| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
...В тот вечер обитателям Замка, чей слух и так был измучен кошачьей серенадой, пришлось пережить еще и Большой Скрипичный Концерт...
* * *
* * *
* * *
... Еще не отгорели последние лучи заката, как Юстэсу показалось, будто где-то высоко шумят огромные крылья. Но ничего страшного не было пока в светлом небе, окрашенном ушедшим на покой светилом в нежные светло-зеленые и лиловые тона.
— Начинается... — услышал он чей-то голос и тут же, словно лопнули какие-то сдерживающие путы, все вокруг пришло в движение.
Загорелись бесчисленные костры — на стенах, у домов, внутри них... Дом покойного окружили сплошным огненным кольцом в человеческий рост. В руках у людей запылали факелы.
Шум крыльев стал громче, будто какие-то огромные птицы кружили над деревней совсем низко, но Юстэс по-прежнему никого не видел...
— Это сонгмы... — сказал вдруг старик. — Они воруют память...
— Память?.. — переспросил юноша.
— Да... — на лице старика было написано презрение. — Мерзкие воры... Все, что живущий испытывает за целую жизнь — любовь, радость, горе, — он хранит в своей памяти. Все, самое дорогое... Им нужно именно это — они сами не умеют чувствовать... И теперь они явились, чтобы отнять у души покойного то немногое, что она хотела бы унести с собой...
Юстэс вдруг явственно ощутил, как его щеки вскользь коснулось что-то мягкое и холодное. Он тут же инстинктивно отмахнулся рукой с зажженным факелом и прямо над его головой вспыхнул призрачный контур безобразного существа, отдаленно напоминавшего птицу. Пожираемое пламенем, оно забилось в конвульсиях и рухнуло наземь — прямо под ноги своему невольному убийце. Через мгновенье от него осталась лишь горстка пепла. Снедаемый отвращением, юноша стал яростно размахивать факелов во все стороны, — так же как и многие вокруг него — и его усилия увенчались успехом: еще несколько стервятников обратились в прах. Людям удалось отогнать остатки стаи сонгмов от желанной добычи, но надвигалась ночь, а вместе с ней к маленькой деревушке подбирались другие охотники поживиться...
— На стену! Живее! — скомандовал кто-то, и Юстэс вместе с другими вскарабкался по приставленной лестнице на самый верх каменной ограды.
Держась рукой за деревянный кол, вбитый меж камней, Гилленхарт вглядывался в шевелящуюся темень и то, что он видел, казалось ему ожившим кошмаром, ужасным сном, вдруг ставшим явью... Только это был не сон...
Смрадное дыхание чудовищ, окруживших деревню, стлалось по земле желтоватым светящимся туманом, повсюду горели багровым огнем их глаза, по камню скрежетали когти, — жуткие гости штурмовали стену, одержимые лишь одним желанием: добраться до того, чье тело лежало в замурованном доме...
Гилленхарт потерял счет времени — у этой ночи не будет конца... Он рубил, колол, жег; все пространство вокруг было наполнено рычаньем, стонами, криками, зубовным скрежетом и диким хохотом, от которого кровь стыла в жилах... Бросив ненароком взгляд назад, он увидел, что некоторые из тварей прорвались сквозь кольцо защитников на стене и теперь пытаются преодолеть огненный вихрь вокруг заветного дома. Им овладело отчаянье, но тут полетели горящие стрелы: часть поселян предусмотрительно осталась в засаде и атака пришлых захлебнулась в огне. Но его самого вдруг ухватила за ногу когтистая лапа и потянула вниз — в ад.... В свете огней блеснуло длинное лезвие и порожденье Тьмы с визгом рухнуло вниз.
— Будешь должен... — прохрипел ему в ухо Ла Мана, отмахиваясь от возникших прямо перед его лицом щупалец.
— Я долгов не люблю... — задыхаясь от напряжения, проговорил Гилленхарт и с приобретенной сноровкой чиркнул по щупальцам горящим факелом...
