Эсташ Доже и его дьявол

Посвящается Фифи.

Ведь грех человека зависит от его свободной воли. Черт не может изменить решения свободной воли человека, т.к. это противоречило бы свободе того. Значит, черт не может быть здесь виноват. Кроме того, в книге "О церковных догматах" говорится: "Не все наши злые помыслы исходят от черта. Они часто рождаются из движений нашей собственной воли"

Якоб Шпренгер и Генрих Инститорис

Молот ведьм

Не знаешь, верно, что ночами

в сердцах бессонных зреет крик, —

ведь все неправедны меж нами:

младенец, дева и старик.

Чернеют вещи возле них,

дрожащих, как пред часом казни,

их руки белые в боязни

по жизни, как в дремучей блазни,

блуждают, будто две борзых.

Былое где-то предстоит,

а в будущем лежат скелеты.

И кто-то у ворот стучит.

Ни взор, ни слух не различит

единой утренней приметы,

и даже петел не кричит.

Ночь — как великий дом. И вот

их — страхом раненные — руки

рвут дверь за дверью в смертной муке,

им ходов предстают излуки —

нет и не будет им ворот.

И так, о Боже, что ни ночь —

всегда кому-то спать невмочь.

Идут, вотще Тебя взыскуя.

Чу! Как слепцы, во тьму глухую

они ступают.

Как в петлях лестничных, тоскуя,

к Тебе взывают!

Они в булыжник черный лица прячут.

Ты, верно, слышишь их? Они ведь плачут.

Райнер Мария Рильке

Часослов

Глава 1

Оргия в Руасси

Сначала никто не хотел делать привал: погода была неважная, холодная, дождливая, а убогая хижина совершенно не прельщала охотников, которых ждал замок — с натопленными комнатами, красивой резной мебелью, мягкими коврами, вышколенными слугами и, главное, стайкой веселых девиц, которых собрал для них гостеприимный хозяин. Но герцог де Фуа очень уж настаивал: он непременно хочет показать им Лазара, Лазар — настоящее сокровище, у него, помимо всего прочего, всегда есть отличное винцо. Бог знает, как он его делает и что добавляет, небось, какие-нибудь колдовские штучки, но это чистая амброзия, как попробуете, господа, не захотите пить ничего другого, даже из королевских погребов.

Лазаром звали человека, который жил в хижине. На род его занятий указывал разбитый вокруг лекарственный огородик. Весна только началась, травы едва показались из-под земли, но Эсташ углядел несколько сухих прошлогодних зонтиков болиголова. Он ожидал увидеть обычного шарлатана, обретающегося при знатном доме, — составителя гороскопов, лекарственных снадобий и любовных зелий. Такие шарлатаны обычно одеваются в какие-нибудь эффектные лохмотья и гремят амулетами — по их мнению, зловещими, но в действительности просто отвратительными, вроде мумифицированных вороньих голов и крысиных скелетиков. Поди, такую вонищу развел со своими алхимическими "опытами", что пришлось отселить его из замка в лес. А еще все подобные типы более или менее безумны или талантливо изображают безумие.

Но Лазар оказался вполне приличным на вид человеком с мягкими, предупредительными манерами, из-за которых его можно было принять за лакея в порядочном доме, только ливреи не хватало. Вместо ливреи на нем был темный костюм, поношенный, но аккуратный, даже белый воротник имелся. Волосы длиной до плеч мышиного цвета, лицо гладко выбритое и совершенно заурядное, от такого отвернешься — и моментально забудешь, как он выглядел. Возраст неопределенный, то ли чахлик средних лет, то ли крепкий старик. Кажется, он был мучительно застенчив — все время прятал глаза, будто что-то украл, и видно было, что он непрерывно борется с собой, чтобы не отвернуться от своего господина и его гостей, что было бы, конечно, непростительным нарушением правил вежливости.

Однако вино у Лазара было действительно бесподобное. Густое, черное, настоянное на травах и специях, оно с первого же глотка согревало и кружило головы, а еще странным образом обостряло все телесные ощущения, делая их необыкновенно приятными. Забыв о ненастной погоде, охотники разлеглись прямо на земле возле хижины. Накрапывающий дождик приятно холодил разгоряченные лица, а прошлогодняя листва показалась им дивно мягкой и ароматной. Граф де Гиш притянул к себе графа де Руасси, младшего брата герцога де Фуа, положил его голову к себе на плечо и перебирал его шелковистые волосы (маленький граф не носил парика). Эсташ завистливо вздохнул. Он бы тоже к кому-нибудь прижался, но дело представлялось безнадежным: винцо действовало на всех, однако остальные охотники явно мечтали о девках, ждущих в замке.

Лазар принялся разделывать добычу. Он делал это удивительно споро, почти без помощи ножа. Скоро на вертеле над костром шкворчала зайчатина, и от ее аромата у охотников, опьяненных колдовским вином, просто ум заходил за разум. Никогда в жизни они не испытывали такого голода, и никакого блюда им не хотелось так, как куска поджаренного над костром зайца.

Тут-то и появился священник.

— Его светлость герцог де Фуа? — вопросил он, приподнявшись в стременах (святой отец был верхом на муле).

— Я перед вами, — герцог поднялся на ноги, крайне недовольный: подумать только, сбежал подальше от попов в Руасси-ан-Бри, так ведь даже в лесу отыскали, окаянное племя. Остальные из тех же соображений остались лежать в вольготных позах, не спеша приветствовать духовное лицо.

— Превосходно, — священник спешился и осмотрелся, задержавшись взглядом на костре и зайчатине: на дворе была Страстная Пятница. Герцог де Фуа вызывающе улыбнулся. — В замке мне сказали, что я непременно найду вашу светлость тут. Я прибыл по поручению господина кардинала расследовать ужасные происшествия, которые множатся на ваших землях, и осмелюсь рассчитывать на ваше благородное содействие.

— Расследуйте что хотите, — сквозь зубы ответил герцог, — но какого содействия вы ждете от меня? Какое мое дело? Хотел бы оправдать надежды на мое благородство, но тратить время на такой вздор — увольте.

— Мой господин, — прошептал Лазар, прокравшись за спину герцога, — это ведь человек кардинала, вы сами слышали. Осмелюсь советовать моему господину проявить немного любезности. Вам ведь не составит труда...

— Мне не составит труда тебя повесить, — перебил герцог, — если будешь и дальше лезть с непрошенными советами. Пшел вон!

Но граф де Гиш дипломатично вмешался:

— Добро пожаловать, отец мой. Прошу, окажите нам честь. Расследование подождет, что бы вы там ни расследовали. Ваш путь, полагаю, был неблизким и слишком утомительным, чтобы сразу приступать к трудам. Составьте нам компанию. Не смущайтесь, мы не собираемся есть дичь сейчас, о, конечно, только на Пасху: она как раз настоится в собственном соку и станет гораздо вкуснее, в чем вы, полагаю, убедитесь сами, ежели ваше расследование затянется.

Священник слегка хмурился, слушая эту любезную речь, в которой, конечно же, ни единое слово не вызвало его доверия. Но ссориться с этой нечестивой компанией было неразумно. Конечно, он представлял тут самого Мазарини, но Мазарини в Париже, а отец Лактанс — один, в этой глуши, с заданием, выполнить которое затруднительно без содействия здешнего владетельного сеньора, каковым, как это ни прискорбно, являлся этот спесивый и безмозглый щенок, герцог де Фуа. Поэтому он решил заключить перемирие и, напустив на себя любезный и светский вид, подсел к охотникам. От вина он, впрочем, отказался, спросив ключевой воды.

Герцог де Фуа был в бешенстве, предчувствуя, что ему не только не удастся попробовать зайчатины, но и все остальные удовольствия, столь любовно запланированные и подготовленные, придется теперь отложить. Мало того, что не судьба закусить куропаткой с вертела, так еще и тех куропаточек, которые ожидают в замке, предстоит распустить по домам, так и не отведав ни одной. Что за наказание! Черт принес этого попа! Остальные думали о том же, и над полянкой повисло напряженное молчание.

— Вы сказали, отец мой, что приехали сюда расследовать некие ужасные события, — заговорил наконец Эсташ, чтобы начать хоть какую беседу. — Что же это?

— О, сударь, разве вы не знаете? — отец Лактанс перекрестился. — В Руасси-ан-Бри происходят чудовищные, зверские убийства. Здешние крестьяне и путешественники иногда пропадают бесследно, а иногда их останки находят в таком кошмарном виде, что страшно даже описывать. Они изуродованы, растерзаны и частично съедены. Вся округа живет в непреходящем страхе, и вот мольбы людей дошли до господина кардинала, и он прислал меня, дабы я выяснил, что за дела тут творятся.

Все в изумлении уставились на герцога, но тот лишь пренебрежительно пожал плечами — дескать, верьте больше, вам еще не то наплетут.

— Может быть, это просто дикие звери? — предположил Гиш. — Тут водятся волки?

— Конечно, — подтвердил герцог, — тут их чертова прорва. Иногда я всю ночь не могу заснуть по их милости, особенно при полной луне, когда они как с ума сходят.

— Этой зимой мы трижды устраивали на них большую охоту, — прибавил своим ясным, еще не сломавшимся голосом граф де Руасси. — Кажется, перебили всех, но проходит время — и опять этот жуткий вой. Должно быть, есть в этих лесах что-то такое, что их привлекает.

— Судя по тому, что они творят, их привлекает хороший стол, — усмехнулся герцог. — Крестьяне этих мест ценятся среди гурманов, вроде как канкальские устрицы, страсбургские паштеты или бордоский кларет.

— Сударь, — вдруг услышал Эсташ шепот над ухом, — не оборачивайтесь, просто послушайте. Умоляю, помогите мне. Спрячьте это у себя.

Эсташ все-таки слегка повернул голову и увидел Лазара. Почти вплотную он смог разглядеть одну действительно незаурядную черту в облике колдуна — у того были разноцветные глаза: правый — водянисто-серый, очень светлый, левый — темно-карий, красноватый. Лазар ловко и незаметно пропихнул под плащ Эсташа несколько книг.

— Сейчас святой отец попросит разрешения осмотреть мое жилище, — прошептал он. — Я уж знаю, как это бывает. Не в первый раз сюда приезжают расследовать эти убийства.

Эсташ спрятал книги в полупустую охотничью сумку.

Лазар как в воду глядел: устав от циничных шуток герцога и испытывая ту естественную неловкость, которая является уделом всякого человека, вторгшегося в теплую компанию и испортившего всем удовольствие, отец Лактанс решил заняться делом и попросил дозволения осмотреть хижину, каковое дозволение герцог, разумеется, дал. Священник исчез в хижине, а молодые люди, избавившись на время от его общества, дали волю своему возмущению. Бедный отец Лактанс, должно быть, зычно и непрерывно икал, обыскивая хижину, — столько забористых проклятий было призвано на его голову и столько прозвучало заявлений о противоестественных сношениях с самим святым отцом, его родителями, бабушками и дедушками. Помянули и Мазарини, приславшего сюда эту мартышку.

Но хоть душу и отвели, настроение у всех было испорчено, и всякое желание рассиживаться на привале пропало. Когда отец Лактанс выбрался из хижины (ничего, естественно, там не найдя), герцог кисло предложил проследовать в замок. Только Эсташ задержался: надо было вернуть Лазару его книги. Он достал их из ягдташа и просмотрел. Это были всевозможные травники, лапидарии и трактаты по астрологии. Ничего, имевшего отношения к убийствам, но священнику было, конечно, совсем необязательно их видеть.

— Вы очень добры, сударь, — застенчиво прошелестел Лазар, принимая назад свою скромную библиотеку. — Если позволите, я хотел бы в меру своих невеликих сил отблагодарить вас за вашу доброту. Скажите, чего бы вам сейчас хотелось, и я постараюсь исполнить ваше желание.

— Чего бы мне хотелось?.. — переспросил Эсташ слегка растерянно и наконец нашелся: — Ну, положим, еще пара глотков твоего винца — и мы в расчете.

— Вино — это само собой, — заулыбался Лазар, — в замке вы найдете его сколько угодно. Но я хочу сделать что-то исключительно для вас. Нет, я должен сделать что-то для вас, так положено. Ну же, сударь? Есть у вас желание? Должно быть, не может не быть. — Внимательно вглядевшись в лицо Эсташа, он вдруг заключил: — Ага, вижу. Деньги — вот что вам так необходимо сейчас. Сядьте играть с моим господином герцогом, бароном де Пажоном и де Трессаном. Запомните, именно в таком составе. Пусть мой господин герцог будет напротив вас, барон — по левую руку, де Трессан — по правую. Тогда вы выиграете, и много.

Когда Эсташ простился с колдуном, его спутники уже ускакали. Даже священник на своем сонном муле, и тот пропал из виду. Дорога через лес шла всего одна, заблудиться было невозможно, но Эсташ не успокоился, пока не нагнал их всех. Очень уж неуютно было одному в тихом, сыром лесу.

Где, к тому же, находят трупы.

"Они изуродованы, растерзаны и частично съедены".

У Эсташа под одеждой волоски вдоль хребта поднялись дыбом. Его-то, положим, никто не растерзает и не съест даже частично: он верхом, он вооружен, он охотник. Он брал Ландреси, наконец, дрался с испанцами, какие еще волки, о чем вы? Но лошадь почему-то заметно нервничала, Эсташ никак не мог с ней справиться. Она то сама прибавляла аллюр, то вдруг останавливалась и упиралась, как осел. Когда над головой неожиданно раздался панический плач сойки, Эсташ едва не заорал от ужаса.

Допустим, вовсе необязательно быть магистром темных наук и обладателем многих тайн, чтобы определить, что человеку нужны деньги. Кому они не нужны? Но Эсташ Доже де Кавуа нуждался в них особенно отчаянно, тем отчаяннее, что для него не было никакой надежды их получить. Отец недавно заплатил его долги, но тут же разослал письма всем кредиторам, уведомляя, что отныне снимает с себя всю ответственность и более не даст ни су, так что если они хотят и дальше одалживать деньги его отпрыску, то пусть делают это на свой страх и риск. А он был хозяином своему слову, Франсуа Доже де Кавуа — в прошлом командир личной гвардии Ришелье и его верный телохранитель. После смерти благодетеля он отказался остаться на службе у Мазарини — не потому, что имел что-то против него (люди такого склада никогда не бывают против власти), но просто потому, что понимал: его должность больше не будет внушать такого трепета, а значит, и делать на ней нечего. Он водворился в своем пикардийском имении и быстро превратился в страшного деревенщину и скопидома. После этого стоит ли удивляться, что Эсташ при первой же возможности с восторгом променял такую веселую жизнь на поля Фландрии?

Он служил под началом маршала де Грамона и однажды спас жизнь его сыну, своему одногодке. Это случилось под тем самым Ландреси, когда граф де Гиш демонстрировал, по своему обыкновению, безрассудную храбрость, пока не допрыгался, причем в буквальном смысле — его едва не сбросили при штурме с крепостной стены, на которую он забрался первым. Пришлось Эсташу стать вторым и прикрыть золотого мальчика. После этого они подружились. Это было настоящее боевое братство, они даже говорили друг другу "ты".

Франсуа Доже сначала обрадовался дружбе сына с такой сиятельной персоной, но скоро охладел, видя, что Эсташ умудрился не извлечь из нее не только никакой пользы, но, напротив, один только вред. Граф де Гиш вовлекал его в свои знаменитые кутежи и обучил самым невообразимым порокам. Однажды отец жестоко избил Эсташа тростью, застукав с молодым красивым форейтором. Тут надо сказать, что Франсуа Доже был знаменит как непревзойденный стрелок из мушкета и вообще из всего, что стреляет, и старался поддерживать репутацию, даже выйдя в отставку. А для меткой стрельбы в первую очередь нужно что? — конечно, сильные, твердые руки. Для этого трость господина Доже де Кавуа имела свинцовые вставки, а его сын после случая с форейтором две недели ходил согнувшись и мочился кровью.

Интересно, что сделал бы маршал де Грамон, застукав своего сына с кем-нибудь неподобающим? Наверное, сказал бы что-то вроде: "Превосходно, Арман, не стану вам мешать. Как закончите, будьте любезны зайти ко мне, у меня есть для вас поручение". Почему, интересно, у одних отцы — разумные светские люди, а у других — свиньи и варвары? Почему одни отцы блистают при дворе сами и пропихивают своих сыновей, а другие в здравом (вроде как) рассудке отказываются от места в самой непосредственной близости от особы господина кардинала и добровольно удаляются в пикардийскую глушь?

Об этом размышлял Эсташ на богослужении Страстей Господних в часовне замка Руасси-ан-Бри, которое, по случаю прибытия отца Лактанса, пришлось посетить и хозяину, и всем гостям. Даже одна из шлюх, которых от греха подальше заперли на чердаке, упросила, чтобы ей разрешили пойти к мессе, и теперь благоговейно простиралась ниц, когда священник (не Лактанс, а местный) снимал покров с распятия и троекратно возглашал: "Се древо креста, на котором был распят Спаситель мира". "Придите, поклонимся", — послушно бормотала паства. Герцог де Фуа был мрачнее тучи и сдерживался из последних сил. Его брат краснел от взглядов де Гиша, не понимая толком, что они означают. Наблюдать за тем, как граф де Гиш обрабатывает очередную жертву, было, безусловно, увлекательно (ибо следить за работой истинного мастера всегда интересно и поучительно), но все-таки Эсташ приехал сюда не для этого. Главное, хоть он никому об этом не рассказывал, это был его последний выход в свет — на неопределенный срок, если не на всю оставшуюся жизнь: деньги совсем вышли, взять было неоткуда, и оставалось только возвращаться в родовое гнездо, к матушке и батюшке. Эсташ и приглашение-то в Руасси-ан-Бри принял только потому, что несколько дней в деревне не предполагали совсем никаких расходов. Ну что ж, вот он, бесплатный сыр.

Однако ж интересно, Лазар предсказал ему карточный выигрыш просто так, как все подобные типы 'предсказывают' первое, что сорвалось с языка, или... за этим действительно что-то стоит? У Эсташа было при себе несколько монет — сумма настолько ничтожная, что пожертвовать ей ради эксперимента было не обидно. После мессы он предложил партию герцогу, барону де Пажону и де Трессану. Все трое охотно согласились, и Эсташу удалось рассадить их так, как советовал Лазар.

И он действительно выиграл, да как выиграл! Герцог был не в духе, бесился от проигрышей и безрассудно повышал ставки. В конце концов Эсташу досталось почти триста экю — пожалуй, больше, чем он выиграл за всю свою жизнь (хотя, конечно, капля в море по сравнению с тем, что он проиграл). Возможно, он получил бы даже больше, если бы их не застукал отец Лактанс.

— Что это, господа?.. — сказал он укоризненно. — Как можно предаваться игре в такой день?

И тут неглубокая чаша герцогского терпения окончательно переполнилась.

— Да сколько можно, наконец?! — заорал де Фуа, в ярости расшвыряв по комнате карты, и прибавил ругательство, от которого бедный отец Лактанс втянул голову в плечи. — Никто, святой отец, запомните, никто, даже ваш Мазарини, не смеет указывать в моем собственном доме, что я должен делать!

Священник сначала испугался этой вспышки, отступил на шаг и заморгал глазами, но, опомнившись, с достоинством выпрямился.

— Ваша светлость, я никогда не посмел бы вам указывать, но мой пасторский долг...

— Подите к дьяволу с вашим пасторским долгом! Меня тошнит от вашей постной рожи! Убирайтесь! Видеть вас не могу!

На крики прибежал граф де Руасси, успокаивающе обнял брата за плечи, но герцога было уже не остановить.

— Ну, сколько раз я должен повторять?! Катитесь! Или вам помочь найти дверь? Или вас вышвырнуть?! Эй, слуги! — разъяренный герцог наступал на отца Лактанса и вдруг толкнул его.

Бледный и спокойный священник поправил воротничок, любезно наклонил голову и пошел к дверям, не оглядываясь.

— Грех-то какой, — прошептала девица Татан, оказавшаяся среди свидетелей этой сцены. — Тем более, в Страстную Пятницу...

— Что-о?! — вскинулся герцог. — От одного богоеда отделались, так тут же выискались еще желающие проповедовать?! Молчи, потаскуха, тебя не для этого сюда звали! — торжествующе оглядев своих изумленных и несколько испуганных гостей, герцог добавил: — Надо было сразу гнать попа в шею. Столько времени из-за него потеряли. Ладно! Наверстаем. Где наши дамы? Тащите их сюда!

И, так как все молодые люди стремились продемонстрировать друг другу, что изгнание священника вовсе не смутило их души и плевать им на последствия как на этом свете, так и на том, замок Руасси-ан-Бри в скором времени стал прибежищем самого непотребного веселья, пожалуй, чрезмерного даже по сравнению с тем, что они творили обычно, потому что каждому хотелось забыться и прогнать дурные предчувствия. Оргия, которая началась с оскорбления, нанесенного духовному лицу, сохраняла свой антиклерикальный дух и далее. Гости были голодны и потребовали жаркое. Герцог де Фуа принялся кривляться, изображая отца Лактанса: как, мол, можно есть мясо в Страстную Пятницу? Тогда решили перекрестить свинину в рыбу. Живого поросенка притащили из кухни прямо в замковую часовню, где его торжественно, с соблюдением обрядов окрестили Карпом. Священника продолжал изображать герцог де Фуа, у которого эта роль хорошо выходила, родителями поросенка были графы де Гиш и де Руасси, крестными — шевалье де Трессан и одна из девочек. Поросенок истошно визжал, а когда его окунули в купель, еще и нагадил там. Надо сказать, что не всем пришлась по вкусу эта игра. Татан была смущена и подбивала своих подруг взбунтоваться: они здесь для того, чтобы развлекать господ, а не для всяких богохульств и кощунств, да еще в такой день. Как бы чего не вышло из этой скверной игры.

Эсташ почти не принимал участия в этих забавах, поглощенный мыслями о своем баснословном выигрыше. С такими деньгами возвращение в отчий дом откладывалось на неделю, а если экономить, то и на две (вообще-то трехсот экю хватило бы ему на месяц безбедной жизни, но в компании с графом де Гишем деньги утекали как вода в песок). Ему даже не верилось, и он поминутно запускал руку в приятно тяжелый карман, нащупывая монеты. Кто же такой Лазар? Хотя у него нет ни хламиды, расшитой загадочными знаками, ни таинственных амулетов, хотя он не бормочет при каждом шаге заклинания и не несет ахинею про духов земли, огня и воздуха, видимо, он-то и есть самый настоящий чародей. В конце концов заинтригованный Эсташ не выдержал и заговорил о Лазаре с герцогом. Давно ли они знакомы?

— Да вот уже лет пять, — ответил герцог. — Он сам ко мне пришел и попросил дозволения жить в лесу, обещая за это свои услуги.

— Что же это за услуги? — вмешался де Гиш. — Бьюсь об заклад, порошки наследников он составляет мастерски.

— Нет, Лазар таким не занимается, — серьезно ответил герцог. — Ни за что. Он сразу меня предупредил.

— Тогда какой от него прок, скажите на милость? Вино он гонит неплохое, с этим я не спорю, но разве вина достаточно, чтобы держать его на своей земле, вызывая подозрения и привлекая шпионов Мазарини? Ах, дайте-ка я угадаю: однажды он вылечил вашу любимую собаку. Собака, правда, выздоровела сама, без всякой связи с его приплясываниями, песнопениями и окуриваниями дымом, но вы с той поры уверовали в Лазара и верите до сих пор, несмотря даже на то, что следующих собак и лошадей он благополучно уморил.

— Вы зря смеетесь, Гиш, — бросил герцог. — Лазару подвластно... многое. Однажды я пристал к нему так же, как вы ко мне: дескать, что ты можешь для меня сделать? И он вызвал... — герцог запнулся, облизнул губы, сглотнул слюну. — Вызвал дьявола. Я не шучу. Клянусь вам. А у дьявола, мой дорогой, можно просить все, что угодно, и никакие порошки наследника и прочий мусор уже не нужны.

— Стесняюсь спросить, о чем же вы попросили своего дьявола, — продолжал глумиться Гиш. — Чтобы мадам де Лонгвиль раздвинула ноги? Больше я не припоминаю никаких волшебных перемен в вашей судьбе за последние пять лет.

— Я ни о чем его не просил! — с горячностью ответил герцог. — Это же настоящий дьявол! Я чуть не преставился со страху, когда он явился. Это вам не шутки. Если бы вы только знали, вы бы никогда не смеялись... — он осекся, встретившись с ироническим взглядом Гиша, разозлился и осведомился с вызовом: — Может быть, Гиш, вы бы сами хотели испытать это?

— О нет, увольте. Однажды я уже вызывал дьявола, это занято полночи, а то, что нам в конце концов явилось, оказалось переодетым лакеем. Я не хочу полночи выполнять разные нелепые ритуалы, чтобы посмотреть на одного из ваших лакеев.

— Никаких ритуалов. Лазар просто попросит вас взять в руку один амулет и держать. Хотя, — расплылся в улыбочке герцог, — вижу, вам не по душе эта идея, так оставим ее.

— Да чтоб вам пусто было, де Фуа! Ладно уж, зовите своего Лазара. Я достаточно выпил и, пожалуй, действительно увижу дьявола даже без его помощи.

Лазар сначала пытался отговорить герцога, упирая на то, что его затея в такой большой и легкомысленной компании может иметь непредсказуемые последствия, ведь у кого-то непременно сдадут нервы. Но герцог был непреклонен, и тогда Лазар с помощью уголька из камина начертил на стене небольшой аккуратный круг. Граф де Гиш остался недоволен: что за халтура?! Где пентаграмма, где зловещие знаки? Колдун не умеет рисовать? Лазар не обратил внимания на насмешки и со своим обычным смиренным и застенчивым видом вручил ему стеклянный шарик на ниточке, заполненный, как показалось всем, воском. Но де Гиш заявил, что знает это вещество, оно светится в темноте, и если колдун собирается произвести на него впечатление с помощью этого фокуса, то лучше закончим прямо сейчас, господа, и выпьем-ка еще.

— Да, я только что сам хотел предупредить господина графа, что phosphorus mirabilis самопроизвольно светится в темноте, — спокойно подтвердил Лазар. — И это не фокус. Это вещество, открытое одним немецким алхимиком. Прошу вас, господин граф, когда в этой комнате погасят свечи, освещать с помощью шарика круг на стене. Просто поднимите его повыше, и пусть свет падает на круг.

Хотя на улице уже стемнело, окна все равно плотно закрыли ставнями. Свечи унесли не только из комнаты, где собралось общество, но и из смежных покоев. И вот в наступившей кромешной темноте стал разгораться бледным призрачным светом шарик в руках графа де Гиша. Все ахнули.

— Нет, хватит, не хочу! — пискнула одна из девиц. — Принесите свет!

— Тише ты, дуреха, это же просто балаганный трюк, — цыкнул на нее Гиш. — Я тебе потом объясню, как тут все устроено.

Но девушка продолжала хныкать и бубнить молитвы. Другая ее товарка захотела убежать, и ее пришлось держать за руки и уговаривать, как ребенка. Гиш высоко поднял шарик, направляя свет на круг на стене. Однако он внимательно смотрел по сторонам и успел заметить (и незаметно указать глазами Эсташу), что Лазар тихо выскользнул из комнаты. Эсташ не знал, как ко всему этому относиться. Умом он желал бы разделить скепсис друга, но в сердце вползал страх, совсем как в лесу. В свете фосфора все лица казались мертвыми, особенно у девиц — эти, застывшие от ужаса и вытаращившие неподвижные глаза, были все похожи на удавленниц. Кавалеры пытались улыбаться, но в зловещем освещении улыбки выходили похожими на оскалы. Герцога де Фуа заметно трясло — он помнил эту обстановку по своему прошлому опыту, и воспоминания определенно были не слишком приятные.

— И в самую Страстную Пятницу, — бормотала Татан, — прости нас, Господи, в Страстную Пятницу...

— Клянусь тебе, киска, еще раз ты произнесешь слова 'Страстная Пятница'... — начал барон де Пажон, но Эсташ перебил его:

— Тише! Слышите?

Из-за створчатой двери, неплотно прикрытой, послышался как будто шорох плотной ткани, который становился все громче, все прерывестее. Нет, это был не шорох ткани, а дыхание, все утяжелявшееся, с какими-то хрипами на выдохах, с рычанием. Сначала оно звучало почти как человеческое, но человеческого в нем оставалось все меньше.

Не сговариваясь, барышни забормотали:

— Господи владыка...

— Сохрани и помилуй...

— Пресвятая Матерь Божья...

— Спаси нас грешных...

— Святая Люсия и святой Антоний...

Герцог де Фуа зажмурился, как ребенок.

Вдруг раздался хриплый, скрежещущий голос, как будто заржавевший от долгого неупотребления, как будто исходивший из глотки, которая с трудом издавала человеческую речь, сквозь рычание, влажное дыхание и подвывания:

— Эсташ! Эсташ Доже де Кавуа!

— Что это, дьявол зовет тебя, Доже, хотя главный скептик тут я? — усмехнулся Гиш. — Видимо, перепутал. Что ж, бывает.

Никто не засмеялся. Все приросли к своим местам, не сводя глаз с двери. Створки медленно, с натужным скрипом открылись. Пахнуло звериной шерстью. Что-то темное показалось в проеме. Что бы это ни было, оно стояло на четвереньках.

— Пожалуйста, хватит! — взмолился маркиз де Буффлер. — Пусть оно уйдет.

— Будет вам, Буффлер, — рассмеялся Гиш, — это же спектакль. Сейчас я посмотрю, кого они вырядили. Подержи, — и он сунул Эсташу фосфорный шарик.

Круг на стене погрузился во мрак. Дьявол вдруг поднялся на задние лапы, как человек, и убежал во тьму. Но той секунды, что он стоял, выпрямившись во весь рост, хватило, чтобы рассмотреть его силуэт: косматая шерсть, собачья голова с острыми ушами, остальное тело совершенно человеческое, но колени выгибаются назад, как у собаки. Началось безумие: девицы завизжали и заметались по комнате, герцог де Фуа лишился чувств, остальные звали на помощь и требовали принести немедленно свечи. Один только Гиш погнался за дьяволом, но налетел в темноте на тяжелое готическое кресло. Откуда-то из анфилады темных зал послышался истошный женский крик, который подхватило эхо и разнесло по всему замку, точно плач привидения.

Наконец прибежали бледные от ужаса лакеи со свечами. Еще один лакей привел рыдающую, как безумная, служанку. Она тоже видела дьявола, он пробежал мимо нее, цокая по полу когтями, и даже задел ее своей зловонной шерстью. Появился невесть откуда и Лазар, очень бледный и усталый. Он заботливо приподнял своего господина герцога и поднес к его носу склянку со снадобьем. Герцог открыл глаза и посмотрел на него как пьяный.

— Я ведь говорил вам, мой господин, — почтительно упрекнул его Лазар, — что выйдет один только беспорядок. Хорошо еще, что никто не пострадал.

— Ладно... — простонал герцог и слабо шевельнулся, пытаясь вывернуться из его рук. — Уйди... Не хочу видеть тебя сейчас.

— По крайней мере, это было эффектно, Лазар, — снисходительно молвил Гиш. — Даже мне в какой-то миг стало жутко, хотя твой дьявол слишком быстро ретировался, стоило мне выразить намерение посмотреть на него поближе.

Колдун поднял на него свои разноцветные глаза.

— Вы перестали освещать круг, господин граф, вот ему и пришлось уйти. Только поэтому.

— Н-ну-ну, конечно, — протянул Гиш, подмигнул и похлопал его по плечу, после чего шагнул на середину комнаты и провозгласил: — А теперь вина нам!

Это была как никогда уместная идея. Мало-помалу вино вернуло краски на белые как бумага щеки кавалеров, а зубы перестали стучать о золотые ободки драгоценных хрустальных бокалов. Все оживились, начали делиться впечатлениями. Герцог поведал (посреди рассказа едва не сомлев снова), как он первый раз вызывал дьявола в одиночестве, и тот подошел к нему и лизнул его руку, как зверь, и у него, герцога, едва не лопнуло сердце.

— Теперь вы понимаете, господа, — заключил он, — что надо быть безумно смелым человеком, чтобы просить дьявола о чем-либо. На него и смотреть страшно, не то, что заговорить с ним.

— Хотя Доже мог бы попытаться, — заметил шевалье де Трессан. — Ведь дьявол первый обратился к нему, только вспомните. Интересно, Доже, почему он выделил именно вас?

"Потому что мы с ним уже были знакомы, — мог бы ответить Эсташ. — Он помог мне обставить вас в ландскнехта". Но, конечно, он промолчал и только пожал плечами.

Девицы меж тем все никак не могли успокоиться и наконец подошли всей кучкой к герцогу и заявили, что никак не могут остаться в замке, где творятся такие дела. Днем, покуда господа были на охоте, они наслушались от слуг баек о жутких смертях в Руасси-ан-Бри, а теперь еще и дьявол. Нет, хватит с них. Татан уже убежала — пешком, ночью, одна, но она сказала: все, что угодно, только бы ни оставаться тут ни одной лишней минуты, — и поручила себя воле Божьей. Они не такие смелые и потому просят господина герцога дать им повозку и охрану.

— Может, вам угодно мою карету и лакеев? — загоготал герцог. — Кто хочет уйти, пусть уходит своим ходом. Надеюсь, вас не сожрут по дороге, а то здесь иногда случается, знаете ли.

— Бросьте, де Фуа, — вмешался Гиш, — будьте милосердны и одолжите красавицам хоть какой транспорт. Они будут рады даже телеге.

— Я вообще, по правде сказать, предпочел бы, чтобы они задержались тут, — интимно признался герцог.

Гиш брезгливо поморщился.

— К чему, о боже мой? Вы только посмотрите на них. Они же перепутаны до смерти и растеряли даже тот немногий задор, который у них был. Не хотел вам говорить об этом сразу, де Фуа, ибо понимаю, что вы старались, но раз уж к слову пришлось, поведайте нам, в какой богадельне вы навербовали этих скорбных разумом?

— Мне бесконечно жаль, что мой выбор не удовлетворяет вашим взыскательным вкусам, Гиш, — огрызнулся задетый за живое хозяин, — но смею полагать, что это лучше, чем ничего. Спросите у наших друзей, готовы ли они остаться без женского общества совсем?

Гиш плотоядно улыбнулся и заметил, что женское общество отнюдь не является единственным условием приятно проведенной ночи. Все поняли, о чем он говорит, и засмущались. Об этом изысканном удовольствии имели представление только сам Гиш и Эсташ, тогда как остальные никогда не пробовали и даже особенно не стремились. Но Гиш, не сводя жгучего взгляда с графа де Руасси, прочел им целую проповедь. Он напомнил о брате короля, герцоге Анжуйском. Никто не станет спорить, что это самый блестящий, самый изысканный кавалер во всей Франции, если не во всей Европе, само совершенство во всем, истинный принц сверху донизу, от глянцевитых своих кудрей до розовых пальчиков на ногах.

— Откуда вы это знаете? — не удержался граф де Руасси. — Про пальчики на ногах монсеньора Анжуйского?

В самом деле, они не видели даже помянутых глянцевитых кудрей, ибо герцог Анжуйский всегда представал перед ними исключительно в парике. Чего уж говорить о пальчиках?

Гиш слегка улыбнулся одной стороной рта и оставил вопрос без ответа. Итак, все согласны, что если благородный человек должен выбрать себе пример для подражания, то им может быть только Месье. И вот, к вашему сведению, господа, сей эталон не признает никаких иных способов разврата, кроме того, который повергает вас в совершенно непонятное смущение. Он никогда не был близок с женщиной. Мы не столь изысканы и охотно позволяем себе простые радости, но отказываться от удовольствий высшего порядка достойно только свинопасов и углежогов. Тем более, раз вы не пробовали, откуда у вас такая уверенность, что вам не понравится? Может, вы, наоборот, больше никогда не посмотрите ни на одну женщину?

Герцог и его гости заколебались, больше всего боясь показаться провинциалами и ханжами. Гиш решительно взял дело в свои руки и своей волей отпустил барышень, выделив им повозку и охрану, после чего подсел к зардевшемуся графу де Руасси и шептал ему комплименты и игривые словечки до тех пор, пока юноша не размяк и не позволил прямо на глазах у всех поцеловать свои обветренные полудетские губы — сначала раз, а потом еще и еще. Остальные наблюдали эту сцену со смешанными чувствами, но оторваться не могли. К тому же, они не знали, как им разбиться на пары. Догадавшись об этом затруднении, Гиш оторвался от шейки маленького графа, которую обнажил, между делом развязав галстук, и посоветовал господам бросить жребий. Эсташ в глубине души заподозрил, что он издевается, но они так и поступили, и ему достался сам герцог. Это было, конечно, волшебно — сначала выиграть у него, причем не совсем честным образом, триста экю, а потом ему же засадить.

Они отсели подальше.

— Ну? — нервно спросил герцог и сделал большой глоток вина. — Вы, кажется, знаете, как это делается?

Эсташ взял у него бокал, заботливо отставил подальше и прильнул к его губам. Герцог ответил на поцелуй жадно и отчаянно, как девственница, которая почему-то хочет сойти за бывалую. Эсташ положил руку ему на грудь, чувствуя неровное, но сильное сердцебиение, через вырез кафтана скользнул ладонью ниже по напрягшемуся животу и наконец решительно забрался за пояс кюлот. Герцог покраснел, прямо как его братец.

— Я думал, что после пережитого страха у меня сегодня вообще не получится, — признался он.

— Страх — сильнейшее возбуждающее средство, — прошептал Эсташ, распуская тесемки на его ренгравах.

И, поскольку дурной пример заразителен, похожая возня вскоре началась во всех укромных уголках старинной залы, в которой они вызывали дьявола. Со стенных гобеленов на эти сцены смотрели гарпии, символизирующие четыре темперамента: гарпия-холерик — гневно оскалившаяся, гарпия-сангвиник — в веселье за пиршественным столом, гарпия-флегматик — философ с пером в окружении книг и манускриптов и, наконец, гарпия-меланхолик в слезах и сердечной тоске.

Но, к сожалению, гарпии не остались единственными свидетелями оргии. Как раз в ту минуту, когда даже самые робкие неофиты наконец почувствовали себя вполне свободно, распахнулись под мощным пинком двери, и ворвался отряд мушкетер. Следом спокойно и важно вошел отец Лактанс. Отбывая в миссию, он получил от Мазарини самые широкие полномочия и мог бы воспользоваться ими еще тогда, когда был грубо выставлен из замка, но решил не доводить дело до войны с герцогом и смирился. Однако когда среди ночи на постоялый двор, где нашел приют изгнанный святой отец, прибежала девица Татан с криками о явлении дьявола, Лактанс при всём своем миролюбии, как природном, так и приобретенном на пути духовного совершенствования, убедился, что не может остаться в стороне. Когда же он увидел оргию содомитов, то решил, что раскрыл все преступления, происходящие в Руасси-ан-Бри, меньше чем за сутки.

— Арестуйте всех до единого, — распорядился он и прикрыл глаза, будучи не в силах видеть такое непотребство.

Гиш незаметно выглянул из оконной ниши, куда затащил маленького графа, оценил обстановку и, выждав удобный момент, выскочил из своего укрытия и бросился бежать с криком:

— Уходим, Доже!

У Эсташа от знакомого клича словно заработал безотказный механизм в голове, и он сразу опомнился от первоначальной растерянности и, не рассуждая, побежал за приятелем. Точно так же они, бывало, драпали от испанцев во время своих безумных вылазок, которые приводили в великий гнев маршала де Грамона, и он потом страшно распекал их и грозился посадить под арест, но в глазах его при этом сияла гордость за удаль и бесстрашие сына. Сейчас приобретенный во Фландрии опыт пригодился, и полсотни мушкетеров не смогли изловить двух охламонов, которые петляли как зайцы, шныряли из галереи в галерею, из перехода в переход, прятались за углом и, пропустив мимо преследователей, выскакивали и бежали в противоположном направлении. Наконец они вылезли из окна второго этажа, спустились по водосточной трубе во двор и бросились на конюшню. Не было времени седлать лошадей, и они просто схватили всю сбрую в охапки и ускакали без седел.

Только после получасовой скачки по полям и огородам, когда они были уже достаточно далеко от замка, Гиш остановился на опушке леса и спешился. Следом за ним Эсташ спрыгнул в мокрую грязь. В темноте и безлюдье, на краю молчащего темного леса он снова почувствовал, как непонятный страх поднимает дыбом волоски вдоль хребта. В карманах по-прежнему звенели монеты, выигранные с помощью дьявола. После того, как дьявол явился ему во плоти, пусть и всего на мгновение, это "с помощью дьявола" было как никогда реально. Он вспомнил голос, пролаявший его имя. Не лучше ли выбросить деньги?

Советоваться с Гишем было бесполезно, он просто поднял бы Эсташа на смех. Он не верил в дьяволов и сейчас беспечно насвистывал посреди зловещей тишины леса, пока седлал свою лошадь. Но Эсташ не мог молчать, ему надо было поделиться своими страхами.

— Кажется, в этом лесу живут волки, которые нападают на людей, — пробормотал он, вглядываясь в темноту под деревьями. Она была такая густая, что хоть режь ножом. И если бы из леса вышел кто-то, Эсташ заметил бы его не раньше, чем он подошел бы вплотную (и хорошо, если это будет стая волков, пусть даже самых опасных на свете, а не уродливая фигура с собачьей головой и коленями, выгнутыми назад). Лучше отвернуться и не смотреть туда вовсе. Тогда не увидишь ничего страшного. Только почувствуешь, как тебе лягут на плечи лапы, поросшие длинной жесткой шерстью.

— Волки! — Гиш умело затягивал подпругу. — Если бы они были главной из наших бед, мой друг, я был бы счастлив. Мы выставили из замка священника, крестили свинью в купели, вызывали дьявола... Думаю, ты сам понимаешь, как это называется и что с нами могут сделать, если нам совсем не повезет. Больше всего я соболезную Лазару, но и наши дела могут сложиться куда как скверно.

Эсташ только после этих слов как следует осмыслил ситуацию с юридической точки зрения — и закрыл лицо руками.

— Зачем же мы сбежали? — простонал он. — Куда мы, собственно говоря, скачем? Домой нельзя: нас будут искать первым делом именно там. И найдут. И арестуют.

Гиш был полон презрения к его малодушию.

— Я исхожу из того, что лучше быть на свободе, чем под арестом. На свободе всегда можно что-то предпринять.

— Да? И что ты собираешься предпринять в данном случае, скажи на милость? Мы убежим за границу? Или будем вечно жить в этом лесу?

Гиш поднял голову, глядя на тонкий серпик месяца, и надолго задумался.

— Я знаю, кто нам поможет, — сказал он наконец. — Герцог Анжуйский.

Для Эсташа мысль о помощи со стороны герцога Анжуйского была не более обнадеживающей, чем совет уповать на милость Провидения или еще что-то в том же духе. Он знал, что Гиш в детстве играл с королем и его братом. Для них он свой и может обратиться к ним в любой момент. Эсташ Доже де Кавуа не мог похвастаться такими товарищами детских игр.

— Станет ли его высочество помогать мне?

— Я попрошу его. Не волнуйся. Месье — это самое нежное сердце на свете. Самое испорченное и самое нежное и доброе. Ты спросишь: "Как такое возможно?", но это истинная правда. Сам увидишь.

Глава 2

Второе явление дьявола

Хрустальная струя со звоном лилась в подставленные ладони серебряного морского божка. Божок в грациозной позе полулежал в огромной раковине. Он, видимо, только проснулся и хотел умыться, поэтому и тянулся к воде. Вокруг него резвились рыбы и диковинные морские существа и росли живые цветы.

Эсташ не мог отвести глаз от этой картины, потому что никогда прежде не видел настоящего фонтана в жилой комнате. Но и без фонтана в покоях герцога Анжуйского было на что посмотреть: картины, зеркала, ковры, гобелены, канделябры и курильницы для благовоний, мозаики, мрамор, драгоценная мебель — всего этого было столько, что анфилада дворцовых зал казалась тесной. Эсташу было безумно стыдно, что он появился среди этой прихотливой роскоши в таком виде — грязный, осунувшийся, небритый, пропахший конским потом, да к тому же в сером домотканом крестьянском плаще. Они с Гишем разжились такими плащами по пути, потому что сбежали из замка без верхней одежды и скоро ощутили, что околевают от холода. Покупка плащей, сыра и хлеба, да смена лошадей, — вот единственное, ради чего они останавливались. Гиш твердил, что им непременно надо оказаться в Париже, прежде чем столицы достигнет весть о скандальном происшествии в Руасси-ан-Бри, иначе их могут задержать на заставе. Поэтому они целый день скакали без отдыха, дабы опередить возможных гонцов проклятого отца Лактанса, а хлеб и сыр ели прямо в седле.

Зато, когда они наконец оказались в Пале-Рояле, благодаря их дикому виду тамошние обитатели сразу поверили, что граф де Гиш действительно имеет крайне важное и не терпящее отлагательств дело к его высочеству. Маркиз д'Эффиа, вопреки опасениям Эсташа, не велел немедля вытолкать их взашей, а выслушал очень серьезно, склонив голову на бок и задумчиво лаская крохотного спаниеля, которого держал на руках. Единственным, что смущало д'Эффиа в данных обстоятельствах, было то, что Монсеньор уже удалился на покой.

— Если хотите, я сам войду к нему и разбужу, а вас тут как и не было, — предложил Гиш. Его-то не смущало вообще ничего, и даже серый крестьянский плащ он носил, точно пэрскую мантию.

— Нет уж, лучше я, — решил д'Эффиа, погладил напоследок свою собачонку (запутавшись перстнями в длинной шерсти) и вдруг сунул ее Эсташу: — Будьте любезны, подержите.

Сам же он проскользнул в последние двери, замыкающие анфиладу. Там-то, должно быть, располагалась святая святых — опочивальня герцога Анжуйского.

Спаниель брезгливо завозился на руках у Эсташа, как будто потревоженный дурным запахом. Впрочем, возможно, так оно и было, потому что сама эта псина благоухала фиалкой и чем-то сладким, кондитерским.

Д'Эффиа вернулся с сальной улыбочкой.

— Вы побеспокоили его не в самый подходящий момент, — сообщил он, многозначительно подвигав бровью. — Но он сейчас выйдет к вам. Бедненький Бобо, соскучился по папочке? — это уже относилось, разумеется, к собаке. Д'Эффиа схватил спаниеля и принялся нежно баюкать. — Мой маленький обжорка, тебя обижали эти два чудовища? Ну конечно, они даже не догадались угостить тебя вкусненьким. Кто еще позаботится о малыше, кроме папочки?

Он унес собаку, но Эсташ успел увидеть, как он на ходу открывает бонбоньерку и засовывает в рот спаниелю конфету. Гиш проследил направление оторопелого взгляда своего спутника и пожал плечами с философским видом, как бы напоминая, что у каждого свои слабости и причуды, некоторые вон любят на досуге вызвать дьявола.

Тем временем двери опочивальни приоткрылись, но не более, чем на ширину ладони. Из полумрака сверкнули два черных глаза, полные лукавства и наигранного смущения. Тот, кто подглядывал из-за двери, как бы оценивал обстановку и находился в раздумьях, стоит ли ему показаться или лучше сбежать от бесцеремонных пришельцев. Гиш помог ему решиться.

— Монсеньор! — воскликнул он, кланяясь.

Эсташ поклонился тоже. Убедившись, что его заметили, герцог Анжуйский соблаговолил явиться целиком. Эсташ наконец-то увидел глянцевитые иссиня-черные кудри, о которых говорил давеча Гиш. Их было очень много, целый водопад, тяжело спадавший на плечи и вдоль спины, они вились мелким бесом и были влажны и в ужасном беспорядке, растрепанные любящей рукой в порыве страсти. Так и представлялись пальцы, путающиеся в этой черной гриве, ибо даже без комментариев д'Эффиа было с первого взгляда понятно, чем занимался Месье вот буквально минуту назад. Эту минуту он потратил на умывание холодной водой, но она не смягчила лихорадочные краски на его лице и не сняла блудливую пелену с глаз. Его губы были даже не красные, а почти черные и пьяно разделялись, пропуская быстрые, судорожные вдохи-выдохи, будто он до сих пор не мог поймать обычный ритм дыхания. Он был в парчовом халате, плотном и тяжелом, как броня, и одной рукой придерживал воротник у горла, но именно этот целомудренный жест намекал, что шитая золотом парча скрывает наготу, и заставлял гадать, как ощущается тяжесть халата на голом, разгоряченном теле. До сих пор Эсташ думал, что повидал в этой жизни все, но нет, никогда еще он не сталкивался с такой концентрированной, такой яркой чувственностью. При появлении Месье сгустился воздух в комнате, а огоньки свечей померкли (или это потемнело в глазах Эсташа?).

— Я хотел извиниться перед вами, Гиш, за свой слишком непринуждённый вид, — заговорил принц, и его голос прозвучал с легкой хрипотцой, будто был присыпан пеплом, — но вы и сами выглядите... необычно.

— И притом своим видом я обязан причинам, совсем не столь сладостным, — вздохнул Гиш.

— Это вам наказание за то, что вы приняли приглашение своих отвратительных приятелей и предпочли их мне.

— Никогда и никого я не предпочту вам, монсеньор. И я в отчаянии, что вы столь неблагосклонно смотрите на моих друзей, ибо один из них вместе со мной собирается умолять вас о покровительстве. Его имя Доже де Кавуа и я прошу вас, монсеньор, отнестись к нему столь же милостиво, как вы всегда относились ко мне, ибо однажды на войне он спас мне жизнь.

Эсташ выступил вперед и преклонил колено. Тут он заметил, что герцог Анжуйский вышел к ним еще и босиком. Как же надо потерять голову в постели, чтобы забыть обуться?

— Я рад каждому из бесчисленного сонма людей, однажды спасших жизнь графу де Гишу, — объявил Месье, и Эсташ увидел перед своим лицом белую руку, протянутую для поцелуя. Она оказалась такой неправдоподобно горячей, что ему словно опалило губы. При каждом движении Месье из складок халата веяло живым теплом, а еще — запахом похоти, столь отчетливым, что у Эсташа закружилась голова, и он только со второй попытки смог подняться на ноги. Он не мог не думать о том, каким горячим должен быть монсеньор Анжуйский, если обнять его, и как силен этот душный телесный запах, если уткнуться лицом в то место, где шея переходит в плечо... Кажется, Эсташ пялился слишком откровенно, или Месье просто обладал острым чутьем в таких делах, но он взглянул прямо в лицо представленному ему кавалеру с томным любопытством — и тут же строго нахмурился, дескать, не забывайтесь, сударь, и эта стремительная смена настроений окончательно свела Эсташа с ума. Желание было настолько неуместно в данных обстоятельствах, что жуть брала, но разгоралось, как лесной пожар.

Меж тем герцог Анжуйский расположился в кресле и велел Гишу рассказать, наконец, все. И Гиш принялся рассказывать. Из его слов выходило, что герцог де Фуа забавы ради держал в своем доме какого-то безобидного безумца, считающего себя чародеем, и они, выпив лишнего, подыгрывали этому бедняге, но едва ли кто-то отнесся к вызову дьявола всерьез и поверил в эту фантасмагорию, разве что де Фуа упал в обморок, но он был пьян вусмерть. Эсташ сначала решил, что его друг нарочно представляет случившееся в наиболее комичном и легкомысленном ключе, чтобы потенциальный заступник отнесся к ним снисходительнее, но, кажется, Гиш даже не думал кривить душой и действительно видел их эскападу именно так. А может, всё так и было, а все фантастические и страшные события — просто порождение слишком пылкого воображения и винных паров? Пале-Рояль с его прихотливой роскошью и соблазнами отстоял так же далеко от мрачного леса Руасси-ан-Бри — далеко не географически, а с точки зрения атмосферы, — как собачка маркиза д'Эффиа от того зверя, который явился им в замке... или не явился? Эти два мира просто не могли существовать одновременно, и, раз так, Эсташ был склонен поверить скорее в Пале-Рояль.

Крещение свиньи Гиш представил как шутку, и у Месье такое толкование не вызвало возражений. Шокировать его нарушением поста и вовсе было невозможно, ибо Месье сам не постился (и не далее как на той неделе прилюдно удостоился нескольких оплеух от августейшей руки своего брата, когда неосмотрительно потребовал к столу мясо в его присутствии). Но вообще Гиш в своем рассказе не слишком упирал на темы религии и суеверий. Гораздо подробнее он остановился на оргии — по его мнению, это было самое важное, что вообще произошло в замке. Однако эту часть его сообщения Месье слушал с неодобрением, морща нос и тяжело вздыхая. Кажется, ему почему-то не пришелся по душе состав участников или их сочетание друг с другом, и он счел все бездарной тратой времени. Лучше бы они продолжали крестить свиней! Наконец он перебил Гиша прямо в кульминационном месте и капризно потребовал:

— Ох, расскажите лучше про дьявола! Я так и не понял, явился он вам или нет?

И тут дьявол в самом деле явился — вышел из спальни герцога Анжуйского, ступая так мягко и неслышно, будто выслеживал неосторожную душу.

Если первый раз он предстал перед смертными в чудовищном обличье, то сейчас воплотился в виде юноши несравненной красоты. Великолепная жестокость, совершенное бессердечие, безмерная гордыня, извращенные страсти проступали в его облике, в сущности, еще мальчишеском, но он казался таким умудренным опытом, столько запретных знаний таилось на дне его неподвижных темных глаз, что никто не назвал бы его мальчиком. Он был стар как змий со своим нежным чистым лицом и едва заметным пушком на щеках.

Будто решив не вносить диссонанса в общество господ, выглядевших совершенно неподобающе, дьявол сам был одет довольно небрежно, даже не потрудился заправить сорочку в кюлоты и натянуть как следует чулки, чтобы не морщили. Он как будто впопыхах накинул то из одежды, что нашел на полу, и бальные туфли с огромными парчовыми бантами и драгоценными пряжками, на высоких изогнутых каблуках (на которых он никогда не смог бы ходить так легко и бесшумно, не будь он дьяволом), только усиливали это впечатление. Он был ужасно бледен, с синевой под глазами и прочими следами излишеств и, подобно Месье, производил впечатление человека, только что вставшего с ложа страсти. Да что там греха таить, они встали с одного ложа, и страсть у них была одна на двоих.

— Я не помню, знакомы ли вы с шевалье де Лорреном? — спросил Монсеньор.

Гиш ответил, что не имел до сих пор такого удовольствия, но мечтал о нем с тех самых пор, как впервые услышал о шевалье и его бесчисленных достоинствах. И они раскланялись так церемонно, будто были послами двух равно могущественных и находящихся в чрезвычайно натянутых отношениях держав, встретившимися на официальном приеме. Гиш даже подмел пол плюмажем шляпы. У шевалье не было при себе шляпы, и ему пришлось проявлять любезность исключительно на словах. Он сказал своим глубоким, завораживающе медленным голосом, с первого звука наводившим соблазн и наваждение, что восхищен военными подвигами графа де Гиша и испытывает смущение, встретившись лицом к лицу с таким прославленным героем. Он, шевалье де Лоррен, чувствует себя прямо-таки недостойным подобного общества.

Эсташ сразу почувствовал к шевалье безумную и страстную ненависть и не смог заставить себя даже поклониться. Впрочем, шевалье на него и не смотрел и едва ли это заметил. Эсташ сам быстро отвернулся от него: долго смотреть на кого-либо, кроме герцога Анжуйского, никак не получалось, тот притягивал взгляд против воли, хотя Эсташ уже вполне серьезно боялся проесть в нем дыру. Тут он заметил, что у Месье озябли босые ноги, и он безуспешно пытается согреть их в густом ворсе тигриной шкуры, брошенной на пол. Почему-то ни шевалье, ни Гиш не заметили этого вовсе и не помогли ему обуться. Эсташ бы помог, но он не знал, где найти туфли принца. Тогда он, поддавшись порыву, сбросил плащ и, опустившись на колени, укутал в него узкие ступни Месье. Тот просто кивнул с рассеянной улыбкой.

— Я уверен, что ваши собственные подвиги впереди, шевалье, — сказал Гиш. — Какие ваши годы? Еще успеете покрыть себя славой.

— О да, — подхватил Месье, — вы знаете, мой дорогой, что шевалье в скором времени вступит в воинство Иоанна Иерусалимского?

Эсташ заметил, что шевалье просто перекосило при этих словах. Гиш удивился. Оно, конечно, приятно в знатных семьях, что младшие дочери, которым родители не хотят или не могут выделить приданое, становятся монахинями, а младшие сыновья при схожих обстоятельствах — мальтийскими рыцарями, но ведь для шевалье де Лоррена такая необходимость отпала: его будущее выглядело вполне обеспеченным.

— Зачем вам это? — спросил Гиш. — Надеюсь, я не задену ничьих чувств, если признаюсь откровенно, что у меня не вызывает доверия эта странная помесь монашества и воинства. Лучше бы разграничить эти два состояния раз и навсегда. Да, я знаю, иоанниты не раз показывали себя храбрыми ребятами и еще покажут, но, право, это всё так странно... Если вы желаете быть монахом, шевалье, к вашим услугам прекрасные обители нашей Франции. Хотя, если мне будет позволено маленькое замечание, это не совсем ваша стезя. Намерены быть солдатом — добро пожаловать во Фландрию. Можете, кстати, присоединиться ко мне, как начнется летняя кампания. Мы с вами отлично погоняем испанцев.

Эсташ поперхнулся. Перспектива воевать в обществе шевалье де Лоррена привлекала его разве что возможностью организовать для того шальную пулю.

— Неожиданное предложение, — ответил шевалье и вдруг улыбнулся не как дьявол, а почти как человек, и притом человек юный и даже, можно сказать, непосредственный, — но оно мне чертовски нравится. Если вы не шутите, я готов воспользоваться им.

— Что вы такое несете, шевалье? — нахмурился Месье. — Не бойтесь обидеть нашего друга отказом. Он поймет, что у вас другие планы.

— Мои планы ведомы только мне, — очень мягко ответил шевалье и добавил: — Монсеньор.

— Тут вы ошибаетесь.

— Это вы ошибаетесь.

— Я никогда не ошибаюсь, любовь моя, особенно в том, что касается вас. Не спорьте, сделайте одолжение. К тому же, мы говорим сейчас о делах графа де Гиша, а вовсе не о ваших.

— Хорошо, — бросил шевалье и, ни с кем не прощаясь, удалился обратно в спальню и в довершение громко хлопнул дверью.

— Знаете ли вы второго такого нахала? — выдохнул герцог Анжуйский в явном восторге от собственного умения избаловать миньона.

И они вернулись к скорбным делам Гиша и его друга, но Месье уже потерял интерес к разговору и, судя по нетерпеливым взглядам, которые он бросал на дверь спальни, мечтал о страстной ссоре и соответствующем примирении с шевалье. К тому же, обсуждать было нечего, все и так выглядело ясным, как божий день.

— Ни о чем не тревожьтесь, мой дорогой, — сказал Месье Гишу. — Вам ничто не грозит. Арестовать за такой пустяк, и кого — вас!.. Король этого никогда не допустит. Он ведь любит вас не меньше, чем я.

— Но он стал так строг в последнее время, — засомневался Гиш.

— О, это только потому, что, в отличие от нас с вами, он постился. Если вы понимаете, о чем я... Однако завтра Пасха, а значит, он снова подобреет, слава тебе, господи. Я уверен, что все образуется, но для вашего успокоения завтра же поговорю с ним и с Мазарини. А вы оба пока останьтесь в Пале-Рояле. Полагаю, вас не узнали, когда вы сюда прибыли? Вот и чудно. Вы в полной безопасности.

На следующий день герцог Анжуйский встал спозаранку и, как и обещал Гишу, отправился в Сен-Жермен, где королевский двор праздновал Пасху. Он хорошо подготовился: не взял с собой никого из своих постоянных спутников, зная, как неприятны они королю, скромно оделся, не стал ни краситься, ни взбивать аллонж облаком и в полдень появился на мессе таким ангелом с опущенным взором, что у случайного свидетеля, не знающего, кто он такой, мог бы вызвать слезы умиления. Но при дворе случайных свидетелей не было, и все знали Месье, поэтому его трогательный вид не произвел впечатления ни на кого, кроме, разве что, королевы-матери, которая и без того обожала его.

После мессы король и его брат, как всегда, помогли матушке подняться с подушки для коленопреклонений, поддерживая под локти с двух сторон, и — тоже как всегда — королю достался в благодарность лишь кивок, а Филиппа матушка любовно погладила по щеке. Король не был в обиде. Он понимал, что его особу не следует прилюдно тискать за щеки. Матушка, впрочем, и наедине этого не делала, но он всё равно не был в обиде и не сомневался в ее любви, просто эта любовь была другой, более рассудочной и требовательной. Филипп — иное дело, его можно было баловать, нет, его нужно было баловать, как советовал мудрый кардинал, баловать как можно больше и безогляднее, и, пожалуй, никаким его советам королева-мать не следовала с таким удовольствием. Конечно, ей нравилось, что Филипп такой нежный лизунчик и, более того, не перестал им быть, даже когда вырос. Ему исполнилось восемнадцать, а его по-прежнему можно наряжать, причесывать, подкладывать ему лучшие кусочки за столом и чуть ли не кормить с ложечки, целовать эти чудесные ямочки на щеках, которые появлялись, когда он улыбался.

— Давайте останемся одни, — предложил Месье, когда они выходили из церкви.

Король сделал знак придворным, и те отстали на добрых два десятка шагов, дав семейству иллюзию уединения и возможность поговорить без любопытных ушей. Впрочем, на первых порах они говорили о всяких пустяках, например, о том, почему на Пасху всегда такая прекрасная погода, ведь не было же ни одного случая, чтобы в этот день лил дождь или было просто облачно. Король шел впереди с матушкой. В кои-то веки во время их совместного променада она опиралась на его руку, а не на руку Филиппа, но это чудо случилось, скорее всего, только потому, что с Филиппом хотел поговорить Мазарини. Месье сегодня, против обыкновения, был исключительно мил даже с ним, чем кардинал и воспользовался — когда его еще будут вот так внимательно и серьезно слушать, склонив голову на бок? Королева, видя эту идиллию, была на седьмом небе.

— Ваш брат, — сказала она, — сущий ангел.

— Умеет быть им, когда хочет, — уточнил король. — Ну, раз он пожелал, чтобы мы остались одни, думаю, скоро мы узнаем, что ему надо. Готов поспорить, опять начнет ныть, чтобы ему разрешили представить ко двору этого... как же его?.. словом, его друга.

— Вы ведь отлично знаете, как его зовут, — проницательно заметила королева.

— Уверяю вас, матушка, забыл. Этот человек мне неинтересен, и я не могу упомнить имена всех проходимцев, трущихся вокруг Филиппа.

— Но как такое возможно, что вы знаете брата шевалье де Лоррена, однако не знаете его самого?

Виконт де Марсан был недавно представлен ко двору — вопреки легкому сопротивлению короля, который, по милости шевалье, был полон всяческих предубеждений по отношению ко всей этой семейке, но не нашел предлога для решительного отказа. И, как выяснилось, зря он был настроен против виконта, тот оказался весьма достойным юношей. "Ваш брат, помнится, состоит в свите моего брата", — сказал ему король. Виконт де Марсан по тону его величества понял, что может не скрывать неприязни к младшему брату, скорее, наоборот. "Увы, сир, я действительно должен называть этого человека братом", — вздохнул он. "Да уж, не могу поздравить вас с таким родством", — согласился король, и они обменялись глубокими сочувственными взглядами, а если бы были ровней, то еще и пожали бы друг другу руки.

Король охотно подружился бы с виконтом де Марсаном, то есть, приглашал бы его регулярно составить партию в карты и звал с собой на охоту. Но если бы он приблизил к себе брата шевалье де Лоррена, составилась бы совершенно непристойная фигура, о которой остроумцы немедленно начали бы слагать басни. Получилось, что и этой радости Филипп со своим шевалье лишили его величество.

— К тому же, — продолжала королева-мать, — несправедливо, что ко двору представлен один брат, а второму вы упорно отказываете.

Король молчал, думая о мадемуазель Манчини, которая недавно отправилась в Рим, чтобы там выйти замуж за другого и никогда больше не возвращаться во Францию, и он, Людовик, которому достаточно было шевельнуть пальцем, чтобы этому помешать, не сделал ничего, смирился, отступился, потому что такова была необходимость. Когда же он решился заговорить о своем разбитом сердце с матушкой (по правде, ему хотелось не говорить, а просто упасть на колени, уткнуться лицом в ее юбки и рыдать — тут можно было бы сказать: "Как в детстве", но ему даже в детстве не позволялось так рыдать), королева просто посмотрела на него с удивлением. "Что это, сир? — говорил ее взгляд. — Вы несчастны? Вы, король Франции, хотите быть счастливы, как простой смертный? Разве так я вас воспитывала? Разве этому учил вас господин кардинал?" И он, скрепя сердце, заговорил о пустяках.

Потом, правда, ему удалось выговориться перед Филиппом и даже встретить сочувствие, но король уже забыл об этом. К тому же, Филипп послушал его излияния, а потом, точно предъявляя к оплате счет за свои услуги ангела-утешителя, снова завел речь о том, чтобы представить ко двору шевалье де Лоррена, они в очередной раз поругались, и все пошло по-прежнему. Филипп еще посмел обидеться! "Я, — заявил он, — думал, что вы хоть теперь меня поймете". "Может, вы попробуете для разнообразия понять меня? — мог бы ответить король, если бы не зарекся (в который раз!) откровенничать с этим типом. — У меня забрали мою любовь. Нет, я сам от нее отказался. А у вас кто-нибудь забрал вашего шевалье (хотя следовало бы)? Ну так какое право вы имеете выставлять себя жертвой? Что вы вообще знаете о жертвах?"

И их матушка — та самая матушка, которая так удивилась, когда старший сын попытался пожаловаться ей на сердечную тоску, — как ему доносили, в неофициальной обстановке преспокойно принимала шевалье де Лоррена и даже допускала его к руке, а при их самой недавней встрече сама облобызала его лоб. В последнее король, впрочем, не верил: это было бы уже слишком. И вообще, матушка сама была не в восторге от шевалье и его роли при Филиппе, и ее отношение к нему было примерно такое, как у всякой матери, чье балованное чадо вдруг притащило с улицы грязного шелудивого щенка или котенка. Сначала родительница пытается выставить животное из дома, потом, в качестве компромисса, — поселить его на кухне, но дитятко знай себе вопит и топает ногами, и тогда зверь водворяется в господских комнатах, а мамаша, чтобы сделать приятное своему малышу, может иногда преодолеть брезгливость и погладить его.

Но почему даже такая, слегка унизительная снисходительность не распространялась на Людовика? Он иногда задавался вопросом, почему так получается: король здесь он, а творит что хочет и ни в чем не знает отказа его брат? Нет, на самом деле, он знал ответ на этот вопрос. Более того, иногда чувствовал вину перед Филиппом, поскольку верил (как и многие другие), что из того сделали женоподобного извращенца специально, примерно как в Турции, Персии и среди других варварских народов выбирают мальчиков самого нежного возраста и воспитывают в качестве гаремных игрушек, в результате чего бедные создания становятся не способны к нормальной жизни, — и вот так же, как с малолетним рабом с невольничьего рынка в Стамбуле, поступили с Сыном Франции, благороднейшим принцем, чтобы ему, Людовику, было легче править, а если бы не эта жестокая необходимость, то Месье сейчас, конечно же, был бы славным малым, любителем поохотиться и поиграть в мяч и задирающим каждую встречную юбку. "Матушка, — говорил, бывало, Людовик, — что же вы сделали с ним? Лучше бы вы ему сломали ноги или руки или искривили хребет, чтобы у него был горб. Но вы искалечили его гораздо хуже и безнадежнее", — и, сочувствуя несчастному, принесенному в жертву ради спокойствия в королевстве, он был готов закрывать глаза на все. Почти на все. Но иногда не выдерживал. Когда на той неделе он надавал Филиппу по физиономии, дело было не в мясе в пост, а... во всем сразу.

Тем временем Месье решил, что уже достаточно всех очаровал, и приступил непосредственно к своей миссии. Сразу выяснилось, что и король, и Мазарини прекрасно осведомлены о происшествии в Руасси-ан-Бри и вовсе не склонны смотреть на него так легкомысленно, как хотелось бы герцогу Анжуйскому.

— Я читал отчет эмиссара, которого отправил в Руасси-ан-Бри кардинал, — с отвращением сказал король, — и у меня волосы вставали дыбом. Если хотя бы половина написанного — правда (а у меня есть основания полагать, что правда в отчете все, от первого до последнего слова), то там происходили чудовищные вещи, которые нельзя оставить безнаказанными.

— Они просто выпили лишнего и немного разгулялись, — мягко возразил Месье.

— Немного разгулялись, немного вызывали дьявола с помощью чернокнижника, которого герцог де Фуа приютил в своих владениях...

— Сир! — рассмеялся Месье. — О чем вы говорите? Вы всерьез можете представить себе графа де Гиша или герцога де Фуа вызывающими дьявола?

— Я никого не могу представить вызывающим дьявола. Это преступление во всех смыслах странное и безумное, зачастую бессмысленное, а наказание за него ужасно. И всё же люди время от времени дерзают на это.

Месье умоляюще посмотрел на матушку, и она, конечно же, не могла не могла не откликнуться на безмолвный призыв своего дорогого Пило, своего душечки, своего ненаглядного маленького извращенца:

— Но, сир, граф де Гиш — исключительно достойный юноша, образец благородства и благовоспитанности! Не могу поверить, что он способен сделать что-то дурное.

— Матушка, я бы дал вам отчеты для ознакомления, если бы только было допустимо предложить женщине такое чтение, — ответил король холодно. — Но, поскольку это невозможно, просто поверьте: ваш драгоценный благовоспитанный Гиш превзошел по части бесчинств всю остальную компанию. Если он повинен только в безобидных юношеских шалостях, почему же он сбежал и скрывается неведомо где?.. — и тут короля осенило, и он испытующе уставился на брата: — Кстати, не вы ли его прячете?

— Я?! — переспросил Месье с непередаваемым удивлением, прижав к жабо трепещущую руку.

— Да или нет? Отвечайте!

— Конечно, нет!

— Вы лжете, Филипп! — закричал король, потеряв терпение. — Лжете, как всегда! Откуда вы успели узнать об этой истории, если не от самого Гиша? Только не надо мне рассказывать, что о ней болтают в Париже. Я сам получил отчетынынче утром. Имейте в виду, я пришлю в Пале-Рояль солдат, и они обыщут ваш бордель сверху донизу!

— Сир!.. — возмутилась королева, пока Месье только удивленно и обиженно моргал, ошеломленный обрушившимися на него ни с того ни с сего криками и угрозами. — Что с вами случилось? Вы набрасываетесь с оскорблениями на родного брата! Вы готовы преследовать юношей из лучших семей только за то, что они напились и наделали глупостей! Опомнитесь, сын мой!

— Начнем с того, что они напились не когда-нибудь, а в Великую Пятницу, — откашлявшись, вмешался Мазарини. — Блудили с целой толпой девиц легкого поведения, которых герцог де Фуа собрал у себя со всей округи специально для этого случая. Далее, они грубо выставили из замка моего посланца, духовное лицо, причем герцог де Фуа нанес ему оскорблением действием. Затем свидетели описывают богохульное представление — крещение в купели живого поросенка, сопровождавшееся грубым шутовством и циничным искажением обрядов Святой Церкви. После вызывали дьявола. Вы все еще находите, мадам, что это просто глупости?

— А если ваш посланец, движимый личной обидой, несколько сгустил краски? — каверзно поинтересовался Месье, разозлившись от предательства кардинала. Вот так, обхаживай его, обхаживай... — Или у него слишком богатое воображение?

— Скажите на милость, Филипп, почему, едва где-то происходит нечто возмутительное и непристойное, так вы тут как тут и защищаете виновную сторону? — спросил король.

— Может быть, потому, что у меня есть сердце? Вспомните, сир, что граф де Гиш — ваш друг детства.

— Мои друзья детства несут ответственность за свои проступки наравне со всеми, — отрезал король. — А эта славная компания должна получить урок. Запомните, я не стану вмешиваться в это дело, пусть его рассудят по закону. Что до графа де Гиша, то ему бы лучше объявиться поскорее. Сегодня праздник, но завтра я начну его искать.

Между тем Эсташ и граф де Гиш пробудились в Пале-Рояле. Они спали в одной постели, но это произошло просто от недостатка места и ничего не значило, поскольку они давно договорились, что не станут портить чистые братские отношения всяким вздором, а кроме того, они так устали после своих многодневных похождений, что уснули мертвым сном сразу, как только упали на подушки. Они бы проспали целый день, но на Пасху в Париже колокола звонили неумолчно, и особенно неистовый благовест, раздававшийся как будто прямо над головой, в конце концов разбудил юношей.

Эсташ как уснул с мыслью о герцоге Анжуйском, так и проснулся с воспоминаниями столь отчетливыми, что когда он сонно провел рукой по лицу, то почувствовал, что ладонь до сих пор пахнет духами Месье. Это, скорее всего, было просто фантазией, но она сама по себе являлась показателем умопомрачения, до которого дошел Эсташ. Ему хотелось снова увидеть Месье, и он с надеждой спросил Гиша, не следует ли им сейчас пойти к своему гостеприимному хозяину и коленопреклоненно благодарить за приют. Но Гиш, бросив взгляд на напольные часы, заметил, что Месье уже, вероятно, укатил в Сен-Жермен.

— Удивительный ты все же человек, — заметил Эсташ с тайной завистью. — Подумать только, брат короля встает с утра пораньше и куда-то мчится, и все ради тебя.

