4. Люди и нелюди

— А что, — спросил Ханнанд, не глядя на стрелка, — много ли дадут тому, кто отловит новую тварь?

— Выброси из головы, здесь бродит обычный болг.

Северянин вдруг усмехнулся — впервые за этот вечер. И Даймир подумал, что сам не очень-то верит в собственные слова. Его не оставляло чувство некой общей неправильности происходящего. Жнец не должен был оказаться возле деревни после ночного пиршества, он просто не успел бы проголодаться. И если уж всё-таки решился напасть на человека при свете дня, то не должен был от одного лишь визга девчонки бросить добычу и спасаться бегством. И уж если решил спасаться, то не должен был бежать через луг к реке: до леса от деревни рукой подать, а лес для болга — дом родной. Но тварь с необъяснимой целеустремлённостью направилась в удалённый "карман" из проток, будто точно зная, что за ней погнятся, но не успеют настичь до заката... Болг словно намеренно водил людей за нос. Но такого просто быть не могло! Болги не настолько умны, и вне роя они вполовину не так опасны, как те же гайферы.

"Или я принимаю за изощрённую хитрость случайное стечение обстоятельств? Туча! Пока не найдём тварь, мы не узнаем наверняка".

— Стало быть, так выходит, — голос исправника выдернул Даймира из пучины сомнений, — что смолянин наш и впрямь не виновен... А? Придётся Фоля с евонной жёнушкой выпускать.

— Я бы с этим пока не спешил, — заметил стрелок, вспомнив недавний "глас народа". — По крайней мере, прежде, чем мы прикончим выродка. Проще будет лишний денёк подержать их взаперти, чем охранять в деревне.

— Не пойму, о чём... — Норен Хель осёкся — уже и сам сообразил, к чему клонит "чёрный". — Эх, ваша правда, пожалуй; пусть покамест посидят под замком. От греха.

Впереди наконец-то показались очертания домов, и даже у пастыря на сердце стало спокойнее при виде тепло светящихся окошек. В деревне не спали, там ждали возвращения охотников, ждали избавления от поселившегося в душах страха. Ждали напрасно.

Даймир почувствовал злость. Какого беса он думает об этом? Чем обязан людям, боязливо отводящим глаза при его появлении? Дело стрелка — нажимать на курок, а не беспокоиться о чужих страхах и неоправданных надеждах. В конце концов, не сегодня, так завтра, но жнеца он прикончит. И жизнь здесь вернётся на круги своя.

— Как вас приветил старый Мильх? — поинтересовался исправник.

— Гостеприимный человек, грех жаловаться. Откуда он взял своего паренька?

— Рэльку? — кажется, Норен удивился интересу чёрного пастыря. — Признаться... я плохо знаю эту историю.

— Дело то было, что и говорить, малость чудное, — вмешался в разговор Стоян. — Сам Мильх баял, будто к нему ночью постучалась девица, сунула младенца, назвала имя и тут же сбежала; он и рассмотреть-то её не успел.

— Что ж тут чудного? Не впервые детей подбрасывают к чужим дверям.

— Так откуда та девица взялась — вот где непонятка. Мильх опосля народ расспрашивал, так никаких бродяжек с дитём никто поблизости не видал, ни в Ривце, ни у соседей. Так вот явилась невесть откуда и пропала невесть куда. Но старик — мужик добрый, мальчишку как родного сына вырастил. И делу учит. Пацан смышлёный; глядишь — будет у нас новый "коровий доктор".

— Ежели парень Мильху как родной, — хмуро заметил рыжеусый исправник, — что ж он ему имя своё не даст? Сам-то уже не мальчик, случиться может всякое...

Норен умолк, не договорив, но Даймир понял, порядки деревенские были пастырю знакомы. Община полезного человека, конечно, не погонит, и если Рэлька премудрости ветеринарные освоит — быть ему в Ривце вместо "бати", когда срок подойдёт. Но и впрямь странно, с чего бы Мильх, без сомнения, любящий приёмного сына, до сих пор позволяет тому слыть в деревне бесправным "подкидышем"?

— Мне показалось, у Рэлека мало друзей, — как бы невзначай заметил он.

