— Двухкомпонентный комплекс запросто конформирует со сменой полярности и намертво запирает проводник. Вот тебе аналог триода, причем без отдельного устройства... Таким вот образом, — на стеклянном квадрате, подчиняясь небрежной игре пальцев математика, возникали, преобразовывались и растворялись без следа диковинные, со вновь изобретенными специально для их дела символами, — а вот так они соединяются в элементарный сумматор... Проверяем, — а схема соответствует твоей любимой микросхеме, — у нас п-получается. Тогда мы фиксируем "мос"-ы, — так, как ты придумал для "подносов", только вместо них — у нас упакованные дорожки с одной цепочкой "гнезд". Все. Схема готова. Миниатюризация — на порядок при самом бессовестном дублировании, энергопотребление — тьфу! — а главное, — она не греется. Но...

Он замолк, будто не решаясь продолжать и с сомнением поглядывая на начальство. Гельветов, глядя на него — демонстративно выжидал, а потом, когда пауза подзатянулось, почел за благо не выдержать:

— Что там у вас еще за пазухой? Колись, колись!

— Видишь ли... У нас "триоды" находятся в фиксированных местах, там где имеется ввиду "ввод", так?

— Ну?

— Так ведь дорожка-то — на всем протяжении одинакова! В принципе — никакого запрета на то, чтобы вводить их по мере необходимости в любом месте.

— А... зачем?

— Ну... не знаю. Но в принципе — это возможность менять архитектуру устройства в зависимости от конкретных задач. Может быть, — может быть! — ежели бы удалось создать своего рода алгоритм, получилось бы нечто вроде нового типа памяти.

— Понятно. Так что ничего такого, что можно было бы пощупать, у вас так и нет?

Вместо ответа Иртенев подал ему один из лежавших на столе Подозрительных Предметов. Гельветов содрогнулся: с виду изделие напоминало не то раздутый гороховый стручок, не то — нечищеный арахисовый орех, и отличалось серовато-желтым, безотчетно мерзким цветом, — только по полюсам виднелись жилы выводов. Привычным усилием воли подавив рвотный позыв, Гельветов сохранил на лице обычное свое бесстрастное выражение и даже заставил себя взять это — в руки.

— Напоминает хорошо высушенное собачье дерьмо с торчащими из него жопными волосиками, — задумчиво проговорил он, — только, наверное, потверже будет... А?

— Ага, — немедленно окрысился математик, — а тебе, понятно, подавай аккуратный брикетик. С аккуратными буковками. Это, знаешь ли, лютое эстетство! Эстетические вкусы — они меняются.

— Чтоб. Корпус. Был. Человеческий!!! Мать вашу р-распросучью! И маркировка чтоб! Хоть сами рисуйте! Я вас, блядей, научу под ноги-то глядеть! Вы у меня забудете, что второстепенные проблемы — вообще существуют! Говняют-говняют, сделают — неудобно до смерти, а уж вид-то, — глянуть на вещь невозможно, а они делают вид, что это — ниже их сратого достоинства! Чтоб при монтаже людям — удобно было, а спутать — нельзя никак!

— Ой... Ну что ты раскипятился? Параметры-то — классные! И гляди еще: мы сделаем, как ты просишь, красивый корпус, так, н-нафаршируем его, — помимо пары-тройки десятков чуть измененных готовых схем, — "дорожками" с деактивированными "мос"-ами и заливаем жидкой фазой из сверхинертной жидкости на фторсиликатной основе. Понял? Получается гель.

— Начинаю понимать. А зачем?

— Да затем, что получаем у-ни-версаль-ное устройство с жуткой избыточностью! Уже сейчас можно будет менять архитектуру в зависимости от необходимости, — без изысков, рукой, запросто, — и его можно будет хоть на ЭВМ вроде этой, — он показал, — хоть на любой существующий, проектируемый или мыслимый истребитель. Одного — хватит. Понял? Эти ненасытные глотки от нас лет на десять с электроникой отвяжутся... Так делать?