...И снова ему стало казаться, что эта битва никогда не кончится, и что он и не жил вовсе другой жизнью, а так и был здесь всегда...Члены его налились свинцовой усталостью, еще немного — и он рухнет вниз, в эти жадные пасти и тьма сомкнется над его головою навсегда...
Но пришел рассвет... О, господи! — он забыл даже о том, что в мире есть день, есть солнце... Вытирая испарину со лба, он увидел, как в предутреннем дрожащем тумане стремительно возник, протянувшись от небес до земли, яркий конус света — прямо в кольцо догорающих огней ... Он просуществовал всего краткий миг — и исчез...
— Отстояли... — выдохнул застывший рядом с ним человек.
Но было еще и тело покойного. До него тоже нашлись охотники... Едва тело предали земле, как тут же — не стесняясь ни людей, ни белого дня, — пришлепали, таща животы по земле, три белесые, в огромных бородавчатых наростах, жабы. Ростом выше людского, с бессмысленными тупыми мордами, они рядком уселись неподалеку от того места, где высился могильный холмик, и застыли, не мигая, точно каменные. За их спинами топорщились черные перепончатые крылышки.
— А этим — чего надобно?.. — спросил Гилленхарт, чувствуя, как в нем снова закипает злость.
— Как чего? — сплюнул старик. — Сейчас будут его из-под земли вызывать... Может и не получится, — вон какие цепи на него надели! — но, если выманят, то уведут с собой...
— Зачем?!
— Продадут какой-нибудь нечисти в работники — и будет в горах самоцветы добывать, пока не рассыплется на ходу... Или воевать заставят...
— Но ведь душа его уже на небесах!
— А этим она без надобности... Им раб нужен, которому ничего уже не надо...
Гилленхарт увидел, что земля на холмике зашевелилась, будто под ним кто-то пытался выбраться наружу. И тут на него словно что-то нашло...
— Нет уж, не бывать по-вашему! — взревел он, замахиваясь на бородавчатых истуканов. Те даже не пошевелились. — Не бывать!.. — и повинуясь какому-то наитию, оглядевшись, стремительно подобрал с земли две толстые ветки, — глаза его лихорадочно искали еще что-то... Не найдя ничего подходящего, он стащил с себя рубаху и зубами рванул ее край. Люди с удивлением наблюдали за его действиями, а он лихорадочно мастерил из веток крест, скрепляя их меж собой оторванной от рубахи холстиной. Дрожащими пальцами затянув последний узелок, он быстро подошел к могиле и с размаху воткнул крест в вершину холма. Упав перед ним на колени, он взмолился, протягивая сложенные ладони к небу:
— Господь Всемогущий!.. Прошу тебя, Господи, останови это!... — и губы его сами зашептали молитву, чьи строки он повторял тысячи раз...
Он помнил их с детства. Долгие, долгие годы он повторял их машинально, заученно — не вдумываясь в смысл, не осознавая того скрытого, что таилось в них, — просто как стих, как формулу, как заклинание. ... И только теперь иссушенные губы ощущали каждый звук, составляющий эти слова, так, будто они были рождены прямо сейчас — в их первозданной силе и чистоте. Тонкая скорлупа слов — оберег, данный Свыше, — единственная защита от того, что именуется Злом...
И земля перестала шевелиться. Поднявшись с колен, — люди взирали на него с благоговением и страхом — он увидел, что бородавчатые гады исчезли.
После тризны, больше похожей на праздничный пир, — люди ведь радовались победе! — братья, что привели их в деревню, преподнесли Юстэсу белый плащ, искусно выделанный из кожи какого-то животного.
— Люди спрашивают, — сказали они, — не хочешь ли ты, колдун, остаться? Умерший был здесь набольшим, — они хотели бы тебя на его место...
— Я — не колдун!.. — с сердцем отвечал Юстэс. — И... остаться здесь я не могу...
— Тогда научи нас защищать наши могилы! — потребовали они.
— Что мне сказать им?.. — растерялся юноша, невольно ища поддержки у Ла Маны.
