Эсташ Доже и его дьявол

Поверит ли Месье в его ложь? На первый раз — возможно. Но если Эсташ так и не соизволит приехать этим летом (а он не сможет, если не случится чудо, как, впрочем, не сможет приехать и осенью, и зимой, и весной...), о нем попросту забудут и перестанут приглашать.

Отослав письмо, Эсташ спустился к ужину: зеленый горошек с салом, голуби и шампиньоны в хлебной корке. Ели ложками, потому что весть о вхождении в обиход вилок еще не достигла Шевенкура. У Эсташа была своя вилка, но сотрапезники, глядя, как он орудует ею, не вдохновлялись его примером и, очевидно, считали, что это какая-то придворная придурь, вроде моды на мушки или огромные парики с локонами до пояса, и нормальный здоровый человек совершенно не обязан ей следовать. Как всегда, к ужину в замок явился кюре, глуховатый отец Сен-Марс. На нем обычно лежала обязанность поддержания за столом светской беседы, темой которой могли служить виды на урожай, состав микстуры от кашля, которая так помогла святому отцу, или проклятый долгоносик в амбаре. Одно было хорошо: после ужина не засиживались. Кюре откланивался, посидев полчасика у камина, родители же после его ухода расходились по своим комнатам. В Шевенкуре рано ложились, чтобы не жечь свечи попусту.

Потом пришло несколько писем от герцога де Фуа, на которые Эсташ даже не отвечал, и вдруг — огромное письмо от графа де Гиша. После скандала родитель собирался увезти его к войскам, но задержался в Париже, улаживая какие-то свои дела, а Гиш проводил время как обычно, пока пьяным не упал с лошади и не сломал ногу. Теперь, коль скоро он прикован к постели, у него появилось время для писания длинных писем, так что Гиш советовал Эсташу приготовиться.

Первое письмо состояло из двух частей. Одна была посвящена описанию гулянки, которая привела Гиша к его теперешнему плачевному состоянию, а вторая, заставившая Эсташа задрожать от нервной лихорадки, — невероятным событиям при дворе герцога Анжуйского. Ничто не предвещало, уверял Гиш. Месье со своими присными с большой помпой переехал в Сен-Клу и достойно отметил это событие, вернее, начал отмечать, потому что программа развлечений была расписана на две недели вперед. И тут между ним и шевалье де Лорреном что-то произошло. Что именно, никто не мог сказать, но результат был налицо: шевалье уехал в Париж и дал понять, что назад не вернется. Иными словами, он бросил Монсеньора. Ну, каков финт?! Конечно, поначалу никто в это не поверил, и сам Гиш проиграл двести пистолей, которые поставил на то, что не позднее чем через двадцать четыре часа парочка помирится, и все пойдет по-прежнему. Но шевалье был серьезен как никогда. Все увеселения в Сен-Клу отменили. Монсеньор пребывает в ужасном состоянии, не выходит из своей спальни, в которой велел закрыть ставнями окна и запрещает приносить свечи, ничего не ест и, говорят, нуждается в помощи лекаря, но никого к себе не подпускает. Шевалье же в Париже предается безумному разгулу. Здесь их с Гишем траектории пересеклись еще раз, и Гиш описал свой разговор с пьяным в стельку шевалье, который стал настойчиво проситься с ним во Фландрию (это было еще до рокового падения с лошади, когда Гиш сам туда собирался). Пришлось ответить ему, что пусть он сначала уладит свои отношения с Монсеньором. Шевалье явно не ожидал, что даже его военная карьера целиком и полностью зависит от покровительства Месье, и это стало для него большим ударом, который не смогло смягчить даже тяжелейшее опьянение. Гишу было жаль его, но что он мог поделать? Не ссориться же с Месье ради этого типа.

Эсташ крепко зажмурился и сложил ладони как в молитве. Пока он торчит в отчем доме, там, в Сен-Клу, все звезды сошлись для него. Шевалье больше нет. Сердце Месье свободно или скоро будет свободно, ведь не станет же он терпеть такое отношение к себе. Конечно, когда дело касалось шевалье, принцу изменял и всякий здравый смысл, и чувство меры, и, подчас, чувство собственного достоинства, но должны же у него сохраниться хоть остатки гордости. Если бы Эсташ был рядом!

