмирила разбурчавшийся желудок и с радостью отвлеклась на пухлый конверт из толстой коричневой бумаги, лежащий на прикроватной тумбочке Александры. А так как он был не заклеен, она конечно же полюбопытствовала его содержимым. Обнаружив внутри полдюжины новых авторских свидетельств на какие-то железки, и что гораздо интереснее — два десятка фотокарточек, на которых Сашенька была запечатлена в разные моменты жизни. На одних изображениях она стреляла из винтовок и пистолетов, на других — солнечно смеялась, заражая хорошим настроением окружающих ее взрослых мужчин. Удачливый фотограф смог поймать момент, где она забавно хмурилась, нависнув с напильником в руках над какой-то блестящей деталькой; и еще один, где юная сиротка просто-таки ослепительно улыбалась, положив ладони на тонкий ствол какой-то карликовой пушки... Ровная надпись синими чернилами на обороте плотной бумаги смогла пояснить далекой от любой военщины Галине, что эта штука вовсе и не пушка — а совсем даже "Крупнокалиберный пулемет Владимирова". Хотя следующая карточка, где хорошенькая блондиночка стояла на фоне знатно отперфорированной "КПВ" стальной плиты заставляя сомневаться в том, что эта штуковина была обычным пулеметом. Отметилась юная изобретательница и на фоне "ДШК": очень эффектные кадры получились, ведь на них она садила в небо ярко-малиновыми, желтыми и зелеными трассерами... Сразу пять групповых фото подряд с мужчинами, в одном из которых директриса с некоторым трудом опознала весьма довольного товарища Дегтярева; еще одна, где Александра сосредоточенно целилась куда-то из автомата с большим дисковым магазином. И наконец, четыре последние фотокарточки, где неугомонная сиротка сначала деловито вытачивает что-то на токарном станке, а затем это что-то фрезерует.

— Еще и это умеет? Вот ведь тихушница!

Несмотря на словесное возмущение, внутри Галина Ивановна была более чем довольна: успех воспитанницы, это ведь, отчасти, и ее успех. Вовремя разглядела, поддержала, создала необходимые условия для того, чтобы талант мог раскрыться и окрепнуть... Гм, таланты. Впрочем, в четвертом минском детдоме хватало и других одаренных девочек: сразу пятеро довольно прилично рисовали и пели, дюжины полторы была готовыми швеями, у троих старшеклассниц была нешуточная склонность к точным наукам... Да и те же подружки Сашеньки — ведь сто процентов пролезут вольнослушательницами на первый курс Медицинского техникума! И если по-прежнему будут так же усердны в учебе, то еще до совершеннолетия получат "взрослый" диплом и уверенность в завтрашнем дне.

— Уф-ф... Все, через пять минут буду готова!

Обратно в номер недавняя "хрюшка" вернулась, заканчивая расчесывать влажную гриву молочно-белых волос: плюхнувшись на свою кровать, подтянула разложенное на подушке сатиновое платье и как ни в чем ни бывало продолжила прерванный разговор:

— Так вам уже передали приглашение на сегодняшнее мероприятие в заводской столовой?

Тряхнув головой (опять сбила с мыслей, интриганка малолетняя!), Липницкая ворчливо уточнила:

— Какое мероприятие?

— Товарищам Дегтяреву, Шпагину и Владимирову три дня назад в Кремле вручили Сталинские премии и ордена Трудового Красного знамени — вот они и делятся радостью с коллегами. И сам завод вроде как отмечает одно непонятное достижение.

— В каком смысле непонятное?..

Заговорщицки оглянувшись (заинтригованная Галина Ивановна тут же насторожилась), девица пересела поближе и тихо разгласила Важную государственную тайну:

— Досрочно выполнил государственный производственный план, сдав военной приемке пятитысячный экземпляр "ДШК"! В связи с чем директору и главному технологу — премии с благодарностями, наиболее отличившимся работникам ценные подарки, а заводу увеличение плана.

— Н-да, и в самом деле, с одной стороны хорошо, а вот с другой, как бы и не очень... Гхм. Но мы-то здесь каким боком?

— Так нас все три именинника разом пригласили! А вас вообще сказали прямо обязательно доставить: будут с вами серьезно разговаривать.

Женщина тут же насторожилась:

— Это о чем же?

— Сначала хотят поблагодарить за французские духи для своих жен. Потом уговорить, чтобы меня в следующем году из Минска к ним в Ковров перевести. У них тут техническое училище есть, для оружейников; ну и вообще, чтобы поближе была.

— Подожди, но ты же в нашем минском Медтехе уже лекции слушаешь?.. И в Политехническом институте с сентября... За тебя же сам товарищ Пономаренко похлопотал!

— Я им так и сказала, что уже учусь: но Василий Алексеевич утверждает, что на этом своем Электротехническом факультете я только зря время теряю. Его вот-вот директором Ковровского оружейного завода назначат, так что Дегтярев обещает мне все условия создать: на время обучения в техучилище — отдельную комнату для проживания и персональный кульман вместе с ученической ставкой в конструкторском бюро.

Наконец-то разглядев смеющийся взгляд воспитанницы, Липницкая длинно выдохнула, выпуская из груди набранный для возмущенной фразы воздух, и обманчиво-ласковым тоном констатировала:

— Я ведь тебе почти поверила!..

Выудив из прикроватной тумбочки пару белых цилиндриков и большую черную бабочку из нефрита, Саша искренне удивилась:

— А почему вы думаете, что я солгала?

Поглядев на юную блондиночку, сноровисто превращающую начавшую пушиться гриву в красивую прическу, Галина Ивановна задумалась: а ведь действительно, за то время, что она знала девочку — та или отмалчивалась, или говорила только правду. Впрочем, порой от этого было только хуже: ведь неполная правда обманывает куда лучше самой злостной лжи. С другой стороны, конкретно к ней Сашенька относилась хорошо... Собственно, из всего персонала детского дома она выделяла только ее и свою воспитательницу, так что выходило так, что директриса все же услышала чистую правду. Которая ей сразу не понравилась: отличницы в учебе и на курсах ОСОАВИАХИМ, лично знакомые в первым секретарем ВКП (б) Белоруссии, и мастера спорта в неполные четырнадцать лет по итогам всесоюзного Чемпионата — нет уж, такие умницы нужны ей самой!!!

— Никаких переводов до твоего совершеннолетия! Спокойно отучишься, получишь диплом о высшем образовании — а потом можешь хоть танки конструировать.

