Гул

Елисей Силыч прислушался:

— Тихо!

Природа повиновалась. Смолкла пичуга. Лес подморозило.

— Чего там, Герваська? — спросил Жеводанов, надеясь, что старообрядец разглядел довлеющую силу.

— Слушайте!

Отряд отлип от котелков и недоверчиво вперился в чащу. Вообще, чаща была везде, однако отряд выбрал свободный пяточок, оплетённый корнями, где и встал на привал. Кони объедали кусты черники, и в теплоте курились костерки. Всё было спокойно. Лошади не вняли предостережению, костры тоже не думали угасать. Только люди, зверьё наиболее пугливое, залегли и направили взад, откуда вышли, винтовки.

— Там, — удивился Гервасий, — там... вздыхают.

— Вы что, боитесь? — Хлытин приподнял худенькую бровь.

Парня развеселило, что большой, сильный человек с такой серьёзной бородой может вдруг замереть, в душе приподнявшись на цыпочки, и сказать что-нибудь глупое, неуместное, вроде того, что в чаще кто-то вздыхает. Но эсер первым после Гервасия уловил вздох, прокравшийся сквозь листву. Чья-то далекая грусть ошарашивала тем, что на её месте должна была быть брань или хотя бы походная песня. А тут среди коряг и мокриц кто-то из-за чего-то переживал. Вздох уловил и квадратный Жеводанов, и Кикин, и даже крестьяне всё поняли, потушили огонь и заученными движениями пригнули коней к земле. От неё потянуло холодом. Костя перестал хихикать, пожелав против воли, чтобы Кикин не заныл о потерявшейся кобыле.

— Чую, — вдруг захаркал Кикин, — чую!

— Что? — спросил Жеводанов. — Силищу?

— Родное, мое... тут, рядышком! Я уж её заберу, пусть служит! Моё по праву! Моё! Кто возразит — порву, зубом зацыкочу.

— Молчать! — неожиданно зло зашипел Елисей Силыч.

— Ты чего командуешь, борода? — возмутился Жеводанов. — Погоны покажь! Карточку офицерскую!

Меж деревьев промелькнул силуэт. Поначалу было не разобрать — это человек или то, что обычно следует за ним? Фигура шла по касательной, точно были антоновцы мягкой окружностью. Костя, сузив глаза, различил: человек что-то тянул за собой. Вроде бы лошадь.

Тимофей Павлович шмыгнул, и из кривого носа выползла зелёная сколопендра. Кикин кого-то узнал и до хруста сжал побелевшие кулаки. А вот Хлытин не мог разобрать человека. Не потому, что он отличался от остальных лаптёжников — с десятка сажень все едины, а потому, что веяло от незнакомца не навозом с водкой, а странной свободой. Быть может, поймал человек коня Антонова? Но лошадь не была белой и человек белым не был: он шёл не замечая людей, хотя должен был их заметить, шёл, и от вздох пушил густую бороду.

— Узнал, узнал! — зашептал Кикин. — Это же кум мой, Пётр! Соседушка наш. Узнали такого, а? Узнали! Он издалека виден. Гора-человек!

Паревцы перекрестились. Оставшиеся в меньшинстве Елисей Силыч с Жеводановым и Хлытиным ничего не поняли.

— Так что ж ты куму не крикнул? — удивился Жеводанов. — Раз надёжный человек, мог сгодиться.

Паревцы скорбно посмотрели на офицера. Елисей Силыч несколько раз открывал рот, но говорить передумал. Не любил он Кикина: тянуло от ползунка хвоистой крестьянской верой, для которой лохматый пень милее золотого потира. Ценил Тимофей Павлович не церковь, а замшелую полянку, где можно было причаститься кислой кровью народного бога — клюквой или брусникой. Христа Кикин, конечно, уважал, однако уважал как хозяйственного мужика, который тоже ел и тоже срал. Ещё Кикин одобрял иконы, но только те, что при деле — прикопаны в поле, защищая урожай от грызунов, или под стрехой дом от молнии стерегут. А до большего Тимофею Павловичу дела не было. Он свою кобылу хотел. Вот и все таинства.

Кикин схватил вещмешок, винтовку и выполз из-под корня.