— Это верно, — подтвердил Стоян. — Пацан в том сам виноват. Не то чтоб совсем нелюдимый, а только по-настоящему ни с кем не сходится. Деревня у нас маленькая, все мы тут друг друга знаем, все друг другу родня, а вот Рэлька-подкидыш... среди нас вырос, но всегда был чужой. Будто вот-вот уйдёт — и не обернётся.

— Ксана моя его тоже недолюбливает. Прямо при людях в лицо говорит: "Воняешь", мол...

— Воняет? Ну и ну... Не замечал такого. Парнишка он чистоплотный, аккуратный, весь в батю приёмного. И хоть щупловат, но здоровый — что твой бычок. Хех... Надо же, "воняет". Такое не подкидышу, а Гешке моему впору примерять — уж вот у кого за ушами мох скоро вырастет.

* * *

Перед воротами дома ветеринара Хан придержал своего коня. Наклонился вперёд, похлопал по влажной шее каурого... и спросил:

— Так сколько?

— Ты о чём? — Даймир сделал вид, будто не понял вопроса.

— Сколько в Бастионе выложат за нового жнеца?

— Это болг, — устало повторил пастырь. — Ничего нового тут бегать не может.

— И всё-таки? — северянин выпрямился в седле, глаза его упрямо блеснули.

— Зараза... Ладно, если скажу, что золота хватит на дом в "верхнем" квартале Фарбунга, отстанешь от меня?

— К бесам золото. Как насчёт того, чтобы мой договор остался при мне?

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза — почти уже бывший вольник и чёрный маршал.

— Забудь, — Даймир качнул головой. — Не обсуждается.

Но Хан только усмехнулся на эти слова. Вид у него был, как у волка, почуявшего добычу.

9.

Сквозь дрёму Рэлька слышал, как вернулись охотники. Поскрипывание половиц в сенях... шорох снимаемой верхней одежды... Потом — глухое лязганье крышки на чугунке с картошкой... Бормотание голосов — тихое и совсем неразборчивое...

Он медленно погружался в сон, как в огромную деревянную бадью с тёплой водой, где батя купал его ещё малышом. Рэлька любил ту бадью и те купания, когда Мильх, раскрасневшийся от жара, выходил из парной в предбанник, и из высокого кувшина, смеясь, поливал его водой, пахнущей мятой и мёдом. И он тоже смеялся в ответ, отмахивался, поднимая тучу брызг, потом вовсе нырял с головой; но его тут же вытаскивали наружу и заворачивали в широкое серое полотенце. Давно это было... давно... Старая рассохшаяся бадья пылилась в сарае, Рэлька вырос из неё, как вырастал из штанов и рубах. Он повзрослел, а батя — постарел.

"Кто он тебе? — всплыл в памяти голос Вильги. — Сам рассуди: ведь никто. Чужая кровь..."

* * *

Юный смолянин говорил это легко, не смущаясь и, кажется, совсем не боясь обидеть своего новообретённого приятеля. И Рэлька, прислушиваясь к себе, с удивлением понимал: обиды нет. Совсем. Потому, что Вильга... прав. Прав особой правотой, от которой сводило скулы, как от незрелой сливы, но которую он, Рэлька-подкидыш, всегда носил и в голове, и под сердцем. С того самого дня, когда ему впервые объяснили что вообще означает слово, частенько приставляемое к его имени в чужих разговорах. Сам же Мильх и объяснил. Он никогда и ничего не скрывал от приёмного сына... вернее, почти ничего.

— Эй, — Вильга улыбался, — поехали с нами, когда всё закончится. Дядя Фоль будет рад.

— С чего ты взял, что его отпустят?

— Да ясно же, отпустят. Дядя тех людей не убивал, и ваш "чёрный" скоро всё поймёт. Он дотошный.

— А про него-то ты почём знаешь?

— Просто они все... дотошные.

В тот момент Рэлька вдруг понял, что юный смолянин не любит пастырей, и почувствовал неловкость. Даймир ему нравился. Даже после того нечаянно подслушанного разговора маршала с Ханом.

— Они уехали, — зачем-то сказал он Вильге. — Что-то стряслось у пруда... Не знаешь, что?

— Откуда ж мне знать? Пруд — там, а я — здесь.

— Хе... Твоя правда.