Защелкнув малые клипсы из белого нефрита на прядках, и перекинув их назад, девица в несколько движений увязала ими основную гриву возле шеи и активно закивала:

— Вот-вот, вы так все Василию Алексеевичу и скажите. А то мне самой ему отказывать неудобно.

— Н-да? Кстати, а в честь чего его назначат директором? Хотя да, лауреат Сталинской премии... Гм. А куда уйдет нынешний?

— "ДШК" сразу на десяти машиностроительных заводах делают: вот на какой-нибудь из них и переведут. Или сразу в наркомат вооружений "поднимут", и будет уже оттуда помогать Владимирову налаживать производство его пулемета на Урале. По "КПВ" такие планы спустили, что прямо ой-ой!..

Заковав кончики волос своей гривы в зубастый замок заколки-клипсы из черного нефрита, девушка поднялась и огладила платье, сгоняя мелкие складки вниз, и пошла к окну. Глянула сквозь покрытое каплями дождевой влаги стекло на пустую дорогу, и присела на подоконник:

— Странно: обычно премии и ордена вручает товарищ Калинин, но мне рассказали, что в этот раз церемонию награждения провел его заместитель в Совете народных комиссаров товарищ Ворошилов.

Расправляющая пышный бант на груди своего парадно-выходного платья, Галина Ивановна тут же потеряла интерес к настенному зеркалу и развернулась к воспитаннице с молчаливым вопросом.

— По слухам, Михаил Иванович приболел сердцем от хронического переутомления, и теперь на санаторном лечении в Крыму. Настоящие большевики, они такие: горят на работе, не жалея себя ради блага трудового народа.

Едва заметно кивнув, черноволосая модница плавно повернулась обратно, продолжив поправлять какие-то только ей одной видимые недостатки. Однако, заметив в отражении, как со стола убирают сумку с травмоопасным предметом (особенно для ее ног!), и припомнив интересные надписи на его темно-серых боках, женщина с любопытством поинтересовалась:

— А почему именно "Клен"? В смысле, это какая-то военная аббревиатура?

— Нет, просто красивое название.

С улицы донесся гнусавый звук автомобильного клаксона: поглядев в окно, блондиночка направилась на выход, ловко подцепив на указательный пальчик кольцо с ключом от номера и грушевидным брелком-подвеской. Осторожно спускаясь вниз по лестнице с вытертыми деревянными ступеньками, директриса припомнила один момент из недавней московской истории и тихо поинтересовалась:

— Ты меня тогда в гостинице попросила дать поговорить наедине с этим противным армянином Даниэляном. Если не секрет, что ты ему сказала? Никак из головы не выходит, какой он довольный тогда вышел.

С недовольной миной поправляя явно мешающие (вернее, еще не совсем привычные) серьги, юная девица спокойно ответила:

— Сказала что все поняла, и сделаю как надо.

Галина Ивановна молчала до тех пор, пока темно-синий заводской "Бьюик" не отъехал от заводской же гостиницы — и только после этого на грани слышимости едва заметно дрогнула губами в усмешке:

— И ведь не обманула!..

* * *

Большую часть обратного путешествия в Минск товарищ Липницкая вновь продремала, отходя от гостеприимства ковровских заводчан вообще, и трех лауреатов Сталинских премий в частности. Всего за один вечер ей наговорили столько комплиментов, что она даже перестала их запоминать и различать — какие предназначались ей как директору детского дома, в котором выросла такая талантливая воспитанница, а какие лично ей, как красивой женщине. Впрочем... Вот те, вторые, все же запоминались получше. Да и воспринимались как-то приятнее — хотя на крымское вино и шампанское так налегать все же не стоило. Вроде бы не на пустой желудок все это употреблялось, а вот поди же ты! Наверное, сказалось то, что организм еще не вполне пришел в себя от ярославских домашних наливочек. Еще Галина Ивановна никак не могла вспомнить, когда и каким образом она умудрилась обменять билеты на два обычных "плацкарта на роскошное двухместное купе в спальном вагоне первого класса. Причем ведь и денег в кошельке совсем не убавилось! Сонная (тоже отсыпалась как сурок) Александра тоже не смогла что-то пояснить, как и предупредительная проводница — заглянувшая на утро с бутылочкой "Боржоми" и поведавшая, что с ее стороны все оформлено как надо.

Меж тем, пока женщина и ее воспитанница пересекали просторы необъятной Родины, в мире случилось одно неоднозначное событие, которое поначалу осталось... Ну, скажем так: его заметили, но истинных масштабов не оценили. Да, Липницкой по возвращении в родной город несколько раз говорили что-то вроде: "слышала, Троцкий умер?", на что она неизменно кивала и озвучивала все положенные слова об известном враге советской власти — но честно говоря, ей было откровенно не до этого. Потому что на следующий день после ее выхода на работу, в руководимом ей четвертом детском доме случилось неожиданное пришествие первого секретаря БССР товарища Пономаренко, и за те полчаса, пока видный партиец "гонял чаи" с ней и Александрой, женщина от волнения (ничего же не подготовили!!!) едва не поседела обратно. К ее счастью, вновь инспектировать приют для сирот Пантелеймон Кондратьевич не захотел, возжелав вместо этого в компании юной чемпионки немного прогуляться по дорожкам вокруг детдома. О чем они там тихо разговаривали, Галина Ивановна не знала — но обоснованно подозревала, что Сашенька делилась своими впечатлениями от близкого общения с товарищем Калининым. Во всяком случае, "хозяин" Белоруссии уехал очень довольным, что немедля отозвалось потоком небольших, но очень приятных неожиданностей. Супруга директрисы внезапно повысили в должности; кардинально обновили и разнообразили вещевые фонды, отчего детдомовские сироты разом стали напоминать обычных минских школьников. Самой Липницкой к "плановой" премии за достигнутые успехи без особой огласки выдали еще одну — уже знакомым дорогим дамским нижним бельем, косметикой и качественным драпом на пошив женского пальто. Про то, как поменялось отношение начальства в РОНО, даже и говорить не приходилось: им ведь тоже "обломилось" разных щедрот из особых наградных фондов Минского обкома! Момент заслуженного триумфа немного подпортила вернувшаяся из отпуска воспитательница Валеева: характерные изменения в ее фигуре молчаливо свидетельствовали о том, что муж Танечку любит довольно-таки страстно и отнюдь не платонически — так что месяцев через семь с половиной в их семье ожидалось маленькое крикливое прибавление. Пришлось срочно озаботиться кадровым вопросом, но момент был упущен (сентябрь на дворе, все выпускницы педучилища уже распределены!), так что воссоединение "раненой на любовных фронтах" воспитательницы с законным супругом откладывалось на неопределенный срок. Потом начался завоз картошки и прочих корнеплодов в овощехранилище; затем подключали отопление, попутно ликвидируя тут и там мелкие протечки — ну и принимали новых сирот взамен выбывших по возрасту, или перешедших на постоянное жительство в общежития учебных заведений...

