Отыгрыш. Общий файл

— Но с гаубицами и правда беда, расчёты дай Бог к третьей части найдутся. Однако ж и с этой бедой сладить можно. Правда возраст у солдат великоват, но есть, есть у нас в Орле человек тридцать старых гаубичников.

— А ежели ещё и по госпиталям посмотреть выздоравливающих... — подхватил мысль Годунов и заключил: — Справимся.

И снова мысленно добавил, как заклинание: 'Хочется верить, ох как хочется!'

— Особенно хочу порекомендовать вам отца Иоанна из Преображенской церкви, в миру Ивана Григорьевича Земского...

Так, вроде бы, на этот момент в Орле нет ни одной действующей церкви, припомнил Годунов. Нет, он, конечно, не специалист, но на недавнем семинаре Общества охраны памятников смутно знакомая по предыдущим семинарам дамочка об этом доклад читала.

— Мы с ним давние приятели, у наших матушек усадьбы в Пятницкой слободе забор в забор стояли, — между тем продолжал Оболенский с той интонацией, с коей и надлежит разговаривать за чаем... без учета обстоятельств, и Годунов не мог не подивиться самообладанию старого офицера. — Артиллерист он от Бога, за это я ручаюсь, и как раз-таки гаубичник. Сан-то он уже в двадцатые принял, после некоторых событий в частной, как говорится, жизни. Вы дурного-то не подумайте, он не из врагов идейных, ничего эдакого за ним не числится. Как церковь закрыли, его даже в облархив работать взяли, и был он на хорошем счету. А архив наш в здании Преображенской церкви располагается, видите, как чудно судьба-то распорядилась? Архив, конечно, уже эвакуировали, да не весь, не весь. Вот при том, что осталось, Иван Григорьевич и числится. Ну и, скрывать не буду, служит. Сан-то он не слагал, а время такое, что людям никакая опора не лишняя.

М-да-а, а здесь, по всему видать, край непуганых интендантов. Вот и верь после этого любителям порассуждать о безгласном тоталитаризме и тоталитарной безгласности!

— Я уверен, что в такое время он раздумывать не будет, да и отсиживаться ему резону нет — военная, как говорится, косточка, — резюмировал Оболенский, допил чай, аккуратно отодвинул чашечку с блюдечком — и принялся совершенно учительским тоном, с чувством, с толком и с расстановкой, перечислять, чем богаты окружные склады.

ДШК, мелинит, гаубицы... Люди... Кого ещё под ружье поставить-то можно? Округ, надо понимать, выметен подчистую: если память не изменяет, в июле сформировали двадцатую армию, а потом стрелковую дивизию, которая в привычной истории прославилась при обороне Тулы, и сколько-то там маршевых батальонов... не один десяток — точно. Так что правильно он сказал Ерёменко насчет мобилизационных резервов, правильно. Что мы вообще имеем на сегодняшний день, который давно уже вечер? Доподлинно известно о семи сотнях ополченцев, и не абы каких — батальон, шутка ли сказать, создавался при Управлении НКВД. Прибавим чекистов-конвойников. Ну и робко припомним про три сотни парней и девчонок из истребительных групп... А нужны-то артиллеристы... саперы... летчиков бы человек... хоть сколько-нибудь!..

Авторы многочисленных альтернативок, красочно живописующие преимущества послезнания... вас бы сюда, подсказали бы бедному краеведу-любителю, откуда спецов брать да по каким кустам рояли шукать! И заодно — на чем эту филармонию траспортировать. Память, память, ну хоть ты-то что-нибудь жизнеутверждающее подскажи!

В компьютерной стратежке удобно: вот они, все твои ресурсы, аккуратно расфасованы по квадратикам. А главное, если что-то пошло вкривь, и вкось, и поперек планов, всегда переиграть можно, угу. И не надо бодреньким тоном человека, радующегося тому, что покойник он пока только потенциальный, объявлять всем и каждому: дескать, справимся, прибыл Чип и Дейл в одном лице, сейчас всех спасет и выручит, ввалит врагам по самое Гитлер не горюй и в финале будет красиво попирать ногами поверженного Гудериана...

