Московская добыча (гл. 1 - 8)

Уж больно тусклым лицом отличался Жан-Жак Пулен, сын разбогатевшего на армейских поставках купца, а также внук, правнук и праправнук башмачников — о чем явственно свидетельствовала его фамилия. И сам он весь был тусклый, словно пылью припорошенный, незаметный, не блестящий, никакой. У него не было привычки громко смеяться или спорить, он никогда не выпячивал себя, не развлекался шумными кутежами и не ухлестывал за веселыми красотками, как прочие офицеры штаба. Тихий, исполнительный, услужливый ровно в той мере, какая позволяет сохранить уважение вышестоящих, он занят был, казалось, только службой. Среднего роста, скорее полноватый, чем мускулистый, с едва наметившейся лысиной, низким лбом и вечно поджатыми пухлыми губами, Жан-Жак Пулен походил на лавочника, а не на офицера. Низкую кровь не спрячешь, ухмылялись аристократы; ухмылялись, впрочем, втихомолку, между собой: иначе, не дай Бог, недолго и во враги императора попасть. Во времена, когда нищий корсиканец, учившийся на стипендию, лейтенантишка, перебивавшийся с хлеба на молоко и безуспешно искавший лучшей доли в чужих краях, вдруг начинает вершить судьбы королевств и перекраивать границы империй, опасно вслух задевать безродных выскочек.

Однако, что бы там ни думали другие, Жан-Жак Пулен отнюдь не был ни дураком, ни простодушным служакой. Стараясь постоянно мелькать в выгодном свете перед вышестоящими, не меньше усилий он прилагал к завоеванию уважения низших — то и другое в равной степени полагая капиталом. Майор Пулен прежде всего был деловым человеком, и капитал этот приносил ему немалые проценты.

Есть чем гордиться — прадед шил дешевые остроносые туфли, именно за дешевизну любимые парижской молодежью, зато правнук возвращается из варварской России в княжеской карете, нагруженной трофеями. Единственно стоящий итог войны, куда более ценный, чем эфемерное уважение всех этих генералов, маршалов и прочих императорских прихлебателей. Генерал сегодня командует, а завтра ему оторвет ноги ядром, как погибшему еще при наступлении Гюдену. Бедняге, верно, казалось, что победа вот-вот упадет в руки спелым яблоком. А теперь его жрут могильные черви, победа обернулась бегством, зато Жан-Жак Пулен, трусоватый, незаметный, втайне презираемый за низкое происхождение Пулен, жив, почти здоров — ох, эти чертовы морозы, даже медвежья шуба от них не спасает! — и совсем скоро станет богат. Дайте только выбраться из чертовой России, добраться до родных парижских улиц... Сбыть добычу — в этом поможет отец. Старый пень наверняка слупит посреднический процент, ну да ничего, таков порядок в делах. Все равно денежки старого сквалыги Жака-Анри Пулена рано или поздно достанутся его сыну. Идеи, честь и прочая высокопарная чушь хороши для высоких господ, а деловому человеку важно то, что можно пощупать руками или ощутить на вкус.

Деньги, хорошее вино, теплую послушную девку.

А ведь хорошее вино и послушная девка греют куда лучше медвежьей шубы. То есть, само собой разумеется, заменить они шубу не заменят, а вот дополнить — могут. Майор Пулен был предусмотрителен, как и положено хорошему штабисту и тем более деловому человеку, поэтому то и другое у него имелось. Только руку протяни.

Пулен приоткрыл кожаную шторку на окне кареты — и тут же снова захлопнул. Короткого взгляда за окно хватило, чтобы утихший было озноб встрепенулся, пробежал по рукам до плеч, сотряс грудь кашлем и скрутился ледяным комом в животе. С трудом подавив резкий сухой кашель, Пулен шепотом чертыхнулся и открыл дорожный погребец, отделанный чеканным серебром. Подмосковная усадьба князей Голицыных одарила майора не только каретой, но и недурным запасом вин. Он усмехнулся, наполняя серебряный кубок: русские князья привыкли жить с размахом, а он, Жан-Жак Пулен, поступил весьма разумно, остановившись на постой не в охваченной пожарами Москве, а в белой усадьбе на берегу пруда — тоже безлюдной, но тихой, спокойной и, при должной охране, вполне безопасной. Что-то оттуда вывезли сбежавшие хозяева, но разве все увезешь? Майору Пулену хватило, чем поживиться из оставленного добра, да и солдат своих он не обидел. Майор Жан-Жак Пулен вообще внимательно относился к нуждам подчиненных: с солдатом, который знает, что ты посмотришь сквозь пальцы на некоторое нарушение дисциплины, всегда проще найти общий язык.

Майор смаковал вино, с наслаждением ощущая, как отпускает ознобная дрожь, как тонкими живительными струйками разбегается по жилам тепло, как возвращается чувствительность к озябшим пальцам и закоченевшим от долгой неподвижности ногам. За плотно закрытыми дверцами дормеза свистел ветер, взметая с поля снежную поземку; туманный круг, размывший солнце, обещал скорую метель. Вдалеке темнел лес, и капитан Мишель Лоран, оставшийся при майоре ординарцем и адъютантом в одном лице, с десятком конных скакал сейчас туда — разведать, спокойно ли там, и выбрать место для ночлега, хоть немного защищенное от непогоды. Хорошо бы еще, чтобы диких русских партизан метель заставила забиться в их норы и берлоги...

При мысли о партизанах Пулен вздрогнул, поперхнулся и снова закашлялся. Вытер рот платком, подышал мелко и часто, успокаивая сдавивший грудь спазм. Допил вино, запер погребец, зевнул широко и протяжно и пошарил рукой рядом с собой, пробормотав:

— Где ты там...

Пальцы наткнулись на пушистый мех, скользнули по нему вниз и сжались на тонком запястье. Теплом. Не мерзнет же, с привычным раздражением подумал Пулен. Дикое создание, только такие и могут выживать среди чертовых снегов и метелей. Впрочем, девка была смирная. То ли от природы тупая, то ли от ужаса умом тронулась: ее вытащили из пылающего дома, еще немного, и сгорела бы заживо. Мишель вытащил: иногда адъютанту майора Пулена свойственны были порывы бессмысленного героизма. Хотя, казалось бы, такой разумный юноша, сын уважаемого в Марселе негоцианта... Все это молодость с ее глупыми порывами; повзрослеет, поумнеет. Остепенится, еще, глядишь, приведется совместные дела с ним вести...

Выбраться бы только из этой чертовой России.

— Иди ко мне, — буркнул Пулен.

Разумеется, тупая русская девка не знала языка цивилизованной Европы. Майор подкрепил приказ действием, дернув ее к себе. Облапил худое вздрагивающее тело, затащил под теплый мех, усадив между собою и стенкой кареты, а кутавшую девку лисью шубу накинул поверх своей медвежьей. Теперь оба они оказались укрыты двумя слоями меха, а горячий бок девки грел уставшего от морозов Пулена и защищал от идущего снаружи холода. Майор снова зевнул, пошарил ладонью под широким, не по тонкой фигуре, платьем. Нащупал грудь, сжал упругое полушарие — и заснул, тяжело навалившись на худое плечо.

Анька слушала храп француза и думала: чтоб ты сдох, собака. Чтоб тебя черти в аду на сковородках жарили. В храп вплетались нездоровые сипы, и Анька надеялась, что ее проклятия сбудутся: француз, похоже, простыл нешуточно. Жаром пышет, кашляет третий день, и кашель нехороший, сухой и резкий. Жаль, в который раз подумала она, что нельзя молиться о смерти врага, а только о спасении. Спасения этой скотине она не желала.

Она вообще не склонна была прощать врагов, а ненавидеть умела лучше, чем любить. Да и неудивительно: любить ей было некого. Разве что старую Матрену? Но та, выкормившая своим молоком трех хозяйских дочерей, им уделяла куда больше нежности, чем Аньке — хотя та тоже приходилась ей молочной дочерью, а по бумагам и вовсе родной.