Одним словом, привычный сентябрьский дурдом. Меж тем, газеты все чаще начали напоминать своим читателям про скончавшегося в далекой Мексике Льва Давыдовича Бронштейна — ну и вообще, ненавязчиво напоминать людям о его бурной и неоднозначной жизни. Хотя, журналистам особо стараться нужды и не было: в СССР еще не успели позабыть, как всего пятнадцать лет назад покойного величали "Лев Революции". Гм, хотя в те же года сам товарищ Ленин в пылу полемики запросто называл соратника по делу революции "Иудушкой" — а если дискуссия принимала совсем уж острую форму, то и "жуликом, мерзавцем и просто дрянью!". После изгнания из Советской России основатель и идеолог отдельного направления в марксизме некоторое время пытался вернуться на ее политический небосклон, яростно клеймил и обличал, печатал в газетах пламенные статьи и ездил по миру... А года два назад как-то подозрительно резко взял и угомонился, засев в своем поместье. В котором так же тихо и умер в одну из ночей, от внезапного приступа разыгравшейся бронхиальной астмы. Казалось бы: ну умер и умер, помянули и забыли — ан нет! Всего через несколько недель после скромных похорон, в редакции крупнейших газет Германии, Франции, США и СССР пришли посылки — в которых находились нотариально заверенные копии его мемуаров, претенциозно озаглавленных "Моя жизнь и борьба". Содержание трудов Льва Давидовича недолго оставалось неизвестным, потому как вызвало цепную реакцию политических скандалов и громких заявлений: тот же одиозный рейхсканцлер Третьего рейха Адольф Гитлер даже поначалу усмотрел в этом названии наглый плагиат собственной программной книги — но ознакомившись с воспоминаниями пламенного революционера, распорядился издать их как можно быстрее, и без каких-либо купюр. Дело оказалось в том, что на страницах своего шедеврального труда товарищ Троцкий очень подробно описывал, как он пришел в революцию: повествование начиналось с тысяча восемьсот девяносто пятого года и обрывалось на событиях тысяча девятьсот двадцать четвертого. В принципе, обычные мемуары очередного видного большевика — но от других похожих произведений сей многостраничный труд отличался тем, что его автор тщательно перечислял все те персоналии, кто финансово поддерживал дело развала и падения сначала Российской империи, а затем и Второго рейха. Кто, как и когда, через кого шли транши, кто распределял "вспомоществования на правое дело" — ну и так далее. Фактура была просто убойная! Так же Лев Давыдович раскрывал, в чьих интересах он проталкивал различные концессии, соглашения и контракты; кто из советских вождей двадцатых годов ему в этом усердно помогал, и на какие именные и номерные счета конкретных банков уходила "благодарность" заграничных друзей неистового "Льва Революции"... Везде почему-то фигурировали довольно известные фамилии английских и американских финансистов, и некоторых видных политиков того времени. Более того, отборной грязью и дерьмом окатило даже династию Виндзоров: покойный правдоруб весьма откровенно поведал, как те сначала хорошо вложились в раздувание революционного пожара у союзника по Антанте, а затем изрядно поживились на его гибели, заодно неплохо ободрав на различные активы и ценности родственных им Романовых.

Каждая из стран, куда попали копии прижизненной рукописи, нашла в ней что-то свое: в той же Франции на англосаксов сильно обиделись, узнав, что те, оказывается, давно и последовательно работали на ослабление Третьей республики — попутно финансируя германскую промышленность и постепенно прибирая ту к рукам.

В Германии негодовали из-за того, что оказывается, это именно островитяне были виновниками и основными разжигателями Первой мировой войны — прокатившейся разрушительной волной по всей Европе, и принесшей самим европейцам бесчисленные бедствия и миллионные жертвы. Если верить Троцкому (а верить очень хотелось), то немцы получались всего лишь жертвами хитроумной подлости англичан, которые сначала серией продуманных провокаций подвели ненавистных им тевтонов к порогу войны, а потом успешно спровоцировали начало всемирной бойни. Пользуясь случаем, из своей нидерландской усадьбы напомнил о себе кайзер Вильгельм Второй, разразившейся большой статьей на тему того, что "победа тогда была очень близка, но меня все предали!" — и тоже обвинивший во всех возможных грехах проклятых лимонников.

В США поначалу было тихо: да, они знатно поживились на Первой мировой, но ведь вели дела честно, всего лишь торгуя и предоставляя кредиты — а кому это не нравилось, мог бы воевать на свои! Так бы все и заглохло через десяток дней, но не использовать такой удобный компромат в политической борьбе... Это было практически невозможно, и вскоре тему "за что воевали в Европе простые американские парни?!" уже увлеченно обсасывали во всех газетах Нового Света. Что интересно, мнением собственно англичан касательно откровений Троцкого почти никто не интересовался: к тому же, у лимонников своих проблем было по-уши — нашедшие "настоящего виновника" своего молниеносного разгрома французы после недолгих колебаний присоединились к авианалетам на Туманный Альбион. Не просто так, конечно: правительство Петена получило в обмен на стабильный поток "добровольцев" определенные преференции и послабления — а рейхсмаршал Геринг экипажи и пилотов на доставшиеся в качестве трофеев полторы тысячи французских истребителей и бомбардировщиков, что тут же положительно сказалось на частоте "визитов" через Ла-Манш. Еще активнее начали работать подводные лодки адмирала Дёница, топя любую лоханку, плывущую к берегам Великобритании; кроме фугасных авиабомб на английские города начали падать "зажигалки" с белым фосфором...

