— В самом деле? — спросил Маньюсарья как будто бы уважительно.
Впрочем, Миреле знал, что он продолжает насмехаться.
— Мне не нужна жизнь, мне не нужна даже самая прекрасная жизнь, если это означает, что бок о бок со мной будет так же прекрасно жить человек, причинивший мне боль и ничем за это не заплативший, — проговорил он, побледнев от злости. — Пусть другие прощают, пусть стремятся к своим целям, стараясь выкинуть произошедшее из памяти. Я пытался сделать всё это и понял, что не могу. Что бы я ни предпринял, это навсегда останется в моей памяти, как яд, впрыснутый в кровь и разрушающий меня изнутри. Я не смогу избавиться от своей ненависти, подавляя её — значит, я должен её удовлетворить. Говорят, что человек живёт много жизней. Совершив свою месть сейчас и позабыв о ней, может быть, в следующей жизни я смогу жить спокойно.
— Как знать, может быть, ты уже однажды подумал всё то же самое. И тогда пришёл ко мне, чтобы выпить средство забвения и позабыть о ненависти, отравлявшей твоё существование, — задумчиво проговорил господин Маньюсарья.
— Да! — встрепенулся Миреле. — Да, я об этом и говорю! Может быть, я так и поступил, но в итоге пришёл к тому же самому. И это лучше всего подтверждает, насколько глупо пытаться забыть о ненависти! Я могу вытравить воспоминания, но ситуация будет повторяться до тех пор, пока я не сделаю то, что должен — не покончу одним ударом с тем, кто причинил мне боль.
— ...а, может быть, всё было совершенно наоборот, — продолжил господин Маньюсарья, гаденько хихикая. — Может, это ты поступил с кем-то так же, как сейчас поступили с тобой. И твоя жертва совершила месть таким оригинальным способом — подлила тебе в стакан напиток забвения и продала тебя в труппу всеми презираемых актёров. Но, заметь, у неё достало благородства отдать тебя не куда-нибудь, а в императорский дворец!
Миреле похолодел, но только на мгновение.
— Вам не сбить меня с толку своими хитрыми уловками! — закричал он. — Если всё было именно так, то я уже получил своё наказание, но это не значит, что другой, причинивший боль мне, должен остаться без него! Знаете, что я думаю? Вся жизнь человека — это беспрестанная месть тем, кто сделал ему больно, кто разрушил его идеалы, кто лишил его невинности. Только кто-то мстит именно тем, кто совершил это, а остальные — всем другим. Я принадлежу к первым, и я считаю, что это более честно! Если же кто-то утверждает, что можно жить по-другому, то он бесстыдно врёт или понятия не имеет о том, о чём говорит! Я не верю, что после того, как тебе плюнули в раскрытую душу, можно жить счастливо, позабыв о ненависти к тому, кто это сделал! Если бы это было так, то это... то это бы означало, что жизнь устроена невозможно несправедливо.
Он содрогнулся, закрыл лицо руками и зарыдал.
Вернее, он почувствовал себя так, как будто сделал это, но слёз в глазах не было — Миреле ясно чувствовал кожей прижатых к лицу ладоней свои ресницы, сухие, колючие и топорщащиеся, как иглы ели. У него были длинные ресницы, но совершенно прямые и, пожалуй, жёсткие.
Когда он открыл глаза, то господина Маньюсарьи рядом уже не было.
Вероятно, это тоже следовало считать победой — он понял, что ему не переубедить несговорчивого ученика и попросту ушёл — но Миреле не чувствовал себя победившим. Впрочем, проигравшим тоже.
Господину Маньюсарье не было дела до чужих убеждений. Он попросту бродил по своему кварталу и, наталкиваясь на кого-нибудь, принимался смеха ради сбивать человека с толку, насмехаться, внушать сомнения, застилать глаза метелью, заставлять поколебаться в принятом решении. Единственной защитой от такого, как он, могла быть только непоколебимая уверенность в собственной правоте — а иначе он, играючи, разметает все твои убеждения, как ветер разбрасывает осенние листья.