— Ты куда? — воспрепятствовал Елисей Силыч. — Стой, кому говорю!

— Отпусти! Надоело проповеди слушать! Даром что попов у вас нет, а ихние разговоры остались. Дух живет где хочет! Вот моя вера! В козявке ползающей и то духа больше, чем в тебе. В пшеничке дух! В говняшечке, из которой рожь родится! Повсюду! А в тебе духа нет! Не чуешь разве? Ты носом ничего не чуешь — какой же ты христианин? Не хочу с тобой!

— Какой дух, откуда? — пискнул Хлытин.

— Да вот же он! Повсюду! — Кикин расставил глаза, как руки. — А мой дух у Петра. Он мою кобылку ведёт. Прохудилась моя баба — видать присвоили себе жеребёнка, а он тоже мой! Всё своё себе верну. Вот чего хочу. Вот зачем я воевать пошёл. Все за это воюют. А кто не за это, тот за дураков! Ну, братцы, кто с Тимофеем Павловичем в дезертирство? Пойдем за Петром, он все здешние норы знает. А если его — сами выплутаем! Айда!

Пара неместных крестьян, не глядя на командиров, бросилась за Кикиным. Паревские мужики вцепились руками в торчащие корни, точно их силой заставляли идти за Тимофеем Павловичем. Было видно, что они предпочли бы сразу сдаться большевикам.

— Куда?! — рявкнул Елисей Силыч и ткнул в Жеводанова. — Чего застыл? Уйдут!

— Иди к черту, — выругался офицер. — И посрать Елисеюшка хочет, и жопу не замарать!

Костя Хлытин молчал. О таком не рассказывали в университете. Как только дезертиры скрылись, в колючем урмане снова засвистела пичуга.

Потеплело.

XIV.

У Петра Вершинина было своё дело. Он людям помогал. Как наступили голодные годы, а их в прогнозе было немало, стал менять бедствующий середняк еду на вещи. В Паревку и её окрестности приходили жители голодающего Тамбова. Кто пальтишко приносил, кто ткань кумачовую, которую можно и на флаг советский пустить, а можно косынку жене справить. За мелочевку расплачивался Вершинин картошкой, а за нужную в хозяйстве вещь мог и ярочкой пожертвовать. Мешочников ловили на въезде и выезде с городов, в вагонах и на подводах, на проселках и посреди тайных троп. Обчищали, арестовывали или отправляли восвояси. А там, где недоглядела власть, дело вершили бандиты, что в годы военного коммунизма расплодились вместо крыс.

Свирепствовала продразвёрстка. Вершинин уже не мог предложить мешочникам ничего, кроме картофеля. Жена шипела: "Что зимой глодать будем — штаны суконные?" Сукно дело хорошее, однако на дворе жглось лето двадцатого года, лето засушливое и большевистское: что не сгорело на полях, то забрали в город. Попахивало страшным потрясением, возможно войной. Крестьяне подолгу беседовали и тянулись носом кверху: в воздухе чернела гарь.

Нахлобучив картуз, Вершинин отправился к куму Тимофею Павловичу Кикину. Тот жил в Паревке, а Вершинин в соседней деревушке. И хоть было средь мужиков какое-никакое родство, хозяйствующий Кикин, нарезавший пожирнеё землицу и табун коней заведя справный, куму почти ничем не помогал. А если помогал, то в долг. Случалось даже, что Вершинин отдавал четверть урожая Кикину — тот по весне делился семенами. Жена вдалбливала молчаливому Петру, что он должен быть таким же, как распрекрасный Тимофей Павлович. Муж отмахивался, но, когда стало совсем невмоготу, собрался к Кикину в гости. Если кто и знал, что творится на Тамбовщине, так это её чуткий паук: везде были у Кикина должники, каждый мечтал с ним торговое дело иметь.

Мужики сидели в просторной кикинской избе. Макали болезненную, серую картошку в серую же соль. Рядом расположились незнакомые Петру мальчишки: Костя Хлытин и Гришка Селянский. Один по виду из интеллигенции, образованный, а другой бандит, только что из леса. Тимофей Павлович ревностно следил за гостями: чужие пальцы слишком часто сватали его картошку.

— Балакни-ка нам, фельдсерок, восстание будет али нет?