Он ворвался к отцу и стоял перед ним на коленях.

— Пожалуйста, отец. Сто пистолей в месяц, которые вы давали мне раньше. Верните мне мое содержание, и я ничего больше у вас не попрошу.

Сто пистолей в месяц — ничтожная сумма для двора герцога Анжуйского, и Эсташ сам знал, что не удержится в этих рамках, но он подумает об этом потом. Пока же главное — получить хоть что-то.

Отец поманил его к своей конторке и развернул перед ним счет.

— Иди сюда. Посмотри. Видишь: тридцать семь тысяч шестьсот двадцать семь экю? Знаешь, что это? Правда, не знаешь? Это полная сумма, которую я принужден был выплатить твоим кредиторам, а ты даже не потрудился ее запомнить. Но, надеюсь, ты помнишь хотя бы, что я сразу сказал тебе: я не плачу твой долг, я выкупаю его, и ты будешь возвращать его мне из своего ежемесячного содержания. Итак, изволь, я произвел расчет. Вот этот столбец, видишь? Для того чтобы расплатиться со мной полностью, тебе понадобится чуть более десяти лет. Наберись терпения. Через десять лет ты снова будешь получать свои деньги на руки, но не ранее.

— Отец, выслушайте своего несчастного сына и поверьте ему. Я знаю, я причинил вам много огорчений, но ведь любите же вы меня хоть немного и не допустите моей гибели. Я не могу сказать вам всего, но вся моя жизнь зависит от того, смогу ли я попасть в Париж в ближайшее время. Если нет, то она кончена, потому что в этом мире для меня не останется больше ничего.

— Что за вздор ты несешь? Встань, пожалуйста. Я догадываюсь, что у тебя в разгаре какое-то любовное увлечение. Я также догадываюсь, что это увлечение не из тех, которые я могу одобрить. В лучшем случае, какая-нибудь шлюха, которая тянет из тебя золото. Нет, я не сочувствую тебе, Эсташ.

— Умоляю, отец! Вы ведь так богаты. Сто пистолей в месяц — это ведь ничто для вас.

— Во-первых, с чего ты решил, что я богат? Ты когда-нибудь интересовался делами нашей семьи? По-моему, ты только швыряешь деньги на ветер, не задумываясь о том, как они достаются нам. Во-вторых, даже будь я Крезом, подумай сам, что осталось бы от моих средств, если бы я шел у тебя на поводу. Сто пистолей сегодня, двести завтра, а там вся семья пошла бы по миру. Ты разорил бы нас всех, Эсташ, дай тебе только волю. Я со страхом думаю о том, что будет, когда меня не станет.

"Когда тебя не станет, старый ты хорек, о, когда тебя не станет..." — бормотал себе под нос Эсташ, выйдя от отца. Тогда настал бы конец всем его затруднениям и этой унизительной зависимости. Но Франсуа Доже был крепок, он проживет и десять лет, и даже больше.

В тоске и задумчивости Эсташ остановился у окна, следя, как за буковой рощей догорает закат. Хотя солнце еще полыхало кроваво-красным, в небе уже показалась луна и висела прямо напротив окна. Огромный бледный диск казался идеально круглым, лишь приглядевшись, можно было заметить небольшой скос. Луна была покрыта едва различимым узором, похожим на таинственные письмена. По мере того, как гасло солнце, диск разгорался все ярче, и письмена проступали все отчетливее.

С лестницы послышались тяжелые шаги и мерное металлическое дребезжание, похожее на звон кандалов каторжника. "Матушка", — догадался Эсташ. Звенели, разумеется, не кандалы, а ключи, десятки ключей, висевшие на поясе передника мадам Доже. Подобно тому, как ее супруг сам вел дела, она, не доверяя никаким экономкам, держала при себе ключи от всех дверей в Шевенкуре, сама совершала обходы, сама отмеряла провизию для кухарки, сало для свечей, щелок для стирки. Сколько ее помнил Эсташ, звон ключей сопровождал каждое ее движение. Должно быть, она и во сне не расставалась с ними и звенела, переворачиваясь с боку на бок.

