— Всё разграбят, сожгут, — сказал сторож на русском языке, не обращая внимания на приказ землянина. — Мы строили, а они сожгут. Мы хорошо жить хотели, а они сожгут.

— Ещё заживём и хорошо, — обнадёжил Генка. Подумал: а ведь с точки зрения Линуа Нио это и правда непоправимая беда. Он был из тех туземцев, кто твёрдо усвоил и крепко поверил, что земляне прилетели с другой планеты — но так и не смог, видимо, этого понять. Осознать. Для него гибель приграничного города была крушением мира. И он в душе, видимо, негодовал на землянина за то, что тот воспринимает это не так. Ты из большого мира, говорили его круглые глаза. Тебе не жалко нашего, маленького, пусть даже ты сам его строил. Для тебя его гибель — всего лишь эпизод, для нас — крушение. Ты не поймёшь нас.

Это было обидно. И несправедливо. Но что Генка мог ему сказать... Повернулся и снова пошёл по перрону, просто чтобы уйти. А когда отошёл на десяток шагов и, не выдержав, оглянулся — сторожа уже не было видно и снова навалилось тоскливое одиночество...

...Там, дальше, куда убегали рельсы — сперва двумя серебристыми нитями с редкими алыми отблесками дорожных огней, потом — уже просто угадываясь — было темно. Здешние безлунные ночи чаще всего выглядели сумрачно-серыми от звёздного света, но не в эту треть года, когда метеоритное облако по ночам надёжно закрывало небо планеты. Туземцы верили, что это самое плохое время, когда земля остаётся без присмотра богов...

А ведь там, впереди, нет никого из землян, подумал Генка. Символично — мрак там, где нас нет. Скоро мрак надвинется и сюда. Временно, конечно, временно, но надвинется.

Обидно, особенно в свете тех двух лет, что он потратил... они все, все здешние земляне, потратили на этом пограничье у горного хребта. Впрочем, если по земному счёту — то выходит поменьше.

Но даже одного дня работы жалко. А работа пойдёт коту под хвост. Или, как тут говорят, "за чёрное небо".

Он дошёл до края пассажирской платформы, покачался с носка на каблук над казавшейся бездонной чёрной пропастью пустотой за концом бетонной плиты. Там нет никакой пропасти, сантиметров тридцать глубины и — галечная отсыпка. Просто её не видно. И кажется, что пропасть. Только кажется.

Он поднял голову. Режущие глаз красные буквы всё ещё горели над доской, где для пассажиров вывешивалась местная газета. В этом неприятном, тревожном для землянина, но в то же время неярком свете он смог разобрать только название и заголовок передовицы. Сообщалось, что горцы идут на Сарьянту, власти призывали население к спокойной эвакуации и обещали скорый подход подкреплений. Эвакуация и правда получилась спокойной. А вот скорый подход подкреплений откладывался, похоже.

Колонистов на Неждане почти не было... верней — не было совсем, только та самая цепь посёлков в прибрежной зоне далеко на юге. Но в столице по-прежнему стояла сводная бригада, полторы тысячи человек с полным набором техники — её сил за глаза хватило бы, чтобы остановить горцев. Вот только... При дворе никак не могли решить, просить землян о помощи — или нет. Там всё ещё была очень сильная партия — тех, кто никогда не видел, как горят вот такие города, как в прах превращается созданное трудом человеческим, но очень боялся, что "земляне заберут лишнюю власть". И Увия Ягух Яг под их давлением не решался снова попросить о помощи Русскую Империю. А его собственные войска будут тут через неделю, не раньше — именно в неделе пути стоит большой гарнизон. Они прогонят горцев, это несомненно, это было и раньше много раз, а уж теперь, когда значительная часть армии реформирована и перевооружена... Прогонят, конечно же.

Прогонят с пепелища...

Не напрасно ли мы себя опутали этими идиотскими законами, подумал Генка. Или всё-таки предки, раз и навсегда заповедавшие нам разделять несение и причинение добра, была правы? Горцы — дикари. Для них всё то, что мы тут строили — страшно и враждебно, всё то, что нажили рядом с нами здешние туземцы — добыча и не более того.