Матрена сейчас, верно, охает, жалуясь, что некому растереть больную спину: у Аньки это получалось. Хозяйские дочери, должно быть, вышивают, усевшись в кружок, перемывая косточки женихам: они все три уже сговорены. Толстуха Лиза тычет иглой в канву с размаху, как солдат во врага штыком — и лицо такое же злое. Вышивать она терпеть не может. Тихоня Наталья щурится — она видит плохо, ни одного ровного стежка у нее отродясь не получилось. И только Александра, старшая, кладет ровно стежок к стежку, и работа ничуть не мешает ей высмеивать поочередно всех вхожих в дом молодых людей, а заодно их маменек, папенек и тетушек.

С Александрой — единственной в доме — Анька ладила. А все с того началось, что Сашеньке скучно стало учиться одной. Вот и выпросила у папеньки "подружку", чтоб сидела с ней рядом, когда учитель гнусавит свои "аз-буки-веди", да скучные цифры, да непонятные французские глаголы. Вдвоем было веселей, учитель подзуживал Сашеньку: мол, неужто дворовая девчонка быстрей тебя ученую премудрость запомнит? — а Анька и вправду запоминала влет, на удивление. Хорошо еще, что натура у Саши была не завистливая.

Они вообще были похожи: обе быстрые, заводные, неуступчивые, не спускающие обид. И даже в лицах мелькало порой что-то общее. Ну да мало ли барских бастардов бегает по дворам, поместьям и деревенькам — кого удивишь эдаким сходством?

Но однажды, отпраздновав Воскресение Господне штофиком белого вина, Матрена проболталась девочкам, что они сестры не по отцу, а по матери. Вот только Сашенька — законная, а Анька — нагулянная в блуде. Тогда же Матрена выболтала, что "первая хозяйка" померла вовсе не от горячки. Просто вернулся однажды мичман императорского флота Василий Еремеев из плавания, длившегося без малого два года, и застал молодую жену на сносях. Кротостью нрава и всепрощением бравый мичман не отличался, а был, наоборот, гневлив и буен. Измочалил неверную супругу так, что она той же ночью родила до срока, а на третий день и отдала Господу грешную душеньку.

Дело замяли, несчастную страдалицу схоронили, а выжившее дитя отдали Матрене, благо та кормила сына, и молока у нее хватало. Мичман был дворянином из захудалых, но родом своим кичился — князьям впору, и признать своей невесть от кого нагулянную "шлюхину дочь" не пожелал. Аньку записали дочкой Матрены. Из господских деток — в крепостные. И ладно бы на том все кончилось, но ненависть к первой жене не прошла у Василия Еремеева, даже когда он вторую в дом привел, и срывалась эта ненависть на Аньке. Из флота он к тому времени уволился, получив неплохое наследство, жил то в московском доме, то в поместье, вывозил в общество жену и дочек, а временами уходил в запой от безделья и тоски по морю.

Попадаться барину на глаза Анька боялась пуще огня — что пьяному, что трезвому, что в дурном настроении, что в добром. Если всего лишь бранью обложит — значит, легко отделалась, а случалось, и поколачивал. Только после рассказа Матрены она поняла, чем не угодила: одним только тем, что жила на свете. Она всю ночь тогда проревела, как маленькая, хотя обычно никогда не плакала. А Саша с того самого дня стала за нее заступаться перед отцом, а потом и вовсе выпросила себе в приданое. Сказала:

— Не оставлю тебя ему, сживет он тебя со свету. Погоди, будешь моя, придумаем что-нибудь. Уговорю Илью вольную тебе выправить, он не откажет!

Илья, Сашенькин жених, был из тех мужчин, что легко потакают капризам жен, пока те знают в капризах меру. К тому же в Сашеньку он был влюблен без памяти. Анька почти привыкла в мыслях к будущей своей воле...

Но пришел Антихрист-Наполеон, Сашин нареченный отправился в армию, а когда Антихристово воинство подошло к Москве совсем близко, барин отправил дочерей из Москвы к тетке, в поместье под Владимир — подальше от войны. Саша хотела взять Аньку с собой, но барин отказал наотрез:

— Хватит с вас Матрены. Молодые руки, глядишь, здесь понадобятся.