— Я думаю, ему это вовсе не трудно и даже в радость, — беспечно ответил Гиш. — Он обожает это все — улаживать, устраивать, интриговать. Только подумай, ему ведь совсем нечем заняться. Его отодвигают ото всех мало-мальски серьезных дел. Едва ли такая праздная жизнь его удовлетворяет, у него ведь характерец весьма боевой. В детстве они с братцем дрались так, что пух и перья летели. Поэтому-то Мазарини и решил воспитывать его как девочку.

Эсташ выслушал его объяснение завороженно. За неимением возможности увидеть Месье, он хотел, по крайней мере, поговорить о нем и засыпал друга сотнями вопросов, пока они вместе совершали туалет и ели белый хлеб с горячим шоколадом. Разговор продолжался и после завтрака, когда они вышли в сад и прогуливались в тени померанцевых деревьев. Гиш понимал, что Месье способен поразить воображение неподготовленного человека, и терпеливо отвечал на самые наивные вопросы, даже когда Эсташ набрался наглости и спросил:

— А ты с ним...?

— Нет, — честно ответил Гиш, — по-настоящему — нет. У нас было когда-то давно что-то вроде ухаживания, но исключительно платонического, потому что я думал, что он еще маленький. Потом я, конечно, узнал, сколько мерзавцев успело вперед меня благодаря моей щепетильности, но было уже поздно. Теперь я никак не могу влезть между двумя его увлечениями. Когда я уезжал во Фландрию, он сходил с ума по Эффиа. Возвращаюсь — а тут уже шевалье.

Как можно было понять из дальнейших объяснений Гиша, герцог Анжуйский, при всём своем легкомыслии, в любви отличался поистине лебединым постоянством и, пока длилось увлечение, хранил объекту безупречную верность. Он может, сказал Гиш, любить тебя только полчаса, но ты можешь быть уверен, что в эти полчаса он будет любить одного тебя, самозабвенно и всей душой, а это такая редкость в наше время.

Разговор был прерван появлением других кавалеров. Они вышли в сад, горделиво ступая на высоких красных каблуках, опираясь на драгоценные трости, украшенные атласными бантами, играя всякими прелестными мелочами вроде табакерок и лорнетов, благоухая духами, щеголяя самыми шикарными и изысканными манерами. Если бы не Месье, Эсташ неминуемо влюбился бы в одного из них, в первого же, кто попался ему на глаза. Начались шумные приветствия, Гиш представил всем Эсташа, а потом ему пришлось на бис повторить свою повесть о развлечениях в Руасси-ан-Бри. Пока он рассказывал, кавалеры играли в шары под померанцами. Маркиз д'Эффиа, даже играя, ухитрялся не выпускать из рук своего спаниеля. Эсташ про себя задавался вопросом, приходилось ли песику хоть раз за всю жизнь передвигаться на своих ногах, да и вообще, умеет ли он ходить.

Тут появился шевалье де Лоррен, с головы до ног осыпанный бриллиантами. Он был один (он вообще держался несколько обособленно, то ли по причине своего исключительного положения при Месье и разыгравшейся гордыни, то ли некоторая нелюдимость и замкнутость была изначально присуща его характеру) и казался не в духе.

— Как, шевалье, — удивились все, — неужто Монсеньор не взял в Сен-Жермен даже вас?

— Сегодня он хочет казаться паинькой, — шевалье хмуро глядел на солнце из-под оперенной шляпы.

Его пригласили играть в шары. Он был не в настроении, и его стали уговаривать, точно малое дитя. Эсташ никак не мог ни побороть в себе острой неприязни к шевалье, ни даже скрыть ее, и тот в конце концов почувствовал его злобный взгляд и, в свою очередь, оглядел Эсташа с удивлением и насмешкой. Даже от внимания Гиша это не укрылось.

— Дружище, — тихо сказал он Эсташу, — если ты рассчитываешь на помощь и поддержку Монсеньора, ссора с шевалье де Лорреном — не то, с чего следует начинать. Если ты не можешь смотреть на него немного приветливее, лучше скройся.

И Эсташ в самом деле покинул общество, тем более, что у него имелись свои заботы. Их с Гишем слуги остались в Руасси-ан-Бри, и Эсташ успел сполна вкусить трудности существования без лакея. К счастью, в Пале-Рояле было полно челяди, слоняющейся без дела, и Гиш уже успел временно нанять какого-то малого. Эсташ собирался сделать то же самое, благо, деньги у него в кои-то веки были.

Он бродил по дворцу, выискивая кого-нибудь подходящего, и сам не заметил, как забрел на кухню. Тамошняя обстановка нимало не напоминала праздную, блестящую и беспечную атмосферу остального Пале-Рояля: не менее сотни человек одновременно резали, рубили, шинковали, мешали, месили, взбивали, жарили, варили, снимали пенки, ошпаривали кипятком, чистили, ощипывали, драили посуду, раздували огонь с помощью мехов. В воздухе висели клубы дыма. Запах жареного лука смешивался с тонкими кондитерскими ароматами. На полу рыбья чешуя и птичий пух намокали в лужах крови, натекшей из разрезанных шей молочных поросят. С потолка свисали связки колбас и огромные окорока. На столах громоздились груды овощей, от вульгарных лука и репы до связок ранней оранжерейной спаржи и изумрудных артишоков.

И вот среди этого хаоса Эсташ заметил человека, который энергично растирал в ступке ароматные травы. Сперва он решил, что это обман зрения. Потом подумал: случайное сходство. Но человек поднял голову, и на Эсташа уставились разноцветные глаза, один светлый, другой — темный.

— Что ты тут делаешь? — выдохнул Эсташ.

— То же, что и вы, — улыбнулся Лазар. — Прячусь. Я тоже подумал, что лучше двора монсеньора Анжуйского места не найти.

— Однако, неплохо ты устроился. И как скоро!

— О, меня просто взяли на кухню помочь. И не сказал бы, что эта работа по мне. — И Лазар вдруг вкрадчиво попросил: — Вот если бы вы, сударь, приняли меня к себе на службу...

— Но зачем ты мне нужен? — рассмеялся Эсташ. — И ты сам понимаешь, что мое положение сейчас несколько... э-э-э... неопределенно. Таскать за собой личного чародея мне совершенно не с руки.

— Я могу быть просто вашим слугой. Уверяю вас, сударь, я умею все необходимое. И я обойдусь вам недорого. Мне будет достаточно, если вы станете кормить меня, дадите новую одежду, когда эта износится, и позволите называться слугой господина Доже де Кавуа. Хочу начать новую жизнь. Впрочем, если вам понадобятся особые услуги...

Если Эсташ и согласился на это странное предложение, то главным образом из-за них — из-за особых услуг. Коль скоро Лазар смог устроить ему карточный выигрыш, то, наверное, сможет и привлечь к нему благосклонный взор Месье. При мысли об этом Эсташа бросило в жар и холод, колени обмякли, во рту пересохла слюна. Если раньше он вожделел принца как недоступное божество, то теперь ему открылось, что в этом божестве нет ничего недоступного, и все может случиться. Господи боже. Господи боже.

— Я сразу понял, что вы человек без предрассудков, сударь, — сказал Лазар, следя за тем, как его новый хозяин меняется в лице. — Еще при первой нашей встрече, когда вы были так добры, что спрятали мои книги, хотя тогда вы еще меня не знали и не могли предвидеть, что я вам пригожусь. Тогда я и подумал: вот бы мне такого господина.

С улицы через открытые настежь двери кухни донесся конский храп, цокот копыт и шум экипажа.

— Вот и Монсеньор вернулся, — прокомментировал Лазар. — Боюсь, сударь, что он сообщит вам не самые лучшие новости.

Эсташу было плевать на новости. Гораздо больше, чем собственная судьба, его занимала возможность снова увидеть герцога Анжуйского, и он бросился навстречу, молясь и надеясь, что не успел пропитаться гадкими кухонными запахами.

Скромно (по своим меркам) одетый, Месье выглядел ужасно юным, а темный кафтан почти без украшений делал его силуэт еще более тонким и хрупким.

— Увы, господа, мне нечем вас обрадовать, — сообщил он Гишу и его другу. — Король намерен раздуть ваше дело в назидание всему свету. Не могу представить, почему он настроен столь сурово. Мне казалось, что после окончания поста он станет несколько человечнее, но он, видно, еще не успел. Герцог де Фуа и другие ваши друзья уже в Бастилии, кроме брата герцога, которого, ввиду его юных лет, передали под надзор родни. Мне очень жаль, милый Гиш.

— Умоляю, монсеньор, не говорите так. Я всей душой признателен вам за хлопоты, — Гиш поцеловал затянутую в перчатку руку Месье. Он выглядел совершенно спокойным, разве что самую малость расстроенным, будто новость ему сообщили хоть и огорчительную, но не касающуюся его напрямую. — Вы сделали все, что могли.

— Пока еще нет, — скорбно покачал головой Месье. — Но непременно сделаю все. Клянусь вам, я этого так не оставлю. Вы меня знаете, мой дорогой: меня гонят в дверь — я лезу в окно. Я бы и не уехал из Сен-Жермена без положительного решения, но мой брат и Мазарини навалились на меня вдвоем, представляете?

— Жуткое, должно быть, было зрелище.

— Ах, что и говорить. Как несчастны мы оба! Что же делать теперь, ума не приложу.

— Сдаваться, разумеется, — бесшабашно откликнулся Гиш. — Ты как, Доже? Придем в Бастилию сами и постучимся в ворота или дождемся, когда нас арестуют? Я лично за первое: терпеть не могу, когда арестовывают.

Почему-то именно после этих слов друга на Эсташа навалилось ощущение кромешной безысходности. Встреча с Лазаром наполнила его сладостными предчувствиями, в мечтах он уже видел исполнение всех своих желаний и запускал пальцы в смоляные кудри герцога Анжуйского (а что еще и куда он запускал, о том умолчим)... И вдруг оказалось, что вместо этого счастья его ждет Бастилия. Эсташ не мог смотреть на такую перспективу так же спокойно, как Гиш. Он еще ни разу не попадал в Бастилию и сразу вообразил себе множество всяких ужасов. Гиша, может, и выпустят, а он уж точно останется там на годы, если не навсегда. Родители не станут хлопотать за него, скорее, отрекутся, узнав, где он оказался и по какому обвинению. Герцог Анжуйский еще не отведал приворотного зелья и завтра же о нем забудет... Словом, так ужасно было это падение с небес на землю, что у Эсташа даже впервые в жизни кольнуло сердце. Он побледнел и схватился за грудь, и это не укрылось от внимания Месье.

— Боже мой! — воскликнул тот. — Держите господина Доже, он же сейчас лишится чувств! — и сам, первый протянул к нему руки, готовясь подхватить, хотя едва ли Месье, такой маленький и тоненький, смог бы удержать Эсташа.

Принц простер участие до того, что даже собственноручно промокнул своим благоуханным платочком испарину со лба бедной жертвы, приговаривая:

— Бедный юноша!.. Хорошо моему брату творить зло, заперевшись с Мазарини в тихом кабинете. Если бы он хоть столкнулся с последствиями своих жестоких решений, интересно, смог бы он так легко обрекать на муки заточения живых людей?

— Да наш друг просто растерялся от неожиданности и сейчас придет в себя, — со смехом заявил Гиш. — В самом деле, Доже, неужели ты рассчитывал прожить жизнь в свое удовольствие и ни разу не увидеть, как Бастилия выглядит изнутри? Раньше или позже, а тебе этого не избежать, старина.

— Не говорите так, Гиш, — вскинулся Месье. — Не все такие толстокожие, как вы, и не всем, представьте себе, нравится сидеть за решеткой. Не волнуйтесь, сударь, — это было уже сказано Эсташу, — я не отдам вас. Знаете, что? Оставайтесь у нас, а мы будем вас прятать.

И начался один из знаменитых монологов Месье, который нельзя ни сократить, ни пересказать своими словами, а можно только привести целиком, не меняя ни слова:

— Однажды у нас уже вышел такой номер. Шевалье прикончил на дуэли... кого же? Ох, не помню. Шевалье! Где вы, мой ангел?.. Так что же вы думаете, сударь? Мы укрывали шевалье почти месяц, до тех пор, пока не подоспело прощение. Когда за ним приходили, он прятался, случалось даже, у меня под кроватью. Но, конечно, шевалье не был бы шевалье, если бы смог усидеть в четырех стенах и не дерзнул однажды осчастливить Париж своим преждевременным появлением за стенами дворца. После этого мы все стали свидетелями поразительного зрелища: наш дорогой друг со всех ног несется по улице Сент-Оноре, а за ним по пятам гонится отряд гвардейцев. Шевалье успел добежать до цели и ворвался в ворота, точно дева из баллады, преследуемая злым волком, которая ищет спасения в церкви. Гвардейцы, в отличие от волка, унялись не сразу. Они имели наглость войти сюда, хотя им объясняли, что никакого шевалье тут никогда не было, нет и быть не может. Дошло до того, что я сам был вынужден выйти и велеть им убираться. Кстати, каково было мое удивление, когда я увидел, что отрядом командовал виконт де Марсан. Ну, как вам это понравится? Гонять свою родную кровь по улице Сент-Оноре! Ох уж эти старшие братья, которые во что бы то ни стало хотят наставить младших на путь истинный! Я знаю, о чем говорю, я сегодня сполна омыл душу в сладостных водах братской любви. Незабываемое удовольствие. Если бы вы только знали, Гиш, что мне пришлось выслушать по вашей милости! Я его позорю. И себя позорю. Мой двор погряз. Доколе? Он не потерпит. Кстати, господа! — это было уже адресовано свите. — Король столько мне о вас рассказал! Не знаю, как так получилось, но он знает каждого из вас лучше, чем я. Многое стало для меня откровением. Вард, это правда, что второй сын мадам де Шамон родился от вас?

— Монсеньор, с таким же успехом он мог родиться и от...

— Все так говорят, милейший, абсолютно все. Беврон, ваша дуэль с герцогом де Лозеном, говорят, произошла вовсе не из-за любви, как вы мне рассказывали, а из-за карточного проигрыша.

— Монсеньор, это...

— Ох, молчите лучше. Марсийяк! Идите ко мне и расскажите, как вас угораздило пьяным в присутствии короля похваляться, что вы однажды залезли под кровать герцога де Невера и слушали, как он проводил время. Почему вы мне никогда об этом не рассказывали?

— Но, монсеньор...

— Все. Все, хватит!

Кто-то мог подумать, что Месье, уйдя в такие дебри, уже никогда не сможет вернуться к своей первоначальной мысли. Но нет, он сумел блестяще выпутаться из этого клубка:

— В общем, господа, король вами недоволен. Это недопустимо. Я требую, чтобы вы исправились. Но ведь вы неисправимы, знаю я вас! Что же делать? Не можем же мы и дальше гневить короля! К счастью, философы утверждают, что и для таких, как вы, есть путь к спасению: нравственное возрождение начинается после того, как погибшая личность достигает дна. Поэтому, господа, я считаю, что нашему кругу крайне необходим человек, который вызывал дьявола. Только его нам не хватало, правда?

Ответом на это неожиданное заключение стали бурные аплодисменты и возгласы восторга. Эсташ потерянно озирался, не веря своим ушам. Месье воздел руку в царственном жесте, призывая к тишине: он еще не закончил.

— А если, господа, вам вдруг мало дьявола, то узнайте, что господин Доже де Кавуа переспал с герцогом де Фуа.

Аплодисменты стали еще громче. Маркиз д'Эффиа аплодировал передними лапками своего спаниеля.

— Между прочим, сударь, — обратился Месье персонально к Эсташу, — я не хотел говорить вам об этом вчера, но раз уж нам суждено жить под одной крышей, то выхода нет. Вы должны узнать, что года два тому назад я ужасно сох по герцогу де Фуа. А он смотрел на меня, как баран, и не знал, что надо делать.

— Ну, теперь-то он знает, — заметил Гиш.

— Зато я больше не знаю, — отрезал Месье. — Я не шучу. Погасил свой светильник. Ума не приложу, что надо делать с мужчинами, за исключением одного-единственного. Кстати, где он, наконец? Позовите его, кто-нибудь!

Он выдохнул после монолога, повертелся перед зеркалом и спросил как ни в чем не бывало:

— Ну так что же, Гиш, вы все еще намерены добровольно сдаться в Бастилию?

— С вашего позволения, монсеньор. Доже, конечно, пусть остается, если хочет, но мне кажется, что чем скорее его величество получит меня, тем скорее успокоится. Его, полагаю, так рассердило главным образом то, что я сбежал от его правосудия и лишил его возможности явить великодушие. Кроме того, меня слегка мучит совесть перед друзьями, которые уже сидят в Бастилии, ведь на добрую половину проделок подбил их я сам. Как же мне скрываться после такого? Ну а главное, боюсь, что безвылазно сидеть в Пале-Рояле — не по мне, я слишком нуждаюсь в частых переменах обстановки.

— Можно подумать, безвылазное сидение в Бастилии для вас приятнее.

— Оно будет короче, монсеньор. А если я спрячусь у вас, то, боюсь, буду сидеть всю жизнь.

— Ладно, мой друг. Мне не по душе ваше решение, но знаю, что у вас свои представления. Вы совсем как... Кстати, я, кажется, приказывал привести шевалье де Лоррена! В чем дело? Неужели это так трудно?

Шевалье наконец-то соизволил явиться.

— Милый! — Месье кинулся к нему на шею и пылко поцеловал. — У меня есть новость, которая вас обрадует. На Пасху к нам прибыл Антуан де Реден, великий магистр ордена, к которому вы скоро будете иметь честь принадлежать. Я его встретил в Сен-Жермене, и мы побеседовали о вас. Он так мил и на все, на все согласен! Я пожалел, что не взял вас с собой. Вы могли бы прямо сегодня принести обеты.

— Нет, не мог бы, — отозвался шевалье. — Ни сегодня. Ни завтра. Ни когда-либо. Ни за что.

— Могли бы, — с нажимом повторил Месье. — Я все устроил для вас. Мазарини пригласил магистра в Париж по моей просьбе. Короля сегодня едва не хватил удар, когда он узнал, для чего. Я рискнул ради вас здоровьем своего брата, а вы допустите, чтобы это было напрасно? Чего вы молчите, шевалье?

— На такие темы уместнее говорить наедине, монсеньор, — шевалье покосился на придворных, притихших в ожидании драмы.

— Так давайте уединимся скорее! — обрадовался Месье. — Я целый день мечтаю только об этом... Хотя нет, не сейчас, я ведь должен еще проводить графа де Гиша в Бастилию.

Гиш скромно заметил, что не хочет мешать разговору наедине, несомненно, очень важному, и готов отправиться в свой скорбный путь без всяких онеров. Но Месье запротестовал: нет, нет, это исключено, раз уж он не смог отстоять друга перед королем, то надо хоть проводить его достойно.

И проводы состоялись.

Несомненно, отца Лактанса это импровизированное празднество возмутило бы не меньше, чем разгул в замке Руасси-ан-Бри, хотя общество в Пале-Рояле было гораздо более изысканным. Эти люди не стали бы затевать свальный грех, о нет, они с достоинством разошлись бы по своим комнатам. Они присылали друг другу за пиршественным столом маленькие букетики, в которых каждый цветок что-то значил, корзиночки со сластями и сушеными фруктами и сочиняли мадригалы. Каждый в этом обществе играл на лютне или верджинеле и мог исполнить свое произведение самым прелестным образом.

Было тут и несколько дам, и эти последние были всего загадочнее. Эсташ знал их, кого лично, кого просто по именам: все они были красавицы, веселые, бойкие, избалованные, все имели любовников и поклонников без счета, и было совершенно непонятно, что вынуждает их проводить время в кругу мужчин, не обращающих на них ни малейшего внимания? Видимо, этих многоопытных красавиц возбуждала сама мысль о существовании недоступного для них вида разврата. Когда им удавалось подсмотреть какую-нибудь пикантную сценку (например, как герцог де Креки привлек к себе на колени пажа, разливавшего в бокалы золотистый мускат), в их глазах вспыхивал сладострастный блеск.

Эсташ совсем потерял голову от этой утонченной и порочной обстановки и от фантастических перемен в своей судьбе. Он не сводил глаз с герцога Анжуйского, который был так юн, непосредствен, человечен и доступен, что трудно было помнить о его высочайшем положении. Шевалье де Лоррена на празднике не было. Вообще между ним и Монсеньором чувствовался разлад, в природе которого Эсташ не мог разобраться, но который дарил ему надежду.

Когда празднество перевалило на вторую половину, и все начали свободно перемещаться вокруг стола, меняясь местами, Эсташ решился. Намеренно не давая себе времени подумать и испугаться, он дерзко сел рядом с принцем и приблизил губы к его ушку:

— Монсеньор, вы имеете все основания прогневаться, но я не могу удержаться. Я люблю вас безумно.

Месье звонко расхохотался.

— А вы не теряете времени зря.

— Как волшебно вы смеетесь, — прошептал Эсташ с мукой, пожирая его глазами. — Как волшебно все, что вы делаете.

— Вот что, сударь, если вы решили, что это — необходимая расплата за мое покровительство, то оставьте. Это лишнее.

— Я вовсе не думал об этом! Право, я так люблю вас, что забываю о том, кто вы. Я любил бы вас, даже будь вы просто парнем, убирающим хмель в деревне. Нет, я хотел бы, чтобы вы были им. Тогда я мог бы обладать вами, — Эсташ сам не понимал, что несет. Месье посмотрел на него с настоящим любопытством.

— Однако! Но ведь вы видите меня впервые в жизни.

— Второй раз, монсеньор. Первый был вчера, и именно тогда я был сражен любовью. Это произошло с первого взгляда. — Эсташ нашел под столом его руку и крепко стиснул лихорадочно горячие пальцы, чему Месье не противился, только сказал, смеясь и сверкая глазами:

— Так значит, в то время, как герцог де Фуа сидит в Бастилии, вы преспокойно жмете другому ручки под столом? Фи, сударь! Это характеризует вас не лучшим образом.

Он смеялся и кокетничал! Он не сказал: "Убирайтесь немедленно, наглец"!

Эсташ, тоже смеясь и подхватывая галантную игру, принялся уверять, что герцог достался ему по жребию, и даже если бы их не прервали, едва ли они повторили бы свой опыт когда-нибудь и уж тем более не вступили бы в продолжительные отношения со взаимными обязательствами. Но Месье сделал вид, будто не верит ни единому слову:

— Ах, нет. Сначала извольте дождаться герцога и объясниться с ним, потом уж приходите ко мне, и я подумаю. Рассудите сами, милый мой, как я могу увести возлюбленного у несчастного узника? Что обо мне люди скажут?

И он отобрал у Эсташа свою руку и ускользнул из-за стола.

В тот же вечер граф де Гиш с большой помпой отправился в Бастилию в карете герцога Анжуйского. Эсташ остался в Пале-Рояле.

Было очень весело.

Глава 3

Любит — не любит

Для пущей безопасности Эсташа решили поселить непосредственно в покоях герцога Анжуйского: в эту часть дворца не было свободного хода, и там можно было спрятаться, если вдруг нагрянет арестная команда. Стоит ли говорить, как забилось сердце Эсташа, когда он узнал, что в течение нескольких дней, а то и недель (он, по правде, молился, чтобы гнев короля не утих никогда), будет жить поблизости от обожаемого принца? Сложность была, однако, в том, что свободного места в этих комнатах не было. Де Бру, мажордом Месье, совершил чудо — разместил Эсташа в маленькой каморке, которую ранее занимал паж, а пажа переселил куда-то еще.

— Мы все называем эту комнату пыточной, — сообщил, зайдя за своими пожитками, паж, которого величали Паво, и черт его знает, что это было — имя или прозвище.

— Почему? — озадачился Эсташ. Из недостатков своего убежища он пока отметил только тесноту и отсутствие окна.

— Узнаете. — Паж с мечтательным видом прислонился к дверному косяку. — И все-таки я привык к этому месту, жаль его покидать. А вам не скучно будет одному? Хотите, я останусь?

Паж был как картинка: нежные очертания личика, нежные краски, нежный розовый ротик, васильковые глазищи в пол-лица и пышно взбитый серебристый парик. Естественно, в Пале-Рояле его давно обучили всему, что только можно знать о науке любви. Как-то раз Эсташ (в компании с Гишем) видел в одном притоне диковинную восковую фигуру — женщину в полный рост, очень искусно и правдоподобно вылепленную, со всеми анатомическими деталями вплоть до того, что ее лоно и другое отверстие были выстланы изнутри мягким бархатом (Гиш потрогал и восхитился: вышло почти неотличимо!). Паж чем-то напоминал эту фигуру, разве что умел двигаться и разговаривать, но предназначен был, как и она, только для одного — доставлять удовольствие. Чужое вожделение, даже самое грубое и циничное, было в его глазах единственным достойным поводом для гордости, а количество любовников — основным мерилом успеха. Естественно, бедный развращенный мальчик сразу загорелся желанием добавить в список своих побед нового кавалера, появившегося при дворе. Взглядом он обещал целый набор позднеримских удовольствий, и не возникало ни малейших сомнений, что обещание он сдержит. Провести с ним ночь было так же соблазнительно, как с одалиской, выросшей в гареме и в совершенстве обученной своему единственному искусству.

С пажом была только одна проблема: когда он раскрывал в улыбке свой кукольный ротик, то показывал совершенно гнилые зубки и, вдобавок, какие-то подозрительные язвы там, внутри. Впрочем, даже без этой детали Эсташ не ответил бы согласием на его любезное предложение: мыслями он стремился только к Месье и не желал никакой замены, пусть и временной.

— Я польщен, Паво, — он пробежал пальцами по атласной щечке пажа, — но нет. Прости.

Паво надулся, едва не расплакался и сообщил Эсташу, что он такой же злой и бессердечный, как шевалье де Лоррен, который тоже пренебрег бедным пажом — чуть ли не единственный из обитателей Пале-Рояля. Пренебрег! А ведь даже сам Монсеньор, было дело, однажды не побрезговал.

— Он такой нежный и сладкий, — прошептал паж, почувствовав в Эсташе заинтересованность. — Вы знаете, он удаляет волосы на теле. Везде, абсолютно везде. И после купания всегда втирает в кожу сливки и масло какао. Тоже везде.

— Хватит, — взмолился Эсташ, — прошу тебя, хватит.

Паж еще немного повертелся в комнате, болтая всякий непристойный вздор, но наконец, к облегчению Эсташа, собрался уходить. В дверях он помедлил и спросил:

— А вы не идете?

— Куда? — удивился Эсташ.

— Помочь монсеньору с вечерним туалетом. Вы разве не знали?

Эсташ вспомнил, что у особо знатных персон, имевших собственный двор, действительно так принято, и поспешил за пажом.

Так и вышло, что он оказался в спальне герцога Анжуйского и раздевал его раньше, чем мечтал, правда, в толпе других кавалеров. Месье встал посередине и развел руки в стороны, как кукла, и каждый по очереди снимал с него одну деталь туалета — только одну, чтобы по справедливости хватило на всех. Один снял парик, другой — сетку для волос, выпустив на волю буйные черные кудри, третий — перстни с тонких пальцев. Эсташу, когда очередь дошла до него, выпала честь снять чулок с левой ноги Месье. Распуская подвязку, он задел гладкую кожу подколенной ямки и опять обжегся. Голень оказалась гладкой, как у ребенка. Похоже, паж сказал правду. Сам ли Месье умащивает себя сливками и маслом какао? Хотя какие могут быть вопросы, принц ничего не делает сам, не раздевается, не одевается, даже за платком не нагнется. Ему помогают.

Шевалье де Лоррен не принимал участие в церемонии и все время, пока она длилась, непринужденно посиживал на балюстраде, окружавшей кровать.

— Шевалье будет последним и снимет с монсеньора сорочку, — тихо сообщил паж, который считал своей обязанностью давать Эсташу пояснения обо всем происходящем.

'Мы что, и это увидим тоже?' — покрылся холодным потом Эсташ.

Нет, не увидели. Когда герцог Анжуйский остался в одной пышной свободной сорочке, этаком облаке из батиста и кружев, он пожелал всем спокойной ночи, и это был знак, что кавалеры должны покинуть его опочивальню. Шевалье де Лоррен соскочил со своего насеста, чтобы самолично закрыть за ними двери, отрезая Монсеньора и себя от всего остального мира.

Кровать наводила трепет: она стояла на возвышении, к ней вели, как к алтарю, широкие ступени, а темно-синий балдахин венчался золотой короной и был расшит геральдическими лилиями. Даже король не мог спать на таком помпезном ложе и после того, как его раздевали, тайком удалялся в маленькую спаленку с низким потолком, где и проводил ночь. Но Месье радостно бросился на эту кровать как ребенок и запрыгнул на высоко взбитые перины. Затем сел и поднял вверх руки. Поняв его без слов, шевалье подошел и стянул с него через голову сорочку. Платя услугой за услугу, принц принялся расстегивать его кафтан. Он не смущался своей наготы, даже того, что она сделала очевидным его возбуждение. Наоборот, он гордился тем, что может в любую минуту предстать перед любовником в каком угодно виде и не краснеть за себя, ведь он был прелестно сложен, и у него была совершенно дивная кожа, сиявшая особенной белизной среди темно-синих покрывал и занавесей.

Какие бы ссоры ни происходили между ними в течение дня, к ночи они забывались, потому что ночью у них были дела поважнее. Шевалье на первых порах нравилось это, но со временем стало бесить. Продолжать размолвку при свете нового дня после того, что происходило на этой кровати под сенью лилий и короны, было как-то глупо, и между ними воцарялся мир, что было вроде и неплохо ("Милый, — говорил Месье, — мы с вами даже поссориться не можем. Только начнем, как сразу оказываемся в постели, и все на этом"), но приводило к тому, противоречия между ними не разрешались, а, наоборот, накапливались. Шевалье же считал, что надо, наконец, со всей решительностью поставить точку во всей этой истории, которая и так уже зашла слишком далеко — даже великий магистр притащился в Париж. Поэтому он всерьез собирался сегодня воздержаться, но, следя за движениями пальцев Месье, старательно вынимающими драгоценные пуговицы из тугих петель, почувствовал, как решимость его оставляет. Это шелковистое, горячее, пропитанное духами тело было необходимо ему каждый день, как пища, вода или сон. Находиться рядом с Месье и не поддаться исходившим от него флюидам сладострастия представлялось невозможным, этот тип мог соблазнить и мертвеца или деревяшку, даже не прибегая к своему обычному арсеналу — взглядам, позам, двусмысленным словечкам, — а просто за счет того, что он всегда, решительно в любой момент времени был не прочь, и это светилось огромными буквами у него на лбу. В постели он был великолепен. Сравнивая принца со своими прошлыми увлечениями, шевалье по справедливости ставил его на первое место, причем с огромным отрывом, и не только за мастерство, изобретательность, игривость и потрясающую неутомимость, но и за то, что они волшебно подходили друг другу. У них были одинаковые желания и одинаковые потребности. Месье был огнем и как огонь нуждался в топливе, и, если дрова, хворост или солома были сухими, костер горел до небес. Но шевалье, в таком случае, был порохом, и их соединение приводило к прекраснейшему фейерверку, а то и к опасному взрыву, после которого они лежали вповалку, опаленные и контуженные, а придя в себя, немедленно принимались за старое. Сложнее всего было остановиться вовремя. На первых порах они не вылезали из постели целыми днями, и если впоследствии пришли к некоторой упорядоченности, то вовсе не в силу привычки и охлаждения, а только лишь потому, что возник нешуточный риск для здоровья его высочества, и им пришлось поставить своего рода заслон, плотину в русле своей страсти и открывать шлюзы по расписанию — преимущественно в ночное время.

— Я обожаю, когда вы сердитесь, — признался Месье и пробежал пальцами по спине шевалье, нашаривая застежку перевязи.

— Не удивлюсь, если вы только для этого и затеяли все — чтобы я посердился.

— Но что вам стоит, милый, выполнить мое желание? Я ведь выполняю ваши.

— Зачем вам это нужно?! — возвысил голос шевалье, потеряв терпение. — Можете вы объяснить, наконец?! Пока я услышал только, что вас возбуждают черные хламиды и серебряные кресты. Ничего не скажешь, причина уважительная, но всё же не настолько, чтобы я ради этого взвалил на себя кучу самых серьезных обязательств на всю оставшуюся жизнь.

Лицо Месье сделалось упрямым и надменным.

— А я хочу, чтобы вы приняли эти обязательства. Хочу, чтобы вы отринули все в этом мире — ради меня. Я не могу вступить с вами в брак, и раз нельзя сделать так, чтобы вы клялись перед алтарем мне, значит, вы будете клясться этому треклятому ордену. Вы женились бы на мне, шевалье, если бы могли?

— И стал бы зятем короля? Спрашиваете! Я был бы, вероятно, герцогом и пэром, а еще каким-нибудь маршалом или гранд-адмиралом...

— Болван! Я хочу знать, любите ли вы меня по-настоящему. Женились бы вы на мне, если бы я был не братом короля, а... крестьянином, убирающим хмель?

Шевалье расхохотался, запрокинув голову.

— В этом случае, боюсь, нет, не женился бы. Но всласть покувыркался бы с вами в зарослях этого самого хмеля, это уж точно.

Выйдя из себя, Месье хотел ударить его, но шевалье поймал его руку и заломил за спину.

— Вы сами пустились в такие странные фантазии, монсеньор, никто не тянул вас за язык. Да, конечно, я с радостью вступил бы с вами в законный брак. Тогда все стало бы по-другому. Например, я не позволил бы вам приютить в Пале-Рояле этого скудоумного приятеля Гиша. Но я не ваш супруг и не могу ничего здесь решать, поэтому мне пришлось смириться со всем, даже с тем, что он смотрит на вас такими глазами, как у собачки Эффиа, когда у нее запор. Как видите, я только и делаю, что терплю и смиряюсь, но вам ведь этого мало, вы хотите, чтобы я шагу ступить не мог. У меня и сейчас нет ничего. Если мне нужны деньги, даже какая-нибудь мелочь, я вынужден просить у вас. Но я, по крайней мере, не теряю надежд изменить это. Если же я сделаю так, как вы требуете, надежд не останется. Что я ни приобрету, оно не будет принадлежать мне. Я буду до конца жизни зависим от вас и вашего расположения ко мне, которое долго ли продлится?.. А сами вы при этом, разумеется, сохраните полную свободу и не принесете никаких обетов.

— Но я могу поклясться вам, если до сих пор еще недостаточно клялся, — Месье пламенно смотрел на любовника своими большими черными глазами, — что буду любить вас до конца своих дней. Почему вы не можете положиться на мое слово?

— А вы почему не можете положиться на мое? — насмешливо спросил шевалье.

— Милый, вы же знаете мое мнительное сердце. Вы для меня дороже всего на свете, и я дрожу при одной мысли, что однажды вы меня оставите, уедете во Фландрию или вовсе женитесь. А вы не хотите меня успокоить!

— Беда в том, что если я успокою вас, то сам начну дрожать при мысли, что вы меня разлюбите. А если вы умрете? Что мне останется тогда?

— Не рано ли вы собрались хоронить меня, любимый?

— Но вы же не хотите сказать, надеюсь, что вы бессмертны?

— Я начинаю думать, — Месье сердито трепыхнулся, освобождаясь из захвата, в котором все еще удерживал его шевалье, — что вы в самом деле собираетесь вытянуть из меня побольше средств, обеспечить свое будущее, а там сбежать от меня и жить в свое удовольствие.

— А я начинаю думать, что вы хотите превратить меня в своего раба и посадить на цепь.

— О... Я велел бы вам убираться немедленно, но, на ваше счастье, я слишком сильно люблю вас.

— Но это не любовь, монсеньор, — медленно покачал головой шевалье.

— Вот как? Что же тогда?

— Похоть.

Слово как будто расколдовало обоих, и шевалье, устав от бесплодных препирательств, набросился на принца и позволил темным водам этой самой похоти сомкнуться над их головами.

А бедный Эсташ в ту ночь понял, почему его комнатка, примыкающая к опочивальне, называется "пыточной": слышно было все, и отменно, особенно Месье, у которого рот не закрывался даже в такие моменты жизни. Эсташ спрятал голову под подушкой, но это, разумеется, помогло очень мало. Лазар же показал себя действительно хорошим слугой: лежал себе на полу и деликатно делал вид, будто спит и не замечает ни стонов за стеной, ни лихорадочного состояния своего хозяина.

Но худшее было впереди. В три часа ночи, когда в опочивальне герцога Анжуйского воцарилась наконец-то тишина, а Эсташ забылся сном, полным безумных видений, вдруг раздался звон колокольчика. Эсташ застонал и открыл глаза. В самом деле, трезвонил колокольчик, висевший прямо над его постелью на шнуре, который уходил... Ну да, конечно, в спальню Месье. Ведь тут всегда спал паж, которого полагалось в случае надобности вызывать с помощью сонетки и колокольчика. Забыл ли Месье о том, что пажа в этой комнате больше нет? Или он хотел видеть именно Эсташа?

Колокольчик снова требовательно зазвонил, не оставляя сомнений в том, что нужно немедленно явиться. С помощью Лазара Эсташ накинул одежду. Кажется, он провозился слишком долго (еще бы, его ведь никогда ранее не вызывали с помощью колокольчика, и он еще не научился мгновенно вскакивать и бежать на зов), и в спальне потеряли терпение. Он собирался постучать, но дверь приоткрылась сама (должно быть, по сторону услышали его шаги), и Эсташ столкнулся нос к носу с шевалье де Лорреном, на античный манер задрапированным в простыню.

— Что за... — удивился шевалье и от неожиданности отпрянул, но тут же вспомнил все: — Ах, да, вы теперь спите в комнате Паво! Какой идиот это придумал? Как нам теперь его вызывать?

Эсташ не мог ничего ответить, только заворожено смотрел через обнаженное плечо шевалье, туда, где тускло светили догорающие свечи. Кровать, несмотря на то, то ни корона, ни королевские лилии никуда не делись, выглядела уже не величественно, а откровенно непристойно — в таком красноречивом беспорядке была постель, вся кощунственно смята, будто выпотрошена. Перины, подушки, одеяла, тонкие кружевные простыни — все было скомкано, перекручено, свешивалось до пола и громоздилось друг на друге, и где-то среди этой кучи-малы находился Месье, но от двери его было не видно.

Запоздало осознав, что глазеть не следует, Эсташ опустил взгляд в пол. Его лоб горел. Щеки горели. Даже уши горели.

— Ладно, — решил шевалье, — раз уж так вышло, что мы вас побеспокоили, придется обратиться к вам. Вы ведь окажете услугу его высочеству, сударь?

Эсташ кивнул, как тряпичная кукла.

— Будьте любезны принести нам кусок черной ткани, — велел шевалье.

— Кусок черной... чего? — тупо переспросил Эсташ, у которого и так голова не варила, а тут еще эта странная просьба.

— Ткани! Я что, неясно выражаюсь? Можете принести черный шейный платок, если у вас есть, но только если шелк плотный. Нет платка — несите что угодно. Понятно?

Эсташ кивнул, хотя ему было не особенно понятно. Он только догадывался, что черная ткань должна служить какой-то неприличной цели, и старался не думать, какой именно.

Он передал полученное задание Лазару, и тот смог довольно скоро раздобыть неизвестно где кусок черного крепа.

— Сойдет, — снисходительно одобрил шевалье, когда Эсташ постучал и передал ему через порог искомое, после чего, не потрудившись поблагодарить, просто захлопнул дверь перед его носом. И до Эсташа донесся его голос, одновременно злой и веселый: — Монсеньор? Вы готовы?

Время шло, а никто не являлся в Пале-Рояль, чтобы арестовать Эсташа. Даже ни одной попытки не было предпринято. Можно было удивляться преданности людей герцога Анжуйского: ни одна душа не проболталась и не донесла.

Впрочем, возможно, Эсташа просто не особенно искали. Хотя вся история наделала много шуму, на слуху, как водится, были в основном самые громкие имена — графа де Гиша и герцога де Фуа, тогда как остальные оказались несколько в тени, и вспоминали о них поскольку-поскольку.

Лазара искали гораздо усерднее. Отец Лактанс в Руасси-ан-Бри прочесывал всю округу и пропустил всех жителей сквозь мелкое сито, но тщетно. Это загадочное исчезновение убедительнее всего доказывало, что Лазар — колдун (по мнению тех, кто стоял на стороне обвинения), или что никакого колдуна никогда не существовало на свете (как считали скептики).

Партию скептиков возглавлял герцог Анжуйский. Он так осточертел царственному брату просьбами и уговорами, бесцеремонными и смиренными, назойливыми и деликатными, что однажды за семейным обедом его величество вдарил кулаком по столу (сгоряча доставив себе неприятные ощущения, которые, впрочем, вытерпел с истинно королевской выдержкой, даже не поморщившись) и запретил Филиппу раз и навсегда заикаться об этом деле в его присутствии. Но Месье все равно умудрялся доносить до него свою точку зрения. Он порхал по Сен-Жермену и делился с каждым встречным: какой ужас, какое варварство, какая жестокость, какие смехотворные суеверия. А еще в Пале-Рояле с недавних пор каждый день вызывали дьявола, и он исправно являлся в виде то самой непотребной из парижских девок, то дурачка по имени Тото Воробушек, обитавшего при церкви Сен-Жерве, то собачки маркиза д'Эффиа. Это бесконечное шутовство довело всю историю до такой степени абсурда, что говорить о вызове дьявола и колдовстве всерьез стало просто невозможно. Дошло до того, что, когда парламент Парижа рассматривал некое дело о колдовстве (никак не связанное с делом герцога де Фуа и компании), магистраты не могли сдержать смеха и чуть ли не пихали обвиняемого локтем в бок, а потом оправдали его. В Бастилию доставляли корзины с цветами, фруктами и вином, а стража за мзду устраивала для парижских дам свидания с узниками, которые стали кумирами общества и вошли в моду (а граф де Гиш так и вовсе не выходил из нее никогда). Те, кто встречался с этими жертвами произвола и поповского мракобесия, передавали, что они веселы и выглядят прекрасно, за исключением герцога де Фуа, который пребывал в меланхолии, очевидно, боясь для себя, как для организатора сборища, самого строгого наказания.

В столицу прибыл маршал де Грамон, прослышавший, что произошло с его сыном. Следом подтянулись родственники остальных. Начались хлопоты, обивания порогов и раздача взяток. Герцог Анжуйский всех привечал, направлял, поддерживал. Король скоро почувствовал себя в настоящей осаде. Да тут еще Мазарини, умасленный подарками, стал все чаще пускаться в рассуждения, что молодые люди получили хороший урок и можно уже простить их.

Когда до Эсташа доходили эти добрые вести, он не знал, радоваться им или отчаиваться. Затворничество в Пале-Рояле было и раем, и адом. Пришла весна, и открылся сезон загородных прогулок, пикников и катаний по реке в сумерках при свете факелов. Эсташ не мог принимать участия во всем этом, и Месье ужасно ему сочувствовал (хотя, само собой, не настолько, чтобы отказаться от увеселений самому).

— Вам не скучно у меня? — допытывался он однажды, ласково сжимая руку Эсташа, и заглядывал ему в глаза с таким волнением, будто умер бы от горя на месте, если бы только Эсташ ответил: 'Скучно'. — Невыносимо все время сидеть в четырех стенах. Хотя, конечно, в Бастилии вы бы тоже сидели в четырех стенах. Уж если сидеть, то там, где весело и где вас любят, не правда ли?

— Любят, монсеньор? — глухо переспросил Эсташ.

— Ну, конечно, неблагодарный! Бедный граф де Гиш завещал мне полюбить вас, но мог и не тратить красноречие: я полюбил бы вас все равно. — Месье медленно, будто с сожалением отпустил его руку и принялся накладывать румяна (разговор происходил во время его утреннего туалета), краем глаза следя в серебряном зеркале, как кавалер меняется в лице. Ему, конечно же, льстила эта отчаянная страсть. К тому же, он пытался использовать Эсташа, чтобы наказать шевалье за его возмутительную несговорчивость в мальтийском вопросе. Но шевалье был слишком опытен в делах сердечных, чтобы на него могли подействовать такие грубые приемы. Внимание, которое Месье оказывал Эсташу, вызывало у него вместо ревности только глумление. Он сделал вид, будто готов немедленно уступить место счастливому сопернику. О, он знает правила игры, ведь и самого его герцог Анжуйский как-то раз просто привел в Пале-Рояль за руку и за руку же увлек в спальню прямо на глазах у своей тогдашней пассии д'Эффиа, причем д'Эффиа был вовсе не в претензии и даже окружил пришельца дружескими заботами, давал советы и, в общем, очень помог на первых порах. Видно, теперь настало время шевалье передать свой бесценный опыт следующему счастливчику. И он не упускал случая справиться у Эсташа с превеликой заботой, как продвигаются его дела. Ну что, сегодня удалось? Вы пробыли наедине с Монсеньором целых пять минут. Уж наверное, воспользовались случаем? Как, опять ничего?! Не может быть! Что же вы, сударь, как младенец? Проявите, наконец, немного решительности — просто завалите Монсеньора или зажмите у стены. "Кстати, я вовсе не шучу, — веско добавлял шевалье. — Это правда могло бы подействовать. Но ведь у вас никогда не хватит на это кишок, не так ли?" Кроме того, шевалье обожал в самых циничных выражениях рассказывать Эсташу, что любит Монсеньор в постели (список был бесконечен). Это преподносилось как советы, дабы Эсташ не оплошал, когда настанет его час. Эсташ не знал, как это прекратить. Все, что он мог, это жалко огрызаться: "Ваши шутки, шевалье, недостойны и отвратительны". "По мне, недостойно и отвратительно пытаться разбить любящую пару и зариться на чужое имущество, — ответил как-то раз шевалье. — Я бы давно уже предложил вам встретиться в укромном месте и разрешить наши противоречия раз и навсегда, если бы не был так уверен, что как раз об этом мечтает один наш общий знакомый. А он, знаете ли, совсем отбился от рук, и я не хотел бы доставлять ему такую радость".

— Я придумал, как мне вас развлечь! — вдруг возликовал Месье, отложив заячью лапку. — На будущей неделе будет маскарад на сюжет "Свадьба Посейдона и Амфитриты". Думаю, если вы появитесь под маской, опасности в том не будет. Не желаете ли участвовать в балете?

Но не успел Эсташ с восторгом согласиться, как Месье охладел к этой идее:

— Хотя нет, не следует привлекать к вам внимание. Лучше просто затеряйтесь в толпе.

И он, завершив туалет, убежал разучивать танцы. Эсташу, как и остальным, кому не досталось роли в балете, запрещалось смотреть репетиции, потому что это был сюрприз. Было лишь известно, что Месье появится в образе ловца кораллов, и у него, якобы, совершенно фантастический костюм.

После репетиции Месье расположился в гостиной с дамами, которые тоже участвовали в балете, и они принялись обсуждать моды, косметические рецепты, светские скандалы и своих любовников. Шевалье тоже сначала сидел с ними, но ему, видно, было скучно, и он нарушил грациозный ход беседы каким-то циничным замечанием, после чего был изгнан.

— Шевалье! — защебетали ему вслед дамы. — Скажите, чтобы нам принесли мороженого!

— Де Бру! — громко крикнул шевалье, призывая мажордома. — Обеспечьте нам мороженое! Разумеется, с шоколадом, карамелью, взбитыми сливками, цукатами, мармеладом, всеми возможными сиропами, мадерой, мальвазией, жженым сахаром и всем, что еще есть сладкого, чтобы у них слиплись, наконец, нежные места.

Затем шевалье огляделся в поисках нового развлечения. Эсташ, как на грех, не успел спрятаться, и враг на всех парусах устремился к нему, расплывшись в приветливой улыбке.

— Вот и вы, мой друг! Поведайте, как идет ваша кампания? Близки к заветной цели?

— Мы можем для разнообразия поговорить о чем-то другом? — спросил Эсташ как можно более сухо.

— Вы ставите меня в тупик, сударь. О чем же мне разговаривать с вами? У нас только один общий интерес, зато какой! Вы не в духе. Значит ли это, что вы еще не одержали полной победы? Не отчаивайтесь, она уже близка. Этой ночью, — шевалье понизил голос и мечтательно зажмурился, — он закрыл глаза, и я был уверен, что он представляет на моем месте вас. Кстати! О закрытых глазах. Забыл вам рассказать еще кое-что, что может вам пригодиться. Не повторяйте мой ошибки, сударь, никогда, вы слышите, никогда не завязывайте ему глаза! Можете связать руки и привязать к изголовью. Это будет уместно. Я вам уже рассказывал, что мы любим игру в "я буду умолять, а вы не слушайте и не снисходите". Эта прелестная игра прямо-таки требует, чтобы руки были связаны, ибо мы от отчаяния склонны к рукоблудию. И однажды я подумал: а что, если еще и завязать ему глаза? Вы помните, как я просил у вас кусок черной ткани? Это был как раз тот случай. Мне казалось это такой изящной, такой логичной придумкой: ведь он не просто окажется в полной вашей власти, но еще и не увидит, как вы эту власть собираетесь осуществить. Я предвкушал, какой долгой пытке подвергну его, но, видно, фантазии оказались слишком сильны и заменили телесные ощущения. Я едва успел сделать вот так, — шевалье медленно провел подушечкой большого пальца по губам Эсташа, — как он кончил. Только подумайте! Все приготовления оказались напрасны. Пусть эта история послужит вам уроком.

У Эсташа взмокли виски и лоб. Сбежать под демонический хохот шевалье было слишком унизительно, и он пытался, как мог, изображать презрительный и почти скучающий вид. К счастью, шевалье отвлекся.

— Де Бру! — снова принялся звать он. — Где вы? Монсеньор желает мороженого!

Воспользовавшись этим, Эсташ улизнул.

Но, конечно, это было не окончание пытки, а только перерыв, ведь настала ночь. Даже без рассказов шевалье Эсташ знал бы об их отношениях с герцогом Анжуйским все. Стонами и непристойной возней за стеной бедствие не исчерпывалось. Парочке было словно тесно в огромной опочивальне. Начиналась беготня по всей анфиладе, прятки, попытки утопить друг друга в фонтане, игры, смех. Словом, принц и его миньон вели себя как юные развеселые молодожены в медовый месяц. Однажды Эсташ, выйдя на рассвете из своей комнаты, чтобы глотнуть воздуха (в помещении без окон было нестерпимо душно), обнаружил их мирно спящими прямо на полу в гостиной.

Случались, однако, и драматичные ночи. Услышав первый раз крики Месье, что ему больно, Эсташ сдуру едва не бросился на помощь. Потом эти двое все утро нежничали друг с другом в беседке как ни в чем не бывало, и только сорванный голос Месье выдавал, что ночные события не были безумной галлюцинацией.

Впрочем, каковы бы ни были ночи, мирные или не очень, дни все чаще омрачались ссорами, ибо великий магистр ордена Иоанна Иерусалимского терпеливо ждал (чего не сделаешь ради поддержки, которую оказывала ордену французская корона!), но никак не мог дождаться. И это давало Эсташу некоторую надежду.

— Помоги мне, — умолял он Лазара, в изнеможении раскинувшись на кровати и кусая подушку. — Сделай хоть что-нибудь. Достань хоть какое зелье.

— Могу предложить вам успокаивающий отвар.

— Провались со своим отваром! Ты что, не понимаешь, балда, что мне нужно любовное зелье, или как там они называются?

Лазар вздыхал и принимался терпеливо объяснять: все эти любовные, или иначе приворотные, зелья — не более чем шарлатанство. Да, существуют так называемые афродизиаки — вещества различного происхождения, усиливающие плотское желание, но даже они не властны направить это желание на определенного человека. В случае монсеньора Анжуйского оно, скорее всего, будет по привычке направлено на шевалье де Лоррена, а они, насколько можно судить, и так не жалуются на недостаток любовного пыла. Но, в любом случае, Лазар не советует своему господину подливать какие-либо жидкости в стакан брата короля, потому как если его за этим, боже упаси, застанут, нынешние нелады с законом покажутся ему легкой прогулкой в живописной роще.

Эсташ подозревал, что Лазар просто-напросто напуган и решил покончить с прежним ремеслом. Но однажды ночью тот без предупреждения исчез. Это случилось как раз перед маскарадом, и Эсташ был готов убить слугу, потому что некому было помочь ему облачиться в сложный фантазийный костюм (в конце концов пришлось прибегнуть к помощи пажа Паво и вытерпеть во время одевания беспардонные домогательства и сладкое гнилостное дыхание мальчика). Наутро Лазар появился, чрезвычайно измученный, а на ругань господина ответил, что искусство, которому он посвятил свою жизнь, требует от него посещения тайных собраний, поэтому три ночи в месяц он вынужден отсутствовать. В свое оправдание Лазар прибавил, что на собрании все думали, как пособить его господину в любовных делах, и, наверное, Эсташ должен был заметить эту заботу в ту ночь.

Эсташ сразу перестал злиться, потому что на маскараде действительно произошло кое-что особенное. Начать следует с того, что костюм ловца кораллов, в котором вышел Месье, сам по себе надолго остался в его памяти. Это была короткая туника, едва прикрывающая колени, отделанная серебристой рыбачьей сетью, расшитая жемчужинами, мелкими раковинками и перламутровыми блестками. Обулся ловец кораллов в греческие сандалии, которые уж никак невозможно было надеть поверх чулок, и принц предстал перед своими гостями с голыми ногами, что было не только не вполне прилично (чтобы не выразиться сильнее), но и опасно. Месье убедился в этом, когда вышел в сад смотреть фейерверки и потешные огни и в темноте напоролся на острый сучок. Кровь все не останавливалась. С помощью оказавшегося рядом Эсташа Месье доковылял до беседки и засел там в ужасном сокрушении: мало того, что он не сможет больше танцевать, так ему теперь придется сделать перевязку и испортить свой костюм, щеголяя с окровавленной тряпкой на ноге.

— Я знаю, как остановить кровь, если позволите, монсеньор, — Эсташ встал на колени и прильнул губами к ранке на лодыжке.

Время застыло. Он вылизывал ранку, всасывая в себя очень соленую, очень горячую кровь, пока она не иссякла. Ножки герцога Анжуйского мало напоминали ноги обычного мужчины, который много ходит и ездит верхом, обзаведясь в результате крупными комьями мышц, толстыми икрами и массивными коленями. Нет, все линии были плавными и долгими, мышцы — эластичными, кости — тонкими и сухими. Эсташ гладил эти ножки и целовал, оставляя на серебрящейся в лунном свете коже кровавые отпечатки своих губ. Но стоило ему запустить руку под подол туники, как ловец кораллов вскочил и убежал.

За этим случаем последовал второй, еще более волнующий.

Шевалье де Лоррен, в дополнение к описанным выше пыткам, придуманным для Эсташа, любил иногда среди ночи вызвать его звонком. Поскольку зов поступал из спальни его высочества, Эсташу ничего не оставалось, кроме как одеваться и тащиться туда. Шевалье встречал его в дверях, полный раскаяния:

— Как, опять я потревожил вас? Простите великодушно! Что поделать — привычка. Но раз уж вы тут... — И следовало какое-нибудь поручение, более или менее унизительное: принести огня, потому что свечи погасли, открыть окно, закрыть окно. Эсташ все ждал, когда ему поручат вынести ночной горшок.

Однажды шевалье, принеся обычные извинения, сообщил, что Монсеньор желает пить и пусть Эсташ принесет вина. Это произвело впечатление даже на Месье, и он высунул свою растрепанную голову из-за занавесей с лилиями:

— Шевалье, всякая шутка должна иметь предел. Если не перестанете издеваться над господином Доже, я велю оторвать этот шнур ко всем чертям.

— Но кто же тогда будет вам прислуживать, если вдруг что-то понадобится ночью? — спросил шевалье. — Паво загнали куда-то на антресоли, до него теперь не докричишься. Кто, скажите, принесет вам вина?

— Если вы такой умный, — надменно изрек Месье, — то сходите сами. Быстрее, шевалье. Вы же знаете, я хочу пить.

Тут можно было предвидеть очередной бунт шевалье, но он, очевидно, взял за правило всегда делать противоположное тому, чего от него ждали, поэтому поклонился и мягким и грациозным придворным шагом проскользнул мимо замершего в дверях Эсташа. Правда, эффект несколько подпортило то, что шевалье был одет в одни лишь батистовые нижние панталоны. Хотя во дворце ввиду ночного времени едва ли можно было встретить много свидетелей, все равно выйти за порог в таком необременительном костюме решились бы немногие. Да что там, никто, кроме шевалье.

— Подойдите, — сказал Месье Эсташу. — Сядьте сюда, не бойтесь. Мы не даем вам спать, сударь, не сердитесь на нас.

— Я не... — пробормотал Эсташ, остановившись как вкопанный на верхней ступеньке возле самой кровати и не решаясь сесть.

Месье выпростал из-под одеяла обнаженную руку и усадил его на край постели силой.

— Нет-нет, шевалье ведет себя совершенно возмутительно. Я хочу, чтобы вы помирились. Раз уж мы все равно потревожили ваш сон, вы не откажетесь выпить с нами? — и Месье звонко крикнул вслед удалившемуся фавориту: — Шевалье! Принесите три бокала, слышите? Три!

— Если уж мне суждено терпеть муки, — сказал Эсташ, вдыхая полной грудью уже знакомый ему телесный запах, сгустившийся в алькове, — я хотел бы, чтобы вы мучили меня сами, а не перепоручали эту задачу шевалье.

— Странный выбор, мой дорогой, — заулыбался Месье потягиваясь под одеялом. — Неужто вы в самом деле предпочтете жалкого любителя истинному мастеру своего дела? Полюбуйтесь только, как он мучает меня, — и он вдруг откинул одеяло до пояса, открыв ужасные черные отметины на шее, плечах и груди.

Эсташ застыл, уставившись на светящуюся в полумраке кожу, на округлые плечи и тонкий стан.

— Что вы молчите? — спросил Месье и закинул руки за голову, как бы выставляя себя напоказ.

Эсташ коснулся черных следов и, не встретив сопротивления, осмелел и провел по его груди раскрытой ладонью.

— Что сказать вам, монсеньор, кроме того, что слепая любовь к этому человеку унижает вас?..

— Тогда как любовь к вам, без сомнения, возвысит... — Месье сдавленно, почти болезненно ахнул, потому что Эсташ, не удержавшись, кинулся целовать его. — Су-ударь... Сейчас вернется шевалье и убьет вас, прежде чем я успею что-то предпринять.

— А если это я убью его? — Эсташ схватил его за плечи, пытаясь поцеловать в губы.

— Тогда моя месть будет ужасна, и я вовсе не шучу. Все, довольно! Пустите меня! Хорошенького понемножку!

Месье принялся отбиваться всерьез, и у Эсташа не хватило смелости настаивать на своем. Бледный от страсти и от злости, он снова уселся на краю постели. И Месье тотчас снова сделался милостивым.

— Должны же мы что-то оставить на следующий раз, — прошептал он, погладив руку Эсташа.

Вернулся шевалье с кувшином охлажденного сотерна. Бокалов, вопреки приказанию, он принес только два, один с поклоном наполнил для Месье, второй взял себе. Месье хотел без церемоний забрать у него бокал и отдать Эсташу, но шевалье исчерпал свой запас смирения на сегодня. Когда их руки соприкоснулись на серебряной чеканной ножке бокала, он просто и без затей выплеснул вино прямо в лицо принца. Конечно, при очень большом желании это можно было счесть несчастным случаем, вызванным тем, что Месье неосторожно схватил его за руку, но для этого надо было сделать над собой изрядное усилие и не увидеть очевидного.

Эсташ онемел от ужаса. У его высочества сам собою приоткрылся рот, будто под тяжестью нижней губы, слишком пухлой по сравнению с верхней. (Вообще в очертании рта Месье можно было опознать габсбургский мотив, наследованный по материнской линии, но только значительно смягченный и из безобразного ставший прелестным и пикантным. Эту пухлую, сочную нижнюю губку так и хотелось укусить. И, судя по тому, как часто она кровоточила, не одному Эсташу было знакомо это желание.)

— Что вы уставились, скажите на милость? — осведомился шевалье у Эсташа, прерывая ужасную паузу. — Ступайте отсюда! Разве вы не понимаете?..

Эсташ понимал и поэтому не просто ушел, а убежал из опочивальни.

Анна де Гонзага, с которой его величество пытался утешиться после трагического расставания с мадемуазель Манчини, в самый лирический момент вдруг отчаянно разрыдалась. Король, который в ту минуту был готов сделать для нее все, что угодно, стал умолять ее открыть причину этих горьких слез, но дама твердила, что боится его прогневать, и только усердно мочила его жабо. Король стал настаивать. Король почти пал на колени, и только для того, чтобы предотвратить это, она призналась:

— Простите, сир, но мне так жаль бедненького графа де Гиша!..

Тем же вечером мадам Гонзага в большой спешке, даже не приведя в порядок свой туалет, примчалась в Пале-Рояль.

— Его величество обещал мне помиловать их всех! — выпалила она, задыхаясь от быстрого бега по лестнице. Ей не нужно было объяснять, кого именно.

— Вы что, отдались ему? — строго спросил Месье, оглядев ее орлиным взором.

Мадам Гонзага была не из робких, но покраснела от такого прямого вопроса, да еще заданного мужчиной в присутствии десятка других мужчин (путь всех этих мужчин можно было и не стесняться).

— Боже мой! — патетически вскричал Месье. — Женщины! Почему вас надо учить тому, что в вас должно быть заложено самой природой?! Он же получил от вас все, что хотел, и теперь у него никакого резона держать слово. Это же азы! Ладно, будем надеяться, что вы ничего не испортили.

— Его величество не нарушит своего королевского слова, — заметил граф де Вард, но Месье только досадливо отвернулся с видом человека, достаточно на своем веку навидавшегося вероломства, тем более, от мужчин при известных обстоятельствах.

Эсташ в своей "пыточной" комнате был готов биться головой об стену. После королевского помилования у него была одна дорога — домой, в замок Шевенкур, что в пятнадцати лье от Амьена. Месье не возражал против того, чтобы он остался в Пале-Рояле, но у Эсташа не было никакой должности при его дворе и, соответственно, никакого дохода. Деньги, выигранные в карты, давно уже вышли. Эсташ сумел еще влезть в долги (кредиторы, обманутые его временной платежеспособностью, поверили ему снова), но при том расточительстве, которое было принято при дворе герцога Анжуйского, и этих средств хватило ненадолго. Достаточно сказать, что Эсташу пришлось заново обзавестись гардеробом, а гардероб требовался, разумеется, роскошный. Дважды устраивались маскарады, а значит, понадобилось два маскарадных костюма — совершенно бессмысленная трата, ведь эти костюмы не наденешь второй раз, а обошлись они дороже обычных. Карточные проигрыши, подачки для челяди, плата куаферу — все это и многое другое день за днем пробивало бреши в его бюджете. И ведь он безвылазно сидел дома, а после помилования ему придется выезжать, и страшно подумать, как тогда возрастут расходы.

Лазар больше не мог или не хотел ему помочь, сколько Эсташ ни требовал подсказать, как снова выиграть в карты. Колдун отвечал, что он не умеет устраивать карточные выигрыши, он просто может видеть, когда есть такая возможность, и указать на нее. Пока же возможностей не было, и Лазар советовал Эсташу не играть.

Можно было обратиться к Месье и откровенно рассказать ему о своем бедственном положении. Он был сказочно щедр и милосерден, все его приближенные купались в золоте. Шевалье де Лоррен, на которого вроде бы так гневались за непослушание, на днях получил в подарок карету, стоившую столько, что на эти деньги можно было построить дом. В этой карете, на дверцах которой блистали гордые гербы Гизов, были целые огромные стекла, живописные плафоны, заказанные модному венецианскому мастеру Пьетро Либери, обивка сплошь из тончайшей кожи, которая шла на дамские перчатки, а на украшения, как говорили, пошел слиток золота размером с голову теленка (превращенный, разумеется, в тончайшие листы). Да, наверное, в свете такой щедрости Эсташ мог бы тоже что-то поклянчить, но ему мешала смешная гордость. Бескорыстие его страсти — вот главное, что отличало его от шевалье, и принц должен был рано или поздно заметить это. Эсташ суеверно боялся, что, если он возьмет в подарок хоть что-то, Месье никогда не полюбит его.

Хотя и без того шансы были не слишком велики.

— Я хочу, чтобы ты снова вызвал дьявола, — обратился Эсташ к Лазару, который был занят тем, что укладывал в сундук выстиранное и накрахмаленное белье хозяина, и делал это так споро и аккуратно, точно всю жизнь был слугой знатного кавалера.

От изумления и испуга Лазар выронил стопку кружевных воротничков.

— Что вы, сударь! Это не игрушки! Разве вы не видели, к чему это может привести?

Эсташу самому было страшновато. Стоило только вспомнить ужасную фигуру на пороге темной комнаты, как спину продирал мороз. Но ведь дьявол сам назвал его по имени. Не было ли это... приглашением?

— Я хочу обратиться к нему с просьбой, — твердо сказал Эсташ. — Если ты не можешь мне помочь, пусть поможет он.

Лазар смотрел на него сочувственно.

— Если вы думаете, что дьявол заставит монсеньора Анжуйского полюбить вас, то забудьте об этом, сударь. Не в обиду вам будь сказано, но если бы существовала возможность вот так просто повелевать чувствами сильных мира сего, думаете, я стал бы искать места вашего слуги? Нет, я давно уже сам был бы знатным господином, жил в замке и раскатывал в карете. Увы, расплодилось слишком много мошенников и шарлатанов, которые обещают любовь, богатство, почести, а ведь это все не делается по щелчку пальцев, сударь. Иначе все эти великие маги первым делом осчастливили бы себя, а не вас. Я-то не шарлатан, поэтому и говорю вам об этом прямо.

— Какая мне польза от того, что ты не шарлатан?! — заорал Эсташ. — Что толку от твоих умений... и от твоего дьявола?!

— Вы хотите слишком многого, а отдать готовы, поди, мало.

— Я готов отдать все! Все!

— Вы даже не знаете, что он от вас потребует, дьявол-то. И лучше бы вам не узнать вовек. Оставим этот разговор, сударь, ни к чему он. Я служу вам верно и не хочу, чтобы вы себя погубили, тем более ради испорченного юнца, который только играет вами. К тому же, здесь неподходящее место для того, чтобы вызывать дьявола: слишком многолюдно, мы непременно попадемся, и этим все кончится. Забудьте, сударь.

Когда помилование стало свершившимся фактом, Эсташ попросил у герцога Анжуйского дозволения покинуть его двор. Он сказал, что его родители встревожены всей этой историей, и его долг — показаться им как можно скорее. Объяснение ни у кого не вызвало сомнений, и Месье сразу отпустил его. Он любезно расспросил Эсташа о его родителях — кто они такие и каковы их характеры. Почему они сами не могут приехать в Париж? Эсташ и тут из гордости не смог сказать правду и изобразил и отца, и матушку очаровательными домоседами, этакими Филимоном и Бавкидой, которые обожают свой замок Шевенкур, устроили там рай земной и только поэтому не бывают в столице. В рай земной в Шевенкуре все тоже сразу поверили. Единственное, что смутило и Месье, и его присных, это то, что замок очень уж далеко. Сколько же времени Эсташ собирается провести в этой глуши? Не скучно ли ему будет? Чем он будет там заниматься? Ах, охотиться! Месье поморщился: он лично терпеть не мог охоту, но сам понимал, что является редчайшим исключением, и хорошая охота для большинства мужчин является достаточной причиной, чтобы укатить хоть на край земли.

Граф де Гиш и компания, только оказавшись на свободе, первым делом дружно явились в Пале-Рояль — благодарить его высочество за заступничество и поддержку. Так Эсташ снова встретился со старыми приятелями. Выглядели они действительно хорошо, разве что некоторая бледность лиц указывала на пребывание в каменном мешке. Месье сначала долго вис на Гише, потом все же обратил внимание на остальных: как-никак он за них бился и теперь обязан был обласкать. Он обратился было с любезным приветствием к герцогу де Фуа, но вдруг на полуслове сам себе зажал рот рукой.

— Что это я? Какие могут быть речи в таких обстоятельствах? Простите меня, герцог, я не в себе от радости и забыл, что здесь есть кто-то, кого вы хотите видеть больше, чем меня. — И Месье широким жестом пригласил выйти вперед Эсташа.

Эсташу пришлось подойти к герцогу. Все глазели на них, изображая умиление и слезы восторга.

— Вы можете удалиться, если вам нужно побыть наедине, — слишком сладким голосом пропел Месье.

Герцог вперил в Эсташа изумленный взгляд, безмолвно спрашивая, что, черт побери, происходит.

— Не обращайте внимания, — шепотом ответил он, — тут приняты такие шутки.

— Вот как... — пробормотал герцог, оглядываясь почти затравленно. По мнению Эсташа, он слишком уж смутился. — Ну что ж... На самом деле, мне действительно нужно поговорить с вами, и если монсеньор дозволяет нам...

Эсташу совершенно не хотелось уединяться с герцогом: он предвидел, какой взрыв веселья вызовет это событие, а между тем ему было достаточно издевательств шевалье де Лоррена и не было никакого желания служить развлечением для остальных. Но он не знал, как объяснить это герцогу с должной деликатностью, и ему пришлось согласиться на конфиденциальный разговор. Они прошли сквозь строй кавалеров, утирающих платочками фальшивые слезы и благословляющих чету де Фуа — де Кавуа, и вышли в сад.

Герцог долго и слезливо рассказывал, как плохо ему было в Бастилии. Эсташ почти не слушал его: у него были свои неприятности, причем не минувшие, а весьма насущные. Он никак не ожидал, что герцог способен быть таким нытиком. Видно, в заключении им и впрямь овладела меланхолия.

И вдруг краем уха он услышал:

— ...Все это время, сударь, я думал о вас. Иногда мои мысли были мучительны, иногда, напротив, сладостны. Но они всегда касались того, что произошло между нами в моем замке, и если бы я мог повернуть время вспять...

Эсташ вытаращил глаза. Герцог же, как видно, решил, что его оторопь вызвана радостью и без предупреждения кинулся к нему в объятия и припал к его губам.

— Я знал, я знал, мой милый друг, что вы чувствуете то же, что и я, — сбивчиво лепетал он, гладя лицо Эсташа, пока тот пытался высвободиться из его хватки. — В ту ночь между нами произошло какое-то чудо...

— О чем вы говорите?! — вскричал Эсташ, из последних сил отрывая от себя герцога. — Мы ведь достались друг другу по жребию! Какое еще чудо? Вы с ума сошли?

— Вы не любите меня? — помертвел герцог.

— Я люблю вас как друга, но — не более того.

— Нет. Не могу поверить в это. Вы не можете вот так...

— Возьмите себя в руки, герцог.

Но герцог не мог взять себя в руки. Вместо этого он упорно ловил руки Эсташа. За него становилось по-настоящему страшно. Выпустив на волю свое злополучное чувство, он уже не мог остановиться. Эсташу пришлось обогнуть клумбу, оставив герцога с другой стороны: только так он мог чувствовать себя в достаточной безопасности.

— Вы позволите мне быть с вами? — спрашивал бедный герцог. — Я хочу завоевать вашу любовь.

— Я не знаю, каким образом вы собираетесь быть со мной, когда на днях я собираюсь в Шевенкур. Боюсь, мне будет затруднительно объяснить для отца ваше присутствие.

— Тогда я буду писать вам. Вы ведь разрешите мне писать?..

— Никому в королевстве не запрещено писать письма, — дипломатично ответил Эсташ и обратился в бегство. Ему было и смешно, и противно, и досадно. Он даже заподозрил, что все это является розыгрышем, подстроенным каким-то весельчаком из Пале-Рояля (и как бы не шевалье де Лорреном).

Во дворце он застал жуткий переполох: все суетились с холодной водой, полотенцами, туалетным уксусом и нюхательными солями.

— Монсеньор ни с того, ни с сего впал в душевное расстройство, — объяснил Гиш, деликатно обозначив этим оборотом заурядную истерику. — Ей-богу, никто не понял, почему. Сидит в своих комнатах и даже меня не хочет видеть. Где шевалье? Надо найти его срочно!

Пока шевалье не нашли, Эсташ сам поспешил к Месье и нашел его сидящим на бортике фонтана. Гроза уже миновала, и вместо нее воцарилось мертвенное спокойствие, но при виде Эсташа Месье снова впал в гнев.

— Как у вас хватило наглости показаться мне на глаза?! — воскликнул он. — Убирайтесь сейчас же, низкий, низкий человек!

— Но, монсеньор... — опешил Эсташ.

— Как смели вы петь мне в уши о любви? Я вам не белошвейка, которой мушкетер может шепнуть пару нежных слов, и она готова! Я брат короля, сударь, и вы пожалеете о том, что одурачили меня.

Эсташ рухнул на колени.

— Монсеньор, я не могу представить, в чем провинился перед вами...

— Ах вы лжец! Вы целовались с ним прямо у меня под окнами! Какая наглость! После всех клятв, в которые я в конце концов почти поверил! Вы еще хуже шевалье. Он, по крайней мере, правдив и не поет этих красивых песен!

Началась бурная сцена. Эсташ пытался объяснить, как было дело. Месье не хотел ничего слушать. Он метался по комнате, швырялся вазами и статуэтками, ломал руки и рыдал. Эсташ уже сам был на грани безумия, когда ревнивец наконец угомонился и затих в его объятиях. Но, едва Эсташ, не веря в свое счастье, приблизил губы к его губам, Месье оттолкнул его.

— Я вам не верю.

— Мой принц, я клянусь вам...

— Довольно клятв. Теперь я знаю, для чего вы у меня отпросились. Вы вовсе не собираетесь к своим почтенным родителям. Вы хотите уехать с герцогом. Посмейте только отрицать!