Захарчук насторожился — из темноты, там, где рельсовый путь таял окончательно и мрак становился однотонным и полным, послышался знакомый звук — и, прежде чем Генка сообразил, что это мелькнули оранжевый и синий огни, сверкнул металл и появилась плавно сбрасывающая ход дрезина. Какая-то тень отделилась от неё, гибко провисла на руке и ноге из открывшейся двери, ловко соскочила на перрон в самом его начале и, пробежав немного, махнула рукой вслед снова набравшей ход дрезине, а потом пошла навстречу Захарчуку, обретая реальность — и Генка узнал инженера Горана Джукича.

Джукич одевался, как почти все земляне в этой зоне — в широкую со множеством карманов куртку хаки, перетянутую ремнём со снаряжением и оружием, мешковатые штаны того же цвета с накладными большими карманами, высокие прочные сапоги и лёгкий шлем, пробковый, на титановом каркасе, обтянутый серой пилемой, с комплексным дисплеем на креплении и задранными вверх массивными защитными очками. Под курткой на армейской анатомической майке был виден панцирь, на коленях и локтях — защита. За плечом — автоматическая винтовка гражданского образца. Руки затянуты в рабочие перчатки. Сам Захарчук одевался точно так же, только вместо четырёхконечной звёздочки прапорщика Инженерного Имперского Гражданского Корпуса на погонах и нашивки того же корпуса на правом рукаве — чёрно-белый подшипник качения на разделённом пополам по вертикали бело-чёрном поле с девизом "КОЛЁСА ДОЛЖНЫ КАТИТЬСЯ!" у него была полоска серебряного галуна специалиста 2-го класса Имперского Гражданского Корпуса Строителей на правом обшлаге и выше — чёрный мастерок в красном кулаке на разделённом по диагонали на золотое и белое поле с надписью "БУДУТ ГОРОДА!"

— Я думал, ты уехал, — сказал Генка спокойно, но неожиданно для самого себя испытал острое чувство радости — просто потому, что, оказывается, он оставался тут ещё не последним из землян и даже не самым близким к врагу — Горан приехал оттуда, где Захарчуку мнилась только тьма. Кроме того, среди немногочисленных специалистов из Русской Империи, проживавших в Сарьянте, Джукич был ему наиболее симпатичен — и по близости возраста, и, пожалуй, по характеру. Но в то же время они нечасто встречались и никогда "отдельно" не дружили. По сути, все настоящие друзья Генки остались на Земле. А тут были товарищи, коллеги...

— Задержался на водопадах, — Джукич потянулся, дёрнул сцепленными за головой руками туда-сюда. Как и большинство хорватов, он был остролицым (из-за чего казался постарше своих лет) сероглазым блондином, невысоким и крепким. — А ты-то что тут делаешь?

В его русской речи проскальзывал резкий акцент — "задержалса", "делаеш". Но сейчас слышать его было неожиданно приятно и Геннадий Матвеевич Захарчук, классный специалист почти восемнадцати лет от роду, понял, что всё-таки боялся. Очень боялся.

Боялся одиночества перед лицом опасности. Даже недолгого. Потому и остался, чтобы подавить этот страх.

— Провожал последние грузы, — пояснил Генка. — Только что отправил.

Они вместе пошли по перрону — туда, где чуть покачивался огонёк.

— Немного обидно, — сказал Джукич. — Столько строить — и теперь убегать, зная, что всё это будет разрушено.

Они одновременно остановились у угла вокзала, глядя на посёлок. Там было темно, только в десятке мест горели огоньки, да чётко, ярко выделялись два ряда фонарей вдоль центральной улицы. Центральная улица тоже была изобретением землян, но лийк её сразу полюбили...

... — Давай останемся.