— Делать, — бесцветным голосом ответил Гельветов, — но вот это вот, — он потряс зажатым в руке "котяхом" — чтоб довели! Хоть что!

— Эх... Это ведь мастерскую надо будет и людей, чтоб заделывали и буковки писали...

— Переживем! Слава богу, никто нас ни в чем пока что не ограничивает... — Он помолчал, а потом спросил уже без всякого запала, тоном почти нормальным. — Слушай, — вы все это за две недели?

— Ну... За три. А ты не смотри, не смотри так жалостно: лучше научись с техникой работать на уровне. Позорище! Еще три месяца этакого вот начальственного стиля, — и ты перестанешь понимать в том деле, которое сам же и создал...

Тут, среди этих пожилых, грузных, не слишком-то здоровых людей в консервативных костюмах, была своя иерархия, своя табель о рангах. Чужим так сразу не понять. Иностранцам — так и тем более, хотя, все-таки, разбираются как-то. Согласно бытующей где-то в сферах легенде, там даже специальная группа есть, с компьютерами, исключительно для анализа того, кто, на каком месте, с кем на каком заседании сидел, и кто вслед за кем выступал. На этом основании, без понимания сути, на основании данных чисто статистических, делаются предсказания о том, кто — восходит, кого дорога ведет вниз по лестнице абсолютной власти, и в каком направлении предстоят причудливые извивы единственно-верной Линии. А истинная, определяющая логика тут особая, совершенно своеобычная. Такая, которая и сложиться-то могла только в этих, совершенно особых условиях. Вот властвовал — кто? Самый умный? Нет. Самый свирепый и решительный, легче отваживающийся на решение? Нет. Самый подлый и коварный? Куда там. Тут по крайней мере двое были по этой части не чета Балабосту. Отпадало тут по известным причинам также и наследственное богатство. Удача? До определенной поры, и уж, по крайней мере, не на этом уровне. Самый всем удобный и всех устраивающий? Не без того, но утверждать нельзя, потому что на этом дьявольском месте сиживали та-акие деятели... Кукла? Тогда покажите кукловода.

Одним из самых любимых персонажей западной прозы, от классики и до политического детектива, — чуть ли не до детских сказок, — является так называемый "серый кардинал", теневая фигура, на самом деле обладающая всей полнотой власти. На переднем плане — блистающий золотом манекен, коего за ниточки дергает Он. Тот, в распоряжении кого находятся реальные силы и ресурсы. А какие?

Вон сидит Маршал, краснолицый матершинник с тяжелыми волосатыми руками. По мановению этой руки тупо, неудержимо, сметая все на своем пути попрут бесконечные колонны танков, бесчисленные стаи самолетов затмят Солнце, раздирая море, выныривая из-под земли, рванутся сотни страшных ракет, миллионы солдат вскочат по последней тревоге, сядут за рычаги, в грузовики и транспортеры, в кресла транспортных самолетов, и настанет Последний День. Если Маршалу позволят.

Вон там сидит Великий Инквизитор, "осенний министр" по китайской терминологии или гушбастар — "подслушивающий ночные сны", соответственно, — по древнеперсидской. Протирает очечки в тонкой оправочке, сжал тонкие губы, — явный признак того, что чем-то вельми недоволен. Он знает все про всех, на всех имеет досье с надлежащим компроматом. Хозяин самой всемогущей Тайной Полиции всех времен и народов, способной в любой момент превратить какого угодно сановника в государственного преступника, в подсудимого, в пыль лагерную, а если это, по каким-то причинам, неудобно, то просто-напросто в глубокоуважаемого покойника. Теоретически. Если среди пожилых мужчин в консервативных костюмах возникнет Такое Мнение, и Великому Инквизитору дадут "добро".

Вот Председатель, полновластный хозяин одышливо-неповоротливого, но гигантского хозяйства, имущества на триллионы рублей и долларов, миллиардов киловатт мощностей, миллионов моторов, лабораторий, заводов, шахт и скважин, неизмеримо превосходящих по совокупной мощи и деньгам любую корпорацию. Но взять он может столько, сколько ему полагается, и ни копейкой больше.