— Освятить клочок земли за оградой — и пускай там хоронят...— предложил тот.
— Я — воин, а не священник... — запальчиво возразил Гилленхарт. — Я сражаюсь во имя Господа, но проповедовать и отправлять требы... Смею ли я давать этим людям напрасную надежду?..
— Почему — нет? — с всегдашней своей ухмылочкой переспросил Ла Мана. — Хуже все равно не будет...
— Ладно, — не сдавался юноша, — а где взять святую воду? И я не помню точно, что нужно говорить...
— Просто попроси хорошенько... — туманно отвечал пират, подмигивая, и указывая большим пальцем куда-то вверх.
После глубоких раздумий Юстэс велел принести большую чашу с водой.
— Оставьте меня одного!.. — велел он людям, и те послушно исполнили его приказание.
Оставшись в одиночестве, он долго молился, прося Отца Небесного помочь ему, а заодно — простить за возможное святотатство. Его раздирали страшные сомнения: ведь он даже не имеет духовного сана!.. Кто он вообще такой!? Обычный грешник.... Хотя, сказано же в Писании: "Каждому воздастся по вере его..."
— ...Я — верю, Господи, в силу Твою! — истово шептал он, опуская в чашу нательный крестик. — Не я! — Ты сделай это, Господи, ради этих людей! Дай этой воде Свою силу!..
После они выбрали место и Гилленхарт обошел его кругом, разбрызгивая воду из чаши и творя молитву.
— Я сделал все, что мог... — сказал он им на прощанье.
Потом все жители деревни смотрели со стены, как они уходят, пока маленькие фигурки не слились с дорогой, уводящей вниз... И темные соседи их — тоже глядели украдкой из своих нор и пещер...
... Вечером, у костра, Ла Мана долго молчал, а потом неожиданно спросил его:
— Как думаешь, мы — живы или уже умерли?..
— Умерли?.. — удивился Юстэс.
— Да! — с неожиданной злостью повторил тот. — Еще тогда, в море, — когда нас потянуло в водовороты! Не спаслись, а — погибли, и теперь находимся в преисподней!..
— Нет.... Нет, что ты!! Мы — живы!.. — но напрасно юноша пытался приободрить своего спутника, — тот остался мрачен и молчалив.
И лишь когда они улеглись на жесткой земле возле костра, подложив под головы камни, он подвинулся ближе и жарко прошептал:
— Мне — страшно, рыцарь... Я никогда ничего не боялся — и ни во что не верил. А теперь мне страшно умирать, ибо я знаю, кто явится за мной...
* * *
* * *
* * *
**
...В Оперном театре был полный аншлаг. Единственный в этом сезоне концерт сестер Амстьен собрал небывалое число почитателей их таланта. Билеты были раскуплены месяца за три до события — интерес публики подогревало еще и то, что ожидалось прибытие членов королевских фамилий.
Гилленхарты, разумеется, были в числе гостей, лично приглашенных знаменитыми сестрами на концерт.
— Надеюсь только, что ваша младшенькая останется дома... — улыбнулась Зелла, вручая хозяину Замка Лостхед красивый конверт с пригласительными в ложу для VIP— персон. — Мне бы не хотелось, чтобы наше выступление прерывалось взрывами петард ...или еще чем-нибудь в этом роде...
Виктор фон Гилленхарт рассмеялся:
— Незачем беспокоится: при всем моем уважении к Вам осмелюсь заметить, что вряд ли она видит большую разницу между вашей музыкой и, скажем, весенними воплями котов на крышах...Для нее было бы большим наказанием, если бы нам вздумалось взять ее с собой...
Итак, в назначенный час семья заняла свои места в ложе. Виктор, Элен, Зануда, Бабушка и Красавчик, которого взяли вместо отсутствующей Кагглы.
Огромная чаша концертного зала, устроенного по последнему слову градостроительного искусства, напоминала в тот вечер бутон экзотического цветка. В свете мощных софитов переливалось, сверкая россыпями драгоценностей, разноцветное людского море; шум его волн нарастал все сильнее по мере приближения заветного мгновения, когда раздвинутся тяжелые занавеси и явят жадным взорам их кумиров...