— Что? — Генка не сразу понял: это с ним заговорил Горан. Хорват спокойно повторил:

— Я говорю — давай останемся. Двое землян в опасности. Бригада будет тут через шесть часов максимум.

Генка ощутил странное — как будто часть его вышла из тела и наблюдает за происходящим со стороны.

— И нас вышибут со службы, — возразила та часть, которая стояла рядом с Гораном. А тот ухмыльнулся:

— А да ну и чёрт бы с ним. Я тут присмотрел замечательное местечко: озеро. С севера — горы, вечером чёрные, утром — как из золота. А трёх других сторон — лес. Поставлю дом и буду жить. Похоже на Козару.

— Засохнешь без своих дорог-путей, — Генка помотал головой, приходя в себя.

— Засохну, — грустно кивнул Горан. — А всё-таки знаешь... я правда останусь. Лучше засохнуть, чем съесть себя.

— Вячкин не съел, — напомнил Генка. — И не съест. Уехал и не оглянулся. Скажешь, он трус?

— Просто старенький и умненький, к тому же — начальник. Что ты хочешь, почти сорок! — вздохнул Джукич. — Столько проживёшь — будешь точно знать, что можно и чего нельзя. Так что надо пользоваться случаем. Мы ж тоже не молодеем.

Генка фыркнул. Он был старше семнадцатилетнего Горана, но ненамного — всего на полгода. И, чёрт побери, работа на Неждане была его первой самостоятельной работой, он прилетел сюда шестнадцатилетним стажёром после года стажировки на Земле и Марсе и год работал под началом Рудина, наверное, лучшего специалиста в Корпусе. Когда Рудин улетал, он впервые сказал ему что-то похожее на похвалу — буркнул уже с подножки вагона, поезд тогда только-только начал ходить: "Ну, я думаю, ты тут ничего не завалишь."

Самостоятельный взрослый человек и ценный специалист Захарчук тогда шёл домой почти вприпрыжку. Интересно, Джукич тоже ощущал нечто подобное, когда впервые услышал похвалу от своих? Гм, а ведь, если подумать, Горан с самого начала работал тут один...

— У тебя тут что-то написано, — хорват отвлёк его от размышлений, черкнув перчаточным пальцем по эмблеме на рукаве украинца. — И что ты думаешь по этому поводу?

"Будут города... — подумал Генка. — Вот что там написано: "Будут города!"".

Он оглянулся — на город в темноте. Город, который скоро превратится в руины.

— Лёшка тоже уехал, а он ненамного старше нас... — буркнул он.

— Деточка, — скривил губы Горан, — ну вот не надо. Сорокин уехал с больницей. Со своим делом. А наше дело останется здесь, его с собой не увезёшь под мышкой или даже в составе — и эти волосатые на него нагадят. И, между прочим, если я что-то понимаю, Куно до сих пор сидит на узле связи и уходить не собирается.

Да, подумал Генка, германец-связист Гроссте наверняка там сидит. Странно, как я про него не вспомнил. И странно, что я всё ещё спорю. Как будто тут есть, о чём спорить.

Ему показалось, что он спросил вслух: "А если нас убьют?" — и он с ужасом посмотрел на хорвата: вслух? Правда вслух?! Но Джукич молчал — значит, не вслух. Значит, то, что он испугался, останется внутри, а вслух надо сказать...

— Ну что, я тогда тоже остаюсь, — и толкнул Горана кулаком в плечо. — Не бросать же тебя одного!

Хорват оскалился и ответил таким же увесистым дружелюбным толчком. И по его глазам Генка понял, что тот больше всего боялся остаться один.

Но он остался бы и один. Это Захарчук знал точно, знал внутренним чувством — если бы Джукич спрыгнул на пустой перрон, он бы остался тут всё равно. Видимо, он всё решил ещё в дороге. А он, Генка? Походил бы туда-сюда и улетел?

Ответить честно он не мог. Самому себе не врут...

Они опять пошли плечом в плечо по перрону. Генка предложил:

— Давай сядем вон там на веранде. Оттуда всю северную окраину хорошо видно.