Они — понятны, по всем канонам должны бы быть владыками, и, в каком-то смысле, ими и являются. Понятна даже и роль Балабоста, потому как, ясно же, необходим кто-то, кто не позволил бы полезное делу соперничество превратить во вражду со смертоносным раздраем. Но вон там, с краешку, сидит сухой старичок, голову склонил набок, смотрит в крышку стола, весь из себя безучастный, вроде бы как жует что-то. Его можно было бы назвать, следуя имеющемуся принципу, Верховным Жрецом, либо же, возвращаясь к китайской традиции — Хранителем Алтаря. Можно было бы, ежели бы он уже не был Большезубым, только Большезубым и исключительно Большезубым. Почему? Вопросы сами собой отпали бы у любого, кому довелось бы увидеть одну из очень нечастых улыбочек сухонького старичка. Это была не улыбка, это был чудовищный оскал, бледный от огромных, с угловатыми острыми кромками, каких-то сплошных зубов, как у хорошей пятнистой гиены. За ним по западным канонам, вроде бы, не стояло вообще ничего, никаких реальных сил, и весь он в значительной мере, в основном, находился в прошлом, но он же, когда находил нужным, мог несколькими древними, замшелыми, тяжеловесными, как менгир, словами-заклинаниями заткнуть рот кому угодно. Или сломать через коленку — по желанию заказчика. Всех уже, кроме самых старых, коробило от этих заклинаний, но они, тем не менее, действовали. Линия Партии — к этому уже времени обрела самостоятельное существование и почти перестала зависеть от отдельных людей, а он — он был ее человеческим воплощением. Этого невозможно понять плоскими и приземленными западными мозгами, это надо ощущать всем организмом, а для этого — вырасти среди всего этого. Помимо всего прочего, древний механизм уничтожения был почти непредсказуем и включался зачастую совершенно неожиданно. И вроде бы неадекватно побудительной причине.

То же относится и к допущенным к телу. Тут майор, — любого ведомства, но допущенный к телу, — может быть поважнее генерал-майора, и не дутого какого-нибудь, из "райской коллегии", а самого настоящего командира дивизии. Правда, положение майора было куда как менее надежным. Или — не менее. В зависимости от Конкретных Обстоятельств. Не элита или пока не элита, а — Особый Круг.

По молодому человеку было видно, что в этот круг он попал совсем недавно, что ему холодно и страшно в этом вольере для динозавров. Он нервничал, краснел и напрягался в твердом намерении и говорить твердо, но голосок — звенел, и это было даже слишком хорошо слышно. А вот глаза за стеклами очков нервно моргают, похоже, не от того: это скорее, по причине того, что по нему не так уж давно хо-орошенько потопталось родное его начальство. И мордой об стол, и на ковер, и вершить трудную, но почетную чекистскую службу в Мухосранске. Оно это умеет и само по себе, и традиционно. Так, что в иных случаях последствия не проходят никогда. Но вот светло-серый, с иголочки, костюмчик сидит на нем, как на манекене, причем не нашем, а от какого-нибудь Кардена, причесочка модельная, волосики — медовые, густые, без всякой там ранней седины. И — очечки. Тоненькие, вроде бы — как у шефа, но на самом деле, если приглядеться, — другие. Совсем на другую стать. Тихая такая, тонкая фронда. Мало кто заметит, но все-таки. Хороший парень. А что говорит-то? Вообще-то — не так уж и важно, но надо все-таки послушать...