А причем тут, собственно говоря, компьютерная 'стратегия'? Неужто тебя, Александр свет Василич, ни жизнь, ни служба системности мышления не научили? Вот и давай, систематизируй, если потонуть не хочешь.

Вздохнул. Дожевал печенье, почти не чувствуя вкуса. Снова вздохнул. Допил чай. Попросил у хозяина листок бумаги и карандаш — в последний раз он писал пером, да и то плакатным, в незабвенные курсантские времена, нефиг лишние подозрения провоцировать. Он и сам по себе — тот ещё рояль на человечьих ножках, целый, в переводе на нормальный общевойсковой язык, генерал-майор, свалившийся в прифронтовой город чуть ли не с неба. Остается надеяться, что врут старые фильмы и современные историки насчет повальной шпиономании. Ладно, определился ведь уже: сейчас это неактуально. Все равно обратный отсчет уже пошел, и от того момента, когда откроется, что оборону возглавил самозванец, его, Годунова, отделяют несколько дней, в самом лучшем случае — неделя. И дальнейшие прогнозы до известной степени зависят от результативности его действий. И вообще, кому судьба быть повешенным, тот не утонет. Так когда-то сказала бабка, входя, в самом что ни на есть буквальном смысле слова, в горящую избу, чтобы вынести оттуда кошку с новорожденными котятами.

А интересно было бы повстречаться с бабкой... она совсем рядом, в Фоминке...

Угу, давай-давай, хронотурист.... Помечтай!

Мысли пошли вразнос. Хотя такого раньше не бывало даже в нештатных ситуациях. Впрочем, эта была... даже не экстраординарная. Черт знает, как о ней вообще сказать, не воскресив в памяти боцманский загиб.

Годунов ровнехонько, хоть и без помощи линейки, расчертил листок на клетки и начал вписывать в них то, что однозначно имелось в наличии. Часть пустых клеток заполнится в процессе совещания, часть по-прежнему будет удручать траурной белизной.

На обороте Годунов, припомнив свои диванные размышления о возможностях и перспективах, накидал список вопросов.

Картина становилась более ясной — но ничуть не более радужной. И, как всегда в трудных ситуациях, он начал говорить сам с собой.

'Ну что, товарищ самозванец, делать-то будем?' — вяло спросил утомленный недосыпом и потрясениями внутренний голос.

'Я не самозванец, я мобилизованный из будущего', — ничуть не энергичнее огрызнулся Годунов.

'Угу, старший майор военно-морского флота Российской Федерации! Давай, вперед, строй оборону на суше, покажи мастер-класс! Это покруче любой морской пехоты будет!' — альтер-эго было традиционно упрямо и ехидно. И эта традиционность создавала иллюзию стабильности, и...

И как будто бы что-то перещелкнуло в мозгах: ситуация стала восприниматься, как фантастическая. Город вдруг увиделся кораблем в условиях автономки: какова ни была бы угроза, полагаться надлежит только на собственные силы.

Глава 9

30 сентября 1941 года, Орёл

'А сил тех кот наплакал, скотина полосатая', — размышлял Годунов уже после совещания, отдыхая в кабинете Оболенского на кожаном диване с высокой, обрамленной резным деревом, спинкой. Диван был жесткий... а на телеэкране такие почему-то всегда казались мягкими, одно удовольствие поваляться. Хозяин, выдав высокому гостю вышитую маками думочку, учтиво удалился. Гм, не иначе как дочка рукодельничает? Или все ж таки жена? Ну, та, которая печенье печет, и преотлично, надо признать, печет. Но почему-то хотелось думать, что именно дочка и непременно очень красивая... Вот уж, нашел время для размышлений в духе... гм... озабоченного не только историческими судьбами попаданца! Тоже реакция на стресс и на переутомление, наверное. Сейчас бы пустырничку... Но почему-то впервые в жизни хотелось водки. Конкретно так хотелось.