— Я все-таки посмею, монсеньор, утверждать, что вы заблуждаетесь. Я собираюсь в замок Шевенкур к родителям, и никакого герцога там не будет даже близко. Вы сами убедитесь в этом.

— Вот тогда и поговорим, — заключил Месье. — А пока даже не приближайтесь ко мне, чудовище. Отойдите и стойте там, — он грозно указал на самый дальний угол.

Тем временем граф де Гиш пытался побудить шевалье де Лоррена к вмешательству, но не преуспел. Шевалье считал, что истерика Месье объясняется просто:

— Он так заходится лишь из-за того, что ваше дело закончилось. Только подумайте, что ему теперь снова нечем заняться, некуда приложить силы. Хотя... у него есть я. Будет с новым рвением толкать меня в братство иоаннитов. Господи, сохрани нас и помилуй.

Глава 4

Ужас в замке Шевенкур

Когда-то Шевенкур на Сомме был городом, и довольно преуспевающим, пока не пришла чума. Случилось это не то триста, не то четыреста лет назад. Город вымер почти полностью и так и не смог восстановить свое прежнее значение. От лучших времен остался лишь маленький замок на холме с двумя приземистыми круглыми башенками, крытыми черепицей. Укрепления вокруг него были срыты, как это делалось во всем королевстве по приказу Ришелье, но ров сохранился, зарос камышами и служил прибежищем такого количества лягух, что в теплые ночи воздух дрожал от их ора. Квадратный двор замка оставался небольшой мощеной камнем площадью с колодцем посередине. Никто не пытался превратить его в сколь-нибудь приятное местечко, поставить хотя бы скамьи или увить диким виноградом балясины старинных галерей. Точно так же никто не пытался разбить парк или хотя бы садик за рвом, хотя места было полно. Когда-то там, за рвом, начинались извилистые улочки вымершего города и стояли заброшенные дома, но недолго: если кому-то в округе требовался строительный камень, он адресовался в Шевенкур, и в конце концов все было разобрано подчистую. Сохранилась только церковь, в которую по-прежнему ходили господа из замка и крестьяне из окрестных деревень и которая теперь торчала посреди чистого поля, хотя когда-то, несомненно, являлась украшением городской площади, да кое-где в высокой траве можно было наткнуться на остатки фундамента, настолько древнего и рассыпающегося, что он уже не интересовал строителей. Пощадили только дома за рекой, которая протекала в полулье от замка: почву там по какому-то капризу природы заболотило, и вывезти оттуда камень было невозможно. Дома потихоньку оседали в болото, разрушались под ветрами, дождем и снегом, зарастали травой, диким хмелем и ежевикой. Говорили, что по ночам там до сих пор разъезжает телега могильщика, и слышен звон колокольчика, который оповещал жителей вымирающего от чумы города, что пора выносить тела. Но, в конце концов, в каждой деревне должно быть свое нехорошее место.

Таков был Шевенкур, куда в один не слишком прекрасный день Эсташа доставила наемная карета. Родители были не особенно счастливы его лицезреть, но все-таки вышли во двор. С единодушным неодобрением они смотрели на слишком пышный, слишком изысканный для этих мест наряд сына, почему-то задержавшись взглядом на пурпурных чулках с вышитыми стрелками.

— В прошлом месяце сюда приезжали искать тебя, — сообщил отец вместо приветствия. — Отряд мушкетер. У них был приказ о твоем аресте за подписью его величества. Дожили на старости лет, ничего не скажешь.

— Но теперь все хорошо, — ответил Эсташ слишком торопливо и тут же подосадовал на себя за эту торопливость. — Его величество простил меня.

— Никого в нашей семье его величество никогда не прощал — потому что не за что было прощать. Какой стыд. Нет, не рассказывай, пожалуйста, что ты натворил.

Лазар невозмутимо руководил слугами, выгружавшими из кареты сундуки Эсташа. Слуги поглядывали на него неприязненно и шушукались.

Во рву распевались лягушки, готовясь к вечерней вакханалии. Из распахнутых ворот конюшни несло навозом. Эсташу хотелось умереть.

На третью неделю затворничества в Шевенкуре, когда каждый новый день был еще тягостнее, еще бессмысленнее предыдущего, нежданно-негаданно прискакал, как вестник из рая, гонец в придворной ливрее и вручил Эсташу послание от его королевского высочества герцога Анжуйского с приглашением присоединиться к его двору в летней резиденции Сен-Клу. Письмо было написано рукой секретаря, изысканным и грациозным, но чрезвычайно ясным почерком, Месье соизволил только нацарапать свое имя, однако Эсташ убедился, что желание пасть на колени и целовать бумагу может быть не только галантным жестом, но и искренним и необдуманным порывом.

Он побежал к отцу сломя голову. Прибытие курьера произвело в замке фурор. Отца оно тоже должно было впечатлить. Кто в здравом уме не отпустит сына ко двору?

Франсуа Доже стоял за конторкой и, нацепив на нос очки, рылся в связках гербовых бумаг. Он сам вел свои дела и гордился этим. Письмо он прочитал почтительно, чуть ли не вытянувшись в струнку, но заметил только, что его высочество слишком добр, и вернулся к своим бумагам.

— Вы... позволите мне поехать? — спросил Эсташ, ненавидя себя за этот просительный тон и его — за то, что вынуждал разговаривать таким тоном.

— Я разве держу тебя на привязи? — хмыкнул отец.

О, чтоб тебя!.. Будь ты проклят.

— Вы отлично знаете, — Эсташа трясло от унижения и ненависти, — что у меня нет денег даже на дорогу.

Господин Доже бережно снял очки.

— Сейчас у меня только трое детей. Господу было угодно, чтобы их осталось столько, но вообще в своей безграничной милости Он послал мне одиннадцать отпрысков...

В порядке своего появления на свет дети господина Доже располагались следующим образом: Антуан (погиб под Лансом в возрасте семнадцати лет), Анриетта (жива и здорова, замужем, живет в Амьене), Раймон (умер от оспы в шестнадцать, вместе с погибшим старшим братом являлся... конечно, не любимцем отца, ибо у такого человека любимцев быть не могло, но, скажем так, наиболее полно отвечал его требованиям), Эсташ (жив, хотя лучше бы ему умереть), Мартен (тоже благополучно здравствует, учится у иезуитов, готовится принять сан) и еще шесть детских трупиков. Они рождались каждый год и сразу умирали, не задерживаясь в памяти. Эсташ не мог даже сказать с уверенностью, кто из них был мальчиком, а кто девочкой.

— ...Так вот, — продолжал господин Доже, — из этих одиннадцати детей ты один обошелся мне дороже всех остальных, вместе взятых. Ты находишь, что это справедливо? Ты получил больше всех, не заслуживая при этом ни су, и еще смеешь жаловаться, что тебе не хватает? Я выплачивал тебе содержание, честно, неукоснительно. Кто виноват, что ты израсходовал эти деньги на десять лет вперед, и на что? На распутство, кутежи и карты! На парики и кружева, на чулки и перчатки! Никому из твоих братьев не приходило в голову проситься ко двору, и только ты отчего-то воображаешь, что тебе пристало там блистать. Прочь с моих глаз, наглый ты щенок.

В своей комнате Эсташ снова и снова перечитывал письмо, вернее, одну лишь подпись, эти кривоватые небрежные буквы, складывающиеся в одно слово: "Филипп". В том, что Месье подписался своим крестильным именем, ему виделось нечто очень милое и глубоко личное, хоть Эсташу и было известно, что принцы всегда подписываются так. Он отдал бы жизнь, чтобы перенестись в Сен-Клу и целовать руку, которая вывела эту подпись, но его жизнь не нужна никому, и даже дьявол ему не поможет.

Ему пришлось писать ответ, в котором он страстно и многословно благодарил за столь милостивое приглашение и клялся воспользоваться им сразу же, как только поправится, ибо он не совсем здоров. Он примчался бы на крыльях все равно, невзирая на свое состояние, если бы не боялся подвергнуть бесценное здоровье Монсеньора опасности заражения.

Он и в самом деле был не совсем здоров. Он не спал ночами и иногда чувствовал усиленное сердцебиение и лихорадку. Но, конечно, он вовсе не боялся заразить Месье, напротив, был бы счастлив, если бы тот заразился и переболел тем же самым недугом, хоть в самой легкой форме.

Поверит ли Месье в его ложь? На первый раз — возможно. Но если Эсташ так и не соизволит приехать этим летом (а он не сможет, если не случится чудо, как, впрочем, не сможет приехать и осенью, и зимой, и весной...), о нем попросту забудут и перестанут приглашать.

Отослав письмо, Эсташ спустился к ужину: зеленый горошек с салом, голуби и шампиньоны в хлебной корке. Ели ложками, потому что весть о вхождении в обиход вилок еще не достигла Шевенкура. У Эсташа была своя вилка, но сотрапезники, глядя, как он орудует ею, не вдохновлялись его примером и, очевидно, считали, что это какая-то придворная придурь, вроде моды на мушки или огромные парики с локонами до пояса, и нормальный здоровый человек совершенно не обязан ей следовать. Как всегда, к ужину в замок явился кюре, глуховатый отец Сен-Марс. На нем обычно лежала обязанность поддержания за столом светской беседы, темой которой могли служить виды на урожай, состав микстуры от кашля, которая так помогла святому отцу, или проклятый долгоносик в амбаре. Одно было хорошо: после ужина не засиживались. Кюре откланивался, посидев полчасика у камина, родители же после его ухода расходились по своим комнатам. В Шевенкуре рано ложились, чтобы не жечь свечи попусту.

Потом пришло несколько писем от герцога де Фуа, на которые Эсташ даже не отвечал, и вдруг — огромное письмо от графа де Гиша. После скандала родитель собирался увезти его к войскам, но задержался в Париже, улаживая какие-то свои дела, а Гиш проводил время как обычно, пока пьяным не упал с лошади и не сломал ногу. Теперь, коль скоро он прикован к постели, у него появилось время для писания длинных писем, так что Гиш советовал Эсташу приготовиться.

Первое письмо состояло из двух частей. Одна была посвящена описанию гулянки, которая привела Гиша к его теперешнему плачевному состоянию, а вторая, заставившая Эсташа задрожать от нервной лихорадки, — невероятным событиям при дворе герцога Анжуйского. Ничто не предвещало, уверял Гиш. Месье со своими присными с большой помпой переехал в Сен-Клу и достойно отметил это событие, вернее, начал отмечать, потому что программа развлечений была расписана на две недели вперед. И тут между ним и шевалье де Лорреном что-то произошло. Что именно, никто не мог сказать, но результат был налицо: шевалье уехал в Париж и дал понять, что назад не вернется. Иными словами, он бросил Монсеньора. Ну, каков финт?! Конечно, поначалу никто в это не поверил, и сам Гиш проиграл двести пистолей, которые поставил на то, что не позднее чем через двадцать четыре часа парочка помирится, и все пойдет по-прежнему. Но шевалье был серьезен как никогда. Все увеселения в Сен-Клу отменили. Монсеньор пребывает в ужасном состоянии, не выходит из своей спальни, в которой велел закрыть ставнями окна и запрещает приносить свечи, ничего не ест и, говорят, нуждается в помощи лекаря, но никого к себе не подпускает. Шевалье же в Париже предается безумному разгулу. Здесь их с Гишем траектории пересеклись еще раз, и Гиш описал свой разговор с пьяным в стельку шевалье, который стал настойчиво проситься с ним во Фландрию (это было еще до рокового падения с лошади, когда Гиш сам туда собирался). Пришлось ответить ему, что пусть он сначала уладит свои отношения с Монсеньором. Шевалье явно не ожидал, что даже его военная карьера целиком и полностью зависит от покровительства Месье, и это стало для него большим ударом, который не смогло смягчить даже тяжелейшее опьянение. Гишу было жаль его, но что он мог поделать? Не ссориться же с Месье ради этого типа.

Эсташ крепко зажмурился и сложил ладони как в молитве. Пока он торчит в отчем доме, там, в Сен-Клу, все звезды сошлись для него. Шевалье больше нет. Сердце Месье свободно или скоро будет свободно, ведь не станет же он терпеть такое отношение к себе. Конечно, когда дело касалось шевалье, принцу изменял и всякий здравый смысл, и чувство меры, и, подчас, чувство собственного достоинства, но должны же у него сохраниться хоть остатки гордости. Если бы Эсташ был рядом!

Он ворвался к отцу и стоял перед ним на коленях.

— Пожалуйста, отец. Сто пистолей в месяц, которые вы давали мне раньше. Верните мне мое содержание, и я ничего больше у вас не попрошу.

Сто пистолей в месяц — ничтожная сумма для двора герцога Анжуйского, и Эсташ сам знал, что не удержится в этих рамках, но он подумает об этом потом. Пока же главное — получить хоть что-то.

Отец поманил его к своей конторке и развернул перед ним счет.

— Иди сюда. Посмотри. Видишь: тридцать семь тысяч шестьсот двадцать семь экю? Знаешь, что это? Правда, не знаешь? Это полная сумма, которую я принужден был выплатить твоим кредиторам, а ты даже не потрудился ее запомнить. Но, надеюсь, ты помнишь хотя бы, что я сразу сказал тебе: я не плачу твой долг, я выкупаю его, и ты будешь возвращать его мне из своего ежемесячного содержания. Итак, изволь, я произвел расчет. Вот этот столбец, видишь? Для того чтобы расплатиться со мной полностью, тебе понадобится чуть более десяти лет. Наберись терпения. Через десять лет ты снова будешь получать свои деньги на руки, но не ранее.

— Отец, выслушайте своего несчастного сына и поверьте ему. Я знаю, я причинил вам много огорчений, но ведь любите же вы меня хоть немного и не допустите моей гибели. Я не могу сказать вам всего, но вся моя жизнь зависит от того, смогу ли я попасть в Париж в ближайшее время. Если нет, то она кончена, потому что в этом мире для меня не останется больше ничего.

— Что за вздор ты несешь? Встань, пожалуйста. Я догадываюсь, что у тебя в разгаре какое-то любовное увлечение. Я также догадываюсь, что это увлечение не из тех, которые я могу одобрить. В лучшем случае, какая-нибудь шлюха, которая тянет из тебя золото. Нет, я не сочувствую тебе, Эсташ.

— Умоляю, отец! Вы ведь так богаты. Сто пистолей в месяц — это ведь ничто для вас.

— Во-первых, с чего ты решил, что я богат? Ты когда-нибудь интересовался делами нашей семьи? По-моему, ты только швыряешь деньги на ветер, не задумываясь о том, как они достаются нам. Во-вторых, даже будь я Крезом, подумай сам, что осталось бы от моих средств, если бы я шел у тебя на поводу. Сто пистолей сегодня, двести завтра, а там вся семья пошла бы по миру. Ты разорил бы нас всех, Эсташ, дай тебе только волю. Я со страхом думаю о том, что будет, когда меня не станет.

"Когда тебя не станет, старый ты хорек, о, когда тебя не станет..." — бормотал себе под нос Эсташ, выйдя от отца. Тогда настал бы конец всем его затруднениям и этой унизительной зависимости. Но Франсуа Доже был крепок, он проживет и десять лет, и даже больше.

В тоске и задумчивости Эсташ остановился у окна, следя, как за буковой рощей догорает закат. Хотя солнце еще полыхало кроваво-красным, в небе уже показалась луна и висела прямо напротив окна. Огромный бледный диск казался идеально круглым, лишь приглядевшись, можно было заметить небольшой скос. Луна была покрыта едва различимым узором, похожим на таинственные письмена. По мере того, как гасло солнце, диск разгорался все ярче, и письмена проступали все отчетливее.

С лестницы послышались тяжелые шаги и мерное металлическое дребезжание, похожее на звон кандалов каторжника. "Матушка", — догадался Эсташ. Звенели, разумеется, не кандалы, а ключи, десятки ключей, висевшие на поясе передника мадам Доже. Подобно тому, как ее супруг сам вел дела, она, не доверяя никаким экономкам, держала при себе ключи от всех дверей в Шевенкуре, сама совершала обходы, сама отмеряла провизию для кухарки, сало для свечей, щелок для стирки. Сколько ее помнил Эсташ, звон ключей сопровождал каждое ее движение. Должно быть, она и во сне не расставалась с ними и звенела, переворачиваясь с боку на бок.

Эсташ был совершенно не готов иметь беседу еще и с ней (ибо ни одна их встреча не обходилась без нравоучений и изъявлений материнского недовольства) и хотел унести ноги, но галерея была слишком длинной, и матушка поднялась по лестнице и заметила его раньше, чем он успел скрыться за углом.

— Эсташ, — повелительно позвала она, — как хорошо, что ты мне попался. Мне нужно поговорить с тобой.

Что за свинская привычка у них обоих — обращаться к детям на "ты", точно к слугам!

— О чем же, матушка? — спросил Эсташ своим мягким приятным голосом, с усвоенной в свете любезностью, и тут же сам поморщился от неуместности этого тона, казавшегося, должно быть, всем вокруг фальшивым и жеманным. Надо учиться разговаривать как родители — веско и отрывисто, без украшательств. Так он забудет свои прежние манеры, ну и плевать. Едва ли светские навыки когда-нибудь пригодятся ему снова.

— Об этом твоем слуге. Я больше не хочу видеть его гадкую рожу. Чтобы завтра же его здесь не было.

— Но, — удивился Эсташ, — чем Лазар провинился перед вами?

— Он мне не нравится. Не могу сказать, что в нем не так, но он какой-то неприятный. Слуги говорят, что у него дурной глаз. Они боятся его и не хотят даже есть с ним за одним столом. Мне надоело слушать их жалобы, поэтому избавь нас от этого типа, сделай одолжение.

Эсташ знал, что Лазар тоже не прижился в Шевенкуре. Если в Руасси-ан-Бри развращенная челядь герцога де Фуа не придавала значения его "дурному глазу", а уж в Пале-Рояле тем более всем было плевать, то в богоспасаемом отчем доме к этим материям относились серьезно. Некоторые крестьяне повадились бегать к Лазару со скромными подношениями, прося трав для захворавшего ребенка или скотины (и как они только пронюхали?), но большинство при встрече с ним отворачивались, сплевывали и хватались за крестики и ладанки. Лазар вдобавок сам совершил ошибку, упорно не желая посещать церковь, и его безбожие сразу обросло легендами. Утверждали, что однажды кюре обратился к Лазару с какой-то просьбой или разговором, но Лазар не мог не только беседовать со святым отцом, но даже смотреть на него, отворачивался, пятился, когда бедный тугоухий отец Сен-Марс пытался подойти поближе, и в конце концов попросту убежал. Другой свидетель якобы видел, как Лазар шел по дороге мимо большого каменного креста, установленного на обочине. Светило солнце, тень от креста легла прямо на дорогу, и Лазар не смог перешагнуть через нее и был вынужден лезть в придорожную канаву, чтобы обогнуть опасное место. Пожалуй, лучше бы ему действительно исчезнуть, пока шепотки и сплетни не переросли в прямые обвинения, а там кто-нибудь ретивый непременно донесет. Эсташу было жаль расставаться с Лазаром, тот хоть и не оказал ему никаких особых услуг, о которых шла речь первоначально, но все же был хорошим слугой и по-прежнему не брал денежной платы, прося только еды и крова над головой. Заменить его было некем, разве что каким-нибудь деревенским пентюхом с кривыми руками, грязью под ногтями, вонючими ногами и привычкой вытирать нос рукавом. Но если матушка желала избавиться от кого-то в своем хозяйстве, просить об отмене приговора или хоть об отсрочке было бесполезно.

Эсташ хотел позвать Лазара, но тот явился сам — вошел в его комнату, бережно неся туфли хозяина, которые почистил и вообще постарался придать им приличный вид, насколько это было возможно. Почему-то в Шевенкуре гардероб Эсташа приходил в негодность со сверхъестественной скоростью. Туфли, в которых он без потерь расхаживал по Пале-Роялю, безбожно обтрепались, и даже красная краска с каблуков начала облезать. Деликатные воротники и манжеты в мясистых лапищах прачек превращались в лохмотья, но должной белизны отнюдь не приобретали. Стоило приподнять крышку одного из сундуков Эсташа, как оттуда поднимался дух мускуса, пряностей и экзотических цветов — запах Пале-Рояля. Но, поначалу такой сильный и устойчивый, он становился все слабее, все сильнее выветривался. Когда-нибудь от него не останется даже следа.

Повеление мадам Доже, переданное Эсташем, привело Лазара в отчаяние. Он вздрогнул и втянул голову в плечи, будто его ударили, — странная реакция, так не вяжущаяся с его обычными степенными и скромными манерами.

— Разве я плохо служил вам, сударь? — спросил он растерянно, стиснув руки в мольбе.

— У меня нет к тебе никаких нареканий, ты это знаешь, — резко ответил Эсташ. — Но ты не нравишься мадам. Она навоображала бездну вздора насчет тебя. И поделом: чего тебе стоило хотя бы раз переселить себя и сходить к мессе со всеми?

— Вы ведь знаете, сударь, почему я не могу посещать церковь.

— Я-то знаю, но мою мать едва ли устроит такое объяснение. Так что, приятель, если не желаешь притворяться добрым католиком даже ради куска хлеба и крыши над головой, собирай вещи. Завтра тебя здесь быть не должно.

— Может быть, вы попробуете переубедить мадам?..

— Ты смеешься надо мной?! — истерически закричал Эсташ. — У тебя нет глаз? Ты не видишь, как я тут живу и на каких правах? В этом доме я не могу "переубедить" даже дворецкого! Я только что ползал на коленях перед отцом, выпрашивая у него какие-то сто пистолей, и ничего не добился. А ты хочешь, чтобы я просил за тебя! И, кстати, сказать тебе, кто виноват во всем? Ты, и только ты! — в гневе Эсташ шагнул к Лазару и ткнул пальцем в грудь. — Вспомни, сколько я просил тебя помочь мне с монсеньором Анжуйским или хоть выиграть в карты! И что я получил от тебя, кроме резонерства? Можешь дальше хныкать, что и это невозможно, и то ты не в силах сделать, но мы оба знаем, что ты просто из трусости не хотел применить свои умения! Не будь ты таким жалким трусом, я бы сейчас был при деньгах и счастлив, и тебе было бы хорошо. Но ты не помог мне, так пропадай теперь сам!

Сначала Лазар испуганно пятился от наступающего на него хозяина, вздрагивая от каждого его выкрика, но потом что-то в нем переменилось. Костистое невзрачное лицо сделалось отрешенным и замкнутым, светлый глаз загорелся бледным огнем, а темный в полумраке комнаты, наоборот, казался зияющим провалом. Теперь уже Эсташ попятился сам. Словно потеряв к нему всякий интерес, Лазар отвернулся к окну и молча созерцал луну, которую больше не затмевало солнце и которая сияла теперь во всем своем великолепии.

— Я по-прежнему утверждаю, что не могу помочь вам ни с монсеньором Анжуйским, ни с картами, — заговорил наконец Лазар. Его темный угловатый силуэт был весь озарен серебряным зыбким светом. — Но, — тут он понизил голос до шепота, шелестящего как сухая солома, — избавить вас от власти отца — это в моих силах.

Эсташ метнулся к двери и выглянул в гулкий каменный коридор, проверяя, не метет ли некстати пол какая-нибудь дуреха-служанка и не меняет ли мальчишка масло в лампионах. Но, конечно, за дверью не было ни души и не слышалось ни звука: в этот час весь замок уже спал. Эсташ задвинул щеколду и спросил таким же тихим шепотом:

— С помощью яда?

Лазар был так шокирован глупостью этого вопроса, что на время снова превратился из жутковатого чародея в прежнего заботливого слугу:

— Что вы, сударь, что вы! Заклинаю вас, даже не пробуйте. Все яды легко распознаются, что бы там ни уверяли их составители. Если смерть вашего батюшки вызовет хоть малейшее подозрение, будет назначено вскрытие и следствие, а там уж вы, простите великодушно, первый подозреваемый. То же самое касается подстроенных несчастных случаев, наемных убийц и прочего. Ни-ни, сударь.

— Тогда чего ты опять морочишь мне голову?! — Эсташу удалось удержаться от крика, но он злобно отшвырнул с дороги старинный резной табурет.

— Есть еще способ, — скупо улыбнулся Лазар. — Надежный. На вас никто не подумает.

— Какой способ?

— Неважно. Все сделает тот, кого вы однажды видели.

Эсташ сглотнул и оглянулся на дверь, но теперь он уже боялся не случайных свидетелей, а... сам не знал толком, чего. Например, что щеколда сама собой отодвинется, дверь с тихим скрипом приоткроется, и из темного коридора послышится глухое рычание и пахнет звериной шерстью.

— Не бойтесь, — мягко сказал Лазар, — вам не придется вызывать его и встречаться с ним. Но от вас потребуется кое-что другое...

У Эсташа подкосились ноги, и он тяжело опустился на край кровати.

— Вы ведь сами должны понимать, сударь, — продолжал Лазар, отвечая на непроизнесенный вопрос, — что дьявол не помогает просто так. Ему нужно что-то взамен.

— Моя душа? — Эсташ невольно поднял глаза на скромное деревянное распятие, висевшее над изголовьем. — Я должен продать душу?

Сколько раз он вполне серьезно клялся, и вслух, и про себя, что готов отдать душу ради герцога Анжуйского, но никто не приходил за его душой. А сейчас, как дошло до дела, его затрясло, и он не мог оторвать взгляда от искаженного мукой лика Спасителя.

— В некотором роде, — подтвердил Лазар. — Но это делается не так, как представляют авторы всех этих захватывающих трактатов по демонологии. Не нужно никаких письменных договоров и посещений шабаша. Вы просто оставите в условленном месте плату.

— К-какую?..

— Девушку. Живую. Юную, желательно пригожую. И непременно девственницу.

Услышав, что ему не придется отрекаться от Господа, топтать распятие, осквернять Святые Дары и подписывать своей кровью ужасный договор, Эсташ выдохнул с облегчением.

— Где же я возьму живую девушку, да еще непременно девственницу? — как ни было ему страшно, все-таки он слабо улыбнулся этому не лишенному пикантности заказу.

— В деревне их полно. Уж вы найдете способ завлечь одну из них после заката куда-нибудь в укромное место... скажем, на винодельню. Только сами с ней не оставайтесь, ни к чему вам это. Как увидите, что солнце заходит, тихонько уйдите как бы до ветра, а сами бегите, не оглядываясь. Иначе встретитесь... вы понимаете. А еще лучше назначьте ей свидание после заката, а сами не приходите. В общем, придумайте что-нибудь для своей безопасности.

Эсташ не стал спрашивать, что произойдет с девушкой. Ясно, что больше никто ее не увидит в живых. Но одна из деревенских замарашек в деревянных сабо и заплатанных юбках — так ли уж велика эта цена, даже если дьявол надует и ничего из всей затеи не выйдет?

— И еще, — добавил Лазар, — это нужно сделать завтра ночью. Если вы решитесь, порядок действий у нас будет такой: утром я уйду во исполнение приказа вашей почтенной матушки, вечером вы приводите девушку, а на следующий день очередь за вашим батюшкой. Потом, когда дело будет сделано, я вернусь. И вы должны обещать, что примете меня назад на службу. Обещаете, сударь? — Лазар серьезно заглянул в глаза хозяину, и Эсташ, хотя и пробормотал, что обещает, но все же почувствовал сомнение. Лазар это почувствовал. — Темновато стало, да? — заметил он. — Простите, сударь, заговорился и позабыл принести вам свет. Сию секунду сделаю. А вы пока подумайте хорошенько над тем, что я вам сказал.

Лазар ушел, и Эсташ остался один в темной спальне.

"Они изуродованы, растерзаны и частично съедены".

"Как увидите, что солнце заходит, тихонько уйдите как бы до ветра, а сами бегите, не оглядываясь. Иначе встретитесь..."

Единственным источником света была луна — зыбкое, ненадежное, опасное светило, но Эсташ бросился к ней как к единственному спасению и встал у окна. Надо рвом, в котором надрывались лягушки, висели тучи мошкары. Черная вода плескалась с тихими непристойным звуками — чавканьем, чмоканьем, шуршанием камышей. Столько раз Эсташ слышал похожие звуки за стеной, лежа без сна в 'пыточной'... Его мысли перенеслись к герцогу Анжуйскому, и страх ушел. Он почувствовал великую решимость. И когда Лазар вернулся, прикрывая ладонью горящую лучину, от которой собирался зажечь свечи, Эсташ встретил его словами:

— Я согласен.

На следующий день с утра пораньше Лазар покинул замок. Он увязал свои пожитки в узел и ушел пешком, потому что желающих подвезти его не нашлось. Эсташ же немедленно принялся за свои хлопоты: ему нужно было срочно отыскать девственницу. К счастью, он знал, к кому обратиться.

Когда ему было четырнадцать лет, и он, еще не ведая, что на свете бывают другие удовольствия, со смутным интересом посматривал на горничных (особенно на одну из них, худенькую и быструю, как оса, Жаклин, которая со значением переглядывалась с ним, а пробегая мимо, всякий раз задевала его своими юбками), но не решался к ним подойти, старая служанка Като пришла ему на помощь. Она сама предложила все устроить за небольшую мзду, провела переговоры с Жаклин и организовала им с господином Эсташем встречу на сеновале. Впоследствии она с успехом сватала ему других деревенских красавиц податливого нрава, и он пользовался ее услугами, пока не покинул отчий дом. Теперь же, когда Эсташ вернулся, матушка Като первым делом лукаво поинтересовалась, не скучает ли он и не нуждается ли в приятной компании по вечерам. Женская часть обитателей Шевенкура единодушно считала господина Эсташа весьма пригожим. Многие охотно пошли бы с ним за скромный подарочек. Но Эсташ выслушал это лестное предложение и покачал головой. Женщины больше не интересовали его. Что, интересно, если попросить у мамаши Като мальчика? Придет она в ужас или просто не поймет, чего он хочет (она ведь, бедная, поди, даже не знает, что такое бывает на свете)? Впрочем, и это было не более чем праздной игрой ума: Эсташ по-прежнему желал одного Месье и не был согласен ни на какие замены, хотя, возможно, если бы ему удалось выпустить пар с кем-то другим, это принесло бы облегчение. Но даже те, кто вроде бы был в его вкусе, не вызывали в нем никаких чувств: все было израсходовано на одного-единственного человека.

Эсташ разыскал старую служанку на кухне, где она чистила песком медное блюдо.

— Матушка Като, — начал он, усевшись на край стола и покачивая ногой, — я тут подумал и решил, что я согласен на твое давешнее предложение.

Матушка Като снисходительно улыбнулась, давая понять, что недолго он противился соблазну.

— Слезли бы вы оттуда, господин Эсташ: испачкаетесь.

Эсташ соскочил со стола и с досадой повернулся, пытаясь рассмотреть подол кафтана — чистый ли?

— Я, собственно, почему колебался так долго, матушка Като: один мой друг в Париже подхватил дурную болезнь. Насмотрелся я на его мучения и решил, что лучше уж без женщин. Ну их совсем, раз они могут привести к такой беде.

— Как же, — хмыкнула матушка Като, — вашему брату без женщин невозможно. А насчет болезней не волнуйтесь, господин Эсташ. В Париже-то они, конечно, на каждом шагу, а у нас откуда бы им взяться? Все наши молодицы блюдут себя в лучшем виде. Что вы скажете насчет Жаннетты Бруссон? Помните ее, а? Кровь с молоком, а волосы какие, а плечи, а грудь!.. Муж умер в том году на Троицу, так что к ней можно в любое время заглянуть.

— Нет, — отрезал Эстащ. — Вот уж от кого запросто можно подцепить подарок, так это от веселой вдовушки. Мне нужна девственница, Като, чтоб я был уверен, что до меня у нее никого не было.

— Девственница?.. — растерялась мамаша Като. — Будет вам, сударь! Слишком хлопотное дело, да и толку-то? За добродетельными девицами надзор строже, чем за мужними женами, да и сами они за свою честь дрожат, а так дойдет до дела, так и не умеют ничего, только лежат пластом и хнычут. То ли дело женщина, которая знает, что к чему... — И она принялась перечислять других кандидаток: взять хоть Симонетту Коле — кроткий нрав, прелестные глаза, а уж такая чистоплотная, что у нее не только дурной болезни, но и простого насморка быть не может, или Элизабет Легу — пятнадцать лет, замужем всего несколько недель, почитай что девственница, а в господина Эсташа прямо влюблена — так и пялила на него глаза давеча в церкви, небось, влетело ей потом от мужа-то.

Но Эсташ упрямо качал головой: ни за что, ему не нужен порченый товар, он слишком устрашен примером своего парижского приятеля, чтобы даже дотронуться до женщины, в чистоте которой есть хоть малейшие сомнения. Самой девице он посулил серебряную булавку, а Като, если ее миссия увенчается успехом, — настоящие алансонские кружева. Сначала он собирался пожаловать обеим по золотой цепочке, на которой носил брелоки, но чутье подсказало ему, что чрезмерная щедрость может вызвать подозрение.

Матушка Като с сомнением покачала головой, особенно когда узнала, что девственница нужна непременно сегодня, ибо молодому господину не терпится.

— Ничего вам не обещаю, сударь, уж простите, — заявила она, не скрывая неодобрения. — Видать, привыкли вы в Париже ко всяким штучкам и запамятовали, что у нас так дела не делаются. Ну да ладно. Чем могу, помогу.

Эсташ даже забеспокоился. Задача, казавшаяся такой простой, обросла осложнениями. Что ему, скажите на милость, делать, если матушка Като не найдет девушку (или не захочет искать)? Просто похитить первую попавшуюся крестьянскую девчонку, утащить на винодельню и там привязать до захода солнца?

К полудню Като разыскала его в замке и, демонстративно вытирая пот со лба (дескать, пришлось же старухе побегать ради вас, распутника этакого), с гордостью отчиталась, что нашла требуемое. Пьеретта Дютю, четырнадцать лет, довольно миленькая, но немного худа и плохо одета, потому что ее семейство крайне нуждается. Живет с отчимом, который сам ей проходу не дает. Должно быть, поэтому Пьеретта и согласилась: если ее шансы сохранить добродетель и без того малы, лучше уж лишиться своего единственного сокровища не с вечно пьяной свиньей, а с красивым молодым господином, и получить вместо побоев серебряную булавку.

— Я ей еще сказала, что если будет умницей, то ее возьмут в услужение в замок, — прибавила Като. — Надо бы, в самом деле, попросить за нее мадам. Девочка-то славная и работящая.

— Ладно, — прервал ее Эсташ: чем меньше знаешь о будущей жертве, тем легче на душе. — Пусть приходит после захода солнца на винодельню.

— На винодельню? — удивилась Като. — К чему в такую даль, да на ночь глядя? Хотите, я ее прямо к вам в комнату приведу?

— А если кто-нибудь заметит?

Матушка Като сочувственно покачала головой.

— Эх, господин Эсташ... В слишком уж большой строгости держат вас батюшка с матушкой.

"Это ненадолго", — мрачно подумал Эсташ.

Его немного беспокоило, что будет, когда Пьеретта... скажем так, исчезнет. Проболтается ли Като, что водила ее к нему? Что ж, даже если так, Эсташ подтвердит, что действительно побаловался с Пьереттой на винодельне, но потом они расстались, и он знать не знает, что с ней сталось. Или он должен был проводить ее до дома? Этого будет достаточно. Ни разу на его памяти гибель, исчезновение или насилие, совершенное над крестьянской девушкой, не расследовались по-настоящему, когда в деле был замешан знатный господин, даже если имелись более очевидные доказательства его вины, нежели в случае Эсташа. Да что там, даже если бы его застали с поличным.

В любом случае, он дошел до такого отчаяния, что готов и на более серьезный риск.

Ночь Эсташ провел ужасно, терзаясь страхами и видениями. Спасаясь от теней в углах комнаты, он зажег все свечи, но их теплый, дрожащий свет тонул в сиянии великолепной полной луны. Луна тревожила и изводила Эсташа. Ее свет проникал даже сквозь зажмуренные веки, когда он пытался заставить себя заснуть. Собаки во дворе замка и в деревне просто сходили с ума. Одна из них просто жуть наводила своим низким, пронзительным, монотонным воем. Стоило ей подать голос, как Эсташ подскакивал на постели и садился, тяжело дыша, будто увидел кошмар.

Он старался не думать о Пьеретте Дютю. Хорошо, что он никогда ее не видел (или видел, но не знал, что это она). Испытывать муки совести перед безликой фигурой он не мог.

"Хорошо моему брату творить зло, запершись с Мазарини в тихом кабинете. Если бы он хоть раз столкнулся с последствиями своих жестоких решений, интересно, смог бы он так легко обрекать на муки заточения живых людей?"

"Монсеньор, — мысленно умолял Эсташ, кусая уголок подушки, — не судите строго, ведь я делаю это только ради вас. Я дойду до врат ада, только бы быть рядом с вами. С вами носятся, вам льстят, вас пытаются соблазнить, перед вами пресмыкаются, но никто не совершит из любви к вам того, что совершу я".

Он старался думать о том, что такая же луна сияет над Сен-Клу, и Месье, возможно, тоже лежит сейчас без сна, растревоженный ее светом и собственными сердечными муками, один на своем помпезном ложе или (не станем уж тешить себя иллюзиями и примем за исходную гипотезу то, что наиболее вероятно) со случайным любовником, в объятиях, не приносящих никакой радости.

Только когда собаки умолкли, лунный свет побледнел, а над горизонтом зажглась полоска рассвета, Эсташ смог забыться поверхностным, беспокойным сном, но даже такое забытье не продлилось долго. В девять утра его растолкал Шарло — новый лакей, принятый вместо Лазара (и оказавшийся в точности таким, как боялся Эсташ: грязным, неуклюжим, вонючим и тупым, как башмак).

— Господин Эсташ, вставайте, беда! Господин Доже уже ускакал на винодельню, приказал, чтобы вы немедленно догоняли.

— На винодельню?! — Эсташ сел на постели так резко, что едва не впечатался лбом в курносую носопырку Шарло. Потом вспомнил, что надо быть очень внимательным и ни в коем случае не выдавать себя, и шумно перевел дыхание: — Как ты меня напугал, олух! Я же спал! О чем ты вообще говоришь? Что стряслось?

— Я не очень понял, сударь, но, вроде как, убили кого-то, — дрожащими от спешки руками Шарло натягивал на хозяина чулки (и цеплялся, разумеется, всеми своими заусеницами и нестриженными ногтями за тонкий шелк). — Ой, поспешите, там такой шум!..

Эсташ подумал, что если он будет слишком торопиться, то это может показаться подозрительным, поэтому заставил себя смирить волнение, шикнул на торопившего его Шарло и оделся быстро, но тщательно, повязал галстук и даже покрыл голову париком. Когда он вышел на двор, его лошадь была уже наготове. Он прыгнул в седло и полетел по следам отца, который, чтобы срезать путь, скакал на винодельню не по дороге, а напрямик через поля.

— Что случилось, отец? — прокричал Эсташ в спину старику, нагнав его на полпути.

— На винодельне нашли два женских тела, — господин Доже осадил коня, давая сыну возможность поравняться. — Говорят, в ужасном виде, растерзаны до неузнаваемости. Одна из них — наша матушка Като. Твою мать это опечалит.

— Ох, господи. А кто вторая?

— Крестьянская девчонка.

Осторожно, выказывая больше любопытства, чем волнения, Эсташ принялся выспрашивать дальше. До этого момента он почему-то был уверен, что дьявол не оставит следов, но даже если бы оставил, их никак не должны были обнаружить так скоро: винодельня стояла на отшибе, за большим яблоневым садом. По осени, после сбора винограда и яблок, она станет самым посещаемым местом в усадьбе, но пока до этого было далеко, и никакая надобность не могла привести туда свидетелей. Однако Жан Бабелон, отчим Пьеретты, и впрямь питал к ней преступную страсть. Когда падчерица не явилась ночевать, он заподозрил тут любовную историю и всю ночь не мог успокоиться сам и не давал спать домочадцам, в красках расписывая, как найдет паскуду и что с ней сделает после этого. Едва забрезжил рассвет, он отправился на поиски и добросовестно прочесал всю округу, пока не дошел до винодельни. После этого Бабелон прибежал назад как безумный и поднял всеобщую тревогу рассказом о своей кошмарной находке, так что, когда господа подъехали к винодельне, там уже толпилась вся деревня. Заглянуть внутрь отваживались только самые смелые, остальные стояли вокруг, перешептывались, крестились и мяли в руках шапки.

Двое отделились от толпы, чтобы принять поводья коней. Прочие молча расступались, пропуская старого господина и молодого к зияющему дверному проему (изъеденную жучком дубовую дверь приперли камнем, чтобы не закрывалась). Старый шагал целеустремленно, ни на кого не глядя, сурово поджав губы. Молодой, как всегда щеголеватый, в парике с долгими локонами, почтительно держался за его плечом и был бледен до прозрачности. Что-то с ним станется, когда он увидит всю картинку, если он уже сейчас готов свалиться в обморок?

Из распахнутой двери винодельни неслось гудение мушиных полчищ и разило кровью. Утро выдалось прохладное, поэтому запах был сильный и острый, без примеси тления, как будто злодеяние случилось только что. Он смешивался с неистребимым запахом старых деревянных бочек, забродивших яблок и винного уксуса. А еще — звериной шерсти.

Тело матушки Като лежало у самого порога. Видно, она пыталась убежать, но не успела. Одна ее рука, будто выкрашенная красной краской, была протянута к двери как к спасению, кулак отчаянно сжат. Что бы ни убило матушку Като, оно выгрызло из ее горла огромный кусок плоти вместе с хрящами и костью, так, что запрокинутая голова держалась на лоскуте кожи. Зияющая рана была облеплена мухами. Запекшаяся кровь покрывала и саму матушку Като, и пол вокруг, как ковер, а кишащие кругом мухи и муравьи казались черными узорами на этом ковре, непрестанно шевелящимися, будто ожившими перед взором больного белой горячкой.

Пьеретта лежала за винным прессом. Забилась ли она туда сама, или ее утащило в укромный уголок чудовище, чтобы заняться ею более обстоятельно? Ее голова была отделена от тела полностью и лежала лицом вверх, окутанная как паутиной растрепанными волосами, и были эти волосы совершенно седы, только кое-где окрашены кровью. Глаза смотрели в потолок, широко распахнутые и облепленные мухами. Рот был раскрыт в безумном крике, и внутри, конечно, тоже все было черным-черно, отвратительно шевелилось, копошилось и гудело. Тело напоминало груду тряпья. Трудно было различить, где одежда Пьеретты, а где ее внутренности и плоть — все было одного цвета, все одинаково рваное, влажное и липкое. Одна нога лежала отдельно, бедро частично обглодано. Деревянный башмак наполовину свалился, открыв мозолистую пятку.

— Жанно, езжай за бальи, — начал отдавать приказания господин Доже твердым, но тусклым голосом. — Сдается мне, ему надо это увидеть, хоть приятного тут мало. А ты, Паскье, проследи, чтобы прибрали тела, пока их не сожрали мухи.

Он прикрыл своей шляпой искаженное лицо матушки Като и покачал головой:

— Кто мне скажет, с чего этих баб понесло на винодельню?..

Крестьяне как будто обрадовались этой задачке для ума, отвлекающей от ужасного зрелища, и начали строить предположения. Эсташ мог бы им все объяснить, он знал, как обстояло дело. Пьеретте было страшно одной на винодельне после захода солнца, и матушка Като сказала: 'Ладно уж, побуду с тобой, пока господин Эсташ не придет'. И они стали ждать. Были они в приподнятом настроении или чувствовали нечто скверное и пугающее и пытались избавиться от необъяснимого страха, думая о серебряной булавке и кружевах? Потом они услышали шаги. На этом месте матушка Като должна была бодро сказать: "Вот и господин Эсташ", но не была ли бодрость напускной, не подсказало ли ей шестое чувство, что это пришла ее смерть? Наверное, Пьеретте тоже стало не по себе, и она прошептала, что лучше уж пойдет, не нужна ей серебряная булавка, и матушка Като, из последних сил стараясь удержаться разумом в привычном мире с повседневными делами (так человек, сорвавшийся в пропасть, хватается за какой-нибудь выступ), должна была ответить: "Не будь дурочкой", и стала ее уговаривать: какой славный и пригожий господин Эсташ, он не обидит ее, он водился в Париже со знатными дамами, а они ни за что не подпустят к себе омерзительного мужлана. Но дело в том, что Пьеретта и не смогла бы уйти далеко: дверь была всего одна, и к ней приближались шаги. И, наверное, тяжелое дыхание с булькающими вдохами и рычащими выдохами. А потом она отворилась (Эсташ помнил, как это было, как отворялась дверь в Руасси-ан-Бри), и то, что явилось им, заставило четырнадцатилетнюю Пьеретту полностью поседеть.

— Господин Эсташ, позвольте, я помогу вам выйти на воздух, — участливо подхватил его под локоток управляющий Паскье. — Очень уж вы побледнели.

Эсташ рефлекторным движением высвободил руку. Он был в том самом состоянии, доселе совершенно непонятном ему, когда бросаются на колени при всем частном народе, рвут на себе волосы и кричат: "Это я убил их, я! Я заключил сделку с дьяволом! Я желал смерти своему отцу!" — а в камеру пыток и на эшафот идут с радостью и облегчением. Если он не сделал этого, то только из-за ступора. Потом самоубийственный порыв прошел, но остался кромешный ужас перед содеянным и еще более темный ужас перед тем, что должно было произойти: отец. Какая смерть его ждет — такая же, как и женщин (боже упаси!), или дьявол устраивает кровавое пиршество только для собственного удовольствия, а ради необходимости убивает незаметно и не вызывая подозрений? И когда это случится? Лазар сказал: "На следующий день", не уточняя времени. Значит, в любой момент. Эсташ принялся озираться, как безумный, потому что гибель могла поджидать господина Доже прямо сейчас, на этой самой винодельне. Ему показалось, что одна из потолочных балок шатается, готовясь обрушиться, и он крикнул:

— Отец, берегитесь! — и оттолкнул старика в безопасное место.

— С ума сошел? — спросил господин Доже, потирая плечо.

Эсташ поднял взгляд: потолок выглядел крепким, как никогда.

— Господин Эсташ немного взволнован, — заметил Паскье.

— Еще как взволнован, — хмыкнул отец. — Точно барышня. Я понимаю, Эсташ, что при дворе герцога Анжуйского таких картинок не показывают, и ты к ним не привык, но хоть при своих крестьянах держи себя в руках. Что за позорище?

Измученный раскаянием Эсташ не оскорбился даже глубоко в душе. Он не мог простить себе, помимо всего прочего, что не договорился с Лазаром ни о каком способе связи и не мог отменить приговор, нависший над отцом. Он не понимал, почему не чувствовал такого страха и стыда, одно лишь постыдное ликование, когда обсуждал отцеубийство с Лазаром. Видно, он сам чудовище, погибший человек, порочный не в том смысле, как это понимали в Пале-Рояле, а по-настоящему. Но если так, то почему он терзается сейчас? Не Господь ли явил чудо и пробудил в нем совесть, чтобы в последнюю минуту отвратить от гибельного пути? Если так, Эсташ принимает это послание с благодарностью. "Направь меня, о Господи, — взмолился он про себя, чувствуя, как глаза горят от слез. — Скажи, что я должен сделать". Но Господь не подавал больше никаких знаков. Выход был только один: находиться неотступно рядом с отцом и оградить его от любого зла, которое могло произойти.

Эсташ хотел немедленно пойти на исповедь и был готов принять любое покаяние. Он пойдет в Рим пешком, босой и в рубище, с веревкой на шее. Будет поститься до конца жизни на хлебе и воде. Прислуживать больным в лепрозории. Все, что угодно. С величайшей радостью, только бы поскорее. Но он суеверно боялся оставить отца хотя бы на минуту, и исповедь пришлось отложить.

В Шевенкур прибыл бальи в сопровождении большого отряда стражи, охотно принял приглашение на обед, но толку от его посещения было немного. Он осмотрел останки матушки Като и Пьеретты, зажимая нос платочком, и глубокомысленно изрек, что все это весьма странно и никогда в их краю такого не случалось, но на вопрос господина Доже, что делать, посоветовал только похоронить несчастных поскорее, ибо разлагающиеся тела могут стать причиной эпидемии. Впрочем, бальи великодушно предложил оставить в замке свою стражу на случай, если хозяева не чувствуют себя в безопасности, но господин Доже отказался:

— Если это сделал дикий зверь, он не войдет в замок. Если же дьявол, то ваши люди не защитят от него.

Эсташ поражался, с какой готовностью отец идет навстречу собственной гибели, как Цезарь в мартовские иды.

Матушку Като и Пьеретту похоронили, причем отцу Сен-Марсу пришлось выдержать настоящий бой с родственниками покойниц, желавшими непременно проткнуть тела колышками из боярышника. Кюре заклеймил этот обычай как языческое варварство, напомнил, что надругательство над мертвым — тяжкий грех, и призвал пощадить несчастные останки, которые и так почти потеряли человеческий облик, но крестьяне твердили, что женщины умерли нехорошей смертью и как бы не вернулись потом. Кто знает, что убило их? Чтобы утихомирить страсти, отец Сен-Марс собрал крестный ход. В процессии приняли участие все от мала до велика, включая господина Доже с семейством. Эсташ с трудом заставил себя переступить порог церкви. Он вполне серьезно ожидал, что его испепелит молния, и, когда этого не случилось, и даже пальцы удалось опустить в каменную кропильницу со святой водой, снова вздохнул от облегчения, что Господь еще не отверг его.

Но крестьяне не успокоились. После богослужения они окружили своего господина и стали просить защиты. Ни один из них, сказали они, не сможет спокойно уснуть этой ночью. Чего именно они ждали от него, они и сами не могли сказать. Господин Доже был не самым добрым и великодушным сеньором, просить его о каких-либо поблажках или прощении недоимок было бесполезно, его приговоры были суровы и не подлежали обжалованию, но в обстоятельствах чрезвычайных он всегда был со своими подданными, не смешиваясь с ними, не допуская фамильярности, но во всем принимая участие.

Вот и сейчас, поднявшись на паперть, он объявил свою волю: каждый мужчина от четырнадцати до сорока лет от заката до рассвета будет охранять деревню, все подходы и подъезды к ней, чтобы ни зверь, ни человек не прошел незамеченным. А командовать ими будет господин Эсташ, который тоже всю ночь не сомкнет глаз и будет объезжать посты. В случае малейшей тревоги надлежит немедленно обращаться к нему.

Эсташу было совершенно не с руки заниматься этими глупостями, но он не мог ослушаться, наскоро собрал свое деревенское войско, произвел смотр и распределил посты.

— А сами-то вы что об этом думаете, господин Эсташ? — вдруг спросил Батист Капо, солидный тридцатилетний деревенский богатей, пользующийся авторитетом, который позволял заговаривать с господами и высказывать свое мнение.

Эсташ занервничал и отвернулся как бы от солнца, бьющего прямо в лицо. Дела его нечистой совести крестьян не касались, но он боялся, что они знают о случившемся больше, чем господин Доже, отец Сен-Марс и бальи. Ему не нравилось, как они перешептываются и многозначительно переглядываются, дотрагиваясь до нательных крестов, образков и ладанок.

— О чем? — глупо спросил Эсташ.

— Да насчет того, кто убил матушку Като и маленькую Дютю. От кого мы, по-вашему, будем охранять деревню?

— Ну конечно, — сквозь зубы отозвался Эсташ, старательно щурясь и глядя в сторону, — это дикий зверь. Может быть, волк или медведь.

— Нет, сударь, — Капо со значением покачал головой, и это движение как по команде повторили все остальные. — Колдовство это, вот что. Мне бабка рассказывала, она из Латтенвиля, у них в стародавние времена такие же черные дела творились. Потом нашли того, кто это делал, и поджарили, и сразу вся чертовщина прекратилась. Угодно вам знать, на кого мы думаем?

— Ну? — Эсташ счел за лучшее держаться насмешливо, глядел с ироническим любопытством, заложил руки в карманы, покачивался стоя с пятки на носок.

— На того человека со скверными глазами, которого вы привезли из Парижа.

— На Лазара? Какой вздор!

— Не вздор это, сударь. Не в обиду вам будь сказано, но слишком долго вы прожили в Париже, а там, говорят, и в Бога уже не верят. У любого здесь спросите, вам каждый подтвердит, что тот человек знается с нечистым. Только вы один ничего не замечали.

— К вашему сведению, добрые люди, — Эсташ скользнул насмешливым взглядом по мрачным и серьезным бородатым лицам, — Лазара уже нет в Шевенкуре. Вчера утром ему пришлось уйти, потому что вы не давали ему житья. Выберите себе другого колдуна, если вам так нужно в него верить.

— Ага! — загалдели крестьяне. — Уйдет он, как же!

— Вы, сударь, уж простите, чисто младенец.

Какой-то дядя, от которого разило луком, выступил вперед, комкая заплатанную войлочную шапку:

— Моя жена видела его сегодня за рекой. Говорит, он мелькнул и сразу спрятался, как зверь, но она его узнала.

— Хватит, — отрубил Эсташ. — У меня нет времени слушать ваши бредни и толки ваших жен. Я воевал с испанцами, а не с колдунами, и буду действовать как привык, уж простите великодушно. Итак, засады расставлены. Чтобы ночью все были на своих местах, я проверю.

Он крутанулся на каблуках и величественно удалился, помахивая в такт походке замшевыми перчатками, которые держал в одной руке, и чувствуя прямо между лопаток сверлящие взгляды.

Отец! Как там отец без него?

Оказалось, что господин Доже прилег отдохнуть. Эсташ прокрался в его спальню и сел на табурет возле кровати. Старик спал чутко и сразу открыл глаза.

— В чем дело?

— Я... хотел сказать вам, что расставил посты, — нашелся Эсташ. — Хотите знать, как?

— Я надеюсь, хотя бы одну деревню ты сможешь оборонять без моего надзора, победитель при Ландреси, — насмешливо откликнулся господин Доже. — Ступай, Эсташ, я устал и хочу вздремнуть до ужина.

Ужин прошел безрадостно, ни у кого не было аппетита, и даже отец Сен-Марс не мог подобрать подходящей темы для разговора. Эсташа мутило от постоянного нервного напряжения. За весь день с отцом не произошло ничего угрожающего или хоть сколько-нибудь необычного. Присутствия дьявола не ощущалось. Значит, все случится ночью, а ночь уже скоро. С мучительной тревогой Эсташ провожал заходящее солнце за узкими готическими окнами столовой. Никогда он так пристально не следил за закатом. Вот солнце опустилось немного. Вот еще немного — прямо на глазах! Все меньше золотых красок в небе, все больше багровых. И уже различим был прозрачный диск луны.

— Тебе разве не пора? — спросил отец.

— Куда?.. — растерялся Эсташ.

— К твоим людям. Я обещал им, что ты будешь с ними всю ночь, ты же слышал.

— Но... Но... — второй раз за день Эсташ был почти готов рухнуть на колени и сознаться во всем.

— Только не говори мне, что ты боишься, сосунок! — господин Доже грохнул кулаком по столу. — В самом деле, какого рожна ты весь день ходишь за мной как пришитый? Только этого не хватало! Не могу поверить, что мой сын, ко всему прочему, еще и трус. Да есть ли в тебе хоть что-то от мужчины?

— Я боюсь не за себя! — крикнул Эсташ и взвился из-за стола, роняя на пол посуду. — За вас, отец!

— За меня? Скажи-ка на милость, что со мной может случиться?

— Не знаю, — Эсташ с мольбой протянул к нему руки. — Но у меня ужасное предчувствие.

— Еще и предчувствие у него, — господин Доже широко развел руками в знак своего величайшего изумления и повернулся к супруге и кюре, которые молча наблюдали привычную сцену между отцом и сыном. — Вот что, Эсташ, сейчас ты сядешь на коня и отправишься в деревню. Если у тебя и впрямь "предчувствие", наплюй на него. Если же это бабьи страхи, то их пора искоренять. Иди, и чтоб до утра я тебя тут не видел.

-Хорошо, батюшка, как скажете, — Эсташ отвесил общий поклон. — Матушка. Святой отец.

В этот момент он придумал выход.

На улице было гораздо светлее, чем в замке с толстыми стенами и узкими окнами, и у Эсташа стало немного легче на душе. Сумерки еще не наступили, время есть. Он забрался в седло и поскакал навстречу закату. Конечно, путь его лежал не в деревню. Он скакал по дороге на Руазель, пока она не привела его к мосту через Сомму. Эсташ проехал по мосту и на другом берегу свернул с хорошей проезжей дороги в перелесок.

Солнце все еще окутывало землю теплым золотистым сиянием, и Эсташу пока удавалось не думать ни о чем пугающем, но лошадь вдруг стала нервничать и упираться. Даже с помощью шпор ее невозможно было стронуть с места больше чем на пять-десять шагов. В конце концов Эсташ сказал себе, что не стоит, в самом деле, гонять ее по бездорожью, а то еще переломает себе ноги, и как он отсюда выберется? Но на самом деле он просто не хотел, чтобы нервное состояние животного передалось и ему, отвел лошадь назад к мосту, где она чувствовала себя спокойнее, и привязал к перилам, после чего пешком углубился в перелесок, без особой надобности поправляя на плече мушкетон, а на боку шпагу — просто чтобы почувствовать тяжесть оружия и немного успокоиться.

Кругом стояла особая тишина — тишина безлюдья, тишина места, которое обходят стороной, — только ласково и успокаивающе журчала река. Ноги увязали в болотистой земле, шпоры цеплялись за густые сочные травы, выдирая их и распространяя сладковатый запах осоки. Эсташ никогда раньше не был здесь и сомневался, правильно ли идет. Собственно, он не был уверен и в том, действительно ли ему хочется дойти. Солнце неумолимо клонилось к земле и перестало греть. Холод и сырость проникали под одежду, вызывая озноб. Почему здесь даже птицы не поют? Весна на дворе, они должны горланить на каждой ветке, особенно когда в лес заходит человек.

Эсташ остановился перевести дух. Плечо ныло от тяжести мушкетона. Не вернуться ли восвояси, пока не поздно (в смысле, пока солнце не зашло)? Но он должен был идти. Если Лазар в самом деле прячется тут, Эсташ найдет его и скажет, что он передумал и отец должен жить. Это же Лазар, верный слуга, который брил Эсташа каждый день, одевал его, так ловко накручивал на папильотки локоны аллонжа, выносил ночную посуду, бегал по поручениям... Главное, чтобы Эсташ не встретил никого, кроме него. Но даже если встретит, неважно. Он довольно проявил малодушия. Иди вперед, Эсташ Доже де Кавуа. Есть ли в тебе хоть что-то от мужчины?

И он шел дальше, читая про себя Pater noster и Ave Maria, пока, раздвинув ветви ольхи, не увидел перед собой осыпающиеся каменные стены — то, что осталось от зачумленного города. Дома были похожи замки из мокрого песка, постепенно оседающие на линии прибоя. Они стояли по обе стороны того, что столетия назад, без сомнения, было улицей, а теперь там качался и шелестел кронами тенистый сырой лесок. Эсташ углубился в него, сняв мушкетон с плеча и держа перед грудью. Может, стоит просто позвать? Лазар! Лазар! Если он действительно здесь, то услышит и узнает голос хозяина. И выйдет.

А если услышит и выйдет кто-то другой? Покажется в одном из полуобвалившихся дверных проемов...

Позади хрустнула ветка, и Эсташ обернулся. Сердце остановилось, но пальцы привычно легли на курок, и он порадовался, что, по крайней мере, владеет собой настолько, чтобы постоять за себя или хоть попытаться сделать это. Нет, сзади не было никого.

Ну что же, если он не хочет нарушать тишину этого места, значит, остается только заглядывать в дома, хотя бы в окна. Скорее, пока солнце не село, в темноте ведь ни черта не видно (не говоря уж о прочих возможных осложнениях). Эсташ приблизился к первому дому. Нет, там Лазар, пожалуй, не мог прятаться: крыша полностью провалилась, а комнаты заросли вездесущей ольхой и орешником. Второй дом — одноэтажный, весь оплетен плющом, даже оконные проемы. Направляясь к нему, Эсташ заметил краем глаза мелькнувшую за углом тень. На этот раз у него сдали нервы, и он успел взвести курок, прежде чем увидел: опять никого. Однако было поздно, запал тлел, и ему пришлось разрядить мушкетон — с облаком дыма и адским грохотом, который посреди вымершего города прозвучал отменно гулко, с множественным эхом, как в колодце. Что ж, если присутствие чужака в этом зачарованном царстве не было замечено раньше, то теперь-то, кто бы тут ни прятался, он предупрежден.

Стуча зубами, Эсташ заглянул в очередное окно. Там тоже провалилась крыша, и тоже росли деревья, но нижние ветви были обломаны и примяты. Кто-то заходил туда и продирался сквозь заросли.

— Лазар? — позвал Эсташ, вглядываясь в сумрак и тени.

Ответом ему был какой-то шорох, или опять показалось? Эсташ осенил себя крестным знамением и переступил порог. Тотчас на него набросились сзади, а в горло врезалась пеньковая веревка.

Эсташ испугался до полусмерти и заорал как резаный только в первую секунду. Но руки, державшие веревку, были, несомненно, человеческие, а людей из плоти и крови он не особенно боялся и раньше, теперь же и вовсе был готов выйти один против десятка, ибо, видит бог, это были сущие пустяки по сравнению с тем, чего он ждал. Он принялся вырываться, от души врезал нападавшему прикладом мушкетона и сбросил его с себя. Злоумышленник, скуля, мешком свалился в высокую траву.

— Лазар?! — вскричал Эсташ.

— Это вы, сударь?! — одновременно с ним вступил Лазар, ибо это, несомненно, был он, только в нем больше ничто не напоминало прежнего корректного камердинера. Он дрожал как в лихорадке, безостановочно вертел головой и лоснился от пота, покрывавшего, будто лак, все его тело, ибо Лазар был совершенно гол. Его одежда, аккуратно сложенная, лежала в оконной нише. Там же рядышком стояли башмаки со скромными оловянными пряжками.

— Почему ты в таком виде? — спросил Эсташ, нервно смеясь. — Ты что, спятил?

— Уходите, сударь, — Лазар опустился на колени и умоляюще смотрел то на него, то на полную луну, висевшую над их лишенным крыши домом и наливавшуюся сверхъестественно яркими красками по мере того, как в небе догорал последний закат. — Уходите прямо сейчас! Бегите!

— Нет, я не уйду. Я должен тебе сказать, Лазар, что моего отца трогать нельзя. Я передумал, слышишь? Лазар, заткнись сейчас же и послушай меня!

Но слуга впервые в жизни не слушал его. Обхватив руками голые плечи, он раскачивался и твердил свое 'уходите, бегите, уходите', пока вдруг не повалился со стоном наземь.

— Лазар!

Он бился в припадке у ног Эсташа, катался от стены к стене, по-звериному рычал, скаля зубы, покрытые белой пеной. Вдруг откатился к стене и затих, сжавшись в комочек.

— Лазар?.. — едва слышно выдохнул Эсташ и хотел подойти к нему, но припадок возобновился, правда, уже не с такой силой. Одна рука Лазара вскинулась вверх, пальцы судорожно хватались за стену, когти с отвратительным звуком скребли по сухому камню.

Но ведь у Лазара никогда не было таких когтей.

Слуга повернул голову и уставился на Эсташа. Глаза сияли как новенькое полированное серебро, отражая лунный свет. Рот был приоткрыт. Он не мог закрыться, потому что зубы были слишком длинные и не позволяли челюстям сомкнуться.

Эсташ, кажется, начал кричать, а может, и нет. Он перестал осознавать, что происходит.

Глава 5

Договор выполняется

— Хвала Господу! — радостно вскрикнул женский голос. Следом раздался скрип резко отодвинутого табурета, шелест юбок и торопливый стук деревянных подошв. — Мадам! Мадам!

Эсташ, который едва открыл глаза, успел увидеть только спину и покрытый чепцом затылок служанки. Старое меховое одеяло было пыльным и тяжелым, как могильная плита, и он откинул его, и тут же правую руку кольнуло болью. Эсташ закатал рукав сорочки и увидел широкую повязку, захватывающую сгиб локтя и предплечье. Под ней саднило нечто, по ощущениям похожее на прокол или глубокий укус. Похолодев, Эсташ сдвинул слои ткани — и облегченно зажмурился, увидев всего лишь следы от ланцета.

Он был слишком слаб, чтобы встать с постели. Даже приподнять голову с подушки удалось не сразу. Он не сразу понял, где находится. Несомненно, в Шевенкуре, но почему не в своей комнате и не в своей постели? Вдруг его осенило: это же спальня отца, а он, Эсташ, покоится на его высокой старинной кровати под темно-зеленым тиковым балдахином.

Тут друг за другом вошли матушка, сестра Анриетта с мужем, советником президаля Сентеном де Фабрегю, и братец Мартен в своей семинарской сутане. Все они были одеты в траур.

— Что произошло? — прошептал Эсташ, не слушая их "слава Богу, ты очнулся", повторяемое на разные лады. Он сам не знал, зачем спрашивает: все было вполне очевидно.

-Ты все забыл? — мадам Доже приподняла вуаль и промокнула платочком красные растертые глаза. — Твой отец погиб. Ты был прав со своими предчувствиями. Если бы он послушал тебя тогда...

Мартен дотронулся до ее локтя.

— Не стоит его волновать сейчас, матушка, он только очнулся от нервной горячки. Прости, Эсташ, мы похоронили его вчера, без тебя, но ты все лежал без памяти, и мы не могли больше ждать. Ну, ну, не волнуйся так, милый брат. На все воля Божья.

Никто не хотел рассказать ему, как это случилось, потому что лекарь запретил тревожить его, но позднее Эсташ, притворившись спящим, подслушал разговор между служанкой Селестиной, которую определили ему в сиделки, и горничной, которую привезла с собой из Амьена сестра. Надо думать, в эти дни в Шевенкуре никто не мог говорить ни о чём, кроме ужасной гибели старого хозяина, и Селестина, обрадовавшись новым ушам, выложила все, что знала от других и видела сама.

Кошмар начался с того, что судомойки, готовясь ко сну (а спали они на кухне), почувствовали сильный сквозняк из кладовой. Заглянув туда, они обнаружили, что кто-то сорвал ставень с окошка. Сначала решили, что это вор. Пока одни пытались приладить ставень на место, другие смотрели, что похищено, а третьи искали взломщика, из комнат господина донесся ужасный крик и выстрел. Слуги гурьбой побежали на место происшествия, но на лестнице были остановлены зрелищем, страшнее которого они в жизни не видели. Из покоев господина Доже вышел волк исполинских размеров. Глаза его горели белым огнем, шерсть на загривке стояла дыбом, как иглы, морда вся была в крови, и, в довершение ко всему, чудовище держало в зубах голову господина Доже, которую будто специально бросило к ногам слуг, столпившихся у подножия лестницы. Увидев, как катится по ступенькам изуродованная и окровавленная голова с выпученными глазами и разинутым ртом, все с дикими криками кинулись врассыпную, и никто, даже самые крепкие мужчины, не осмелился остановить зверя. Волк, по-видимому, просто ушел, не исключено, что прямо через дверь. Во всяком случае, когда самые храбрые из парней вооружились и осмелились вернуться к той лестнице, а потом и подняться и войти в комнаты господина Доже, там уже никого не было, не считая, само собой, обезглавленного тела в простой полотняной ночной сорочке. Рядом с ним лежал разряженный мушкет. Позднее нашли и пулю, застрявшую в деревянной стенной панели. По-видимому, непревзойденный стрелок господин Доже в кои-то веки промахнулся, и эта промашка, едва ли не единственная за всю его карьеру, стоила ему жизни.

-Вот так-то, — заключила Селестина. — Накануне эта тварь убила двух женщин на винодельне. Господин после этого заставил всех мужчин охранять деревню, а о себе-то не подумал, решил, должно быть, что зверь не посмеет прийти сюда, а оно вон как. Волк, верно, увидел, что к деревне не подобраться, а человечьей кровушки хотелось. Говорят, они, как распробуют человечину, потом не могут остановиться. Диво, что с тех пор он никого больше не сожрал. Может, в других местах разбойничает. А может, еще вернется... — и Селестина с удовольствием вгляделась в меняющееся от ужаса лицо изнеженной городской горничной.

Заодно Эсташ узнал о своей собственной судьбе. Его, по словам Селестины, нашли наутро лежащим в совершенном беспамятстве прямо на дороге возле моста через Сомму. Там же была привязана его лошадь. Никто не знал доподлинно, как он там оказался, а он не спешил прийти в себя и все объяснить, поэтому люди судили, рядили и сами выдумали объяснение, в которое, как это часто бывает, в конце концов непоколебимо поверили, забыв, что это всего лишь версия. Должно быть, решили они, господин Эсташ повредился рассудком при виде ужасной сцены и то ли погнался за волком, то ли просто поскакал, сам не зная, куда. Они совершенно забыли, что Эсташа не было в замке, когда случилась трагедия. Сам он во время приступов горячки метался и кричал: "Зверь! Это зверь!" И скоро уже никто не сомневался, что Эсташ вместе со всеми видел голову своего отца, катящуюся по ступенькам. Нашлись даже "очевидцы", которые утверждали, что на их глазах несчастный юноша в умоисступлении выбежал из замка, взлетел в седло и куда-то поскакал, не разбирая дороги.

Словом, как и обещал Лазар, никто ничего не заподозрил.

"Я убил своего отца, — повторял про себя Эсташ, бессильно вытянувшись на постели. — Он умер самой ужасной смертью из всех возможных. Я убил своего отца. Почему я сам еще жив?"

Ему хотелось спрятаться от всего мира. Когда заходил кто-то из семейства, он притворялся спящим, а Селестине, дежурившей у его изголовья, велел уйти. Иногда он в самом деле погружался в дрему, но неизменно просыпался в холодном поту, увидев отца. В одном из этих видений Эсташ зашел к нему, чтобы просить денег. Он не испытывал никакого тягостного чувства, когда открывал дверь в его кабинет, наоборот, он был счастлив, что отец, оказывается, жив. Пусть откажет в деньгах, пусть унижает и оскорбляет сколько угодно, главное, что ужас оказался только сном и все осталось по-прежнему. Эсташ вошел в кабинет и увидел отца, как обычно, роющимся в бумагах. Откушенная голова стояла рядом на конторке.

Другой сон был еще отчетливее и реалистичнее. Эсташ сам не понял, как соскользнул в него, и не заметил границы между ним и явью. Во сне он так же лежал, больной и бессильный, и думал, что сейчас придет отец и спросит, что Эсташ делает в его спальне и почему лежит на его кровати. Нужно было уйти как можно скорее, но Эсташ был слишком слаб и не мог даже пошевелиться. Между тем, дверь отворилась, и на пороге появился обезглавленный отец.

Эсташ проснулся от собственного вскрика и зажал себе рот рукой, пока Селестина не услышала и не прибежала. Приподнявшись на локте, он оглядел полутемную спальню, убеждаясь, что действительно проснулся, и уговаривая себя успокоиться.

Вдруг дверь отворилась — совсем как во сне. Эсташ едва не закричал снова, в самом деле ожидая увидеть на пороге лишенный головы труп в запятнанной кровью ночной рубашке. Но тот, кто в действительности переступил порог, был во много раз хуже.

Страх сразу влил силы в ослабленное многодневной лихорадкой и кровопусканиями тело, и Эсташ резко сел, вжимаясь спиной в стену алькова.

— Что вы, сударь? — Лазар выглядел совершенно буднично и говорил как обычно — мягко, вежливо и скромно. — Я не сделаю вам зла, вы сами убедились в этом. Не надо меня бояться.

— Уходи, — ломким, почти детским голосом отозвался Эсташ, начиная трястись.

— Вы же обещали, что примете меня на службу снова, — с почтительной укоризной напомнил Лазар.

— Уходи, пожалуйста, уходи, пожалуйста, оставь меня, прошу тебя, сейчас же, не могу тебя видеть, выносить твоего присутствия не могу! — Эсташ вдруг истерически разрыдался.

Лазар выглядел озадаченным и огорченным.

— Ну-ну-ну, — пробормотал он успокаивающе, точно обращался к ребенку, и извлек из кармана свой скромный, без полоски кружева, но чистый и аккуратный платочек.

Догадавшись, что тварь собирается вытереть его слезы, дотронуться до него, Эсташ еще сильнее вжался в стену, в ужасе закрываясь руками.

— Не подходи! — крикнул он, пустив петуха.

— Прошу вас, сударь, тише, а то еще услышит кто-нибудь, — тварь сделала шажок по направлению к кровати.

Эсташ вдруг ударился затылком обо что-то твердое и машинально нащупал рукой драгоценное распятие из слоновой кости — подарок Ришелье своему верному телохранителю. Решение пришло мгновенно. Он сорвал крест со стены и трясущейся рукой выставил перед собой. С удовлетворением он заметил, что Лазар тотчас попятился, даже сделал такое движение, будто хотел закрыть лицо рукой, как закрываются от жара или слишком яркого света. Это сразу придало Эсташу сил, и распятие в судорожно сжатом кулаке перестало трястись.

— Я разрываю наш договор! — объявил он громко. — Я говорю тебе, кто бы ты ни был: уходи и не возвращайся. Я не хочу от тебя больше никаких услуг, и ты от меня ничего не получишь. Я замолю свои грехи и исправлю то зло, которое успел совершить по твоему наущению. Я... — голос Эсташа дрогнул, и по щекам снова заструились обжигающие слезы, — пойду пешком в Рим и вымолю отпущение у святейшего отца...

