Встреченный вчера фантом хихикает.
Знай свое место. Ничего не пойдет как по маслу.
Ты — вечный неудачник.
...Восстановление никак не хотело идти гладко.
Когда в твоем способе действий недостает важных, жизненно важных деталей... Автомобиль, даже очень быстрый, неполноценен и бракован без тормозов. Когда-нибудь он не впишется в поворот.
Когда замечаешь расцепление, оно становится гораздо явственней.
И вот ты замечаешь, что ты, то есть нет, твой способ действий только вызывает всеобщую неприязнь. А раз так...
?
Ну а он...
За что бы он ни брался, у него ничего не получалось.
HandS.(R)
/Начало 2004 года
?
Хисаори Синъя, м., 16 лет.
Он оказался свидетелем в деле о выплеске агрессии Хисаори Макины, произошедшем в их доме, и после преступления его ментальное состояние стало нестабильным, ввиду чего его вменяемость была поставлена под вопрос, и он был помещен в данную клинику для процедур.
— А, имя?.. Вовремя спросили, нечего сказать. У того имени был смысл, но давно, и он большей частью выветрился. Однако, хм... Ну да, коль скоро в документах и результатах обследований оно осталось, то я определенно... это... Хисаори Синъя.
Сразу же после поступления в клинику Хисаори Синъя выражал нежелание сотрудничать, и не отметил не только свою причастность к преступлению, но и то, что он — Хисаори Синъя.
Следствие предположило, что это было попыткой увильнуть от состава преступления, но после обследования согласилось с психиатрами в необходимости диспансеризации. Трое врачей диагностировали редкое ментальное состояние, при котором пациент и рад бы признать, что он Хисаори Синъя, но не может в это поверить.
— Разумеется, как бы там ни было, я и есть я. Просто я ничего не смог. Я прихожу в себя, упав со стула, во мне ничего не изменилось, но — но мое место в жизни исчезло.
В показаниях Хисаори Синъи часты повторения "потеря себя", "захват". Ответственный врач отмечает скопофобию, навязчивую идею чьего-то постоянного наблюдения.
— Так я и говорю — когда я упал, на стуле устроился подозрительный демон. Между прочим, вы сами оставили его резвиться на воле, пока не стало слишком поздно!
Приняв в расчет трагедию, в которой было двое мертвых и один тяжелораненый, а также ментальное состояние и возраст Хисаори Синъи, врачебная комиссия приняла решение, и пациент был помещен в клинику.
Через две недели после трагических событий Хисаори Синъя признал вину и раскаялся в своих грехах. В истории болезни было отражено, что ввиду временного характера буйного помешательства есть шанс полной поправки при соответствующих психиатрических процедурах, и он надеется на снисхождение суда.
Однако...
— Что?.. Шутите? Я не думаю возвращаться к прежней жизни. Скажем так, уже из-за того, что меня сюда поместили, мое реноме кончилось. Мне нет места в жизни, что я буду там делать? Только впадать в депрессию. Чужой среди своих — это не для меня.
Хисаори Синъя признал факт собственноручного убийства родителей, а также агрессию к старшей сестре, после чего...
— Поэтому я хочу побыстрее умереть. Просто пока я не могу этого сделать. Жутко, да, но это же моя миссия. Оставили бегать на воле-то меня же. О да. Я теперь должен использовать свою жизнь, чтобы свалить того демона.
Он до сих пор называет себя жертвой.
Нижеследующее представляет собой протокол событий трехлетней давности, при которых были убиты Хисаори Кодзи и Хисаори Каё.
?
"...Хисаори-сан из третьей — это тот образцовый, знаешь? Вроде выписывается. Надо же, такой маленький — а такое устроил. И ведь жалко его... Только вышел на улицу, раз — двоих убил. Это ж сразу в колонию?"
"Полгода назад да. А щас, ну, эта одержимая-то? В общем, из-за нее смерть родителей — несчастный случай, так, вроде бы, говорят".
"Да ну?! Я слыхала, это ложное обвинение, и, похоже, правда — он бузил, потеряв голову, только там что-то... повреждения трупам или что-то похожее".
"Вон как... Но а вообще, с чего все началось-то?"
"А? Ты не в курсе?
Ну, слушай. У Хисаори-кун есть старшая сестра..."
0/Hand (R)
2003-й год, начало лета.
"
Вестибюль этой клиники был весь забетонирован.
Застекленный вход с десяток метров в поперечнике скрывал картину, которая была ничем иным, как кошмаром для помещаемого сюда пациента, и я считаю, что физически заблокировать единственный вход-выход было очень нехорошо.
Дело было даже не в том, что пациенты, включая меня, не могли выйти наружу. А в том, что такой, вроде бы, огромный медкомплекс, а приходящих — ну, заходящих снаружи больных — не было. Ни одного. Больница, в которую нельзя приходить, — мне кажется, уже и не больница.
Разумеется, это все мое личное восприятие, потому что это была строго больница. Пять больших корпусов, но при этом медперсонала мало, не сто человек, отчего она была самой крупной больницей префектуры. Вообще, где мы — не знал ни один пациент. Расхожим мнением было "где-то на севере", хотя какая разница, выйти-то все равно нельзя.
