'...Мама, мамочка, за что меня били? Я же не изменник, я же просто полюбила Франца и никого не предавала', — в слезах мысленно разговаривала Вера со своей матерью.

'Терпи, моя дочушка, терпи. Видно доля у нас такая женская — терпеть и рожать детей. Рожать детей и терпеть'. —

'Мамочка, милая, но это неправильно. Мы же не дикари. Я же счастья женского хотела'.

— 'Какое теперь счастье, доченька? Идет война, смертельная война. Ты еще жива и благодари за это бога. У скольких людей отобрала война жизнь? У миллионов. Терпи, родная. Мне тоже досталось. Как меня били и пытали немцы и наши полицаи, даже рассказать немыслимо. Так били, дочушка! Так били! Хотели выведать, где находятся партизаны. Если бы знала где, то рассказала. Физически перенести эти страдания немыслимо. Покалечили меня, Верочка, ой покалечили. Ходить совсем не могу'. — 'Ты мне подробно не рассказывала об этой трагедии. Что же произошло тогда, весной 43-го года?' — 'Не хотели пугать тебя, Верочка. Златовласка была грудная, на руках. Болела ты в то время. Простыла сильно. Бабка Хадора чуть выходила. Берегли и щадили тебя все. Тебе и так от злых языков досталось'. — 'Что же, мама, произошло с вами? Могла ли бумага Франца вам помочь?' — 'Помочь? Нет, ты бы не помогла. