Но что за дом, Господь милостивый! Чисто палаты княжеские! Стенки все расписные. Потолок красный, с золотым окоемом. Всюду сундуки кованые, на них замки, а на замках жабы лупоглазые — обереги, добро стерегут. На окнах — материя заморская, узорная. По полу — ковры красные... А я ножищами немытыми. Следы остаются. Срам какой.

— Куда, милый? Пришли уж. Давай, давай!

Тетушка Анно дверь отворяет, и меня туда.

Стол. Полдеревни можно усадить, всем столам стол. А скатерть! Вся в цветах да в птицах, что твой плат праздничный. А на скатерти наручи мои лежат.

— Вот он, — тетушка говорит и меня в спину подталкивает. — Йаром его звать.

Тут из другой комнаты хозяин выходит. Рубаха на нем зеленая, поверх кацавейка красная, а поверх еще гривна золотая, тяжелая. Сам статный, пузатый, бородища солидная. А глядит хитро, с прищуром.

— Утро доброе, — говорю, — почтенный хозяин. Да пошлет тебе Держитель благ всяких полные меры.

А он лыбится:

— От черт, а ведь и правда! Вечно я все последним узнаю... С чего у тебя такие глаза, парень?

Вона как. В лоб и сразу.

— Не знаю, — говорю, — уродился... Я эта... Пора мне... Ты уж извиняй, что без спросу, — и к двери жмусь.

Тут он рявкает:

— Копья собачьего тебе "пора"! Не уважаешь разве гостеприимства нашего? Сроду я дурней не слушал. Слава богу, своя башка на плечах. Сюда поди. Сказывай толком: кто, откуда. Да глаз не прячь, я, ишь-ка, кажный день на такие черны оченьки любуюсь, на сыновы, и ничо, не запортился. Ну?

Обсказываю все, чего и кухарке. Про проклятье — молчок. Мы уж ученые, лихоманку на свою голову кликать.

— Йар, значица. Просто Йар. С Духовитого Болота. Хм. Анно сказывала, ты со свиньями хорошо управляешься?

Пожимаю плечами. Ну, надавал одному-другому по ушам, чтоб не кидались. Разбаловали их тут.

— Кормушку, — говорю, — надо бы подлиньше. А то подсвинки в тело входят. Как жирку-то нагулять?

Хозяин кивает, а сам все работу мою когтем поскребывает. Поди, давно все барыши высчитал. Потом говорит:

— Со свиньями за харчи и одежу, да за полдюжи ри в месяц работать будешь?

Отвечаю, как положено:

— Что ж, условия подходящие.

А сам думаю: да хоть задаром. Мне главное с учителем тем веруанским повидаться, а там...

— С чешуей тож работать будешь. Коли дело пойдет, получишь свою долю, не обижу.

— По рукам, хозяин.

Тут он из-за стола встает и ручищу тянет:

— Добро!

Не сразу и смекаю. Тю! По рукам же ударить полагается! Даже чудно, что он коснуться ко мне не гребует. И то — про проклятье-то не знает.

Ударяем по рукам.

— Значица, так, — хозяин говорит. — Огня в саду не палить, не баловать и в ту часть дома, что к амбарам ближе, нос не казать. То женская половина. Харч — на кухне. Койку тебе отведем при мастерских. Понял?

— А нельзя ль, — говорю, — почтенный хозяин, мне пока не в доме пожить?

— А где ж, в свинарне, что ль?

— Не. Рядышком. В лесу.

— В каком лесу?! Тут скалы кругом на двое дён пути!

— Ну, там вот, — в окно показываю.

Тут он ну хохотать! Аж по столу лапищей хлопает.

— Ну, живи в лесу, чудило, коль это тебе лес! Мне не жаль, го-го-го!..

И впрямь незлобивый. А смеется точняк как Тау.

Тау Бесогон

Остаток дня я провел в фамильной библиотеке. Вообще, раньше она называлась оружейной и выглядела соответственно. Но с недавних пор батя задался целью ни в чем не отставать от благородных. Нажив деньжат, он стал вхож в приличные дома, и ему без конца везде мозолит глаза их ученость и всякое такое. Это уже своего рода одержимость. Сначала он приказал разбить в саду клумбы и спрямить дорожки (их переименовали с аллеи). Поставил злополучный фонтан. Добыл документ, что мы можем носить фамилию. Теперь поговаривает насчет покупки собственного герба. Не дает ему покоя, что дед Суа-Ней на Блошином рынке торговал.

Любому известно, что в знатных домах помимо золота, ковров и разных дорогущих безделух полным-полно умных книг. А у нас, окромя матушкиного молитвенника, сроду ничего не водилось. И вот в один прекрасный день батяня начинает свозить отовсюду книжки. Все, без разбору. (Сказать по чести, в грамоте батя не особо преуспел, зато считает — что твой казначей.) Приволочет и расставляет в особом шкафу на полочках, приговаривая: мы, де, люди солидные, не мужичье неотесанное. Слово даже особое выведал: "библиотека".

Теперь уж набрался почти полный шкаф. Три издания Книги Книг. Тяжелый фолиант "Слово Раово", писаный святым Суу-Лаа на старо-герском (читать его может только дядя Уну, он у нас священник). Несколько нудных книженций со всякими нравоучениями. Мой любимый "Трактат о гербах, знаменах и различительных знаках знатнейших семей и держав Троеземья" (перевод с айсарейского, корявый, да и сведения жутко устаревшие, но все равно занятно). А еще в заветном батином шкафу есть такая зараза, как книжки иноземные... Как я их ненавижу, божечки мои! Какой кровью, слезами и соплями полита каждая их страница!.. О-о...

Это придумка Учителя: читай и читай по сто раз, заучивая по предложению, по абзацу, часто не понимая и половины, плевать, зубри, повторяй, проговаривай вслух, переписывай, пока не впечатается намертво. После разберешься, что значит то или иное слово. Главное — запомнить. Ну, еще, конечно, надо знать как оно читается-произносится, но азов-то я уж нахватался, благо у нас в доме какого только народу не перебывало — и подневольного, и деловых партнеров отцовских. Но уровень "твоя-моя-понимай" Учителя не устраивает, на языке нужно говорить культурно.

Хотя на Учителя я зря грешу. По первам, конечно, подзатыльниками все вколачивалось. Пара рийских книг, с которых начинали, реально закапана кое-где моей кровушкой и полита слезушками, но дело прошлое... Айсарейские шли легче, эти языки явно сродни: в рийском "ххоар", в айсарейском "тоару" (вождь, король), хотя письмо разное. Веруанский — вообще легкотня, поскольку это старо-айсарейский и есть. На этом, впрочем, познания Учителя исчерпывались и можно было и успокоиться, но теперь уж заело меня самого. Все наше чертово фамильное упрямство ирууновское. Вот сдохну, а буду лучшим хотя бы в этом!

И я учу. Благо, память у меня и впрямь цепкая. Чутье батино и тут не подвело: может, в прочем я и дурак, но толмач от Бога.

В итоге я недурно знаю торуанский и пару его диалектов (у нас как-то долго гостил один батин черномазый приятель). Язык дикарей, ясно, только устно (Кошка), как и язык мохнолюдов (дядина наложница-мохнолюдка). С соттрианским — швах (соттрианан, что строил у нас фонтан, был явно чокнутый: слова не вытянешь). По-тирийски я говорю с детства (тетка Анно и еще полно рабов кругом), но только на простонародном, и грамоты не знал. И вот — о, дурень, дурень! — пару лет назад мне встряло, что надо мне и читать по-тирийски.

Ну и влип. Батя сказал: "А чё? Добро!" и аж нанял мне нарочно учителя, добрейшего и нуднейшего старичка Мароа. Батя, верно, полагал, что я освою ихний алфавит и вся недолга. Но тут вдруг выяснилось, что высокий, "культурный" тирийский — это отнюдь не то "эй-паря-подь-сюды-чё-скажу", которое знали мы, но "соблаговолите-любезный-друг-уделить-мне-минуту-вашего-внимания..." и еще на три строки. А короче нельзя, неприлично. Я не шучу. Тирийцы о-очень обстоятельный народ. Вместо нашего "Привет!" тириец скажет: "Ноо-веере эме-туэре юон-дедаран ретю-вёорен" (слова делю пополам, потому что двойное ударение). Плюс у них девять падежей и две дюжины времен глаголов. Но на слух звучит красиво, напевно так. Это вам не рийское хрюканье-харканье.

В общем, я сидел в библиотеке и переводил стих. Его задала мне дочка Мароа-старшего, моя запасная училка. У нее все не как у людей: вместо пословного разбора умных изречений ученики то песенки тирийские поют, то в слова играют на щелбаны, а ошибки она смешно передразнивает. Но это дети. Мне, как уже подросшему, задавались куски из "Лаэонаэсса", сборника поэм. А тут перед праздниками она сказала: "Знаете, вообще-то мне не нравятся крупные формы. Я вам дам стишок, буквально пару строф, но зато перевод должен быть стихотворный. Справитесь?"

Да я! Да мы! Да как не фиг делать! И вот корплю второй уж час... И не то что сложно, просто лезет в голову совсем другое (у меня частенько так бывает). Чиркаю бегло на другом листе, откладываю. И сразу быстро кончаю то, заданное. Переписываю набело:

Вечер спустится на землю.

Птица, что кружила в небе,

Малой точкой обратится.

Краски смоет, мгла оближет

Дымным языком низины.

Солнце медное укроет

Розовым плащом закат.

В оригинале звучало лучше, но думаю, ей понравится.

Дело было сделано, и далее мне полагался заслуженный прогулон. Прихватил с собой и Йара. Был вечер, погодка что надо. Ребята болтались у пристани, в одном из наших условленных мест. Все целехонькие, только у Ватрушки — уже желтеющий бланш под глазом.

— О, кого черти несут!

— Ктой-то с тобой, Беска? Никак, на мальчиков перешел? Чего ж такого страшненького выбрал?

Мне эти их подколки не новы, но Йару я шепнул на всякий случай:

— Ты не слушай, это они шуткуют.

Он дернул плечом: ладно, мол.

— Куда вы смылись тогда? — спросил я. — Я очухался — никого. Бросили, сволочи! Э-э!

— Че врешь-то? Сам и смылся. Мы вернулись, тебя нет.

— Мы думали, может, погнался за кем.

— Ага, с пробитой черепушкой, — я только фыркнул.

— А славных мы им люлей навешали! Жалко, быстро все кончилось, — Громопёр аж вздохнул.

А Дылда зыркнул на моего спутника и поинтересовался:

— Это — что?

— Так, мастеровой, — сказал я. — Йар. Работает у нас.

— Зачем ты его припер?

— Тебе чё, жалко? — буркнул Гром.

А Ватрушка хохотнул:

— Ха! Ты глянь, меченый меченого найдет!

— О, точно! Красава, а? Слушь, Тау, не иначе он тебе братан!

— Трепаться не станет? — не унимался Дылда.

Я рассмеялся:

— Вот уж нет!

А Йар так и стоял, где поставили. Когда вся ватага тронулась в кабак, его пришлось даже маленько подпихнуть. Он явно не горел желанием. Сказать по чести, я и сам не знал, что мне взбрело тащить его с собой.

В "Трех рыбках" пиво — дрянь, зато подают отличную копчушку. Мы заказали по паре кувшинчиков, поиграли в кости. Шел беспредметный разговор из серии: "А ты ему в ответ чего? — А я ему в ухо!" По многочисленным просьбам я исполнил лихую рийскую песенку. Пою я отвратно, зато все ржут, а рийский мат в переводе не нуждается. Йар сидел на самом краешке лавки, глодал рыбешку и отмалчивался.

Потом мое ухо уловило нечто знакомое: чуть заметное пришепетывание в голосе одного из вошедших. Гром тоже поворотился, хмыкнул:

— Ага. Знать, и правда.

Дылда досадливо поморщился.

— Чего? — до Ватрушки все доходило с запозданием.

— Один старый дружбан объявился. Вон и Шепелявый, и Хват, вся компашка.

— Хочешь сказать, Элья рискнул сунуться в город?

— Да его зацапают опять — и вся недолга!

— Ну, он теперь ученый...