Говорят, перед тем, как стать здешним пациентом, когда одержимый еще живет в обществе, его отправляют в лабораторию. Лаборатории назывались, кажется, "Ольга", "Кинуи" и так далее. Здесь, конечно, не такое веселое местечко, а недвусмысленная клиника, и ради выздоровления нас, пациентов, день за днем изнуряет себя множество врачей.
Полностью белые здания без единого пятнышка.
Спокойная аллея, кристально чистые палаты, широченный сад с высокими стенами по четырем сторонам, стеклянная с одной стороны комната ожидания, объятая солнечным светом. Не к чему придраться, кругом — порядок.
Именно поэтому фасадная сторона вестибюля была крайне необычной, ну а впрочем, это единственное место в клинике, где можно наблюдать серый цвет, и именно вестибюль как бы говорил нам, каково наше место здесь.
И только я стал возвращаться из вестибюля в корпус B, единственный с внутренним садиком, по клинике разнеслась музыка.
Адажио Альбинони.
В это же время несколько пациентов в комнате ожидания корпуса B безвольно расползлись по палатам.
Личное время в каком-то из корпусов кончилось.
Когда приходит время возвращаться, пациентам крутят музыку дня. Услышал — вернись в свою палату. Опять же неприлично как-то объявлять: "Уважаемые пациенты такого-то корпуса, ваше личное время закончилось!" — и не дело, чтобы остальные пациенты знали, кто из какого корпуса.
Сегодня музыка, похоже, у всех адажио. Я из корпуса C, и у нас было адажио Брамса. То есть сейчас вернулись пациенты из корпуса либо B, либо A. Пациенты из D сюда, в B, не могут зайти, их можно исключить.
Вот так каждый день музыка меняется, и если любопытно, можно высчитать, кто в каком корпусе, но здешние пациенты не хотят заниматься такой ерундой. Все это по обоюдному согласию с персоналом.
Все пациенты, которым позволяют выходить из палаты, безвредны как трупы, так что в комнате ожидания все настолько чинно, что голова кружится. На софе, которую не набивали, наверное, со дня открытия клиники, как голубки на насесте сидят пациенты.
Выбеленная послеполуденным солнцем комната ожидания напоминает церковь. Глазам больно. Зрелище возносящих молитву трупиков под ясным солнышком.
Это наводит меня на мысли о том летнем дне, и я присоединяюсь к компании трупов. Пуф — я шлепаюсь на софу, не в силах побороть головокружение.
?
Открытие этого изолятора — история десятилетней давности.
Через десять лет после обнаружения переносчиков синдрома А — в просторечии "одержимых" — в конце концов был построен специализированный диспансер, где самый ранний — а может, самый старый — диагноз заболевания был подтвержден около двадцати лет назад.
Симптоматика заболеваний была такой сюрреалистической (или превосходящей ожидания), что медицинские институты не успевали реагировать.
В результате страна выкупила недостроенную муниципальную больницу на задворках префектуры N, заготовила ее для лечения "одержимых", и вот она стала этим диспансером.
Позже обитатели корпуса A, поступив в нее, получили долг и право на спецпроцедуры.
В эту клинику, единственный и величайший диспансер страны, стягивались все японские переносчики.
...Хотя паттерны заражения ограничиваются только востоком Японии, поэтому "все японские" — неточное выражение.
Как правило, пациенты с диагностированным синдромом А получали государственный уход, после чего их привозили в эту клинику и, в конечном счете, определяли в корпуса от A до D.
Раз поступивший в клинику пациент не мог выйти до выздоровления и не допускался до личных встреч с родней. Это было неизбежно как в плане предотвращения утечки искаженной информации в общество, так и для защиты личной жизни пациентов.
Даже сейчас, спустя десять лет, гриф секретности все еще был высок, но ведь описанное не касается конкретных пациентов.
Это совершенно изолированное от внешнего мира стерильное пространство.
И сейчас я думаю, что этот мирок, наводящий на мысли о том, уж не вымерло ли все снаружи, был для них, переносчиков и пациентов, наилучшей средой.
?
— ...сан? Хисаори-сан, вам плохо?
От мягких слов головокружение отпускает. Поднявшись с софы, на которую меня бросило, я отвечаю: "Все в порядке".
Врачи, столпившиеся в комнате ожидания, привычно и быстро проверяют мне пульс на левой руке и зрачки, записывают: "Без отклонений".
— Ладно. Не перенапрягайтесь. Если не сможете вернуться в палату, не стесняйтесь, кричите.
Как всегда проявив рыцарское отношение, Доктор Айболит, он же доктор Кинуи, удалился.
"Переносчики" — это не в смысле, что наша болезнь передается воздушно-капельным путем или при другом контакте. Еще она не передается ни через слизистые, ни кожно, ни через животных. Как правило, больные не увеличивают число больных. Это единственная общая черта полиморфного синдрома А.