Что же касается СССР, то состоялось закрытое заседание Политбюро, одним из итогов которого было решение немного сдвинуть по срокам уже назначенный открытый судебный процесс над польскими военными преступниками. Целый год на присоединенных землях Западной Белоруссии и прочих бывших польских землях НКВД искало и отлавливало виновных в гибели десятков тысяч советских военнопленных, которые умерли от голода, холода и болезней в польских концентрационных лагерях; неплохо помогли и немцы, охотно арестовавшие и выдавшие подозреваемых на своей половине бывшей Польши. Сотни допросов, множество экспертиз, большое количество "железобетонных" доказательств и чистосердечных признательных показаний... Но процесс, как и обвиняемые, могли подождать (тем более последних "хранили" в теплых камерах с двухразовым питанием) — а вот "горячие" новости нет. Так что центральным газетам не просто разрешили, а прямо предписали опубликовать часть мемуаров наконец-то сдохнувшего "Иудушки". В основном касающуюся морального облика его уже расстрелянных или отправленных в лагеря сторонников: как подтверждение правильности нового курса Партии, и конечно же — гениальной прозорливости ее нынешних вождей. Так как рукопись была большая и печатали ее по частям, то почти весь сентябрь прошел для читающего населения в ожидании все новых и новых выпусков центральных газет: страна бурлила, обсуждала и горячо осуждала проклятых троцкистов и их наконец-то сдохшего вождя... Ну и еще немножко злорадствовала усилившимся бомбардировкам Великобритании: потому как граждане Страны Советов еще не успели позабыть ни лихолетья Гражданской войны, ни жестокости иностранных интервентов. Вот теперь англичанам ответочка и прилетела за всех повешенных-расстрелянных, бессудно замученных и начисто ограбленных ими в России: а говорят, нет в мире справедливости? Есть, родимая, есть...

* * *

Октябрь сорокового года в Минске начался с легкого дождя, постепенно истончившегося в холодную противную морось. Временами она уходила дальше в поля, и из прорех в тучах над городом тут же выглядывало осеннее солнце — уже не такое жаркое, как минувшим летом, но все еще теплое и дружелюбное. Час-два, и небо начинало хмуриться вновь, подпитываемое белесым дымком из домовых печных труб и подпираемое мощными столбами дыма из всех четырех высоченных труб минской ТЭЦ...

Тук-тук-тук!

До подвального жилища нелюдимого сапожника Ефима непогода почти не доставала, оседая тонкой пленкой воды на стенах верхних этажей; но в любом случае, жаркое дыхание растопленной печки-булерьянки вот уже неделю подряд надежно выжигало любую возможную слякоть и плесень из самых дальних углов ярко освещенной мастерской. Самого хозяина в помещении не было — отошел по делам, зато за верстаком работала его юная ученица, уверенно собирающая из фигурных кусков черной хромовой кожи будущий верх женских зимних полусапожек.

Тук-тук-тук!

Небольшой сквознячок колебал полупрозрачный огонек спиртовой горелки, на которой тихонечко исходил парком небольшой котелок с закопчеными боками. С угловой полки бубнил что-то бравурное небольшой репродуктор, который держали не столько ради новостей, сколько как точные звуковые часы и отчасти утренний будильник... Внезапно, тихий уют мастерской нарушил сильный удар чего-то тяжелого во входную дверь: массивная створка с честью выдержала это испытание, чего не скажешь о человеке, что подскользнулся на ступеньках и затормозил о нее свое падение. Из-за толстого дерева раздались глухие чертыхания, затем какая-то возня, и наконец по-очередно щелкнули замки — впуская в теплое помещение порыв уличного ветра, напитанный запахами прелой осенней листвы и влажноватой уличной свежести. Вместе со сквозняком, бесцеремонно рапахнувшим пошире дверцу оконной форточки, в мастерскую вступил и ее хозяин, причем сделал он это три раза подряд — ибо явился не один, а в компании грубовато сваренной тележки на двух колесиках. Не пустой, естественно: четыре крепко сколоченных посыльных ящика с почтовыми штемпелями, поверх которых кое-как была привязана сумка с продуктами. Вот мужчина и тягал весь этот груз с подъездного крылечка в свое жилье, попутно раздеваясь-избавляясь сначала от кепки, затем от куртки-дождевика, ну а в последний заход с явным облегчением скинул с себя и чуть отсыревший пиджак.

— Погода мерзкая...

Сменив сапоги на теплые домашние боты из обрезков овчины, Ефим Акимович подхватил сумку, с которой навещал продмаг и небрежным пинком отпихнул с прохода один из ящичков. Звякнув крышкой чайника, сапожник поставил его на огонь, после чего, подумав, присел за верстак по-соседству с беляночкой и взялся отдирать старые подметки с поношенных, но еще крепких сапогов. За всю свою жизнь "медвежатнику" еще не попадалось людей, с которыми было бы так же хорошо молчать на двоих, как с его ученицей: и честно говоря, он все больше и больше начинал ценить такие вот моменты. Пока чайник кряхтел и пыхтел, готовясь забурлить крутым кипятком, в умелых руках мастера подметки уступили напору клещей — девушка же как раз успела закончить с заготовкой-подготовкой верха будущих полусапожек и начала раскладывать на куске тонкой кожи перчаточные лекала.

— Тебе твоей травы заварить, или чайковского прогонишь?

Мимолетно улыбнувшись, девушка подтвердила:

— Чай.

Чуть позже, когда они уселись за обеденным (и много каким еще) столом и ученица начала инспектировать содержимое большого газетного кулька со свежими пончиками, наставник недовольно проворчал:

— Слушай, где ты находишь таких недоумков? Я за жизнь много чудиков повидал, но сегодняшний проводник... Пока твою посылку получал, он раз десять меня переспросил, кто я такой и чего мне надо, да еще по ходу пьесы два раза навернулся. Глаза какие-то мутные... Никак на марафете сидит?

Размешивая темно-красную заварку, девушка легко пожала плечами:

— Главное, что дело свое сделал хорошо. К тому же, всего через полчаса он тебя напрочь забудет, и хоть пытай его — не вспомнит.

— Да? Хм, ну...

После воркутинских курортов "медвежатник" тоже начал считать, что осторожности слишком много не бывает, так что настроение его резко улучшилось, и захотелось "поскрипеть мозгой", узнавая что-нибудь новое и необычное.

— Александра, скажи на милость, если это конечно не тайна. Вот красота твоя: она природная, от матушки-батюшки — или от ведовства?