Костя Хлытин представлял эсеровскую ячейку Союза трудового крестьянства. На пареньке, командированном из Самары, лежала большая ответственность — подготовить почву для народного сопротивления в богатой Паревке. Провести кооперацию, заняться агитацией, разъяснить массам о программе социалистов-революционеров. В общем, вел Хлытин почти бестолковые дела.

— Наша партия не стоит на позициях открытого вооружённого восстания, — пролепетал Хлытин, — но считает, что к нему надо готовиться... Восстание не делается с бухты-барахты. Нужны определенные условия...

— Кончай канитель, ветрогон, — прервал Гришка. — Антонов, ментяра, лютуйствует по всему уезду. Уже год как половину банд перегромил. И главное, бьет не потому, что мазурики, а потому, что вольные люди при оружии. А все оружие он собирает в надёжных местах. Ух, просверлю ему в голове фистулу! Но сначала узнаю — зачем? Не просто ведь для забавы оружие ховает, а?

Хозяйственный Кикин пригласил Гришку, как известного кирсановского бандита, который рыскал со своей бандой где-то около Паревки. В тревожный год искали крестьяне у каждой твари защиты. Только зайдя в избу, Селянский сразу же невзлюбил тихонького Костю, узнав в нём отпрыска городской интеллигенции. Да и Кикина бандит тоже на дух не переносил: бедный с богатым родства не имеют.

— Ваша шатия, — набрался ответной храбрости Костя, — даже паревскую милицию разоружить не может. Пробирались вы сюда, Григорий, на пузе, чтобы вас никто не заметил. И вы хотите с такой смелостью против коммунистов идти?

— Задрыга, ты у меня сейчас обсикаесься! — Гришка достал нож. — Сто, забздели?

Ощерился разбитый рот. Смешила Гришку крестьянская любовь к цибуле и клуням да и к куче других непонятных нормальному уху слов. Разве можно в омете мечту найти? Стоят ли в деннике лихость и приключение? Потому и грабила банда Гришки кулацкие избы. Нечего их жалеть. Вспорешь такому бурундуку живот, а оттуда не кишки — зерно полезет.

— А вы, чунари, воевать хотите? Долго терпеть облоги собрались? Вот потому вы и мужики, сто всю жизнь ярмо волочите. Если ты бык, то будет и кнут. Вот ты, громила, почему не в моем отряде? А? Не верис, сто я полковником стану?

Петр Вершинин сидел смирно. Был он по жизни молчалив и даже скромен. Никогда не хватал чужое и не очень держался за своё. Не нравился разговор великану. Он думал, что люди будут серьёзные, городские, а здесь одни парни хорохорятся.

— Больно ты гонорый, — сказал Вершинин.

— А у тебя, верзила, сто, гордости нет?

— Чего?

— А-а... лапоть! У тебя, поди, и думки нет, кроме как о жирниках посочнеё.

— Не бреши. Имеется.

— Какая?

— Не скажу, не дорос ты ещё, — ответствовал Петр.

Гришка зло осклабился, но Кикин успел спросить:

— Ну а ты что думаешь, молодой? Будет восстание?

Все посмотрели на Хлытина. Обидно было эсеру, что его робкие рассказы о Борисе Савинкове никому здесь не интересны. Что нравится крестьянам, когда живот полон, а в голове хоть ветер гуляй, чай посевы не выветрит. И куда тут приткнуть тезисы Виктора Чернова или лихие подвиги Боевой организации? Не знают мужики, какое это счастье — шагать по первому хрусткому снегу к княжьей карете! И чтобы бомба, пахнущая аптекой, дрожала в руке, и тлел в голове выученный стих. Но в Паревке поселились люди практичные, которым понятна лишь мера фасоли. Костя не жалобился на крестьян. Просто зря он, что ли, столько книжек в Самаре прочел?

— Давай, — толкнул парня Гришка, — не молчи! Учи нас, тёмных. У меня знакомец был, тоже, как ты, любил почитать, учёный, в говне моченный. Мы его тюремной грамоте быстро научили. Хочешь, и тебе очко справим?

