Но это все потом. А пока — лето еще не прошло, как я уже стал подозревать, что мне крупно повезло. Нет, не врал, не врал Ворон насчет эйфории!
Я был котом, следовательно, я был свободен. Меня не угнетали заботы о завтрашнем дне, я был сыт, в тепле и холе, получал достаточную порцию ласки, а также необходимую мне толику пищи для ума. О самоубийстве я уже, как вы понимаете, не помышлял.
Но — увы! — я все-таки не был настоящим котом. Человеческое прошлое наложило отпечаток на мое мироощущение. Все-таки человеком быть не так уж и плохо, думал я, вспоминая свою прежнюю жизнь. В конце концов, человек, окончательно став взрослым, волен выбирать — и я мог и в человеческом облике выбрать совершенно кошачий (в пределах существующих законов, норм и правил поведения) образ жизни. В конце концов, повторяю я, нигде не запрещено свои желания возводить в закон для себя, а что касается нравственных норм — не закреплены же они в уголовном кодексе!
Такие мысли иногда — не так уж часто, но и не так уж редко, — посещали меня.
К тому же я был испорчен человеческой привычкой к труду. Не то, чтобы я не мог существовать, не работая, — нет, в этом смысле со мной было все в порядке, я не отношусь к разряду тех идиотов, которые не мыслят себе жизни без дела. Но временами мне становилось скучно. Скука — это человеческое изобретение. Обыкновенному, нормальному коту никогда не бывает скучно. Обыкновенный, нормальный кот всегда находит себе занятие. Например, ложится спать. Я спал мало — это говорило во мне человеческое прошлое. Я не мог часами вылизывать свою шерсть; честно говоря, я вообще ее не вылизывал, предпочитая принять ванну. У меня не было нелепой кошачьей водобоязни. Рассказы Домовушки — и лекции Ворона — были интересны для меня, но временами надоедали. Одинокие прогулки, спортивные упражнения на свежем воздухе и добывание мясной пищи занимали слишком мало времени.
Я пробовал читать — но читать в этом доме было практически нечего. Одни только детские сказки. Сказки эти были приобретены Бабушкой и служили предметом ее научных исследований. Бабушка пыталась с помощью сказочной литературы найти путь обратно в Там, в их с Ладой мир. Ее работу стремился продолжить Ворон, но, бедняга, рубил сук не по себе. Ему не хватало Бабушкиных знаний и умений. Он пробовал пристроить к этому делу Ладу, но Лада, категорически не отказывая, все время находила какие-то отговорки и отмазки.
Если честно, Лада была порядочной лентяйкой. Уж не знаю, как она зарекомендовала себя на службе в своем институте, но дома она не делала ничего. И не хотела делать.
Бывало, Домовушка взмолится: — Уж ты, Ладушка, пирожок бы хотя испекла, али рубашку себе новую пошила, а то ведь забудешь, с какой стороны нитку в иголку вдевать!
— А мне и знать этого не надо, — равнодушно отвечала Лада, — я без иголок и ниток шить могу.
— Дак не все же сарафаны самотканые строить, когда-никогда и ручками поработать надобно! — бедному хлопотливому Домовушке такое равнодушие казалось и обидным и ненормальным.
— Мне — не надо, — холодно говорила Лада.
— А когда ты в последний раз открывала конспект? — вступал в разговор Ворон. — Ты ведь помнишь, что Бабушка говорила: "Повторенье — мать ученья"!
— У меня хорошая память, я и так все знаю.
— Ну, так книжку бы почитала, приобрела бы новые знания!
— Ой! — презрительно усмехалась Лада, — не смешите меня! Какие знания можно почерпнуть из здешней литературы! Мне эти знания никогда не пригодятся!
Основным ее занятием, если она не спала и не глядела в окошко, было рассматривание себя в зеркале или расчесывание своих белокурых волос. Но даже и эти действия Лада совершала медленно, лениво, часто откладывая зеркало или гребень и устремляя взгляд в потолок.