Эсташ был совершенно не готов иметь беседу еще и с ней (ибо ни одна их встреча не обходилась без нравоучений и изъявлений материнского недовольства) и хотел унести ноги, но галерея была слишком длинной, и матушка поднялась по лестнице и заметила его раньше, чем он успел скрыться за углом.

— Эсташ, — повелительно позвала она, — как хорошо, что ты мне попался. Мне нужно поговорить с тобой.

Что за свинская привычка у них обоих — обращаться к детям на "ты", точно к слугам!

— О чем же, матушка? — спросил Эсташ своим мягким приятным голосом, с усвоенной в свете любезностью, и тут же сам поморщился от неуместности этого тона, казавшегося, должно быть, всем вокруг фальшивым и жеманным. Надо учиться разговаривать как родители — веско и отрывисто, без украшательств. Так он забудет свои прежние манеры, ну и плевать. Едва ли светские навыки когда-нибудь пригодятся ему снова.

— Об этом твоем слуге. Я больше не хочу видеть его гадкую рожу. Чтобы завтра же его здесь не было.

— Но, — удивился Эсташ, — чем Лазар провинился перед вами?

— Он мне не нравится. Не могу сказать, что в нем не так, но он какой-то неприятный. Слуги говорят, что у него дурной глаз. Они боятся его и не хотят даже есть с ним за одним столом. Мне надоело слушать их жалобы, поэтому избавь нас от этого типа, сделай одолжение.

Эсташ знал, что Лазар тоже не прижился в Шевенкуре. Если в Руасси-ан-Бри развращенная челядь герцога де Фуа не придавала значения его "дурному глазу", а уж в Пале-Рояле тем более всем было плевать, то в богоспасаемом отчем доме к этим материям относились серьезно. Некоторые крестьяне повадились бегать к Лазару со скромными подношениями, прося трав для захворавшего ребенка или скотины (и как они только пронюхали?), но большинство при встрече с ним отворачивались, сплевывали и хватались за крестики и ладанки. Лазар вдобавок сам совершил ошибку, упорно не желая посещать церковь, и его безбожие сразу обросло легендами. Утверждали, что однажды кюре обратился к Лазару с какой-то просьбой или разговором, но Лазар не мог не только беседовать со святым отцом, но даже смотреть на него, отворачивался, пятился, когда бедный тугоухий отец Сен-Марс пытался подойти поближе, и в конце концов попросту убежал. Другой свидетель якобы видел, как Лазар шел по дороге мимо большого каменного креста, установленного на обочине. Светило солнце, тень от креста легла прямо на дорогу, и Лазар не смог перешагнуть через нее и был вынужден лезть в придорожную канаву, чтобы обогнуть опасное место. Пожалуй, лучше бы ему действительно исчезнуть, пока шепотки и сплетни не переросли в прямые обвинения, а там кто-нибудь ретивый непременно донесет. Эсташу было жаль расставаться с Лазаром, тот хоть и не оказал ему никаких особых услуг, о которых шла речь первоначально, но все же был хорошим слугой и по-прежнему не брал денежной платы, прося только еды и крова над головой. Заменить его было некем, разве что каким-нибудь деревенским пентюхом с кривыми руками, грязью под ногтями, вонючими ногами и привычкой вытирать нос рукавом. Но если матушка желала избавиться от кого-то в своем хозяйстве, просить об отмене приговора или хоть об отсрочке было бесполезно.

Эсташ хотел позвать Лазара, но тот явился сам — вошел в его комнату, бережно неся туфли хозяина, которые почистил и вообще постарался придать им приличный вид, насколько это было возможно. Почему-то в Шевенкуре гардероб Эсташа приходил в негодность со сверхъестественной скоростью. Туфли, в которых он без потерь расхаживал по Пале-Роялю, безбожно обтрепались, и даже красная краска с каблуков начала облезать. Деликатные воротники и манжеты в мясистых лапищах прачек превращались в лохмотья, но должной белизны отнюдь не приобретали. Стоило приподнять крышку одного из сундуков Эсташа, как оттуда поднимался дух мускуса, пряностей и экзотических цветов — запах Пале-Рояля. Но, поначалу такой сильный и устойчивый, он становился все слабее, все сильнее выветривался. Когда-нибудь от него не останется даже следа.