Слезы душили его, он не мог продолжать, и тогда Лазар, пользуясь паузой, сказал:

— Полноте, сударь, вы ведь не собираетесь вечно прятаться от меня за этой штукой? Когда-нибудь ваша ручка устанет, и вы сами ее положите. Оставьте вы это. За что вы меня гоните? Я ведь выполнил свою часть договора. Верю, что и вы выполните свою, не нарушите свое слово дворянина.

— Что? — Эсташ истерически хохотнул. — Какое слово?

— Слово дворянина, — убежденно повторил Лазар. — Ибо вы — благородный кавалер, сеньор Шевенкура. А будь вы какой-нибудь швалью, я бы с вами по-другому разговаривал. Спросил бы, например, не боитесь ли вы, что я к вам однажды приду лунной ночью? Кресты, они ведь не всегда под рукой...

— Ты мне угрожаешь?! Ты — мне?! Да знаешь ли ты, что решительно вся деревня знает, что ты такое на самом деле, и жаждет твоей крови? Я просто выдам тебя крестьянам, и ты мертвец.

— Думаю, никто меня прямо так не убьет, — степенно и со знанием дела возразил Лазар. — Это ведь преступление, за которое самих же зачинщиков могут колесовать. Связать меня и отвести к бальи — это они могут. И вот он-то, скорее всего, сожжет меня на костре, особенно если вы добавите какие-то свои показания к толкам крестьян. Но только знаете, сударь, в чем загвоздка? Прежде чем сжечь за колдовство и разные другие дела, человека пытают, чтобы он назвал сообщников. Я, допустим, предан вам всей душой и по своей воле вас не выдам, но пытка — дело такое, она язык развязывает, так что я хоть и против воли, а могу проговориться, кто мне девственницу на винодельню привел и кто хотел убить родного отца. Как бы вам, сударь, не оказаться на соседнем костре, вот чего я боюсь. Высокие покровители вряд ли помогут вам на сей раз, слишком уж серьезно это дело. Как-никак, посреди всей этой заварушки торчат три настоящих покойника, в том числе ваш батюшка. Это вам не детские игры в гостях у герцога де Фуа. Так что, сударь, давайте лучше поддерживать друг друга, ведь мы теперь связаны.

Эсташ бессильно выронил распятие на постель, и Спаситель, вырезанный из дорогой розоватой кости, с удивительно юным и нежным лицом, скользнул в складки одеяла.

— Зачем я тебе нужен? — спросил Эсташ. — Почему ты просто не оставишь меня в покое? Пожалуйста, я прошу тебя. Уйди и дай мне тебя забыть.

— Куда же мне уйти, сударь? На что я буду жить? Наняться в услужение не так-то просто для такого, как я. Все время боишься, что кто-то узнает... А с вами, выходит, бояться не надо, вы и так уже все знаете.

— Я дам тебе денег! — страстно пообещал Эсташ, для убедительности широко раскрыв глаза. — Столько, сколько пожелаешь. Только уйди, ради бога, оставь меня.

— Нет, сударь, простите, но не пойдет. Негде мне жить, хоть с деньгами, хоть без. Везде я начинаю вызывать подозрения, везде меня преследуют. Сами сказали только что насчет ваших крестьян. И вот, представьте себе, повсюду такое начинается рано или поздно. Лучше бы мне жить при знатном господине, который заступится, если что. Просто какой-то странный тип, да еще и при деньгах, непонятно, откуда взявшихся, — это одно, а доверенный слуга господина Доже де Кавуа — совсем другое, согласитесь.

Эсташ рухнул лицом в подушки. Лазар смотрел на него сочувственно, но и несколько иронически, как будто считал проблему совершенно пустяковой.

— Будет, сударь, вам убиваться. Кого вы оплакиваете? Неужели батюшку? Не может быть, это ведь был изверг, а не отец, только вспомните, как он с вами обращался. Так бы и убил его еще раз, право слово. Зато вы теперь богаты и свободны, можете отправляться куда вашей душеньке угодно, хоть к монсеньору Анжуйскому. Помните, как он плясал в балете в красном таком костюме с перьями на голове? Перья огненные, а волосы черные — краси-иво. — Лазар опять говорил так, будто обращался к ребенку, которого надо срочно утешить, посулив какое-нибудь чудо. — Я и сам залюбовался. Слугам тоже разрешалось посмотреть через отверстие в потолке, вот я и посмотрел. Меня уверяли, что, хотя считается, будто его величество — самый искусный танцор, на самом деле его брат танцует гораздо лучше. Уж не знаю, правда ли это, его величество я никогда не видел, но монсеньор как будто вовсе не касался пола, так и порхал, что твой воробушек. Как, сударь, неужели позабыли монсеньора? А ведь истинно одержимы были, я за вас временами даже боялся. Ну да там лучше, если позабыли. Значит, вы совсем свободны.

Само собой, мадам Доже не обрадовалась возвращению Лазара.

— Я же сказала, чтоб его тут не было! — возмутилась она, когда однажды вошла в спальню сына и обнаружила там Лазара, который невозмутимо поил хозяина бульоном.

— Матушка, — с холодной любезностью отозвался Эсташ, — у меня нет иного желания, кроме как угождать вам во всем и оставаться покорным вашей воле и любящим сыном. Однако, поскольку теперь я хозяин в этом доме, некоторые решения я считаю нужным оставить за собой. Теперь это мое дело, кто из слуг уйдет, а кто останется.

После еще нескольких подобных стычек, в ходе которых Эсташ держал себя в новообретенной дерзкой учтивостью, вдова не выдержала и объявила, что ни за что не останется в Шевенкуре, где ее ни в грош не ставят, и будет жить у дочери в Амьене. Ей удалось настроить против Эсташа и остальных детей, поэтому все они собрались и довольно быстро укатили восвояси, даже не дожидаясь его окончательного выздоровления: если он так относится к собственной семье, пусть сам себя выхаживает и сам себя утешает в скорби, а они посмотрят, как быстро все пойдет прахом, Шевенкур окажется заложен, перезаложен и разорен дотла, а новый сеньор погрязнет в обычных для него разгуле и нечестивости и так встретит свой конец, который, несомненно, будет ужасен. Эсташ, естественно, не стал никого удерживать. Он и сам собирался уехать, как только покончит со всеми формальностями, связанными со вступлением в наследство. Он всё равно не смог бы жить в этом месте, связанном для него со столькими ужасами, где за каждым углом он боялся встретить призрак отца или матушки Като, даже если бы его не тянуло так в Сен-Клу. Мысли о герцоге Анжуйском со временем начали одолевать его снова, но это была уже не прежняя восторженная любовь, а более темное и циничное чувство, которое, однако, от этого стало еще более сильным, плотским и, в конечном счете, настоящим и осязаемым.

Наследство оказалось совсем не так велико, как можно было ожидать. Франсуа Доже позаботился о том, чтобы лишить своего никчемного сына всего, что только можно было у него отнять, не нарушая определенных законом наследственных прав. Огромные суммы были завещаны церкви. Мадам Доже получила щедрую вдовью долю. Хорошо поживились богомольный братец Мартен и Анриетта, и даже детям Анриетты и ее советника досталось солидное состояние. Но уж Шевенкур со всеми угодьями остался за Эсташем, а это был солидный куш, которого хватит на много лет. Что будет потом, Эсташ даже не думал. Он и не рассчитывал встретить спокойную старость, и в предусмотрительности или осторожности не было никакого смысла.

Но до чего же долгим и хлопотным оказалось это дело — получение наследства, особенно когда смерть случилась так неожиданно! В Шевенкур день за днем приезжали нотариусы, стряпчие, чиновники, и конца этому было не видно. В конце концов Лазар сам предложил, что уедет первым и подождет хозяина в Амьене: крестьяне не меньше, чем мадам Доже, были возмущены, что он снова объявился, да еще сразу после трагедии, когда все и так пребывали в возбуждении, и дело могло кончиться бедой. Эсташ охотно отпустил своего страшного слугу-господина и дал ему поручение, чтобы не зря прохлаждался в городе, — найти хорошего каретного мастера и заказать экипаж. Для этого он вручил Лазару необходимую сумму наличными, что было бы, конечно, крайне неблагоразумно при других обстоятельствах, но в данном случае Эсташ был бы только рад, если бы Лазар соблазнился деньгами и сбежал. Но Лазар не соблазнился. Вскоре после прибытия в Амьен он прислал господину подробное письмо со сметой и эскизами будущей кареты, деталей отделки и материалов для обивки (все в нескольких вариантах, чтобы Эсташ мог выбрать). Заодно Лазар давал советы по поводу выбора гостиницы в Амьене, предполагая, что, будучи не в ладах с родственниками, Эсташ вряд ли пожелает остановиться у них. Сам Лазар, разумеется, обитал на скромном постоялом дворе, но хозяину рекомендовал "Беффруа", что возле ратуши: эта гостиница открылась в нынешнем году, и можно было надеяться, что клопов там нет совсем или, по крайней мере, крайне мало. Лазар просил хозяина известить его заранее о своем грядущем прибытии, чтобы он успел занять для него лучшие комнаты.

Живя в Шевенкуре, Эсташ добросовестно выполнял все, чего от него требовали приличия. После окончательного выздоровления он приехал на могилу отца в аббатстве Жолианж, закал мессы за упокой его души и оставил щедрые пожертвования, хотя, видит Бог, господин Доже и так завещал этим дармоедам кучу золота (и опять Небеса не поразили преступного сына молнией и даже не подали никакого знака, когда он в своем элегантном трауре преклонял колени перед надгробием и выслушивал слащавые утешения приора). В другие дни Эсташ принимал визиты соболезнования, которые наносила ему окрестная знать (и привозила заодно выводок своих дочек и племянниц).

Поэтому, когда однажды по мосту через ров прогрохотала очередная карета, Эсташ не удивился, ожидая, что это опять какие-нибудь соседи. Но дворецкий через минуту доложил:

— Его светлость герцог де Фуа.

Эсташ собирался отказать, но потом, повиновавшись капризу, все-таки вышел к гостю.

— Я был в своем поместье Морей, когда услышал о несчастье в вашей семье, — не без смущения объяснил герцог, в беспокойстве снимая и снова натягивая и разглаживая на пальцах тугие перчатки из блестящей кожи. — И подумал, что должен принести соболезнования. Я не имел чести знать вашего батюшку лично, но понимаю, как тяжела для вас утрата. Господь всеблагой да упокоит его душу.

— Аминь, — откликнулся Эсташ, вслед за герцогом осеняя себя крестным знамением.

Он не сомневался, что герцог торчал в Морей только потому, что так он мог быть в относительной близости от Шевенкура. Бедный, бедный герцог. Он ведь совсем не урод, с тонким лицом того типа, который называют "породистым", с резкими, чрезвычайно подвижными чертами, выдающими натуру темпераментную и необузданную, но лишенную воображения. Такие люди жаждут сильных впечатлений, но неспособны доставить их себе сами и оттого могут безоглядно влюбляться в того, кто их захватит и поразит. Наверное, и в постели он такой же — многого хочет, но мало что может предложить. Впрочем, Эсташ по-прежнему не собирался проверять это на практике, но из злого озорства позволил обнять себя и даже сам на мгновение прижался щекой к щеке герцога, слушая его прерывистое утяжелившееся дыхание. Ему вдруг стало ясно, какое удовольствие получал Месье, мучая его самого.

— Не угодно ли вам задержаться на ужин? — светски поинтересовался Эсташ.

— Вы сами знаете ответ, — невесело улыбнулся герцог. — Да, конечно, я хочу задержаться — и на ужин, и после ужина, и до тех пор, пока вы не пожелаете, чтобы я уехал.

— Только без глупостей, — Эсташ тоже улыбался, но слова прозвучали сурово. — Это, надеюсь, понятно?

— Уверяю вас, я никогда не позволю себе оскорбить ваш траур.

— Сомневаюсь, что траур удержал бы меня, если бы я хотел. Но я не хочу, и в этом вся беда.

Было все-таки хорошо, что герцог приехал. Эсташ соскучился по обществу (настоящему обществу, а не здешним деревенщинам) и надеялся, что веселый ужин прогонит хотя бы на один вечер мрачные тени, сгустившиеся в Шевенкуре. И как же они с герцогом напились! До полного изумления. Эсташ сломал отцовское кресло с резной спинкой, имитирующей фасад собора и украшенной деревянными готическими пинаклями и аркбутанами, а потом его стошнило прямо на пол в столовой. И, разумеется, он подробно и с наслаждением рассказал герцогу о своей любви к брату короля.

— Бедный мой друг, — вздохнул герцог, не столько ревнуя, сколько опечалившись, как печалятся при виде болезни, — вы безумны.

— Это почему же? — вопросил Эсташ с пьяным высокомерием и взгромоздил ноги на стол. — С ним спали многие, кто ничем не лучше меня. Он мне рассказывал, что в свое время положил глаз даже на вас.

Герцог подтвердил, что это правда, пожаловался, что ему пришлось продать свой офицерский патент в королевском полку и сбежать подальше, чтобы положить конец этим домогательствам, и рассказал, как однажды Месье явился на бал, как это с ним нередко бывало, одетый женщиной и отплясывал с кавалерами, и герцогу сообщили, что его высочество желает быть приглашенным на танец. Делать было нечего, пришлось танцевать с Месье гальярду, что, впрочем, оказалось совсем не так страшно, если не считать того, что после той фигуры, когда кавалер подбрасывает даму и ловит, герцог долго опасался, что заработал грыжу.

— Выдумки! — возмутился Эсташ. — Монсеньор — само изящество, и он так мал и нежен, что полетит как пёрышко, если его подбросить.

— Пф! Надеюсь, когда-нибудь вы сами убедитесь, что весит сие изящество все-таки немало. Во всяком случае, значительно больше, чем обыкновенно весят дамы похожих пропорций.

— Молчите, или я вас убью! Вы просто ненавидите его, признайтесь.

— Я действительно не разделяю ваших с Гишем восторгов по его адресу, — герцог откинулся на высокую спинку стула, закинув одну руку за голову. — По мне, он какая-то ошибка природы.

Эсташ, который в этом момент отхлебывал прямо из горлышка бутылки, поперхнулся.

— А мы с вами кто?

— Мы мужчины. Кем еще мы можем быть? Мы никогда не носим юбок и корсетов, не малюемся, не жеманимся и не заставляем других мужчин подбрасывать нас в гальярде.

— Все-таки вы чуть-чуть узколобы для человека, который однажды взял у меня в рот. И хотел бы взять еще раз. Ведь хотели бы, герцог? — и Эсташ медленно облизал горлышко бутылки.

Герцог залился краской, но пробудить в нем гнев не удалось.

— Почему вы так жестоки? Вы знаете, вы очень переменились, Доже. Иногда вы пугаете меня.

— Пугаю? — осклабился Эсташ. — Неужели? Давайте выпьем еще, и я напугаю вас по-настоящему.

"Что я несу? — подумал он, заметив, что герцога по-настоящему передёрнуло от его ухмылки. — Зря я так напился, да к тому же при свидетеле. Надо следить за своим языком".

Он удержался и ничего не рассказал герцогу, когда они выпили еще, но рассыпал достаточно намеков, чтобы его гость в конце концов почувствовал себя неуютно и пожалел, что остался в Шевенкуре на ночь.

— Пойдёмте, герцог, — Эсташ потянул его из-за стола, — я покажу вам место, где умер мой отец.

— Вы уверены, что мне действительно нужно его увидеть?

— Почему бы и нет? Это же историческая лестница — лестница, по которой катилась его голова. Будете всем рассказывать, что видели ее своими глазами, — бормотал заплетающимся языком Эсташ, поднимаясь по ступенькам, и так размахивая свечой, что по стенам метались безумные искаженные тени. — Эй, вы идете?

— Н-нет, — герцог, такой же смертельно пьяный, медлил у нижней ступени.

— Да бросьте, давайте руку! Идите сюда. Я покажу вам комнату, где все случилось. Там, на полу, остались пятна крови, въелись крепко, не отмыть.

— Не хочу. Пожалуйста, Доже, вернитесь. Мне страшно, когда вы такой.

— А еще там моя спальня, герцог. Хотите ее увидеть?

— Ну вас к чёрту, — герцог хотел повернуться и уйти, но его повело, и он беспомощно схватился за стену.

— Вот, значит, как. Вы твердите, что любите меня, но на самом деле вам просто страшно. Вы еще ничего не знаете, а вам уже страшно. Вы не можете даже подняться по этой треклятой лестнице, хотя ничего с вами не случится. В самом худшем случае, встретитесь с моим папашей. Да, он иногда навещает меня, но это пустяк по сравнению со всеми остальными... обстоятельствами. Папаша не докучает мне — теперь. Он даже не может говорить, потому что у него нет головы. Есть вещи и пострашнее, скажу я вам. Что же с вами будет, когда вы узнаете о них, и как скоро испарится ваша великая любовь ко мне? Если я скажу вам: я люблю вас, будьте со мной, но выслушайте сперва мою тайну, — вы побежите от меня впереди своего визга, да еще, пожалуй, донесете.

Собравшись с силами и сфокусировав взгляд прямо перед собой, чтобы не потерять равновесия, герцог одолел лестницу и, оказавшись рядом с Эсташем, схватился за его плечи.

— Ну, вот, видите? Я люблю вас, каковы бы ни были ваши тайны. Можете рассказать мне все.

"Нет, — подумал Эсташ, — нет, идиот, не вздумай!"

Он держал свечу перед грудью, огонек метался между ним и герцогом, подгоняемый их дыханием, овевал жаром лица и чудом не касался кружевных жабо.

Герцог ждал, ужасно серьезный, когда ему доверят страшную тайну, но Эсташ только пьяно и глупо улыбнулся.

— Вы смеетесь надо мной, — с явным облегчением вздохнул герцог.

Поддерживая друг друга с нетрезвой заботливостью, они вернулись в столовую, так и не войдя в комнату, где умер господин Доже.

— Помните Лазара? — внезапно спросил Эсташ, наполняя бокалы трясущейся рукой, так, что вино лилось большей частью на стол.

— Еще бы. Но к чему вы спрашиваете?

— Вы знаете, кто он такой?

— Чернокнижник. Знается с нечистым. А... что?

— Что-то еще вы о нем знаете? Учтите, мне известно все. Понимаете, все. Можете говорить вполне свободно, если вам есть что сказать.

— Но мне нечего сказать! Что вы хотите от меня услышать? При чём тут Лазар? Он давно пропал. С чего вы о нем вспомнили?

— С того, что вовсе он не пропал. Он теперь служит мне.

— Лазар?

— И его дьявол.

— Вы все-таки смеетесь надо мной! Глупо. Где же он, в таком случае?

— Кто, дьявол?

— Лазар!

— В Амьене. Я отправил его с поручением.

— Дьявола?

— Лазара. Хотя какая разница? — и Эсташ уронил голову на стол, опрокинув свой бокал.

Герцог гостил в Шевенкуре три дня, которые они с Эсташем провели главным образом в пьянстве, оправдывая прогноз мадам Доже, что ее сын, оставшись без присмотра, немедленно пустится в разгул. Герцога поместили в спальне, которую прежде занимала хозяйка и которая соединялась со спальней хозяина коротким коридором. По этому коридору Эсташ прибегал среди ночи к гостю, увидев очередной кошмар, или герцог сам приходил к нему, услышав его крики, будил и успокаивал. Но между ними так ничего и не случилось. Во всяком случае, Эсташ на это надеялся, хоть головой бы не поручился, потому что его воспоминания об этих трех днях по понятным причинам были полны лакун. В любом случае, если что и было, то они оба об этом напрочь позабыли.

Герцога пугало состояние Эсташа, которое, по его мнению, граничило с подлинным безумием. Но от этого Эсташ становился только притягательнее в его глазах. На самом деле, по-настоящему обезумел сам герцог. Он, например, задался целью приобрести офицерский патент в полку Месье, чтобы хотя бы так, в составе стражи, находиться в Сен-Клу рядом с Эсташем, и напрасно Эсташ убеждал его, что даже если дело с патентом и выгорит, все равно им не суждено проводить время вместе.

— Там я не смогу общаться с вами так же коротко, как здесь. Монсеньор однажды устроил мне сцену из-за вас, поэтому я буду с вами предельно холоден, уж простите. Дело, конечно, ваше, но мой долг вас предупредить.

Герцог ответил, что это не имеет значения. Он жил ради того момента, когда Эсташ разочаруется в своей злополучной страсти, и Эсташ больше не пытался объяснять ему, сколь тщетны его надежды, — не пытался, потому что отлично понимал, что творится в его душе. Разве сам он не точно так же подстерегал Месье, питая безумные надежды вопреки всякой очевидности?

Хлопоча об офицерском патенте, герцог разослал письма и успел получить ответы. Поэтому-то он и уехал на четвертый день: дальше дело требовало его личного присутствия. Вскоре и Эсташ поставил последние подписи под документами, уплатил последние пошлины и мог считать себя наконец-то полноправным хозяином Шевенкура. Больше ничто не держало его здесь, и он выехал в Амьен, чтобы дальше проследовать в Париж.

Лазар как ни в чем не бывало встретил его на дворе гостиницы "Беффруа", открыл дверцу тяжелого старомодного экипажа, верой и правдой служившего покойному господину Доже, и протянул руку, дабы помочь хозяину выйти. Эсташ поколебался, прежде чем принять помощь. С недавних пор он с трудом выносил прикосновения Лазара, когда тот помогал ему одеться, брил, умывал или делал еще что-то, столь же обыденное. Он смотрел сейчас на услужливо протянутую руку, и аккуратно подстриженные ногти перед его мысленным взором желтели, удлиннялись, загибались крючьями, кожа на ладони и фалангах пальцев сморщивалась, грубела и порастала густой шерстью... Эсташ помотал головой и вышел из кареты, заставив себя опереться на руку слуги. Раз уж Лазар навсегда при нем, пусть хоть приносит пользу. К тому же, Эсташ боялся его и потому не осмеливался слишком откровенно проявлять брезгливость. Кто знает, что придет твари в голову?

Лазар повел его в комнаты, нанятые в "Беффруа", на ходу докладывая, что новая карета почти готова.

— Собственно, остались только гербы, сударь. Никогда бы не подумал, что их так долго рисовать. Не желаете ли взглянуть?

Так как Эсташу все равно было нечем заняться, он согласился, пока готовился обед, прогуляться до каретного мастера и посмотреть свой будущий экипаж. По справедливости ему следовало быть довольным. Лазар расстарался: точно передал все его указания, поторапливал рабочих и заставил провинциального каретника превзойти самого себя. Конечно, карета была не такая красивая, как у шевалье де Лоррена, да и гербы (когда они появятся) будут поскромнее лотарингских львов и орлов, но краснеть за нее не придется даже при дворе.

— Осмелюсь спросить, — заговорил Лазар на пути обратно в гостиницу, — куда же мы поедем? Все-таки в Париж?

— Разумеется, — Эсташ от удивления даже приостановился. — Куда же еще?

Лазар слабо вздохнул.

— Видите ли, сударь, в большом городе мне как-то неуютно. И небезопасно. Теперь вы сами знаете, почему. А уж при дворе тем более все на виду, даже такие маленькие люди, как я. Придется нам с вами быть очень осторожными, а лучше вообще туда не соваться.

— Ты же сам соблазнял меня монсеньором Анжуйским! — возмутился Эсташ.

— Если вы про наш давешний разговор, так это я для того, чтоб вас приободрить, очень уж вы были грустны. А на самом деле, сударь, если вам угодно знать мое мнение, лучше бы нам с вами жить в деревне. Не в Шевенкуре, разумеется, а где-нибудь в безопасном месте, достаточно уединенном. Там мы сможем устроиться так, что и вам будет хорошо, и мне...

— Ты считаешь, что я совершил все, что совершил, только для того, чтобы жить с тобой в деревне? — страшным шепотом перебил Эсташ. — Я убил родного отца, попал к тебе в кабалу, навеки погубил свою душу — и за это даже ничего не получу? Посмей только меня удерживать, зверь. Либо мы поедем в Париж, либо я прямо сейчас пойду и объявлю о наших преступлениях, и будь что будет.

— Ладно, сударь, ладно, — Лазар сложил ладони в молитвенном жесте. — Я ведь только сказал, как, по моему мнению, будет лучше, но ни на чем не настаиваю. Если для вас это действительно важно, пусть будет так. Рискнем. Только не выйдет ведь из этого ничего хорошего.

Эсташ прошел несколько шагов вперед, но вдруг остановился, пораженный новой мыслью, и обернулся:

— Я надеюсь, монсеньору не грозит никакая опасность?

Лазар даже обиделся.

— Сударь! Что же я, по-вашему, не понимаю, что ли? Если с ним что случится, так землю рыть станут и нас мигом найдут. Поэтому — ни за что. Сам его охранять готов. Дай ему Бог здоровья, пусть живет подольше, и все у него будет хорошо... только пусть уж избавится от своих странностей. Этого я и вам, кстати, от всей души желаю.

При последнем замечании Эсташ не смог удержаться от смеха.

— Ты сначала от своих странностей избавься, — ответил он, нервно прыснув в воротник, — а потом другим советы раздавай.

— Вы думаете, я не хотел бы? — меланхолически отозвался Лазар. — Думаете, мне по нраву такая жизнь — все время таиться, прятаться, быть начеку? Я только три ночи в месяц сам охочусь, а остальное время как будто на меня охотятся, и таким я себя чувствую загнанным временами, что хоть в петлю лезь. Ни кола, ни двора, ни жены, ни детишек...

— Я сейчас зарыдаю, — глумливо предупредил Эсташ.

— Смейтесь-смейтесь. Вам-то, конечно, смешно. Вы любите говорить, что теперь, мол, прокляты навеки, а ведь по сравнению со мной вы счастливчик... Впрочем, извините, сударь, что лезу к вам со своими жалобами. Я ведь до сих пор не мог даже поговорить об этом ни с кем, только с вами, вот и расчувствовался немного. Простите великодушно.

То, что Эсташ начал шутить на эту тему, было добрым знаком. Возможно, кто-то счел бы это бесспорным свидетельством его продолжающегося нравственного падения, но все-таки к нему возвращалось некоторое душевное равновесие.

Эсташ дошел до того, что на пути в Париж от скуки начал расспрашивать Лазара о том, что же он такое на самом деле и как он таким стал. Лазар в самом деле был рад возможности поговорить откровенно и всю дорогу развлекал хозяина своей историей. Откуда он взялся, он, впрочем, мог только предполагать и считал своей родиной Эльзас, потому что именно к этому краю относятся его первые детские воспоминания. Он разъезжал по городам и селам со стариком, который продавал лекарственные снадобья и называл себя дедом Лазара, но какова была в действительности степень их родства (да и было ли родство на самом деле), бог весть.

— Он был такой же, как я, — добавил Лазар. — Вернее, это я такой же, как он. Когда приходило время, он уводил меня в лес, но запрещал задавать вопросы и не желал обсуждать эту тему ни в какую. Наверное, из осторожности.

Однако осторожность не помогла, и дедушка в конце концов попался, а потом, без сомнения, угодил на костер. Лазару удалось скрыться, и начались тяжелые времена. Он скитался пешком один-одинешенек от Бенфельда к Шлеттштадту, от Шлеттштадта к Кольмару, впрочем, не являясь исключением, потому что шла война, Эльзас опустошали шведы в союзе с французами (бог весть, недоумевал Лазар, как они вообще ухитрились повстречаться друг с другом, не то что заключить союз), и дороги полнились беженцами. Но Лазару приходилось тяжелее всех. Даже если ему удавалось найти какое-нибудь пристанище или работу на крестьянском дворе за кусок хлеба, он никогда не мог задержаться. Участь деда служила грозным предостережением, и, как только в округе начинались разговоры о загадочном исчезновении женщины или ребенка или находили растерзанное тело, тихий странный подросток сразу незаметно исчезал.

— Почему бы тебе просто не прятать тела понадежнее? — спросил Эсташ. — В реку, например. Или хоть закопать. Зачем, прости господи, оставлять этакую красоту на виду у всех, как будто ты ей гордишься?

— Я стараюсь их прятать, сударь, но только если сам могу вспомнить, где это было, — объяснил Лазар. — Я ведь потом ничего не помню. Наутро иду искать. Если найду, то спрячу, но если кто найдет раньше меня, как в тот раз на винодельне, тут уж начинается шум.

Но в конечном итоге испытания пошли Лазару на пользу. Кто выживал в такой мясорубке, тот мог выжить везде. Чему только ни научился Лазар — доить коров и читать, кузнечному делу и математике, принимать роды у женщин и выращивать в оранжереях редкие растения и цветы. Больше всего дала ему служба у одного алхимика в Страсбурге. Лазара всегда тянуло к тайным знаниям, потому что он надеялся найти в них спасение от своей напасти. Алхимик знал о его особенности, но не возражал, наоборот, был от нее в восторге, потому что ему казалось, что Лазар, способный превращаться, каким-то образом может стать ключом к алхимическим превращениям, и он использовал в своих опытах его когти, шерсть, кровь и даже всевозможные выделения. Но потом между алхимиком и подопытным что-то произошло. Лазар рассказал об этом как-то глухо и путано. По-видимому, он просто не смог справиться со своим аппетитом. Как бы то ни было, история с алхимиком наделала много шума в Страсбурге, и Лазару пришлось не просто бежать, а бежать очень далеко, так он и оказался на территории Франции. Там ему тоже пришлось пережить немало приключений (рассказ о которых занял почти все время пути до парижской заставы), пока его не прибило к тихой гавани Руасси-ан-Бри. С помощью знаний, почерпнутых у алхимика (а также своего природного, так сказать, дара), Лазар сумел произвести впечатление могущественного чернокнижника и прожил у герцога де Фуа целых пять ничем не омраченных лет. От всех подозрений защищал и прикрывал его герцог, и, не придумай он в недобрый час вызвать дьявола для развлечения своих гостей, возможно, Лазар до сих пор спокойно жил бы в его лесу, играя свою роль.

— Так ты на самом деле вовсе никакой не колдун? — растерялся Эсташ.

— Сударь, — Лазар посмотрел на него с кротким упреком и даже некоторым разочарованием, — разве вы до сих пор верили в это? Я вам скажу больше: колдунов и колдовства, по-видимому, не существует вовсе. Сколько я ни общался с этим племенем, сколько ни изучал все эти так называемые 'тайные науки' (а я, скажу не хвастая, собаку съел — все надеялся, что есть какая-то магия, которая мне поможет), все оказывалось сплошным надувательством. Уж извините меня за эту мистификацию, просто я понял, что безопаснее жить при знатном сеньоре, а как еще добиться благосклонности знатного сеньора, если не с помощью всяких чудес? Иначе ведь вы на такого, как я, даже не поглядите.

— Но как же... мой выигрыш в карты?

— Дался вам этот выигрыш, сударь! Я просто приметил, что герцог нервничает, а когда он нервничает, он всегда страшно продувается в карты, только и всего, поэтому и посоветовал.

— А как ты оказался в Пале-Рояле?

— Услышал ваш разговор с графом де Гишем в лесу. Мне стало интересно, что за суматоха в замке. Я как почувствовал, что что-то стряслось. А потом увидел, как вы двое скачете сломя голову. Вы остановились на опушке и стали обсуждать, как вам теперь быть. А я слушал и мотал на ус. Мне было ясно к тому времени, что мое житье у герцога кончилось, и я решил держаться вас, сударь, поэтому и двинулся за вами следом.

Эсташ невольно отодвинулся в угол кареты, снова чувствуя страх, но уже не перед тайной сущностью Лазара, а перед его человеческой ипостасью, способной сплести такую паутину.

— Теперь вы понимаете, надеюсь, — спокойно продолжал Лазар, — почему я не могу сделать так, чтобы монсеньор Анжуйский любил вас. Я могу, если хотите, убрать с вашего пути шевалье де Лоррена, как убрал вашего батюшку, но не могу обещать, что его наследство непременно перейдет к вам.

Мысль о шевалье с оторванной головой, отгрызенными и обглоданными руками и ногами и выпущенной из живота мешаниной внутренностей не вызвала у Эсташа ни малейшего внутреннего протеста. Вот уж кто заслужил такую смерть десять раз, так это он. Но где же его теперь найти, шевалье, если он сам ушел с дороги? И нужно ли это?

— Пусть живет пока, — Эсташ опустил ресницы, пряча огонек в глазах. — Но я запомню твое любезное предложение.

— Уж пожалуйста, сударь, рассчитывайте на меня, — охотно покивал Лазар. — Мне очень жаль, что я не могу поколдовать для вас, вернее, могу, но толку с этого будет как с козла молока. Очень хочется быть вам полезным. Я ведь вам благодарен за все, вы не думайте. Вы хороший хозяин, гораздо лучше, чем герцог.

'Боже правый, о чем мы говорим? — подумал Эсташ. — Да еще так буднично, с таким спокойствием. Безумие какое-то. Я, наверное, просто сплю'.

В Париже пришлось задержаться: Эсташу опять был нужен новый гардероб. Старый мало того, что истрепался, так еще и матушка без спросу, пока Эсташ лежал больной, перекрасила в домашней красильне два его лучших костюма в черный цвет и таким же варварским образом поступила с лучшей шляпой, не пощадив даже дорогущие перья райской птицы. Эсташ не желал появиться перед Месье в трауре — хотя бы потому, что траур при дворе вообще неуместен, это состояние, как известно, подразумевает уединение и отказ от развлечений (и любовных интрижек тоже), — поэтому он без сожалений отдал изуродованные костюмы Лазару (которому пришелся к лицу черный цвет, а элегантные фасоны придали представительности и статности), а сам отправился к портным. Теперь он мог позволить себе любой каприз, даже не интересуясь ценой. Никакой больше брокатели, только настоящая парча, протканная узорами. Китайский шелк, венецианский бархат, арабский муслин, батист из Камбре, кружева из Брабанта, кожа из Кордовы. Цвета, которые подойдут для лета в загородной резиденции: жемчужно-серый, неаполитанский желтый, чертополоховый, фиалковый, для приемов — цвет подгнивших фруктов, черного янтаря, коричневой глины с муаровым узором. Разумеется, не жалеть отделки. Обшить золотом все разрезы на кафтанах. Расшить каменьями отвороты. Покрыть плотной золотой сетью весты, и чтобы в каждом пересечении нитей сидел крошечный гвоздик или камешек. Пуговицы чтоб слепили взор. Эсташ окунулся в составление гардероба с головой, как до этого с герцогом де Фуа — в пьянство (и, вероятно, причина нового, одежного запоя оставалась той же самой). Всем портным было приплачено за скорость, и ему доставляло удовольствие видеть, как они совершают невозможное для него.

Парижского дома у него не было. Он остановился бы в гостинице, но Лазар смущенно напомнил, что скоро полнолуние. Пришлось снять дом в строящемся квартале Марэ: тамошнее безлюдье было им на руку. Ближе к делу Лазар снова попросил хозяина найти девственницу. Эсташ раскричался последними словами, но доводы твари были довольно разумны:

— Ведь не захотите же вы, сударь, чтобы я сам выходил на охоту. Это слишком опасно в Париже. В прошлый раз, помню, я едва не попался.

— Но, черт возьми, непременно девственницу ему подавай! — продолжал возмущаться Эсташ. — Еще и заказы мне оставляет, точно приказчику в лавке!

— И в мыслях не было, сударь. Я просто подумал, что если вы будете так добры, что приведете кого-нибудь ко мне, то почему бы и не девственницу, вам ведь все равно. Но если нет, я ни в коем случае не посмел бы утруждать вас. Ведите кого хотите, хоть портового грузчика, если мы сможем удержать его тут до заката.

Купить девственницу в Париже было проще, чем в Шевенкуре. Проблема состояла в том, что значительная их часть продавала свою невинность далеко не первый раз, подновляя ее с помощью пузыря с кровью, засунутого куда следует, или даже иголки с нитками, поэтому опытные клиенты иногда устраивали предполагаемым девственницам врачебный осмотр, прежде чем заплатить. Эсташ, конечно, не собирался заходить так далеко. Девочка, на которой он остановил свой выбор, выглядела достаточно правдоподобной девственницей, диковатой и перепуганной. Мозолистые руки свидетельствовали, что до сих пор ей приходилось заниматься исключительно честным, хоть и нелегким трудом, а горькие слезы говорили о том, что она охотно занималась бы им и далее, если бы родная тетка не надумала продать ее молодому, явно благородному развратнику, низко надвинувшему шляпу и прикрывающему лицо воротником. Если же и это — одно только притворство, ну что ж, значит, Лазару не повезло. Пусть в следующий раз устраивает свои дела сам.

В то самое время, когда Эсташ искал девственницу среди трущоб в окрестностях Большого Рынка, шевалье де Лоррен в Лувре преклонил колени и прикоснулся губами к синеватому аметисту, сверкавшему на руке, тонкой и дряблой, как снятая перчатка. Какое-то время господин кардинал молча разглядывал нарушителя спокойствия в королевском семействе, его красивое серьезное лицо, темные глаза без блеска под опахалами длиннейших ресниц, чувственные губы, упрямо сжатые и оттого еще более пухлые и упругие даже на вид, — и наконец, завершив осмотр, сделал небрежное движение рукой, которое могло означать и пастырское благословение, и просто позволение встать. Шевалье выпрямился во весь рост, с безупречной благовоспитанностью прижимая к груди шляпу, украшенную длинным пятнистым пером китайского фазана. Оглядев его длинноногую фигуру, кардинал подумал, что года через два этот молодец вытянется как грот-мачта. Бедняжка Филипп будет дышать ему в подмышку, он-то вряд ли подрастет еще.

— Как вы можете догадаться, шевалье, — заговорил Мазарини без предисловий, будто возобновляя прерванную беседу, — у меня немало забот. Сейчас, к примеру, встречи со мной ждут послы Савойи и Испании. Как вам, надеюсь, известно, его величеству пришла пора вступить в брак. Кто станет королевой Франции — вопрос первостепенной важности, согласны, шевалье? Мы выбираем между принцессой савойской Маргаритой и инфантой и это собирались обсуждать на сегодняшних переговорах. Понимая значение этого дела как для всего королевства, так и для себя лично, его величество сегодня не поехал на охоту, дабы присутствовать на обеих встречах с послами. В настоящую минуту он ждет в своих покоях. Итак, шевалье, подведем итог: король ждет, два посла ждут, а я в это время занят вашей персоной. Скажите по правде, не испытываете ли вы никакой... скажем, неловкости?

— Мне надлежало бы испытывать глубочайшую неловкость, чтобы не сказать более, но я убежден, что приглашен вашим высокопреосвященством не зря и что связанное со мною дело тоже имеет некоторую важность. Хоть я не знаю, в чем оно состоит, но не могу помыслить, что ваше высокопреосвященство станет тратить свое драгоценное время на нечто незначительное.

Голос шевалье был под стать его внешности: твердый и прохладный основной тон, мягкие и обволакивающие обертоны. Пожалуй, он был довольно монотонен, но это была вовсе не противная, а чувственная и гипнотическая монотонность. Таким голосом впору заклинать змей. Или шептать кому-нибудь на ушко восхитительные и пугающие признания.

И... что это, скажите на милость, мальчик пытается дерзить?

— Браво, шевалье, вы находчивы в разговоре. Надеюсь, вы сможете дать такой же быстрый и удовлетворительный ответ на мой основной вопрос: долго ли еще будет продолжаться вся эта глупая и прискорбная история? Долго ли вы собираетесь испытывать терпение своего великодушного покровителя, который столько вам дал, окружил вас такой любовью, а вы так платите за нее? Сколько еще, спрашиваю я вас, вы намерены оскорблять того, кто поставлен Богом неизмеримо выше вас и, возможно, был слишком великодушен и не напоминал вам об этом с надлежащей частотой?

Шевалье, конечно же, на самом деле догадывался, зачем его вызвал Мазарини, но готовился к витиеватой и полной намеков беседе, которая пристала такой скользкой теме. Вопрос, заданный настолько без церемоний и в лоб, выбил его из седла, и на этот раз он не смог изобрести никакого остроумного ответа. Да и вообще никакого ответа. Но Мазарини ждал, подавшись вперед и подпирая кулаком подбородок, и тогда он ответил столь же прямо:

— Мне казалось, вы будете только рады, если я развяжусь с ним.

— Я был бы безмерно рад, — Мазарини глубоко кивнул, — если бы он развязался с вами. Чувствуете разницу? Судя по вашему воинственному виду, нет. Что ж, попробую объяснить. Прежде всего, должен подтвердить, что вся королевская семья смотрит на вас как на безусловное зло. Король не может даже слышать вашего имени. Когда вы покинули Сен-Клу, он вынашивал на ваш счет самые кровожадные намерения, и мне лишь с огромным трудом удалось его отговорить. Да что там, я буквально удержал его руку, когда она уже тянулась к перу, чтобы одним росчерком отправить вас туда, где вам по справедливости надлежит быть. Кстати, коли зашла речь: прошу вас, шевалье, не заставляйте меня жалеть об этом сейчас, убавьте немного свой гонор. Я не Месье, и вам все равно не удастся произвести на меня впечатление таким образом. Вам вообще не удастся произвести на меня впечатление, ибо я вижу вас насквозь. У вас нет ни стыда, ни совести. Вы как будто рождены, чтобы множить несчастья этого мира. Если вы являетесь причиной таких бедствий в свои юные годы... Между прочим, сколько вам?

— Шестнадцать, господин кардинал.

— Прекрасный возраст. Дальше будет хуже — не для вас, разумеется, вы-то не пропадете, а для тех, кто попадется вам на пути. И вот такой-то подарок, ядовитого скорпиона, вырвавшегося из золотой клетки, я должен поймать и вернуть Месье. Можете представить, как все во мне сопротивляется? Раздавить бы гадину, и дело с концом. Но счастлив ваш бог, шевалье. Хотите знать, почему? Извольте.

Кардинал поднялся с кресла, как бы собираясь с мыслями, прошелся вдоль длинной стены, завешанной картинами. Шевалье все это время неподвижно стоял посреди кабинета. Его мутило с похмелья, голова болела, глаза болели, в рот как будто нагадили. И ведь это, судя по всему, было наименьшим из его бедствий.

— Известно ли вам, — начал издалека Мазарини, — какая это головная боль — младший брат монарха? В Турции и Персии от этой пагубы принято избавляться с помощью яда или удавки. В той земле, откуда я родом, вам расскажут великое множество однообразных историй о владетельном сеньоре, свергнутом младшим братом и убитом или заточенном в подземелье, в каких-нибудь варварских условиях. Удивительно ли, что некоторые сеньоры, устав ждать подобной подлости от младших братьев, опережали их и, в свою очередь, убивали или заточали в подземелье? Это, безусловно, правильно, если младший брат действительно имел преступные намерения, ну а если нет, если сеньору просто показалось? В общем, трагедиям, связанным с младшими братьями, несть числа, это бродячий сюжет, который изрядно мне надоел, и, сидя у смертного одра великого Ришелье, я много говорил с ним о том, как бы нам избежать его при новом царствовании, благо, как раз перед глазами у нас был выразительный пример типичного младшего брата короля. Я имею в виду, разумеется, герцога Орлеанского. Сейчас он уже стар, болен и безобиден, но тогда был в самом соку, предоставляя много материала для наблюдений и выводов. Я ломал голову: почему он ведет себя так? Потом понял: потому, что никогда или почти никогда не получал желаемого. Хочет денег на какую-нибудь затею — не дают. Хочет мужа для дочки — опять отказ. Покойный король был слишком строг. Возможно, иногда эта строгость была оправдана, а запросы Гастона Орлеанского чрезмерны, но, право же, дешевле было бы удовлетворить их сразу, чем подавлять его мятежи и разоблачать заговоры. Итак, у меня родилась программа воспитания младшего брата короля. Догадываетесь, какая, шевалье?

— Сделать из принца принцессу?

Мазарини испустил тяжелый вздох.

— Как мне надоела эта нелепая теория. Хоть бы кто-нибудь догадался примерить ее на себя! Подумайте сами, шевалье, если бы вам с детства внушали, что вы не мальчик, а девочка, неужели вы поверили бы? Скорее, просто сошли бы с ума или, по меньшей мере, превратились в несчастное, душевно искалеченное существо, не так ли? А теперь воскресите в памяти Месье и скажите, можно ли считать его безумным или несчастным? По-моему, он — воплощение довольства и радости жизни, а ума у него гораздо больше, чем мне бы хотелось. Но никто этого не замечает, всем больше нравится выдумывать разные дикие объяснения его причудливым повадкам, нежели просто допустить, что его сотворил таким Господь. Моя роль заключалась лишь в том, что я решил давать Месье все, что он захочет, не дожидаясь, пока он начнет требовать. Он не имеет и не будет иметь ни малейшего политического влияния, его роль — всегда вторая, но в сфере частной жизни мы спешим выполнить любое его желание. Любой каприз. Ему стоит только протянуть руку — и в нее упадет золотое яблоко или роза без шипов. Со всех сторон ему внушали: "Ваше высочество, ни о чем не беспокойтесь. Ваш брат любит вас всем сердцем и даст вам все, что вы пожелаете". И, когда он пожелал быть девочкой, а не мальчиком, нам осталось только дать ему платья, драгоценности и фрейлин. Мы рассчитывали, что у него это пройдет, особенно рядом с фрейлинами, но, как видите, надежды не оправдались. Нам пришлось мириться далее. Когда он захотел перейти от теоретической содомии к практической, я принес в жертву собственного племянника, которого любил как родного сына. Это был жестокий шаг, но не мог же я допустить, чтобы Месье уже в том нежном возрасте попал в лапы какого-нибудь мерзавца вроде вас, шевалье. Впрочем, это не помогло, скоро все равно начался парад мерзавцев, один другого хуже, пока вы не увенчали собой этот скорбный список, подобно алмазной короне. Мы предоставили ему Пале-Рояль и Сен-Клу, чтобы он свободно творил там непотребства, и дали собственный двор, который я не стану вам описывать, потому что вы знаете его гораздо лучше, чем я. Я, по правде сказать, старался не слишком вдаваться в то, что у вас там творится, потому что... чего уж там, нелегко мне понять это и принять. А как трудно королю! Я-то стар, многое повидал и со многим готов смириться, а он молод и смиряться не приучен. Королеве-матери легче, женщины в таких случаях умеют ничего не замечать. Она только иногда проявляет беспокойство: что, если Филиппу кто-то причинит зло? И я всегда клянусь ей, что не допущу этого. 'Никто не сделает Месье ничего дурного, ваше величество, — так я говорил ей и говорю. — Никогда'. И что же, шевалье, у нас выходит? Неужто обещание, которое я дал королеве, нарушено?

— Я не сделал ничего дурного.

— Вы сделали его несчастным. Вы поняли, для чего я тут распинаюсь перед вами? Мораль моей истории проста: если даже его величество выполняет желания своего брата, даже когда они расходятся с его представлениями о правильном и неправильном, то уж вы-то, шевалье, должны выворачиваться ради него наизнанку. Я уже объяснил вам, что стоит ему сказать: "Хочу!" — и указать пальчиком, как желаемое будет ему доставлено в кратчайший срок. Сейчас пальчик недвусмысленно указывает на вас, и вы будете поданы ему на золотом блюде. Намерены сопротивляться, шевалье? Я бы попросил вас не тратить время, ни свое, ни, в особенности, мое.

— Нет, — ответил шевалье, чувствуя страшную тоску, — не намерен.

— Прекрасно. — Болезненный кардинал устал ходить и снова опустился в свое кресло, в то время как его собеседник по-прежнему оставался на ногах. — Тогда нам осталось обсудить только один вопрос. Великий магистр иоаннитов очень хочет вернуться на Мальту, и я уже исчерпал все предлоги для того, чтобы удерживать его в Париже. На эту неделю назначен отъезд, и мы должны во что бы то ни стало успеть...

— Нет! — вскричал шевалье. — Умоляю вас, господин кардинал, только не это! Я сбежал от монсеньора только для того, чтобы избежать этой участи. Лучше положите меня заживо в могилу!

— Что за страсти? — недовольно спросил Мазарини. — Тысячи знатных юношей во всем католическом мире вступают в орден Иоанна Иерусалимского, а вы что, особенный?

— Но ведь в этом нет никакой необходимости! Это просто каприз монсеньора!

— Я вам уже, по-моему, объяснил, насколько мог, доступно, что капризы монсеньора священны и должны выполняться неукоснительно. К тому же, это вовсе не его идея. Насколько мне известно, мальтийский крест вам приуготовили ваши же почтенные родители, причем по их плану предполагалось, что вы будете нести службу на острове. А там, шевалье, очень суровые порядки. Там даже воды нельзя выпить после вечерней молитвы без дозволения приора. Я понимаю ваш ужас, вы бы не вынесли такой жизни. И именно поэтому для меня загадка, почему вы не поспешили согласиться на щадящие условия, предложенные Месье? Ведь он хочет, чтобы вы принадлежали ордену лишь номинально, а жили при нем.

— До тех пор, пока я ему не надоем, — сухо уточнил шевалье.

— Разумеется, — любезно подтвердил Мазарини. — Но все же это какая-никакая отсрочка. Или вы предпочитаете сразу оказаться на Мальте?

— Я предпочитаю сам решать, где я окажусь и что я буду делать.

Кардинал выглядел позабавленным. Откинулся на спинку кресла и сцепил пальцы в замок на столешнице.

— Ну-ка, расскажите, шевалье, как вы собираетесь решать? Особенно меня занимает воплощение решений на практике. Я, кстати, забыл полюбопытствовать: когда вы сбежали из Сен-Клу и пустились в свой парижский загул, каковы были ваши планы на будущее? Говоря попросту, что вы собирались делать, когда у вас кончатся деньги? У вас ведь нет никакого дохода и никакого владения, чтобы преклонить голову.

— Я мог бы, — вырвалось у шевалье, забывшего себя от злости, — жениться...

— Не сомневаюсь, что все богатые невесты Франции гоняются за таким женихом — шестнадцать лет от роду, за душой ничего, кроме благородного имени, но зато все остальное при вас.

— ...Или поступить на военную службу...

— У вас остались средства на офицерский патент? Или вы собираетесь тянуть лямку рядовым? Хватит, шевалье. В вашем возрасте простительно тешить себя иллюзиями, но спуститесь же хоть ненадолго с небес на землю. У вас нет ничего. Вы никому не нужны, кроме Месье. Не злитесь. Такова жизнь, и у каждого свое место в ней. Ваше место — явно не среди тех, кто решает. Вот, возьмите перья, бумагу, сядьте за тот маленький столик и напишите Месье.

— Что я должен написать? — тусклым голосом спросил шевалье.

— Как это 'что'? Что вы все осознали, одумались, просите прощения и умоляете о позволении вернуться. Насчет ордена тоже не забудьте написать.

И Мазарини углубился в свои бумаги, давая посетителю возможность собраться с мыслями. Шевалье быстро набросал несколько строк и вдруг поднял голову:

— Вашему высокопреосвященству угодно просмотреть письмо, прежде чем оно будет отправлено?

— М-м-м... По правде сказать, нет, не угодно. Не хочу я это читать. Надеюсь, вы не воспользуетесь тем, что я закрыл глаза, и не напишете ничего такого, что расстроит нашего милого Филиппа?

— О, нет, — ответил шевалье и приписал длинный постскриптум.

Письмо было готово. Мазарини вызвал секретаря.

— Пусть это как можно скорее доставят в Сен-Клу и вручат герцогу Анжуйскому непременно в собственные руки. Передайте, что шевалье де Лоррен умоляет о прощении и смиренно складывает это послание к ногам его высочества. Намекните, что мы тут с нетерпением ожидаем ответа, но, конечно, настаивать недопустимо. Это все, ступайте. Вы, шевалье, тоже можете пока быть свободны, но оставайтесь поблизости. Когда придет ответ, я вас позову.

Эсташ привел девственницу к Лазару, а сам поспешил унести ноги, пока солнце еще не зашло. Вот так, из-за этой твари он не может даже ночевать дома. Возможно, когда-нибудь он привыкнет к обществу Лазара настолько, что даже в полнолуние сможет спокойно спать в соседней комнате, но пока он еще не дошел до такой стадии безразличия, и ему нужно было где-то скоротать эту ночь.

Для начала Эсташ навестил недужного Гиша. Тот, все еще ковылявший по своей спальне с ногой, закованной в лубки, был страшно рад, но до крайности удивлен:

— Смотри-ка! Он уже в Париже! Какого черта, Доже, почему ты не предупредил? Я целый день строчу тебе очередное послание, — Гиш потряс стопкой исписанных листов. — И куда мне теперь прикажешь это девать? Будь ты проклят, вот что! Я так старался... Плод моего гения! Порождение моей души! Искра, вылетевшая из моего пламенного сердца!

— Можешь отправить свое письмо в Сен-Клу, — улыбнулся Эсташ. — Завтра с утра я уезжаю туда.

— Ну, там ты долго не пробудешь. Как приедешь, так и отчалишь обратно. Готов поспорить, ты даже не увидишь монсеньора, он никого не принимает. Говорят, и королю дал от ворот поворот, когда тот приехал взглянуть на новые павильоны в парке.

— По-прежнему все плохо?

— Хуже, чем когда-либо. Позавчера меня навестили Виллькьер, де Вард и Эффиа. Сказали, что приехали в Париж на пару дней ради театра. Я сначала ничего не понял. У монсеньора ведь лучшая труппа на свете. Там и Мольер, и Лагранж, и мадемуазель Барон. Как можно, имея такой театр в Сен-Клу, кататься в Париж? "Дорогой Гиш, — ответил мне Вард, — в Сен-Клу сейчас дают одну "Покинутую Дидону". Утром, днем и вечером. Без перерыва. Спектакль играется с большим чувством и весьма трогает, но нам, представьте себе, захотелось для разнообразия посмотреть комедию".

— Неблагодарные свиньи, — буркнул Эсташ. — Еще и упражняются в остроумии. Он в тоске, а они разбегаются за развлечениями, вместо того, чтобы развеять его грусть.

— А ты попробуй развеять его грусть, когда он заперся в своих покоях и даже на порог никого не пускает.

"Меня пустит, — убежденно подумал Эсташ. — Слишком большую цену я заплатил, чтобы быть рядом с ним. Я больше не уйду ни с чем".

Пришел маршал де Грамон, который, чтобы составить компанию сыну и развлекать его, пока он временно обезножел, взял привычку ужинать в его апартаментах. Он узнал Эсташа и был с ним очень любезен. За стол сели втроем и ели черепаховый суп под разговоры о том, что, возможно, скоро будет мир с Испанией, скрепленный брачным союзом между его величеством и инфантой. Маршал рассказал, что уже был готов ехать к войскам, когда вдруг получил от Мазарини приказ задержаться в Париже, ибо не исключено, что скоро ему придется ехать в Мадрид на переговоры.

— Не желаете ли, сударь, если миссия состоится, отправиться со мной? — вдруг спросил он Эсташа. — Мне понадобится толковый молодой человек. Я планировал взять этого господина, — маршал иронически поклонился в сторону своего отпрыска, — но он в последнее время предпочитает сидеть дома.

— "Предпочитаю"! — фыркнул Гиш. — Мой батюшка не очень ловко изображает сочувствие, а, Доже?

— И в мыслях не было, — возразил маршал. — Никакого сочувствия. Вы оказались в преглупом положении, Арман. Даже когда вы угодили в Бастилию, я досадовал на вас меньше.

Эсташ и любовался ими, и завидовал. Если бы его собственный отец был таким, не понадобилась бы сделка с дьяволом, и не началась бы эта череда преступлений, которая, видимо, не прервется никогда. Гиш ведь ничем не лучше его — ни в нравственном и репутационном отношении, ни с точки зрения ума или способностей, — но посмотрите, им гордятся, им любуются, ему все позволяют и даже над самыми очевидными его проступками только подтрунивают.

Однако маршал ждал от него ответа на предложение, за которое любой другой на месте Эсташа ухватился бы с благодарностью. Да и сам Эсташ на мгновение заколебался, удивляясь про себя, с каким упорством судьба устраивает развилки на его прямом как стрела, гибельном пути. Если он поедет с маршалом в Испанию вместо того, чтобы бегать за Месье, это может стать началом полноценной дипломатической карьеры. Кочевая жизнь дипломата в их с Лазаром положении, пожалуй, предпочтительнее, нежели сидение на одном месте, тем паче, при дворе. Но зачем ему карьера? Зачем безопасность? Он всё равно проклят и обречен.

И он ответил, что был бы счастлив согласиться, но герцог Анжуйский лично пригласил его к своему двору, и господин маршал, конечно же, поймет, что такими приглашениями не пренебрегают даже ради самых славных и почетных миссий.

-Я понимаю также, что двор его высочества представляет большой соблазн для человека молодого и жизнерадостного, — ответил маршал. — Но, сударь, даже в молодости жизнь не должна состоять из одних лишь удовольствий. Я постоянно говорю об этом Арману, скажу и вам, и уж простите меня за капельку нравоучений. В общем, подумайте еще, и, если надумаете, я жду вас.

Эсташ сидел бы в отеле де Грамон до рассвета, но ближе к ночи воспитание все-таки вынудило его откланяться. На улице он запахнулся в плащ, поглядывая на полную луну, окутанную ажурными облаками, и стараясь не думать о том, что сейчас творится дома.

Остаток ночи он провел в игорном притоне на улице Ришелье, а дождавшись утра, освежился и побрился в цирюльне, погрузился в свою карету и полетел в Сен-Клу — в одиночестве, поскольку с Лазаром они договорились, что тот присоединится к нему, когда луна начнет убывать.

— ...В полдень мы ходим на реку купаться. В четыре часа подают обед. Кофе пьем в одном из садовых павильонов, тогда же слушаем музыку, или музицируем сами, или читаем вслух. Затем — комедия, или живые картины, или игры. После ужина танцы или прогулка по реке, а скорее, и то, и другое. — Маркиз д'Эффиа перечислял все эти занятия с трепетом и некоторым утомлением, будто такая тяжелая и, главное, ответственная и требующая постоянного напряжения работа день за днем отнимала у него последние силы.

— Куда вы меня ведете? — перебил Эсташ, заметив, что они свернули в длинную сводчатую галерею, пустую, гулкую и жаркую, как парник. Где-то за стеной шумела бегущая вода.

— В купальню. Он сейчас там. Но не волнуйтесь, он вас примет. — И Эффиа вернулся к программе летних мероприятий: — Кроме того, мы предпримем поездки в Орлеан и в Компьень, но еще не решено, когда. Это зависит от его величества. Он собирается гостить у своего брата в следующем месяце. — Эффиа многозначительно вздохнул. — Визит короля — огромная честь для нас, и мы все ждем его с нетерпением, но, как вы понимаете, это большая ответственности и большие сложности. Впрочем, едва ли его величество задержится в Сен-Клу, он всегда очень быстро нас покидает.

Да уж, скучать этим летом не придется. А Гиш рассказывал, что при дворе Месье тоска и траур, все развлечения отменены...

-Мне приходилось слышать, — осторожно сказал Эсташ, — что монсеньор пребывает в меланхолии.

— О, не напоминайте. Так и было. Но вчера нам вышло помилование... Впрочем, он сам вам все расскажет. Заходите, не бойтесь, — Эффиа открыл перед ним дверь, пропуская в термы.

Эсташ, полностью одетый, погрузился в клубы влажного ароматного пара. Чуть не поскользнулся на каменном полу, покрытом, точно росой, мельчайшими капельками влаги. Стоит ли говорить, что он впервые в жизни оказался в такой обстановке? Ему, конечно, приходилось слышать о римских термах и турецких хаммамах, но гораздо больше купальня Сен-Клу наполнила ему оранжерею — так же жарко и влажно, так же капает с потолка роса, и так же одуряюще пахнет заморскими цветами. Месье полулежал в мраморной ванне. О том, какой горячей была вода, можно было догадаться хотя бы по тому, что даже среди окружающей жары над ванной клубился пар. Поверхность воды была неподвижна и играла всеми цветами радуги, покрытая слоем благовонных масел. Месье был в полуобмороке от жара и слишком сильных ароматов, но, видно, считал эту пытку необходимой жертвой, принесенной на алтарь красоты. Сквозь мокрую сорочку просвечивала порозовевшая кожа. Буйные черные кудри развились и липли к щекам, шее и плечам, как змеи к Клеопатре.

— Какая радость, — томно сказал принц, пока Эсташ, ошеломленный открывшимся ему зрелищем, просто стоял и смотрел, забыв, как дышать. — Все друзья возвращаются ко мне. Надеюсь, вы излечились от своей болезни, мой дорогой. Вы до сих пор немного бледны и как будто похудели и посуровели, но вам это к лицу. В вас появилось что-то драматическое и грозное. Дайте же посмотреть поближе. — И он протянул руку, которую Эсташ, расколдованный этим движением, тут же схватил, как хищник добычу, и покрыл поцелуями. — О-о-о, началось. С места в карьер. Что вы творите, наглец? Остудите свой пыл! — Месье плеснул в Эсташа душистой масляной водой (которая едва ли могла что-то остудить) и отнял руку, однако не до конца, позволяя целовать кончики пальцев. Но Эсташ не удовольствовался этим. Он вообще не собирался больше довольствоваться тем, что ему милостиво позволяли. Ему нужно было все, и он снова поймал отнятую руку, сжимая точно в тисках. Герцог Анжуйский возмутился: — Сударь! Что за манеры?! Определенно, пребывание в деревне не пошло вам на пользу. Вы даже не поздоровались со мной. Полагаете, вульгарные домогательства заменяют учтивость? А ну, извольте сначала приветствовать меня как подобает! — с царственным видом Месье сел в ванне, вздернул подбородок, высокомерно сузил глаза.

Ненавидя его и себя, Эсташ отступил на шаг и положенным образом склонился, взмахнув шляпой (и мгновенно вымочив насквозь плюмаж, когда задел им пол). Но он не собирался сдаваться и после этого приветствия по всей форме набросился на принца и схватил в объятия, не замечая, что сам почти погрузился в воду. Месье отбивался в гневе, выглядевшем неподдельным, пока ему не удалось высвободить руку и залепить Эсташу увесистую, нимало не женственную пощечину.

— Если вы сейчас же не придете в чувство, милостивый государь, я велю вышвырнуть вас отсюда. Какая наглость! Забыли, кто я?

— Прекрасно я помню, кто вы, — вздохнул Эсташ. — Вы мой враг, желающий мне гибели. Я люблю вас больше всего на свете, а вы желаете довести меня до отчаяния и самоубийства или мучительной смерти в горячке. О, готов поверить, что мои посягательства и впрямь отвратительны вам. Но есть кое-что, заставляющее вас сносить их снова и снова, — это живейшее удовольствие от вида моих мук, не правда ли?

Как всегда, Месье, убедившийся, что ему повинуются, сделался нежным.

— Вы несправедливы, сударь. Вы вовсе не отвратительны мне, напротив, я нахожу вас весьма привлекательным. Явись вы хотя бы вчера в это же время, вы убедились бы в этом, ибо я перед вами не устоял бы и вознаградил вашу преданнейшую любовь. Кто виноват, что вы опоздали? Нечего было ездить в этот ваш... как его?.. словом, в эту дыру в Пикардии.

— Что же изменилось со вчерашнего дня? — угрюмо спросил Эсташ, бесясь оттого, что не провел в обществе герцога Анжуйского и пяти минут, как снова вовсю играет в ту же самую старую игру.

— О, — Месье сладострастно потянулся. — Не знаю, как и рассказать... Вот что: зайдите в аподитерий, там лежит моя одежда, рядом найдете письмо.

Эсташу пришлось делать то, что велено. В смежной комнате, сухой и прохладной (каким блаженством было оказаться там и отдышаться после парной!), он в самом деле нашел распечатанное письмо.

— Я всюду ношу его с собой, даже, как видите, в ванную, — объяснил Месье. — Все время боюсь, что это только прекрасный сон, и на самом деле я не получал никакого письма, поэтому нужно, чтобы оно всегда было под рукой. Прочтите.

— Увольте, монсеньор, не хочу, — помотал головой Эсташ, увидев подпись.

— Прочтите, — с нажимом повторил принц, нетерпеливо постукивая длинными миндалевидными ногтями по бортику ванны. — Скорее. Здесь очень влажно, не хочу, чтобы оно намокло.

Устав бороться, Эсташ поднял к глазам лист, который в самом деле быстро пропитывался влагой.

"Монсеньор всемилостивейший принц, мой благородный повелитель,

я знаю, что не имею права обращаться к Вам даже мысленно, но Ваши великие милости (которых я оказался недостоин) и Ваша ангельская доброта внушают мне смелость адресовать Вам эти строки. Смиренно умоляю Ваше Высочество простить мне то, что не должно быть прощено, — грубейшее неповиновение и черную неблагодарность. Если же Вы не можете возвратить мне свое драгоценное расположение, дозвольте хотя бы один раз увидеть Вас, чтобы простереться перед Вами и омыть Ваши ноги слезами раскаяния и стыда. Я осознал свои ошибки и клянусь безотлагательно вступить в орден Иоанна Иерусалимского, а впредь выполнять любые Ваши повеления.

За сим остаюсь всецело в упованиях на Ваше великодушие,

Ваш недостойный слуга

Филипп де Лоррен.

P.S. На самом деле Вы, конечно же, понимаете, что я не испытываю и не должен испытывать никакой вины. В моем сердце только злость и, боюсь, ненависть. Не надейтесь, что на этом все закончилось. Да, я вернусь к Вам и вступлю в этот чертов орден (если Вы все еще желаете того и другого), ибо мне не оставили выбора, но я еще найду способ заставить Вас пожалеть об этом. Наверное, это дело будущего, и весьма отдаленного, но времени у нас предостаточно. Пока же мне принесет определенное удовлетворение Ваша славная круглая попка, до которой я рассчитываю добраться не позднее чем завтра (если Вы, повторюсь, все еще желаете этого). Она — единственное, что придает хоть какой-то смысл нашим весьма странным отношениям. Я прибуду в Сен-Клу завтра вечером и не хотел бы тратить время на объяснения, сцены и истерики. Другими словами, надеюсь застать Вас в постели и полностью готовым".

Дочитав до постскриптума, Эсташ разорвал письмо и уронил клочки в лужу на полу.

— Монсеньор, — сказал он, наступив на них каблуком и с ненавистью вдавливая в пол, — я ничто перед вами и в полной вашей власти, но заклинаю вас, не доводите меня до края. Даже маленький человек, доведенный до отчаяния, способен на многое, а я уже натворил слишком много бед и пробудил к жизни слишком страшные силы, чтобы теперь останавливаться. Не играйте с огнем, монсеньор.

— Мне показалось, или вы мне угрожаете? — полюбопытствовал Месье. В воздухе запахло уже не просто любовными страданиями, а настоящей, полноценной трагедией, и он был так захвачен, что даже не рассердился на Эсташа за уничтожение драгоценного письма.

— Вам — нет. Вы — единственное, что у меня осталось. Ради вас я принес в жертву все, даже свою бессмертную душу. Вы обожаете шевалье за то, что он такой злодей, а ведь по сравнению со мной он невинное дитя. Если бы он увидел хотя бы половину того, что видел я, он бы умер от ужаса. Никогда он не зайдет так далеко, как я. И я намного опаснее его.

— Бедный господин Доже, мне кажется, вы лишились рассудка.

— Не смейтесь надо мной, монсеньор. Услышьте меня. Не доводите до беды, не приглашайте сюда шевалье, позвольте мне любить вас вместо него. В последний раз прошу вас об этом.

— Ох, слишком мрачно, — поморщился Месье. — Пожалуй, с меня довольно. Эффиа! Эффиа! — принялся громко звать он и, когда маркиз заглянул, указал на Эсташа: — Наш друг желает посмотреть парк.

— Кажется, гораздо больше, чем смотреть парк, вы желаете сменить платье, — заметил Эффиа, когда они оба вышли из купальни.

Эсташ в самом деле был весь мокр, особенно рукава (из-за того, что он хватал Месье под водой). Даже локоны парика раскрутились. И, конечно, его всего окутывал запах благовоний.

— М-м-м... Нероли, сандал и мирра, — определил Эффиа, принюхавшись. — Возбуждают плотское желание. Ваши комнаты еще не готовы, не угодно ли воспользоваться моими?

Эсташ бездумно побрел за ним.

В апартаментах Эффиа его внимание привлекло голландское бюро красного дерева.

-Могу я попросить у вас бумагу и письменные принадлежности? — оживился Эсташ и, после того, как хозяин комнат любезно указал на бюро, быстро набросал записку для Лазара.

Глава 6

Мальтийский крест

— Подтверждаешь ли ты, что здоров телом и духом и можешь держать оружие?

— Да.

— Подтверждаешь ли, что рожден в законном браке от благородных отца и матери, исповедующих католическую веру и воспитавших в этой вере тебя?

— Да.

— Представал ли ты перед судом по обвинению в преступлениях?

— Нет.

— Представал ли ты перед церковным судом по обвинению в колдовстве или ереси?

— Нет.

— Подтверждаешь ли, что не ведешь бесчестный образ жизни, не повинен в прелюбодеянии и иных безнравственных поступках?

Это был любимый вопрос шевалье, не считая, разумеется, прозвучавшего в самом начале вопроса о том, добровольно ли он предстал перед капитулом. Интересно, если ответить правду, магистр откажется принять его или сделает вид, будто ничего не слышал? Но все-таки, подумав, шевалье решил не превращать принесение обетов в балаган. Мазарини объяснил ему, что иоанниты нуждаются ни много ни мало в трех бочках золота на выкуп из берберийского плена своих братьев и миссионеров, поэтому-то магистр так сказочно терпелив. Не стоит, пожалуй, тыкать благородную носопырку Антуана де Редена еще глубже в дерьмо, он ни в чем не виноват. И шевалье, даже не улыбнувшись, ответил:

— Да.

— Занимался ли ты торговлей? ('Разве что торговлей счастьем, Высокопреподобнейший. Приблизительно шесть с половиной дюймов счастья для брата короля'.) Не владеешь ли незаконно присвоенной собственностью? ('Если бы я владел хоть какой-нибудь собственностью, я бы тут не стоял. К слову, не оттого ли вы интересуетесь, что все мое после обета станет вашим, и вам не нужны юридические сложности?'.) Не совершал ли ты...

Наконец допрос окончен, ответы признаны удовлетворительными, и соискателю дозволено опуститься на колени перед алтарем (дело происходит в часовне Лувра).

— Я, Филипп де Лоррен, законный сын Анри де Лоррена, графа д'Арманьяк и д'Аркур...

Он старательно перечислял титулы отца, ловя себя на том, что хочет оттянуть как можно дальше тот момент, когда доберется до сути дела, как будто еще есть спасение, как будто кто-то могущественный, честный и справедливый может ворваться в эту часовню и крикнуть: 'Остановитесь! Что же вы делаете?!' Но те, кто могущественны, не честны и не справедливы, шевалье это уже понял. И он единым духом, громким голосом произнес роковые слова:

— ...Даю обет Всемогущему Богу жить в бедности, целомудрии и послушании каждому начальнику, которого даст мне святой Орден. Да поможет мне в этом непорочная Богоматерь и святой Иоанн Креститель.

Вот и все. Никогда у него не будет ни владения, ни состояния, ни жены, ни детей — ничего, кроме Месье. И до чего радостно сознавать, что даже после того, как Месье его разлюбит и позабудет о его существовании, у шевалье всё так же не будет ничего, кроме него.

Выйдя из часовни, он сел в свою карету на внутреннем дворе Лувра. Кучер, форейторы и лакеи так и вытаращились на него, поначалу даже не узнав своего господина в черной мантии с восьмиконечным серебряным крестом на плече, без парика и в черной шапочке-дзукетто на макушке. Шевалье невесело усмехнулся.

— В Сен-Клу! — скомандовал он и залез в экипаж, неловко подобрав подол. У него возникла мысль переодеться перед отъездом в светское платье, но пусть уж Месье увидит его таким. Он ведь так этого хотел, и потом, ему нравятся одеяния иоаннитов.

Выезд шевалье был в самый раз для рыцаря-монаха, принявшего обет бедности: раззолоченная карета, шестерня булонских жеребцов, светло-серых в яблоках и схожих между собой как близнецы, впереди два форейтора в пышных ливреях, два лакея столь же представительного вида на запятках. Внутри — мягчайшие сидения, обитые тонкой кожей, и пуховые подушки, на которые так приятно опираться локтем во время движения или подкладывать их под спину, но шевалье, трясясь на подушках, чувствовал себя болонкой и ничего не мог с этим поделать. На потолке — живописные плафоны, рассказывающие историю Аполлона и Гиацинта, причем первому венецианский мастер Пьетро Либери придал черты Месье (но сильно польстил в смысле роста и развитости мускулатуры), а второму подарил облик владельца кареты. Благодаря этой изящной придумке на последнем плафоне шевалье мог созерцать самого себя с размозженной головой. Были в карете окна из цельного венецианского стекла и мягкие бархатные драпировки шоколадного цвета на случай, если путешественнику захочется уединения. А когда стемнело (ибо они выехали из Парижа вечером), лакеи зажгли на крыше четыре круглых фонаря в форме львиных голов, причем фитили служили львам языками.

Они уже были почти у цели — пересекли мост и свернули с большой дороги, ведущей в городок, на узкую дорожку вдоль берега, которая скоро должна была перейти в парковую аллею... Как вдруг что-то случилось. Шевалье, уставший за день и погруженный в невеселые мысли, не сразу обратил внимание на то, что ни кучер, ни форейторы не могут справиться с лошадьми. Он очнулся, только когда карета полностью остановилась, выглянул из окна и осведомился:

— В чем дело?

Слуги выглядели испуганными, жались друг к другу и к карете, освещавшей своими фонарями небольшой отрезок дороги.

— Здесь волки, мой господин, — объяснил кучер. — Лошадки испугались.

— Волки?! — с раздражением повторил шевалье. — Ты что, пьян?