Придя к такому выводу, Миреле продолжил свой путь и добрался до павильона без дальнейших приключений.
Он рухнул в постель, ни о чём больше не задумываясь, а наутро, когда он проснулся, его уже ждала записка.
"Вы избрали очень оригинальный способ знакомства со мной, — было написано в ней. — Но я оценила. Приходите сегодня в полдень в мои покои в Летнем Павильоне. Покажите эту записку и печать, вас пропустят. Да, и захватите с собой веточку цветущей примулы — началась весна, и сегодняшний день обещает быть теплее предыдущего. Мерея".
Мереей звали любовницу Ихиссе.
"Мерея и Миреле — даже звучит похоже", — только эта мысль и пришла в голову поначалу.
Миреле смотрел несколько мгновений на письмо, не веря своим глазам, а потом расхохотался. Получается, возлюбленная Ихиссе, до которой ему не было никакого дела, решила, что он весь вечер пытался проявить к ней внимание — более того, это ей понравилось. Ничего не скажешь, неожиданное последствие легкомысленного действия. Но не то чтобы неприятное.
Подавив инстинктивное желание надеть что-нибудь более симпатичное, Миреле облачился в привычный тёмно-коричневый наряд — если уж придворная дама соблазнилась им, несмотря на скучность и даже непривлекательность его облика, то пусть не ожидает, что он что-нибудь ради неё изменит.
Тем не менее, он захватил с собой примулу, как она и просила.
Он не собирался специально выполнять её каприз, но цветок попался ему по дороге — грех было не воспользоваться. Взгляд его почти случайно скользнул по неприметному светло-жёлтому венчику в проталине — растение проклюнулось сквозь толщу мёрзлой земли, едва только начал сходить снег, и на зелёных листьях всё ещё виднелись кристаллики льда после вчерашней метели.
Сегодня и в самом деле стало значительно теплее, и снег повсеместно таял, наполняя воздух звоном капели и текущих ручейков.
Чтобы сорвать примулу, Миреле опустился на колени и очень остро ощутил ладонями холод земли, лишённой своего многомесячного покрова. Земля была студёной и затвердевшей, снег — колюче-обжигающим, листики примулы — нежными, мягкими и пахучими. Миреле поколебался на мгновение, прежде чем закусить губу и с силой дёрнуть руку, сжимающую стебель. Но просто сорвать цветок у него не получилось, и пришлось вытащить растение из земли с корнями.
Он сунул его в рукав и продолжил путь.
Миреле никогда ещё не приходилось покидать территорию квартала, и когда перед ним распахнули ворота, он остановился перед ними со странным чувством. Изнутри они были расписаны божествами всех стихий: бесплотными духами ветра, играющими в облаках; прозрачно-мечтательными детьми воды, резвящимися в лазурных волнах; созданиями земли, увитыми цветами и листьями, и огненными существами, танцующими в ореоле пламени. Великой Богини Аларес не было, однако посередине ворот было нарисовано восходящее солнце, заливающее своими лучами все четыре царства стихий.
Наружные же створки были расписаны демонами Подземного Мира всех мастей во главе со своим верховным владыкой, Хатори-Онто, исконным противником Светлосияющей Богини-Солнца. Его страшное, абсолютно чёрное лицо в обрамлении ярко-рыжих развевающихся волос было изображено аккурат в том месте, где с внутренней стороны располагалось солнце.
Миреле подумал, что это странный выбор: вид подобных ворот должен подталкивать гостей к мысли, что они готовятся переступить порог самого Ада. Впрочем, быть может, это было сделано намеренно, чтобы предотвратить добропорядочных дам от посещения злачного квартала... Увы, судя по количеству посетительниц, подобное намерение, если оно у кого-то и было, потерпело сокрушительное поражение.