Аккуратно расправляясь с еще теплой выпечкой, блондиночка удивленно вскинула бровки и задумалась, явно подбирая слова. Отвечать же вообще начала, лишь расправившись с третьим пончиком и сделав пару глотков ароматного пуэра:

— У каждого человека есть то, что составляет его суть и личность. Чем сильнее его... Дух и Узор, тем это заметнее: их связь с телом исподволь изменяет плоть, понуждая ту хоть как-то соответствовать духовному наполнению. Это нельзя как-то отменить, или хотя бы изменить... Вернее, мне просто неизвестно, как это сделать без вреда для себя. Можно сказать, что это своего рода печать: ну или сама природа человеческая так отмечает тех, кто идет путем самосовершенствования.

Помолчав и попытавшись уложить в памяти как всегда честный, но все равно по-большей части непонятный ответ, Ефим признался:

— У меня порой от твоих ответов ум за разум заходит.

— Так не спрашивай.

— Пф! Любопытство вперед меня родилось!..

Вытирая пальчики чистым полотенцем, беляночка довольно мило улыбнулась и вместе с недопитым чаем вернулась обратно к перчаточным лекалам.

— Я узнала про твоих родичей.

Мужчина тут же забыл про недоеденную сардину во вскрытой консервной банке, промахнувшись ложкой мимо последнего куска.

— В моем пальто, во внутреннем кармане лежат две справки — возьми.

В процессе добычи документов с вожделенными сведениями одна из посылок вновь удостоилась крепкого пинка. Вернувшись за стол, "медвежатник" сначала просто положил сложенные вчертверо листы казенной бумаги перед собой, затем тщательно обтер руки и жирные от масла губы — и только после этого подрагивающими от нетерпения пальцами развернул первый документ, мимолетно удивившись нквдэшному штампику в его правом верхнем углу.

— Глафира Акимовна Звонникова, год рождения... Да, помню, батя тогда на радостях крепко поддал. В Горьком живет, надо же — а я ведь бывал там пару разов?.. Образованная, ишь ты! Замужем, два сына и дочь... Супружник сидит, значит? И статья-то пятьдесят восьмая : он что у нее, "политик"? Или "контрик" ?

— Нет, обычный дурак. Пришел на работу с сильного похмелья, и сунул ломик в крыльчатку электромотора своего станка: думал, пока его ремонтируют, отоспится. Во время разбирательства выступил без ума и не по делу — в итоге, приговорили к трем годам лагерей по статье пятьдесят восемь дробь семь.

— Промышленный саботаж? Н-да, повезло придури, всего "трешкой" отделался: сейчас бы на пятерочку присел.

Вздохнув, бывший сиделец (хоть и попался всего раз, да Воркутлаг десяток обычных тюремных "университетов" заменяет) еще бережней прежнего сложил справку по сестре и перешел к личности двоюродного брата. Который тоже был женат, имел трех оболтусов мал-мала меньше и двух уже вполне взрослых девок на выданье — и проживал все в том же Горьком. Вернее, бывал там наездами, потому как уже второй год трудился вахтовым методом в Амурском леспромхозе номер семь, каким-то там плотником-монтажником приготовительного участка.

— Чудны дела твои, Господи. Люди с таежных лесоповалов всеми правдами-неправдами ломятся на легкие работы, или вовсе на волю бегут — а Ванька сам вольнонаемным в эту пахоту пошел. Он часом, головой не того?

Закончившая обводить тонким мелком контуры лекал, блондиночка подхватила бритвенно-острый резачок и рассеянно подтвердила:

— Не того, Ефим Акимович, не того. Ты просто не представляешь, сколько нового жилья вдоль всего Транссиба уже построено, и сколько все еще строится: брат твой крупноблочные дома-"кировки" помогает собирать, и хорошие деньги на том зарабатывает. Ему ведь не только свою семью надо содержать, но и сестры двоюродной.

Потемнев лицом, мастер-обувщик пару раз сжал-разжал кулаки и о чем-то задумался.

— Дело твое, конечно: но если опять попадешься, то родичей уже не увидишь.

Не сразу соотнеся сказанные нежным девичьим голоском слова со своими мыслями, "медвежатник" сначала уставился на ученицу непонимающим взглядом, который затем постепенно изменился на подозрительный и даже возмущенный.

— Не читаю я мыслей: у тебя на лице все было написано. Очень крупными буквами.

— Прям написано!

Сложив второй "документ" и определив обе наркоматовские справки во внутренний карман безрукавки-душегрейки, мужчина задумчиво уперся взглядом в пальцы на правой руке. Коротковатые для вора его профессии, покрытые короткой щетинкой волос, но главное — едва заметно темнеющие сквозь кожу контуры набитых когда-то блатных "перстней". Бледные-бледные, словно выцветшие на ярком солнце. Как, впрочем, и другие наколки на предплечьях и торсе. Еще месяца два, и даже самый тщательный осмотр не найдет на его теле "особых примет", свидетельствующих о славном криминальном прошлом...

— Я тогда, в тридцать четвертом, просто доверился гнилому человеку. Если бы не он, по сию пору не знал бы вкуса тюремной баланды!

Маленький резачок ловко гулял по телячьей коже, раз за разом отделяя от целого куска заготовки на пять комплектов будущих перчаток. Женских, конечно.

— К слову: тебя уже два раза проверяли в паспортном отделе — и оба раза из Сибири приходили архивные выписки о твоей работе на тамошних золотых приисках. И ревматизм твой, оказывается, честно заработан в холодной воде и зимних бараках — а не на стылых ветрах Воркуты. Как ты это устроил?

Звучно хмыкнув, Ефим чуток поразмыслил, да и достал из продуктового отделения стола едва початую бутылку водки. Налил себе треть стакана, потом плеснул во второй, накрыв его кусочком черного хлеба: подхватил посудину, опрокинул в рот...

— Это все наставник мой, Чепик, царствие ему небесное. Он по молодости с несколькими марвихерами дела крутил — даже вместе по заграницам гастролировали, и всегда по липовым паспортам. А свою настоящую паспортную книжку он наособицу хранил, и мне завещал свою чистой держать. Я в начале тридцатых на паровозе много катался, довелось в Минусинске сойтись с одним учетчиком на Витимских приисках — ну и сдал ему в аренду свой документ. Кто уж там под моей фамилией с промывочным лотком по ручьям шарился, мне неведомо, но биографию мне сделал хорошую: со всех сторон трудовой человек! Н-да.

Подумав, специалист по вскрытию сейфов налил себе еще "Особой" и медленно выцедил, занюхав тонким ломтиком хлеба.