Но он и сам чувствовал в лесу, — в этом неглубоком, знакомом и безопасном лесу, — что-то странное и тревожащее, поэтому, подумав, вышел из кареты и огляделся. На первый взгляд все было как обычно. Теплая летняя ночь. В кустах трещат сверчки. Ветерок с реки качает над дорогой кроны деревьев. А какое роскошное полнолуние — лунный свет струится в просветы между листьями, точно жидкое серебро.

Но почему же лошади так дрожат? Что могло напугать красавцев-булонцев, каждый из которых и льва свалит ударом копыта?

И тут раздался вой — густой, низкий и тягучий. Он начался неожиданно, с короткого злобного рычания, и был таким громким, тоскливым и жутким, что шевалье изменился в лице и испуганно попятился. Но ему сразу стало стыдно за этот страх, в особенности же за то, что его реакция наверняка не укрылась от внимания слуг.

— Это не "волки", болваны, — бросил он, изобразив снисходительную усмешку. — Это только один волк. Прогоните его, чтобы не пугал лошадей.

— П-прогнать?.. — заикаясь, переспросил один из форейторов, оглядываясь на темный лес.

— Ну конечно! Я не собираюсь тут ночевать. Быстрее!

Шевалье забрался в карету, пряча под мантию почему-то вдруг озябшие руки. Слуги зажгли от фонарей факелы, но не спешили идти в лес и топтались возле кареты. Снова выглянув в окно, шевалье увидел, что эти дурни бросают жребий.

— Долго еще я должен ждать?

— Неладно это все, — извиняющимся тоном ответил кучер. — Мы боимся, сударь.

— Боитесь? — прищурился шевалье. — Надеюсь, меня? Это хорошо. Теперь... Ты, ты и ты — марш. Прогоните этого чертова волка, мне надоело прохлаждаться тут.

Вой раздался снова, на этот раз уже совсем рядом, за кустами, и все дружно подпрыгнули. 'Вот это наглая зверюга', — подумал шевалье. Смелости у волка определенно было побольше, чем у пары лакеев и одного форейтора, которых он отправил в лес. Сначала огни их факелов мелькали за кустами, потом словно растворились во тьме. Кучер и второй форейтор сидели рядышком на козлах и тряслись. До шевалье долетали обрывки их разговора.

— ...Ты видел когда-нибудь такое?..

— ...Боже упаси...

— ...Старики рассказывали...

— ...Его нашли с выпущенными кишками...

— ...А потом пришли домой к тому парню, а у него правая рука перевязана, в точности где охотник ранил волка...

Шевалье заставил бы их заткнуться, но для этого надо было выглянуть из кареты, а выглядывать больше не хотелось. Ему тоже вспоминались разные случаи. Вблизи замка Аркур, где он родился и провел детство, иногда находили тела, растерзанные и объеденные волками. Но, во-первых, это всегда происходило зимой, когда зверье особенно голодно и зло и сбивается в стаи, во-вторых, в глухих безлюдных местах, а не близ резиденции брата короля, и, в-третьих, жертвой всегда становился одинокий и беспомощный путник — старик, женщина или ребенок. Ни разу волки не нападали на мужчину, тем более, вооруженного, тем более, не одинокого, тем более, едущего в карете, тем более...

Из леса донесся уже не вой — человеческий крик, долгий и отчаянный, который вдруг захлебнулся. Шевалье застыл от ужаса.

— Ты видишь? — вдруг взвизгнул молодой форейтор на козлах. — Там! Там!

Они с кучером, в свою очередь, принялись орать как ненормальные, спрыгнули с козел и бросились бежать, бросив господина на произвол судьбы. Но шевалье не успел возмутиться по этому поводу, потому что в островок света вокруг кареты, образованный фонарями, неспешно вступил волк.

Он выглядел именно так, как и должна выглядеть зверюга, издающая такой леденящий душу вой, — то есть, коротко говоря, очень страшно. Он был огромен. Его глаза казались двумя маленькими серебряными лунами. Лошади в смертельном ужасе жались друг к другу и стонали человеческими голосами. Очень медленно, предельно осторожно шевалье опустил маленькую задвижку на окне, а следом задвижку побольше — на двери, сам не зная, зачем это делает. Трудно было представить, что волк откроет даже незапертую дверь, но все равно так было спокойнее. Шевалье старался не совершать резких движений и не привлекать внимания. Может быть, волк его и не заметит. Вон же лошади, целых шесть, на выбор. Или полоумная челядь, бегающая по лесу.

Но волк смотрел именно на него, пялился своими лунными гляделками сквозь венецианские стекла. Шевалье вынул шпагу, хотя какой от нее прок в тесноте кареты? Вот если выйти и вступить в бой... Впрочем, должно быть, и бой не понадобится: волки всегда убегают от человека с оружием в руках, даже просто с палкой. Шевалье пытался успокоить себя рассуждениями, но сам чувствовал, что они тут не работают. Все, что он знал о волках, сам видел на охоте или слышал о других, сейчас не имело значения. Это какой-то совсем особенный случай. Не раз за недолгую жизнь ему доводилось быть на волосок от гибели. На него нападали головорезы в парижских клоаках. Он дрался на дуэлях, с условием, что поединок считается оконченным, а вызвавшее его противоречие — разрешенным, только со смертью одного из противников. Не далее как вчера он имел неприятную беседу с кардиналом Мазарини. Еще, говорят, король его ненавидит и мечтает извести. И все-таки никогда ему не было так страшно, как сейчас. Это был постыдный, липкий страх, с гадкими телесными проявлениями, вроде озноба, ручьев пота под одеждой, тошноты и вдруг переполнившегося мочевого пузыря (только этого не хватало!). В напряженной тишине шевалье услышал странный дребезжащий звук и не сразу понял, что это стучат его собственные зубы.

И ведь подумать только, что все это происходило меньше чем в полулье от дворца Месье! Неужели никакая стража не услышит? А может, кто-то будет проезжать по дороге... Хотя ночь ведь на дворе, никто не ездит. Неужели придется просидеть в этой треклятой карете до утра? Может, волк все-таки уйдет. Поймет, что до человека в экипаже ему не добраться, и удовлетворится лошадьми. Хотя даже если он уйдет, это вполне может оказаться звериной хитростью, так что лучше оставаться в карете, пока не придет помощь. Но все равно, хорошо бы волк скрылся из виду, пусть и в качестве маневра, потому что когда он стоит и таращится, то можно рехнуться.

Фонари грозили погаснуть. Один уже тревожно мигал, видно, масло заканчивалось. С потолка глазели манерные Аполлон с Гиацинтом. Волк тоже глазел, не отворачиваясь, не мигая. Ох, черт тебя возьми, что, что тебе надо?! Наверное, в таких случаях полагается молиться, но вместо молитв из глубин памяти всплывали почему-то исключительно мадригалы из их с Месье любимого сборника, и бледные от страха губы словно сами собой стали выговаривать:

Viperette mordaci,

Dolci guerriere ardite

Del Diletto e d'Amor, bocche sagaci!

Saettatevi pur, vibrate ardenti

L'armi vostre pungenti!

Ma le morti sien vite,

Ma le guerre sien paci,

Sian saette le lingue e piaghe i baci[1]...

Почему он это вспомнил? Как нельзя более уместны сейчас игривые строчки Марино, ничего не скажешь. Шевалье разобрал нервический смех.

Вдруг волк прыгнул. Грудью он разбил одно из стекол, но оконный проем был слишком узким, чтобы он мог протиснуться через него целиком. Однако огромная голова оказалась внутри кареты. Частые, длинные, слегка изогнутые, как турецкие сабли, и необычайно белые зубы громко клацнули. Вместе с коротким нетерпеливым рыком из пасти вырвался запах крови и наполнил роскошный салон, соединившись с вонью влажной шерсти. Шевалье от неожиданности отвалился назад и оказался беспомощно полулежащим на сидении. Скорее рефлекторно, чем осознанно он выставил перед собой клинок.

И тут лошади опомнились и понесли. Должно быть, после прямой атаки волка их ступор сменился безумной паникой, и они ринулись вперед по темной дороге, стремясь вырваться из упряжи. Гнусная морда в окне пропала, но шевалье не спешил радоваться, понимая, что угодил из огня в полымя: лошадьми никто не правил, они неслись куда глаза глядят, тяжелая пышная карета волочилась за ними как скорлупка и на такой скорости могла в любой момент загреметь под откос. На первом же небольшом повороте шевалье сбросило с сидения и швырнуло о стену, но не успел он опомниться, как на следующем, крутом повороте упряжь зацепилась за дерево. Раздался треск ломающихся оглобель, дикое ржание лошадей, и все вокруг перевернулось. Аполлон с Гиацинтом на мгновение оказались перед самым лицом шевалье, потом опять все кувыркнулось. Съежившись на полу, шевалье прикрыл руками голову от остатков венецианских стекол, которые посыпались на него, как леденцы. Несомненно, он заработал сильные ушибы, но от нервного возбуждения не чувствовал боли и смог сразу сесть. Карета лежала на боку, но, к счастью, дверь была прямо над головой. Шевалье отодвинул запор, вылез наружу, как из погреба, и огляделся.

Двоим булонцам посчастливилось вырваться из упряжи еще до падения, и они убежали. Еще одна лошадь оказалась задушена вожжами. Остальные, должно быть, переломали себе кости, потому что лежали друг на друге и не могли даже пошевелиться, только жалобно всхрапывали и стонали. Фонари, естественно, погасли, но полная луна светила ярко, озаряя всю неприглядную картину. Шевалье ощупал сам себя, убеждаясь, что ничего не сломал, и огляделся, пытаясь понять, где оказался и как теперь выбраться отсюда, как вдруг услышал приближающийся шелест кустов и хриплое полудыхание-полурычание. 'Только тебя не хватало', — обреченно подумал юноша. Он привычно потянулся рукой к левому боку, но нащупал только пустые ножны. Шпага, по всей видимости, осталась в разбитом экипаже, и черта с два ее теперь найдешь.

Прятаться в карете было бесполезно: стекла выбиты, дверь держалась на честном слове, да и на все сооружение, по правде сказать, было достаточно подуть, чтобы оно развалилось. Все, что мог сделать шевалье, это быстро спуститься под небольшой откос и лечь на землю под прикрытием кустов. В просвет между листьями он снова увидел волка. Тот неторопливо приблизился и заглянул в карету. 'Что, сволочь, пташка упорхнула? — злорадно подумал шевалье. — Выкуси'. Волк огляделся. 'Меня тут нет, — мысленно заклинал его шевалье. — Нет меня. Все, уходи. Или вон лошади, смотри, они до сих пор живы...' Он вжался в землю, благословляя свое черное орденское одеяние, благодаря которому был совершенно неразличим в темноте. Раздалось тяжелое сопение. Волк принюхивался!

Шевалье принялся осторожно сползать еще ниже под откос. Он запрещал себе даже дышать, но вдруг под ним некстати громко хрустнул сучок. Глаза волка отчетливо светились в темноте серебряным светом, и благодаря этому сразу можно было определить, куда они уставились, — а именно, туда, откуда послышался звук. Это было последней каплей, после которой шевалье оставила вся выдержка, и он просто вскочил и бросился бежать, не думая, куда, как до этого бежали его лошади. Конечно, это была верная смерть. Она настигла его за несколько огромных скачков, обдав ужасным звериным запахом. Вдобавок шевалье запутался в своей мальтийской мантии и неловко растянулся. Но именно внезапное падение и спасло его: волк огромным прыжком перескочил через него, и момент для атаки был упущен.

Подол мантии разорвался. Шевалье оторвал его окончательно и кинулся в перелесок, петляя между древесными стволами, как в лабиринте. Ветви хлестали его по лицу и цеплялись за волосы. Он спотыкался, почти падал, но в последнюю секунду удерживал равновесие и бежал дальше. Но сколько можно бегать? Он умрет все равно — если не от зубов чудовища, так от остановки сердца, которое почти лопалось от напряжения. Интересно, если забраться на дерево, это поможет?..

Как показали дальнейшие события, не помогло бы, но было хорошо, что шевалье посетила эта мысль: он поднял взгляд — и сразу увидел два серебряных глаза. На толстой, низко нависшей ветке волк готовился к прыжку. Шевалье упал и откатился в сторону, свалился в овраг, вылез из оврага — и вдруг увидел в просвете кустарника серебряную в лунном свете реку. В воду! Нужно срочно в воду! Умеют ли волки плавать? С этим, конечно, запросто могло оказаться, что он умеет все, даже читать и писать, но попробовать стоило — хотя бы потому, что больше не оставалось ничего. И снова начался бег на скорость.

Сердце шевалье уже колотилось где-то в горле, кашляни — и выпадет. Легкие горели, во рту было так сухо, что язык прилип к небу, глаза сами собой закрывались, потому что сил не осталось даже на то, чтобы удерживать веки поднятыми, но он заставил себя добежать или, вернее сказать, долететь в последнем усилии до воды, прежде чем сзади его снова обдало животным жаром и тяжелым запахом. Вспоминая купальни Сен-Клу, он думал, что сейчас просто нырнет с берега, как нырял с мраморной лестницы, и поплывет, но неокультуренный берег Сены оказался низким, и шевалье просто свалился в болото, слишком мелкое, чтобы плыть. Зато его обступили частоколом высоченные камыши, и шевалье понял, какое это на самом деле счастливое обстоятельство, и сразу затаился. Одно было плохо: камыши скрывали не только его от волка, но и волка от него. Только по звукам можно было догадаться, что тот делает. Топот и прерывистое дыхание бегущего зверя затихли, значит, остановился. Можно было предположить, что остановился в недоумении. 'Ага, гад, — мысленно обратился к нему шевалье. — Ты меня не видишь и учуять не можешь — в проточной-то воде. Финита?'

Но волк не собирался сдаваться. Раздался тяжелый плеск, сообщающий, что он тоже спустился в воду. Камышей было много, целый лес, попробуй-ка прочеши их все. Это давало шевалье некоторую надежду на спасение, но, не довольствуясь ею, он принялся медленно отползать на глубину. Однако волк, разумеется, сразу услышал плеск. Шевалье заметил, что пыхтение, тихий рык, шлепанье по воде и треск ломающихся камышей стали неумолимо и быстро приближаться к нему, и ему пришлось замереть и просто надеяться, что пронесет. Он почти с головой погрузился в болото, дрожа не только от страха и нервного перенапряжения, но и от соприкосновения тела, разгоряченного бегом, с прохладной ночной водой. Волк был где-то поблизости. Как скверно, что его даже не видно, и непонятно толком, откуда его ждать. Шевалье старался прислушиваться. Плюх-плюх, чавк-чавк. Камыши ломаются с таким хрустом, будто человеческие шеи.

Ужасная ирония судьбы заключалась в том, что он был теперь еще ближе к Сен-Клу, чем при первой встрече с волком. Прыгая в болото, шевалье успел оглядеться и понял, где находится. В сотне шагов река делала поворот, и за этим небольшим мысом уже начинались террасы парка. И ведь закричать нельзя: даже если стража услышит, волк все равно будет первым.

Подумать только, он ведь так легко может доплыть отсюда до купален. Они будут видны, если выплыть на глубину: два беломраморных павильона, в которых можно раздеться, и широкая лестница, с которой шевалье прошлым летом так беспечно нырял в слегка пахнущую тиной, но приятную и освежающую воду, а потом, наплававшись до изнеможения, вылезал на берег, ложился под балдахин, на восточные ковры и подушки, и ел охлажденные арбузы и пахнущие медом дыни, беря кусочки губами из рук Месье. Прошлым летом они только-только сошлись, и будущее выглядело ничем не омраченным... Хотя нет, никакого будущего попросту не существовало. Шевалье жил одним днем, в мареве наслаждений, как пьяный.

'Viperette mordaci, — прошептал он одними губами, — dolci guerriere ardite... Я, наверное, скоро умру, и мне даже не о ком вспомнить в свой смертный час, кроме вас, монсеньор. Вот проклятье'.

Волк не просто прочесывал камыши, а утюжил их грудью, пригибая к воде, чтобы в них невозможно было прятаться. Нет, оставаться тут больше нельзя. Шевалье снова стал продвигаться на глубину, уже не слишком заботясь о том, чтобы не шуметь. Главное, быстрее. Он полз и полз, пока не увидел среди камышей два светящихся белых глаза, следящих за ним.

Кажется, на этот раз — все, конец. Шевалье уже смирился разумом, но тело смириться по-прежнему не могло, и он снова вскочил и побежал — если можно было назвать 'бегом' это беспомощное ковыляние по колено в воде. Камыши хрустели вокруг него, но громче всего — сзади, где сквозь них ломилось нечто тяжелое. Все ближе и ближе. Нога зацепилась за подводную корягу. Падение происходило медленно, как во сне. Шевалье успел увидеть последний раз и огромную круглую луну, и острые пики камышей, прежде чем вода поглотила его с головой, а рядом раздался тяжелый, звучный плеск — зверь прыгнул.

Шевалье закрыл глаза в ожидании, когда на его горле сомкнутся челюсти, похожие на палаческие щипцы, но... утекали бесконечные мучительные мгновения, и ничего не происходило. Под водой не было слышно ни звука, только шум в ушах. Последний воздух в легких закончился, и шевалье резко сел, разбив головой неподвижную болотную гладь. Задыхаясь и откашливаясь, он откинул назад длинные волосы, с которых текли потоки воды, смешанной с грязью, тиной и ряской, и открыл глаза.

Ему показалось, что он сходит с ума. Волка не было. Даже следов не осталось. Тихое болото, медленная, словно сонная река за частоколом камышей, луна над головой — вот и все.

Наверное, зверь прячется где-то поблизости. Просто ему нравится играть в кошки-мышки. Когда ты такой умный дьявол, вполне естественно, что тебе хочется не просто пожрать, но и поразвлечься. Это же так весело — выкурить шикарного кавалера из раззолоченной кареты и загнать в болото. Если бы шевалье был тем волком, он бы только так и проводил время. Сейчас живой обед уверится в своей безопасности, успокоится, отдышится и пойдет своей дорогой. Тут-то волк выскочит, и опять начнется потеха.

Шевалье нашарил на дне палку, о которую споткнулся, и, опираясь на нее, поднялся на ноги.

— Ну, давай, холера, — позвал он негромко. — Выходи, поиграем.

Ответа не было, только журчала река, да лягушки орали все громче и громче. Странно, почему они молчали раньше. Или шевалье просто не обращал внимания?

Он зашел в воду по пояс: здесь, в случае опасности, можно было нырнуть и уплыть. Никто не помешал ему, кроме подводной травы, цеплявшейся за ноги, но все-таки он не выпустил из рук найденный дрын, когда медленно побрел по направлению к дворцу.

Вдруг раздался знакомый вой. Он долетел с берега, с лесистого склона и звучал злобно и тоскливо, с рыдающими высокими нотами. Получается, волк ушел далеко. Но что это значит? Почему он бросил добычу, которую преследовал так долго и целенаправленно, когда она уже была в его власти?

— Ради бога, — прошептал шевалье, — кто ты? Что ты от меня хотел?..

Мальтийский крест на его плече переливался всеми оттенками серебра, от голубоватого до пронзительно-белого, но шевалье счел это игрой лунного света. Полнолуние достигло апогея, и луна была окружена призрачной короной. Он смотрел на нее, запрокинув голову, и не мог оторваться, хотя, право же, рискованно было медлить в безлюдном месте этой ночью, когда разгулялись такие силы зла.

Вечер в Сен-Клу прошел в ожидании шевалье.

Месье сначала целый день чистил перышки, потом занялся украшением опочивальни при содействии своих задушевных подруг — мадам де Гонзага (которая даже оставила короля в Фонтенбло, чтобы помочь его брату в сердечных делах), сестрицы графа де Гиша мадам де Монако и фрейлины ее величества мадемуазель де Гранси. Эта компания, располагая неограниченной (и весьма порочной) фантазией и столь же неограниченными возможностями, превратила покои принца в чертог любви, в котором остался бы счастливым пленником любой мужчина, переступивший его порог.

— Он будет у ваших ног, монсеньор, — наперебой уверяли дамы.

— Увы, это я буду у его ног, — вздохнул Месье. — Теперь, когда ждать осталось недолго, разлука поистине невыносима. Что сталось бы со мной, продлись она еще хотя бы один день? Впрочем, это все не имеет значения. Только бы он приехал поскорее!

— О нет, пусть уж лучше задержится! Вы ведь еще не готовы, монсеньор, — запротестовали дамы, подступая к нему с духами и притираниями.

Эсташ наблюдал за этими приготовлениями без ревности, скорее, даже с удовольствием, сам себе напоминая хищника, который следит за беспечно резвящейся жертвой. Ждите, монсеньор. Больше нетерпения, больше надежд. Вас предупреждали, но вы не соблаговолили услышать. Теперь готовьтесь усвоить урок.

Месье рано отошел ко сну — вернее, к ожиданию в постели под сенью гирлянд из жасмина и тубероз. Словом, все было готово, не хватало только героя дня, а он-то как раз и не торопился. Время было за полночь, а кавалеры все еще томились в гостиной, желая знать, чем все закончится. Эсташ ждал вместе с ними, хотя знал, что ничего не дождется: шевалье найдут (и соберут разрозненные части в единое целое) не ранее чем завтра. Но, чтобы не навлечь на себя никаких подозрений, он усердно делал вид, будто сам удивлен, встревожен и, наконец, возмущен, когда все окончательно пришли к выводу, что обещанного явления шевалье не состоится.

— Чего мы, собственно, ждали, господа? — задался вопросом Эффиа, меряя шагами гостиную со своим неизменным спаниелем подмышкой. — Это же наш дорогой друг де Лоррен. Его повадки известны. Можно ли представить, чтобы он упустил такую возможность покуражиться?

— Мазарини его четвертует, — предрек граф де Беврон, торчавший у окна.

— Это само собой, — не стал спорить Эффиа, — и я бы поучаствовал в исполнении приговора. Но сначала монсеньор утопится прямо в бассейне Большого Каскада.

И все покосились на двери в покои Месье, за которыми по-прежнему царила тишина, хотя, несомненно, хозяин комнат тоже утратил всякую надежду. Кто-то задался вопросом, не следует ли заглянуть к нему. Началось живое обсуждение. Эффиа, может, вы? Или вы, Доже, вы ему вроде нравитесь...

Снаружи послышалась поступь караула, но не размеренная, как обычно, а торопливая. В окнах отразился свет факелов. Командир отдавал приглушенные команды. Эсташ прислушался. Неужели нашли? Уже?!

И тут вошел шевалье, поддерживаемый под руки мушкетерами. Он был, бесспорно, жив и невредим, хотя и мокр с головы до ног, облачен в какие-то лохмотья, в которых с трудом удалось опознать орденское облачение иоаннитов, бледен и перепуган до того, что утратил дар речи. Словом, он полностью лишился своего инфернального великолепия, но даже это не доставило Эсташу злорадного удовольствия. Он не мог отвести взгляда от зеркала, чтобы следить за выражением своего лица, но все равно оно казалось ему подозрительным. Когда ошалелый взгляд шевалье, бессмысленно блуждавший по сторонам, на мгновение остановился на нем, у Эсташа затрепетало сердце. Больше всего ему хотелось убежать и скрыться, но нужно было непременно остаться и узнать, что в точности произошло. Вернее, почему ничего не произошло? И что теперь будет?

Шевалье был заботливо усажен в кресло, и ему вручили большой бокал мадеры, который он осушил единым духом. Только тогда его взор прояснился, и он как будто наконец узнал всех, столпившихся вокруг него. Он понимал, что от него ждут объяснений, но в голове по-прежнему не находилось ни единой связной мысли, которую можно было выразить словами, и шевалье смог выговорить только:

— На меня напал зверь, — и жадно поднес к губам бокал, который наполнили снова.

Кавалеры недоуменно переглянулись. Эсташ заставил себя слегка пожать плечами: дескать, как странно.

— Это какая-то аллегория? — уточнил сладкоголосый красавчик де Маникан.

— У меня такой вид, будто я играю в аллегории? — огрызнулся шевалье, который определенно приходил в себя. Он начал рассказывать — сначала довольно сбивчиво, но потом все увереннее. Однако это не придало правдоподобия его безумной истории. Кавалеры продолжали украдкой переглядываться, спрашивая друг друга, как все это понимать. Герцог де Креки незаметно зажал нос пальцами, показывая, что повествователь, по-видимому, просто выпил лишнего. Это, в общем-то, было неудивительно, если принять во внимание, что шевалье в Париже, говорят, не просыхал.

Он едва успел дойти в своем рассказе до катастрофы, приключившейся с каретой, когда прибежал Месье, облаченный в халат сливового цвета с длинными, до колен, разрезными рукавами. За ним, пока суд да дело, слетал паж Паво. По-видимому, он же предупредил, в каком диком виде явился шевалье, потому что Месье не выразил ни малейшего удивления, одно лишь нежное сочувствие.

— Бедный мой друг! — воскликнул он, раскрыв объятия.

— Простите, монсеньор, — шевалье церемонно встал, в раздражении отведя руки приятелей, которые протянулись к нему со всех сторон, чтобы поддержать, — но я мокр и грязен. Боюсь осквернить вашу красоту.

— Какие пустяки! — Месье сам кинулся к нему на шею, никого не стесняясь, и окутал своим живым теплом и терпким благоуханием духов. — Добро пожаловать домой, милый. Наконец-то.

Кавалеры были крайне заинтригованы тем, что им довелось услышать, и Месье великодушно позволил блудному миньону закончить рассказ и только затем увлек в свои покои. У шевалье к тому времени возникла проблема: сапоги, высыхая, начали ужасно жать, и он, усевшись в кресле у камина, подозвал одного из лакеев, которые суетились вокруг, разжигая огонь и гася лишние свечи. Но Месье с нетерпеливым мановением руки распорядился:

— Ступайте все! Я сам.

И слуги, выходя из спальни, успели увидеть, как принц опускается на колени перед фаворитом, чтобы помочь ему разуться. Сам шевалье почувствовал неловкость — не оттого, что Месье унижал свое достоинство, а оттого, что теперь-то он хорошо знал, чего на самом деле стоит эта покорность.

— Нет, монсеньор, не надо... — шевалье попытался удержать его за плечи.

— Я так хочу, — отмел все возражения Месье и преспокойно взялся за подкованный каблук, сбитый и перемазанный в грязи, и потянул на себя.

Но кожа села слишком сильно, и сапоги никак не слезали. Тогда Месье ускользнул в туалетную комнату и через минуту вернулся с загадочным видом, что-то пряча в рукаве. Только опустившись на колени снова, он достал свою находку, оказавшуюся бритвой, и эффектно выдвинул опасное лезвие. Одно легкое движение — и голенище левого сапога разошлось напополам вместе с чулком. Это было красиво, но шевалье не мог отделаться от опасений, что Месье невзначай полоснет его по ноге и заденет вену или сухожилие. Это было бы достойным завершением всей ночи.

— Осторожнее, монсеньор! — он непроизвольно дернулся от прикосновения холодной стали.

— Да тише вы!.. Ох, полюбуйтесь, я вас порезал... Ну ничего, меня научили, как можно остановить кровь. — И по глубокому порезу на голени заскользил верткий, влажный, удивительно нежный язык, а густые шелковистые волосы окутали босые ноги, пролившись водопадом.

В любое другое время этого было бы достаточно, чтобы довести шевалье до безумия, но сейчас он был категорически не в настроении. Его руки и ноги все еще подрагивали от усталости. Он никак не мог согреться и высохнуть и жался к огню, поминутно подбрасывая в камин пахучие вишневые и грушевые поленца. И, хотя он уже успел убедиться, сколь мало заботит Месье его подлинное душевное состояние, всё же было неприятно видеть, что человек, который только и знал, что клясться в любви, не проявил к нему ни малейшего сочувствия и не подумал о том, что после таких испытаний даже самому отчаянному храбрецу какое-то время будет не до любовных забав.

К тому же, в этом зализывании ранки было что-то... звериное, а шевалье сейчас были не слишком приятны такие ассоциации. Его передёрнуло.

— Монсеньор, — он перехватил шаловливую ручку, забравшуюся между делом под его тунику, — вы хоть поняли, что со мной произошло?

— Ну конечно, милый, что же тут непонятного? Как это ужасно! — Месье плавно, точно в танце, опрокинулся на спину и разлегся на медвежьей шкуре, уютно пристроив щеку на лапе с желтыми скрюченными когтями. Шевалье содрогнулся снова. — Жаль вашу карету. Но не волнуйтесь, дорогой, если ее не удастся починить, получите новую, такую же. — Говоря так, герцог Анжуйский рассеянно играл концами своего кушака, теребил и без того свободный узел, как бы раздумывая, развязать или нет.

— К черту карету. Понимаете ли вы, что я мог бы сейчас быть мертв?

— О, нет. Я воскресил бы вас... Идите сюда, я покажу, как.

Шевалье был бы рад все забыть и бездумно отдаться наслаждениям, которые ему предлагали так откровенно, с таким языческим бесстыдством, но страх все еще сжимал и холодил его сердце. Даже в опочивальне Монсеньора он не мог почувствовать себя в безопасности. Здесь царил таинственный сумрак, нарочно устроенный для страстного свидания и призывающий отбросить скорее всякую сдержанность и смущение (а кроме того, так льстящий белоснежной коже хозяина этой спальни), но шевалье пугали странные тени, таящиеся в укромных уголках и за драпировками. Ему хотелось сейчас ясного света, хотелось почувствовать себя дома, где выслушают и утешат.

И он продолжал угрюмо сидеть у камина, не отрывая взгляда от ревущего пламени.

— Хотел бы я знать, почему зверь меня не тронул...

— Судя по вашему описанию, у него было бешенство, — голос Месье звучал все так же сладко и чарующе, но в нем уже можно было распознать нотки усталости, грозящей перейти в раздражение. — Как умно вы поступили, милый, что вошли в воду. Бешеные звери боятся воды.

— Ни черта он не боялся. И непохоже, чтобы он был бешеный.

— Вам виднее, шевалье. Но, может, хватит о нем? Все уже позади. Сколько можно жалеть себя?

— Жалеть себя? — переспросил шевалье, не веря своим ушам.

— Простите, мой дорогой, но как еще это назвать? Возьмите же себя в руки! На вас смотреть неловко, такое малодушие... Что вы делаете, скажите на милость?! — возмутился Месье, видя, что его друг подбросил в камин еще одно полено. — Здесь и так жарко! Хотите устроить пожар?!

Шевалье тоже потерял терпение.

— Мне уже объяснили, что я существую на свете только для того, чтобы исполнять ваши желания, но будьте же снисходительны, монсеньор, я всего лишь человек! Я понимаю, как это неприятно: любимая игрушка смеет жариться у огня вместо того, чтобы отжарить вас, но, видите ли, я не в состоянии сейчас явить вам чудеса. Если не можете потерпеть немного, дайте мне, что ли, принять шпанских мушек.

— Ох, идите вы к дьяволу! — Месье в бешенстве вскочил со шкуры. — Мне надоело утешать вас, жалкий вы трус. Я хочу спать. — Он сорвал с себя халат, уже нимало не пытаясь быть соблазнительным, зашвырнул куда-то, не глядя, и, оставшись в ночной сорочке, отделанной блондами[2] и атласными бантами, красоту которой некому было оценить, забрался в постель.

Шевалье остался сидеть на своем месте, шевеля щипцами охваченные пламенем поленья и следя за тем, как они оседают в зеве камина, превращаясь в угли, а затем и в пепел. Наконец, опустив руку в корзину, где лежали дрова, он обнаружил, что она пуста. Звать слуг, чтобы принесли еще, не хотелось. Да и в чем смысл этого фанатичного поддержания огня? Он боится темноты, как ребенок, это не годится. Монсеньор прав в одном: нужно взять себя в руки. Уснуть, пожалуй, не удастся, но жаркая случка, как в старые добрые времена, чтоб дым коромыслом, может и впрямь помочь скоротать время до рассвета.

Он сбросил с себя орденские лохмотья и решительно пересек просторную полутемную спальню, подойдя к алькову. Месье лежал с закрытыми глазами, окруженный грудами жасмина и оранжерейных тубероз (которые одним своим видом, не говоря уж о запахе, прямо-таки сулили зверскую мигрень наутро). Но он, конечно же, не спал: никогда во сне он не вытягивался так чопорно, сложив руки поверх одеяла.

— Завтра я поеду на охоту и убью этого проклятого волка, — сказал шевалье, забираясь в постель. — Из-под земли его вырою.

— Блестящий план, — холодно откликнулся Месье, не открывая глаз. — Вот и займитесь.

Шевалье склонился над ним, залюбовавшись сочетанием черного глянца волос, снежно-белой кожи и алых губ.

— Bacchiami, vita mia, prima qu'io mora[3]... — прошептал он, коснувшись языком сочной нижней губки.

Принц уперся ладонью ему в грудь и ядовито поинтересовался:

— Вы уже употребили шпанских мушек?

Конечно, следовало ожидать, что он разобидится, и шевалье сам признавал, что сгоряча был несправедлив, с таким пренебрежением отнесшись к его чарам. Если в Месье и было что-то по-настоящему хорошее (и притом свойственное ему от природы, а не благодаря тому, что он был братом короля), так это его телесная прелесть и альковные таланты. Все прочее было сомнительно, но тут ему не было равных. И шевалье, восстанавливая справедливость, ответил:

— Простите, монсеньор, я не должен был говорить так. Впрочем, я никогда на самом деле так не думал. Вы — такой лакомый кусочек, что мне впору искать не шпанские мушки, а антидот к ним, ежели он существует в природе... Мы в сердцах оба наговорили много вздора. Не хотите ли, к слову, извиниться за то, что назвали меня трусом?

— Извиниться?! — Месье подскочил от возмущения. — Да я готов повторять сколько угодно, что вы держите себя последним трусом, сударь, и мне стыдно за вас! Мне следовало сказать об этом еще тогда, когда вы распустили нюни в гостиной и сделали из себя посмешище, но я был слишком ошеломлен и просто не мог поверить: вы ли это?!

— Я напоминаю вам, — шевалье потемнел лицом от гнева, — что избег смертельной опасности.

— Опять! Мне уже доводилось видеть вас в смертельной опасности, и никогда вы не звонили об этом на каждом углу, заламывая руки. А ведь то были настоящие опасности, не чета какому-то волку, которого любой пастух отогнал бы палкой или камнем. Да-да, я помню, это был не просто волк, а ужасное чудовище прямо из адских бездн, не трудитесь повторять. Это, конечно, хорошо, что вы пытаетесь изобретать оправдания. Значит, сами понимаете, как постыдно ваше поведение. Но, право же, лучше придумали бы что-то поумнее. Смертельная, видите ли, опасность! Когда-то вы сами представляли для всех смертельную опасность, шевалье, и таким я вас любил. Вы были хищником, которого даже бешеный зверь обойдет стороной!

Месье говорил и говорил, надменно, сердито, не замечая, какими глазами смотрит на него любовник, пока тот вдруг не повалил его навзничь.

— Правда? Значит, сейчас он вернется — тот, кого вы любили.

Месье не оценил его порыва и забился под ним, не давая сорвать с себя одеяло.

— Не смейте! Пустите! Я же сказал, что хочу спать. Убирайтесь! Когда понадобитесь, вас позовут.

— Ах, вам нужен хищник, который приходит, только когда его зовут! — рассмеялся шевалье и тут же выругался, потому что удостоился весьма подлого пинка и, хуже того, от боли и неожиданности упустил свое сокровище. — Куда же вы, монсеньор? Я хочу показать вам смертельную опасность, дабы впредь вы не бросались такими словами.

В гостиной кавалеры все не расходились, обсуждая историю, рассказанную шевалье. Все считали хорошим тоном демонстрировать скепсис, но неожиданно Эффиа не выдержал и признался:

— Должен вам сказать, господа, что я действительно слышал сегодня волчий вой. Я сидел в серебряном салоне, окна были раскрыты, и вдруг... Бобо ужасно испугался и весь задрожал, да и мне стало не по себе. Кстати, Вард, вы же были со мной. Разве вы не слышали?

— Нет, дружок, простите великодушно. Если и слышал, то не помню.

— Я слышал, — вмешался Марсийяк. — Я был в голландском саду. И, признаться, после этого воя пропало всякое желание там прогуливаться.

Эсташ с невозмутимым видом взял щепотку золотистого изюма из вазы с фруктами и запил глотком крепкой мальвазии, не чувствуя вкуса ни того, ни другого. Как хорошо, что они не знают о смерти его отца. Он никому не рассказывал и догадался снять траур, а самим им неоткуда было узнать: Франсуа Доже де Кавуа давно растерял все свои великосветские знакомства, и его гибель должна была пройти незамеченной. Но если они каким-то образом узнают, то смогут сложить дважды два.

— Господа! — поморщился герцог де Креки. — Хотя бы вы будьте разумными людьми! Сами подумайте — волки в Сен-Клу!

— Говорят, что во времена Фронды стаи волков заходили даже в Париж, — заметил Эффиа.

— А еще говорят, что времена Фронды давно уже прошли, — герцог деликатно зевнул с закрытым ртом и разлегся на диване, взгромоздив ноги на подлокотник. — Вы слышали какую-то ночную птицу, только и всего. В парке водятся совы. Знаете ли вы, как они кричат? Крохотная тварюшка размером с ладонь вопит, смеется и плачет, как неупокоенный дух. По мне, так все ясно, как божий день. Шевалье как следует отпраздновал вступление в орден. Кучер его, надо думать, был не лучше. Они опрокинули карету. Возможно, действительно видели какое-то животное, к примеру, бродячую собаку. Возможно, она даже бросилась на них. Надеюсь, я не кажусь вам слишком скучным и прозаичным, мои дорогие?

Плавная речь герцога де Креки была прервана грохотом из опочивальни Монсеньора. Следом разбилось что-то стеклянное.

— О-о-о, — пробормотал Вард, — началось. Совет да любовь.

Окончательно забыв о волке, все навострили уши. Для них звуки боя не на жизнь, а на смерть были слаще любой музыки, ибо они свидетельствовали, что черная полоса закончилась и при дворе Монсеньора отныне все пойдет по-старому.

— Пустите меня, негодяй, не то пожалеете! Стража! Стража!!!

Разумеется, никто даже не шелохнулся, и лакеи, истуканами стоявшие у дверей, ничуть не изменились в лице. Все отлично знали: последнее, что нужно делать в подобных обстоятельствах, — это действительно звать стражу.

Опять зазвенело стекло. Судя по звуку, разбили что-то массивное — возможно, одну из китайских ваз Монсеньора или даже большое зеркало (как же он теперь без зеркала-то, ведь второе такое, большое и чистое, не найдешь вовек?). Со страшным громом и скрежетом обрушивалась и переворачивалась мебель.

— Монсеньор, положите эту штуку, черт вас дери, или я засуну ее вам прямо туда, куда вы любите!

— Они так давно не виделись, — вздохнул Эффиа, меланхолически гладя спаниеля. — Сразу видно, соскучились.

— Похоже, мы больше не понадобимся монсеньору сегодня, — заключил Беврон. — Я спать, мои милые. Доброй ночи.

Его примеру последовали остальные. Удалился к себе и Эсташ. Теперь вместо "пыточной" комнаты его разместили в подобающих апартаментах с росписями гризайль на стенах и потолочной лепниной, но нельзя сказать, что в них он чувствовал себя сколь-нибудь счастливее и уснул сколь-нибудь спокойнее.

Из рассказа шевалье выходило, что зверь попросту отпустил его. Но почему? Какого черта? Эсташ боялся, что стал жертвой предательства. Тварь была вполне способна на это.

Опочивальня Месье выглядела так, будто по ней пронесся ураган. Все украшения, столь тщательно подобранные, все букеты и гирлянды, шкатулки с саше, графины с вином и вазы с фруктами и сладостями, картины на пикантные сюжеты, зеркала, расставленные в стратегических местах, звериные шкуры и ковры, брошенные на пол, — все было разорвано, разбито, разломано и перевернуто вверх дном. Сам же Месье, с утра купавшийся в благовониях, точно царица Савская, покрывавший себя маслами, эссенциями и притираниями, пока тело не стало как сливки, и имевший все основания ожидать соответствующего (то есть, бережного и любовного) к себе отношения, был повален на кресло, но не так, как обыкновенно на него садятся люди, а ровно наоборот — коленями на сидение, грудью на спинку, украшенную поверху искусно вырезанными из эбена цветочными гирляндами и притаившимися среди них херувимчиками, а чтобы ему не пришла фантазия переменить это неудобное, да что уж там, мучительное положение, шевалье удерживал его, вывернув за спину его левую руку. Эта жестокость была совершенно излишней, потому что Месье давно уже оставил попытки сопротивления. Как некое сказочное существо, побежденное в бою юным рыцарем, он полностью признал его власть над собою и был готов выполнять желания.

— Не надо так, милый, — просил он столь пленительно-жалобно, что нужно было иметь камень вместо сердца, чтобы не услышать и не проявить снисходительность, — я ведь по доброй воле сделаю все, что вы скажете. Простите меня, я никогда больше не усомнюсь в вашей доблести. Если бы вы отпустили меня сейчас, я бы сделал для вас кое-что... приятное. Нет, не хотите? Как скажете, я только предложил. О, позвольте, я сам сниму, не нужно рвать. — Но даже когда сорочка была, вопреки этой смиренной просьбе, варварски разорвана на его спине сверху донизу, он никак не выказал протеста, только слегка вздохнул, сожалея не столько о погибшем наряде, сколько о грубости и спешке, ведь неторопливая игра доставила бы куда больше удовольствия. — Не хотите прилечь, мой дорогой? На кровати нам будет удобнее... Нет? Ну что ж, если вам нравится здесь... — Обнажившаяся спина прогнулась в недвусмысленном приглашении. — Милый, прошу вас, капельку масла... Ведь с ним и вам будет легче. Хотите, я это сделаю? Вы сами? Ох... Обожаю ваши руки, но нельзя ли чуть нежнее? Вы так давно не были со мной, я совсем отвык... Дайте мне еще немного времени, умоляю, я не готов! Вы восхитительны, но немного грубы. Неужели я заслуживаю этого?.. Ладно, ладно, берите так. О, великий боже. Тише, шевалье, пощадите, я ведь совсем-совсем не сопротивляюсь. Осто-рожнее... — Он запрокинул голову, морщась, грызя губы, но глядя с обожанием. — Если вы меня поцелуете, мне будет немножко легче.

Эсташ проснулся, когда комната была затоплена янтарным светом зари, а на полу лежала ажурная тень от частого оконного переплета. Его разбудил шорох раздвинутого прикроватного полога. Он открыл глаза и увидел Лазара — бледного, измученного, беспомощно щурящегося на солнечный свет.

— Этот ваш шевалье причащается от чаши, — доложил Лазар, прежде чем хозяин успел задать вопрос. — Я не могу тронуть священника.

— Ты в своем уме? — дико воззрился на него Эсташ. — Какой он тебе священник?

— Говорю вам, сударь. Может быть, он это скрывает, как это делают подобные ему молодчики, которых заставили принять сан, но это ничего не меняет. Поэтому я не смог. Я вам говорил, у меня обычно почти ничего не остается в памяти наутро, но в этот раз я помню совершенно ясно огромный серебряный крест. Весь светящийся, — Лазар поежился и помотал головой, будто этот самый крест прямо сейчас сунули ему под нос.

Эсташ несколько раз с силой впечатал лоб в подушку.

— Серебряный крест! Ну конечно. Он же у нас теперь мальтийский рыцарь!

— Ну вот, — Лазар вздохнул и слегка развел руками. — Если вы знали, что же меня на него натравили? Не в обиду вам будь сказано, но могли бы подумать наперед. Таких неприятностей бы избежали.

— А если он снимет орденское одеяние, ты сможешь? — деловито спросил Эсташ, игнорируя упреки.

— Нет же, сударь, нет! Неважно, как он одет, важно, кто он. К нему не притронешься даже — жжется.

— Проклятье, — в бессильной ярости застонал Эсташ, закрываясь в подушку лицом.

— Самое настоящее. Теперь все пропало, сами видите, и нам с вами остается только уносить отсюда ноги, покуда нас не вывели на чистую воду. Вспомните только, я ведь вам говорил с самого начала, что недолго мы пробудем при дворе и ничем хорошим это не обернется.

Стоило Лазару пуститься в свойственное ему резонерство, как Эсташ оторвал голову от подушки и уставился на него с упрямым подозрением.

— Да ты лжешь, небось, тварь. Мог ведь наверняка его прикончить, но специально устроил этот балаган.

— Сударь! — обиделся Лазар. — Скажете тоже! В чем, по-вашему, моя выгода?

— Ну как же, ты ведь мечтаешь поселиться со мной в глуши, где сможешь без помех бегать по лесу. К придворной жизни у тебя не лежит душа. А когда у тебя к нему-то не лежит душа, ты умеешь заставить других поступать так, как тебе надо. Этот урок я уже выучил.

— Напрасно вы так говорите, сударь. Обидно слушать. Что душа у меня не лежит — это верно, но я ведь согласился с вашей нуждой и честно хотел, чтобы вы преуспели тут и добились наконец своего монсеньора. Для меня ваши интересы всегда на первом месте, ведь вы господин, а я слуга. Жаль, что вы считаете меня обманщиком. В нашем положении мы должны доверять друг другу.

Эсташ не поверил не единому слову, но глумливо изобразил раскаяние — сел на постели, прижал руки к груди, трогательно захлопал ресницами.

— Ах, прости великодушно! Как я мог тебя обидеть, в самом деле? Ты ведь столько для меня сделал, дорогое, верное сердце! Но знаешь ли, в таком случае, я тебя обрадую, — он расплылся в торжествующей улыбке. — Мы останемся в Сен-Клу. Я не вижу никаких оснований для бегства.

Лазар скорбно покачал головой.

— Вы как будто забыли, что шевалье видел меня.

— Во-первых, он видел не тебя. Во-вторых, ему никто не поверил, даже монсеньор.

— А вы знаете, что прямо сейчас в Сен-Клу готовится охота? Я, когда шел к вам, видел собак и слышал разговоры. Он собирается меня ловить.

— Черта лысого он поймает, ты знаешь это не хуже меня, — усмехнулся Эсташ.

Понимая, что спорить бесполезно, Лазар убрал с лица всякое выражение и смиренно принялся собирать с кресла небрежно разбросанную одежду: ночь прошла, и он вернулся к своим обычным обязанностям. Разглаживая смятые кружева, кротко покачал головой, досадуя на безрассудство хозяина и его злополучную страсть.

— Если вы так настроены, сударь, значит, останемся. Но только заклинаю вас, помните, что шевалье де Лоррен отныне наш враг. Вы скажете, он сам пока не знает, что он именно наш враг, и будете правы, но малейшая неосторожность — и нам конец.

Ты говоришь так, будто было время, когда он был мне другом и желал добра, — утомленно пробормотал Эсташ, закрывая глаза. — А теперь уйди и дай мне поспать еще немного. Я вторую ночь почти без сна, и все по твоей милости.

Всё же Эсташ не был настолько безрассуден, чтобы полностью сбросить шевалье со счетов как возможную угрозу. Когда тот объявил, что собирается на охоту и приглашает с собой всех желающих, Эсташ изъявил готовность присоединиться, хотя их отношения были настолько далеки от дружеских, что чрезвычайно трудно было представить их охотящимися вместе. Но лучше было держать шевалье под наблюдением и знать, что он задумал.

Затевающаяся охота вызвала неподдельный энтузиазм у всего двора, ибо являлась чуть ли не единственным развлечением, практически недоступным для приближенных Месье: он сам никогда не охотился и другим не давал, потому что не любил, когда его оставляли в одиночестве надолго. Одному лишь шевалье изредка удавалось добиться, чтобы его отпустили. Кажется, Месье соглашался потерпеть краткую разлуку только ради того удовольствия, которое приносило ему возвращение милого дружка, возбужденного убийствами и пахнущего порохом и кровью. Не будучи человеком компанейским, шевалье всегда охотился в одиночестве, и остальным оставалось только завидовать. Поэтому сейчас, когда он вдруг решил собрать большое общество, все радостно ухватились за этот случай, хотя охота обещала быть совсем не такой, как принято. Егермейстер герцога Анжуйского Бернар де Ленонкур (честный и ответственный человек, любящий свою работу, но по изложенным выше причинам имевший не так много возможностей проявить эту любовь) даже добился аудиенции и стал втолковывать Монсеньору, что шевалье де Лоррен, при всём уважении, задумал сущее безумие: охота на волков требует совсем иной подготовки и проводится совсем не так, не говоря уж о том, что охотиться на волков в окрестностях Сен-Клу, где их отродясь не водилось, — это просто курам на смех. Месье выслушал эти резоны без особого интереса и ответил, что ему лично всё едино: он-то на эту охоту не собирается. И добавил фразу, которую в его хозяйстве уже слышали все, а теперь настал черед услышать и егермейстеру: "Делайте, как скажет шевалье де Лоррен". После этого Ленонкур смирился и занял место в хвосте кавалькады, предоставив фавориту руководить этой бездарной тратой времени.

Галантно распрощавшись с Месье (тот послал воздушный поцелуй из окна дворца, а в ответ ему отсалютовали шляпой), шевалье повел свой отряд на место крушения кареты. Ее еще не успели убрать, и охотники могли сполна полюбоваться картиной разрушений, которая при свете дня выглядела еще более впечатляющей, нежели ночью. Один из булонцев был до сих пор жив и слабо дернул копытом, услышав людские голоса, но это явно было сделано в последнем усилии, и оставалось только прекратить его мучения, что шевалье и сделал, прицелившись из мушкета.

Странно было видеть посреди леса этот роскошный экипаж, беспомощно валяющийся под откосом. После того, как шевалье его покинул, он перевернулся еще раз (видимо, усилиями лошадей, которые бились в агонии или пытались спастись) и теперь лежал, подняв к небу огромные колеса с фигурными спицами. Но, как ни ужасно было это зрелище, оно окончательно перевело ночное происшествие из мистической плоскости в бытовую, и даже Эффиа, который, по собственному признанию, слышал накануне страшный вой, откашлялся и выразил общее мнение:

— Дорогой шевалье, а что, если дело было так: ваша карета перевернулась, вы сильно ушибли голову, ну а все остальное вам... привиделось?

— Я сейчас ушибу голову вам, Эффиа, — посулил шевалье. — Только никто ведь не заметит разницы, даже вы сами.

Он спешился и соскользнул под откос, скрывшись в перелеске. Через минуту послышался его голос:

— Идите все сюда!

Раздраженно поводя плечами, поджимая губы и вскидывая брови, кавалеры спрыгнули наземь и по одному принялись пробираться вниз по склону, густо заросшему кустарником. Эсташ старался держаться вместе со всеми, не впереди, но и не позади, не привлекая внимания, но и не прячась. Никто не должен был заметить, как напряженно он ждет продолжения этой странной сцены.

Шевалье ожидал их в низине, чтобы показать следы на земле, чуть влажной из-за близости реки.

— Смотрите. Здесь наступил я, — в подтверждение он поставил вровень с отпечатком ногу, обутую в сапог с квадратным носком и подковкой на каблуке. — А вот это — видите?

Рядом с человеческим следом на земле отчетливо вырисовывался звериный. Он был такой большой, что кавалеры, не веря своим глазам, дружно наклонились над ним, почти задевая длинными локонами траву. Эсташ тоже заставил себя посмотреть, хотя его замутило. Почему-то было невыразимо противно соприкасаться с материальными следами этого существа, даже если это не обезображенные трупы, а всего лишь отпечаток лапы на земле.

— Что скажете, Ленонкур? — спросил шевалье. — Это — волк?

— Несомненно, — подтвердил потрясенный егермейстер. — Но до чего крупный! Никогда с таким не сталкивался. Какого же размера должен быть этот зверь?

— Думаю, больше меня, если встанет на задние лапы. Я понимаю, что все это звучит дико и невероятно, но теперь вы все, надеюсь, убедились, что я не сошел с ума и не кормлю вас баснями. Где-то здесь действительно живет чудовищный волк, который с неправдоподобной дерзостью нападает на людей. Именно люди — его цель. Вы видели, что он не тронул лошадей, хотя они были легкой добычей. Впрочем... — тут голос шевалье дрогнул, а взгляд заострился и потяжелел, как у человека, который борется с тяжелым воспоминанием. — Меня он не тронул тоже, но кто поручится, что он сохранит свое великодушие в дальнейшем?

— Конечно, мы должны остановить его как можно скорее, — согласился Ленонкур и, вполне убежденный, немедленно развернул бурную деятельность.

И тут начались чудеса. Привели собак, но те отказывались брать след. Ленонкур с тяжким недоумением смотрел, как великолепные гончие, — бесподобно выученные, злые, норовистые, каждая с родословной не хуже, чем у принца, к псарне которого они принадлежали, — тряслись, скулили, упирались, прижимались к земле, и поднять их не могли ни команды, ни арапник. Охотникам оставалось только прочесывать лес самим: выстроиться длинной цепью и продвигаться вперед верхом, трубя в рога, производя как можно больше шума. Как ни умен этот чертов волк, а всё же нервы у него не выдержат — рано или поздно поднимется и обнаружит себя. Кавалеры не возражали: так было еще интереснее. Один только шевалье как будто остыл ко всей затее. Когда Ленонкур начал распределять позиции в цепи, он сказал, чтобы пока обходились без него, он присоединится к ним после, а пока хочет прочесать берег. Егермейстер предоставил ему действовать по своему усмотрению, хотя, по его мнению, это было бессмысленно: едва ли волк станет прятаться у реки, там для него нет подходящего укрытия.

Эсташ не сомневался, что у шевалье есть какие-то свои соображения, которые он скрывает от остальных. Но насколько близки эти соображения к истине? И вообще, сложилась ли у него в голове какая-то теория и есть ли какой-то план действий, или это не более чем неясные догадки и ощущения? Чтобы выяснить это, следовало держаться поблизости и следить в оба, поэтому Эсташ непринужденно спросил своего недруга:

— Вы позволите составить вам компанию?

Шевалье взглянул на него с немалым удивлением, но ответил почти любезно:

— Если вам угодно.

— Если этот зверь и впрямь так опасен, никому из нас не следует ходить по одиночке, — добавил Эсташ, чтобы объяснить свою внезапную тягу к обществу шевалье, столь мало приятному, что больше никому не пришло в голову его сопровождать. Но тот, похоже, не нуждался ни в каких объяснениях и молча повернулся и углубился в прибрежный ивняк, предоставив Эсташу следовать за собой.

Они вышли на берег в том месте, где шевалье прятался в камышах. Возле кромки воды, где сырая земля смешивалась с илом, опять обнаружились страшные следы. Шевалье метнулся к ним не хуже гончей. Он определил, где зверь вошел в воду, а немного погодя отыскал место, где тот вылез на берег.

— Вон туда он направился, — шевалье уставился на цепочку следов, ведущую вверх по склону. — В лес. — И перехватил поудобнее мушкет, точно уже видел перед собой мишень.

При виде такой целеустремленности Эсташ поначалу даже испугался. Он спешил за шевалье, чувствуя себя, как в ночном кошмаре: вот сейчас случится что-нибудь ужасное и непоправимое, например, обнаружится предмет одежды Лазара или платок с запоминающейся монограммой... Но по мере того, как земля высыхала, следы пропадали. Какое-то время ориентиром служила примятая трава, но потом и она кончилась. Шевалье в бешенстве кружил по лесной поляне, не в силах смириться с поражением. Когда он от злости расколошматил об дерево свой дорогущий голландский мушкет, весь в серебряной чеканке и перламутровых инкрустациях, Эсташ выдохнул с облегчением: ничего этот избалованный мальчишка не знал и знать не мог, а то, что выглядело как ледяная целеустремленность, оказалось на деле пустым упрямством и раненой гордостью придворного красавчика и баловня, который натерпелся страха, намочил штаны в болоте и теперь, естественно, жаждал мести. Вообще, конечно, шевалье обладал просто удивительной способностью производить зловещее впечатление.

— Ну, не падайте духом, — дружелюбно сказал Эсташ, внутренне забавляясь. — От Ленонкура ваш волк не уйдет. Не хотите ли присоединиться к остальным?

Тут раздался громкий призыв рога.

— Кажется, они его нашли, — встрепенулся шевалье и принялся карабкаться по склону вверх, на дорогу, где были привязаны их лошади.

Перекликаясь с помощью рогов, они смогли отыскать своих спутников, которые в это время, спешившись, обступили нечто, лежащее в куче прошлогодней листвы.

— Шевалье, — сказал, обернувшись, Беврон, — мы думаем, вам нужно на это взглянуть. Только приготовьтесь: зрелище не самое приятное.

Шевалье хладнокровно приблизился, не тратя времен на то, чтобы укрепиться духом.

-Кажется, это один из ваших людей, — Беврон посторонился и пропустил его к распростертому на земле телу. — Во всяком случае, на нем ливрея ваших цветов.

Эсташ тоже подошел, заранее зная, что увидит. Так и оказалось: на ковре из листьев, почерневших от запекшейся крови и оттого словно обугленных, лежало тело с разодранным животом и мешаниной раздутой сине-красно-черной требухи, вываливающейся наружу, как будто она изначально принадлежала другому, более крупному человеку и была по сатанинскому умыслу убийцы втиснута в меньший объем. Горло было перегрызено, голова откинулась назад так сильно, что подбородок, покрытый игольчатой седоватой щетиной, смотрел вертикально вверх. На лице застыло непередаваемое выражение ужаса, которое Эсташ уже видел у матушки Като и Пьеретты, рот был широко раскрыт, позволяя разглядеть, что несчастный проглотил собственный язык. Осталось только неясным, сделал ли он это сам, или же зверь, перегрызя ему горло, каким-то образом потянул за корень языка и заставил его провалиться.

Шевалье разглядывал труп со своим обычным серьезным и замкнутым выражением лица, примеряя эту судьбу на себя. Искаженное лицо мертвеца отражалось в его черных глазах.

— Да, это мой кучер, — сказал он наконец.

Никто из его слуг не вернулся в Сен-Клу наутро, однако шевалье не удивился этому. После того, как они бросили господина на произвол судьбы, самое разумное, что они могли сделать, — это сбежать. Но, как видно, кому-то из них не повезло сильнее, чем можно было ожидать.

Восемь убитых волков лежали в ряд на каменных плитах курдонера[4]. Остекленевшие глаза казались красными в свете факелов, которые держали егеря, ибо охотники вернулись домой уже затемно.

Другую часть трофеев составили пять трупов разной степени растерзанности — из слуг шевалье не уцелел никто, и всех обнаружили в лесу одного за другим. Но их не стали демонстрировать Монсеньору, только доложили на словах, не вдаваясь в лишние подробности.

Месье прошелся вдоль ряда волков, пошевелил перламутровым набалдашником трости мертвые морды и хвосты и поинтересовался:

— Ну, который из них тот самый?

— Тут его нет, — признался шевалье. — Этих мы взяли, просто чтобы не возвращаться с пустыми руками.

— Что ж, — не стал огорчаться Месье, — по крайней мере, теперь мы знаем доподлинно, что в Сен-Клу все же водятся волки. Век живи — век учись.

— По правде, только одного мы добыли в Сен-Клу, монсеньор, — уточнил Эффиа. — И тот, верно, забрел случайно. Остальные из Велизи. Вообразите только, в какую даль мы забрались!

Принц покачал головой сочувственно, но несколько иронически — дескать, и не лень же вам.

— Вы, наверное, ужасно устали, милый? — обратился он к шевалье, но тот, придвинувшись к нему, ответил вполголоса:

— Не беспокойтесь, на вашу долю меня хватит.

— О, — только и мог вымолвить обычно столь разговорчивый Месье, и прозвучало это одновременно восхищенно и обреченно, ибо, по правде сказать, после вчерашнего он был бы не в претензии, если бы юный герой пожелал отдохнуть. Это не укрылось от внимания шевалье, и он улыбнулся зло и весело.

— Похоже, вы уже не так рады моему возвращению, монсеньор.

— Ну что вы, — пролепетал Месье, тая как воск под его взглядом, — я ужасно рад!..

— Скоро я измерю всю глубину вашей радости, — пообещал шевалье. — Только сначала мне надо обсудить с Ленонкуром план действий на завтра.

— Как, у вас будут какие-то действия еще и завтра?

— Естественно. Я же сказал, что найду этого волка, чего бы мне это не стоило. Не получилось сегодня — значит, будем продолжать, пока не получится. — И шевалье, прежде чем отойти, изысканно поклонился: — Монсеньор.

В одной руке он держал шляпу, коей описал положенный полукруг, но в другой — хлыст, и таков был контраст между шляпой и хлыстом, между почтительным придворным поклоном и ужасным взглядом, которым фаворит окинул своего покровителя, и так много эти контрасты говорили о том, что должно было произойти вскоре, — что Месье ощутил, как спину и поясницу покалывают мелкие иголочки возбуждения. Он поспешил во дворец. Сладостные и пугающие чувства отразились во всем его облике — в лихорадочном блеске глаз, хищном изгибе губ, даже в походке, и Эсташ, который все еще медлил возле добычи, прирос к месту, столкнувшись с этим видением. Месье же, в свою очередь, зацепился, как за крючок, за его отчаянный жадный взгляд и приостановился.

— А вы не устали сегодня, сударь? — спросил он, улыбаясь.

— Я... о... я... — пробормотал Эсташ, теряя от этой хмельной улыбки последний ум.

— Между прочим, было невыносимо скучно сидеть тут целый день в одиночестве. А вы даже не догадались составить мне компанию. И это на вашем языке называется 'любовью'?

— Я думал, что мое общество будет вам неприятно, монсеньор, — нашелся Эсташ, хотя говорить было трудно, потому что язык онемел, а губы хотели не выговаривать слова, а только целовать, целовать, целовать.

Шевалье де Лоррен, закончив разговор с егермейстером, вырос точно из-под земли.

— Доже! — воскликнул он укоризненно. — Ну что это такое опять?.. Учишь вас, учишь, а вы как всегда: 'Я думал, монсеньор...', 'Я не знаю, монсеньор...' Значит, так. Показываю в последний раз, что нужно делать. Смотрите внимательно и запоминайте. В следующий раз попробуете повторить самостоятельно.

И он крепко взял принца сзади за спадающий пелериной кружевной воротник, то есть, проще говоря, за шиворот, и повлек в сторону парадного входа. Выстроившиеся на лестнице лакеи с факелами заученно поклонились в пояс, подчеркнуто не замечая, каким странным способом был доставлен во дворец их повелитель. Месье не выразил ни малейшего протеста. Только когда его втолкнули в спальню и они остались вдвоем, он вкрадчиво сказал:

— Я надеюсь, милый, когда у нас будет гостить король, вы не вздумаете выкинуть ничего подобного?

— Что вы, монсеньор, как можно?! — перепугался шевалье. И после паузы добавил: — Я никогда не посмел бы развлекать его величество старыми трюками. Непременно придумаю для него что-нибудь новенькое.

И он строго ударил по рукам Месье, который начал было расстегивать его кафтан. Месье испуганно отпрянул с виноватым и лукавым видом и занялся своими собственными пуговицами.

— Но чего вы рассчитываете добиться этим? — спросил он и бросил на любовника короткий вопросительный взгляд ('Верно ли я понял ваше желание, мой драгоценный? Вы хотите остаться одетым, в то время как я...?'), после чего снова сосредоточил все внимание на бесконечно длинном ряде пуговиц на своем кафтане, с показательной торопливостью вынимая их из петель.

— Я, может, хочу, чтобы они с Мазарини пожалели о том, что натворили. И горько оплакали тот день, когда заставили меня вернуться.

— Вы дьявольски мстительны, шевалье. Я вас обожаю. Но должен предупредить, что там, где мой брат только начинает чувствовать сожаление, другие расстаются с головой. — Месье уронил на пол тяжелый от золотого шитья кафтан. — Я должен снять все?

— Все, — подтвердил шевалье и прислонился к стене, ожидая.

[1] Уста моей бесценной —

Трибуна и арена,

И раны глубоки, и муки сладки,

И новой боли жаждешь без оглядки.

О, мирный поединок,

Где яростная нежность

Над ненавистью восторжествовала,

Где бьются без заминок,

И гибель — неизбежность,

И пораженье не страшит нимало. (пер. Е. Солоновича)

[2] Блонды — вид кружева из шелка на сетевидной основе.

[3] 'Поцелуй меня, жизнь моя, пока я еще не умер...' (начало мадригала Ипполито Сабино)

[4] Курдонер — парадный двор перед дворцом, ограниченный спереди главным зданием, с боков — флигелями.

Глава 7

Удар в спину

Чудовищно жаркий день стал бы нескончаемой пыткой, если проводить его не в купальнях, где можно отдохнуть от парика и тяжелого верхнего платья, есть щербет и обложенные льдом дыни (которые лакеи доставляют бегом, чтобы успеть донести хоть немного прохлады), пить охлажденный мускат или, если в жару не хочется вина, настоянный на розовой воде оршад и, само собой, купаться. Даже те, кто не умел плавать, не отказывали себе в удовольствии спуститься на нижнюю ступеньку лестницы, погрузиться в воду по шею и там покачиваться под приятным упругим напором течения. Те же, кто умел, лихо ныряли в пронизанную прямыми солнечными лучами глубину, а потом заплывали на середину реки и там ложились на спину, закрывали глаза и блаженствовали, пока не спохватывались, что их унесло слишком далеко.

Месье был единственным, кто даже не подходил к воде. Он не признавал ничего, кроме своей мраморной ванны с подогревом, и, пока его свита плескалась и резвилась, прятался от солнца под просторным пологом из плотного изумрудно-зеленого шелка, но даже этого полога ему было мало, и он для верности расставил по периметру своего ложа арапчат с зонтиками, чтобы уж точно ни один коварный луч не проник в тень и не коснулся даже на мгновение его лилейной кожи. Перед ним были разложены архитектурные чертежи, ибо Месье бесконечно перестраивал свои дворцы, примерно как дамы перешивают туалеты. Прямо сейчас, пока он пребывал в Сен-Клу, шли масштабные переделки в Пале-Рояле, а по осени, когда они все переберутся в обновленный Пале-Рояль, преобразования настигнут Сен-Клу.

Поскольку чертежи обыкновенно хранятся свернутыми в трубку, каждый лист приходилось прижимать по краям, чтобы он не загибался. Месье привлек для этой цели Эсташа, и тот битый час сидел в изумрудно-зеленой тени и разворачивал по требованию принца все новые непослушные, так и норовящие выскользнуть из рук и свернуться плотные листы. Месье ползал по чертежам, чуть ли не утыкаясь носом. Его волосы при каждом движении задевали руки Эсташа. А потом он вдруг поднимал голову, отчего их лица оказывались на том самом опасном расстоянии, которое требует окончательного сближения и поцелуя, сдувал со лба приставшие кудряшки (овевая заодно лицо своего визави кондитерской сладостью дыхания) и томно жаловался на жару. Эсташ от всей души соглашался. Он был готов лишиться чувств.

Примчался запыхавшийся Паво.

— Монсеньор! Шевалье вернулся!

— Уйдите сейчас же! — зашипел Месье на Эсташа и прижал чертеж с помощью сложенного веера и флакона с духами.

Порядок, таким образом, был восстановлен за секунду до того, как со стороны парка в купальню спустился шевалье. Он был в замызганном охотничьем костюме, бледный и осунувшийся от усталости и невыносимой жары. Волосы и лицо, даже губы, покрывала дорожная пыль и пятнала черная лесная грязь. Сапоги угвазданы до колен, к каблукам толстым слоем прилипла красноватая глина.

Эсташ к тому времени окончательно уверился в своей безопасности, потому что шевалье по-прежнему воображал, будто столкнулся с хитрым и опасным, но по природе своей обыкновенным зверем. И они с Ленонкуром охотились на него как на зверя, пробуя все известные тактики и не смущаясь бесконечными неудачами. Пару раз им удавалось обложить особенно крупного волка, и они уже готовились торжествовать, но от пойманной добычи шевалье неизменно отворачивался: "Не то". И охота начиналась сначала. Другие кавалеры уже давно перестали сопровождать шевалье, потому что им надоели эти утомительные, с рассвета до заката, блуждания по окрестным лесам, да еще в такую жару.

Шевалье поцеловал руку принца, взяв ее осторожно, чтобы не испачкать о свою перчатку, тоже измазанную в глине. Месье, как всегда, было плевать на такие пустяки, и он сам прильнул к нему, но шевалье решительно отстранился.

— Позвольте мне сначала освежиться, монсеньор, — сказал он и начал раздеваться, усеивая грязной одеждой пол, выложенный лангедокским мрамором.

— Вы нынче рано вернулись, — заметил Месье, внимательно наблюдая за ходом процесса.

— Очень уж жарко. И потом, мы с Ленонкуром так и не смогли придумать, куда нам податься в этот раз. Мы уже прочесали всю округу, и не по одному разу. — Шевалье стянул через голову сорочку, оставшись в одних нижних панталонах, и в купальне воцарилось уважительное молчание. Такого красивого тела никто из кавалеров не видел за всю свою бурную жизнь, что ни думай о его обладателе. Ни одной несовершенной и негармоничной линии, ни единого изъяна. Чистая юная кожа, еще не поросшая шерстью, разве только подмышками и на голенях темнел пушок, да внизу живота что-то просвечивало сквозь батист панталон. Граф де Вард однажды заметил, что у шевалье узковаты бедра, но это была не беда, с годами непременно окрепнут. Даже Эсташ засмотрелся, отметив застарелые и свежие засосы на шее шевалье и жестоко расцарапанную спину.

— Может, ваш волк ушел в Марли? — предположил Месье. — Там лес гуще, и зверья там больше. Хотите, я попрошу у короля разрешения поохотиться в Марли? Я, разумеется, не скажу, что это для вас, иначе он не разрешит.

— Это было бы истинное благодеяние с вашей стороны, монсеньор, — ответил шевалье. — Возможно, волк действительно живет в Марли, а к нам забрел случайно. — И он прыгнул вниз головой в зеленоватую речную воду.

— На самом деле, я готов биться об заклад, что среди десятков волков, которых он подстрелил, наверняка был тот самый, — заметил Месье, когда шевалье заплыл достаточно далеко, чтобы не услышать его слова. — Или же он правда был бешеный и давно издох. Кто-нибудь слышал, что волк с тех пор загрыз еще кого-то? Вот и я не слышал. Значит, бедный шевалье гоняется за призраком. Ну что ж, если это доставляет ему удовольствие...

Но история с чудовищным волком неожиданно получила продолжение на днях, когда Месье поехал в Фонтенбло навестить матушку. Они встретились, как обычно, чрезвычайно нежно. Королева с удовольствием заметила, что ее дорогой мальчик снова повеселел и поздоровел.

— Но где же ваш друг, Филипп? — удивилась она, видя, что он приехал в одиночестве. — Неужели вы снова поссорились?

— Вовсе нет, матушка, — вздохнул Месье, — просто он на охоте. В последние дни он ничем другим не занимается, и я почти не вижу его. Пожалуй, я бы поссорился с ним из-за этого, но ссориться с постоянно отсутствующим лицом затруднительно.

— Ваш отец тоже все время пропадал на охоте, — заметила королева с тонкой понимающей улыбкой. — И ваш брат посвящает ей каждую свободную минуту. Это занятие обладает совершенно непреодолимой притягательностью для некоторых мужчин, и разумнее всего просто смириться.

Неизвестно, какой еще женской мудростью успела бы поделиться с сыном Анна Австрийская, если бы не пришел король.

— Филипп, — сказал он после всех положенных приветствий, — что творится у вас в Сен-Клу?

Вопрос поставил Месье в тупик. Конечно, в Сен-Клу каждый день "творилось" много невероятного и немыслимого, но, пожалуй, ничего из этого не было новостью для его величества.

— Все как обычно, — ответил он с ноткой сомнения. — Позорим себя. Погрязли. Вы не потерпите.

— Я восхищен, — заявил король, — что изуродованные останки пятерых человек, найденные чуть ли не в вашем парке, проходят для вас по разряду "как обычно".

— Ах, вот вы о чем. Я и забыл. Это ведь случилось давно.

— Давно?.. Впрочем, вы правы: достаточно давно, чтобы установить причину и найти убийцу. Было ли это сделано?

Месье недоумевал все сильнее. Он искренне не понимал, зачем придавать такое значение этому происшествию — безусловно, прискорбному, но явно относящемуся к трагическим случайностям, которые неизбежны в этом мире. Ладно, шевалье не может успокоиться, он, как-никак, сам пострадал, а Луи-то что нужно? Каким образом до него вообще дошла эта новость?

— Эти пятеро несчастных были растерзаны огромным волком, — объяснил он скучливо. — Но его до сих пор не поймали, хотя для этого делается все возможное.

— Что именно вы называете "всем возможным"? — допытывался король. — Было ли предпринято какое-то расследование?

— Понятия не имею. Я не отдавал никаких распоряжений, если вы спрашиваете об этом.

— Я почему-то так и думал. В таком случае, если вы не возражаете, распоряжения отдам я...

— Вам это больше пристало, сир, — вставил Месье, надеясь закруглиться здесь и побеседовать о чем-то более увлекательном. Но король продолжал, словно не заметив, что его перебили:

— ...Я собираюсь поручить следствие опытным и сведущим магистратам. Не знаю, говорят ли вам о чем-то имена президента Нувара де ла Ревельера и советников парламента Дезиссара, Вино и...

Месье вытаращил глаза.

— Бог ты мой! Возможно, от этих ваших ученых правоведов и будет толк, если они, ко всему прочему, еще и хорошие охотники. Ибо, как я уже сказал, опечалившие вас бесчинства совершил обыкновенный волк. Или не совсем обыкновенный, а очень крупный, хитрый и злобный, если верить шевалье де Лоррену, а для этого есть основания, ведь он видел этого волка своими глазами и даже сам чуть было не стал шестой жертвой, что, впрочем, едва ли опечалило бы вас. Как жаль, что вы не любите шевалье, сир. Вы оба могли бы объединить усилия, потому что он тоже ищет волка и ни о чем больше не может говорить. Честно говоря, я совсем не ожидал вырваться в Фонтенбло и тут опять...

