Несостоявшийся рассвет

Это произошло днём во дворе дома, в отсутствии отчима и деда. Я не видел, как она упала на землю, забившись в конвульсиях. Но на крики свекрови сбежались соседи. И когда я выскочил из сеней на площадку нашего высокого деревянного крыльца, то увидел внизу лежащую на земле мать, окружённую соседскими женщинами. В центре круга двое мужчин, склонившись над нею, удерживали её беспокойную голову.

Я сбежал с крыльца и попытался протиснуться в круг. Женщины оттеснили меня, стали гладить по голове и успокаивать: "Не бойся, сейчас твоя мама встанет". Помню, я не испугался, так как не понимал происходящего, но чувствовал, что с матерью произошло что-то необычное. Иначе, зачем собралось столько соседей?

Мужчины стали обсуждать, что нужно делать в таких случаях. Чувствовалось, что подобное они видят не впервой (на фронте и не такого насмотрелись!); женщины только охали и жалели мать. Свекровь металась между ними, не замечая, что некоторые из соседок показывают на неё глазами, а кое-кто осуждающе качает головой.

— Мочи ей надо дать, — сказал один из мужиков. — Марфа! — обратился он к свекрови. — Неси стакан.

— Так кто ссать-то будет? Ты что ли? — возмутилась одна женщина

— Ну, хочешь, ты, — огрызнулся "лекарь". — Только не промахнись.

— Да ладно вам. Мальчонка же есть — её сын. Где он?

— Да здесь.

Через некоторое время сама свекровь ласково спустила с меня тёплые шаровары и подставила гранёный стакан.

— Давай, Владик, пописай сюда, — стала уговаривать она, но у меня сразу почему-то не получалось.

— Стесняется, — сделал кто-то вывод.

— Заведи его Марфа за сарай. Может, там получится.

И правда, за сараем я сделал всё как надо, довольный тем, что смог выполнить общую просьбу.

* * *

Когда я подрос, мне не раз приходилось быть свидетелем эпилептических припадков у матери. На мой вопрос, почему они у неё происходят, она рассказала такую историю военных лет.

Их, девушек-связисток, собирались перебросить на другой аэродром, находящийся ближе к линии фронта. Приказали занять места в кузове полуторки в полном обмундировании и со своими вещами. Весело смеясь и визжа, девчонки залезали в кузов, помогая друг другу. Не обошлось и без помощи ухажёров — молоденьких солдат-новобранцев из охраны, которые с удовольствием заталкивали отъезжающих связисток наверх. Ждали опаздывающих. Некоторые стояли, как и моя мать, прислонившись к борту машины, другие, свесившись вниз, болтали с солдатиками.

Один из них разгорячившись, что девушки посмеялись над его молодым возрастом новобранца, достал гранату и у всех на глазах стал её разбирать, демонстрируя знание оружия. Граната разорвалась у него в руках. Парню оторвало голову, а девушек, которые стояли, прислонившись к бортам полуторки, сбросило взрывной волной на землю.

Моя мать осталась живой, но получила сильную контузию. Три месяца она провалялась в военном госпитале с сильнейшим сотрясением мозга. Месяц почти ничего не слышала, а когда выписалась из госпиталя, то не подозревала о тяжёлых последствиях контузии, которые проявились позже.

...После припадка отношение к ней родителей отчима ухудшилось ещё больше. Теперь ко всем её "недостаткам" свекровь добавляла в разговоре с сыном слово "припадошная". Она старалась убедить его, что такая жена ему и вовсе не нужна. Иван отмалчивался и продолжал приходить пьяным с работы. Дед осмелел. Теперь он почти каждую ночь тарабанил в дверь горницы, чтобы мать пустила послушать радио. Дальнейшее проживание в доме свекрови стало для неё невыносимым. После очередного побега от разбушевавшегося пьяного тестя, мать собрала вещи, одела меня теплее, обвязав сверху пуховой шалью, и, усадив на санки, двинулась через скованный толстым льдом Иртыш в сторону Окунево.