Повеление мадам Доже, переданное Эсташем, привело Лазара в отчаяние. Он вздрогнул и втянул голову в плечи, будто его ударили, — странная реакция, так не вяжущаяся с его обычными степенными и скромными манерами.

— Разве я плохо служил вам, сударь? — спросил он растерянно, стиснув руки в мольбе.

— У меня нет к тебе никаких нареканий, ты это знаешь, — резко ответил Эсташ. — Но ты не нравишься мадам. Она навоображала бездну вздора насчет тебя. И поделом: чего тебе стоило хотя бы раз переселить себя и сходить к мессе со всеми?

— Вы ведь знаете, сударь, почему я не могу посещать церковь.

— Я-то знаю, но мою мать едва ли устроит такое объяснение. Так что, приятель, если не желаешь притворяться добрым католиком даже ради куска хлеба и крыши над головой, собирай вещи. Завтра тебя здесь быть не должно.

— Может быть, вы попробуете переубедить мадам?..

— Ты смеешься надо мной?! — истерически закричал Эсташ. — У тебя нет глаз? Ты не видишь, как я тут живу и на каких правах? В этом доме я не могу "переубедить" даже дворецкого! Я только что ползал на коленях перед отцом, выпрашивая у него какие-то сто пистолей, и ничего не добился. А ты хочешь, чтобы я просил за тебя! И, кстати, сказать тебе, кто виноват во всем? Ты, и только ты! — в гневе Эсташ шагнул к Лазару и ткнул пальцем в грудь. — Вспомни, сколько я просил тебя помочь мне с монсеньором Анжуйским или хоть выиграть в карты! И что я получил от тебя, кроме резонерства? Можешь дальше хныкать, что и это невозможно, и то ты не в силах сделать, но мы оба знаем, что ты просто из трусости не хотел применить свои умения! Не будь ты таким жалким трусом, я бы сейчас был при деньгах и счастлив, и тебе было бы хорошо. Но ты не помог мне, так пропадай теперь сам!

Сначала Лазар испуганно пятился от наступающего на него хозяина, вздрагивая от каждого его выкрика, но потом что-то в нем переменилось. Костистое невзрачное лицо сделалось отрешенным и замкнутым, светлый глаз загорелся бледным огнем, а темный в полумраке комнаты, наоборот, казался зияющим провалом. Теперь уже Эсташ попятился сам. Словно потеряв к нему всякий интерес, Лазар отвернулся к окну и молча созерцал луну, которую больше не затмевало солнце и которая сияла теперь во всем своем великолепии.

— Я по-прежнему утверждаю, что не могу помочь вам ни с монсеньором Анжуйским, ни с картами, — заговорил наконец Лазар. Его темный угловатый силуэт был весь озарен серебряным зыбким светом. — Но, — тут он понизил голос до шепота, шелестящего как сухая солома, — избавить вас от власти отца — это в моих силах.

Эсташ метнулся к двери и выглянул в гулкий каменный коридор, проверяя, не метет ли некстати пол какая-нибудь дуреха-служанка и не меняет ли мальчишка масло в лампионах. Но, конечно, за дверью не было ни души и не слышалось ни звука: в этот час весь замок уже спал. Эсташ задвинул щеколду и спросил таким же тихим шепотом:

— С помощью яда?

Лазар был так шокирован глупостью этого вопроса, что на время снова превратился из жутковатого чародея в прежнего заботливого слугу:

— Что вы, сударь, что вы! Заклинаю вас, даже не пробуйте. Все яды легко распознаются, что бы там ни уверяли их составители. Если смерть вашего батюшки вызовет хоть малейшее подозрение, будет назначено вскрытие и следствие, а там уж вы, простите великодушно, первый подозреваемый. То же самое касается подстроенных несчастных случаев, наемных убийц и прочего. Ни-ни, сударь.