— Филипп! — возвысил голос король, приложив заметные усилия, чтобы это возвышение не перешло в вульгарный крик. — Вы можете, если я не прошу слишком многого, послушать меня? Просто послушать, по возможности не перебивая?

Месье спохватился и сам себе со звучным шлепком запечатал рот ладонью. Но почему-то этот жест, вместо того, чтобы успокоить короля, окончательно вывел его из себя.

— Где вы приобрели эти манеры?! Как можно перебивать в разговоре — не только меня, а вообще любого собеседника?! И хоть бы говорили что-то дельное, раз уж перебиваете, но нет ведь, обычная чушь, которую вы несете без остановки и за которой невозможно даже уследить! Зачем-то стали рассказывать про этого вашего... Могли бы уже запомнить, что бытие этого человека мне неинтересно. Нет, это невыносимо! С вами просто невозможно разговаривать! Знаете ли вы, Филипп, что стоит вам открыть рот, как у меня начинается мигрень?

Месье пришлось снять печать со своих уст, чтобы напомнить:

— Сир, я слушаю вас.

— Очень хорошо, — король несколько успокоился. — Я хотел сообщить вам, что намерен составить комиссию, которая произведет расследование кровавого происшествия в Сен-Клу. Это делается исключительно для вашей безопасности, брат. Вас, по-видимому, не беспокоит, что рядом с вами творятся такие ужасы, но я не могу, сколь ни силюсь, приобрести такой же философский взгляд на них. Я прошу вас благосклонно принять магистратов, которые прибудут к вам для расследования, оказывать им все возможное содействие и... В общем, не препятствовать на сей раз правосудию и не прятать никого под кроватью.

— Но кого я собираюсь, по-вашему, прятать под кроватью? — спросил Месье с таким недоумением, точно его никогда в жизни не посещала эта странная мысль. — Волка?

— Я говорю это на тот случай, если окажется, что за этим делом стоит не зверь, а человек.

— Ох. Ну что ж, если впрямь на свете есть человеческое существо, способное на такое, я последний, кто станет его защищать, — пообещал бедный Месье, чувствуя настоящую усталость.

Король рассказал брату далеко не все, что знал сам, — и не без причин.

Наверное, гибель пятерых слуг не привлекла бы особого внимания и не пробудила никакого интереса властей, если бы не два обстоятельства. Первое заключалось в том, что пять растерзанных трупов поступили в Шатле не откуда-нибудь, а из резиденции его королевского высочества герцога Анжуйского. Более того, убитые являлись слугами фаворита его высочества шевалье де Лоррена, который сам подвергся нападению.

Второе обстоятельство было таково: в те же дни некая мадам Дюва, проживающая на улице Нев-Сен-Поль, заметила, что ее собака играет на дворе с каким-то странным предметом, оказавшимся при ближайшем рассмотрении неаккуратно отчлененной женской рукой. После того, как мадам Дюва подняла надлежащий шум, по соседству были обнаружены остальные части тела. Они были закопаны в одном из дворов, причем, судя по свежему виду, совсем недавно. Установить личность убитой не представлялось возможным: это была молодая девушка из простых, такие пропадали в Париже каждый месяц, и никто, кроме безутешных родственников (да и то не всегда), не пытался их искать. И об этой несчастной непременно забыли бы, если бы труп не оказался в Шатле одновременно с трупами из Сен-Клу. В таком соседстве магистратам бросился в глаза схожий характер телесных повреждений, не оставляющий сомнений в том, что все жертвы были умерщвлены одним злодеем. Сначала считали, что это зверь, ведь так сказал шевалье де Лоррен, да и сами раны были явно оставлены зубами. Но офицер полиции, который руководил извлечением из захоронения трупа девушки, обратил внимание на крупные комья земли: похоже, что безымянную могилу копали лопатой. Дело, таким образом, становилось еще интереснее, и его затребовала к себе ни много ни мало уголовная палата парламента — Ла Турнель. Более того, принимая во внимание все обстоятельства, было решено доложить о происшествии его величеству.

Доклад делал президент уголовной палаты Дени Нувар де ла Ревельер. Это был провинциал с неутолимыми амбициями, который положил всю жизнь на штурм юридического Олимпа, но даже должность президента палаты парижского парламента удовлетворяла его не вполне. В мечтах он видел себя первым президентом парламента или даже канцлером, почему бы и нет? Беда была в том, что эти должности мало было просто купить, они требовали еще и связей, которых у господина де ла Ревельера не было, и должность президента не могла тут помочь, потому что уголовные дела обычно не возбуждали интереса первых лиц и, следовательно, не давали юристу возможности составить репутацию. Это была сфера грубая и низменная, и притом мелкая — не сравнить с регистрациями налогов и законодательных актов или громкими процессами с участием высшей знати, которыми занимались высшие палаты, где заседала белая кость от юридического сословия. В общем, когда президент де ла Ревельер получил шанс предстать перед молодым государем и показать себя в деле, он твердо решил, что своего не упустит и непременно понравится и запомнится.

Он продемонстрировал королю, что, хотя дело было полно неразрешимых загадок, следствию — под его, Ревельера, неусыпным руководством — удалось кое-что раскопать. Так, тело безымянной девушки было найдено на заднем дворе дома, принадлежащего господину де Русселю, сборщику церковных податей, которого только дворянская грамота спасла от немедленного ареста и всех вытекающих последствий. Впрочем, с помощью родственников, многочисленных знакомых и слуг Русселю удалось доказать, что последнее время он провел в своем загородном имении в Отей и не выезжал в столицу. Парижский же дом он, как оказалось, сдал, но о своем жильце не мог сообщить практически ничего, кроме имени (оказавшегося, разумеется, вымышленным). По его словам, это был юноша лет двадцати с небольшим, чрезвычайно пригожий, с манерами и привычками вельможи. Конечно, многие проходимцы пытаются напускать на себя шикарный вид, но этот внушил доверие тем, что выплатил всю сумму вперед, и господин де Руссель совершенно успокоился и не пытался ничего о нем разузнать. Он, собственно, видел жильца только раз, и притом издали, а все дела вел с его слугой.

Конечно, полиция устроила обыск в доме, но там уже не было не только самого кавалера со слугой, но и никаких следов их пребывания. Разве что в камине нашли обгоревшие клочки бумаги. Разобрать написанное было уже невозможно, но на одном из клочков частично сохранился отпечатанный герб — из тех, которыми знатные особы помечают свою писчую бумагу.

— Вот он, если вашему величеству угодно взглянуть, — де ла Ревельер бережно извлек из конверта почерневший обрывок бумаги. Рисунок герба можно было разобрать лишь на четверть. — Я лично обратился к самым крупным знатокам геральдики, и они назвали около двух десятков фамилий, которым может принадлежать этот герб, но, принимая во внимание описание молодого вельможи, которое сделал свидетель, а также связь с Сен-Клу, я осмелюсь выделить одну наиболее вероятную кандидатуру. — Президент помедлил, потому что сейчас он ступал на несколько опасную почву, но ему не оставалось ничего, кроме как продолжать: — Это маркиз д'Эффиа, ваше величество.

Почему, интересно, подумал король с тоской, как произойдет где особо гнусное преступление, так непременно окажется, что нити ведут в этот гадючник, собравшийся вокруг Филиппа? И будет ли когда-нибудь этому конец?

— Вы уже беседовали с ним? — спросил он.

— Нет, ваше величество, — признался Ревельер. — Я полагаю, что одного герба, и то частично сохранившегося, мало, чтобы беспокоить господина маркиза, который, к тому же, пользуется покровительством высоких особ.

— Покровительством моего брата, — ледяным тоном уточнил король. — Давайте уж обойдемся без околичностей, господин президент. Всем известно, что Месье по юношескому своему легкомыслию и доверчивости привечает отменных негодяев, которые пользуются полной безнаказанностью и проводят время в бесчинствах. Но такое страшное злодеяние и, вдобавок, такое бессмысленное... Можете ли вы, господин президент, объяснить мне, в чем же его, так сказать, суть, ибо я не могу представить, для чего убивать этих несчастных маленьких людей?

— Судьи практически единодушно высказались за то, что мы имеем дело с дьявольскими силами, сир. А дьяволу не нужны обычные человеческие резоны, чтобы совершать злодеяния. Возможность творить зло сама по себе является его вознаграждением. Поэтому на вопрос вашего величества: 'Для чего?' — я ответил бы так: 'Для собственного удовольствия'. Но поскольку демонологи сходятся в том, что дьявол не может творить зло без посредничества человека, вероятно, его союзник извлекает для себя какую-то выгоду.

Король разглядывал президента с непроницаемым видом, но на самом деле этот скромный безвестный человек нравился ему. Он казался верным слугой, особенно в сравнении с остальными парламентскими господами, важными, надменными, сознающими силу своей корпорации даже перед лицом монарха. Смеющими возражать, отказывающими королевским эдиктам в регистрации, на каждое слово его величества присылающими ремонстрации, состоящие из сотен слов.

— Вы сами верите в это, президент? — спросил Людовик. — Я имею в виду сделки с дьяволом и прочее, на что вы намекаете. Святая церковь учит нас, что христианин не должен сомневаться в реальности ведовства и поклонения дьяволу, в то время как здравый смысл велит смеяться над суевериями. А что думаете вы? Скажите мне честно.

— Ваше величество, я судья, а не богослов и не демонолог, и не мне рассуждать о подобных материях. Но все же мне приходилось сталкиваться с подобными делами в своей практике, и в большинстве своем преступления были абсолютно реальны вне зависимости от того, стоял за ними нечистый или нет. К примеру, в том году мы вынесли приговор женщине, которую бросил любовник, и она от отчаяния обратилась за помощью к сатане. Сатана же потребовал человеческих жертв, а именно, живых младенцев, и при расследовании мы нашли в подвале дома этой женщины около десятка трупиков. Была ли она настоящей служительницей дьявола или только воображала, что служит ему, — не мне судить, но в том, что она была преступницей, нет ни малейших сомнений. Возможно, сейчас мы столкнулись с похожим случаем.

Звучало убедительно. Король не мог по-настоящему уверовать в союз с дьяволом, но в то, что окружение Филиппа способно на все, верил охотно. Любой из них мог заиграться с темными силами, даже не ради выгоды, а просто чтобы пощекотать себе нервишки. Когда тебе все раз за разом сходит с рук, возникает искушение проверить пределы своей безнаказанности, и оно может толкать человека все дальше и дальше по пути порока. И, кстати, не этим ли занимались шалопаи в Руасси-ан-Бри, которых так отчаянно выгораживал Филипп, — вызывали дьявола?

Как знать, если бы то дело довели до конца, произошли бы новые преступления?

Теперь главное — не повторять прежних ошибок. Действовать умно и осторожно, но решительно.

— Я хочу, чтобы вы провели расследование в отношении маркиза д'Эффиа, — сказал король, — и всех остальных, кто может быть причастен. Вы отправитесь в Сен-Клу и выясните, что там произошло. Месье примет вас, я позабочусь об этом. Но от вас я жду величайшей деликатности. Никто не должен догадаться о ваших подозрениях. И с Эффиа, и с другими приближенными моего брата обращайтесь только как со свидетелями происшествия — до тех пор, пока не получите совершенно неопровержимые доказательства вины. Если злодей будет предупрежден, он примет меры к уничтожению улик и запутыванию следов...

'...Или, вернее, бросится к Филиппу, и тот возьмет его под крылышко', — мысленно договорил Людовик. Этого нужно было избежать любой ценой. Филипп уже однажды все испортил. Впрочем, едва ли намеренно. В его причастность к зловещим и кровавым делам король поверить не мог, зная, что его брат — существо настолько безобидное и травоядное, что даже не охотится, поскольку не может стрелять в животных. Он может быть искренне убежден в невиновности своих любимчиков, так надо доказать их вину, чтобы она не вызывала сомнений даже у него.

Король не стал объяснять все это Ревельеру. Не упомянул о деле Руасси-ан-Бри, потому что проявил себя тогда не лучшим образом и теперь стыдился своей слабости. Но президент был умным человеком и, кажется, понял его без слов.

В этот раз Эсташ и Лазар поменялись ролями. Лазар был охвачен страхом: кольцо вокруг них сжималось, и все его нерушимое спокойствие было вытеснено инстинктом — бежать скорее, пока ловушка не захлопнулась. Его пытались ловить и раньше, но в этот раз охотой руководил сам король. Никогда Лазар не чувствовал себя в такой опасности.

Эсташ, напротив, был спокоен. Он уже пережил приступ паники, когда вернувшийся из Фонтенбло Месье между делом, пересказывая новости большого двора, со смехом известил приближенных, что скоро к ним нагрянет орда парламентских крючкотворов в пыльных париках, дабы найти волка-людоеда и, очевидно, предъявить ему обвинение. Тогда Эсташа посетила та же мысль, что и Лазара: уносить ноги, возможно, даже за границу. Но он смотрел на Месье, который снова пустился в пересказ придворных сплетен, на его улыбки, гримаски и жесты, — и сам понимал, что никуда не денется, останется здесь до тех пор, пока его не арестуют и не выведут прочь стражники. На днях Месье опять устроил ему сцену ревности, обнаружив, что караулом командует не кто иной как герцог де Фуа. Эсташ, который едва здоровался с герцогом при редких встречах, с трудом смог убедить принца в своей невиновности и, пользуясь минутой примирения, урвал несколько нежных мгновений, о которых вспоминал с дрожью восторга. Месье опирался на его руку во время вечерних променадов и сажал рядом с собой, когда они слушали музыку или чтение вслух. Месье придумывал для него роль в балете. И, поскольку шевалье ненавидел позировать, было вполне возможно, что именно Эсташ подарит свой облик спящему Эндимиону, которого собирались ваять для украшения нового фонтана.

И, пока загнанный Лазар метался из угла в угол, его хозяин, полулежа в глубоком кресле, хладнокровно размышлял, что могут предъявить лично ему магистраты. Пока выходило, что ничего. Даже если они разузнают о подозрительной гибели отца и обнаружат сходство между событиями в Шевенкуре и Сен-Клу, у них нет никаких доказательств причастности Эсташа. Дворянина нельзя арестовать и допрашивать с пристрастием без веских улик, так что с этой стороны он надежно защищен. Его слабое место — это Лазар. Вот кто наверняка заинтересует следствие, а если его допросят под пыткой...

Поэтому в ответ на очередное восклицание слуги, что они в опасности, Эсташ возразил:

— Дружище, это ты в опасности, а не мы. Я в опасности только постольку, поскольку твоя тень падает на меня.

— Что вы хотите этим сказать? — Лазар резко остановился и обернулся к нему, нехорошо сузив глаза.

Эсташу стало страшновато, но он растянул губы в улыбке:

— Посуди сам: лучше тебе исчезнуть на время. Я не говорю "навсегда", я говорю: только на время, пока шум не уляжется. Не беспокойся, денег получишь сколько угодно, ни в чем не будешь нуждаться, а потом вернешься и...

— Нет, — отрезал Лазар, даже не дослушав. Чрезвычайные обстоятельства лишили его не только спокойствия, но и почтительности к хозяину.

— Но почему? Я же говорю тебе: это не навсегда.

— Не оставлю я вас одного. Вы ведь как дитя и даже хуже. Сами не ведаете, что творите. Бог весть каких глупостей наделаете, а я совсем не хочу, чтобы вы себя погубили окончательно. Вы мне нужны в счастии и благополучии, тогда и я при вас буду в счастии и благополучии.

"Держит меня в мешке, как гуся к Рождеству, — с отвращением подумал Эсташ. — О том тоже заботятся изо всех сил, даже еду в клюв пихают".

— Как ты не понимаешь, дубина, — прошипел он, — что нет для меня никакого счастья без монсеньора, и лучше мне сто раз умереть, чем расстаться с ним!

Но Лазар определенно решил напомнить ему, кто здесь на самом деле хозяин.

— Это вам, сударь, пора понять, что прошло время этих глупостей. Я шел у вас на поводу, сколько мог, хоть и видел, что вы двигаетесь по самому краю пропасти. Но теперь я вижу, что вы не просто по краешку идете, а в самую эту пропасть готовы сигануть с закрытыми глазами, и я говорю вам, сударь: нет уж, здесь остановитесь. Хватит с нас монсеньора и всего здешнего паскудства. Завтра же мы уедем.

— Не смей!.. — Эсташ взвился с кресла и схватил его за отвороты кафтана. — Не смей распоряжаться мной! Я тебе уже говорил, что связался с тобой, дьяволом, только ради монсеньора, и если ты собираешься мне помешать...

— Ну, и что тогда? — осведомился Лазар с неприкрытой издевкой. — Вы признаетесь в наших преступлениях, как уже грозили мне однажды? Ну попробуйте. Не забудьте еще рассказать своему монсеньору, как покушались на жизнь его ненаглядного Лоррена. Что? Вы этого не сделаете, сударь, сами знаете. Вы, может, и любите, чтобы все непременно было по-вашему и все ваши причуды немедля удовлетворялись, но жить вы хотите еще больше, правда? Поэтому послушайте меня. Сами меня потом благодарить будете, что я увез вас отсюда вовремя, пока не запахло жареным.

В смертельной тоске Эсташ терзал пальцами отвороты кафтана Лазара — вернее, своего собственного кафтана, который матушка выкрасила в черный цвет, — выкручивая и дергая так сильно, что почти задушил своего камердинера. О, если бы правда задушить его!

А почему, собственно, это невозможно? Лазар не бессмертен. Его деда сожгли на костре, и сам он боится разоблачения и казни. Это значит, его можно умертвить как всякого человека... или как зверя.

Эсташ отпустил ворот слуги и зашелся в безумном торжествующем хохоте, как злодей в трагедии.

— Что с вами, сударь? — Лазар отпрянул, слегка испугавшись. Он вспомнил, с каким истериком имеет дело, и пожалел, что держал себя с ним слишком жестко. Он хотел всего лишь поскорее вернуть хозяина с небес на землю, дабы он убедился, что их положение куда как серьезно, но, видно, к этому типу нужен другой подход. — Успокойтесь, ради бога. Хотите, заварю вам трав?

Сила трав была единственным видом магии, в который Лазар по-настоящему верил, и, видно, не без оснований, потому что его снадобья не раз избавляли Эсташа от головной и зубной боли. Успокаивающий отвар тоже отлично действовал, когда у Эсташа начиналась бессонница и нервная лихорадка от избытка чувств к Месье.

— Завари... — всхлипнул Эсташ, закрыв лицо руками и сильно вздрагивая плечами в последних смеховых судорогах. Ему как раз было нужно время обдумать все как следует, пока Лазар бегает на дворцовую кухню.

Обдумывать, впрочем, было нечего. Разве что гадать, что будет, если Лазара все-таки нельзя прикончить обычным способом. Но это можно было проверить только опытным путем. Страшно, конечно, но этот новый властный тон, которым заговорила тварь, был еще страшнее. Если Эсташ не рискнет, то на всю жизнь останется у нее в рабстве.

Вернулся Лазар с чашей, полной травяного отвара. В комнате уже сгустился вечерний сумрак, и он, поставив чашу на столик, стал возиться с огнивом, чтобы зажечь свечи. Эсташ стоял возле кровати, пряча в складках драпировки обнаженную шпагу. Едва Лазар повернулся к нему спиной, он выскользнул из тени и одним движением, стремительным и легким, вогнал клинок ему между лопаток.

Лазар схватился обеими руками за столик и опрокинул его, вместе с подсвечником, огнивом и посеребренной чашей. В лужу дымящегося, сладковато пахнущего отвара с противным звуком закапала кровь: плюх-плюх. Лазар тяжело рухнул на колени, соскользнув с клинка, и из последних сил обернулся, встретившись со своим убийцей лицом к лицу. Эсташ следил за ним, вытаращив глаза. О боже, сейчас что-то произойдет, например, начнется превращение, и тварь ужасно отомстит ему за вероломство.

— Су-дарь... — булькнул Лазар, зажимая руками сквозную рану, — что же вы... делаете...

Эсташ проткнул его снова, вогнав клинок с такой силой, что пригвоздил его к полу.

— Я ведь... вернусь... — Лазар выплевывал слова вместе с кровью. — Я ведь... не умру...

Но он именно умирал, как самый обычный человек: тело расслаблялось, глаза теряли блеск и мутнели. Эсташ последний раз проткнул его живот — и бессильно выронил шпагу.

Он сам не мог сказать, сколько простоял в оцепенении, тупо глядя под ноги, на мертвое тело, и страшась даже пошевелиться. Он боялся, что Лазар воскреснет. А еще боялся, что не воскреснет, и ему, Эсташу, придется что-то делать с трупом. Вообще-то убийство слуги — не бог весть какое дело. Эсташ мог сходу припомнить сразу нескольких удальцов из числа своих знакомых, которые с пьяных глаз или в припадке гнева отправляли на тот свет кого-то из прислуги, и ни разу последствия не оказывались тяжелее денежного штрафа. Достаточно было сказать, что негодяй хотел что-то украсть или посмел оскорбить своего господина, и любой суд удовлетворялся этим объяснением. Но убийство, совершенное в такое время, когда вот-вот пожалуют магистраты для расследования, могло вызвать больше интереса, нежели вызывают такие случаи обыкновенно. Вдруг кто-то начнет докапываться до сути? Нет, от тела надо избавиться в тайне. Но как? Убийство Лазара было самым спонтанным и непродуманным из всех убийств, совершенных Эсташем. Он не был до конца уверен, что тварь вообще удастся прикончить, поэтому и не заглядывал особенно далеко. Теперь по полу разлились потоки крови, даже до росписей гризайль на стенах каким-то образом долетели брызги, в темноте похожие на чернильные кляксы, рядом с опрокинутым столиком скрючился остывающий мертвец, и нужно было срочно что-то с этим делать.

— Помогите мне, и я буду в вечном долгу перед вами, — Эсташ сказал это совершенно спокойно, но таким жутким было это спокойствие, как ломкий подтаявший ледок, прикрывающий омут сумасшествия, что герцог де Фуа испугался даже сильнее, чем если бы нежданный посетитель бился перед ним в припадке.

— Что случилось? Вы... натворили что-то, Доже?

— Натворил, — не стал отпираться Эсташ. — Но я не могу рассказать. Если вы согласны мне помочь, вам придется пойти со мной. Тогда сами увидите.

Пунцовый бант на горле герцога дернулся, когда тот судорожно сглотнул комок.

— Хорошо, — сказал он, почти не задумавшись (видно, просто не дав себе времени задуматься и испугаться). — Пойдемте.

Эсташ привел его в свою комнату. Ему потребовалось собраться с духом, чтобы открыть дверь. Он был готов к тому, что на него сейчас набросится визжащий окровавленный монстр, или что тело загадочным образом исчезло. Но в комнате было тихо, на первый взгляд все оставалось по-прежнему, и труп лежал за кроватью, куда затащил его перед уходом Эсташ, причем сам не мог сказать, для чего. Он боялся, что кто-то случайно заглянет в его комнату, пока его не будет, однако место преступления в любом случае говорило само за себя: убитого можно было прятать сколько угодно, но лужи крови на полу были достаточно красноречивы. На герцога они тоже произвели впечатление, хоть он и не ждал никаких приятных и радостных зрелищ.

По знаку Эсташа герцог заглянул в альков, осветил пространство за кроватью огоньком свечи — и отшатнулся.

— Это же...

Эсташ кивнул.

— Он самый.

— Его убили вы? Но почему, за что?

— Я потом вам объясню, — Эсташ опустился прямо на пол и привалился к стене, обняв колени. — У меня нет от вас никаких тайн, я и так целиком в ваших руках, но не заставляйте меня сейчас говорить и думать об этом, пожалуйста. Я не в силах. Я боюсь сойти с ума.

— Чего же вы хотите от меня? — герцог потерянно озирался, пытаясь совместить одно с другим: великолепный дворец Сен-Клу, приют роскоши и наслаждений, с этой бойней.

— Скажите, что мне теперь делать?

— На вашем месте я бы признался. Если Месье расположен к вам, чего же бояться?

— Верите ли, от него я и хочу это скрыть.

Герцог протяжно вздохнул.

— Что происходит, Доже? Что вы натворили?.. Да, я помню, вы не скажете. Значит, вы хотите, чтобы я помог вам скрыть это?

— Чтобы вы помогли мне дотащить его до реки. Один я не справлюсь: он немного тяжеловат.

— Боже... Ладно, в котором часу здесь обычно ложатся спать? Мы же не можем таскать трупы на виду у всего двора, — сердито объяснил герцог в ответ на недоуменный взгляд Эсташа. — Надо дождаться, когда все разойдутся.

— Не знаю. В два, в три часа... — Эсташ, потирая лоб, попытался вспомнить. Месье мог удалиться в свои покои довольно рано — около полуночи, — и то не для сна, а для уединения с шевалье. Остальные же могли до рассвета просидеть за картами, или перебирать струны лютни при луне, или блудить друг с другом, крадясь вдоль стенки из спальни в спальню.

— В таком случае, пусть полежит здесь до трех часов.

Эсташ пришел в ужас при мысли, что ему еще столько времени придется провести в обществе Лазара, но герцог сумел отвлечь его бурной деятельностью, предложив пока вытереть кровь. Не меньше двух часов они без остановки ползали на коленях и неумело драили пол, порвав на тряпки одежду Лазара. Это было какое-то колдовство, не иначе: кровь никак не оттиралась, хотя они использовали все, даже дорогое марсельское мыло. Наконец удалось привести комнату в более или менее приличный и мирный вид, но Эсташ не сомневался, что при дневном свете откроются новые следы. А главное, они с герцогом теперь выглядели так, будто купались в этой крови, и по-хорошему теперь требовалось принять ванну, а между тем попробуй-ка принять ванну, когда твой камердинер лежит за кроватью мертвее мертвого.

— Пойдёмте-ка в купальню, — решил Эсташ.

В парке, освещенном лампионами, звучала музыка и задорно скандировали что-то голоса актеров из труппы господина Мольера: двор продолжал жить своей жизнью, Месье смотрел комедию. Интересно, заметил ли он отсутствие Эсташа? И успела ли какая-нибудь неравнодушная душа доложить ему, что Эсташ привел к себе герцога де Фуа и на несколько часов заперся с ним?

Злоумышленники пробежали до реки темными аллеями, таясь от каждой тени. В купальне в такой поздний час, как и следовало ожидать, не было ни души, а зря, между прочим: вода была как парное молоко, еще теплее, чем в жаркий полдень. Они погрузились в нее прямо в одежде, которую всё равно нужно было отстирать от следов крови. Эсташ давно задумывался о том, что надо бы отблагодарить герцога, пока тот сам не потребовал благодарности, и сейчас был самый удобный случай. Но, когда Эсташ обнял его за шею и хотел поцеловать, герцог нервно отстранился.

— Не знаю, хочу ли я еще этого?.. — пробормотал он. — Во что вы меня втягиваете? Вы погибший человек, Доже, и от вас лучше держаться подальше, пока вы не погубили и меня. Я боюсь вас.

Но бедный герцог не мог долго противиться соблазну и добавил с дрожащей улыбкой:

— Впрочем, страх — сильнейшее возбуждающее средство. Вы сами сказали мне это в ту ночь в Руасси, когда мы вызывали дьявола.

"Будь проклята та ночь, — подумал Эсташ, распутывая намокший и оттого точно окаменевший узел герцогского шейного платка. — С нее все началось. Будь проклята поездка в Руасси. Как счастлив бы я был сейчас, если бы не она. Я сам не понимал бы своего счастья, но был бы очень счастлив".

Дождавшись глухой ночи, они вынесли из дворца тело. Эсташ снова убедился в незаменимости герцога: именно тот придумал переодеть Лазара в нарядный костюм и парик и надвинуть шляпу ему на глаза, а затем вытащить из комнаты под руки, ни от кого не таясь. Сам Эсташ без затей завернул бы его в простыню, но герцог справедливо указал, что если их кто-то увидит, то запомнит странное зрелище — двух кавалеров, несущих тяжесть, — в то время как гуляки, которые тащат своего вусмерть упившегося приятеля, ни у кого не вызовут подозрений. Возможно, герцог был именно тем человеком, который нужен Эсташу, и они могли бы быть счастливы, если бы только Эсташ мог полюбить его или хоть почувствовать настоящую страсть. Но он не мог и даже в темных и теплых речных водах не почувствовал ничего, кроме механического возбуждения.

Когда они спустились к реке, небо уже начало светлеть. Они не нашли достаточно тяжелых камней, чтобы утопить труп, поэтому оставалось только пустить его вниз по течению. Герцог взял Лазара за плечи, Эсташ — за ноги, и так они пробрались сквозь камыши и зашли на глубину.

— Здесь, — решил герцог и отпустил ношу.

Эсташ следил, как течение уносит тело. Оно как-то странно лежало в воде: голова выше, чем ноги. Лазар как будто хотел сесть или просто приподнялся, чтобы в последний раз увидеть хозяина. Лицо у него было умиротворенное и сильно постаревшее. Наконец его поглотила предрассветная темень, но Эсташ не чувствовал себя освободившимся.

Они уже выбрались на мелководье, когда он вдруг спохватился и кинулся назад, ломая камыши и поднимая веер брызг.

— Стойте! Надо вернуть его!

— Доже! — закричал ему вслед герцог. — Вы что, окончательно рехнулись? Зачем его возвращать?

— Нельзя бросать его в реку вот так просто! Надо вбить ему в сердце осиновый кол. Или хоть надеть крестик и прочитать молитву.

Эсташ бросился в воду и в самом деле хотел плыть за мертвецом. Герцог догнал его, поймал за ногу и потянул к берегу.

— Да подождите вы, сумасшедший! Вы не догоните его, только сами потонете!

Борясь, они едва не утопили друг друга, но наконец герцог нащупал дно, уперся в него ногами, точно якорем, и так смог удержаться сам и заодно удержать бьющегося Эсташа.

— Доже, опомнитесь. Какой еще осиновый кол? Зачем крест?

— Он сказал, что вернется.

— Не вижу, каким образом ему это удастся. Через несколько дней он будет плавать в Северном море. Успокойтесь, мой друг. — Герцог обнял Эсташа и прижал его лоб к своему плечу, и тот было затих, но, стоило герцогу погладить его по спине, вдруг дико закричал и рванулся.

— Что это?! Чьи это руки под водой?!

— Мои, Доже, мои! Это я вас обнимаю. — Но страх оказался заразителен, и герцог скоро тоже дернулся от ледяного прикосновения к ногам, причиненного в реальности, скорее всего, каким-нибудь мелким течением.

Они выбежали на берег, упали бок о бок на росистую траву и только тогда немного успокоились. К тому же, светало — стремительно и неотвратимо. Ночь прошла, и стало как-то легче на душе.

В Сен-Клу прибыли магистраты, уполномоченные вести расследование: президент де ла Ревельер, генеральный прокурор д'Эган и несколько советников парламента. Король хотел еще присовокупить к ним священника отца Лактанса, который занимался расследованием похожих случаев в Руасси-ан-Бри и потому мог быть полезен, но его отговорил Мазарини: 'Не стоит, ваше величество. Я всю жизнь считал отца Лактанса образцом здравомыслия, но, когда он вернулся из Руасси и поделился со мной своими соображениями, мне показалось, что он лишился рассудка, или, по крайней мере, что суеверия приобрели слишком большую власть над ним'. В общем, от отца Лактанса отказались. Но одно неожиданное лицо, не принадлежащее к судейской корпорации, все-таки затесалось среди магистратов, и это был Луи де Лоррен, виконт де Марсан.

Месье принял их всех приветливо, но весьма официально — сидя в величественном кресле под балдахином в окружении своего двора.

— Добро пожаловать, господа. Надеюсь, вы все довольны тем, как вас встретили и разместили, и никакие неудобства не будут отвлекать вас от важнейших задач, поставленных перед вами его величеством моим братом. Если же я чего-то не предусмотрел, и вы в чем-то нуждаетесь, прошу сказать об этом без стеснения.

— Милости вашего высочества превосходят во много раз наши скромные заслуги, — ответил президент Ревельер, — но осмелюсь злоупотребить вашей добротой и попросить предоставить нам помещение, где мы могли бы работать и собираться для совещаний. Проезжая через парк, я смог заметить — хоть окружающие красоты почти ослепили меня, — несколько павильонов. Попросил бы ваше высочество предоставить нам один из них, самый скромный, если, конечно, слово 'скромный' подходит для описания хоть чего-то в этом земном раю. Было бы также уместно, если бы помещение, которое вам будет благоугодно выделить под наши нужды, не было окружено купами деревьев или кустов, чтобы никто не мог незамеченным подобраться к окнам и подслушать.

Месье едва заметно улыбнулся.

— При моем дворе подслушивают только чужие любовные тайны, президент. Едва ли ваше расследование кого-то заинтересует. Но вы можете сами выбрать в парке павильон, который вам подходит, и он ваш. Еще какие-нибудь пожелания, господа? Это все? В таком случае, полагаю, вы можете приступать к своей миссии. Кстати, представляю вам шевалье де Лоррена. Насколько мне известно, он единственный, кто может что-то поведать об интересующем вас деле. Впрочем, в Сен-Клу ни у кого нет от вас секретов. Можете задавать вопросы кому угодно, даже мне.

Неискушенные в придворном обхождении магистраты не смогли скрыть любопытства при виде шевалье, который по знаку своего покровителя выступил вперед, и простодушно вытянули шеи. Так вот он каков. Ну и ну. Они остолбенели от юности фаворита, от его несравненной красоты (которую не портило даже то, что во время своих охотничьих вылазок шевалье покрылся темным загаром) и в особенности от того, что бриллиантов на нем сейчас было больше, чем у всех их жен, дочерей и содержанок, вместе взятых. Виконт де Марсан тоже внимательно смотрел на своего брата, который, согласно суровым правилам майората, должен был быть никем. Сейчас он, впрочем, был хуже, чем никем. Подумать только, каким способом ему приходится поддерживать свое положение, да еще с такой оглаской, практически на виду у всех. Стыд и срам. 'Мы никак не можем этому помешать, — сказал отец, — если даже король и Мазарини не могут'.

Опомнившись, президент Ревельер попросил шевалье уделить им время — сейчас или когда это будет удобно сиятельной персоне. Шевалье ответил, что не имеет неотложных дел, и уединился с президентом, генеральным прокурором и советником Дезиссаром для дачи показаний. Достойные оффисье расспрашивали его битых два часа, а потом еще шевалье пришлось прочитать свои показания и поставить подпись. С допроса он вышел в изрядном раздражении и пожаловался Месье:

— Ну и болваны. О чем они только меня ни спрашивали. Сколько шагов я пробежал? Сколько времени я прятался в камышах? Можно подумать, я все считал и записывал! И если бы я даже мог ответить, что им дали бы эти поразительные сведения? С такими следователями можно закрывать лавочку, немного они нарасследуют. А уж мой бедный братец даже дырку в собственной заднице не найдет, не то что волка.

Последние слова были предназначены главным образом для ушей виконта де Марсана, который как на грех оказался поблизости. И, надо сказать, стрела достигла цели. Виконт не догадался облечься в броню из безразличия и отреагировал так, как, должно быть, привык реагировать на подначки брата:

— Искать дырку в заднице — это твое ремесло, Филипп!

Ответ был бы не лишен известной меткости, не прозвучи он во всеуслышание, да еще прямо в присутствии герцога Анжуйского. Осознав, что ляпнул, виконт сделался малиновым. Воцарилась драматическая тишина.

— Называя искусство 'ремеслом', виконт, — молвил наконец Месье, — вы оскорбляете его преданных служителей.

Шевалье радостно заржал, запрокинув голову.

— Ох, монсеньор, вы бесподобны!

Месье с улыбочкой взял его под руку и увлек прочь, не удостоив виконта даже взглядом. А тот, одновременно возмущенный и униженный, долго смотрел им вслед.

Кавалеры Месье, ставшие свидетелями этой сцены, повеселились не меньше шевалье.

— Бедный виконт, бедные господа судейские, — вздохнул герцог де Марсийяк, промокая веселые слезы платочком. Все его движения были рассчитаны и аптекарски точны, чтобы не размазать сурьму под глазами. — Чем они провинились перед его величеством, что он решил сослать их к нам?

— Держу пари, их расследование не затянется надолго, — заметил Эсташ. Он решил, что сейчас самый подходящий момент, чтобы как бы между прочим известить общество об исчезновении Лазара (вдруг кто-то обратит внимание и начнет интересоваться?), и добавил: — Они сбегут, как, знаете ли, сбежал на днях мой слуга. Я с большим интересом следил за его внутренней борьбой, но он, кажется, так и не смог примириться с тем, что происходит здесь.

— Этот диковатый тихоня, который вечно в черном? — спросил герцог де Креки. — Так он сбежал от вас? Ну, не велика потеря: очень уж этот малый был странный, между нами говоря. Я все удивлялся, на что он вам сдался?

— Он был отличным камердинером, — Эсташ подпустил в голос сожаления. — Я без него как без рук.

Виллькьер де Шаррель вдруг подсел на каменную скамью, на которой расположился Эсташ, и на секунду вкрадчиво накрыл его руку своей, что на языке Сен-Клу и Пале-Рояля означало приглашение к конфиденциальному разговору.

— Милый Доже, если вас действительно покинул камердинер, это большая удача для нас обоих. Я могу дать вам одну рекомендацию. Чудесный, чрезвычайно даровитый юноша, умеет все, что вам нужно, и даже более того. От меня, представьте себе, требуют, чтобы я выгнал его, так что я буду счастлив, если он не уйдет далеко. Надеюсь, вы не станете очень уж строго следить за его нравственностью?

— Не думаю. Но, может статься, я буду нагружать его работой, и у него совсем не останется времени на бывших господ...

— Ах, так! А если я шепну монсеньору, что вы обманываете его с лакеем?

— А если я шепну графу де Варду?

Виллькьер упал спиной на скамью, как дуэлянт, получивший роковой укол.

— Туше. Я в ваших руках. Любое ваше желание, только пощадите.

— Ну и дубина этот Марсан, — прокомментировал президент Ревельер, когда ему позднее донесли об инциденте, и обратился к своим коллегам со следующим внушением: — Вы уже, вероятно, заметили, что тут распространены очень странные нравы. Так вот, какими бы странными они ни казались нам, мы должны держать себя в руках. Помните, господа, что его величество ожидает от нас величайшей деликатности.

Нравы были не просто странными. Они вполне подходили под уголовную статью, озаглавленную: 'Преступления против естества', о чем уважаемые следователи, будучи юристами, никак не могли забыть. Некоторым из них уже доводилось отправлять на костер лиц, виновных в оных преступлениях. Сейчас же приходилось взирать на все это непотребство с невозмутимым выражением лица, а греховодники, зная о своей неприкосновенности, нимало не стеснялись.

Месье милостиво дозволил магистратам присутствовать на спектаклях, балах, концертах и других увеселениях. Не то чтобы он жаждал их общества, но считал своим долгом проявлять к ним внимание, раз уж король просил принять их хорошо. Магистраты, со своей стороны, не стремились развлекаться в теплой компании содомитов, но не смели пренебрегать приглашениями его высочества, и после дня трудов для них начинался вечер пыток. Они, конечно, пытались быть настолько светскими, насколько возможно. Однажды щеголеватый советник Дезиссар решился принять участие в танцах. На середине куранты он обнаружил, что танцует с переодетым мужчиной, и это открытие так потрясло его, что он впал в сильнейшее душевное расстройство, чуть ли не заболел и сообщил Ревельеру, что, увы, чувствует себя не в силах выполнить задачу, возложенную на него его величеством. Ревельер был вынужден отпустить его. Остальные следователи держались молодцами и сплотили ряды. Все они считали своим особым долгом охранять нравственность виконта де Марсана, который был юн и хорош собой (хотя его незатейливая миловидность, конечно же, не шла ни в какое сравнение с порочной красотой его брата), и старались никуда не отпускать его одного, а генеральный прокурор жил в соседней комнате и по ночам заглядывал к виконту, дабы убедиться, что все в порядке.

Само же следствие шло не особенно успешно. Ревельер лично поговорил с маркизом д'Эффиа. Тот принял его в постели, поскольку был только что разбужен, несмотря на то, что стоял уже полдень (и несмотря на то, что Ревельер заблаговременно договорился с ним о даче показаний, и был назначен точный час). На столике рядом с кроватью красовался завтрак маркиза — кусочки чего-то прозрачного и студенистого (Ревельер не мог даже понять, что это — мясное блюдо или, скажем, десерт). Эффиа деликатно брал их двумя пальцами, обмакивал в красную подливу и не столько ел сам, сколько вкладывал в пасть собачонке, которая лежала в его постели на соседней подушке. Впрочем, будучи широкой натурой, он любезно предложил угощаться президенту. Отказавшись от чести разделить завтрак со спаниелем, Ревельер сразу перешел к делу. Сначала Эффиа сам, без наводящих вопросов, рассказал ему, как слышал волчий вой, наполнивший его душу неизъяснимым ужасом. Впрочем, он теперь уже не уверен, что вой был именно волчий, поскольку друзья стали убеждать его, что это могла быть ночная птица. Ревельер кивнул писцу, чтобы отметил эту часть показаний, и спросил, были ли свидетели происшествия. Эффиа назвал графа де Варда. Затем президент аккуратно, стараясь не вызвать подозрений, стал расспрашивать его о переписке, которую он ведет. Эффиа ответил, что ненавидит писать письма и в последнее время никому не писал, кроме своих управляющих. Так как спросить его напрямую о письме, обгорелые обрывки которого были найдены в Париже, было невозможно, пришлось удовлетвориться этим ответом. На вопрос, выезжал ли он за последний месяц в Париж, Эффиа ответил отрицательно, указав, что все это время он провел в Сен-Клу вместе с Монсеньором. Разумеется, весь допрос сопровождался томными зевками, потягиваниями под одеялом, возней с собачкой, любованием собой в зеркальце и нанесением на молодую, но уже потасканную рожу маркиза всяческих мазей и эссенций. Под конец, как было загодя условлено, писец, папаша Кайо, притворился, будто у него кончилась бумага, и, кротко выслушав выговор президента, попросил господина маркиза одолжить ему пару листочков. Эффиа позволил взять бумагу в своем бюро. В шапке каждого листа был отпечатан герб — насколько можно судить, тот самый.

Затем Ревельер попросил о свидании графа де Варда. Тот выдвинул встречное предложение: если господин президент намерен иметь беседу со всеми придворными Монсеньора, то он, Вард, хотел бы, чтобы их с господином Виллькьером де Шаррелем допрашивали вместе. Это, видите ли, сэкономит время следствию, а им с помянутым господином Виллькьером де Шаррелем будет приятно. Ревельер нахмурился: это вообще-то было против всех следственных и судебных правил. Но он не мог обращаться с этими молодчиками как с подозреваемыми. Приходилось делать вид, что они всего лишь свидетели, которые беседуют с ним добровольно и из одной только любезности. В общем, президент пошел навстречу.

Войдя в условленный час в апартаменты графа де Варда, Ревельер застал обоих свидетелей в разгар бурной ссоры. Насколько он понял, речь шла об увольнении виллькьеровского лакея, но осталось загадкой, почему столь тривиальный повод вызвал такую бурю страстей, со слезами и театральными пощечинами. Слава богу, с появлением магистрата и писца эти двое притихли и расселись в чопорных позах на разных концах дивана. Но по ходу допроса гнев, очевидно, мало-помалу оставлял их, и они незаметно сближались все больше, пока не оказались плечом к плечу, ладонь Варда не опустилась на виллькьеровскую коленку, а рука Виллькьера, в свою очередь, не накрыла ее. На их безымянных пальцах мерцали одинаковые кровавые карбункулы в одинаковой оправе. Вообще в их костюмах было множество одинаковых деталей: пуговицы на камзолах, банты на плечах, перевязи, рисунок на чулках. Видимо, это что-то значило на их сучьем языке, но Ревельер даже думать не желал, что именно.

Немедленно выяснилось, что Эффиа солгал. Недели две или три назад он ездил в Париж в компании с этой парочкой и провел там три дня и две ночи. Почуяв жареное, Ревельер принялся расспрашивать подробнее и наконец заставил Варда вспомнить, когда случилась эта поездка. По времени она как раз совпала с предполагаемым убийством девушки.

— Как же вы проводили время в Париже? — полюбопытствовал президент, стараясь не выдать азарт ищейки. — Будьте добры, господа, вспомните все, вплоть до мелочей. Этим вы очень поможете мне.

Но молодые люди не могли ничего вспомнить. Кажется, они были в театре два раза... или три. В каком? Ах, в театре Марэ и у Итальянцев. Нет, ничего подобного, в Марэ и в Бургундском отеле. Навещали графа де Гиша, который болен. Это было на второй день или на третий. Играли в карты в одном забавном подвальчике на Королевской улице. Вздохнув, Ревельер решил зайти с другого конца.

— Где вы жили в Париже? У вас есть собственные дома, или вы остановились в гостинице... или, может, сняли дом?

Ответом ему было недоумение: какие еще гостиницы, если у них есть апартаменты в Пале-Рояле?

— И маркиз д'Эффиа тоже обыкновенно живет в Пале-Рояле?

— Естественно.

Ну что ж. Если кто-то из этих молодчиков снял тот дом на улице Нев-Сен-Поль для своих грязных целей, сам он не признается.

— Итак, вы приехали одной компанией, вместе остановились в Пале-Рояле... Можно ли, стало быть, утверждать, что на протяжении всех этих трех дней в Париже маркиз д'Эффиа не разлучался с вами?

— Разумеется, как человек воспитанный, иногда он покидал нас на какое-то время, — ответил Виллькьер.

Ревельер по наивности не сразу понял, о чем идет речь, и продолжал допытываться, но добился только еще более туманных слов Виллькьера о том, что у них с Эффиа разные увлечения. Что же это за увлечения, не отставал президент, и в чем разница.

— Разница в том, что мы увлекаемся друг другом, — снизошел наконец Вард, — а Эффиа — своей собачкой.

У президента отвалилась нижняя челюсть.

— Господь всемогущий! — не удержался папаша Кайо. — Бедная скотинка! Она же такая крошечная...

Вард и его дружок зашлись в визгливом хохоте.

— Купились! — обрадовался Вард. — Об Эффиа и его собачке шутят все, кому не лень, но, черт побери, оказывается, и такая очевидная шутка может иметь успех!

Эффиа, будучи приперт к стенке на предмет того, что он все-таки ездил в Париж, нимало не смутился, ответил, что совсем забыл об этом, — и захлопал глазами, считая инцидент исчерпанным.

— Попросил бы вас, господин маркиз, — не выдержал Ревельер, — впредь напрягать свою память. То, что является простой забывчивостью в светской беседе, в более официальных обстоятельствах может быть признано сокрытием фактов от правосудия.

— Официальные обстоятельства? Правосудие? Как считаешь, Бобо, не пора ли нам вызвать нашего поверенного в делах? А то нас, кажется, уже судят, а мы ни сном, ни духом. Я понимаю, малыш, тебя трудно назвать большим правоведом, но скажи мне с позиции здравого смысла: как по-твоему, имеют они право так поступать с нами?

И так вели себя все эти сукины дети, без исключений: путались в показаниях, забывали все на свете, шутили шутки или отказывались отвечать. Президент де ла Ревельер не знал, как с ними быть. Он привык работать в совсем других условиях. Лица, которые представали перед судом Ла Турнель, обычно успевали предварительно посидеть в Консьержери[1], а то и побывать в застенке, что волшебным образом улучшало их память и вызывало желание сотрудничать со следствием. Эти же бессовестные щенки при малейшем давлении надменно спрашивали, совсем как Эффиа: 'Должен ли я обратиться к своему поверенному?' или даже: 'Должен ли я сообщить о ваших подозрениях монсеньору?' Между тем на каждом из них клейма было негде поставить. И Эффиа был еще не самым подозрительным из них. Виновным мог оказаться кто угодно, или все сразу. В чьем прошлом ни покопайся, за каждым обнаруживалось множество темных делишек. Взять хоть Доже де Кавуа — юношу с красивым лицом и чрезвычайно некрасивой биографией.

Эсташа не беспокоили очень долго. Он даже начал думать, что следствие вовсе не заинтересуется им, но все-таки его вызвали, причем, как водится, паж Паво постучал в его дверь с известием, что президент де ла Ревельер просит уделить ему несколько минут, ровно в тот момент, когда Эсташ заперся с герцогом. К счастью, они не раздевались. Поправить одежду и застегнуть кюлоты было секундным делом. Но Паво все равно догадался, что происходило в этой комнате, и расплылся в сальной улыбочке, поэтому Эсташ, убегая к следователям, снял с пальца и опустил во влажную ладошку мальчика кольцо и попросил не болтать. Паво понимающе кивнул, но убраться не спешил. Оглянувшись, Эсташ заметил, что он по-прежнему маячит на пороге, по-кошачьи обтирая спиной и боком косяк. Надо думать, любопытство пажонка пробудил герцог, который все еще оставался в комнате. Эсташу это не понравилось, но он не решился прогнать Паво, потому что ссориться с ним теперь было себе дороже.

У него было время продумать, как отвечать на вопросы следствия и как держать себя, поэтому в кресло перед президентом де ла Ревельером сел типичный придворный герцога Анжуйского: безмятежный взор, улыбка, в одно и то же время любезная и вызывающая, локон парика, рассеянно накрученный на палец.

— Будьте любезны, господин Доже, расскажите, при каких обстоятельствах погиб ваш отец?

— Я могу рассказать об этом только с чужих слов, президент: у меня от волнения случилась ужасная горячка, я едва остался жив и ничего не помню, — предупредил Эсташ, но все-таки рассказал, четко, ясно, ровным голосом.

— По-видимому, смерть отца не слишком опечалила вас. Вы даже не носите траур.

— У нас с отцом были не самые лучшие отношения. Он был ко мне суров и не всегда справедлив.

— Редкий сын так откровенно признается в этом.

— Это не бог весть какой секрет. Вы без труда узнали бы правду и потом стали бы допытываться, зачем я скрываю неприязнь, существовавшую между мной и отцом.

— Не кажется ли вам, что обстоятельства смерти вашего батюшки напоминают покушение на жизнь шевалье де Лоррена?

— Об этом судить не мне. Как я уже сказал, я не помню, как погиб мой отец, но об этом рассказало большое число свидетелей. Что до шевалье, то о покушении на него я знаю только из его собственного рассказа. Достаточно ли этого, чтобы делать выводы?

— Вы считаете, что рассказу шевалье не следует верить?

— Не знаю. Не думал об этом. Это ваша забота, а не моя, президент.

— И все-таки, вы никогда не задумывались об этом странном совпадении: везде, где появляетесь вы, следом появляется чудовищный волк и уносит хотя бы одну человеческую жизнь?

— О. Прямо-таки везде? В Сен-Клу, в Шевенкуре... где еще?

— В Руасси-ан-Бри некоторое время назад находили обезображенные тела, имеющие несомненное сходство с теми, над которыми надругался волк.

— Я провел в Руасси-ан-Бри всего один день, и за это время там никого не убили, насколько мне известно.

— Зато вы успели принять участие в кощунственном ритуале, закончившимся явлением некоего демона, которого свидетели описывают как получеловека-полузверя.

— Я полагал, что мы с друзьями признаны невиновными по этому делу.

— Позвольте старому законнику поправить вас, господин Доже. Установить виновность или невиновность может только суд. Над вами суда не было, его величество просто прекратил следствие. Это называется не 'признаны невиновными', а 'помилованы до суда'.

— Это меняет дело?

— Весьма существенно. Когда мы говорим о чье-либо невиновности, это значит, что преступления не было вовсе или оно было совершено иным лицом. Тот, кто был помилован, может быть как невиновен, так и виновен.

— Ах, увольте, у меня начинает болеть голова от этой казуистики. Никакого демона в Руасси-ан-Бри нам не явилось. Это был просто ярмарочный фокус, который невежественные девки приняли за чистую монету. Спросите других свидетелей, хотя бы графа де Гиша.

— В каких отношениях вы состоите с маркизом д'Эффиа?

— В обыкновенных приятельских. У нас нет любовной связи, если вы об этом.

— Вы когда-нибудь состояли с ним в переписке?

— Нет.

— Ни разу не получали от него писем?

— Говорю же вам, нет.

— Маркиз д'Эффиа не посещал вас в Шевенкуре?

— Нет.

— Вы не встречались с ним в Париже этим летом?

— Нет. Ума не приложу, отчего вы вдруг стали спрашивать об этом.

Ответив, наконец, на все вопросы, из которых часть была ожидаемыми и логичными, а часть, напротив, весьма странными (например, так и осталось неясным, зачем его столь настойчиво расспрашивали об отношениях с Эффиа), Эсташ вернулся к себе. Он полагал, что герцог уже ушел, устав ждать, но тот был на месте — полулежал в кресле в изломанной позе, с искаженным лицом. Такие лица Эсташ до сих пор видел только у жертв волка и попятился от порога, открыв рот в безмолвном крике.

Но в следующую секунду он рассмеялся с облегчением, рассмотрев между раздвинутых коленей герцога кудрявую головку Паво.

[1] Консьержери — следственная тюрьма в Париже, в которой содержались до вынесения приговора лица, чьи дела рассматривал парламент

Глава 8

Братья

Над Сен-Клу разразился ливень — один из тех, которые обрушиваются ни с того ни с сего в очень жаркие ночи, без ветра, без грозы, просто равномерный водопад с небес. Из спальни, и без того отвратительно душной, как закуток любви в борделе, и пропитавшейся всеми соответствующими запахами, как будто выкачали весь воздух. Эсташ курил давамеск[1], сидя совершенно голый у стола, заставленного винными бутылками и тарелками с недоеденными лакомствами, и размышлял о том, как некоторые умудряются в такой духоте вообще шевелиться, не говоря уж о том, чтобы кувыркаться в постели. Но герцог и Паво, похоже, справлялись: деревянная спинка кровати билась в стену с впечатляющим напором, но даже этот яростный стук не заглушал влажных шлепков тела о тело. Паво еще и издавал совершенно непотребные низкие, мурлычущие стоны, заканчивающиеся на выдохе то болезненными вскриками, то восторженными смешками. В этом, как и во многом другом, он копировал Месье (что ж, у мальчишки были все шансы набраться премудрости).

Паво скоро стал третьим участником их союза — главным образом, по желанию герцога, который был просто заворожен этим существом, но и Эсташ особенно не возражал, потому что Паво вносил оживление в их мрачноватые, полные надрыва оргии. К тому же, герцог, набравшись опыта, начал ценить разнообразие. Ему было по душе — если пользоваться языком двора Месье — играть обе роли, тогда как Эсташу вторые роли не нравились, и он охотно передал эту обязанность Паво.

Самому же мальчику ужасно льстила страсть герцога, кроме того, тот баловал его и расплачивался за наслаждения подарками, настолько дорогими, что даже Месье однажды заинтересовался — поймал своего пажа прямо за ухо, украшенное редкостной жемчужиной, и притянул к себе поближе, чтобы рассмотреть.

— Да у тебя жемчуга почище, чем у меня, Паво! Откуда, скажи на милость?

Мальчишка без стеснения забрался к нему на колени и что-то прошептал на ухо. Что именно он наплел, Эсташ так и не узнал, но, видимо, более или менее откровенно объяснил появление подарков, потому что Месье звонко шлепнул его по заднице, обтянутой пурпурным атласом, и воскликнул с восхищением:

— Вот паршивец!

Его забавляли похождения пажа, и он не особенно сердился, если тот иногда не откликался на звонок по ночам. Эти ночи Паво проводил в доме, который герцог снимал в городке, потому что апартаментов во дворце ему не предоставили. Но это было к лучшему: во дворце бы их давно уже застукали, а так Эсташ мог посещать его, сохраняя тайну. Оргии начинались с застолья, обильных возлияний и давамеска. Паво, обнаженный, усаживался к кому-нибудь на колени или даже ложился на стол, сервируя на самом себе десерт, который полагалось есть без помощи приборов и, желательно, без помощи рук.

Эсташ участвовал в этих играх неохотно, предпочитая роль наблюдателя, ибо подозревал, что Паво болен какой-то дурной болезнью. Он поделился подозрениями с герцогом, и тот не на шутку перепугался и устроил мальчишке допрос, но Паво держал себя с совершенной беспечностью, даже не понял, о чем речь. Он находился еще в том возрасте, когда врачей боятся до смерти и принципиально не желают вникать в состояние своего здоровья. По его словам, он действительно был болен (но не мог сказать, чем именно, и из его невнятных описаний выходило, что это была то ли какая-нибудь краснуха или ветрянка, то ли впрямь что-то венерическое), но Месье пригласил к нему врачей, и они вылечили его, пусть Паво сопротивлялся как мог, убегал и прятался. Язв во рту у него больше не было, хотя зубы оставались в жутком состоянии. Герцог совершенно успокоился. По его мнению, будь Паво болен чем-то действительно серьезным, он не относился бы к этому так наплевательски. Но Эсташ все равно соблюдал меры предосторожности и употреблял Паво исключительно между бедер — не столько из боязни заразиться (он и раньше не верил, что проживет долгую жизнь, теперь же чувствовал, что его и без того невеликий срок сократился еще сильнее, и никакой риск для здоровья сам по себе не остановил бы его), сколько из брезгливости.

Раздался громкий, довольный вскрик герцога, за которым последовало несколько долгих стонов, соответствующих последним медленным движениям, и буйство на кровати затихло. Эсташ, впавший в наркотическое оцепенение, посасывал мундштук турецкой трубки и слушал доносящееся из алькова тяжелое прерывистое дыхание. Потом и оно стихло. Кажется, герцог и Паво задремали. В спальне звучал только шум ливня. Плотная стена воды колыхалась, как занавес, за высокими окнами, распахнутыми настежь из-за жары.

Вдруг в маленьком внутреннем дворике, среди зарослей рододендронов, пригнутых к земле ливнем, мелькнула тень. Вор, которого привлекли открытые окна? Или шпион, нанятый кем-то из придворного гадючника, чтобы разузнать, где шляется по ночам этот таинственный Доже де Кавуа? Или даже полицейский согладатай? Эсташ обернул бедра бархатной накидкой с кресла и, пошатываясь и натыкаясь на мебель, прошел в соседнюю комнату. Там одна стена образовывала эркер, из которого хорошо обозревался весь двор.

Эсташ забрался с ногами на стоявшую в эркере деревянную скамью и выглянул наружу. Он чувствовал себя как во сне и не мог понять, это от гашиша пелена перед глазами, или дождь действительно такой сильный и плотный. Чудом не потерял равновесие и не вывалился из окна.

Ну да, так и есть, кто-то крался вдоль старинной, сложенной из бесформенных камней стены дома и заглядывал в окна. Какой-то толстяк. Хотя нет, не толстяк, просто странно распухший человек. Переваливается, шлепает по лужам отечными ногами. Эсташ вспомнил случай из детства, как однажды из Соммы выловили утопленника, и он был такой же безобразно раздутый, почерневший, с объеденным рыбами лицом. Нет, не может быть, это всего лишь толстый бродяга. А может, и бродяги на самом деле нет, просто Эсташ выкурил три трубки за раз, вот и мерещится.

Шлеп-шлеп, все ближе и ближе к эркеру. Эсташ слез со скамьи, стараясь не шуметь, и отступил от окна в темную комнату. Ему пришло в голову сесть на пол, и он забрался за большой сундук, накрытый ковром, и съежился там. Он сам не понимал, почему не убежал в одну из задних комнат и не запер дверь, что за пагубное любопытство вынудило его остаться, да еще осторожно выглянуть из-за бахромчатого края ковра. Все было как во сне, поэтому он не мог испугаться по-настоящему, в полную силу, даже когда за оконную раму уцепилась распухшая, мокрая, покрытая темными пятнами рука. Безобразно раздутая голова заглянула в комнату и какое-то время всматривалась в темноту, будто ища кого-то. Сквозь пелену дождя нельзя было различить черты лица. Это была просто маска неясных очертаний, будто размытая водой.

Наконец страшный соглядатай двинулся дальше, цепляясь рукой за стену и тяжело шлепая по лужам. Эсташ вылез из своего убежища, но встать с пола не спешил и сидел, провалившись к стене и силясь осмыслить случившееся, но мысли не задерживались в голове, а лениво скользили, как глубоководные рыбы.

В таком виде его и застал герцог, вышедший из спальни в халате, наброшенном на голое тело.

— Что вы тут делаете, Доже?

— Мне показалось, во дворе кто-то ходит, и я пошел посмотреть, — объяснил Эсташ и по тому, что герцог вовсе не удивился его словам и коротко кивнул, как бы говоря: "А, ну да", догадался: — Вы тоже видели?

— Он давно тут ходит, — герцог сел рядом с ним, халат расстелился по плитам пола.

— Почему вы не рассказывали?

— Я надеялся, что мне это просто снится. Слуги уверяли, что ничего не видели, во двор никто не лазил, хотя я заставлял их караулить по ночам. Но если вы видели то же, что и я, значит, это правда.

— Не бойтесь, — Эсташ нашарил в темноте руку герцога. — Если это тот, о ком мы думаем, то он ищет меня, а не вас. Это ведь я убийца.

— я помогал вам. На его месте я бы имел счет к нам обоим.

— И что вы собираетесь делать с этим?

Герцог потрогал цепочку со старинной серебряной ладанкой, приминавшую своей тяжестью легкую курчавую шерсть на его груди.

— Это все, что пришло мне на ум. Там частица мощей святого Вальберта. Уж не знаю, поможет ли.

-Лучше бы вам уехать куда-нибудь далеко, — посоветовал Эсташ, нежно обнимая герцога и пробираясь ладонями ему под халат. Безумной страсти к любовнику он по-прежнему не испытывал, но чувствовал вину перед ним и не знал, как еще ее загладить, чем вознаградить за тот кошмар, в который он превратил счастливую и беспечную жизнь внука великого д'Эпернона[2]. — Кажется, у вас есть поместья в Оверни. Там он не найдет вас. Ну, по крайней мере, надо попытаться.

— Вы, конечно же, не поедете со мной? — насмешливо спросил герцог. — Вот, представьте себе, и я не могу уехать от вас, как вы не можете уехать от Месье. А если бы я только мог увезти вас от него, мы могли бы в самом деле удалиться в мой замок Рандан. Подумайте, Доже. Там ваши нервы пришли бы в порядок. Нам обоим нужна передышка, но вам — особенно.

— Увезите лучше Паво. Его вам не придется уговаривать.

— На что он мне сдался? Я повторял вам сто раз, что Паво — это просто развлечение, красивый зверек. Вы — единственный, кого я люблю, — герцог говорил торопливо и слишком горячо, стыдясь своей страсти к мальчику с гнилым нутром, которая действительно не имела ничего общего ни с любовью, ни с иными благородными чувствами, но была совершенно непреодолима. Герцог и в прошлых своих связях отнюдь не был возвышенным влюбленным, но это увлечение ему самому казалось слишком грязным.

Они сжали друг друга в объятиях и покатились по полу.

— Вы видели луну? — вдруг спросил Эсташ.

— Что?.. увлеченный герцог даже не расслышал вопроса.

Эсташ попытался припомнить, какой была луна сегодня, пока не пошел дождь. Кажется, уже видна половина (астрономы называют это состояние 'первой четвертью'). Пока можно не бояться утопленников, заглядывающих в окна. Все решится, когда настанет полнолуние.

На рассвете Эсташ крался в свои комнаты во дворце и после нескольких часов сна возвращался к обычной жизни. Он научился скрывать свои страхи и свое нервное истощение так тщательно, что временами даже сам забывал о них — по крайней мере, пока не садилось солнце. После заката нервозность прорывалась наружу, особенно если темнота заставала Эсташа под открытым небом, а Месье, как на грех, из-за жаркой погоды предпочитал проводить время в парке. Там ужинали в увитых зеленью беседках, танцевали и смотрели комедии в летнем театрике. И в такие вечера Эсташ изумлял всех угрюмостью, рассеянностью и обыкновением подскакивать в ужасе, стоит только дотронуться до его плеча или локтя. Но уж в дневные часы он был самим собой, разве что от ночных излишеств физиономия была такой неровно-белой, что казалась обсыпанной мукой, глаза были обведены темными кругами, а руки тряслись так, что иногда Эсташ не мог удержать даже карточный веер и ронял всех своих козырей на зеленое сукно. Но, поскольку он был не один такой, никто не придавал этому значения.

Меж тем свершилось историческое событие: в Сен-Клу приехал король. Эсташ, в глубине души давно уже безразличный ко всему (и даже, возможно, к чарам Месье, которого продолжал обхаживать больше из упрямства и ради того, чтобы в жизни оставался хоть какой-то смысл), неожиданно ощутил радостное волнение. Никогда еще ему не доводилось видеть короля вблизи, разве что в детстве, пока семейство Доже де Кавуа еще не променяло столицу на провинцию, но король тогда и сам еще был ребенком, и Эсташ не мог относиться всерьез к своему несчастному сверстнику, вынужденному важно шествовать во главе всяких процессий и председательствовать на бесконечных торжественных обедах. Теперь Людовик появился в сиянии подлинного величия, заставлявшего позабыть о его юности, и Эсташ был счастлив и горд, что лицезрит его. И ведь счастье это стало возможным только благодаря совершенным им преступлениям. Если бы он не решился, он никогда бы не получил возможность подойти к его величеству близко.

Вскоре Эсташ заметил, что кроме него большой радости не испытывает никто. Остальные приближенные Месье видели короля слишком часто, чтобы валиться в счастливые обмороки, и, хотя они, разумеется, считали своим долгом демонстрировать энтузиазм, его визит на самом деле был источником неудобств и докуки. Свободная и непринужденная обстановка Сен-Клу сразу стала официальной и чопорной. Теперь нечего было и думать о том, чтобы показаться навеселе или целоваться в каком-нибудь прелестном уголке парка. Да чего уж там, даже за своим языком следовало следить в оба, ибо всем была известна нелюбовь его величества к сквернословию. Король привнес в их очаровательную обитель радости и наслаждений свой распорядок дня (довольно строгий). Кроме того, он привез собственную свиту, и между двумя лагерями, как водится, немедленно началась грызня. Спутники короля, естественно, высказывались насчет репутации, которую имел двор Месье, и особенно в первый день, пока эта тема, слишком очевидная, еще никому не наскучила, звучало много шуток в таком примерно духе: 'Господа, будьте бдительны, старайтесь не ходить по парку в одиночестве и ни в коем случае не открывайте тылы', на что противная сторона отвечала: 'Да кому вы здесь нужны, мужланы несчастные?'

Надежда была только на то, что король, как обычно, скоро уедет, поссорившись с братом. Все его предыдущие визиты завершались именно так, а сейчас можно было даже предугадать, из-за чего, вернее, из-за кого, случится ссора. Вообще любой другой на месте шевалье де Лоррена, зная о высочайшей нелюбви, уехал бы на время по срочным и неотложным делам, а если уж уехать решительно невозможно, то постарался бы не мозолить его величеству глаза, например, объявив себя больным и укрывшись в своих комнатах. Но шевалье был не таков и собирался блистать. Еще загодя он потребовал себе новый гардероб и новые драгоценности, указав, что несли он предстанет на фоне свиты его величества в затрапезном виде, то это бросит тень в первую очередь на самого же Месье: скажут, что он не в состоянии придать подобающий блеск своему двору, если даже тот, кто пользуется его наибольшим расположением, выглядит так жалко. Месье же, вместо того, чтобы объяснить ему положение вещей и призвать к благоразумию, пошел у него на поводу, разодел как принца и увешал драгоценностями, точно испанскую мадонну. Разумеется, прятать такую красоту за спинами других придворных было бы преступлением, и первым, кого увидел король, когда расцеловался с братом и повернулся к его свите, был именно шевалье де Лоррен в изумительном наряде, сочетающем подходящие для летнего времени цвета — пепельный, жемчужный и белый, — и медно-рыжем парике. Свои бриллианты он приберег для вечернего выхода, пока ограничившись восковыми, огненными и черными опалами, которые, однако, были так крупны и чисты, что стоили иного алмаза. И весь его вид говорил: 'Вы хотели, чтобы я вернулся? Так вот он я!'

Вспоминая свой неудавшийся бунт, шевалье был уверен, что Людовик сыграл в его несчастьях такую же роль, как Мазарини, разве что оставаясь за кулисами. А так, что король, что кардинал были в его глазах не более чем пошлыми сводниками. В действительности же Людовик до последнего был скорее союзником шевалье, по крайней мере, в мальтийском вопросе. Он горячился и внушал Мазарини, что это просто неприлично — навязывать уважаемому ордену столь сомнительную личность, которая достойна принадлежать братству иоаннитов разве что в качестве гребца на одной из их галер. Чтобы хоть как-то примирить царственного воспитанника с этой некрасивой историей, Мазарини заметил, что мальтийский рыцарь в качестве фаворита Месье обойдется недорого: по крайней мере, не станет тянуть земли и пенсионы. Страшно подумать, в какие расходы этот бессовестный молодец ввел бы милого Филиппа, и без того слишком расточительного, если бы не был связан обетами и мог владеть собственностью.

Однако, как видно, изобретательный юноша все-таки нашел способ стоить очень дорого.

Король был неприятно поражен и с трудом совладал с выражением лица. И ведь это было только начало. Шевалье упорно лез на глаза и постоянно самым бестактным образом подчеркивал свою близость к Месье: то без особой надобности поправлял воротник или завиток парика, то шептал ему что-то на ухо, то весьма вольно облокачивался на спинку его кресла. Поскольку эти манеры совершенно не соответствовали его обычной, довольно независимой манере держаться, было ясно, что шевалье просто-напросто намеренно раздражал короля. Чего он добивался тем самым и почему Месье не прекратил это поистине самоубийственное поведение, оставалось загадкой.

Но вскоре король отыгрался за неприятные минуты, пережитые по милости этих отвратительных лизоблюдов брата. Жара стояла по-прежнему, и утомленный дорогой Людовик захотел освежиться. Все направились в купальню, и тут-то Эсташ впервые по-настоящему прочувствовал, почему никто не обрадовался приезду короля. О прежней непринужденности, царившей в купальне, можно было забыть: никто не мог ни раздеться, ни снять парик, ни даже присесть. Купались только король и его брат. Вернее, король купался, а Месье, как обычно, отказывался даже высунуть нос из-под полога, не поддаваясь ни на уговоры, ни на насмешки его величества. Свита же стояла вокруг и жарилась на полуденном солнце. Закаленные спутники короля злорадно наблюдали за страданиями приспешников герцога Анжуйского, у которых от жара плавились и текли румяна, белила и сурьма и которые украдкой пытались обмахиваться своими пышно и разноцветно оперенными шляпами, но в сгустившемся от зноя воздухе это действие не приносило никакого облегчения. К тому же, они изнемогали, потому что больше двух часов кряду находились на ногах. Кавалеры, приехавшие с королем, имели фору: они-то давно притерпелись к такому обхождению и развили в себе недюжинную выносливость. Они, кажется, могли бы провести на ногах и полдня, и сутки. Месье же обычно без всяких церемоний разрешал сидеть в своем присутствии, и теперь его двор расплачивался за свое слишком привольное житье и недостаточную закалку.

— Помоги мне, господи, я сейчас упаду, — стонал Виллькьер.

— Вот увидите, он захочет пойти во дворец пешком, — предрек Маникан. — Он же так любит ходить. И как бы ему не пришло в голову сделать круг по парку...

Все дружно выразили надежду, что Монсеньор этого не допустит: он ни за что не будет гулять под палящим солнцем. Но, хоть им удалось успокоить себя на сей счет, легче от этого не стало, и кавалеры продолжали змеиться:

— Все равно, пора бы ему восвояси. Надо срочно устроить какой-нибудь скандал.

— Попросим шевалье устроить скандал. Он, кажется, не прочь.

— Нет, не надо просить шевалье: он всегда делает наоборот. Лучше скажем, что мы за него волнуемся, и пусть будет осторожнее.

Тем временем король вышел на берег и, не вытираясь, опустился на ковер.

— Кстати, Филипп, — сказал он, — я хотел посоветоваться с вами. Мне предложили приобрести одну гемму... По правде, я никогда не видел ничего совершеннее, но ее владелец, какой-то бессовестный грек, принявший магометанство (только представьте себе!), торговец редкостями, запросил за нее такую сумму, что поневоле я колеблюсь. Нет, я не буду говорить вам, сколько она стоит, что это не повлияло на ваше мнение, как повлияло на мое. Я просто хочу, чтобы вы посмотрели и сказали, что думаете об этой вещице. — Не глядя, король протянул руку, и граф де Сент-Эньян приблизился и вложил в нее серебряный футляр с тонкой гравировкой, который сам по себе был произведением искусства.

Внутри футляра обнаружилась античная инталия на розоватом аметисте, изображающая Эос на колеснице. Поднявшиеся на дыбы крылатые кони и развевающиеся одежды богини были изумительны, а розовые переливы камня напоминали о пламенной заре. Золотая оправа была сделана в виде облаков и лучей солнца.

Месье бегло взглянул на редкость и недоуменно вздернул брови.

— Это она и есть, та гемма, которую вы назвали совершенной?..

— Разве это не так? — король, в свою очередь, пришел в недоумение. Впервые на его глазах кто-то продемонстрировал такое пренебрежение к сокровищу.

— Вы смеетесь надо мной, сир! — Месье захлопнул футляр и небрежно бросил брату.

— Что вы, Филипп, посмотрите получше.