— А ты разве сама не могла это узнать?

Размечая на отрезе ткани перчаточный подклад, юная мастерица согласилась:

— Могла. Но зачем, если можно спросить напрямую у тебя?

— Хм, ну да, напрямки проще.

Покосившись на бутылку, Ефим прислушался к себе, и убрал ее обратно в стол.

— Значит, советуешь мне к прежним делам не возвращаться?

— А ты разве хочешь?

Хмыкнув, мужчина поскреб щетину на подбородке, ловя ускользающую мысль. И ведь поймал!

— Не хочу, но сама же сказала про Глашу... И что там насчет — не увижу больше никого?

Убрав все перчаточные лекала обратно на полочку, Александра подхватила большие ножницы по коже и примерилась ими к ткани:

— В мае тридцать восьмого года на закрытом совещании СНК СССР было принято несколько постановлений. После чего НКВД начал готовить новые лагеря на Дальнем Востоке, в Воркуте и Казахстане к приему дополнительного контингента. В этом году вся подготовка была завершена, после чего последовал Указ от четвертого августа, об усилении ответственности за уголовные преступления. Теперь все "воры законные", грабители, убийцы-рецидивисты и вообще осужденные по тяжелым статьям будут направляться только в эти лагеря особого назначения для трудового перевоспитания — то есть для тяжелых работ по валке леса, угледобычи, земляных работ... Обратно никто из них уже не выйдет, разве что перековавшиеся ударники коммунистического труда: для них предусмотрено проживание в спецпоселениях на Камчатке и Сахалине.

— А если блатной "цвет" и "полуцвет" не захочет махать кайлом?

— Ну уж миллион патронов Родина для них найдет — тем более что конвойные войска уже второй год набирают из монголов и калмыков. Этим проще раз выстрелить и забыть, чем кого-то уговаривать поработать.

Медленно и осторожно орудуя монструозными ножницами, белокурая ученица продолжила знакомить "медвежатника" с новыми веяниями в госполитике СССР.

— На основании постановлений все того же закрытого совещания СНК, осужденных по бытовым преступлениям и тех "литерных" , кто сможет уговорить приехать свои семьи — будут переводить на бесконвойное проживание в специальных поселениях, на условиях полного самообеспечения. Если по-простому, то будут заселять "бытовиками" Сибирь и Дальний Восток. На освобождающиеся места в лагерных бараках начнут забирать закоренелых рецидивистов с воли, ориентируясь на имеющиеся у милиции дела оперативного учета.

— Хорошо взялись. Мне рассказывали, в тридцать шестом и тридцать седьмом с десяток лагерей вообще расстреляли полным составом.

— Тогда просто освобождали место для осужденных в ежовских "чистках" Пока был мир, блатных терпели, и даже использовали, чтобы давить на "политических".

Собрав все вырезки и заготовки, Саша разложила их на "своей" полочке, смахнула в мусорное ведро обрезки, и пошла мыть руки.

— Уголовники ничего не производят, вред от них перевешивает любую возможную пользу — зато в лагерях и тюрьмах надо кормить, одевать, охранять, лечить. Дело идет к большой и тяжелой войне с Германией, и тратить необходимые для победы ресурсы на обеспечение почти миллиона профессиональных паразитов...

Ефим Акимович внимательно слушал — и вот этот ответ очень даже хорошо укладывался вдоль его извилин. Меж тем, девушка покопалась в одном из шкафов и вернулась с тройкой пузырьков, из которых начала подливать что-то тягучее и приятно пахнущее в стоящий на спиртовке котелок. Принюхавшись, мужчина чуточку опасливо уточнил:

— Лекарство?

— Крем для кожи.

— Пф-ф... Ну, тоже дело.

Выпив за покойного наставника-"медвежатника" его поминальный стакан и зажевав корочкой начавшего черстветь хлеба, законопослушный ныне мастер-обувщик вздохнул:

— Н-да, неприятные перспективы ты нарисовала, Александра. Воры так просто в "мужики" не пойдут, большая буза будет.

— Потому и конвойные войска калмыками с монголами усилили. А для особо идейных и упертых "законников" уже год работает Будёновский особлаг в Казахстане, где для Академии Наук СССР добывают руду одного редкого металла. Очень ядовитую: месяца за четыре такой работы человек просто начинает гнить заживо. Еще в Норильске начали большое строительство, на реке Вилюй... Это почти же самое, что и Ледяной ад, только из Дальлага бежать почти невозможно, а в новых местах... Ну, кому-то из бегунков наверняка повезет.

Вылив в свою бурду третий пузырек целиком и хорошенько все перемешав, юная травница погасила спиртовку и накрыла варево крышкой. Но отдыхать от трудов праведных не стала, вместо этого с обидной легкостью подхватив один из почтовых ящиков и бухнув его на верстак.

Скр-р-крак!

Вытягивая клещами один гвоздь за другим, Саша мимоходом осведомилась:

— Когда в Горький собираешься?

— На следующей неделе. Денег подсоберу, гостинцев...

— И как ты объяснишь свое появление? Покажешь нквдэшную справку с штампом "Для служебного пользования"?..

Вновь поскребя щетину на лице, Ефим деловито поинтересовался:

— Что предлагаешь?

— В документах указан адрес детского дома, где их вырастили. Пошли письмо или телеграмму, объясни свой интерес — а когда придет ответ, уже с полным на то основанием поедешь в Горький. Кстати, и полушубок захвати, а то место занимает — подаришь какой из племянниц.

Поглядев на вторую самостоятельную работу ученицы (первую она два раза подряд запорола и в итоге разобрала), наставник удивился:

— Разве не для себя шила?

Кра-ак!

Сдернув крышку, девушка заглянула внутрь и недовольно сдула упавшую на глаза прядку:

— Мне такое носить нельзя. И так в спину шипят...

Понимающе хмыкнув, сапожник с интересом осмотрел появившиеся из посылки три бутылки какого-то иностранного пойла. Судя по мелькнувшему на нежном девичьем лице удивлению, это была сюрпризом и для нее: далее на верстак одна за другой легли семь пачек червонцев-"десяток", рядом с которыми на дерево внезапно встала круглая малахитовая шкатулочка с мятными леденцами внутри. Затем свет увидела новенькая, но уже основательно исписанная тетрадь на сорок восемь листов; брякнувший какими-то камешками кисет из-под махорки, записная книжка с потертой обложкой. Еще пара пачек купюр, на сей раз пятирублевок, столовое серебро и комки газет, которыми перекладывали все это "богатство". Четыре цветастые упаковки французских презервативов, коробка мужского одеколона, золотые часы-луковица на цепочке... Неподдельно заинтересовавшись всей этой непонятной выставкой, Ефим Акимович понемногу приблизился и первым же делом осмотрел заграничную водку. Или коньяк?