У всех у них на отдых оставалось часа три, не больше. Хотя, если подумать, не у всех. Одинцов, вон, суетится, готовит утренний отъезд, с кем-то связывается, что-то решает.

Ему же, как высокому начальству, которое следует беречь для грядущих больших решений, предоставили целых три часа на отдых. А вот не спалось — и всё тут! Поворочавшись минут с пятнадцать, Годунов понял, что в борьбе с бессонницей потерпел фиаско, и пока воображению не вздумалось экстраполировать эту житейскую ситуацию на все предстоящее, глобальное, встал, включил настольную лампу и снова принялся медитировать над расчерченным листочком.

Что-то из конспективно намеченного в квадратиках уже воплотилось в обращение к населению города и в приказы, чему-то ещё предстояло — в бумагах приказов и в реальных действиях. Казалось бы, и продумано, и сделано уже немало, но, тем не менее, — до отчаяния недостаточно. Вроде бы и штаб обороны города сформирован, и фронт работ очерчен, а оборона города и окрестностей как казалась эдаким 'тришкиным кафтаном', так и сейчас представляется, дыр в ней — латать не перелатать. И далеко не факт, что все дыры удалось разглядеть. И что завтра кафтан не прохудится в другом месте, не расползется по шву, смётанному на живую нитку. Эх, Александр Василич, храбрый ты портняжка! Жаль только, финал выйдет совсем не сказочный...

Транспорт, транспорт, транспорт... Начальник дистанции, серый от недосыпа дед в железнодорожной тужурке, поначалу только мученически морщился, но потом разухарился, начал изъясняться в трагикомическом духе: хоть стреляйте, хоть вешайте, хоть тупым ножом режьте, подвижного состава нет, сильно надо — сам прицеплюсь к составу вместо паровоза. А ещё нет — начал загибать темные узловатые пальцы — угля, керосина, машинистов, ремонтников... Поперхнулся, отдышался и, продолжая возмущенно пыхтеть, пообещал к завтрашнему вечеру один паровоз. Один. Но — железно.

Молчаливый серьезный бригвоенврач — начальник армейской госпитальной базы — мгновенно оживился: значит, незамедлительно готовим раненых к эвакуации?

И никто не посмел ему возразить. Разве что круглолицый в наглухо застегнутой рубашке ('Второй секретарь обкома ВКП(б) товарищ Игнатов', — так представил его Годунову Беляев; смутно припомнилось: ну да, первый секретарь сейчас в Брянске, партизанское движение организует) начал приподниматься, собираясь что-то сказать, да передумал, махнул рукой.

А бригвоенврач уже четко, как по писаному, перечислял, сколько раненых надлежит вывезти из одного госпиталя, из другого, из третьего... сколько человек медперсонала... да, ещё медикаменты, перевязочные средства...

Нужны машины. Пусть совсем немного, две-три... Развернуть на станции эвакопункт... Как раз к вечеру все будет готово к отправке. С Тулой я договорюсь, чтобы готовы были принимать.

Теперь настал черед начальника автотранспортного хозяйства разводить руками. Его невнятная речь сводилась к грустному, мягко говоря, курьезу: он, начальник, есть, а хозяйства — нет как нет. То, что осталось от хозяйства после всех мобилизаций, годно разве комсомольцам на металлолом. Что-то можно сделать. Но очень что-то. Для этого нужна пара толковых автомехаников. Которых у него нет. Потому как — мобилизация...

Потапов обещал помочь. Да и у партсекретаря, как выяснилось, уже возникли кое-какие идеи насчет транспорта, незамедлительно облеченные в слова и включенные в план обращения к жителям города.

Годунов слушал, задавал вопросы, слушал... А в памяти всплывали известные ещё со школьных лет эпизоды из книг и фильмов.

— ...можно доставлять трамваями...

Ленинградские и одесские трамвайчики, перевозившие грузы к передовой.

— ...а чем кирпичный завод — не укрепленный пункт?..

Уличные бои в Сталинграде.

— ...списки выздоравливающих по воинским специальностям...

А вот этот эпизод из 'Офицеров', хоть и стоит он перед глазами, лучше сейчас не вспоминать. Он-то, как раз, к месту и ко времени, но не способствует сохранению ясности рассудка, ну никак.

Годунов слушал, делал пометки в клеточках — и снова задавал вопросы, чаще — уточняя только что услышанное, иногда — возвращаясь к недоговоренному.

— И все-таки, как обстоит дело с противовоздушной обороной железнодорожного узла?

Дело обстояло именно так, как он предполагал: отгонять — отгоняют, но чтобы внушительно остеречь — нечем. Он ведь, Годунов, не пальцем в небо попадал, изображая распеканцию: помнил из рассказов знакомого комиссара поисковиков, который в войну был пацаном, как горела Привокзалка. Да и сам разглядеть мельком кое-что успел, пока ехал от 'Текмаша' к военкомату. Правда, ничего драматически масштабного, больше похоже на следы обычных, бытовых, пожаров... но слишком их много, следов, слишком. А чего ж ты хочешь, Александр Василич? Округ так стремительно превратился в прифронтовой, что зенитное прикрытие у него осталось как у тылового.

— Давайте думать, как ещё можем прикрыть железнодорожный узел...

И снова: материальные ресурсы... людские ресурсы...

И — пресловутый человеческий ресурс, или, как выразился Игнатов, морально-политический дух орловцев. А после принялся осипшим, простуженным голосом толковать: чертовы фашисты не только бомбы бросают, но и агитки, что в нынешней ситуации пострашнее бомб оказаться может. Бойцам, говорят, сытый плен и гарантированная жизнь, гражданскому населению — мир-покой. Немецкий солдат, дескать, несет освобождение от первобытного жидо-большевистского рабства (эк загнули, сволочи!) и европейскую культуру, а комиссары заставляют вас стрелять в своего освободителя.

— Мы все понимаем, товарищи...— мучительно закашлялся, отдышался, продолжил с усилием: — ...что решающего значения эта пропаганда иметь не будет, однако же...

— Однако противопоставить ей что-то надо, — решительно прерывая несвоевременную агитацию, заключил Годунов, — И лучше всего бороться с ними их же оружием. На чем строится наша пропаганда? Солидарность, Тельман, Рот-Фронт? Хотим мы признавать или нет, но это — пропаганда мирного времени. Где сейчас те, кто сердцем мог бы эту пропаганду принять? По концлагерям сидят. А обычному немцу, которого в серую форму обрядили да и приказали: 'дранг нах Остен!', — ему не до солидарности. Ему собственную голову сберечь да к своей фрау и киндерам с руками-с ногами вернуться. А вернуться ему будет ой как трудно. Потому что мы защищаем свой дом. И будем его защищать во что бы то ни стало, сами за ценой не постоим и с врага по всем счетам спросим. Вот об этом и надо говорить. Вбивать это в головы надо, вдалбливать. Любыми способами. В листовках, по радио. А что? Разве не достанет радиостанция до Брянска? А за Брянском они уже сидят и хошь-не хошь слушают. И запоминают. Раз-другой покрепче получат — так и вовсе проникнутся, — посмотрел на Игнатова: тот что-то сосредоточенно черкал в блокноте. — Ну и нашим то же самое не лениться напоминать: мы защищаем свой дом.

— Наши-то накрепко помнят, — не отрывая взгляд от блокнота, буркнул второй секретарь обкома.

— Повторение — мать учения, — остановил его Годунов и посмотрел на Одинцова. — Так что у нас, говорите, с пилотами?..

...Всё основное было сказано, теперь пора было приниматься за работу каждому на своём посту. Участники совещания начали расходиться. Не по домам, а, как мысленно выразился на привычный себе манер Годунов, — по заведованиям.

Остались только Беляев, Оболенский и Одинцов. Да ещё Игнатов, второй секретарь обкома, продолжал деловито шуршать остро заточенным карандашом по страницам блокнота.