— Или над вами кто-то посмеялся... — пожав плечами, принц нехотя снова взял футляр и открыл. — И за это просят, по вашим словам, какую-то заоблачную сумму? Ну, не знаю. Я бы не дал больше сотни экю, и то лишь потому, что камень неплох, хоть его и испортили этой убогой подделкой.

Король выхватил у него из рук футляр и поднес поближе к глазам. Не может быть. Все знатоки заходились в восторгах, да и сам Людовик был вполне уверен в своем вкусе. Но теперь он невольно начал сомневаться. А если гемму тайно подменил какой-нибудь дерзкий вор?..

— Подделка?.. Но, право... Это же античная работа.

— Античная? — расхохотался Месье. — Бедный мой брат, как нагло вас дурят. Покажите мне этого торговца скорее, дайте мне добраться до него, негодяя... ибо я сам хочу купить эту вещь. — И он добавил с милой улыбкой: — Вы правы, сир, она совершенна.

Король потерянно заморгал, но тут понял все, и вдруг, забыв о своем достоинстве, громко засмеялся, спрятав лицо в ладони. И все, кто присутствовал в купальне, тоже зашлись в громовом хохоте, и не только потому, что всем полагается смеяться, когда смеется его величество, но и элементарно потому, что удержаться было выше божеских и человеческих сил.

— Проклятье, Филипп, — простонал король, — вы почти заставили меня поверить, что я сошел с ума.

— И поделом, — заявил Месье, который посреди поднятой им самим бури веселья остался серьезен и даже несколько строг. — Почему, ну почему все торговцы редкостями сначала идут к вам и только то, что осталось, приносят мне? Я скупаю все и сразу, а вы!.. Вам предложили такое чудо, а вы, видите ли, колеблетесь, советуетесь со всеми подряд, поди, еще и торгуетесь. Фи!

— Все, не продолжайте, мне уже стыдно. Сент-Эньян, скажите греку, что я покупаю гемму, и проследите, чтобы с ним расплатились. — Король подержал в руках футляр и неожиданно положил перед братом. — Она ваша.

Настала очередь Месье изумляться.

— Но это слишком большая ценность... Не знаю, вправе ли я принять ее.

— О, не скромничайте. Конечно, вправе. Талант должно вознаграждать, а умение ломать комедию, бесспорно, относится к талантам. В вашем случае, пожалуй, даже уместно говорить о подлинной гениальности.

Месье больше не стал ломаться и, порозовев от удовольствия, сграбастал подарок и принялся жадно разглядывать гемму. Теперь он уже не скрывал восхищения.

— Вы балуете меня, сир.

— Увы, это так. Гемма досталась вам слишком легко. Мне следовало заставить вас сначала искупаться в реке...

— Ради такого подарка я искупался бы и зимой!

— ...Или провести минуту на солнце.

— Хоть пять минут! Чувствуете, как страшно вы продешевили?

Тут шевалье де Лоррен, не иначе как с целью нарушить наметившуюся между братьями идиллию, снова напомнил о себе. До сих пор он был, как и все вокруг, пришиблен жарой и прекратил витать вокруг Месье, но сейчас подошел, чтобы подлить в бокалы охлажденного вина, которого ему самому в этот раз не полагалось ни глоточка, хотя жажда мучила такая, что язык совершенно пересох и, казалось, вот-вот пойдет трещинами и рассыплется пылью.

У короля сразу погасла улыбка, и он, не сказав ни слова, встал и пошел к воде. Это доставило шевалье хоть какое-то удовлетворение. Больше не радовало ничего, даже мысль о том, что все остальные кавалеры, без исключения, мечтали быть на его месте (ведь это такая честь — поработать лакеем у короля!), даже то, что братец Марсан был черен от зависти — как же так, он же старший, так почему же он стоит в заднем ряду, в то время как младший брат на виду у всех удостоен великой привилегии и может на смертном одре рассказывать детям и внукам: 'Как-то раз, когда я наливал вино его величеству...'

Вот только не будет у него ни детей, ни внуков. На всех его кафтанах возле левого плеча вышит серебряной нитью мальтийский крест, и шевалье никак не мог к нему привыкнуть. Этот крест был как клеймо, которым метят рабов. Пожалуй, можно было его спороть, никто не сказал бы ни слова, но к чему, если шевалье все равно останется тем, кем его сделали? А взамен предоставили право наливать вино.

Король эффектно нырнул, и шевалье проводил его злобным взглядом, от души желая пойти ко дну. Ах, если бы он и правда потонул! Монсеньор стал бы королем, и уж тогда бы они позабавились на славу. И Мазарини, и все остальные причастные лица пожалели бы, что на свет родились... Но, конечно, мечты остались мечтами, Людовик стремительно вынырнул и хорошими саженками поплыл на середину реки, показывая всем, как много в нем жизненных сил и энергии (и какой контраст с этим нежным анемоном — герцогом Анжуйским!).

Неужели, скотина ты самовлюбленная, тебе даже в голову не приходит, что пока ты плаваешь, на берегу целая толпа подыхает от жары? Что случится такого ужасного, если разрешить искупаться и свите? Или, если тебе невмоготу плавать в одной реке с презренными холуями, можно позволить им посидеть (или хоть постоять!) в тени и предложить прохладительные напитки. Но нет, конечно, ты об этом даже не думаешь, правда? Тебе хорошо, а остальные должны быть счастливы тем, что любуются тобой.

Стараясь не смотреть на прохладную струйку, льющуюся из горлышка серебряного кувшина (кувшин достали из ведра с ледяной ключевой водой, и на жаре его чеканные бока сразу запотели — ах, прижать бы его к лицу, такой холодный, если уж пить не дают!), шевалье наполнил бокал Месье. Тоже, конечно, хорош поросенок. Мог бы намекнуть брату, что людям вообще-то жарко, но вам ведь тоже плевать, да, монсеньор? Не далее как нынче утром вы, покорнее одалиски, стояли на коленях и вытирали с губ семя, а теперь, подумать только, ваш господин наливает вино, а вы и спасибо не скажете, нет, вы даже не смотрите на него, все ваше внимание занимает столь виртуозно выцыганенный подарочек...

Но Месье все-таки отвлекся от любования геммой и поймал фаворита за руку, когда тот, мрачнее тучи, уже хотел отойти.

— Вам очень жарко, милый?

— А вы как думаете? — процедил сквозь зубы шевалье.

— Бедный мой... Вот, отнесите это в мой кабинет, — Месье захлопнул футляр и вручил ему. — И можете не торопиться.

Большое спасибо, монсеньор. Я был лакеем, теперь побуду посыльным. Какое счастье, всю жизнь мечтал. Ради этого стоило пожертвовать своей свободой, ничего не скажешь.

Между тем зависть в глазах остальных кавалеров заполыхала еще яростнее. Шевалье отпустили! Вот что значит быть на особом положении.

— Дружочек, — прошептал Эффиа, — заклинаю вас всем, что для вас свято: возьмите с собой Бобо, иначе он сварится заживо. Я буду перед вами в вечном долгу. Умру ради вас, убью ради вас... Все, что хотите! — и он, не дожидаясь, пока в его просьбе будет отказано, опустил прямо в шляпу шевалье полумертвого от жары спаниеля. На его счастье, шевалье был слишком изнурен, чтобы препираться.

Поднявшись в парк, он первым делом вытряхнул Бобо из шляпы. Сначала изжарившийся песик плелся за ним на подгибающихся лапках, свесив язык до земли, но стоило ему утолить жажду в маленьком прудике, как он сразу оклемался. Воспрянув духом, Бобо начал скакать вокруг шевалье, плясать перед ним на задних лапках, упираясь передними в его колени, махать хвостом, задорно лаять и взвизгивать, приносить палочки и прутики — словом, всеми способами приглашал: 'Давай играть!' Шевалье играть не собирался и не обращал на него никакого внимания, разве что, когда Бобо слишком уж лез, отпихивал его ногой. И вдруг, стоило ему наклониться, чтобы поправить приспущенный разыгравшимся спаниелем чулок, как тот ловко выхватил у него из рук футляр с геммой и пустился в бегство.

Шевалье с проклятиями погнался за ним. Спаниель, в полном восторге от того, что игра наконец-то началась, свернул с дорожки на клумбу. Он не убегал далеко, дразнился, клал украденный футляр на землю, но стоило шевалье приблизиться, сразу хватал добычу в зубы и с радостным визгом несся дальше. Шевалье на высоких каблуках был не самым быстрым бегуном. К счастью, он заметил вдалеке двух помощников садовника, привязывающих к шпалерам плетистые розы, и крикнул:

— Поймайте эту чертову собаку!

Затем им встретились еще садовники, прогуливающийся в парке библиотекарь герцога Анжуйского Шорье и даже два караульных мушкетера. Вскоре за одним счастливым спаниелем гонялось уже человек десять. Общими усилиями его удалось загнать на ту террасу парка, где располагался Фарфоровый павильон, который был отдан в распоряжение судейских. Президент де ла Ревельер окружил свою работу там всяческой секретностью, даже поставил снаружи часовых, которые следили за тем, чтобы никто не подкрался к окошку и не подслушал тайны следствия. Но спаниель не испытывал никакого пиетета перед правосудием и пулей метнулся в павильон, не выпуская из зубов добычу.

Никого из магистратов на месте не оказалось. В павильоне работали в поте лица только секретари и переписчики, которые тоже, разумеется, включились в охоту. Спаниель метался по павильону, забивался под столы и стулья, сбрасывал на пол кипы бумаг. Шевалье присел на край одного из столов и величественно ожидал, когда воришку схватят и принесут ему. Стол был завален протоколами, которые от души наплодили старательные сотрудники президента де ла Ревельера. И вдруг равнодушный взгляд шевалье зацепился за ровные строчки, выведенные безликим писарским почерком: "...Будучи спрошен о смерти своего отца, показал, что г-н Доже де Кавуа был растерзан огромным волком, причем зверь дерзко пробрался прямо в его покои в замке Шевенкур, но он был столь огромен, силен и страшен, что никто из людей не решился его остановить..." Больше шевалье ничего не успел прочитать.

— Держите свое сокровище, сударь, — один из писарей с гордостью вручил ему футляр и пойманного спаниеля, заодно не удержавшись и почесав песику шелковистую шейку. — Вот ведь проказник.

Шевалье сначала собирался отнести Бобо в апартаменты Эффиа и засунуть в стульчак, чтоб посидел до возвращения хозяина из купальни и подумал немного о своем поведении, но потом решил пощадить. Все-таки именно благодаря Бобо он подучил небезынтересные сведения, вернее, только обрывок, намек, но чертовски многообещающий. Шевалье решил, что непременно выяснит все. Спросить у президента де да Ревельера, пожалуй, не выйдет: следователи хранили содержание полученных показаний в тайне — старая судейская уловка, чтобы один подозреваемый не знал, что наплел другой. Ну да ничего, есть и другие способы добраться до истины.

Гемму шевалье отнес в покои Месье. Она была цела, только футляр немного поцарапан зубами спаниеля. А впрочем, какая разница? Зачем он только гонялся за собакой? Надо было потерять королевский подарок, и пошли все к чёрту.

Однако потом шевалье пришла в голову более удачная идея.

Освежившись, король пожелал выслушать отчет следователей. Этой минуты президент де ла Ревельер ожидал с тоской, потому что к тому времени дошел до полного отчаяния. Он перепробовал все средства, даже тайно привез в Сен-Клу господина де Русселя — может, тот опознает кавалера, снявшего его парижский особняк (и оставившего в саду растерзанную девушку)? Руссель клялся, что не имел случая рассмотреть своего жильца, к тому же он, Руссель, подслеповат и не ручается, что не сделает ошибки. Но президент всё равно скрытно провел его в садовый павильон, где герцог Анжуйский услаждал свой слух музыкой. Все его придворные присутствовали, сидели рядком, как на выставке, Русселю оставалось только присмотреться и опознать злодея. Чтобы компенсировать подслеповатость, президент вручил ему подзорную трубу, но Руссель немедленно наставил ее на Монсеньора.

— Это и есть брат короля? Да вы меня разыгрываете! Это вообще мужчина или женщина?

— Ну конечно, это и есть Месье! — прошипел Ревельер. — Не болтайте ерунды и прекратите пялиться на него в подзорную трубу: дождетесь, что вас вышвырнут отсюда за такую дерзость. Обратите лучше внимание на его свиту. Узнаете кого-нибудь? Может быть, вон тот, в лазоревом, с собачкой на коленях?...

— Нет, — сокрушенно покачал головой свидетель, — он мне точно не знаком. Он черняв, а мой жилец был скорее белокур...

— Не смотрите вы, ради Бога, на их волосы, они же все в париках и меняют их каждый день! — президент яростно стиснул зубы, вспомнив, что как раз вчера Эффиа расхаживал в белокуром парике. Угораздило его сегодня надеть черный!

— Но на что мне тогда смотреть? Я ведь только и видел, что парик да шляпу.

Все-таки, понукаемый президентом, Руссель со скрипом признал, что ему кажется немного знакомым граф де Вард. И, возможно, де Марсийяк. И отчасти Маникан. Эсташа, надевшего в тот день пепельно-русый аллонж, он полностью обошел вниманием и, сколько президент ни тряс его, отказался сообщить, кто же из перечисленных кавалеров кажется ему наиболее похожим на таинственного жильца.

— Как так можно — сдать жилье и даже не интересоваться, кому?! — негодовал Ревельер.

— Но ведь он сразу заплатил все положенное, — защищался домовладелец. — Чего еще мне от него хотеть?

— Жаль, что он всего лишь зарыл труп на вашем дворе, а не поджег ваш дом и не отравил колодец!

Хоть бы злодей совершил новое убийство, тогда еще можно было бы что-то предпринять по горячим следам. Но убийств больше не было, и президент подозревал, что и не будет. Кто бы ни совершал их — человек или дьявол, — он затаился или перебрался в другое место, поэтому Ревельер считал, что, в общем-то, одержал победу, ведь ясно, что злодей остановился только благодаря его расследованию. Но короля такая победа не устроит. Ему ведь надо не только прекратить злодеяния, но и наказать виновника, а в этом отношении похвастаться было нечем.

Президент постарался скрыть основной неуспех за множеством занимательных подробностей, которые удалось собирать следствию и которые никак не прояснили дело, но сами по себе были поразительны. Например, магистраты показали королю карету шевалье де Лоррена, которую до сих пор не починили, потому что изготовление новых стекол заняло слишком много времени.

— И вот это окно волк разбил ударом груди, — сообщил Ревельер с такой гордостью, точно лично открыл этот потрясающий факт. — Должен сказать, что в начале расследования я был скептиком, но теперь все больше склоняюсь к мысли, что без дьявольских сил здесь не обошлось. Не правда ли, ваше величество, поразительное зрелище?

— Именно, поразительное, — подтвердил сквозь зубы король, разглядывая карету, которая даже в разгромленном виде была чудом роскоши и прихотливого вкуса. Чёрт побери, она была великолепнее экипажа его величества. Он заглянул внутрь, увидел Аполлона и Гиацинта и, не слушая далее объяснений президента, повернулся и пошел прочь. Стоявший чуть в стороне виконт де Марсан услышал, как король бормочет про себя: — Мой брат сошел с ума.

Виконт осмелился добавить в свой преданный взор немного сочувствия — ровно столько, чтобы это не выглядело фамильярностью. И он был вознагражден: встретившись с ним взглядом, король замедлил свой быстрый раздраженный шаг. Он был еще молод, Людовик Великий, маска ледяной невозмутимости еще не приросла к его лицу намертво, и он был почти готов излить свои подлинные чувства перед понимающим слушателем, даже приостановился, даже приоткрыл рот... Но в последний момент удержался и сказал не то, что хотел.

-А вы что думаете об этом деле, виконт? Все уважаемые магистраты высказались, и только вы один молчите.

-Я не считал себя вправе высказываться, ваше величество, я ведь не следователь. — Виконт де Марсан в самом деле не участвовал непосредственно в расследовании, он только командовал стражей президента де да Ревельера. — К тому же, в этом деле замешан мой несчастный брат. Каков бы он ни был, наше родство не позволяло мне высказать некоторые соображения... Но если вашему величеству угодно знать мое мнение... — виконт поколебался немного, но собрался с верноподданническими чувствами и осмелился продолжать: — Я немного удивлен, что столь опытный судья, как мэтр де ла Ревельер, так слепо полагается на показания одного-единственного человека. Голословные утверждения моего брата — вот все, что у него есть, и на этом он построил всю свою стратегию и тактику. Почему бы не допустить, хотя бы в качестве запасной версии, что Филипп рассказал неправду или не всю правду? И ладно бы его рассказ выглядел убедительно, но ведь он абсолютно неправдоподобен. Почему, например, этот волк (которого, замечу, никто, кроме Филиппа, не видел) растерзал всех его людей и только его пощадил? Возможно, я чего-то не понимаю, но все это весьма странно и подозрительно.

— Удивительно, виконт, — сказал король громко, чтобы услышали остальные магистраты, — вы столь молоды и не имеете никакого опыта в ведении расследований, и все же смогли увидеть то, чего не увидели другие.

Вечером шевалье де Лоррен вышел из своих комнат во всем великолепии. Он надел свои новые бриллианты, но самым дорогим украшением его костюма была гемма с изображением богини Эос. За прошедшие несколько часов ювелир успел переделать ее в пряжку-аграф, которой шевалье скрепил узел на своем кушаке.

— Все в порядке, — сказал граф де Вард своему нежному другу Виллькьеру, — его величество скоро нас покинет. Ждать осталось совсем недолго.

Тем временем Эсташ сел играть в бассет с несколькими кавалерами из свиты короля. Они закончили третью партию и сдавали карты для четвертой, как вдруг появился шевалье и непринужденно приземлился на свободный стул за их столом.

— Дозволено ли мне будет, господа, присоединиться к вашей игре?

Господа не нашли предлога для отказа, хоть и подозревали, что у шевалье на уме какая-то гнусность. И точно, он пошарил по карманам — и вздохнул с видом глубокого сокрушения:

— Увы, у меня нет при себе денег... Может быть, это сойдет? — шевалье отцепил с пояса гемму и бросил на зеленое сукно, точно обычную безделушку.

Граф де Сент-Эньян с треском сложил карточный веер и соединил с остальной колодой.

— Сожалею, господа, но у меня что-то разболелась голова. Прошу продолжать без меня.

Маркиз де Вилльруа тоже встал.

— А я совсем забыл, что мне нужно ответить на одно важное письмо.

Один за другим игроки покидали зеленый стол, не забыв произнести любезные извинения. Эсташ тоже хотел уйти, но едва шевельнулся, как убедился, что не может встать: что-то крепко держало его за край одежды. Заглянув под стол, он увидел, что шевалье поставил каблук на полу его длинного кафтана.

— Играйте, Доже, — улыбнулся он, развалившись на стуле. — Если вы хотите произвести впечатление на монсеньора, играйте.

Ну и что тут делать? Рваться и кричать: 'Пустите меня!' — Эсташу не позволила гордость. Он начал играть, но сделал все, чтобы не сорвать банк, и гемма осталась у шевалье — вместе с пригоршней выигранных золотых. Разочарованный малодушием своего визави, тот небрежно сгреб выигрыш, встал и, отходя от стола, вдруг уронил гемму и наступил на нее. Раздался жалобный хруст тончайших золотых деталей.

— Вот досада! — вздохнул шевалье и пошел дальше, не поглядев под ноги.

Ходили слухи, что у короля в тот же вечер состоялся крупный разговор с братом, и это было похоже на правду, потому что после ужина на представлении в домашнем театре Месье демонстративно дулся. Людовик сохранял свой обычный непроницаемый вид, разве что заметно помрачнел, когда мадемуазель Барон декламировала со сцены:

Как странно: юный принц, любови не познав,

Величье щедрости вобрал в свой мягкий нрав.

Такое качество ценю я во владыке:

Сердечное тепло есть знак души великий,

От принца многого мы станем ожидать,

Коль нежный дар любить в нем можно прочитать.[3]

После спектакля король не выдержал и, встретив в парке виконта де Марсана, все-таки поделился с ним наболевшим.

— Я не понимаю, что происходит, — он разглядывал пряжки туфель с несвойственным ему потерянным видом. — Я не узнаю родного брата. Для меня не новость эти его... пристрастия, но он никогда не вел себя так недостойно и безрассудно. Его хранила от такого позора не высокая нравственность, разумеется, а всего лишь эгоизм. Он ведь всегда был жутким эгоистом, который никого не любит, лишь милостиво позволяет любить себя. Для него другие люди, в том числе его приятели, существовали только как зеркала, в которых он мог безостановочно любоваться собой. Чтобы он позволил кому-то забрать такую власть над собой — невозможно даже представить! Как умудрился этот человек поработить его до такой степени, что он забывает самого себя и весь растворяется в служении этому, прости господи, кумиру?

— Я тоже все время думаю об этом, сир, — признался виконт с таким же несчастным видом. — Разумеется, не о Месье. Кто я такой, чтобы судить о поведении его королевского высочества? Но мой брат — это поистине загадка. Как он, в самом деле, достиг такого положения? Ведь, поистине, вашему величеству удалось подобрать очень верное слово — "кумир". Говорят, что Филипп очень хорош собой, но неужели все объясняется лишь привлекательной внешностью? Будь я суеверен, я опасался бы, не погубил ли он свою душу.

Король вдруг вскинул голову.

— Как вы сказали?

— Я сказал, что мой брат хорош собой... — повторил виконт с невинным видом.

— Нет, про душу.

— Господи помилуй, сир! Это ведь только фигура речи.

— Однако она объясняет многое, вы не находите, виконт?

На следующий день президент де ла Ревельер собрал своих следователей в Фарфоровом павильоне и объявил, что они до сих пор были слепы не иначе как под воздействием колдовских чар. Как еще объяснить, что они до сих пор не замечали самую подозрительную фигуру из всех — шевалье де Лоррена?

Магистраты опешили.

— Но ведь шевалье де Лоррен — сам несостоявшаяся жертва, — осторожно заметил генеральный прокурор д'Эган, посматривая на президента с сочувствием, будто подозревал, что тот перегрелся на солнце.

У президента был готов ответ.

— Мы знаем об этом исключительно с его слов, — провозгласил он с торжеством, воздев указательный перст. — Но почему мы обязаны верить ему? Господа, мы все опытные магистраты. Я уверен, что ни один из вас при вынесении решений не руководствуется одними лишь голословными утверждениями. Во что бы тогда превратились суды, подумайте сами? Обвиняемый заявляет, что он не делал того, в чем его обвиняют, более того, он сам жертва, — и что же, мы должны немедленно поверить, прослезиться и отпустить его на все четыре стороны?! Право, это настолько очевидные максимы, что я трачу время на их разжевывание только потому, что сам на время впал в ту же слепоту и те же заблуждения, что и вы. Должен вам сказать, что все это время меня не покидало какое-то странное чувство, как будто я брожу возле самой истины, но нечто отвращает от нее мой взор против моей воли. Но теперь я вижу ясно и предлагаю вам такое объяснение: шевалье де Лоррен сам убил своих слуг, а для прикрытия выдумал неправдоподобную сказочку о том, что на него самого напали. Более того, он — убийца девушки на улице Нев-Сен-Поль. Известно ли вам, что он как раз в ту пору оставил двор герцога Анжуйского и обретался в Париже? А значит, у него было время нанять тот злополучный дом под вымышленным именем...

— Однако хозяин дома, кажется, не опознал его, — заметил советник Вино.

— Он никого не опознал, — отмахнулся президент. — Он слеп как крот.

— Но для чего, по-вашему, шевалье все это делал? — не отставал генеральный прокурор.

— Об этом он расскажет нам сам. Но мы можем предположить... Как известно, некоторые ритуалы черной магии требуют человеческих жертвоприношений, причем именно таких ужасных и кровавых — с расчленением тел и извлечением внутренностей.

— Шевалье де Лоррен прибегал к черной магии? — скептически протянул прокурор.

— А вам не кажется, — набросился на него президент, — что этот вывод напрашивается сам собой? Положение, которое он занимает в свете, исключительно и никак не сообразуется с его заслугами. Он полностью подчинил своей воле Месье и держит себя так, будто это он тут господин. Более того, он поразительно дерзок с его величеством. Так ведут себя люди, убежденные в своей полной безнаказанности, в том, что даже сам король не имеет над ними власти. Но откуда у него эта уверенность?

— Бросьте, все мы знаем, как называется эта "черная магия", — криво улыбнулся советник Лепер, — и чему обязан своим положением шевалье де Лоррен.

Президент раздражался все сильнее, но сдаваться не собирался.

— Вокруг Месье целая толпа пригожих кавалеров, не хуже и не лучше шевалье, но ни один не вознесся так высоко. И ни один не позволяет себе раздражать короля.

— Женщин на свете тоже полно, — заметил прокурор, — но только одна из них стала вашей законной супругой, господин президент, и пользуется особым положением, которое ей дает сие звание, и никто не пытается объяснять это колдовством. Конечно, шевалье де Лоррен не ангел, и его есть, в чем обвинить, но я глубоко убежден, что судить надо за то, в чем человек действительно повинен, — или уж не судить вообще. Подумайте сами, как мы будем выглядеть, если выдвинем обвинение против столь высокородного юноши. Представьте только на минуточку этот судебный процесс. Да над нами будет смеяться все королевство, и, сверх того, мы непременно вызовем ненависть дома Гизов, а про герцога Анжуйского и говорить не приходится. Вам не терпится обзавестись такими врагами?

— Судебного процесса не будет, — отрезал Ревельер. — Его величество сказал, что не желает публичного разбирательства, которое неизбежного затронет честь его любимого брата. Он готов поместить шевалье де Лоррена в заключение именным указом, если мы предоставим достаточно убедительные доказательства его вины.

Президент умолчал о том, что доказательства нужны главным образом для убеждения Месье, ибо сам король был уже вполне убежден.

— Так это идея его величества? — спросил прокурор. — Так бы сразу и сказали.

Полдень уже миновал, но Месье все еще нежился в постели, причем, разумеется, не в одиночестве. Вдруг в приют неги ворвался Эффиа с сообщением, что магистраты явились в комнаты шевалье и, не смущаясь отсутствием хозяина, перевернули там все вверх дном и что-то ищут.

— Делать нечего этим людям, — откликнулся шевалье из-под одеяла.

Но Месье отнесся к таким новостям серьезнее.

— Как, обыск?! — вскричал он, сев на постели. — Кто им позволил?! Луи! Где Луи?!

Эффиа доложил, что король ушел на одну из своих любимых долгих прогулок.

-Ладно, тогда я сам разберусь, — Месье с воинственным видом вылез из постели. — Господь свидетель, я долго тепел у себя эти отвратительных стервятников, но всему должен быть предел. Может, они еще и мои комнаты обыщут?!

Он торопливо накинул ночную рубашку и халат и прямо в таком виде устремился на место происшествия, благо, между его покоями и апартаментами фаворита существовал короткий потайной коридор. Но шевалье, несмотря на то, что его обыск касался напрямую, не спешил. Он позвонил, спокойно оделся и только затем направился к себе.

В собственной спальне спокойствие его покинуло, и дело было не только в страшнейшем разгроме, который учинили солдаты, приведенные виконтом де Марсаном. И даже не в Месье, который давно уже был должен задать перцу чересчур ретивым следователям, но вместо этого полулежал в кресле в некрасивой и изломанной позе, а стало быть, во власти совершенно не наигранного потрясения. Нет, шевалье заставили замереть в дверях странные предметы, разложенные на его кровати (на которой он, по правде, не спал ни разу в жизни). Среди них было завернутое в тряпицу сердце свиньи или какого-то другого животного, бумажные свертки, содержавшие комья черных остриженных волос, восковые фигурки, амулеты, лоскуты в подозрительных пятнах, пакетики с кореньями и порошками и талмуды в потрепанных переплетах темной кожи или сафьяна, причем можно было поручиться, что ни один из этих томов не содержал сладостных стихов Марино и Кьябреры — обычного чтения шевалье.

— Сударь, — президент де ла Ревельер со зловещим видом подступил к нему, — как вы объясните нахождение в вашей комнате этих предметов?

Шевалье с самого прибытия в Сен-Клу короля жил в ожидании неприятностей. Даже, можно сказать, настойчиво вызывал их на себя. Но всё же не он не предполагал, что дело может принять такой оборот. Его охватил ледяной страх, с которым он только отчаянным усилием смог не справиться, но только загнать его внутрь, чтобы голос звучал почти спокойно, когда он ответил:

— Могу предположить, что мне их подбросили, но вам явно нужно не такое объяснение, поэтому можете считать, что я ничего не сказал.

— Жаль, — вздохнул президент, — что вы запираетесь, вместо того, чтобы прямо сейчас, пока вы еще не взяты под стражу и на вас не оказано никакого... давления, признаться и тем самым облегчить свою совесть и даже, возможно, свою участь.

— В чем же я должен признаться? — шевалье состроил гримасу, которую попытался выдать за улыбку.

— В том, что вы добились милостей его высочества, прибегнув к помощи дьявола.

— Что?..

— Вы приносили нечистому человеческие жертвы. Именно так погибли ваши несчастные слуги и еще одна девушка в Париже. А может, о ком-то мы не знаем?

— Вы бредите.

Месье с трудом поднялся с кресла, схватившись за подлокотники, и медленно подошел к шевалье. Судейские и солдатня бросились было к нему, собираясь обступить кольцом и оградить от злых чар, но принц отстранил их слабым движением руки.

— Значит, я не внушаю вам страх, монсеньор, если вы решаетесь подойти ко мне так близко, — усмехнулся шевалье. — Неужто вы не поверили этим поразительным уликам?

— Какая мне разница? — ответил Месье шепотом, чтобы находящаяся в комнате толпа не услышала их разговор. — Если вы правда околдовали меня с помощью дьявола... Ну что ж, значит, дьявол хорошо выполнил свою работу, и я обязан ему величайшим счастьем.

— Вы говорите "если"? Вы в самом деле допускаете, что я мог сделать это?

— Милый, я же говорю вам, это не имеет никакого значения теперь, когда я так прочно околдован — или влюблен, называйте это как хотите. Я не могу жить без вас и сделаю все, чтобы спасти вас.

Нельзя сказать, что эти заверения успокоили шевалье. Особенно насторожило его то, что Месье допускал вмешательство дьявола. И он туда же. В его любовь шевалье давно уже не верил. Верил в слепое потворство своим капризам. Верил в похоть, однако это совсем не то чувство, которое может выдержать подобное испытание. Но все-таки, поскольку ему не на кого было больше надеяться, кроме испорченного, избалованного принца, он сказал таким же тихим голосом:

— Если вы хотите мне помочь, ни о чём не просите короля. Это только трата времени. Не просите — но докажите мою невиновность. А для этого нужно найти настоящего виновника.

— Волка? — распахнул глаза Месье. — Но, милый, как же я найду его, если это не удалось даже вам после стольких попыток? И потом, я не вижу, как поимка волка докажет вашу невиновность.

— Ищите не волка, а человека, монсеньор.

— Но вы сами рассказывали...

— Рассказывал, но теперь я знаю гораздо больше. За всем этим стоит человек. Допускаю, что действительно поклоняющийся дьяволу. И он совсем рядом с вами. Возможно, прямо здесь, в этой комнате. Остановите его, монсеньор, если не ради меня, то ради себя. Узнайте, что произошло с отцом нашего приятеля Доже в замке Шевенкур. А потом разыщите священника, которого называют отцом Лактансом. Это он арестовал Гиша и компанию в Руасси и наверняка может многое порассказать. Я хотел сделать это сам, но, как видите, не успеваю. А главное... — шевалье схватил герцога Анжуйского за руку и, прежде чем президент де ла Ревельер лично отцепил их друг от друга, оберегая брата короля от скверны, успел прошептать: — Делайте все в тайне. Ни одной душе не говорите о том, что вы знаете. Если дьявол почувствует, что к нему подобрались слишком близко, Бог знает, что он натворит, и никакая стража вас не защитит. Берегитесь, монсеньор, это очень опасно.

Эсташ узнал о случившемся в купальне, где он проводил время с несколькими другими кавалерами, пользуясь отсутствием короля и долгожданной возможностью расслабиться. Новость принес Эффиа, который явился, точно мешком по голове стукнутый, и беспомощно хлопал глазами.

Никто, разумеется, не мог поверить, что шевалье, всем известный циник и безбожник, способен связаться с дьяволом или хотя бы предпринимать какое-то шаги для того, чтобы с ним связаться. Эсташ тоже заявил, что это вздор, причем, в отличие от остальных, его уверенность была абсолютной, и он нимало не кривил при этом душой. Однако, конечно, оплакивать шевалье он не собирался. Он понятия не имел, кто сделал ему такой подарок, но это была его первая настоящая удача за долгое время, и она сразу примерила его и с утопленником возле дома герцога, и со всеми дурными предчувствиями. А главное, его совесть на этот раз была совершенно чиста.

Он оделся и поспешил к себе. Ему нужно было побыть одному, чтобы никому не бросилось в глаза его возбуждение и ликование. Но в его комнате стоял жуткий чад и концентрированный уксусный дух, от которого сразу защипало глаза. Жюльен, новый слуга, рекомендованный ему Виллькьером (молодец гренадерского роста и стати, с пухлыми сладострастными губами, бесстыжими, слегка раскосыми черными глазищами и, как говорили, слоновьим достоинством, но этого Эсташ до сих пор не удосужился проверить, потому что этот типаж его не привлекал), развел в переносной жаровне, над которой куафёр обычно назревал щипцы, пламя, дававшее удивительно едкий и вонючий дым, и старательно окуривал им письмо.

-Вам передали, сударь, — доложил он, держа конверт двумя пальцами. — Уж не знаю, от кого. Ну и жуткий тип принес это письмо! Весь какой-то раздутый, с бесформенной рожей. Как бы не прокаженный. Достал вот "уксус четырех разбойников"[4], чтобы мы с вами не заразились.

Эсташ выхватил письмо у него из рук, отошел к окну и развернул конверт, который оказался незапечатанным.

Строчки наползали одна на другую. Буквы были крупными, кривыми и бесформенными — как раз такими, какие должны выводить непослушные отечные пальцы:

"Сударь!

Я часто наблюдаю за Вами в парке и заметил, что, когда темнеет, Вы все время смотрите на луну. Сложно невооруженным глазом отличить прибывающую луну от полной. Чтоб Вы больше не мучились, сообщаю: полнолуние послезавтра. Л."

[1] Давамеск — курительная смесь на основе гашиша, в которую входили также специи (корица, гвоздика, мускатный орех, фисташки, апельсиновая цедра), сахар и экстракт шпанских мушек. Был популярен в XVII-XIX веках. В Европу доставлялся из Леванта. Ныне секрет приготовления считается утраченным.

[2] Луи-Шарль де Ногаре де ла Валетт, герцог де Фуа и де Кандаль (1635-1663) приходился по отцовской линии внуком 'полукоролю' герцогу д'Эпернону, фавориту Генриха III, одному из самых могущественных людей Франции.

[3] Мольер, 'Принцесса Элидская'.

[4] Легендарное снадобье, якобы препятствующее заражению. Готовится на основе уксуса с добавлением лаванды, розмарина, шалфея, руты и мяты.

Глава 9

Полнолуние

Отец Лактанс терпеливо ожидал в саду, окружавшем охотничий домик в Севре. Он довольно коротко общался с кардиналом Мазарини и привык видеть сильных мира сего на самом близком расстоянии, поэтому не слишком волновался перед предстоящим свиданием. К тому же, он не исключал, что просто-напросто стал жертвой розыгрыша, ибо не мог представить, зачем герцогу Анжуйскому понадобилось иметь с ним беседу, да еще в обстановке такой секретности. Но отец Лактанс был не тщеславен и не самолюбив. Даже если над ним посмеются, ничего страшного.

Наконец он увидел приближающуюся карету. Она была довольно скромной и неприметной, но отца Лактанса предупредили, что принц прибудет инкогнито. Лакей без ливреи спрыгнул с запяток и открыл дверцу, выпустив на волю одну маленькую собачку и двоих юношей, которые тоже старались выглядеть настолько неприметно, насколько может быть неприметным человек, разряженный по придворной моде — в сложные, живописно бесформенные кафтаны и весты, длинные многослойные ренгравы и штаны с несколькими рядами кружева у колен.

Отец Лактанс хотел поклониться принцу, но тот жестом удержал его и сам согнул колено, подставив склоненную голову под пастырское благословение. Его спутник проделал то же самое.

— Я должен, прежде всего, попросить у вас прощения, отец мой, — с мягким вздохом признался герцог Анжуйский. — Не знаю, известно вам или нет, но это я встал на пути вашего расследования в Руасси-ан-Бри и добился освобождения лиц, которых вы упекли в Бастилию. В свое оправдание могу сказать, что я не верил в вину ни одного из них, иначе никогда бы не стал вам препятствовать.

— Умоляю ваше высочество не говорить так, — любезно ответил священник. — Это я должен просить прощения за доставленное вам огорчение. К тому же, вашему высочеству не в чем винить себя: история в Руасси-ан-Бри закончилась благополучно. Этот край избавлен от зла. Вот уже несколько месяцев там все спокойно, ни одного убийства или исчезновения человека. Правда, меня не оставляет опасение, что в это самое время они происходят где-то еще.

— И я даже скажу вам, где, — подтвердил Месье. — У меня в Сен-Клу. Началось следствие, но оно сразу пошло по неверному пути. Я подозреваю, что почтенные магистраты заинтересованы не в том, чтобы открыть истину, а в том, чтобы угодить его величеству. Поэтому, отец мой, я хотел бы выслушать от вас правдивую историю о том, что произошло в Руасси-ан-Бри, и на этот раз можете быть уверены, что я полностью на вашей стороне и готов выслушать любую правду, какой бы тягостной для меня она ни была. Вдруг вам удастся навести нас на след? Вы не откажетесь прогуляться по этому очаровательному саду, пока мы будем беседовать?

Отцу Лактансу было бы крайне трудно отказать герцогу Анжуйскому не только в прогулке, но и вообще в чем-либо, не будь он даже принцем крови, стоящим в одном шаге от трона, — таково было очарование этого юноши, красивого, непосредственного и в то же время изысканно любезного и такого живого, без следа ледяной напыщенности, свойственной, к сожалению, его царственному брату.

Они беседовали почти два часа кряду, прогуливаясь вокруг обширных квадратных клумб. Слуга нес над ними зонтик. Сзади брел Эффиа и думал: как все-таки хорошо, что у этой сцены нет свидетелей, потому что Месье и священник образовывали весьма странную пару. Отец Лактанс не походил на тех симпатичных, любезных аббатов, которые приняты при дворе. Его ноги были обуты в грубые сандалии на деревянной подошве, а когда он наклонял голову, из-за воротника сутаны выглядывал край власяницы.

Отец Лактанс рассказывал и рассказывал, но не давал никаких объяснений. Это было просто бесконечное перечисление ужасов, происходивших в Руасси-ан-Бри, найденных в лесу трупов и загадочных исчезновений. Потом Месье рассказал о нападении на шевалье. Отец Лактанс заинтересовался описанием волка и особенно настойчиво выспрашивал, какой была луна, но Месье не смог вспомнить и не понимал, для чего это нужно.

— Полнолуние, конечно же, — пробормотал отец Лактанс. — Ручаюсь, что было полнолуние.

— Отец мой, — не выдержал Месье, — я вижу, что вы намекаете на что-то, но не могу разгадать ваших намеков. Скажите же прямо, как объясняются эти зловещие события. Что это за волк, по-вашему?

— Ответить мне нетрудно, — протяжно вздохнул священник, — гораздо труднее будет вашему высочеству принять мой ответ. Но если вы приказываете, я должен говорить. Это не волк, ваше высочество. Это оборотень.

Эффиа за спиной принца трескуче закашлялся. Это был тот самый кашель, которым принято маскировать неуместный смех. Месье и сам не смог скрыть досады. Он обратился к отцу Лактансу, надеясь услышать какие-нибудь здравые соображения, а не бабьи сказки.

— Позволю себе угадать, о чем думает ваше высочество: старый поп сошел с ума, — отец Лактанс нисколько не обиделся. — Но подумайте о том, что, каким бы невероятным это ни казалось, подобные случаи происходят время от времени, и многие из них вполне официально задокументированы. Например, во время гугенотских войн в Доле был осужден некий Жиль Гарнье. Он сам признался в том, что является оборотнем и по ночам в полнолуние убил и сожрал множество жертв, в основном детей. Его признания записаны и до сих пор хранятся в судебных архивах.

— Будет вам, все мы знаем, как добываются признания в делах такого рода, — Месье пренебрежительно отмахнулся перчаткой. — Если нас с вами подвергнуть такому же допросу, то и мы в два счета признаемся, что мы оборотни. Рекомендую вам, кстати, книгу немецкого иезуита Фридриха фон Шпее. В ней убедительно доказывается, какую пагубную роль сыграли пытки в делах о колдовстве, и сколь мало веры заслуживают признания, добытые таким путем.

— Я знаю эту книгу, — подтвердил отец Лактанс. — Я сам рекомендовал ее господину кардиналу, а он, полагаю, в свою очередь, предложил ее вашему вниманию.

— Господин кардинал предпочел бы, чтобы я вовсе не умел читать, — огрызнулся Месье, явно уязвленный. — А с сочинением фон Шпее я ознакомился по собственному желанию.

Отец Лактанс склонил голову.

— Любознательность и гуманные устремления делают честь вашему высочеству. Однако, возвращаясь к делу Жиля Гарнье из Доля, обращаю ваше внимание на то, что к нему не применялись пытки. Против него возникли сильные подозрения, и он, видя это, сначала сбежал, но через некоторое время вернулся в Доль по собственной воле, как он объяснил, для того, чтобы обратиться к Богу и быть сожженным.

— И это желание, конечно же, было безотлагательно исполнено, — не сдержал иронии Месье. — По крайней мере, вторая его часть.

— Вижу, что не победил скептицизма вашего высочества. Но как вы объясните это добровольное возвращение и признание?

— А как объясните его вы? Откуда вдруг раскаяние в закоренелом служителе зла?

— Мне нет нужды придумывать объяснения, потому что Жиль Гарнье объяснил все сам. По его словам, дьявол вовсе не заботится о своих приспешниках и не стремится облегчить их существование. Гарнье не получил ни богатства, ни магических способностей, ни здоровья и долголетия, ни тайных знаний — ничего из того, на что рассчитывают смертные, заключая договор с нечистым. Страшный дар превратил его жизнь в ад на земле. Представьте только себе, каково это — три ночи каждый месяц человек не властен над собой, теряет облик, дарованный ему Господом, и совершает кровавые убийства, которым сам же ужасается при свете дня, но от которых не может удержаться. Постоянный страх разоблачения, висящий над ним дамокловым мечом, и отвращение к самому себе, нет, ужас перед самим собой — вот из чего состояло существование Гарнье, и диво ли, что несчастный не выдержал и решил положить ему конец? Он пытался наложить на себя руки, рассудив, что и так уже достаточно прогневил Всевышнего и обречен на вечное проклятие, но даже в этом избавлении ему было отказано: он всегда оживал, ибо, видите ли, ваше высочество, оборотня нельзя убить обычным способом. Его тело непременно нужно сжечь, иначе он воскреснет и в ближайшее полнолуние примется за старое. Впрочем, некоторые демонологи также утверждают, что оборотня может убить серебряная стрела, пуля, наконечник копья или лезвие — словом, что-то, что может проникнуть в его тело, — но за это уже не поручусь.

— Но прежде чем убить, его надо найти, — заметил Месье. — Мне кажется, что наш экземпляр не так совестлив и по своей воле не сдастся, поэтому мы должны его вычислить его сами. Я помню, отец мой, что вы не довели дело в Руасси-ан-Бри до разоблачения злодея, но были же у вас подозреваемые?

— Их великое множество, ваше высочество. В Руасси-ан-Бри можно подозревать каждого второго. Герцог де Фуа молод и беспутен, его трудно назвать хорошим христианином. Он развлекался недозволенными практиками и для этого держал в своем доме настоящего колдуна. Остальные домочадцы и челядь ему под стать.

— А если герцог де Фуа и есть оборотень? — Месье обрадовался, решив, что нашел удачное объяснение: не случайно зловещие события в Сен-Клу начались с появлением герцога. Но отец Лактанс спустил его с небес на землю:

— Я сам думал на него, ваше высочество, или на его брата. Но герцог де Фуа некоторое время сидел в Бастилии. Мне точно известно, что одно из полнолуний он провел как раз там и не проявил никаких странностей, иначе это не прошло бы незамеченным.

— Ну а его брат? — спросил Месье, поскучнев.

— Он после скандала по настоянию семьи отправился в большое заграничное путешествие и сейчас находится, если я не ошибаюсь, в Италии. Едва ли недавние преступления — дело его рук.

Месье был так разочарован, что даже отвернулся от него, и бедному отцу Лактансу сразу показалось, что солнце зашло. Видит Бог, он подал бы принцу этого оборотня на блюде, если бы только знал, где его взять.

После бесславного падения шевалье де Лоррена многие сторонние наблюдатели пророчили возвращение высшей милости Монсеньора к маркизу д'Эффиа (в то время как другая часть наблюдателей предлагала пари, что Монсеньор обратится за утешением к новому лицу, а именно, к Доже де Кавуа). Сам же Эффиа не предпринял ничего, чтобы воспользоваться счастливым случаем. Он относился к тем философам, которые готовы к любому повороту в жизни, но отнюдь не торопят события. К тому же, хотя он понимал все выгоды, которые можно извлечь из статуса любимого супруга, признавал многочисленные достоинства Месье и вспоминал не без нежности о некоторых сценах, которые происходили между ними в прошлом, все же здравый смысл подсказывал ему, что лучше быть необходимым, нежели любимым. Уж как любили шевалье де Лоррена, а что хорошего он извлек из этой любви? Один год счастья — и камеру в Бастилии, из которой он вряд ли когда-нибудь выйдет. 'Мы не хотим в Бастилию, правда, малыш? — сказал Эффиа своему спаниелю, единственному живому существу, перед которым обнажал душу (что заставило графа де Варда однажды воскликнуть: 'Ах, если бы эта чертова блоховозка умела говорить!..'). — Мы, положительно, обойдемся без этого'.

Когда Месье под большим секретом зазвал Эффиа к себе для разговора наедине, могло показаться, что правы те, что предсказывал его возвращение в объятия Монсеньора. Но оказалось, что ему, в точности как он сам того хотел, предназначено быть не любимым, но нужным. Месье хотел найти злодея, чью вину взвалили на шевалье. Сделать это он намерен самостоятельно и под покровом глубокой тайны, ведь подлинным виновником может быть кто угодно, даже самый близкий к нему человек. Но, кто бы ни являлся преступником, он не должен догадаться, что его подозревают. Судя по тем кровавым делам, которые он уже успел натворить, он крайне опасен и, почувствовав себя под угрозой, не остановится ни перед чем, и даже брату короля следует опасаться его. Месье не сразу решился открыться даже Эффиа, но ему был необходим помощник, и он в конце концов рассудил, что если кому-то и можно поверить, то только маркизу. 'Ваше доверие наполняет меня несказанным счастьем, монсеньор', — поклонился Эффиа. Он сомневался, что из затеи с поимкой преступника что-то выйдет. Если уж целый отряд судейских бился над этой загадкой и в конце концов принужден был схватить и объявить виновным первого попавшегося, то на что рассчитывать таким неопытным следователям, как они с Месье? Однако загадки и тайны обещали стать недурным развлечением на время и отвлечь принца от мрачных дум, поэтому Эффиа честно выполнил все задачи, которые поставил перед ним Месье. Он отправил курьера к бальи Амьена с приказанием прислать как можно более точный и подробный рассказ о том, что случилось с шевенкурским сеньором Франсуа Доже де Кавуа. Сначала Месье для сохранения пущей секретности хотел, чтобы Эффиа потащился в Амьен сам, лучше даже инкогнито, и все разузнал на месте, но потом смилостивился, потому что верный сподвижник был нужен ему в Сен-Клу. Пока ожидали курьера, Эффиа организовал для Месье описанное выше свидание со священником отцом Лактансом.

— Удивительно, монсеньор, как у вас достало терпения довести до конца этот безумный разговор, не подавая даже виду, что вы считаете его безумным, — заметил Эффиа, когда они сели в карету и отправились в обратный путь. — Когда вы начали вполне серьезно обсуждать оборотней, я испугался, что вы сами в это верите.

— Я не знаю, мой дорогой, — раздумчиво ответил Месье, глядя в окно. — Конечно, трудно поверить в такое, но скажите мне, что в этом разговоре было безумного, не считая его предмета? Святой отец выглядит вполне здравомыслящим и излагает свои идеи довольно связно и логично. Если бы он рассказал, что в Руасси происходило нечто привычное нам и обыденное, например, орудовала шайка разбойников, — разве вы не поверили бы ему?

— В разбойников — куда ни шло. Но оборотень...

— Я понимаю, как дико это звучит, но ведь другого возможного объяснения у нас нет. Вы же не допускаете, я надеюсь, что это шевалье совершал человеческие жертвоприношения дьяволу?

Эффиа сосредоточенно вынимал приставшие к хвосту спаниеля иглы чертополоха.

— Я бы сказал, монсеньор, что для меня нет разницы между этими двумя... ммм... гипотезами. Обе они в равной степени абсурдны.

— Но все-таки гипотеза насчет шевалье несколько более абсурдна, — настаивал Месье, — хотя бы потому, что он никогда не был в Руасси-ан-Бри. Более того, первые убийства там случились, когда шевалье было примерно десять лет от роду. Он у нас, конечно, развит не по летам, но едва ли настолько, чтобы уже в том возрасте заделаться дьяволопоклонником.

— Может быть, вам стоит поделиться этими соображениями с его величеством?

— Бесполезно. Ему слишком сильно хочется верить в вину шевалье, а когда он хочет во что-то верить, то становится слеп и глух ко всему, что опровергает его любимую теорию. Он заявит, что в Руасси действовал какой-то другой дьяволопоклонник, или станет упирать на фантастический клад, который нашли в комнате шевалье...

'И кто же виноват, что ваш родной брат настолько настроен против вас двоих, что не захочет вас слушать?' — подумал Эффиа, но благоразумно удержался от комментария вслух.

— Мы найдем настоящего виновника, кто бы он ни был — человек, зверь или оборотень, — закончил Месье. — И тогда им придется отпустить шевалье.

— Но как мы будем его искать? Я бы на вашем месте пригласил священника в Сен-Клу, и пусть он ищет. У него уже есть опыт в таких делах, и он, как я погляжу, все знает про оборотней.

— Но и его тоже знают многие после скандала в Руасси. Если он появится в Сен-Клу, наш злодей может догадаться, что это неспроста, и в лучшем случае мы спугнем его, а в худшем — даже думать страшно. Нет, мой дорогой, нет, все должны сделать мы сами.

— И с чего же мы начнем? — обреченно вздохнув, спросил Эффиа.

Принц приуныл.

— Это слабое место всего моего замысла,— признал он. — Я не знаю, с чего начать. У меня была надежда, что священник наведет нас на след, но, сами видите, пользы от него немного.

Эффиа счел своим долгом утешить его.

— Подождите, монсеньор, не отчаивайтесь. Вернется курьер из Шевенкура, и, может, нам откроется что-то новое.

Месье, который все это время рассеянно смотрел на дорогу, при слове 'Шевенкур' вдруг вскинул голову, отвернулся от окна и возбужденно уставился на собеседника.

— Я знаю! Я знаю, кто оборотень! Доже.

Эффиа прыснул.

— Кто?! Нет, монсеньор, только не он.

— Но почему? Все сходится. Он был в Руасси и близок с герцогом де Фуа. В Шевенкуре случилась какая темная история, как раз когда он был там. А главное, Эффиа, знаете, что я вспомнил? — Месье от волнения схватил спутника за руку. — Однажды он сам заявил мне: 'Я пробудил к жизни слишком страшные силы, ради вас я продал душу',— и дальше позволил себе некие странные угрозы. В тот момент я не придал этому значения. Мало ли чего наговорит человек от отчаяния? Но ведь в ту самую ночь волк напал на шевалье!

— Но, монсеньор, в те часы, когда это случилось, Доже был в Сен-Клу. Я точно это помню. Он был в нашем обществе весь вечер, если, конечно, не считать это дьявольским наваждением и не допустить, что вместо него мы видели призрак.

Было ли это чудесное озарение или простое упрямство, но Месье не отказался от своей догадки.

— Даже если он сам не оборотень, то он что-то знает об оборотне. Надо понаблюдать за ним и выяснить, как он проводит время, где бывает, с кем общается, не исчезает ли куда по ночам...

— Хотите, я расспрошу его слугу? — предложил Эффиа. — Он-то знает все, что нам надо.

— Милый, я же вам все время твержу, что никто не должен знать о нашем предприятии! — с досадой вскричал Месье. — Любой, кого вы посвятите в него хотя бы частично, может оказаться злодеем или его сообщником. И слуг это тоже касается.

— Но я ведь не стану выкладывать сразу карты на стол и объяснять ему, что мы считаем его хозяина оборотнем. Я могу притвориться, будто имею виды на Доже... О! Или, лучше, я намекну, что это вы подумываете предпринять с ним путешествие в страну нежности, — Эффиа игриво вскинул бровь, — но желаете сначала убедиться, что он достоин такой чести. Ради вас слуга расстарается, а из меня, возможно, будет просто тянуть гонорары, но ничего путного не скажет.

— Замечательно, — протянул Месье, в задумчивости водя по губам гладко отшлифованным гелиодором[1], оправленным в перстень. — А мысль насчет путешествия в страну нежности хороша... Будет куда удобнее наблюдать за Доже, если держать его при себе.

Эсташ ночью накануне увидел кошмар, который оказал на него тягостное воздействие — то ли потому, что он отвык от кошмаров (в последнее время он от усталости и излишеств засыпал вообще без сновидений), то ли оттого, что в нем действовал не покойный отец, не мамаша Като и не Пьеретта и даже не Лазар, а неожиданное лицо. В этом сне Эсташ вошел в свою комнату и увидел на кровати Месье. Тот лежал именно в такой позе, в которой Эсташ любил представлять его, когда предавался сладострастным мечтам, — на боку, спиной к зрителю, — и был накрыт тонким шелковым покрывалом, обрисовывающим линии его тела и особенно пикантно подчеркивающим изгиб бедра. В своих фантазиях Эсташ приближался к лежащему и медленно сдвигал с него покрывало, так он поступил и во сне. Месье томно повернулся к нему, протянул руки, чтобы обнять, и улыбнулся медленной, соблазнительной улыбкой, обнажив ряд звериных, острых как бритва зубов.

Проснувшись, Эсташ до утра маялся без сна. За окном висела почти полная луна, и он вспоминал, как точно так же лежал в своей постели в Шевенкуре, уже решившись на отцеубийство и заключив договор с дьяволом, смотрел на луну и ждал. Как изменилась его жизнь. Вместо мрачного неказистого Шевенкура — роскошный дворец Сен-Клу. Вместо убогих провинциалов — король, его брат, блистательное общество. Вместо унизительного безденежья и страха перед отцом — свободное, счастливое житье. И, наконец, вместо того, чтобы ждать смерти деревенской девственницы, а затем отца, он ждет собственной смерти, которая придет с полнолунием.

Но почему именно сейчас? Рано требовать расплаты, дьявол. Ты еще не выполнил главного условия, ради которого Эсташ Доже продал душу. Ты только дразнишь, все время останавливая жертву на волосок от заветной цели. Вот и теперь ты убрал с ее пути шевалье де Лоррена ровно накануне полнолуния, как будто в насмешку. Жизнь сама по себе давно уже была в тягость Эсташу, и он свел бы с ней счеты сам, не дожидаясь ужасной кончины, однако не мог уйти, получив столь многое, но не то единственное, чего действительно хотел.

Он вылез из постели, отыскал в потайном ящике бюро полученную днем записку и перечитал.

-Нет уж, — пробормотал он, шаря взглядом по сторонам, точно ожидал, будто тот, к кому обращены слова, находится где-то поблизости (и, право, он вовсе не удивился бы, если бы так оно и оказалось). — Сначала монсеньор полюбит меня. А потом приходи за мной.

Интересно, если все-таки уехать на эти три дня, что длится полнолуние? Никому не сказать ни слова о своих планах, даже герцогу (ведь тварь всегда поблизости, она может услышать!). Затаиться в Париже под вымышленным именем... Месье не понравится, если его придворный исчезнет без предупреждения. А предупреждать — опасно.

Но утром Эсташ увидел другую возможность спастись. О, утро — какое прекрасное время, как он начал любить утра, сведя знакомство с дьяволом! Утром и дышится легче, и в голове проясняется, и все страхи отступают.

Итак, утром король, как обычно, пошел к мессе, и все его сопровождали. В часовне Сен-Клу Эсташа посетила счастливая мысль: провести здесь все ночи полнолуния. Сюда тварь не войдет. Конечно, убежище несовершенно. Эсташ сходу смог придумать сразу несколько способов выкурить из него намеченную жертву (например, устроив пожар), а Лазар чертовски умен и, несомненно, изобретет еще сотню. Но, возможно, в нем удастся продержаться три ночи, только три ночи, а там можно попытаться атаковать в ответ, разыскать тварь и убить, только чтоб наверняка. Ясным утром, да еще в безопасной часовне, где поднималась к куполу струйка ладанного дыма и вместе с ней стремились ввысь звуки мотета, который выводили ангелочки-певчие, боевой дух Эсташа был высок.

Преклоняя колени и снова садясь на скамью в толпе придворных, крестясь и механически перебирая бусины розария, Эсташ думал, не получил ли и герцог привет от Лазара. Видимо, нет, иначе он сообщил бы об этом. Надо его предупредить.

После мессы Эсташ поехал к герцогу, но не застал его дома. Тогда он отправил записку, к которой приложил послание Лазара (понадобилось решиться, чтобы взять его в руки). Из осторожности он не стал писать, что намерен предпринять для своего спасения, но в обтекаемых выражениях посоветовал быть осторожнее в ближайшие ночи.

На записку герцог не ответил.

В остальном день прошел спокойно — к немалому облегчению короля, который ожидал от своего брата более бурной реакции на камуфлет с шевалье де Лорреном. Месье был, конечно, несколько подавлен и на первых порах заперся у себя, но вскоре вышел и как ни в чем не бывало присоединился к обществу, хотя и не демонстрировал прежней веселости. Могло показаться, что он в самом деле был околдован, а теперь чары спали, оставив вместо прежней любовной эйфории лишь пустоту в душе. А может, он просто наконец-то вспомнил о своем достоинстве. Как бы то ни было, король был благодарен ему за эту сдержанность и самообладание. Он не мог подобрать нужных слов, чтобы выразить благодарность, но его величество вообще не был мастером говорить утешительные речи. Он просто, как ему было свойственно, обходил неприятную тему стороной, будто ничего не случилось, а поддержку и братскую любовь проявлял на деле, окружая Месье чрезвычайно трогательными заботами.

Среди дня Месье отправился на долгую прогулку инкогнито в обществе одного лишь Эффиа. Вернувшись, они вдруг решили поупражняться в стрельбе и установили мишени прямо на внутреннем дворе.

Мушкетная пальба под окнами привлекла внимание короля. Он выглянул и впал в величайшее изумление, увидев своего брата и маркиза д'Эффиа за столь несвойственным им занятием. Стрелял один Эффиа, Месье же в основном работал вахтмистром (если можно представить себе вахтмистра, прячущегося под зонтиком от солнца) и следил, чтобы тот не отлынивал. Постепенно на стрельбище потянулись остальные дружки Месье. Всем им хотелось попробовать. Зрелище получилось завораживающее. Забыв обо всем, король с приближенными высунулись из окон и любовались этим, как выразился граф де Сент-Эньян, священным отрядом из Фив. Некоторым удавалось сделать приличный выстрел, особенно Эффиа наловчился и почти не мазал мимо мишени, но в основном кавалеры как будто объявили между собой конкурс на самую нелепую ошибку. Они гасили фитили, слишком слабо забивали заряд, отчего вместо выстрела из ствола извергался фейерверк, а один особо одаренный забыл перед залпом извлечь шомпол из дула. Месье тоже решился разок пальнуть, и его едва не свалило не землю отдачей. И, конечно, после каждого выстрела все разбегались в разные стороны, и даже сам стрелок бросал мушкет и пускался в бегство, чтобы не покрыться копотью.

Последним на импровизированном стрельбище появился Эсташ. Он был слишком погружен в свои мысли, чтобы заметить, какими взглядами обменялись при его приближении Месье и Эффиа. К тому времени Эффиа уже успел приватно побеседовать с его слугой Жюльеном, а этот последний был их тех, что за сходную цену маму родную продадут, не то что хозяина. Жюльен сразу сообщил, что Эсташ действительно имеет привычку исчезать по ночам. Где он бывает и с кем, Жюльен до сих пор не интересовался, но поклялся все выяснить и представить полный отчет. И вообще, чем больше Месье и Эффиа наблюдали за Эсташем, тем больше замечали деталей, которые прежде ускользали от их внимания в блестящей суете, царившей в Сен-Клу, но стоило присмотреться, как многое бросалось в глаза — болезненная бледность, синяки под глазами, дрожание рук, сосредоточенность на каких-то мрачных мыслях, привычка беспокойно оглядываться или всматриваться вдаль, словом, множество странных непроизвольных реакций. 'Похоже, у него в самом деле совесть неспокойна', — заметил Месье, но Эффиа возразил: 'А мне кажется, что он просто умирает со страху'.

Поэтому, когда Эсташ неожиданно предстал перед ними собственной персоной, после того как они столько обсуждали его, щекоча себе нервы, они настороженно переглянулись. Но Месье тут же овладел собой и вспомнил о своем намерении подпустить объект поближе для более плотного наблюдения.

— Мы решили посостязаться в меткости, Доже, — сказал он сладким голосом. — Не хотите посрамить нас?

— Кажется, этот лучше всех, — заметил король, понаблюдав, как быстро и умело Эсташ заряжает мушкет и целится.

— Доже де Кавуа хорошо показал себя во Фландрии, ваше величество, — сообщил Вильруа. — Он был при Ландреси и при взятии Дюнкерка вместе с графом де Гишем.

— Как жаль, — сказал король, — что такие храбрецы, которые могли бы и дальше покрывать себя славой, предпочитают достойному призванию жизнь под крылышком моего брата. Это большая потеря и для королевства, и для них самих.

Эсташ сделал три выстрела подряд, и все с такой быстротой и ловкостью, что при взгляде со стороны казалось, будто нет ничего проще, чем стрелять из мушкета. Видя это, Месье загорелся желанием попробовать еще раз. Он сделал один выстрел, но опять неудачно.

— Этот мушкет слишком тяжел для вас, монсеньор, — объяснил Эсташ. — Отдача большая, из-за нее вы так сильно мажете. Попробуйте с подсошника.

Принесли 'шведское перо'[2] и надежно укрепили в щели между каменными плитами, которыми был вымощен пол. С ним дело пошло лучше, но все-таки не идеально. Отдача была такой, что у Месье зубы лязгнули, и, конечно, рука и плечо ходили ходуном. К тому же, он был мал ростом, а мушкет — слишком велик и громоздок для него.

— Попробуйте целиться с земли, монсеньор, — посоветовал Эсташ.

— Бог мой!.. — ахнул король, следя из окна за тем, как его брат под руководством Эсташа опускается на одно колено.

Не успел Месье прицелиться, как тут же пожаловался, что ему больно стоять на твердом камне. Тотчас — к восторгу зрителей, облепивших окна, — ему принесли диванную подушку, которую Месье и подложил под пострадавшее колено.

— Упирайтесь прикладом в землю, — Эсташ опустился на землю позади него и помогал поставить мушкет поудобнее. — Мягче ставьте курок, вот, смотрите, он слушается вас, необязательно так дергать. Осторожнее, фитиль!..

У Месье не получалось раздуть огонек на фитиле, и Эсташ помог ему, подув на тлеющий кончик. Они были так близко друг к другу, что он почти касался щекой гладкой щеки принца. Показывая, как правильно ставить курок на боевой взвод, он накрыл его руку своей и направлял движение его пальцев. Месье глубоко вздохнул, его длинные, черные, похожие на перышки ресницы затрепетали, а когда он наконец нажал на спусковой крючок и его все-таки немного тряхнуло отдачей, он привалился к Эсташу спиной.

Эсташа вдруг охватила злость. Вот ради чего он рискует жизнью, оставаясь в Сен-Клу, — ради этих игр, которые никогда ни к чему не ведут! Он ужасно, нестерпимо захотел причинить Месье боль и, помогая ему подняться на ноги, с силой стиснул его локоть, постаравшись оставить синяк.

Месье нисколько не разгневался, только глубоко вздохнул от боли.

— Вот это темперамент... Между прочим, Доже, сегодня я целый думаю о вас.

— В самом деле, монсеньор? — сухо спросил Эсташ, не веря ни единому слову.

— О, да. Не знаю, с чего бы это, но вы не идете у меня из головы. Надеюсь, вы-то не прибегали к черной магии?

Просто шутливый вопрос требовал ответной шутки, не более ('Это потому, что вам срочно нужен новый любовник, монсеньор, ведь вы уже целые сутки соломенная вдова'), но почему-то Эсташ запнулся, и у него дернулось веко. Что-то странное померещилось ему в пристальном взгляде Месье, как-то коварно змеился его голос. Эсташ приоткрыл рот, но так и не смог придумать достойного ответа, за что потом страшно на себя злился. Вот так он на ровном месте сам против себя возбуждает подозрения.

Впрочем, Месье как будто вовсе не обратил внимания на его странную реакцию и не заподозрил ничего. Весь оставшийся день он был как никогда внимателен к Эсташу и не отпускал его от себя. Стоило ему отлучиться, как немедленно прибегал паж с сообщением, что Монсеньор спрашивал о нем, или даже сам Месье находил Эсташа в уединенном уголке парка, где тот прятался, надеясь хоть немного передохнуть и успокоить нервы.

— Вы больше не любите меня, Доже, — пожаловался в конце концов Месье, проскользнув в искусственный грот, где Эсташ рассчитывал переждать очередной приступ паники.

Тот принялся вяло и неубедительно отнекиваться. У него не осталось душевных сил на галантные речи.

— Нет, нет, я вижу, — настаивал Месье, присев рядом с ним на каменную скамью и настойчиво ловя его взгляд. — Вы так холодны со мной. Вы как будто смотрите сквозь меня.

— Я просто устал, монсеньор, — не выдержал наконец Эсташ.

— Устали? Но чем же вы занимались?

— Я устал бегать за вами. Раньше меня поддерживала надежда, но ее давно уже не осталось. Вы столько времени держали меня на коротком поводке, но любой поводок износится, если за него все время дергать. Вы твердите о любви, но знать не знаете, что это такое, иначе сами видели бы, что я, увы, по-прежнему люблю вас слишком сильно. Вам хочется, чтобы я пожирал вас глазами, вздыхал и целовал ваши руки, но ведь любовь измеряется совсем не этим. Я совершил нечто большее, много большее, но вам и невдомек.

Месье придвинулся ближе и взял его за руку или, вернее, вложил свои горячие пальцы в его ладонь.

— Вы не первый раз намекаете, будто совершили ради меня нечто невероятное, но так и не соизволили объяснить, что же именно.

Эсташ промолчал.

— О, как вы суровы со мной, — пальцы принца легко поглаживали его ладонь изнутри. Бархатные подушечки пальцев, твердые острые ногти. Эсташ рефлекторно поежился от щекотки. — Наверное, я и впрямь виноват перед вами. Я слишком долго испытывал ваше терпение. Но подумайте сами, стал бы я так мучить вас, если бы был равнодушен к вам? — Месье придвинулся еще ближе, но не удовлетворился этим, и вдруг приподнялся и ловко оседлал его бедра. — Ах, все-таки вы разлюбили меня совершенно. Прежний Доже непременно поцеловал бы меня сейчас.

— Вы просто-напросто ищете замену шевалье, — холодно заметил Эсташ.

— А вы разве не хотели заменить его? — и Месье недвусмысленно поерзал у него на коленях, потершись об него животом и бедрами.

'Да, — подумал Эсташ, — я же в самом деле этого хотел. Он бессердечный, избалованный ребенок. Он даже своего шевалье по-настоящему не любил и забыл на следующий же день. И меня он тоже любить не будет. И все же я хочу его'. Как и предупреждал герцог де Фуа, Месье оказался довольно тяжелым, но это была приятная тяжесть, так сладостно, так плотно прижавшая Эсташа к скамье. Из складок его одежды, как обычно, веяло лихорадочным жаром тела и пряным запахом духов. Его губы были слаще меда и нежнее сливок, но за ними прятались острые зубки — только растворишься в нежности поцелуя и зазеваешься, как сразу чувствительно цапнут. А еще он был действительно охвачен желанием — гораздо сильнее, чем Эсташ, в котором вожделение боролось со страхами и тягостными предчувствиями. Завтра полнолуние. Эта мысль стучала ему в голову с равномерностью маятника, пока они с Месье целовались. Завтра полнолуние. До чего же не вовремя на вас нашел любовный стих, монсеньор!

Эсташ чувствовал себя больным и слабым. И вздохнул с облегчением, когда за стенами грота послышались голоса, и Месье разорвал поцелуй, настороженно вскинул голову, а затем, хотя гуляющие прошли мимо, слез с его колен.

— Нет, милый, так не годится. Терпеть не могу эти обжимания в темных уголках, точно лакеи, фу! Наша любовь заслуживает достойных декораций. Я все устрою и позову вас. Обещаю! Хотите, составлю письменное обязательство? — смеясь и играя глазами, Месье взял руки Эсташа в свои. Но тот видел его точно сквозь мутное стекло и ничего не мог с этим поделать.

— Уф! Нас едва не застукали! — делился позднее Месье с Эффиа. — Надеюсь, шевалье, когда вернется, не узнает о моем поведении, иначе мне конец.

— Вы ведь пошли на это только ради него, — заметил Эффиа. — На месте шевалье я был бы вам благодарен.

— Вы знаете сами, дружок, что чувство благодарности ему незнакомо. К тому же, — Месье поймал конфидента за перевязь, притянул к себе и прошептал ему на ухо, — мне ужасно стыдно, но я действительно захотел его. Вы представляете, мой ангел? Не знаю, что со мной случилось. Это было какое-то помрачение рассудка, вакхическое безумие, другого слова не подберу. Я повторял себе, что, возможно, целуюсь с убийцей или даже с чем-то худшим, нежели просто убийцей, но от этого хотел его еще сильнее. Чем вы это объясните?

Эффиа вслух признал, что это величайшая загадка, хотя на самом деле не усматривал ничего загадочного в том, что Месье воспылал, сидя на коленях у привлекательного кавалера и целуя его. Ему, слава богу, вообще немного нужно, чтобы воспылать.

Месье, откинувшись на диванные подушки, обмахивался веером.

— Я с трудом удержался и до сих пор не могу прийти в себя. Потрогайте мою руку, какая горячая... Ах, нет, лучше не трогайте меня сейчас. Право, я как шальной. Готов наброситься даже на вас.

— Э-э-э... Я к вашим услугам, монсеньор.

Чтобы удобнее было набрасываться, Эффиа даже спустил с коленей на пол собачку, но Месье проявил истинно спартанскую выдержку.

— Что за вздор! Сейчас не время для глупостей. Я хочу вам кое-что показать, идите сюда.

Принц легко вскочил с дивана и вытащил Эффиа за собой на балкон. На Сен-Клу уже опустились бархатные летние сумерки. Кусты, окаймлявшие газоны, были усыпаны светлячками. Над курдонером и террасами парка рывками носились летучие мыши. Их крошечные силуэты четко высвечивала луна — огромная и яркая.

— Видите? — сказал Месье, понизив голос. — Сегодня полнолуние. Как кстати.

— В таком случае, — Эффиа разглядывал луну, запрокинув голову, — мы можем окончательно сбросить Доже со счетов. Насколько я могу судить, он сохраняет человеческий облик.

— Но знали бы вы, как странно он себя ведет. Вы правильно сказали: он умирает от страха. Сегодня что-то произойдет. — И Месье щелкнул пальцами, вдруг поймав важную мысль: — Зарядите свой мушкет серебряной пулей.

— Но где я возьму ее, монсеньор? — страдальчески спросил Эффиа, который уже начал уставать от этой эпопеи.

— Отлейте, — безжалостно приказал Месье. — Возьмите пару серебряных ложек, и будут у вас пули.

— Но, монсеньор, может быть, сгодятся обычные пули? Воля ваша, я не могу себе представить существо, которое не остановил бы старый добрый свинец. — Эффиа с тоской подумал о зеленых столах в салоне аккурат этажом ниже. А еще — о синеглазом голосистом отроке, принятом недавно в труппу господина Мольера. Этот отрок не успел получить ни единой роли, а здешние распутники, соответственно, не успели его приметить. Сам Эффиа узнал о таком удачном пополнении труппы по счастливой случайности и хотел бы воспользоваться своим преимуществом. Словом, ему было чем заняться в этот вечер, помимо литья серебряных пуль. Но Месье взял его под руку:

— Я помогу вам. Пойдемте скорее, мне не по себе, когда за нашим милым Доже никто не приглядывает.

Эсташ в это время тоже смотрел на луну. Он бы сказал, что она полная, несомненно, полная. Но ведь полнолуние завтра. Круглый диск — это только видимость. Тварь сама написала ему, что невооруженным глазом трудно отличить прибывающую луну от полной.

Месье куда-то исчез, и Эсташ в одиночестве неприкаянно бродил по анфиладе первого этажа, где всегда по вечерам собиралось общество. С ним заговаривали, но он отвечал невпопад — или не отвечал вовсе, окинув собеседника диким взглядом. Он пытался отвлечься за игрой, но не мог сосредоточиться, путался в правилах, не узнавал собственные карты и в конце концов был вынужден покинуть ломберный стол. И все-таки, хоть остатками разума Эсташ понимал, что наносит урон своей светской репутации, он не мог уйти: среди людей было как-то спокойнее.