Покинув квартал, Миреле вновь продолжил путь по саду, но на этот раз по той его части, которая предназначалась для придворных дам и — быть может — даже самой Императрицы. Постройки здесь попадались значительно реже, огромное пространство занимали зелёные насаждения, тенистые рощи и цветочные поля. Впрочем, сейчас, ранней весной, снег царил и здесь, и Миреле мог только представлять, как выглядит императорский сад в летнее время года: со всеми экзотическими растениями, дорожками, посыпанными цветными камнями — не драгоценными ли? — и золотыми куполами павильонов, сияющими среди глянцево-зелёной листвы. Где-то здесь была и целая роща, засаженная деревьями абагаман, но Миреле не был уверен, что хочет на неё смотреть.
Он заранее проверил по карте, где находится Летний Павильон, и нашёл его без особого труда, тем самым подтвердив, что память у него не такая уж плохая. Вероятно, это был бы для Алайи неприятный сюрприз.
Снаружи его уже ждали прислужницы, проводившие его к покоям госпожи.
Обиталище знатной дамы выглядело совсем не так, как даже самые красивые павильоны в квартале манрёсю — всё здесь дышало роскошью, но роскошью царственной и благородной.
Госпожа Мерея встретила Миреле в домашнем наряде, накинутом на плечи с изысканной небрежностью. Войдя в её покои, он оглянулся по сторонам, ожидая увидеть те многочисленные "штучки", о которых когда-то обмолвился Ихиссе — склянки с жидкостями, астрологические карты и прочие магические приспособления, похищенные у жриц — но, к его удивлению, комната была очень просторной, светлой и почти пустой.
Возможно, "штучки" хранились в каком-то другом зале.
— Проходи.
Мерея кивнула в сторону тяжёлого занавеса, отгораживавшего часть комнаты.
Миреле сделал шаг вперёд, уверенный, что там, за занавесом, находится разостланная постель. Он старался не думать о том, что предстоит, по дороге в этот дом, но теперь не испытал большого страха — он сделает, то что от него хотят, и получит за это деньги... почему-то это казалось куда менее грязным и непристойным, чем то, что было с Ихиссе.
Ну и к тому же, теперь это будет женщина.
Госпожа Мерея распахнула занавес, и Миреле увидел окна во всю стену, не занавешенные шторами, отчего комната буквально тонула в солнечных лучах.
Неподалёку от окна стоял стул, и больше ничего здесь не было.
— Я позвала тебя, чтобы ты был моим натурщиком, — сообщила Мерея, заходя следом и задёргивая занавес за собой. — У тебя удивительное лицо. Я хочу нарисовать твой портрет. Ты принёс с собой примулу, как я просила?
Миреле потрясённо смотрел на стул. Опомнившись, он попытался вытащить цветок, но руки почти ему не подчинялись — он чувствовал себя, как во сне. Наконец, ему удалось справиться с собой.
— Почему именно я? — спросил он с кривой улыбкой. — Я настолько не похож на остальных?
— Не только, — ответила женщина. — Найти хорошего натурщика, который делает именно то, что захочет от него художник, не так-то просто. Разумеется, никто из мужчин-аристократов не согласится на такую роль, если это только не их парадный портрет, где они изображены во всём своём блеске. Некоторые из моих знакомых художниц специально отправляются в Нижний Город, чтобы пригласить к себе в мастерскую простолюдинов, но мне они не нравятся — их лица слишком грубы, и всё богатство эмоций сводится у них к двум-трём: довольство, когда они сыты, злость, когда они голодны, и жадный интерес, когда им показывают какое-то зрелище. Конечно, я не могу их за это осуждать, но всё же. Актёры с удовольствием соглашаются быть натурщиками, и в их случае я не испытываю ни малейшего недостатка в эмоциях, но, сдаётся мне, именно это и становится проблемой. Актёр слишком легко надевает ту маску, которую, как ему кажется, я хочу видеть. В то время как именно маски-то мне и не нужны. Я хочу видеть правду и, поглядев на тебя, я вдруг поняла, что нашла именно то, что искала. Ты мне показался очень естественным, что крайне редко встречается среди манрёсю.