Саша рыдала, уезжая. Это был первый раз, когда Анька видела названую сестрицу плачущей.

Но ей тогда и в голову не пришло, что больше они не увидятся.

Окаянный француз всхрапнул дурным мерином и заворочался, навалился, прижал к стенке кареты всем своим немаленьким весом. Сдохни уже, снова подумала Анька.

Наверное, она могла бы его убить. Спал антихристов слуга крепко, а пистолеты держал под рукой, заряженными. Один выстрел, и...

Но Анька хотела жить.

Пока она всего лишь пленница, она может надеяться. Вдруг подвернется случай сбежать, или казаки налетят, перебьют антихристово воинство, или нападут ночью партизаны. А за убийство француза ее тут же тоже убьют. И хорошо еще, если раньше всей толпой не попользуются. Этот-то ее только для себя держит — противно, мерзко, но могло быть и хуже.

Карету тряхнуло, повело вбок, замотало, ход резко замедлился. Француз подскочил, вцепился в свои пистолеты, заозирался. Анька замерла, даже дышать перестала.

— Сворачиваем в лес, господин майор, — окликнул снаружи застывший сиплый голос. — Хорошее место нашли, от ветра прикрыто, костер развести можно.

— Отлично, — каркнул майор, — поторопитесь. Чертова русская зима...

Оттолкнул Аньку — та отодвинулась в дальний угол и поплотней запахнула шубу. Забулькал вином, закашлял, хрипло выругался. Анька подумала, что за последний месяц, пожалуй, сильно обогнала названую сестрицу в знании французского, вот только хвастаться этим знанием не в приличном обществе. "Приличное общество" любила поминать к месту и не к месту "вторая хозяйка", а Саша повторяла эти слова с преувеличенной напыщенностью, откровенно высмеивая мачеху.

Французы и не подозревали, что "девка господина майора" понимает почти все их разговоры. Она и по-русски ни слова им не сказала, и люди майора Пулена считали ее кто немой, а кто ущербной на голову. Что-то случилось с ней в тот день, когда вокруг трещал, взвиваясь выше крыш, огонь, когда рушились стены нелюбимого, но все же родного дома, и дико кричал оставшийся там, в огне, маленький сын кухарки Насти — а сама Настя лежала мертвая в трех шагах от Аньки, под ее головой, расшибленной балкой, расползалось темное пятно крови, а край широкой юбки кусали первые язычки пламени.

Анька тогда соляным столпом застыла — ей повезло оказаться в дверном проеме, когда рухнула крыша, только босые ноги окатило горящими угольями, но она понимала: жить ей осталось совсем немного. Скоро огонь пожрет всех, живых и мертвых, и кто знает, кому на самом деле повезло, ей или Насте.

Ее вытащил француз. Какие черти понесли его в горящий дом? Верткий чернявый парень, щуплый и невысокий, немногим выше ее самой, оказался неожиданно сильным: как взял ее в охапку, так и нес, пока не выбежал из полыхающего квартала к Москве-реке. Запрыгнул в воду, прямо с нею на руках — холодная вода остудила обожженные ноги, юбка намокла, Аньку затрясла запоздалая дрожь. А француз долго стоял по колено в воде, дышал тяжело и загнанно, а потом длинно, уже почти спокойно выдохнул и зло, хрипло, заковыристо выругался — Анька не знала этих слов, но ругань трудно не угадать. Ему опалило волосы, на смуглом тонком лице багровел длинный ожог, от виска через всю щеку, вспухший, окаймленный запекшейся кровью. А губы у него были красивые, твердые, четко очерченные, Анька все смотрела на них, пока он ругался — как они быстро двигаются, то сжимаясь, то позволяя сверкнуть белым крепким зубам, то болезненно кривясь. Почему-то страшно было отвести взгляд от этих губ — потому, наверное, что тогда Анька видела бы, как горят и рушатся в бешеное пламя дома, как языки жадного огня, прорываясь сквозь черный дым, достигают до самого неба, и плывет в раскаленном воздухе серый невесомый пепел...