Но, когда время перевалило за полночь, кавалеры стали расходиться (король, который в десять часов неукоснительно шел к мессе, приучил их к упорядоченному образу жизни). Эсташ тоже пошел к себе. Он, пожалуй, не станет сегодня гасить свечи до утра. И заставит Жюльена лечь на пол возле кровати.

Но Жюльена на месте не оказалось. Он даже не потрудился принести свет, и комната тонула бы во мраке, если бы не сияющая за окном луна. Но Эсташа не успокоило это сияние, и он медлил у порога. К тому же, в комнате пахло. Или это разыгравшиеся нервы?.. Нет, определенно пахло звериной шерстью. За кроватью (там, где Эсташ спрятал труп Лазара) шевельнулся край занавески. Эсташ бросился вон и захлопнул за собой дверь. У него не было при себе ключа, и он, не зная, как еще задержать возможного преследователя, привалился к двери спиной. Он молился, чтобы все это было только пугающей иллюзией, порожденной страхом и нервным напряжением, а на самом деле в комнате никого нет...

Но тут он почувствовал, как что-то тяжелое налегло на дверь с той стороны. Поскреблось. Эсташ услышал тяжелое, сипящее, булькающее дыхание, совсем как в Руасси, когда они вызывали дьявола. Хриплый, непослушный, будто заржавевший голос прошептал:

— Су-дарь... Вот и я...

Эсташ затравленно огляделся. Это ведь не пустынный Шевенкур, это Сен-Клу, где ни на минуту не остаешься по-настоящему в одиночестве — всегда есть кто-то если не в пределах видимости, то за углом уж точно. Кругом челядь и другие придворные. 800 человек состоят в штате герцога Анжуйского, и это не считая их собственной прислуги, а также короля и его людей. В парке расставлены караулы. Но Эсташ в этом пышном муравейнике был все равно что в пустыне.

Его комната располагалась на первом этаже. Окна выходили в парк, в то время как дверь вела в просторную галерею, которая смотрела окнами на курдонер. К этой же галерее примыкало еще несколько комнат, занимаемых другими придворными. Каменная винтовая лестница вела на второй этаж, где по левую сторону начинались покои шевалье де Лоррена (ныне запертые и даже отпечатанные), а по правую — покои Месье. Поэтому неудивительно, что в обычное время галерея была такой же многолюдной, как пятачок на пересечении бойких торговых улиц. Тут постоянно толклись слуги, посетители, торговцы, явившиеся предложить господам свой товар. Но сейчас в галерее было пусто. Белый лунный свет совершенно поглощал робкие красные огоньки лампионов, подвешенных к потолку. Все двери были плотно закрыты, и из-за них не доносилось ни звука. Если бы Эсташ позвал на помощь, кто-нибудь, несомненно, услышал бы, но как он мог позвать на помощь? Что он сказал бы?

Тварь снова поскреблась и окликнула его.

— Уходи... — прошептал Эсташ.

Из-за двери послышалось низкое бульканье — не то смех, не то тихое рычание.

— Ты ведь написал, что только завтра... — не иначе как со страху Эсташ сам не понимал, что говорит, потому что предъявлять такие претензии твари всерьез было в высшей степени странно.

— А вы и пове-рили... Военная хить... сть... сударь... — тварь говорила с трудом, проглатывая некоторые слова. — Откройте, — она снова толкнулась в дверь, но Эсташ держал крепко. — Посм... трите... что вы со мной сделали. Я даже прв.. прев... првратиться не могу плнстью... потмучто вы меня убили... Но ничего... поем... наберусь сил... и првр... щусь...

На лестнице послышались шаги. Эсташ задрожал еще сильнее, не зная, кого он должен бояться больше — твари за дверью или возможного свидетеля.

— Доже? С кем вы разговариваете?

Это Эффиа.

— С моим слугой, — быстро ответил Эсташ, постаравшись принять непринужденную позу возле двери. Тварь, как он заметил, затихла и перестала ломиться. Ей тоже лишние очевидцы ни к чему. — А... что?

Сначала в поле зрения оказались ноги в туфлях и узорчатых чулках, и наконец Эффиа явился целиком.

— Ничего, — ответил он, остановившись на одной из нижних ступенек. — Просто...

Эсташ попытался улыбнуться ему, но, кажется, получилось неудачно. Во всяком случае, он заметил, как размалеванную женственную физиономию Эффиа искажает неподдельный испуг. Он что-то услышал? Он что-то понял?

— А почему вы там стоите?

— Просто так, — Эсташ сделал шажок от двери, дрожа от напряжения. Вот сейчас дверь распахнется, и когтистая лапа затащит его внутрь.

Но в присутствии Эффиа тварь не решалась обнаружить себя. И тут Эсташа осенило: это же шанс спастись!

— Прошу меня простить, — сказал он Эффиа, насколько мог, светски — и бросился бежать со всех ног. Утром он все объяснит, усыпит все подозрения. Сейчас главное — попасть в часовню.

Эффиа по-прежнему стоял на лестнице, вцепившись в перила и не сводя глаз с закрытой двери. Какие пустяки — открыть, заглянуть. Утолить любопытство. Наверняка окажется, что это действительно Жюльен переговаривался с хозяином через дверь. Конечно, Жюльен, кто же еще?

Но ведь Доже держал дверь, как будто для того, чтобы помешать кому-то выйти. И его лицо было ужаснее маски Горгоны. А это паническое бегство!

— Какой вздор, — пробормотал Эффиа себе под нос, нерешительно нашаривая ногой нижнюю ступеньку.

Там кто-то есть, за этой дверью. И этот кто-то — не Жюльен.

Эффиа оглядел пустую галерею. 'Я не могу туда войти, — подумал он. — Нет. Ни за что'.

Он снова взлетел на безопасный второй этаж — и первым делом увидел пару швейцарских гвардейцев, как всегда, стоявших на часах перед дверями, ведущими в покои герцога Анжуйского.

— Мне показалось, во дворец проник посторонний, — сказал Эффиа. — Пусть один из вас сходит со мной.

Швейцарец вошел в комнату Эсташа совершенно бестрепетно, однако Эффиа даже в присутствии этого бородатого гиганта, закованного в панцирь, не смог преодолеть страха и стоял за дверью, шепча Pater Noster и готовясь самым вульгарным и постыдным образом дать деру, если из темноты донесется хоть один подозрительный звук. Только когда швейцарец доложил с сильным и сочным немецким акцентом:

— Тут никого, — Эффиа собрал все свое мужество и переступил через порог.

Ему пришлось убедиться, что комната в самом деле пуста. Единственное, окно было распахнуто во всю ширь. Эффиа выглянул, надеясь обнаружить следы на земле, но упругая газонная травка в этом отношении не могла помочь. Маленький газон спускался под откос, окаймленный шаровидными кустами барбариса. Дальше парк тонул в темноте. Разочарованный Эффиа хотел уже отойти от окна, но тут заметил кое-что.

Зацепившийся за раму клочок жесткой темной шерсти.

— ...Должно быть, он ушел через окно, — завершил свою волнующую повесть Эффиа и, снова ощутив холодок ужаса, крепче сжал ствол мушкета, заряженного серебряной пулей. С этим мушкетом швейцарцы сначала не хотели пропускать его к Монсеньору. Пришлось поспорить, а потом, когда словесные аргументы и угрозы не возымели действия, одному дать пинка, а второму, более настырному, отвесить прикладом по мориону[3], иначе, видите ли, входить с оружием в покои брата короля запрещено. Расстаться же с мушкетом хотя бы на минуту, даже просто выпустить его из рук Эффиа был не в состоянии и готовился таскать эту тяжесть до рассвета.

— А может, и через дверь, — заметил Месье, который в это время преспокойно прихорашивался перед зеркалом. — Особенно если это был действительно слуга Доже.

— Говорю же вам, монсеньор, это был он — оборотень! Я слышал собственными ушами!

— Что вы такое слышали, скажите на милость? — Месье держал на кончике пальца крошечную мушку, выбирая, куда бы ее прилепить. — Как Доже разговаривает с кем-то? Пф! Если уж у вас возникли подозрения, заставили бы его сразу открыть дверь и показать, кого он там прячет.

— Тогда я, возможно, был бы уже покойником.

Месье подкрасил сурьмой один глаз и принялся за второй.

— Подумать только, а ведь не далее как сегодня днем вы были таким скептиком, таким рационалистом, внушали мне, что оборотней не существует, что это, видите ли, невозможно... Все вы, господа картезианцы, признаете верховенство разума только при дневном свете и становитесь суевернее деревенских старух, едва настанет ночь... Что это?! Какая гадость, уберите сейчас же! — вскричал принц, когда Эффиа положил перед ним на столик, между изящными драгоценными баночками с помадами, пудрами, белилами и сурьмой, свой носовой платок, в который был завернут комок шерсти.

— Это я нашел на окне в комнате Доже. А сам он сейчас знаете, где? Ни за что не догадаетесь. В часовне! Монсеньор, — Эффиа умоляюще протянул руки, — с меня хватит этой чертовщины. Пошлите стражу, чтобы вытащила его оттуда, и пусть он встанет здесь, перед вами, и расскажет все, как есть.

— И вы воображаете, что он действительно расскажет? — насмешливо спросил Месье. — Сами вы на его месте признались бы? Заставить его мы не сможем, а это — он брезгливо указал на комок шерсти, — не доказательство. Надо действовать тоньше. Как вы думаете, что он делает в часовне?

— Прячется, — убежденно ответил Эффиа.

— Вот именно, прячется от некой опасности. Значит, надо выманить его оттуда и посмотреть, что будет. Идите в часовню и скажите, что я был премного огорчен, не застав господина Доже в его комнате, ибо рассчитывал перед сном выпить бокал вина в его обществе.

Эффиа обомлел.

— Но... Вы ведь на самом деле не собираетесь, монсеньор?.. — пролепетал он, цепляясь за мушкет.

— Собираюсь, — Месье повертел головой перед зеркалом, полюбовавшись танцем жемчужин в ушах. — Разве вы не видите, что я весь в приготовлениях? Кстати, что скажете, мне идет такой воротник? Он оставляет шею почти открытой, это весьма уместно сейчас, но он какой-то слишком мягкий и бесформенный, вам не кажется?

Хотя герцог Анжуйский занимался своим туалетом с такой тщательностью, будто собирался на бал, результат его усилий был продуманно небрежным, что соответствовало позднему часу. Месье счастливо избежал искушения показаться слишком нарядным и постарался обойтись необходимым минимумом предметов одежды. Он не стал надевать ни камзол, ни весту, ограничившись коротким бархатным кафтаном, мягким, уютным и, сверх того, свободно ниспадающим и оттого подчеркивающим фигуру, в отличие от принятых при дворе жестких и громоздких жюстокоров. Также он отказался от ренгравов, что позволило показать в весьма выгодном свете ладные бедра. Не надел он и парик, и его собственные кудри подчеркивали своей полуночной чернотой белизну кружевного воротника, лежавшего на плечах, будто иней, ибо в кружево были вплетены серебряные нити. Словом, Месье мог бы служить живой иллюстрацией для любого учебника галантного обхождения, точнее, той его главы, что трактует тему первого свидания, на котором, как известно, нельзя показаться ни слишком торжественным, ни слишком развязным.

Но Эффиа был не в состоянии отдать ему должное.

— Заклинаю вас, — воскликнул он, — не делайте этого! Это не игра и не веселое приключение. Если бы вы видели и слышали то же, что и я...

— Я и этого и хочу — увидеть и услышать то же, что и вы, даже более, — нетерпеливо перебил Месье. — Подумайте сами, если бедненький Доже просто исчезнет или будет найден мертвым — что это даст нам? Ничего! Поэтому я должен быть поблизости и увидеть все своими глазами.

— Но вы подвергаете опасности самого себя!

— Вы ведь будете рядом и защитите меня, мой герой? У вас же есть оружие.

— Ох, монсеньор... — только и мог ответить Эффиа, хватаясь за голову.

— Идите, — приказал Месье. — Нужно спешить, до рассвета не так далеко.

Эффиа представил себе путь в часовню. Туда вела длинная открытая галерея. Разумеется, пустая: часовня и в дневные часы не относилась к самым посещаемым местам в Сен-Клу, а уж ночью-то... Как он пройдет эту галерею из конца в конец, вслушиваясь в стук собственных каблуков по холодному камню и рискуя встретиться с тем, от кого прячется Доже?

И у самых дверей он остановился.

— Простите, монсеньор, но я не могу пойти туда. Без сомнения, завтра я либо буду смеяться над этой ночью вместе с вами, либо наложу на себя руки от стыда за такое малодушие, но сейчас я просто не могу. Видите ли, я умираю со страху. Я обмочиться готов со страху, и это никакое не преувеличение.

— Возьмите с собой свою псинку, — посоветовал Месье, смачивая духами местечко за левым ухом. — Куда вы ее дели? Присутствие дорогого существа придаст вам мужества. — Но видя, что Эффиа даже не улыбнулся шутке и в самом деле весь раскис, он с возгласом досады взвился со стула. — Боже мой, возьмите же себя в руки! Вы же еще ничего не видели, только навоображали себе всяких ужасов, а уже трясетесь! Вы вооружены и наготове, чего вам бояться? Вас всего-то просят пойти в часовню и привести ко мне Доже.

— Но это может стоить мне жизни, монсеньор! — крикнул Эффиа, не зная, как еще достучаться до него.

В глазах Месье загорелся настоящий гнев. Он не привык слышать слово 'нет', тем более, от своих людей, тем более, от Эффиа, и с его подкрашенных кармином уст уже было готово сорваться недвусмысленное повеление либо идти немедля за Доже, либо убираться и никогда больше не показываться на глаза... Но он так и не сказал того, что собирался. То ли его посетило воспоминание, вызвавшее укол совести, то ли врожденная дипломатичность подсказала, что это не лучший способ добиться желаемого, но его гнев улегся так же стремительно, как до этого вспыхнул.

— Хорошо, — просто сказал Месье, — тогда я пойду сам. Видимо, моя жизнь стоит дешевле вашей.

— Ваша жизнь не стоит ломаного гроша, судя по тому, как вы ей играете! — Эффиа встал в дверях, расставив руки и загородив проход. — Возьмите с собой хотя бы стражу!

— Никакой стражи, я не хочу лишнего шума, — Месье силился отвести его руки. — Пропустите!

Но риск, которому он готовился подвергнуть себя, кажется, напугал Эффиа еще сильнее, чем угроза собственной жизни. Он не давал повелителю пройти, отчаянно вступив с ним в борьбу, и так они толкались, пока не сжали друг друга в тесной хватке, и тогда Месье улучил момент и вдруг одарил наперсника одним из тех жгучих и пьянящих поцелуев, которыми тот наслаждался только в воспоминаниях, не надеясь когда-нибудь вкусить их снова.

И, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы отпустить в одиночку навстречу опасности того, кто умеет так целовать.

Часовня Сен-Клу сохраняла свой облик со времен прежнего владельца имения, кардинала Гонди. Месье, который уже успел основательно переделать весь дворец под свои нужды, в ней ничего не тронул: то ли не дошли руки, то ли ему просто нравилось убранство часовни, выполненное в ту эпоху, когда в искусстве ценились не величественность и импозантность, а драматизм. Алтарная роспись, барельефы на стенах, статуи святых в нишах — все было сложно, причудливо, гротескно, жестоко и даже сладострастно. Мученики мучились по-настоящему — в изломанных позах, с вытаращенными глазами, искривленными и разинутыми ртами. Сатана и его присные были изображены столь же натуралистично и внушали своим гнусным обликом омерзение и страх. Богоматерь плакала хрустальными слезами, взирая на эти ужасы с облачка, на котором покоилась, как изнеженная дама на мягкой кушетке. Спаситель на троне был грозен, в то время как Спаситель на кресте изнемогал от жестоких телесных мук, о причине которых не приходилось гадать, ибо каждая рана на Его теле, каждая капелька холодного смертного пота была запечатлена педантично и правдоподобно.

Так выглядело убежище, в которое Эсташ ворвался на бегу, затворил за собой тяжелые позолоченные двери и без сил упал на заднюю скамью, поставив рядом с собой фонарь, который успел схватить где-то в переходах дворца. Света, который давал этот фонарь, было недостаточно, чтобы разогнать мрак во всем помещении, узком, но длинном, с высоченным потолком, который сейчас было даже не видно, только красные витражные стекла под крышей поблескивали, точно глаза невидимых чудовищ. Варфоломей с наполовину содранной кожей, искалеченный пытками Викентий Сарагосский, Святая Варвара, покрытая ранами от бичевания, и другие гротескные фигуры выглядывали из полумрака. Эсташ обнял себя за плечи, чтобы согреться: каменная часовня оказалась настоящим ледником. Как ему выдержать здесь всю ночь — в холоде, темноте и одиночестве (не считая твари, караулящей за дверью)? Будто в тюрьме, но не в Бастилии, а в какой-нибудь страшной крепости в горах.

Почему-то его даже на минуту не посетила, казалось бы, очевидная в таком месте мысль о том, что нужно помолиться. Миновали те времена, когда Эсташ собирался пойти в Рим пешком. Размышляя над своими деяниями, он пришел к выводу, что никакого посмертного воздаяния не существует, по крайней мере, не существует в том виде, в каком его представляет рядовая паства или, скажем, художники, написавшие эти грозные, полные неистовства картины и фрески для часовни Сен-Клу. Ад творят себе сами люди. Единственное наказание, которое они получают за грехи, вытекает напрямую из их поступков, и его не отменить и не смягчить никаким покаянием, потому что бесполезно каяться перед причинно-следственными связями. И в этом смысле он, страшный грешник Эсташ Доже, уже давно пребывал в аду. Он наказан за сделку с дьяволом, за душегубство и отцеубийство. Он наказан даже за то, что мужеложец, ибо чем, как не наказанием, была его гибельная страсть к герцогу Анжуйскому?

Сидеть было слишком холодно, и он встал и прошелся по часовне от алтаря до маленького нартекса[4]. Достаточно ли надежно это убежище? Что, если он сидит тут и воображает себя в безопасности, которой на самом деле в помине нет, и тварь потешается над ним, прежде чем войти и сделать свое дело?

Словно в ответ на эти мысли из-за дверей часовни послышался какой-то звук. Эсташ отступил ближе к алтарю. Возможно, тварь может войти в переднюю часть храма, но сюда-то она не подойдет!

Со скрипом разошлись тяжелые створки дверей. Эсташ, пятясь, взобрался на алтарные ступени, не сводя взгляда с медленно расширяющегося темного проема. И вдруг в круг света, образованного фонарем, который по-прежнему стоял на задней скамье, вступил не кто иной как Месье. Эсташ оцепенел от изумления.

— Говорят, этот Страшный Суд написал сам Россо, — сообщил Месье как ни в чем не бывало. — Во всяком случае, это полотно привезли сюда из Фонтенбло, где сто лет назад для короля Франциска работали лучшие итальянские живописцы. — Рассмеявшись все возрастающему изумлению Эсташа, он шутливо пояснил: — Я рассказываю вам это, так как подумал, что вы пришли сюда смотреть картины. На молящегося вы, воля ваша, не похожи. Хотя... на ценителя изящных искусств вы не похожи тоже: ни один ценитель не станет любоваться картинами в темноте. Так что же вы делаете тут, Доже? Неужели прячетесь? Уж не от меня ли?

— Нет, монсеньор, — выдавил из себя Эсташ. — От вас?.. Как можно!..

— Тогда от кого же? — вопросы, которыми забрасывал его Месье, были шутливыми, но взгляд — пристальным и настороженным, и Эсташ, обретший обостренное чутье загнанной дичи, смутно заподозрил какую-то ловушку.

— Ни от того, монсеньор, я вовсе не прячусь.

— В таком случае, — с пленительным лукавством проговорил Месье, — может быть, мы с вами переместимся в какое-нибудь место поуютнее?

Эсташ напряженно сглотнул. Ощущение, что его заманивают в ловушку, усиливалось. Ему вспомнился сон, увиденный минувшей ночью.

— Знаете, Доже, — не получив ответа, Месье надменно и капризно свел брови, — я не имею привычки повторять приглашения дважды. Днем вы изволили пожаловаться, будто устали бегать за мной. Так вот, я тоже устал бегать за вами. В последний раз спрашиваю: идете вы со мной, сударь, или нет?

"Это ловушка, — окончательно уверился Эсташ, — он хочет выманить меня из часовни. И, собственно говорят, он ли это на самом деле? Может, это только одна видимость, иллюзия, призрак... короче говоря, колдовство?" Тварь уверяла, будто не умеет колдовать, но стоит ли ей верить?

— Я пойду с вами, монсеньор, — хрипло выговорил Эсташ, — если это действительно вы.

Месье по-детски округлил глаза.

— Кем еще я могу быть, как не собой?

— Тогда подойдите сюда, — велел Эсташ, — и дотроньтесь до Него, — он указал на грандиозное распятие, висевшее над алтарем.

Месье прыснул, пожал плечами, показывая, что он слишком миролюбив, чтобы препираться даже по поводу таких диких условий, и не спеша пересек часовню и поднялся к алтарю. Эсташ пристально следил за ним. Месье достаточно было просто прикоснуться к распятию, но он, конечно же, выбрал наиболее театральный способ сделать это — преклонил колени и припал губами к ранам на костлявых ступнях Спасителя.

— Ну как, я выдержал ваше испытание? — со смешком спросил он и легко поднялся на ноги.

Эсташ судорожно кивнул. Ощущение опасности не проходило, хотя у него уже не было никакого предлога для того, чтобы оставаться в часовне.

— Что происходит, милый? — спросил Месье с нежным беспокойством. — Я вижу, вы как будто озабочены чем-то. Почему вы не откроетесь мне? Или вы сомневаетесь, что я могу вам помочь?

— Ровным счетом ничего не происходит, — возразил несчастный Эсташ, — просто я удивлен, с чего вдруг вы решили меня осчастливить. Не скрою, что ваше нетерпение кажется мне... странным.

-Я не святоша, — игриво улыбнулся принц, — и все-таки мне кажется, что здесь не самое подходящее место для объяснений, коих вы требуете. Пойдёмте же, — и он протянул Эсташу сверкающую драгоценностями руку.

"Я сам этого хотел, — подумал Эсташ, вспомнив, как прошедшей ночью дал зарок: "Он будет любить меня, а потом я умру". — Видно, время пришло. Будь что будет".

— Что ж, я пойду с вами, — ответил он сильным, полным голосом, будто давая торжественную клятву. — Но только вы будете моим, вы слышите, моим!

Он схватил принца в судорожные объятия, из которых тот утек, как вода.

— Что вы, сударь, опомнитесь! Мы в святом месте. Идите сюда, здесь можно, — он вытащил Эсташа из промозглой часовни в открытую галерею, в летнее тепло и на свежий воздух и сам привалился к стене еще до того, как его прижали к ней руки любовника.

Эсташ набросился на него и впился в его губы с таким напором, что Месье слегка стукнулся затылком о стену. За спиной шелестел темный парк, из которого за ними наверняка наблюдала тварь. Наблюдала и выжидала.

— Я отдал душу, чтобы быть с вами, — прошептал Эсташ между поцелуями. — А теперь, видимо, отдам и жизнь.

— Опять эти зловещие намеки, как в трагедии, — Месье то ли вздохнул, то ли коротко рассмеялся, прижимая к себе его голову. — Может, когда-нибудь вы все-таки расскажете мне, что же случилось с вашей душой...

Он иронизировал, но, кажется, шестым чувством понимал, насколько серьезно то, что происходит, потому что отвечал Эсташу с такой отчаянной страстью, будто тоже был обречен. Он полузадушенно стонал и извивался и выгибался как припадочный, но каждая эта судорога волшебным образом приводила к еще более тесному контакту их тел, к новым и новым возможностям обнимать и трогать — здесь, там, везде и сразу. Только когда Эсташ, дрожа от возбуждения, хотел уже приспустить его кюлоты, Месье остановил его.

— Нет, не здесь, прошу вас. Я хочу лечь с вами в постель. Хочу, чтобы вы сняли с себя всю одежду. Хочу потом, когда мы устанем, любоваться вами — долго, долго...

Эсташа, напротив, сжигало нетерпение, и он совсем не был уверен, что у них в запасе достаточно времени для таких изысков. Но он не мог навязать свою волю Месье и был вынужден подчиниться его воле. Они отклеились от стены и пошли своей дорогой, но не так быстро, как хотелось бы обоим, потому что каждый встреченный ими на пути темный уголок, куда не проникал нескромно яркий свет луны, оказывался непреодолимым искушением: они забивались в него для новых и новых поцелуев и яростных объятий, забирались друг другу под одежду, отстегивали пряжки, распутывали завязки, обрывали с мясом непослушные пуговицы. Когда они добрались до галереи, куда выходили двери камер-юнкерских комнат (и где Эффиа застал Эсташа в момент диалога с тварью), оба уже были полураздеты — просто счастье, что никто им не встретился по дороге. Эсташ направился было в сторону лестницы, ведущей на второй этаж, но Месье сказал:

— Пойдемте к вам.

Эсташ, побледнев, попытался переубедить его: в покоях Месье, которые надежно охранялись днем и ночью, было во всех отношениях безопаснее, а в свою комнату он вообще не хотел даже заглядывать после того гостя, который там побывал (и как бы не оставил каких-нибудь следов). Но, конечно, и в этом вопросе ему пришлось подчиниться.

В комнате, как ему показалось, до сих пор держался звериный запах. И все-таки он закрыл распахнутое настежь окно — так было как-то спокойнее. Но Месье, уже забравшийся на постель, сказал:

— Нам будет жарко. Откройте.

— Но, монсеньор...

— Откройте скорее и идите сюда. Я горю от нетерпения, разве вы не видите?

Оборотень распластался в тени, образованной фигурными кустами по краям газона, и ждал, когда же тот, кто был ему нужен, останется один. Имени он уже не помнил, как не помнил и многих других обстоятельств. Только запах был знаком. Чем более глухим был ночной час, чем больше им овладевала луна, тем меньше оставалось в нем человеческого. Пожалуй, сейчас оборотень не смог бы заговорить: он забыл, как это делается, и не видел необходимости. Кое-какие мысли сохранились в его голове, но в форме императивов, как команды хозяина в голове дрессированного животного. Он знал, кого надо убить, а кого убивать ни за что нельзя. А именно, того, кто полулежал на кровати, сильно выгнувшись, кусая кулак и метя по подушкам спутанной черной гривой, — нельзя, а того, кто склонился над первым, головой между его раздвинутых ног, — наоборот, надо, но только когда первый уйдет. Нельзя, чтобы первый видел.

Ветерок принес запах человеческого тела и гари. Тут кто-то есть. Кто-то третий. Да, в самом деле: в кустах на другом краю газона светился крохотный красноватый огонек. Оборотень дождался нового дуновения ветерка и принюхался еще. Этого третьего он узнал по запаху, а приметил впервые возле часовни, где он, третий, крался вдоль галереи следом за тем, кого надо, и за тем, кого нельзя. Оборотень тогда не придал этому значения и решил пропустить его. Люди, бывало, охотились друг на друга и друг друга выслеживали. Но сейчас становилось ясно, что третий шпионил не за людьми, нет. Недаром при нем был мушкет. Оборотень не особенно боялся мушкета: он знал, что в полнолуние никакая рана не будет для него смертельной. А вот соглядатай — это плохо, соглядатая придется убить первым. Это был еще один императив — всегда начинай с тех, кто на тебя смотрит.

Оборотень пополз кустами по периметру газона туда, где светился огонек. Вот плохо, он был слишком слаб и оттого медлителен и неуклюж. Третий, кажется, заметил его продвижение и отступил на холм, насыпанный над декоративным прудом. Это место он хорошо выбрал: туда не подберешься незамеченным. Если бы оборотень был прежним, он в два прыжка вскочил бы на этот жалкий холмик, прежде чем человек успел бы выстрелить из своего мушкета или позвать на помощь. Сейчас так просто не получится. Оборотень не мог стать собой в полной мере, ему даже бегать на четырех лапах было трудно, на задних лапах удобнее, хотя тоже не совсем. В общем, и так плохо, и так плохо.

Но третьего он все равно убьет.

Луна скрылась за облачком, и, пользуясь временной темнотой, оборотень переместился -соскользнул в искусственный прудик. Посередине этого пруда бил фонтан, большая скульптурная группа, в тени которой можно было укрыться. Человек на холме так и подскочил со страха, услышав плеск, но, пока он озирался, оборотень уже спрятался за мраморными греческими богами, в их изломанной тени. Вот сейчас человек немножко утратит бдительность, и тогда надо выскочить из пруда — и на холм. Это шагов десять, не более. Конечно, оборотень не сможет преодолеть это расстояние достаточно быстро. Надо быть готовым к тому, что человек его заметит раньше или позже, и не избежать криков и стрельбы. Но убить его оборотень успеет все равно.

Человек на холме дышал так громко, что его было слышно даже сквозь шум фонтана, и вертел головой во все стороны. Видно, паниковал, и это хорошо. Паникующие, они становились совсем легкой добычей. Когда человек в очередной раз отвернулся, оборотень всплыл на берегу у подножья холма, среди декоративной осоки. Человек, естественно, увидел его и заорал.

Нежность Месье оказалась обманчивой. Как бархатные подушечки кошачьих лап прячут острые когти, так и она скрывала натуру непокорную, эгоистичную и жестокую, причем жестокую одновременно и по-мужски, и по-женски. Сначала Месье вел себя примерно так, как ожидал Эсташ, исходя из самодовольных рассказов шевалье де Лоррена и того, что ему самому удалось в свое время подслушать в 'пыточной' комнате Пале-Рояля: он позволил любовнику лечь сверху и принимал его ласки, но едва Эсташ захотел большего, как сразу услышал категорическое: 'Нет'. Сначала он решил, что надо просто подождать, но каждая следующая попытка оказывалась не успешнее предыдущей. Если Эсташ дерзал настаивать, принц сердито отбивался и отвешивал ему крепкие пощечины, про которые, впрочем, невозможно сказать с уверенностью, были ли они серьезным предупреждением или частью изощренной любовной игры.

В конце концов Эсташ смирился с тем, что никогда не совладает с этой стихией, и нашел странное удовольствие, приправленное унижением и болью, в том, чтобы, в свою очередь, уступить ей.

И тут за окном послышался дикий крик и выстрел. Любовное настроение сразу развеялось у обоих. Эсташ был парализован ужасом. Он до сих пор не знал, что будет хуже: если тварь доберется до него или если ее обнаружит кто-то другой и каким-то образом схватит. Месье же как будто услышал сигнал, которого ждал с нетерпением все это время. Не успел Эсташ глазом моргнуть, как он уже вскочил и накинул рубашку, в порыве страсти разорванную у ворота.

— Нет, монсеньор, не ходите туда! — закричал из алькова Эсташ, но Месье, не говоря ни слова, убежал.

В галерее он встретился с Эффиа, который был смертельно бледен и шатался как пьяный. В глазах стоял кромешный ужас.

— Кажется, я убил его, — сообщил Эффиа и бессильно повис, схватившись за плечи принца и в помрачении рассудка не думая о том, по чину ли он выбрал себе подпорку. Месье великодушно не обратил на это внимания и даже сам его поддержал, насколько мог.

— Кого? — спросил он.

— Оборотня!

— Тсс! — Месье зажал ему рот рукой. — Не так громко! Так это был настоящий оборотень?

— Если нет, то я не знаю, какой тогда настоящий. Монсеньор, я никогда, ни наяву, ни во сне, не видел такого ужасного облика! Ох, мое сердце сейчас разорвется. — Эффиа все-таки не удержался на ногах и рухнул на колени, молитвенно сложив руки. — Зачем только Господь допускает подобное в сотворенный Им мир?..

— Будет вам, милый, встаньте. Пойдемте, посмотрим, кого вы уложили.

Но Эффиа обнял его ноги, не давая сдвинуться с места.

— Нет, монсеньор! Там опасно! Подумайте, вдруг я только ранил его, вдруг оно... вылезет назад?

— Туда уже, кажется, подошла стража, — заметил Месье, выглянув в окно и увидев в парке огни факелов. — Не бойтесь. Идемте.

В самом деле, выстрел среди ночи не мог не достигнуть слуха караульных, и на место происшествия немедленно явился целый отряд. Мушкетеры бродили вокруг пруда (откуда, как они абсолютно верно определили, донесся грохот выстрела), раздвигая высокую траву, освещая факелами кусты и пытаясь понять, что тут произошло. Если не понять и не доложить, с них шкуры спустят. Проклятые придворные хлыщи, сначала устраивают какую-нибудь пакость, потом удирают, а ты отвечай за них.

Тут и состоялось незабываемое явление герцога Анжуйского в одной рубашонке, сопровождаемого маркизом д'Эффиа. Пока они шли к пруду, последний успел все рассказать Монсеньору. Конечно, рассказ человека, пережившего такое потрясение, был и сбивчив до крайности, и неумеренно эмоционален, но из него можно было понять, как Эффиа сначала маялся за дверью комнаты Эсташа Доже, готовый в любой момент прийти на помощь, а потом увидел в окне какую-то тень, прячущуюся среди кустов. Он вовсе не был уверен, что это не просто тень, а... скажем так, кто-то из плоти и крови, но на всякий случай пошел посмотреть. Сомнения отпали, когда Эффиа увидел, что сгусток темноты не лежит неподвижно, а ползет, причем по направлению к нему. Оно передвигалась как человек и очертаниями тела, насколько можно было рассмотреть в темноте, походило на человека, а не на зверя, и это отчасти успокоило Эффиа, хотя, конечно, было всё равно страшно, особенно оттого, как скоро существо заметило его присутствие и безошибочно вычислило его местоположение, хотя он тоже добросовестно прятался в кустах (и, между прочим, весь исцарапался об этот проклятущий барбарис). Но потом Эффиа осенило: его просто-напросто выдал тлеющий фитиль! Не нужны никакие сверхъестественные способности, чтобы разглядеть огонек в ночной мгле. Первым побуждением Эффиа было потушить фитиль, но кто-то (сам Эффиа без ложной скромности решил, что это сам Всевышний или, в крайнем случае, Антоний, его святой покровитель) как будто крикнул ему в ухо: "Не вздумай! Ты оставишь себя безоружным!" После этого предупреждения свыше Эффиа понял, что придется стрелять, и позаботился о том, чтобы занять позицию на возвышении. После этого в развитии событий наступила маленькая пауза. Враг то ли устрашился и бежал, то ли затаился, чтобы истомить противника долгим ожиданием. Если последнее, то ставку он сделал абсолютно верно. Эффиа скоро уже проклинал себя за то, что залез на этот чертов холм, с которого, если не случится чуда, не решится сойти до самого утра. Нервы его были на пределе. Позвать на помощь он не решался, принимая во внимание упорное нежелание Монсеньора поднимать шум, тем более, без веской причины (а тени в темноте, которые то ли были, то ли померещились, трудно было счесть веской причиной), но, по правде, он уже был готов пренебречь запретом и заорать что есть мочи, и пошло оно все к чёрту.

И тут оборотень вынырнул из пруда. Он был не такой, как описывал шевалье: не волк, но и человек, а... нечто среднее. Таких существ можно увидеть на старинных миниатюрах или на картинах всяких сумасшедших фламандцев. Передвигался по-человечьи, то есть на двух ногах, но ноги были скорее звериные, с коленями, выгнутыми назад, поэтому держался на них он неуклюже, но бегал достаточно быстро, во всяком случае, для Эффиа, который при этом явлении просто прирос к месту и в течение кошмарно долгого времени не мог даже пошевелиться. Оборотень даже успел протянуть к нему руки, которые были непропорционально длинными, но по своему строению вполне человеческими, с длинными пальцами, если не считать густой шерсти и звериных когтей. Тут Эффиа наконец-то пришел в себя и выстрелил в него почти в упор.

— Где он теперь? — спросил Месье.

— Упал назад в пруд, — ответил Эффиа, стуча зубами. — Надеюсь, там и остался.

— Маркиз д'Эффиа видел, как в пруд упало какое-то тяжелое тело, — обратился Месье к командиру стражи. — Найдите его.

Командир принялся в осторожных выражениях убеждать Монсеньора, что никакое тело не могло туда упасть ни по своей воле, ни по воле злоумышленника: пруд декоративный и совсем мелкий и расположен, к тому же, у самых стен дворца. Неподалеку протекает Сена, вот туда, бывает, падают тела, это верно. Но Месье твердо повторил приказ, и командир жестом велел своим людям лезть в воду.

Кряхтя и чертыхаясь, несчастные мушкетеры шарили по дну своими шомполами и пытались осветить факелами неглубокую, но непроницаемо черную воду. Эффиа зажмурился и беззвучно шевелил губами. Месье следил за поисками во все глаза.

— Господи Иисусе! — вдруг воскликнул один мушкетер, нащупав в воде что-то тяжелое, но со страху выпустил из рук находку.

Эффиа заорал. Месье бросился к нему в объятия и по-детски закрыл глаза руками, но по-детски же не забывал подглядывать в щелочку между пальцами.

— Это человек, — прошептал он досадливо, когда мушкетеры вытащили из воды раздутое голое тело. — Самый обыкновенный.

Справедливости ради надо заметить, что мертвец был всё же не совсем обыкновенный, а весьма несвежий. Смрад от него шел такой, что одного мушкетера вырвало, да и прочим стало не по себе. В его груди зияла сквозная огнестрельная рана.

-Я не знаю, в чем тут дело, монсеньор, — покачал головой Эффиа, когда решился наконец-то бросить взгляд на покойника. — Рана у него примерно там, куда я стрелял. Это он, храни на всех Господь. Но почему он так выглядит?..

— Ума не приложу, откуда он тут взялся, — стенал командир стражи. — Так вы говорите, господин маркиз, он упал в воду только что? Но это невозможно! Вы только присмотритесь к нему! Он отдыхал в пруду, по меньшей мере, неделю. Но как его до сих пор не нашли?..

Вокруг пруда поднялась суматоха. Несмотря на глухую ночь, слух о страшной находке распространился моментально, и из дворца высыпали любопытные. Придворный врач, прославленный старец Бувар читал всем желающим лекцию о том, что мертвые тела имеют свойство сначала раздуваться от ядовитых газов, а затем эти газы выходят с громким шумом. Таким образом, тот плеск, который маркиз д'Эффиа принял за падение в пруд тела, был, вероятно, вызван подводным взрывом. О, не сомневайтесь, господа, этот красавец пролежал там долго — прямо у стен дворца, под носом у стражи и у садовников, регулярно чистивших все водоемы парка. И это как раз в то время, когда в Сен-Клу гостит король. Ух, и полетят же наутро головы!

Прибежал Паво.

— Монсеньор, его величество проснулся и желает знать, что произошло, — доложил он, заботливо набрасывая халат на плечи Месье, который все еще щеголял в одной рубашке.

Принц многозначительно посмотрел на Эффиа.

— Ну что ж, пойдёмте к нему и расскажем, что произошло.

— Филипп, — сказал король страшным голосом, — вы видели себя в зеркале?

Сам он как будто вовсе не спал, а так и сидел всю ночь в постели, чопорно выпрямившись и лишь слегка опираясь спиной на высокие подушки. Горловина сорочки была застегнута на все пуговицы, кружевной воротник аккуратно расправлен, халат плотно запахнут. Чёрт побери, даже на одеяле не было ни единой морщинки! В общем, его величество как всегда был само совершенство и имел полное право возмущаться при виде брата, который ворвался к нему босиком, живописно растрёпанный, в халате, наброшенном поверх короткой рубашки. Добавим еще, что слишком нежная кожа Месье хранила следы всех полученных им лобзаний, а так как рубашка была разорвана у ворота и сползла с одного плеча, картина открывалась пусть не во всей полноте, но близко к тому.

— Ох, — закатил глаза Месье, — нельзя ли немного отложить суровый, но справедливый выговор, который я, конечно же, заслужил, но который немного не ко времени? Позвольте сначала рассказать вам...

— Сначала вы пойдете к себе и оденетесь. Я не желаю разговаривать с вами, пока вы в таком виде. Потрясающая распущенность! Даже скотница постесняется выйти на люди в одной рубашонке. Стыдитесь, брат!

— Но, сир, я торопился сообщить вам, что произошло страшное...

— Ни одно сообщение не может быть настолько срочным, чтобы до такой степени забыть о правилах приличия. Довольно, Филипп! Мне противно на вас смотреть. Идите к себе и оденьтесь. Я бы даже выразился иначе: прикройтесь.

У Месье нехорошо зажглись глаза, но он сумел смирить свой гнев и сказал покладисто:

— Хорошо, сир, я пойду, а вы пока выслушайте маркиза д'Эффиа. Он выглядит достаточно пристойно, чтобы не оскорбить вашего взора, — при этих словах принц заботливо отправил на Эффиа воротник и манжеты, сбившиеся во время битвы с оборотнем, — и он проник в тайну, которую вам непременно нужно знать.

Эффиа жалобно взглянул на него, ибо испытывал понятную неловкость перед перспективой остаться наедине с неблагосклонно настроенным королем и излагать свою безумную и неправдоподобную историю без поддержки словоохотливого и находчивого Месье. Но тот уже ускользнул в показательной спешке, будто получил важное задание от его величества.

Тем временем Эсташ (тоже весьма небрежно одетый) в кругу других кавалеров склонился над найденным трупом. Сначала он долго наблюдал за суматохой, прячась за деревьями, но, когда к пруду высыпали герцог де Креки, Маникан, Вард со своим милым и все остальные, Эсташ решил, что не будет ничего подозрительного в том, если и он присоединится к ним.

Лик мертвеца, и без того раздутый и почерневший, менялся с каждой секундой: разложение делало свою работу с пугающей скоростью, как будто стремилось наверстать то время, когда его ход был противоестественным образом остановлен. Поэтому неудивительно, что никто не узнал его, тем более в темноте, кроме Эсташа. Эсташ не мог бы объяснить, откуда в нем такая уверенность, но ему казалось, что на этот раз он мертв по-настоящему. Может, дело было в скорости, с которой разлагалось тело, а может, в выражении лица — ибо, хотя лицо все сильнее поддавалось тлению, на нем сохранилось выражение, и оно было очень умиротворенным, а запавшие губы наполовину улыбались. Несмотря на ужасную рану на груди, казалось, что смерть стала для него облегчением и чуть ли не радостью. Такого выражения у него не было, когда Эсташ убил его первый раз.

Но кто был вторым убийцей? Как ему это удалось? Понял ли он, кого убивает? Как вообще это произошло?

А главное, Эсташ не знал, радоваться ли ему или это только начало новых бедствий.

Когда чуть позднее Месье, безупречно одетый, спешил в опочивальню короля, он столкнулся с Эффиа, который как раз вышел оттуда. Вид у него был не самый праздничный.

— Вы все рассказали ему? — нетерпеливо спросил Месье.

Эффиа уныло кивнул.

— И что он сказал?

— Он сказал: "Понятно".

— И это все?! — вскричал Месье, не веря своим ушам.

— Еще он допытывался, много ли я выпил. И спросил, часто ли я такое вижу. В общем, он не поверил мне, монсеньор.

Сердито застонав, Месье отодвинул Эффиа с дороги и бросился в спальню брата.

— Я не понимаю вас, Филипп, — король слегка развел руками. Он больше не лежал в постели, а неторопливо прохаживался по комнате. Полы длинного халата с легким шелестом стелились за ним по ковру. — Помнится, вы так весело смеялись, когда Доже де Кавуа и его приятелей обвинили в том, что они вызывали дьявола в Руасси-ан-Бри. Не было на свете человека, более чуждого суевериям, нежели вы. Теперь вы являетесь ко мне и выдвигаете в отношении того же Доже де Кавуа еще более дикие обвинения. Что с вами произошло?

— Сколько еще раз я должен повторить, — воскликнул Месье, потеряв терпение, — что я сожалею о том, что вмешался в то дело?! Простите меня. Я никогда больше не встану на пути у вашего правосудия. Клянусь вам чем хотите. Я признаю раз и навсегда, что эти дела выше моего разумения.

— Это все очень трогательно, — кивнул король. — Может, вы начнете с того, что перестанете вмешиваться в новое дело и не будете указывать мне, кого надлежит подозревать?

— О, как вы можете быть так слепы?!

— Быть зрячим — это, значит, поверить, что юноша из хорошей семьи якшается с оборотнем (Господи, помилуй)?

— Вы же смогли поверить, что шевалье де Лоррен якшается с дьяволом, — ядовито напомнил Месье.

Взгляд короля потяжелел.

— Я напоминаю вам, что в комнате этого человека нашли вещественные доказательства. А против Доже де Кавуа нет ничего, кроме бредней вашего Эффиа. Кстати, было очень мило с вашей стороны оставить меня наедине с сумасшедшим. В какой-то миг я всерьез испугался, что он меня укусит.

-Давайте уж, признайте честно, что вы просто не любите шевалье.

Король тоже вышел из себя и повысил голос:

— Да, не люблю! Но Доже я люблю не больше! Как всех остальных, кто трется возле вас! Я каждого из них с радостью упек бы в крепость пожизненно, если бы было за что. Впрочем, я уверен, что они еще себя покажут, ибо они все преступники, все до единого. Я не верю в оборотней и, признаться, сомневаюсь, что смертный в этом мире может вступить в отношения с дьяволом, но я вижу вокруг вас полнейшую распущенность, безнравственность, вседозволенность, излишества и праздность, а это сочетание всегда ведет от мелких грешков к большим грехам, от неблаговидных поступков к настоящим преступлениям...

"Ну все, понесло", — с тоской подумал Месье и отвернулся к окну, за которым начинало светать.

— ...Вам всё равно, что творится за вашей спиной, лишь бы вас развлекали и потворствовали вашим омерзительным страстям. Я ведь говорил вам, Филипп, я говорил вам тысячу раз, что это не просто безобидные слабости...

"Неплохо, — подумал Месье, — но чего-то не хватает. Ах, да. "Погрязли". Как он умудрился ни разу не употребить своего любимого слова?"

— ...Это — беспорядок, — вдохновенно продолжал король, — а где беспорядок поддерживается и пестуется, он дает такие плоды, как, например, трупы, всплывающие из ваших прудов. Вы должны быть примером в своих владениях — примером порядка и добродетели. Но какой порядок может быть там, где сеньор позволяет себе бегать по дворцу босиком и полуголым (и это только один, весьма ничтожный пример того, что он позволяет себе на виду у всех)?

— Да идите вы к чёрту, Луи, — не сдержался герцог Анжуйский. — Нашли время читать морали. Если вам нечего больше сказать мне, кроме этих словес, я, пожалуй, оставлю вас отдыхать.

В дверях он оглянулся на опешившего брата:

— Подумать только, а все потому, что вы не решились переспать с мадемуазель Манчини. Отсюда произрастает весь "порядок", которым вы мучаете и себя, и других.

Король вспыхнул и бросился за ним.

-Вы помните, Филипп, как я болел лихорадкой в прошлом году? Знаете, благодаря чему я выздоровел? Благодаря вам, любимый брат! Жизнь уже оставляла меня, но тут я подумал, что мой наследник — вы. Эта мысль оказалась целительной. Я ожил от страха, что вы можете стать королем.

Утром Монсеньор был не в духе — несомненно, оттого, что неприятное ночное происшествие подействовало на его нервы, — и валялся на кушетке в своем будуаре в томной позе. Посовещавшись, кавалеры вытолкнули вперед Эсташа.

— Смочите ему лоб лавандовой водой, — шепотом посоветовал герцог де Креки.

Эсташ приблизился к кушетке не без опаски. Он все еще не был до конца уверен в своем положении при особе герцога Анжуйского (по правде, после этой ночи — еще менее уверен, чем обычно). Когда он нерешительно коснулся лба Месье платком, смоченным в лавандовой воде, тот распахнул глаза и гневно приподнялся, недовольный тем, что его потревожили. Но тотчас сердитое и надменное выражение лица сменилось печальной и усталой, но все же пленительной улыбкой, и он нежно пожал руку Эсташа.

— Монсеньор, — решился Маникан, видя, что гроза если не миновала совсем, то, по крайней мере, улеглась, — вы пойдете к мессе?

Время уже близилось к заветным десяти часам.

— Не пойду, — отрезал Месье. — Скажите моему брату, пусть не ждет меня. Нет, скажите, что я не хочу его видеть сегодня.

Маникан слабо вздохнул. Он, разумеется, просто скажет королю, что Монсеньор будет сегодня молиться у себя. Но король — что тоже разумеется — все равно поймет его правильно.

Вошел какой-то погасший от усталости, бледный и потерянный Эффиа, который все утро отсутствовал невесть где.

— Но вы все идите, — добавил Месье. — Король не любит, когда пропускают мессы. И вы тоже идите, мой дорогой, — сказал он Эсташу, еще раз погладив его руку. — Увидимся позже. Эффиа, вы останьтесь.

Кавалеры откланялись и оставили их вдвоем.

— Я узнаю, что у него на сердце, — по-змеиному прошипел Месье, проводив взглядом Эсташа. — Пусть не сейчас, пусть когда-нибудь, но он расскажет мне все. Как вы, управились?

Эффиа кивнул. Опустившись в кресло, он тер воспаленные красные глаза. От него разило дымом.

Король распорядился поскорее захоронить труп, найденный в пруду, — как он выразился, пока в Сен-Клу не началась чума, и скромные похороны состоялись на заре на маленьком кладбище городка. Эффиа же с помощью троицы нанятых им отбросов общества раскопал оборотня и предал его огню.

— Я думаю, может, не надо было его сжигать? — задумчиво проговорил Месье. — Пусть бы он воскрес в следующее полнолуние и опять явился за Доже, а мы бы пронаблюдали все феномены. И позаботились, чтобы Луи их тоже пронаблюдал.

— Нет, монсеньор, — серьезно возразил Эффиа, — это плохой план. Не надо ему воскресать. Ей-богу, я рад, что с ним покончено. На том свете нам зачтется, что мы избавили от него мир.

— А что мне делать на этом свете? — мрачно спросил Месье. — Как мне вернуть шевалье?

— Отдохните немного, и придумается какой-нибудь выход. — Эффиа выразительно потянулся в кресле. Он рассчитывал, что после сожжения оборотня его отпустят поспать. — Вы ведь, надо думать, со вчерашнего дня не сомкнули глаз.

— Я не могу уснуть! — Месье вскочил и забегал по будуару. — Я все думаю и думаю... Может быть, нам разыграть Доже? Переоденем кого-нибудь и сделаем вид, будто оборотень вернулся? Эффиа? Что скажете? Эффиа!

Измотанный Эффиа задремал в глубоком кресле. Месье сначала собирался растолкать его, но потом пожалел. Пусть отдохнет, сказал он себе, отдохнуть действительно необходимо. Он вернулся на свою кушетку и через минуту тоже спал.

Им обоим предстояло незабываемое пробуждение.

Месса в присутствии короля, как всегда, привела Эсташа в приподнятое расположение духа. При дневном свете часовня выглядела вовсе не страшной, а упаднически красивой, как и все в Сен-Клу.

Тварь была, скорее всего, мертва. Монсеньор, скорее всего, любил Эсташа. Во всяком случае, король глядел на него испытующе и неприязненно, по-видимому, перенеся на него нелюбовь, которую питал к шевалье. Но даже это не смутило душу Эсташа. Наоборот, то, что король выделял его из других придворных Месье, было хорошо само по себе и свидетельствовало об его изменившемся положении.

'Если моя жизнь действительно идет на лад, — подумал Эсташ, глядя на распятие (то самое, которое Месье сегодня ночью целовал по его просьбе), — Господи, я больше никогда... никогда...'

Что именно 'никогда', он не хотел додумывать, вмещая сюда сразу все неблаговидные, плохие и ужасные поступки, которые совершил, чтобы стать тем, кем стал. Скорее всего, стал.

После мессы ему вручили записку, в которой герцог де Фуа просил его поскорее прийти. Эсташ заколебался, не зная, разумно ли это в его теперешнем положении. Но, наверное, встретиться все-таки было нужно — хотя бы для того, чтобы объяснить, что все кончено.

Герцог сидел при закрытых ставнях, неодетый, без парика, небритый. Кроме того, он, очевидно, пил всю ночь и еще не до конца пришел в себя.

Сообщение Эсташа о том, что ему удалось добиться Месье, герцог выслушал с полным равнодушием: накануне он получил гораздо худшее известие, после которого едва ли что-то еще могло произвести на него впечатление. И этим известием он, со своей стороны, поделился с другом:

— Я болен, Доже. Ужасной болезнью. Вы догадываетесь, наверное, какой.

Эсташ едва не сел мимо стула.

— Это точно?

— Я вызвал трех врачей из Парижа, — герцог вытряхнул в свой бокал последние капли вина из бутылки. — Говорят, лучших по этой части. Вчера они осмотрели меня по очереди и все сказали одно и то же.

— Так, может быть, и я тоже... — Эсташ задохнулся и судорожно рванул галстук.

— Как вы понимаете, этого нельзя исключить полностью. Поэтому я и сообщаю вам — чтобы вы ненароком не принесли подарочек брату короля.

В припадке бешенства и отчаяния Эсташ смел со стола бутылки.

— Это Паво! — закричал он.

— Скорее всего, — вяло согласился герцог.

— 'Скорее всего'?! Совершенно точно! Я же предупреждал вас, а вы не захотели меня послушать! О, почему вы не были осторожнее?..

— Вы и сами были не очень-то осторожны, — справедливо заметил герцог.

В жуткой тоске, в кромешном безумии Эсташ метался из угла в угол, швыряя на пол бутылки и бокалы, пинками переворачивая стулья, проклиная те черные дни, когда ему было настолько наплевать на свою жизнь, что он позволил увлечь себя в эту пучину оргий с заведомо больным мальчишкой. О, если окажется, что он тоже болен!.. Лучше бы его прикончила тварь, чем это!

И тут злой рок принес к ним Паво собственной персоной. Пользуясь тем, что Монсеньор уснул, паж решил нанести визит герцогу и в ту самую минуту, когда Эсташ дошел до полного умоисступления, нарисовался на пороге со всем своим набором ужимок, по привычке обтирая спиной и боком дверной косяк.

— Ты помнишь, Паво, как я спрашивал тебя, не растет ли у тебя какая капустка на конце? — задыхаясь, спросил герцог и намотал на кулак шейный платок мальчика. — И помнишь, как я сказал, что убью тебя, если ты мне соврешь?

Паво округлил свои прелестные глазенки. Он ничего не понимал. Господин герцог нездоров? У него язва там? Так это же пустяк! У Паво была такая же — и прошла.

— О, чтоб ты сдох! — закричал герцог и швырнул его, как котенка, через всю комнату.

Паво ударился головой и заверещал — не столько от боли, сколько от испуга, такое у господина герцога было выражение лица.

Эсташ сам не помнил, как так вышло, что он достал шпагу.

Дальнейшее походило на бойню. Паво оказался ужасно прытким. Им с герцогом пришлось гонять его по всей комнате, и они нанесли ему не меньше десятка ран, прежде чем он наконец-то свалился, но и тогда он долго не умирал, и они кололи и кололи, веером разбрызгивая кровь.

Потом, отдышавшись, они переглянулись и послали друг другу жуткие безумные улыбки, поняв друг друга без слов.

Кажется, им предстоит опять прятать вместе тело.

К счастью, это происходило не во дворце Месье, а в уединенном доме, где они были одни. На кухне нашлось достаточно воды, чтобы смыть с себя кровь. Потом они разыскали достаточно вместительный сундук, в который Паво удалось засунуть целиком. Косточки, правда, хрустнули, так что, скорее всего, они что-то ему сломали напоследок, но, как сказал со все той же ужасной улыбкой герцог: 'Ничего, переживет'.

Они выносили сундук через заднюю дверь, когда вдруг услышали стальной голос полицейского чинуши:

— Именем короля!

Роковую роль в этой истории сыграл лакей Эсташа Жюльен, которого маркиз д'Эффиа накануне попросил проследить за хозяином и узнать, куда тот ходит. Жюльен добросовестно проследил — и стал свидетелем убийства Паво, после чего с криками и выпученными глазами примчался прямо на рыночную площадь Сен-Клу, заявив, что знает злодеев, растерзавших людей шевалье де Лоррена в лесу.

Тут надо сказать, что у слуг в Сен-Клу сложилась своя мифология касательно той истории. Слуги приняли ее ближе к сердцу, чем господа, ибо хорошо знали покойных, и испугались гораздо сильнее, ибо были менее циничны и менее образованы и оттого охотнее верили во всякие небылицы. На кухнях, на конюшнях, на антресолях, где жили камердинеры придворных, циркулировали слухи и толки, один другого страшнее. В вину шевалье де Лоррена в людских верили не больше, чем в гостиных и салонах. Слуги были убеждены, что настоящий виновник до сих пор гуляет на свободе, а значит, каждый из них под угрозой. Поэтому, когда Жюльен увидел своими глазами жестокое убийство Паво, он сразу решил, что это — новое звено старой кровавой цепочки. Окровавленное и истерзанное тело мальчика навело власти на ту же мысль. В Сен-Клу немедленно выехал президент де ла Ревельер, который уж было поздравил себя с успешным завершением миссии: настоящего убийцу, может, и не нашел, но избавил королевскую семью от шевалье де Лоррена, что тоже можно считать полезным и богоугодным делом. Во всяком случае, король был доволен и благодарил. И вот вам опять.

Только потом, при более детальном осмотре тела Паво, выяснилось, что два преступления не имеют между собой ничего общего, но было поздно: семена уже были посеяны — по крайней мере, в сердце герцога де Фуа. Эсташ был спокоен и уверен в себе. Он признал убийство Паво, потому что глупо было отрицать нечто, настолько очевидно, однако объяснил случившееся тем, что они пили втроем и мальчишка нанес им с герцогом оскорбление, которого они не смогли потерпеть. Герцог поначалу придерживался той же версии, о которой они успели договориться с Эсташем, пока по приказу президента де ла Ревельера их не разлучили. Но когда он узнал, в чем именно их обвиняют, то заметно занервничал. Ему было известно, что его друг повинен в каких-то ужасных деяниях, которые тяжелым грузом лежат на его совести. Что это может быть? Кого же он, герцог, покрывает? Та сверхъестественная кровожадность, которую проявил Эсташ, убивая Паво (ведь это он начал, он первым обнажил клинок, а герцог только последовал за ним, опьянившись видом крови!), наводила на самые пугающие подозрения. Хотя герцог оставил эти подозрения при себе, замкнувшись в молчании, чутье сразу подсказало президенту де ла Ревельеру: этому есть, что сообщить следствию.

Поскольку день уже клонился к вечеру, парочку душегубов не отвезли в Париж, а оставили под арестом в доме герцога, чтобы утром без спешки доставить в Бастилию. Чем ближе была ночь, тем большее беспокойство и тоска овладевали герцогом. В конце концов он попросил, чтобы к нему привели священника. Он особо оговорил, что не собирается ни молиться, ни исповедаться. Ему просто надо, чтобы священник находился рядом с ним до утра.

Узнав об этом, свои услуги немедленно предложил не кто иной как духовник герцога Анжуйского, элегантный и вкрадчивый иезуит отец Дзокколи. Духовник Месье — это само по себе являлось рекомендацией или, если угодно, диагнозом. Отец Дзокколи был довольно молод (не старше тридцати лет), щеголеват, отличался красноречием и безупречными манерами. Он был, кроме того, не дурак перекинуться в картишки. Поговаривали, что он разделяет и другие интересы своего духовного чада. В общем, он производил впечатление понимающего и снисходительного пастыря, поэтому герцог сразу отнесся к нему с доверием, которого у него не вызвал бы другой священник.

Но, по-видимому, отец Дзокколи, отпуская грехи Месье, на самом деле мечтал спасти хоть чью-то душу и, когда ему в кои-то веки представилась такая возможность, выполнил свой долг с блеском и за одну ночь привел герцога к полнейшему раскаянию. Под утро полицейский надзиратель, заглянув через замочную скважину в комнату, в которой заперли герцога, увидел, что арестант распростерся на полу и рыдает, уткнувшись в подол элегантной шелковой рясы отца Дзокколи. В восьмом часу иезуит вышел и своим медоточивым голосом объявил, что герцог де Фуа примирился с Господом и теперь желает, дабы окончательно очиститься, облегчить совесть перед лицом земного правосудия. Пусть же придут магистраты и запишут его признания.

И признания прозвучали и были записаны.

[1] Гелиодор — одна из разновидностей берилла, камень золотисто-желтого цвета

[2] 'Шведским пером' называлась комбинация упора для мушкета (сошки) с колющим холодным оружием.

[3] Морион — шлем с высоким гребнем и сильно загнутыми полями, элемент доспехов дворцовой стражи.

[4] Нартекс — передняя проходная часть храма.

Эпилог

Отец герцога де Фуа, губернатор провинции Гиэнь Бернар д'Эпернон, когда узнал о невероятных признаниях своего отпрыска, объявил, что тот попросту лишился рассудка из-за неумеренного распутства и разгула. Поэтому герцог д'Эпернон настойчиво просил его величество отпустить несчастного безумца — но, разумеется, не на свободу, а под присмотр любящего семейства, которое позаботится о том, чтобы больной жил в благотворной сельской местности, никуда не выезжая и не творя новых непотребств. Это в самом деле могло бы стать удобным выходом — объявить герцога де Фуа сумасшедшим, сдать на руки родне и на этом основании прекратить дело, которое обещало стать еще более скандальным и дурно пахнущим, чем злополучная история в Руасси-ан-Бри. Эсташ в этом случае отделался бы изгнанием или другим не слишком суровым наказанием за убийство Паво. Но король не поддался искушению и дал указание президенту де ла Ревельеру отнестись к признаниям герцога со всей серьезностью и во что бы то ни стало установить истину.

Герцога де Фуа держали в Бастилии. Эсташа, как подозреваемого в более тяжких преступлениях, отвезли в Консьержери и разместили в круглой камере, расположенной в башне. По традиции, это узилище, относительно просторное и светлое, предназначалось для привилегированных заключенных. Там стояла простая мебель, а тюремщик был обязан прислуживать своему поднадзорному. И все-таки это была не Бастилия, а место намного худшее. Сами эти стены и решетки могли сломить человека. Однако Эсташ на допросах держался стойко и решительно отрицал все, что наговорил охваченный раскаянием герцог. Каждый день президент де ла Ревельер являлся к нему, вел изматывающие допросы, но уходил ни с чем. Пока было похоже на то, что Эсташа удастся обвинить лишь в убийстве Луи-Александра де Бовернуа. "Итак, вы признаете, что лишили жизни Луи-Александра де Бовернуа..." — начал Ревельер на первом допросе и осекся, заметив во взгляде подозреваемого глубокое и не наигранное изумление. Эсташ сначала заявил, что знать не знает никакого Луи-Александра де Бовернуа, и только потом до него дошло, что это не кто иной как Паво. Мальчик оказался внебрачным сыном знатного сеньора из Лангедока.

Отчаявшись склонить Эсташа к такому же добровольному признанию, которое сделал его сообщник, Ревельер официально обратился к королю за разрешением провести допрос с пристрастием. Король не позволил применить пытку к дворянину, но, после некоторых колебаний и совещаний с Мазарини, разрешил Ревельеру обмануть подозреваемого, объявив ему, будто позволение получено и только он, президент, по своему природному великодушию не решается прибегнуть к крайней мере. Эсташа отвели в застенок, где показали все приспособления и объяснили, как они действуют. К облегчению Ревельера, этого оказалось достаточно. После экскурсии подозреваемый стал разговорчивее, правда, был склонен цедить признания маленькими порциями, винясь во второстепенном и по возможности утаивая или отрицая главное. Так, он начал с того, что признал любовную связь с герцогом де Фуа и оргии с Паво и хотел ограничиться этим. После того, как Ревельер проявил настойчивость, Эсташ признал и убийство своего слуги Лазара, но причины не назвал, объяснив, что был пьян и ничего не помнит. То, что Лазар был колдуном, он по-прежнему отрицал, называя свидетельства герцога де Фуа и собственных слуг из замка Шевенкур (которые собрали магистраты, откомандированные туда по заданию президента де ла Ревельера) вздором и бредом. Лазар, по его словам, был просто его камердинером. И нет, он, разумеется, никогда не воскресал из мертвых. Видения герцога де Фуа, у которого во дворе по ночам якобы расхаживал утопленник, были вызваны употреблением давамеска или начинающимся сумасшествием. Франсуа Доже де Кавуа и другие жертвы погибли в результате несчастных случаев, о которых он, Эсташ, ничего не знает.

Потребовалась еще одна экскурсия в камеру пыток, чтобы наконец-то зазвучали настоящие признания. Как это часто бывает в таких случаях, один раз заговорив откровенно, Эсташ уже не мог остановиться и сам спешил выложить все. Теперь уже президенту пришлось сдерживать этот бурный поток, потому что слишком часто в нем всплывало на поверхность имя герцога Анжуйского. Впервые о безрассудный страсти Эсташа к брату короля упомянул еще герцог де Фуа, но из его показаний этот факт удалось исключить без потерь, потому что тогда казалось, что он не играет большой роли. Отредактировать подобным образом показания Эсташа было невозможно. Ревельер намекал подсудимому, чтобы тот хотя бы из чувства приличия придумал для своих чудовищных действий какой-нибудь другой мотив, но тот как будто не слышал или не понимал и продолжал твердить свое: все, что он сделал, он сделал только из любви к монсеньору Анжуйскому.

Наконец показания Эсташа Доже де Кавуа, предусмотрительно записанные на отдельных листах, легли на стол короля. Говорили, что его величество был потрясен до крайней степени невероятным характером преступлений, но в особенности невольной, но пагубной ролью, которую сыграл в этой истории его брат. Его величество якобы признался, будто не знает, как ему теперь со всем этим поступить, и даже раскаялся в том, что не дал замять дело, как ему предлагали.

Когда Эсташ наконец разговорился, лето уже давно перешло в осень. Двор герцога Анжуйского вернулся в Пале-Рояль. По утрам газоны в тамошнем саду, все еще ярко-зеленые и свежие, седели от инея, что дало Месье основания извлечь из сундуков свои меха. Кутаясь в русских соболей, он прогуливался вокруг пирамидальных кустов и деревьев, многие из которых, самые нежные и экзотические, уже были заботливо укутаны садовниками на зиму. По правую руку от него шел шевалье де Лоррен, освобожденный из Бастилии после того, как Эсташ своими признаниями окончательно снял с него все подозрения. По левую — граф де Гиш, который все еще хромал и при ходьбе сильно опирался на трость. Месье заботливо предложил ему не ходить, а посидеть, но Гиш отказался: ему было нужно разрабатывать ногу.

Естественно, предметом разговора являлся Эсташ. Содержание его признаний по воле короля оставалось тайной, но слухи, естественно, ходили, и это не могло не тревожить верного друга.

— Я был вчера у мадам д'Олонн, — рассказывал Гиш, — так там только и разговоров было, что о Доже. Чего я только ни наслушался, волосы дыбом! Развейте, умоляю вас, мои страхи, монсеньор, и скажите, что его обвиняют только в убийстве этого несчастного мальчика. Уж вы-то всегда все знаете.

Убийство Паво Гиш не считал таким уж страшным преступлением, тем более, у Эсташа и герцога де Фуа имелись основания для этого, да какие, чёрт побери, основания! Если бы Гиша кто-то заразил дурной болезнью, эта сволочь не отделалась бы так легко.

— Этот человек, — заявил Месье, рукой в перчатке трогая пунцовую осеннюю розу, — не стоит ни вашего беспокойства, ни вашей дружбы. Забудьте о нем, мой дорогой.

— Бррр! Я как будто слышу голос вашего брата! Что с вами, монсеньор? Вы всегда были сама снисходительность и доброта. Мне казалось, вы расположены к Доже. Но пусть бы он лишился вашей милости, прикончив вашего любимого пажа, я, уж простите, продолжаю считать его своим другом. В конце концов, я обязан ему жизнью.

— Это ваши счеты с ним, — вмешался шевалье де Лоррен. — Вашу жизнь он, допустим, спас, мою же попытался отнять. Нам не понять друг друга.

— Попытался отнять?.. — Гиш окинул его недоверчивым взглядом. — Каким же образом? Хотите сказать, он вызвал вас?

— Уверяю вас, — отрезал шевалье, — в этом случае я не имел бы к нему никаких претензий.

— Давайте покажем нашему другу протоколы, милый, — вдруг предложил Месье.

Шевалье ухмыльнулся проказливо, как мальчишка.

— Но ведь это такая тайна, всем тайнам тайна, — заметил он.

Недавно король под большим секретом вручил копию протоколов брату. Это чтение, по его замыслу, должно был оказать на последнего педагогический эффект. Пусть полюбуется, каких выродков и подонков он пригревает на груди и как они относятся к нему самому. Несчастная страсть Эсташа, изложенная сухим, лишенным украшательств и недомолвок слогом судейского писаря, и столь же однозначно и безыскусно описанное поведение Месье показались его величеству даже более шокирующими, чем отцеубийство и оборотень в услужении у придворного (в оборотня он, впрочем, так и не смог поверить до конца и решил для себя, что Доже де Кавуа сам стал жертвой некой изощренной мистификации, что, впрочем, не оправдывало его и не смягчало преступность его намерений и поступков). "Вам будет полезно знать, как выглядит ваше поведение со стороны, — заявил Людовик брату. — Оно не просто бабье, оно, прости господи, как у бабенки наихудшего сорта". "Посмотрим, какой сорт бабенок вы считаете наихудшим", — ответил Месье, принимая запечатанный пакет, содержавший заветные признания. После этих слов ему пришлось в прямом смысле слова спасаться бегством.

Хотя король сурово предупредил его, что содержимое пакета строго конфиденциально и любой, кто сунет в него любопытный нос (пусть даже с соизволения Месье), понесет немедленную кару, герцог Анжуйский тотчас нарушил запрет, показав протоколы шевалье де Лоррену и маркизу д'Эффиа, которые и так знали слишком много, и по справедливости следовало представить им картину целиком. Теперь он посвятил в тайну Гиша: верный друг тоже имел право знать все.

-Да он же просто-напросто безумен! — воскликнул Гиш, даже не дочитав протоколы до конца. — Я не знаю, что там с беднягой де Фуа, но что у Доже не все дома, ясно как божий день. Он оговорил себя в белой горячке! Как можно относиться к этому всерьез? Монсеньор, только не говорите мне, что вы верите в это! Вы ведь не суеверны, я никогда не забуду, как вы защищали меня, когда меня пытались обвинить примерно в том же самом. Кому, как не вам, знать, что такого просто не бывает на свете!

Месье и шевалье переглянулись. Они оба были, в общем-то, готовы к такой реакции. Не далее как сегодня утром, когда они, по своему обыкновению, болтали, еще не встав с постели, они говорили о том, что, вздумай они даже нарушить запрет короля и рассказывать на каждом углу историю про оборотня, им никто не поверит. Они и сами себе временами не верили и пытались найти случившемуся какое-то "разумное объяснение".

Король все-таки не решился отдать преступников под суд, потому что в этом случае их история неминуемо получила бы огласку. Вместо этого он тайным указом отправил обоих в заключение.

Герцог де Фуа, впрочем, провел в Бастилии только два года. Затем он был без лишнего шума выпущен, по-видимому, по причине прискорбного состояния здоровья. Он протянул еще год в своем отдаленном замке Рандан, что в горах Оверни, и умер, едва достигнув возраста двадцати восьми лет.

Поскольку герцог умер бездетным, его титулы и владения унаследовал граф де Руасси. Он был настолько устрашен преступлениями старшего брата и его безвременной и бесславной кончиной, что отныне вел исключительно праведную жизнь и, едва ли не единственный в роду герцога д'Эпернона, отличался искренней набожностью. Эсташу было суждено жить долго, хотя и безрадостно. Вначале королевским указом его поместили в монастырь Сен-Лазар, где, рядом с распутниками, пьяницами, игроками, раскаявшимися богохульниками и вероотступниками, ему предстояло оплакивать и замаливать свои грехи. Но история Эсташа Доже вызвала в свете слишком большой ажиотаж, пусть даже детали ее были доподлинно неизвестны (скорее, это только способствовало ажиотажу, ибо там, где скрывают правду, тут же рождаются самые фантастические и волнующие слухи). В Сен-Лазар под разными предлогами постоянно наведывались любопытные, чтобы взглянуть на знаменитого узника, а если повезет, то поговорить с ним и разузнать что-нибудь из первых уст. Короля по понятным причинам раздражало это внимание, и в конце концов Эсташ был переведен в крепость Пиньероль в горах Пьемонта, причем его величество не ограничился тем, что отослал беспокойного узника из столицы туда, где его не смогут посещать толпы зевак. Если Людовик брался за что-то, он делал это основательно. Специальным указом коменданту, охране и другим заключенным Пиньероля запрещалось проявлять какой-либо интерес к новичку и разговаривать с ним. Даже его имя, известное только коменданту, запрещалось называть. Отчасти это принесло результат: об Эсташе постепенно перестали говорить. Царствование Людовика Великого было отмечено не только ростом могущества Франции, строительством Версаля, отменой Нантского эдикта и неслыханным расцветом науки и культуры, но и множеством громких злодеяний, с которыми были связаны самые известные и знатные имена. После суда над маркизой де Бренвилье или шевалье де Роганом, после "Дела о ядах" слава Эсташа Доже де Кавуа несколько потускнела. Но с течением лет стали появляться другие слухи — о таинственном узнике, чью личность по каким-то причинам скрывают настолько тщательно, что он, якобы, даже носит на лице бархатную маску. Некоторые уверяли, что маска железная и даже запирается на ключ.