— Так вы, получается, хотите, чтобы я раскрыл перед вами душу? — уточнил Миреле, стоя неподвижно.
— Только ради того, чтобы я запечатлела её на полотне, — ответила художница.
— Какой мне резон делать это? — спросил Миреле, чувствуя какую-то странную, тихую ярость, нараставшую внутри него.
Он подумал, что сейчас она предложит ему денег. Или постель. Или покровительство.
Но Мерея сказала:
— Чтобы кто-нибудь увидел картину, и его собственная душа очистилась.
Ярость прошла, и на её место пришёл горький смех.
— Как может чья-то душа очиститься при виде человека, одержимого ненавистью?
— Душа всегда очищается, когда сталкивается с чем-то, в чём есть хотя бы доля чужой искренности, — серьёзно ответила женщина.
— Сомневаюсь, — проговорил Миреле, стиснув зубы.
Тем не менее, он сел на стул и застыл на нём в неподвижной позе.
Мерея кинжалом отрезала от примулы корни с засохшими на них комочками земли и вложила цветок в его руку. Потом она ещё долго крутила его и так, и сяк, усаживая на стуле поудобнее, расправляя его одежду и меняя положение рук и ног. Всё это напомнило Миреле тот момент, когда Ихиссе пытался приноровить его к себе в постели, но воспоминание, как ни странно, не вызвало привычной смеси стыда, ненависти и ослепляющего гнева.
Возможно, он был просто слишком шокирован, обнаружив мастерскую художницы в том месте, в которое пришёл, чтобы за деньги лечь в чужую постель.
Распустив причёску Миреле и собрав его волосы в обычный, низкий, свободный хвост, из которого было выпущено несколько прядей, Мерея, наконец, удовлетворилась результатом и села напротив него с планшетом и листом бумаги.
Потекли долгие напряжённые часы, во время которых Миреле не мог без разрешения пошевелиться. Солнечный свет продолжал вливаться в незанавешенные окна, и приходилось прикладывать усилие, чтобы не моргать беспрестанно и не пытаться смотреть куда-то в сторону. Только этим Миреле и был занят, и ни о чём другом думать не мог.
Вдруг за занавес проскользнула служанка и шепнула что-то на ухо госпоже.
Та ничего не ответила, но на лице у неё появилась чуть насмешливая улыбка.
— Можешь пока отдохнуть, но не вставай с места, — сказала она Миреле, отложив рисунок в сторону и поднимаясь на ноги. — Сиди тихо и ничем не выдавай своего присутствия.
С этими словами она ушла в другую часть комнаты.
Вскоре послышались звуки, говорившие о появлении в покоях другого человека.
Когда он заговорил, Миреле сразу же узнал этот голос. Но первая фраза была произнесена настолько тихо, что разобрать её ему не удалось.
— ...рисую, — послышался достаточно громкий ответ Мереи. — Ты прекрасно знаешь, что я люблю рисовать и терпеть не могу, когда меня отвлекают в процессе.
Её собеседник пробормотал что-то невнятное, очевидно, извиняясь.
Потом он говорил ещё что-то и, по всей видимости, ходил по комнате, потому что его голос то приближался, то отдалялся. В какой-то момент до Миреле, наконец, долетел обрывок фразы, который он смог отчётливо расслышать.
— ...если этот слух — правда...
— То что? — спросила Мерея с вызовом. Она с самого начала говорила очень громко, так что её слова были слышны прекрасно. — У тебя что, достанет наглости упрекать меня в измене? Это у тебя-то? — Она насмешливо фыркнула. — Ты, кажется, забываешься. Кто ты — и кто я. Напомнить?
— Я знаю! — вскричал с отчаянием Ихиссе. Теперь он стоял достаточно близко к занавесу, так что голос его был отчётлив, и Миреле мог видеть в просвете ярко-синие волосы, искрившиеся от солнечных лучей. — Я знаю, Мерея, знаю!