— ... Говорить на таком уровне что-то, кроме правды было бы не только нарушением моего долга, как коммуниста, но и прямым преступлением перед Партией и народом. Мне поручили изложить именно свое мнение по излагаемому вопросу, и я его выскажу, даже рискуя навлечь чье-то недовольство. И чем бы это ни грозило мне лично. Так вот, чтобы с самого начала расставить все точки над "i" скажу, что по моему мнению самым лучшим вариантом было бы безусловное запрещение к использованию всех технологий этого круга. Это обозначает закрытие всех ведущихся тем исследования. Консервацию производства и постройки новых производственных комплексов. Имеющиеся комплекты оборудования необходимо разукомплектовать и рассредоточить по непрофильным производствам. Рабочие группы, а особенно — исследователей и разработчиков, следует расформировать и рассредоточить причастных по одному. Всех — под подписку о неразглашении, некоторых — под негласный надзор Комитета. — Он развел руками. — Вот, собственно, и все.

А кто-то из присутствующих здесь престарелых вершителей вполголоса спросил, ни к кому не обращаясь конкретно:

— Слушайте, что он говорит-то? Что несет? Может, мне кто-нибудь объяснит, что это значит?

— Вы что, — следом же высказались с другого места, уже вполне вслух и басом, — з-загадки пришли загадывать?! Цирк тут, понимаешь, устроил!

А Инквизитор, на тонкогубом лице которого стыло особенно-холодное выражение, обозначавшее крайнюю степень гнева, опасного, как ярость очень крупной, опытной и страшно ядовитой змеи, ровным, ледяным тоном осведомился:

— Вы не могли бы как-то... обосновать столь категоричные выводы? Уж будьте так любезны.

— Да он что, — взревел, наливаясь дурной кровью, Маршал, — совсем е...

— Эй, эй, — поднял мясистую руку Балабост, — не наезжайте мне на парня! Сказал, что считает нужным. Не в игрушки ж тут играет, на самом-то деле...

— Боюсь, — кашлянул Дмитрий Филиппович, — товарищ Гаряев, что вывод ваш мог показался несколько... неожиданным для большинства собравшихся. Так что действительно, — будьте добры обосновать вашу позицию...

— Нет, погодите, — еще сильнее побагровел Маршал, — он что — всерьез?!!

— Вы это, — лениво проплямкал Балабост, — по одному заходите-то. Вот давай хоть ты... А то, зрю, перегрелся, вот-вот взорвешься...

— И скажу! И скажу! Когда этот м-мерзавец, туда мать его...

— К делу, к делу давай!

— Когда этот... короче перелетел в Японию, и начали машину всеми потрошить, так над РЛС все там чуть не поус... Короче — веселились чуть ли ни час, ржали, потому что ведущие специалисты ничего подобного уже не застали. Этого... ну бритта, как его? Болулера?

— Сэра Энтони Боулера, не абы как.

— Ага... Так вот, когда его спросили, как может продвинуть их электронику изучение наших образцов, он сказал, что, мол, может только отбросить лет на двадцать-двадцать пять назад. Это новейшая и секретнейшая машина! Над нами с-смеются! Еще боятся, но уже смеются, не в лицо, а за глаза... Как над богатым маразматиком. Вот у последних машин и планер, и мотор пока еще на уровне, а все равно — слепоглухонемой калека. И все ведь знают, хотя и засунули языки в... Прикусили, короче. И только это начали давать элементную базу... Седьмак вдруг начал порхать, как птичка, говорит, что как двадцать лет сбросил, ребят, говорит, таких хороших прислали, а тут этот что-то такое про закрытие говорит! — Он замолчал, глядя на докладчика чуть боком, и глаза его медленно наливались кровью, а потом вдруг рявкнул. — Ты, что ли, мне элементную базу дашь, деятель? Закро-оет он! Д-дай волю, — все б на хрен позакрывали!

— Ясно, ясно, спасибо... Что вы на это можете сказать, Дмитрий Геннадьевич?

— Не знаю, — он, опустив глаза, пожал плечами, как мог равнодушно, и только опытный глаз мог оценить, какого мужества на самом деле потребовал этот жест, — это не моя компетенция. Что угодно другое, какие угодно технологии более традиционного вида, любые усилия и любые деньги, если это действительно так уж важно, но только не этот путь.