Домовушка под большим секретом поведал мне, что Лада уверена в скором появлении Светлого Витязя, и потому много мечтает о нем — какой он будет, какой у него будет конь (как известно, витязи всегда появляются на конях), и станет ли этот Витязь для Лады ее суженым. Я не знаю, сколько ей было лет, семьдесят или восемьдесят. Но вела себя она как глупая пятнадцатилетняя девчонка, мечтающая о прекрасном принце на шестисотом "Мерседесе".
Увлечение Лады зеркалом пугало и Домовушку, и Ворона. Домовушка утверждал, что вся порча девок начинается с зеркал.
— По-перву в зеркальце глядится, потом на улицу вострится, — ворчал он, — а там девке-дуре голову заморочат, глаза отведут — и на тебе! Была девка, стала ни девка, ни вдова, ни мужняя жена!
Ворон выдвигал более веские доводы против.
— Лада, ведь тебе прекрасно известно, — говорил он назидательно, поднимая правую лапу, будто принося присягу в американском суде, — тебе известно, что зеркало есть источник отраженного света. Оно также является естественным аккумулятором и проводником магионов. Если враги смогут когда-нибудь установить твое местонахождение, первое, что они сделают — попытаются воздействовать на тебя при помощи зеркал. А ты расслабляешься!
— Я не расслабляюсь! — огрызалась Лада. — Это мое собственное зеркало, в него ни одна живая душа не гляделась, и из дома я его не выношу. И вообще, Ворон, сидел бы ты в своем кабинете, занимался бы своими делами и не лез в мои. Надо будет — я к тебе обращусь. За советом. А непрошеные советы — они, понимаешь ли, вреднее дихлофоса.
И Лада снова утыкалась в свое зеркало.
Книг она не читала, даже для развлечения, телевизор тоже почти не смотрела. Редко-редко Домовушка уговаривал ее посмотреть какой-нибудь особо, по его мнению, хороший фильм. Лада находила в этом фильме кучу погрешностей и несуразиц, критиковала сюжет, актеров, музыку и все остальное, и обидевшийся на нее — иногда и до слез — Домовушка неделю-другую не приставал к ней.
Даже сказки — чудесные русские сказки, с таким мастерством сказываемые Домовушкою, — не задевали ее воображения. В лучшем случае она просто засыпала, убаюканная певучей Домовушкиной речью. В худшем — начинала придираться к словам, это, мол, неверно, а это — неправильно, и вообще твоя неправда, Василиса не так говорила и не так поступала... Домовушка сухо отвечал, что он сказывает, как умеет, а коли она, Лада, знает лучше, то пусть она, Лада, сама и рассказывает. Но Лада, вспыхнув, отвечала, что сказки — не ее, Лады, дело, и что она только против искажения и произвольного извращения фактов. Однажды даже Ворон не выдержал.
— Какие факты, какие факты! — заорал он, влетая в кухню, где мы, ввиду отсутствия света — ох, уж этот режим экономии энергоресурсов! — сидели при свечке. — Лада, подумай, какие факты в сказках! Фольклор не является источником фактических сведений, представляя собой лишь переосмысление — художественное переосмысление, заметь! — реально произошедших событий. Рассматривать произведение искусства как источник научных, особенно исторических, сведений есть нонсенс.
— Ах, отстаньте от меня! — вспылила Лада, и синие ее глаза наполнились слезами. — Почему вы все время ко мне пристаете!
Она выскочила из кухни, хлопнув дверью.
Воцарившееся неловкое молчание нарушил Пес. Он, как обычно, начал ворчать, обвиняя всех нас вместе и каждого в отдельности в неуважении, неповиновении и прочих провинностях. Пес, по причине своей собачьей преданности, обожал Ладу, считал Ладу непогрешимой, а поступки ее — не только не подлежащими критике или неодобрению, но подлежащими восхвалению и восхищению. Лада была для него кем-то вроде бога.
Ворон, обхватив голову крыльями и раскачиваясь на своей жердочке взад-вперед, причитал: — О, Бабушка, Бабушка, Бабушка!...
Г Л А В А Д Е С Я Т А Я, в к о т о р о й
п о в е с т в у е т с я о в р е д е п ь я н с т в а
Вино прогоняет ум и бесчестит пьющего.