В подтверждение этой теории, Доктор Айболит бесстрашно прикасался к пациентам. Разумеется, другие врачи не были такими душевными, да и такими филантропами тоже.
На улицах людей с синдромом А зовут одержимыми. Грубая кличка, но в том смысле, что с ними не следует обращаться как с людьми, это истинная правда.
Все их мыслительные процессы становятся самую чуточку эксцентричными, а в теле отрастают новые органы. В легких случаях, телесные способности становятся сильнее или слабее, а в тяжелых — они множатся. Проще говоря, это сразу видно.
Например, у меня лицевые нервы стали чувствительнее, чем у обычных людей, но особых перемен не было.
Тем не менее, среди пациентов в комнате ожидания есть индивиды с шестым пальцем, с неведомыми наростами. На вид легко заметить.
То есть — разделение на тех, у кого изменились старые способности, и тех, у кого само тело изменилось.
Последние — это откровенные уроды, таким пациентам очень повезло, доктор Кинуи мог стать им как родной. Они словно встретили Будду в аду. Прозвище "Айболит" — не для вида. Когда говоришь с ним, просто чувствуешь — вдруг и правда сможешь вылечиться?..
Что ни говори, даже если вылечишься, совершенные преступления никуда не денутся. Однако, уже из-за того, что меня поместили в эту клинику, моя жизнь кончилась.
— Как-то я уж слишком... Так далеко заходить было незачем.
С тех пор прошло уже два года. Я оплошал, попался. С решимостью устроить полноценное преступление я, не замарав своих рук, нанес увечья родителям.
Полгода моя жизнь проходила с этими людьми, которым ровно столько времени увлеченно готовилась эта сюжетная ловушка. Из такой особо не увильнешь. Папа и мама наступили на мину так, что любо-дорого было взглянуть — но попало немного мимо цели. В результате в доме легли рядышком двое убитых.
— Обидно. Черт с ним, с результатом, но ведь все было идеально подготовлено.
Но все мои хитрости не стоили и гроша, когда ненароком во мне заметили одержимого и меня поймали.
Это словно небесная кара. Порядок моих действий был совершенным. Оплошность заключалась в том, что у меня имелась цель, и, в конечном счете, словно компенсацией я оказался заперт в этом больничном корпусе.
Впрочем, по сравнению с другими пациентами, у меня есть надежда.
Спустя два года смерть родителей признали случайностью, и моя невиновность, в общем-то, была доказана. Я еще никого не убил, и можно было позволить себе немного оптимизма.
Сейчас меня беспокоило полное выздоровление и, в финале, связанная с этим свобода от этого места.
Я хочу вернуться в общество. Я с самого начала так старался. Я с самого начала ставил это целью. Меня задержал случай с папой и мамой, но в этом смысле я вернусь к невинности и создам себя заново.
Я раскаиваюсь. На сей раз я буду жить по-человечески, так, чтобы никого не ранить. Для этого надо сначала найти новый способ существовать — иначе, вроде бы, никак...
Когда я исполнился оптимизма и поднял голову, мне на глаза попалась странная вещь. Перед ведущей во внутренний садик стеклянной дверью происходило нечто невозможное.
Растворившийся в солнечных лучах мужчина с кистью в руке перед холстом. Примерно моего возраста, но седые волосы. Этот седой юноша со скукой на лице рисовал никудышную картину.
Впервые за два года у меня сами собой раздвинулись щеки.
Юноша, оттопырив губу, водил по холсту кистью. Он просто забавлялся рисованием, чтобы убить время. Вот дела. Чего это он? Не в силах побороть любопытство, я подошел к нему.
— Виноват, можно мне рядом пристроиться?
— Гм?
Мой язык начал разговор с ним до того, как пришло ощущение неудобства. В этом корпусе говорить с другими пациентами неудобно. Не запрещено — просто не ответят.
Наверное, он выглядел настолько беззаботным, что эта впитавшаяся в меня за пару лет теория совершенно забылась.
— Ну давай. Только у меня стул один.
Он оказался беззаботнее, чем казалось издали. Мне вспомнилось почти забытое, слышанное бог весть сколько лет назад, искусство говорить естественно.
— Да я на пол присяду. Можно посмотреть немного?
— Пока не мешаешь. Однако и вкусы у тебя.
Седой хмыкнул, посмотрел на меня и ушел с головой в рисование.
Его взгляд немного пугал. Наверное, он всегда такой, но взгляд был похож на змеиный. У меня детское лицо, и я пробую выглядеть восхищенно. Его вид оригинален, он похож на уличного забияку.
Интересно, из какого он корпуса. В C я его не видел. Либо B, либо A. Скорее всего, A. Людей с таким здоровым видом в корпусе B я себе не представляю.
— М-м, а вы из какого корпуса?
— Из A. Извини уж, что занял место в B. У меня там страшная сестра, вот. Я стараюсь сбегать туда, где не попадусь ей на глаза.
Я присмотрелся — он был весь в родинках.
Я знаю только по слухам, потому что тихий, но говорят, непослушных пациентов обследует такой медэксперт, как черт из ада. Я почему-то решил, что этот человек у него завсегдатай.