— Это что за пойло?

— М-м? "Баллантайн", считается одной из лучших марок шотландского виски.

— Кхм. А ты его?..

— Бери.

Утащив стеклянную фляжку к столу, он скрутил пробку и налил четверть граненого стакана. Пригубил, оценил и одобрительно выдохнул:

— Хух! Ничего так, пить можно.

Просматривая тетрадку и бегло читая избранные места, блондиночка равнодушно предложила:

— Забирай себе две бутылки, только потом не забудь разбить пустую тару.

— Благодарствуем. А ты что, никак тоже решила пригубить?

— Сделаю пару настоек...

Так же бегло проглядев записную книжку, Александра переправила ее и смятые газетные листки в ненасытную утробу печки-булерьянки. Следующие два ящичка содержали в себе какие-то книжки, причем не меньше трети были на немецком языке — впрочем, многоопытному "медвежатнику" не составило труда опознать во всех этой макулатуре какие-то учебники. Оставшийся последним, ящик со следами пинков удивил мужчину коробочками женских духов, грязноватой серебряной пепельницей в виде лопушка, и шелковыми женскими же тряпками — а еще едва слышным, но явно недовольным бурчанием лиловоглазой ведуньи. Или травницы. Или... Честно говоря, Ефим Акимович и сам путался в том, кем же он считает странную беловолосую девицу.

— Тц! Вот что мусор в голове этого Даниэляна? Деньги и учебники само собой — но зачем все эти часы, одеколон, презервативы и духи?.. Мозги у него перемкнуло, что ли?

— А ты что, заказывала что-то другое?

Явственно ругнувшись на каком-то певучем языке, девушка отделила в сторону все книги, бутылку виски и пепельницу-"лопушок", тетрадку с исповедью порученца и воняющий ядреным самосадом кисет, в котором оказались различные камешки. В смысле, поделочные: с десяток новеньких магазинных бус из темного и светлого янтаря, парочка крупных кусков чего-то черного, и россыпь разноцветного "гравия", в котором попадалось что-то совсем уж непонятное, вроде застывшей "карамели" темно-багрового цвета. Подумав, присоединила к выбранному одну пачку пятирублевок и пару коробочек парфюма: одну с легендарной "шинелью номер пять", а вторую от "Герлен", с не менее известными духами "Шалимар".

— Прибери остальное, Ефим Акимович. Вот тебе и гостинчики для родичей образовались...

Глава 11

Выйдя на крылечко минского детского дома номер четыре, коренастый парень вздохнул полной грудью напоенный ароматами осени воздух — и закрутил головой, выискивая поджидавшего его приятеля. Тот уже и сам шагал навстречу, изредка хрустя попадавшейся под ноги увядшей листвой: в середине на диво теплого октября голых веток было откровенно мало, а кроны части деревьев вообще сияли на солнце так, словно их тихонечко облили шуршащим на ветру золотом.

— Ну чё?

— Пойдем.

Дружок коренастого детдомовца сиротства никогда не знал, и был младше на целый год, но это не помешало двум парням довольно близко сойтись еще в самом начале совместного обучения в ФЗУ — помогли общие интересы, занятия боксом и совместные походы на речку. Не друзья, но близкие приятели: поэтому когда один из них попросил о небольшой помощи, второй не нашел повода отказать. Обогнув главный жилой корпус и левый флигель, они немного срезали путь, продравшись напрямик сквозь отросшие за лето кусты, и почти сразу же семнадцатилетний "проводник" легконько пихнул своего товарища:

— Смотри...

Проследив за направление взгляда приятеля, парень увидел весьма хорошенькую беловолосую девицу, что сидела на дальней скамеечке под пламенеющей грозьдьями ягод рябиной и что-то увлеченно рисовала в большом альбоме. Или это была такая папка под листы ватмана? Но еще интереснее был вид черного ворона, что деловито расхаживал вокруг рисовальщицы, явно выпрашивая у той... Чего? Как выяснилось через минуту — угощения. Молодая птица чуточку опасливо подпрыгнула поближе, быстро дернула клювом за штанину костюма-"морозовки" и просительно каркнула. Девушка отвлеклась от эскиза, недовольно что-то проворчав: однако все же порылась в кармане курточки и бросила что-то наглой пернатой попрошайке...

— Ну охренеть!

Который вместо того, чтобы цапнуть угощение и отлететь, торопливо подскочил еще ближе и начал угощаться.

— Вороны же очень осторожные?

— Эм?.. Ну да...

Происходящее под раскидистыми ветками рябины увлекло не только двух парней — шуршащая по кустам стайка октябрят дружно изменила маршрут своих гулек на свежем воздухе, и постепенно осела на лавочках неподалеку от ограды, завороженно наблюдая за резвящейся и важно расхаживающей птицей.

— Кар! Кр-ра... Кар-крра!

Увлеченная рисунком беляночка на птичий "разговор" внимания не обращала — тогда ворон подошел поближе и опять ухватился клювом за девичьи штаны.

— Да блин!

Вывернув карман, она бросила в попрошайку россыпь чего-то мелкого:

— На, вымогатель!

Шустрый птиц сначала отскочил, затем наоборот, подлетел и начал быстро склевывать угощение. От этого дела его даже загалдевшие дети не смогли оторвать — и только когда на земле не осталось ничего съедобного, пернатый сыто каркнул и чуточку тяжеловесно взлетел на нижнюю ветку. Но опять же, устроился прямо над головой благодетельницы: со стороны казалось, что теперь он с интересом разглядывает ее неоконченный рисунок.

— Краа-а, кар-кра!!!

Решив добавить в пастельные цвета немного багрянца, Морозова оторвалась от папки-планшета и потянулась к коробке цветных карандашей. Мимолетно оглядела стайку октябрят и парней, глазеющих на ворона, затем перевела глаза на птицу, что чистила иссиня-черное оперение и насторожено отслеживала все перемещения зевак. Вновь покосилась на парней, неубедительно делающих вид, что просто так гуляли и случайно вышли на задний дворик детдома... Поморщившись, блондиночка не глядя подхватила нужный ей карандаш и вернулась к планшету с ватманом.