Мадж ад-Дин
Ворон набрался.
Едва только утром первые лучи солнца разрушили охранительную магическую сеть, Ворон открыл клювом форточку и вылетел на улицу. Я не удивился. Ворон иногда отправлялся прогуляться. Правда, обычно он делал это днем, когда Лада уходила на службу. К тому же мне показалось, что он как-то странно оглядывается, как будто не хочет, чтобы его видели. Но, в конце концов, мне могло это показаться — я плохо спал в ту ночь. Лада, разгневанная вчерашним неприятным разговором, изгнала меня из своей комнаты, и мне пришлось ночевать в кухне, на подушке, которая, хоть и была бархатной, значительно уступала постели Лады мягкостью.
Домовушка заметил отсутствие Ворона, только подав завтрак на стол. Он поцокал языком, покачал неодобрительно головой и сгреб кашу — конечно же, в это утро он сварил пшено, — с тарелки Ворона обратно в кастрюльку.
— Одно из двух, — сказал мне Домовушка, когда его утренние хлопоты были окончены, домочадцы, накормленные, расползлись по своим углам, Лада ушла на работу, а он сам устроился рядом со мной с вязанием, — одно из двух — либо он, очень-но осерчавши, опять принялся Бабушку искать, либо на него снова эта дыр-прессия навалилась.
Уже привыкнув к Домовушкиной манере перекраивать незнакомые слова, я понял, что Ворон страдает хронической депрессией. Домовушка объяснил, что началось это давно, еще с тех времен, когда он, Ворон, был совсем птенцом.
— Воронам вещим необходимо все науки превзойти, чтоб, значит, ежели ты мудрым не уродился, так хотя бы учен был. А те из них, какие в преминистры готовятся, — те и вовсе все на свете знать должны. А наш-то, — мотнул бородкой Домовушка, указывая этим жестом на отсутствующего Ворона без всякого почтения к первому советнику и — в будущем — второму после Лады в государстве лицу, — наш-то и необразован совсем. Какая его наука была, когда мы из города в город мотались, аки птицы перелетные, на одном месте не сидючие. Хорошо, коли в городе водилась какая-нибудь академия, универтет по-вашему, по-модному; Ворон тогда к окошкам полетит, где-нигде под форткой пристроится, слушает, а как домой вернется — Бабушке все доложит, Бабушка и запишет, он после те записи и перечтет, и зазубрит, так и учился. После и сам наловчился лапою своею птичьей буквы рисовать, а после машинку Бабушка ему купила писательную... Али книжку какую Бабушка ему принесет, день сидит, ночь сидит, не взлетит, пока не одолеет. А учителей же нет, что неясно-непонятно, растолковать некому. Бабушка сама даже на учебу пошла, да в универтет не взяли, в этот, как бишь? Лада еще в таком служит? — в и ни тут, во!
— В институт, — машинально поправил я.
— Ага, я ж и говорю, в интитут. Так что Ворон немного-то образования все ж получил. Но так, чтобы все в свете знать, все ведать — этого нет. И находит оттого на него временами дыр-прессия страшная. Коли он с этой дыр-прессией дома сидит, то мочи нет, какой вредный делается. На всех кричит, каркает, чуть что; шагу никому ступить не дает спокойно... А когда из дому вылетает, вот как нынче, на зорьке ранней, — жди его к обеду готовенького... А, вот и он, готовенький уже!
Я обернулся к окну. На форточке, держась одной только лапой, сидел Ворон. Вторую свою лапу он сжал в кулак, и из кулака этого торчали какие-то ошметки. Я принюхался — явственно пахло вяленой рыбой. Взгляд его желтых глаз, обычно такой пронзительный и ясный, помутнел и потух. Перья, тоже потерявшие обычный блеск, кое-где слиплись и местами встопорщились.
— Р-разговар-р-риваете? — спросил он, немилосердно раскатывая букву "р". — А я вам р-р-рыбки пр-ринес! Вобла, киса, вобла! Тар-р-ранька! Любишь тар-раньку?