Он нашёл их обоих в условленном месте — у дощатых мостков над протокой. Келия, подвернув пёструю юбку, бродила по мелководью, пугая водомерок. А Вильга сидел на мостках и поглядывал по сторонам, будто сестру стерёг. Увидев приятеля, помахал ему рукой. Девушка же только обернулась на миг, сверкнула белозубой улыбкой и тут же снова уставилась себе под ноги — на разбегающиеся по водной глади живые чёрточки. Собственно, Рэлька только затем и прибежал, чтобы сказать про переполох в деревне. Опасался, что батя станет его искать, и найдёт заодно рэлькиных новых друзей. Но быстро уйти не вышло — слово за слово, шутка за шуткой... Возвращаться не хотелось, здесь у реки, с Вильгой и его молчуньей-сестрой, было куда веселее.

Когда рядом с весельчаком-смолянином присел, из кармана что-то выпало и покатилось по мосткам с глухим звоном. Железка, похожая не то на слипшиеся полумесяцы, не то на маленького краба — он совсем про неё забыл. Вильга оказался шустрее и подобрал вещицу первым, с любопытством уставился на серебристый знак.

— Это я нашёл, — поспешил объяснить Рэлька. — Вчера, когда с ребятами... словом, старая какая-то штука. Не знаю, зачем она нужна.

— А я зна-аю, — Вильга прищурился, сжал губы, став вдруг очень серьёзным.

— Что?! — вопрос вырвался сам собой.

— Эта штука... Ты и представить не можешь, что тебе найти повезло, братец Рэлек! Ох, и редкая же вещь! У-у-у! Да ты небывалый везунчик! Не-обыкно-венный!

— Правда, что ль? — наверное, он выглядел очень смешно с приоткрытым от удивления ртом и округлившимися глазами, начинающими наполняться недоверием.

— Неа, — Вильга осклабился и громко фыркнул, — неправда! Понятия не имею, что это за ерундовина! Лови!

И кинул железку Рэльке. Тот свою находку поймал, сжал в кулаке. Вильга смеялся; Келия тоже смеялась, радостно, но беззвучно; засмеялся и он за компанию — почему бы не похихикать над собственной доверчивостью.

— В старых городах таких штук полно, — заметил, между тем, смолянин. — Невесть зачем нужных, невесть на что когда-то годных. Всё больше хлам пустой, пользы ни на тален.

— Это тебе дядя Фоль, верно, рассказал?

— Неа, сам видел. Мы в один заглядывали, далеко отсюда, у моря на востоке. Сказать по правде, скучное место — просто очень старые мусорные кучи. Запреты "чёрных" — ерунда, там бояться некого и нечего. А что можно было найти стоящего, то уже давным-давно нашли и утащили. Вот то ли дело, сказывают, за Межой. Там Города ещё целёхоньки стоят. Или в пустыне, где Кордон... Ты когда-нибудь видел пустыню, Рэлька? Вот и я не видел. Но скоро, авось, повидаю...

Они сидели на мостках, болтая босыми ногами в холодной воде. Келия всё изображала цаплю, меряя шагами неглубокую протоку, а её брат увлечённо рассказывал про то, как они в своём фургончике доехали весной до самого Эгельборга, а к первым холодам надеются быть уже по ту сторону Пустошей, в Ледвальде, откуда двинутся ещё дальше на юг, где зима мягче, а люди — сплошь смуглые и чернявые.

— Давай с нами, — снова предложил смолянин. — Ну, сам посуди, что ты тут видишь? Поле и лес? Больных коров? Тебя тут до самой старости будут "подкидышем" называть. Так и в землю потом зароют — как чужого... Да ты им и есть чужой, Рэлька, сам же знаешь.

— А вы что же, свои? — огрызнулся он беззлобно, скрывая неожиданную растерянность. Щелчком прихлопнул пристроившегося на колене комара и посмотрел на Вильгу. Тот улыбался. И эта улыбка сказала Рэльке столько, сколько не сказали бы никакие слова. Келия тоже повернула голову. И тоже улыбнулась.

— Тут я хотя бы вырос, — смущённый, он пытался найти слова, чтобы отказаться. — Тут я знаю всех, и меня все знают. Хоть бы и "подкидышем" кличут, ведь не со зла же... А с вами-то мне что делать? Зачем я вам-то?