От Евгащино до нашей деревни было километров двадцать. В дороге началась метель. Ветер дул навстречу и бросал в лицо холодные россыпи колючего снега. Не выдержав, я плаксивым голосом обратился к матери, тянувшей санки навстречу белой мгле:

— Мам! Куда мы едем?

Она остановилась, подошла ко мне и потуже затянула шаль.

— Домой, сынок. Ты не замёрз?

— Нет. Вот только ветер противный. Колючий.

— Ничего. Потерпи. В тайгу въедем — и он станет тише.

Я попытался всмотреться вперёд, чтобы разглядеть эту спасительную тайгу, но ничего, кроме взбесившихся снежинок, не увидел.

— А где она, тайга?

Мать ничего не ответила, перекинула верёвку через плечо и снова потянула за собой санки. Последнее, что я запомнил, это наступившую темноту, сладко сморившую меня в сон.

Впоследствии она рассказывала, что тогда, из-за разыгравшейся метели, сбилась с пути, и мы могли окончательно заблудиться и замёрзнуть.

ГЛАВА 2

В то время деревня Окунево представляла собой одну улицу из покосившихся домов, стоящих недалеко от узкой и мелкой речушки с таким же названием. Двоюродная сестра матери, Грязнова Анастасия, жила без мужа (он пропал без вести в начале войны) и сама растила двоих детей. Работала, как и все окуневцы, в колхозе от зари до зари. Жила бедно и перебивалась как могла. Тем не менее, она с радостью встретила нас. Утром отпросилась у бригадира, чтобы не выходить на работу и как надо встретить дорогих гостей. Затем раздобыла муки. Вместе с матерью, пока мы спали на большой русской печи, Анастасия напекла нам блинов.

В то утро мне совсем не хотелось вставать, но меня разбудили негромкие голоса Кати и Серёжи — моих двоюродных родственников. Сквозь сладкий, но хрупкий сон во время только что наступающего дня до меня донёсся их тихий разговор.

— Смотри, Серёжа, Владик приехал! Тётя Лида привезла его ночью на санках из Евгащино, — услышал я голос Кати. — Ты спал и ничего не слышал, а она говорила, что за ними в тайге всю дорогу шёл огромный волк. Глаза — злые, голодные и в темноте сверкали. Вот.

— А почему он их не стал есть? — послышался над моим ухом голос её брата.

— Тётя Лида сказала, что у неё в руке была большая палка, а за поясом — солдатский нож. Волк и побоялся напасть. До самых наших ворот провожал, пока его собаки не почуяли.

— Да волк любую собаку задерёт!

— Дурачок! Когда собак много, волк на них не кинется. Поэтому и отстал. Понял?

— Тише. Кажется, мы Владика разбудили.

Нехотя прощаясь со своим сном, я повернулся к ним.

— А, так вы уже не спите! — неожиданно послышался рядом ласковый голос Анастасии. Она приподнялась к нам, став на печной выступ. — Ну-ка поднимайтесь и идите умываться. Мы с тётей Лидой вам таких блинов напекли!

В этот же день в Окунево на лыжах примчался Иван. Он попытался уговорить мать вернуться в его дом. Однако она твёрдо решила больше туда не возвращаться. В глубине души отчим её понимал. Ему тоже надоели бесконечные упрёки матери, и хотелось пожить самостоятельно.

На этом и сошлись: они решили накопить денег, что бы уехать на заработки в Пятигорск. Иван в тот же день вернулся в Евгащино, а я и мать, на время, остались жить у её сестры.

* * *

Жить в Окунево мне всегда нравилось. И даже, когда мать с отчимом уехали в конце весны в далёкий Пятигорск, я не почувствовал одиночества: Анастасия и её дети сумели на время заменить её.

Их дом стоял особняком — на самом краю улицы. Он как бы прятался в глубине белых высоких берёз. Во дворе между двумя наклонившимися берёзами висели качели, сделанные из толстой и уже потемневшей доски, привязанной старой верёвкой к стволам деревьев. Сам дом был очень большой. Выложенный из почерневших от времени, дождей и снега огромных брёвен, он походил на жилище великана. Между брёвнами торчал зелёный мох, и весь старый дом как бы врос в покрытую зелёной плесенью болотистую землю.