Но вот свет потихоньку стал меркнуть, парчовая преграда, отделяющая возбужденный зал от мира грез, медленно разъехалась в стороны, — и своды театра содрогнулись от бешеного шквала аплодисментов... Восхищенный рев многотысячной толпы, умноженный акустикой зала, захлестнул сцену, где в ярко освещенной круге возникли две хрупкие женские фигурки, усилился до невозможных высот — и разом смолк, точно по мановению волшебной палочки, едва ему навстречу поплыли первые фортепьянные аккорды. В тихий напев рояля постепенно вплелись звуки человеческого голоса. Сладкий, томительно-тревожный, он проникал в самые глубины естества, будоражил и заставлял плакать, — он пел о любви...
Околдованный, зал притих и онемел, затаив дыхание, забыл обо всем, внимая чарующему напеву, уносящему в недостижимые дали... Чуть смолкла музыка, как тут же снова обрушились со всех сторон волны оваций, — они грозили смести все на своем пути! — но голос властно остановил их и они разбились у подножья сцены. Вступил оркестр — его музыканты вместе со всеми растворились в невидимом течении, — а волшебный голос уводил все дальше и дальше, усыпляя и завораживая, напоминая о несбывшемся и суля несбыточное... И только тихий плач скрипок горевал о скором пробуждении, когда музыка смолкнет, и зал очнется и поймет: то был лишь сон...
После концерта Красавчик возвращался домой один. Пешком... Сославшись на головную боль, он распрощался с остальными: чувствовал, что не вытерпит сейчас никаких разговоров. Разница между тем, что испытал он в зале, и тем, что окружало его, была невыносима. Его сжигало неясное томление, ему хотелось как можно дольше сохранить то ощущение сопричастности к прекрасному, что зародилось в нем во время концерта, и он бежал все быстрее и быстрее, точно пытаясь нагнать ускользающее нечто...
Словно одурманенный, кружил он по ночному городу, упиваясь своим одиночеством и тем, что творилось у него на душе. Летняя ночь была так нежна и ласкова, все дышало такой негой, таким очарованием, — Природа знала те Тайны, о которых пел голос, — о, да!...Но ему они были неподвластны, и трепетное волненье постепенно сменилось горечью и досадой — волшебный мир лишь на миг приоткрыл свое лицо, лишь подразнил только — и исчез... А он сам остался прежним — маленьким, скучным... Обыкновенным.
Снедаемый разочарованием, сходным с пробуждением после опьянения, он повернул к дому. Черные шпили и башни Замка казались как-то по особенному сказочными на фоне блистающего яркими звездами неба, но он твердо знал — все обман, недоступный мираж... И оттого становилось еще хуже...
Он не стал сразу заходить в дом — пусть все уснут, ему не хочется никого видеть, — и остался в саду. Присев на скамейке у клумбы с розами, он откинулся на ее жесткую спинку, глаза его устремились в ночную высь, осиянную полной луной... Но он не замечал ни звезд, ни луны, — его мысли занимала та, чьи пальцы сегодня вечером летали над клавишами черного рояля. Там, в зале она вдруг показалась ему таинственной незнакомкой: музыка неузнаваемо изменила ее, придав девичьей красоте что-то такое, чему он не мог подобрать определения... И потому еще острее ощущалось собственное ничтожество и обыденность... "Что я могу дать ей?!" — спрашивал он себя. — "Я, конторский червь, ради жалких грошей корпящий над пустыми бумажками ... А дни проходят впустую, жизнь течет мимо, — настоящая жизнь..."
И его мысли свернули в привычное русло: подобно многим бездельникам, он принялся рассуждать о том, как много бы сделал, будь у него куча денег... Красавчик принадлежал к той огромной когорте людей, ничего не стоящих, но искренне верящих, что бумажки с водяными знаками мгновенно сделают их лучше, талантливее, интереснее...
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