— Нам ты нужен, — прищурился с весёлой хитрецой Вильга.

"Ты такой же, как мы", — улыбалась молча Келия.

И Рэлька, наверное, в этот миг сошёл с ума. Потому, что не сказал им просто "нет". Он сказал:

— Я не знаю...

И лишь затем, стряхнув с себя светлое наваждение, выдавил неохотно:

— Да не, куда ж я поеду... Батя старый уже; если сбегу, он ведь совсем один останется. Ну, да, неродной я ему, но вырастил же он меня, и куском хлеба никогда не попрекал. Вильга... может, потом когда-нибудь? Сейчас... понимаешь...

Показалось: в глазах смолянина мелькнула досада, но как будто не на несговорчивого приятеля вовсе, а на кого-то другого.

— Понимаю! — он по-дружески хлопнул Рэльку по плечу. — Я ведь так спросил — на авось. Думал, тебе тут хуже, но раз такое дело... Знаешь, дядя Фоль и правда обрадовался бы. И тётя Эгра — тоже. Они добрые. Ты если надумаешь — только скажи. Хорошо?

— Хорошо.

Вроде, и объяснились без обид, но на душе как-то неспокойно стало. То ли неловко перед друзьями за отказ, то ли из-за того, что вспомнил о Мильхе, который, наверное, уже беспокоиться начал. А может, и ещё почему... Уходить не хотелось, но и оставаться было уже не в радость. И Рэлька всё-таки ушёл, пообещав, что утром придёт сюда снова. Вильга не стал его удерживать, только сказал на прощание:

— Спроси у него.

— О чём?

— О том, о чём он тебе не говорит. Спроси его об этом. Тогда, может, и поймёшь, с кем тебе быть следует.

Пока к дому бежал, слова эти всё в голове крутились, стучали в висках: "спроси, спроси, спроси!" А прямо за воротами, во дворе, Мильх его встретил и налетел седым коршуном:

— Рэлек! — и замолчал. Стал бы ругаться — не так было бы худо, но вот таким Рэлька его видел второй раз в жизни: молча сжимающим кулаки, с горящими от злости и облегчения глазами. Первый был три года назад, когда подкидыш провалился на реке в полынью и его, мокрого, в обледеневшей на морозе одежде, буквально притащили домой испуганные приятели. Полуживого. Но сейчас... сейчас-то с чего? Рэлька прямо опешил.

— Живо в дом! — выцедил, наконец, сквозь зубы Мильх. — И за порог без моего позволения ни шагу!

— Батя, да я...

— А ну, живо, говорю! Мечусь по всей деревне, места себе не нахожу, пока он шляется бес ведает где!.. Ох, не порол я тебя, а следовало бы! Может, хоть через зад ума бы маленько вколотил! Теперь уж поздно вразумлять...

Рэлька, уже открывший дверь, замер на пороге. Но старик сильно толкнул его в спину, заставив буквально пробежать через сени в избу.

— Кому сказано, пошевеливайся!

— Батя!

Он резко повернулся, в горле всё сжалось от горькой обиды. Да за что же?! Чем таким страшным провинился, чтобы вот так вот его, как щенка, обгадившего кровать?!

— Кто я... такой?!

Вопрос вырвался сам собой. И совсем не тот, который Рэлька думал задать, возвращаясь домой. Он-то опять о матери спросить хотел, о той, которая принесла его к этому порогу четырнадцать лет назад. А вышло... странное что-то, нелепое.

Но Мильх вдруг замер посреди комнаты и спал с лица. Будто вопрос подкидыша кулаком обернулся и с размаху врезался приёмному отцу в живот.

— Как? — переспросил он севшим голосом. И Рэлька, толком не понимая, что делает, отчаянно повторил:

— Кто! Я! Такой!

Никогда прежде Мильх не обижал его всерьёз и не поднимал на него руки, но то был какой-то другой, привычный Мильх... Батя вдруг сник, медленно опустился на топчан, плечи его бессильно поникли.

— Ты... — он сухо кашлянул: — Ты — мой сын. Не я тебя породил, но на это наплевать. Ты — мой. И всё, боле мне ничего о тебе знать не надобно.