За домом начинался густой тёмный лес, и была какая-то особенная тишина. Изредка она прерывалась противным карканьем ворон да постукиванием дятла. Когда я оказывался там, меня охватывали странные чувства. Здесь было видно, как глубоко просел задний угол нашего огромного строения. Меня это сильно удивляло и пугала сама глубина оседания. "А что там дальше? — часто задавался я одним и тем же вопросом, осторожно обходя углубление, но моё детское воображение не находило ответа. — Когда-нибудь туда провалится и весь дом вместе с нами?" — приходили ко мне невесёлые раздумья. От этих мыслей становилось грустно, и я старался скорее вернуться во двор.

Зато внутри дома было очень просторно и светло. Правда, без мужских рук краска на больших окнах облупилась, а выкрашенные в коричневатый цвет широкие доски просторных палатей, подвешенных под самым потолком, закоптились от дыма печи. Пол был некрашеным. Его мыли нечасто, как правило, перед праздниками. Поливая водой из ведра, скребли большим ножом вдоль досок, стараясь соскоблить с них въевшуюся грязь. Затем пол вытирали и опять поливали водой, чтобы снова скрести. И делали так до тех пор, пока половые доски не побелеют. Это была не лёгкая работа! Но, когда отмытые доски окончательно протирали тряпкой, и они высыхали после воды, в доме становилось необычайно уютно и светло, а всё помещение наполнялось ароматом свежевымытого дерева.

Работая в колхозе, Анастасия рано уходила на работу, и мы целый день были предоставлены самим себе. Уходя, она строго наказывала своим детям и особенно Кате следить за мной и не оставлять одного. "Меня Лида просила присмотреть за Владиком и не обижать. Слышите? И ты, Катька, отвечаешь за него головой. Не забывай кормить мальчиков. В печи стоит еда, хлеб — на полке. Принесёшь воды и уберись в доме. Будь за старшую", — наставляла она.

"Старшей" Кате было всего десять лет. Она выглядела худенькой девочкой, одетой в поношенное ситцевое платьице, из которого давно выросла. Заплетённые кое-как косички с синими бантиками торчали в стороны. Её лица я не запомнил, но, по-моему, на нём имелись веснушки, и ростом она была намного выше меня.

С Серёжей мы были ровесниками, если не учитывать того, что мать зарегистрировала моё рождение второй раз. Крепыш с белокурыми волосами, весёлый и добрый, он, как и Катя, опекал меня по-братски и был примером для подражания.

* * *

Как-то, в конце уже наступившего лета, Катя предложила сходить в кедровник, чтобы насобирать шишек и полакомиться орешками. До кедровника нам пришлось идти не один километр по просёлочной дороге, над которой с двух сторон нависали тёмно-зелёные лапы высоких и толстых елей. И чем дальше мы углублялись в тайгу, тем становилось темнее и темнее. Впервые в жизни я по-настоящему ощутил тяжёлый аромат таёжного леса, который закрыл огромными ветвями небо и, казалось, затих в ожидании добычи. Там, в глубине, между разлапистыми елями, нам мерещились волчьи глаза или грозное дыхание медведя. От страха мы невольно взялись за руки и перешли на шёпот.

— Слышите? — тихо произнёс Серёжа, указывая на густой кустарник. — Мне, кажется, там кто-то есть.

— Кто? — вырвалось у меня.

— Дед Пихто! — рассмеялся он, довольный шуткой.

После его проделки мы стали опять громко говорить, смеяться, выкрикивать отдельные слоги и слова, чтобы послушать далёкое эхо. Первоначальный страх сменился нервным весельем, которое постепенно отвлекло нас от чар могучей тайги.

И вот мы вышли из мрачного царства елей. Над дорогой появилось небо и солнце, подул слабый ветерок, а впереди, пронизанные яркими лучами света, показались высокие кедры. С криками мы разбежались в стороны, чтобы собирать в траве упавшие с кедровых сосен тёмно-коричневые и пахнущие древесной смолою шишки. Серёжа показал, как можно вынуть из них небольшие орешки и дал попробовать. Помню, они мне не очень понравились.