Хлытину был неприятен чёрный, злой Гришка, пришедший на собрание лишь затем, чтобы ткнуть под ребра безусый вопрос: где был Костя-сосунок, когда Гришка топил продотряды в водах Вороны? Может, и не топил никогда бандит большевиков, все равно спрашивал зло, надменно, щупая на поясе нож, и отвечать ему тоже было страшно. Того и гляди крикнет "С-с-ша-а!" и насадит на пику.

Костя собрался с силами и пробормотал:

— Даже если вы... мы победим, то лишь откроем дорогу к власти белым, которые нас в свою очередь перевешают. Понимаете, это называется патовая ситуация. Останутся большевики — будет новое крепостное право. Уйдут большевики — придёт старое крепостное право.

— Так пустим петуха или нет? — потребовал Петр, обращаясь к Кикину.

— По-разному бают, кум, — пожал плечами мужик. — У меня скот, земля... Никому не отдам. Я — буду биться. Вооружу батраков, пообещаю за каждого большевика по свинье... хотя свинья — жирно, по курице или ведру овса... Или яйцами, а? Не жидко ведь яйцами?

— Парнишка, — поворотился Вершинин к Косте, — ты грамотой владеешь. Скажи насчет бунта. По-простому скажи, по-нашему.

Пахари, пахнущие потом и иконами, ждали ответа Хлытина. Даже взбалмошный Гришка, ковыряющий ножичком яблоко, без злобы наблюдал за эсером. Костя поёжился от детского взгляда Вершинина. Смотрел великан требовательно, как будто задал вопрос, откуда ребятишки берутся.

Костя решил, что никому не станет хуже, если он ответит так, как думал сам:

— Достаточно спичку поднести — всё и вспыхнет. Будет бунт, бессмысленный и беспощадный.

— Без смысла? — оживился Кикин. — Так только дураки говорят. Мы им покажем... Вилами в пузо! И петуха в дом! А, мужики? Поднимем всю губернию! И как навалимся, как пойдем! Всех передавим, кто против нас! Каждый город возьмем. Будут знать! Бессмысленный. Ха!

Вокруг одобрительно загудело.

Когда Вершинин вернулся домой, жена вертелась вокруг мешочницы. Та выглядела изможденной. Свет терялся в серой коже и красных глазах, не проходя женщину насквозь, а застревал в ней вместе с душевным теплом.

— У вас есть сало? — тихо спросила женщина у Вершинина.

— Какое сало? Картохи можем отсыпать, — выпалила жена.

— Тогда я кольцо менять не буду, — перед крестьянским носом сжался серый кулак, — пойду к соседям.

— Экая краля! Да у них ведь тоже ничего!

— Да вы же сами скот перекололи, чтобы никому не достался! Не даёте нам мяса!

— Какое мясо? У нас скотины никогда не было! Хлев видела? А нет его. Я хомут только на мужа могу повесить. Любит он таким, как ты, помогать. Скоро всего себя раздаст!

Петр вязко посмотрел на жену и скомандовал:

— Тащи шмат сала. Поверх картохи положишь. Чего скажешь против — изобью. Поняла?

Баба поджала губы и принесла из подпола кусок сала. Замотала его в ткань и бросила в мешок с картошкой.

Гостья положила кольцо на стол, взвалила на плечо мешок и сказала:

— Спасибо. Вы знаете, у меня муж кончается, ребенку есть нечего... Спасибо.

Вершинин наморщил лоб и сделал ещё одну радость:

— Я провожу. Пойдем тропой, где продотряды не ходят.

Серое лицо снова затрепетало:

— Спасибо.

Шли долго. Женщине было неудобно нести мешок с выменянными продуктами, поэтому его взвалил на плечо Вершинин. Даме стало стыдно, и она рассказала, что ей нужно дойти до железной дороги, там, в условленное время, на повороте, чтобы не столкнуться с обыском на станции, мешочницу в кабину подберет знакомый машинист. А как обрадуется сын, когда поест картошки со шкварками, как оживет муж-инженер, замученный на заводской работе! И всем станет хорошо, весело и немного жарко, небо посветлеет, и уже не так страшно будет просыпаться по утрам. А чтС кольцо, пусть и свадебное? Это всего лишь кольцо. Важно белое, похожее на полячку, сало, которое пахнет укропом и чесноком, от которого идёт такой одуряющий дух, что как бы не пронюхали по пути какие мазурики.