— Чего замер, пошли.

Стоило им подойти поближе, как недовольный ворон в один мах крыльев перебрался на ветку повыше и басисто каркнул.

— Привет, Саш!

— Привет.

Ничуть не тушуясь холодноватого приема, "фабзаяц" устроил зад на лавочке и небрежно представил-отрекомендовал своего спутника:

— Это Васян, он со мной на одном курсе учится. Тут такое дело... Женюсь я скоро.

Ловко покрутив карандаш меж пальчиков, юная художница уже гораздо благосклоннее кивнула:

— Поздравляю.

— Ага, спасибо. Хочу большой семейный портрет заказать, чтобы как на фотокарточке: я со Светиком, и что-нибудь красивое на заднем фоне. Возьмешься?

Немного помолчав, девушка едва заметно кивнула.

— Отлично! Чё должен буду? И это, мы уже через две недели расписываемся, а через месяц уезжаем из Минска — успеешь?

Задумавшись, она вновь неуловимо-быстро прокрутила лакированную кедровую палочку в тонких пальчиках — не обращая внимания на залипшего на нее дружка заказчика.

— На Авторемонтном заводе есть небольшие индукционные электропечи...

— Ха! Да у меня дружок как раз на "десяточке" работает, шестерни для редукторов льет!.. Э-э, пардону просим.

— Мне для занятий нужны две-три литые пластины легированной стали, общим весом до трех килограмм. Исходный лом металла, легирующие добавки и мастер-модели дам я, на остальное договоришься ты.

Теперь уже задумался будущий жених.

— Ну, у Леньки бригадир мужик понимающий — бутылку поставлю, и в ночную смену он мне спокойно все... К ноябрьским праздникам нормально будет?

— Нормально, но я хочу присутствовать.

Покрутив головой и выразив лицом сильное сомнение, уже три месяца как совершеннолетний Вячеслав веско заметил:

— Тут одной бутылки маловато будет.

— Компенсирую.

— Ага. Ну... Дело хозяйское. Тогда и портрет — маслом! Этим вашим, художественным.

— Я так и поняла, что сливочное тебе не подойдет...

Весело хохотнув, парень тем самым обозначил, что не совсем уж пенек неотесанный, и понимание прекрасного имеет.

— Саш, ты точно успеешь? Я слышал, такие картины долго делают.

Подправляя на незаконченной зарисовке какие-то видимые только ей недостатки, блондиночка успокоила заказчика:

— Не успею, так почта есть. Или вы на Крайний Север собрались?

— Да нет, тут такое дело... Мне же последний год остался учиться, а Светик из-за меня после крановщицы сразу на токаря пошла — и тоже в мае выпускается. Недавно нам мастер предложил перевестись на один из ярославских заводов, чтобы доучиваться уже там: сказал, что семейных сразу в отдельную комнату заселяют, а если... Кхе! Короче, нам со Светиком сразу квартиру-"однушку" дадут. У меня все спецпредметы на отлично, наставники хвалят, в детдоме хорошую характеристику написали, и мастер порекомендовал, так что... Ну, мы решили поехать. Тут-то две койки в общаге дадут, а свой угол снимать — так денег только на еду и останется. Не, нахрен такое счастье! Э-э, и опять пардон.

— Кра-ар!

Дружно задрав головы, оба парня поглядели на ворона и задумались: уж очень явственно в голосе пернатого желудка прозвучала насмешка.

— И на какой из "неразменных" записались?

— На Моторный... Погоди, а почему — "неразменные"?

— Их так в Ярославле называют. Если на моторостроительный, и обещают однушку-"кировку", то скорее всего поедете вы в Миасс или Курган.

— Ну да, и мастер так же сказал... Слушай, а почему неразменные?

Очень выразительно вздохнув, рисовальщица достала свой наборчик инструментов, выщелкнула лезвие и начала подтачивать грифели карандашей.

— На начало второй пятилетки в Ярославле было построено три больших завода: Шинный, Моторный и Автомобильный. В тридцать восьмом году их решили перенести поближе к источникам сырья: два с половиной года изо всех сил переносили, и даже успешно перенесли — вот только три завода по-прежнему стоят на своих местах и работают в две смены.

— Подожди, а что тогда в других местах?!?

— Точно такие же заводы, только сильно больше размером. Товарищ Киров прямо рядом с ними для работников хороших домов понастроил, магазинов, школ и детских садиков...

Будущий счастливый отец внезапно заполыхал ушами.

— Поня-ятно.

Задумавшись, он незаметно пихнул локтем приятеля, весь разговор успешно изображавшего из себя немного — а конкретно сейчас прикипевшего глазами к узкой полоске загорелой кожи, которую обнажила задравшаяся на девичьей лодыжке штанина. Похлопав глазами, а затем по примеру дружка бодро порозовев, паренек решительно бухнул:

— А пойдем сегодня в кино?!? В "Интернационал" новый фильм привезли!

На столь деликатный пролетарский подкат беловолосая художница отреагировала едва заметной усмешкой, которую кандидат в кавалеры не заметил.

— Спасибо, я уже его видела.

— Э-э... Тогда просто погуляем! Меня, кстати, Васей зовут.

— Я не гуляю.

Похлопав глазами, будущий фрезеровщик из хорошей минской семьи торопливо поправился:

— Да я не в том смысле, я про дружить!

— Подружки у меня тоже есть, целых две.

— Э-э...

Уже все осознавший Вячеслав молча поднялся и потянул за собой огорченного приятеля. Отойдя шагов на десять от лавочки с вновь начавшей рисовать блондиночкой, утешительно хлопнул дружка по плечу и тихо (не дай бог, Белая услышит!) заметил:

— Я же тебе говорил: ей в следующем месяце только четырнадцать стукнет.

Изрядно огорченный неудавшимся знакомством и тем, как он откровенно "тормозил" во время короткой беседы, Василий насуплено буркнул:

— Говорит она как взрослая! И ведет себя так же. И вообще!..

Так как приятели уже солидно удалились от короткой рябиновой аллейки, восемнадцатилетний Слава позволил себе наконец свободно высказаться:

— Пф! Да малявишна она еще, ничего не понимает. Вот года через два!..

И все бы хорошо, если бы вслед парням не неслось насмешливое карканье молодого ворона...