Он не то слетел, не то спланировал с форточки и неуклюже уселся на стол передо мной.
— Ты, Кот, — проникновенно сказал он, заглядывая мне в глаза, — ты один меня понимаешь. Мы с тобой — единственные интеллигентные личности в этом болоте, полном тупых и дремучих болванов...
— Я бы так не говорил, — возразил я робко — пьяный Ворон меня немного испугал, — все-таки они достаточно сообразительны и иногда бывают очень милы...
— Кто? — заорал Ворон, выпрямляясь, приподнимаясь на лапах и выпячивая грудь, — кто сообр-р-разителен? Этот тар-ракан др-р-ремучий? Да он за пятьдесят лет еле по слогам читать научился! Или этот бывший алкоголик, гр-рубиян внутри своей жабьей души... — тут Жаб приподнял свое полотенце и заорал:
— Эй, ты, курица недоделанная, полегче, а то хвост вырву!
Домовушка замахал на Жаба обеими лапками: — Молчи, молчи, видишь же, он выпивши, с пьяным связываться — токмо кровь себе портить...
Ворон, не обращая внимания на Жаба, продолжал:
— ...или этот Пес-недоумок, который тычет всем в нос свою честность, и вер-р-р-ность, и п-р-р-реданность, или этот Кар-рась, который учил детей в школе, а сам не умеет говорить на родном языке, а о том, в углу, — тут Ворон перешел на зловещий шепот, — о том, в углу, я и не говорю даже, потому что разве интеллигентная личность займется сыском?
— Ладно, ладно, потом поговорим, лети уж к себе, — успокаивал его Домовушка, непочтительно подталкивая советника в спину. — Иди, поспи маленько, ты ж день и ночь в трудах, аки пчелка лесная, устал, небось, пектись о нашей красавице...
— Да! — со слезами в голосе воскликнул Ворон, — я тружусь, не зная отдыха! А меня не ценят!... Меня не понимают!...
— Ценют, ценют, на вес золота ценют, — сказал Домовушка. Он дотолкал Ворона уже к самому краю стола.
— Что ты делаешь, он сейчас упадет! — воскликнул я, не сдержавшись. Ворон действительно сорвался вниз, но, судорожно замахав крыльями, взлетел и снова опустился передо мной.
— Ты, Кот, — как ни в чем не бывало, продолжал он, — ты мой единственный друг. Хочешь быть моим учеником? Я обучу тебя всему, что знаю сам. Ты постигнешь глубины магии так, как я их постиг... Я все знаю! — вдруг заорал он, широко разевая клюв. Его желтые глаза хищно вспыхнули. — Я все знаю, все обо всем!
— Знаешь, знаешь, — Домовушка согласно покивал головой и, несомненно сторожась крепкого клюва, подхватил Ворона подмышку. — Коток, я его отнесу, — быстро проговорил он мне, — а ты закрой за нами дверь. А то он сейчас буянить начнет, негоже вам на это глядеть...
Каюсь — закрыв за ними дверь в кабинет, я несколько минут помедлил в коридоре. Мне было интересно, что будет делать Домовушка с разбушевавшимся Вороном. Ничего интересного я не услышал: Ворон повторял, что он все знает и вообще гений, а Домовушка что-то тихо и ласково говорил ему, успокаивая.
Я вздохнул и направился в кухню.
В кухне Рыб и Жаб оживленно болтали.
— Не, как тебе нравится этот интеллигент! — поприветствовал мое появление Жаб. — У-у, любимчик! Не терплю любимчиков! Сначала у Лады, за то, что теплый и пушистый, потом к Домовушке без мыла влез... — (он сказал, куда), — теперь и к вороне нашей подмазался... Ненавижу!
— Я бы вам советовал выбирать выражения, — сухо, с достоинством отозвался я. — Никуда я не влезал и ни к кому я не подмазывался. Если мне нетрудно оказать кому-либо услугу, я всегда ее оказываю. И я не виноват, если меня ценят по заслугам. Поступайте так же, и к вам будет такое же отношение. Кроме того, я не замечал никогда, что к вам здесь плохо относятся.