— Ничего, вот принесём домой да ка-ак пожарим на сковороде. Пальчики оближешь! А сейчас они сырые, поэтому и не такие вкусные, — утешал он, с удовольствием щёлкая орешки и поедая их белые внутренности.

Назад шли уже с полными корзинами шишек, и когда снова оказались в еловом полумраке, то прошли этот путь почти молча. Никто из нас не хотел показать другому свою тревогу. Серёжа, лишь для храбрости, прокричал два раза, чем вызвал далёкое унылое эхо, и тоже замолчал. Постепенно мы ускорили шаг, желая скорее выбраться к из ельника.

Но вот показалась знакомая нам поляна, и Серёжа крикнул:

— Кто быстрее?!

И мы все, втроём, побежали навстречу ясному голубому небу, показавшемуся между деревьев.

Первой на поляну вырвалась Катя, за ней — Серёжа и потом — я.

— Конечно, она вон какая длинная, — беззлобно пожаловался он на сестру. — Её, дылду, разве перегонишь!

Притворившись обиженной, Катя стала гоняться за нами со словами:

— Ну, я вам покажу, карапузики. Сейчас поймаю!

А догнав кого-либо из нас, валила на траву, садилась как бы верхом и, не больно хлопая сзади ладонью, смеясь, командовала:

— Но! Поехали.

От такой возни все быстро устали и с хохотом повалились на траву.

А в это время солнце уже клонилось к закату. Мы вспомнили, что пора продолжить путь.

— Вставайте, мои карапузики, — ласково позвала Катя в дорогу, — а то скоро темнеть будет.

В тот момент она очень походила на свою мать, и слово "карапузики" уже не казалось обидным. Наоборот, оно напомнило нам о доме, о нашей матери, которую мы всегда с нетерпением ждали с работы. Я не ошибся, назвав Анастасию нашей матерью. Обращаясь к ней, я уже давно называл её "мамой".

* * *

К осени (а она начинается в Сибири рано) колхоз наконец построил семье Анастасии новый дом вместо её старого и осевшего в болотистую почву. По сравнению с бывшим, он был небольшим и холодным. Здесь уже не было палатей, а сам дом обогревался обыкновенной кирпичной печью с чугунной плитой да печкой-буржуйкой, установленной напротив маленьких окон. Буржуйку поставили дополнительно, потому что стены, выложенные из тонких брёвен и обшитые досками, плохо удерживали тепло.

Помню, Анастасия с обидой на председателя колхоза возмущалась: "Не дом, а курятник! Даже развернуться негде. А сколько теперь дров понадобиться?"

И действительно, топить теперь приходилось чаще, даже в дождливые холодные дни. Обычная печь, в отличие от русской, имеет короткий дымоход и долго тепло не держит. Ну, а если и сам дом плохо утеплён, то помещение остывает ещё быстрее. Вот тут буржуйка и спасала нас, особенно зимой.

* * *

Но с приходом осени наступила и школьная пора. Серёжа должен был пойти в первый класс, а Катя — в четвёртый. Перед Анастасией встал вопрос, с кем оставлять меня дома. Выход нашли. Местная единственная на всю деревню учительница разрешила ей приводить меня на Серёжины занятия. А чтобы я не мешал на уроках, она посоветовала купить школьные принадлежности. Так я стал "первоклассником" и был очень горд тем, что, как и Серёжа, пойду в школу. Анастасия купила мне букварь с красивыми картинками, тетради и цветные карандаши.

Как сейчас я помню тот день, когда она сложила мои школьные принадлежности в холщовую сумку, сшитую ею, и, повесив на плечо, напутствовала: "Теперь ты, Владик, первоклассник. Слушайся учительницу". Конечно, я понимал, что меня отдали учиться "понарошку". Это было видно и по снисходительной улыбке самой Анастасии и по довольным лицам её детей, которые радовались за меня, как за ребёнка, получившего новые игрушки.