Вскоре явился и сам Элья Задира. В детстве мы немножко дружили — так, болтались, иной раз кой-чего и тырили вместе (мы чаще на стреме стояли или отвлекали). Но Задира быстро "повзрослел", стал настоящим вором и даже главарем небольшой шайки. Гром, впрочем, с ним еще общался (матушки обоих, портовые... дамы, некогда приятельствовали) и втайне им восхищался. Элья был пригож собою, тонкой кости, почти элегантен и держался с эдаким высокомерием. Не иначе мнил себя бастардом какого-нибудь благородного господина, хотя, зная эльеву матушку — даже с поправкой на ее лучшие времена — верилось в это с трудом. По нашему разумению, Элье Задире полагалось быть в остроге или, на худой конец, в бегах. Но тот преспокойно разгуливал, даже и принарядился.

— Господа неплохо проводят время, как я погляжу. — Задира смахнул Йара вглубь лавки и подсел к нам. — Я немного разбавлю вашу милую компанию.

Он очень внимательно посмотрел на каждого из нас. Ватрушка сразу скукожился. Дылда насупился. А я мысленно оценивал, сколько стоит то, что на Задире надето. Тонкая рубашка, поясок наборный, в косы вплетены жемчужные нити. Дела явно идут неплохо. И когда это он успел?..

— Эли, какого тебе копья? — рокотнул Громик. — Чего на рожон-то лезть?

— Э! Не будем о грустном. — Задира невзначай извлек изящный дорогой стилет, поковырял им в зубах и сунул обратно. — Мне нужно найти одного человека. Я ему задолжал. А я ведь долги возвращаю, вы знаете.

И опять — зырк, зырк.

— Кого же это? — спросил Гром.

Тут Задира вдруг резко обернулся и, быстро вставая, бросил:

— После поговорим.

Отвязался, и слава яйцам. Под ребрами у меня скреблось беспокойство, хоть я тогда и помыслить не мог, во что это выльется.

Тут Громопёр вдруг крякнул:

— Вот же, так и растак... И ни копья ведь не боится! Удачу за хвост держит, — и с тоской поглядел вслед Задире.

— Ага. И девки к нему липнут, — некстати подвякнул Вартушка.

Громик скис, вконец упав самомнением, и тут у меня вдруг брякнулось:

— Не завидуй. Он через пару дней в петле будет болтаться.

— Тьфу, дурак! Типун тебе! — рыкнул Гром.

— Ой, да ладно, кого ты слушаешь? — поморщился Дылда.

— Да. Эт' я так просто, не бери в голову, — я бросил на стол монетку и решительно поднялся. — Ладно, парни. Я отвалил.

— Ой, ну чего ты сразу?

— Не, вдохновения нету. Пойду.

Когда мы уже были на улице, Йар вдруг впервые за вечер открыл рот:

— Слышь-ка, не нравится мне тот парень.

— Ясное дело! Элья — всем чертям дружка.

— Да не, не то. Смотрел он по-нехорошему.

— Та! — отмахнулся я.

Йар снова вернулся к своим думам, а уже у самого дома вдруг выдал:

— И вот еще что: поменьше трепись.

— Э-э...

Я только рот раззявил. А он уже ловко поддел с улицы щеколду (ишь, освоился), открыл калитку и, не оглядываясь, двинул к своему шалашу.

день седьмой

Йар Проклятый

Тау, знать, не дождешься, чтоб он с Учителем своим меня свел. Который день тут сижу. Уж и в работу из-за того ввязался.

Осенившись, иду сам. Будь чего будет.

Стерегу возле того бочонка с песком. Веруанца все нет. А из башки не йдет тот красный человек из сна. Как глаза закрою, так вижу: площадка утоптанная, а на ней — люди. Насмерть бьются. Много их там. У каждого — по короткому ножу. Голые по пояс. Кровь на бурой коже лоснится.

Открою глаза — песок белесый, черепки в нем. Закрою — снова.

Дышат тяжко. И режут, режут друг дружку. Рык, хрип да лязг.

Один упал, другой ползет, но его добивают тут же. Кровь в землю уходит. А народищу кругом — тьма. Смотрят. И все поют какую-то песню жуткую. От воя их кровь в жилах стынет.