— Давай... — и Горан спохватился. — Погоди, я сейчас посмотрю, какой-никакой завтрак сообразим. У меня уже живот подвело.

— Дело, — одобрил Генка. — А я пока до вертолёта сбегаю, возьму кое-что...

...Шаги деловито, гулко прощёлкали в пустом зале ожидания. Захарчук сам себе удивился на ходу — куда делись все те тоскливые, нудные мысли, что мучили его ещё четверть часа назад?! А ведь тогда он собирался быстренько убраться от опасности, сейчас же — остаётся её встречать, так почему же такое хорошее настроение? Он сбежал по широким ступеням на пустую привокзальную площадь и короткой аллеей, в которой упрямо горели лампы, вышел на аэродром.

Вертолётик преданно ждал хозяина. Генка ласково похлопал его по глазастому носу, пробормотал: "Задержимся," — и нырнул внутрь. В вертолёте позади стоял бронированный кейс с наиболее важными документами и небольшой чемодан с личными вещами — такими, которые или, как парадную форму, нельзя было бросить, или же которые — например, записи к "паташовке" — рука не поднималась оставлять. Он сюда прилетел с этим чемоданом, и тогда чемодан был полупуст. Изо всех вещей, которые Генка привёз с собой, он уже вырос. И всё равно — чемодан набит. Когда он укладывался сегодня, то поразился, до какой степени люди обрастают барахлом, не очень-то и надолго задержавшись на одном месте.

Ну да ничего. Очень может быть, что и не придётся никуда улетать...

На откидной полке были пристёгнуты три чехла. В одном была лёгкая мелкокалиберная самозарядка, в другом — штуцер-вертикалка с нарезным верхним стволом под английский патрон .460 "уэзерби магнум" и гладким нижним — под 410-й охотничий. И с тем и с другим оружием Генка летал охотиться (или просто ходил пешком на три километра на восток, где на мелких озёрах было полно местных уток), а мелкокалиберку брал с собой на юг в отпуск и собирался взять снова...

В третьем чехле лежал редко оттуда извлекаемый — только для регулярных, но нечастых тренировок — старый, как мир и давно уже нигде не состоящий на вооружении "калашников". Даже не УАК (1.), с которым армия Русской Империи начинала Войну — ещё более старый АК-103, произведённый чуть ли не в Век Безумия. Генка его купил, как только подошёл возраст разрешения (2.).

1. Универсальный Автомат Калашкникова (или Универсальный Армейский Комплекс)

2. В Русской Империи — 13 лет

С автоматом был подсумок на шесть сменных магазинов — они лежали там, снаряженные. Генка накинул ремень на плечо, подогнал и добавочно укрепил подсумок на поясе. Примкнул один магазин, с удовольствием лязгнул затвором, щёлкнул предохранителем, повесил оружие под руку и, подумав, положил в рабочую сумку ещё пять упаковок патрон — по 20 штук. Ему стало почти весело. Горцы таких машинок не слышали. Ну вот и услышат, посмотрим на реакцию.

Возвращаясь назад по аллее, он не удержался — начал напевать, благо, никто не слышал:

— На страницах старинных книг,

На скрижалях арийской славы

Я читаю кованый стих

Твоего имперского права!

И плывёт над полями туман,

И звенит над Россией время,

И опять на отроге холма

Прорастает льняное семя...

Настроение было не просто хорошее — великолепное. Он уже почти проскочил зал, но обратил внимание, что в комнате связи надрывается сирена экстренного вызова.

Генка затормозил, едва не заспотыкавшись. В пустом полутёмном здании призывный рёв звучал жутковато. Но обращён он мог быть только к землянину — Захарчук быстро подбежал к бронированной двери, приложил к дактилоскопической пластине ладонь, сорвав перчатку. Дверь с еле слышным выдохом отъехала в стену. Свет внутри зажёгся не сразу и Генка увидел, что за гизелловским (1.) бронестеклом окна постепенно начинается рассвет.

123

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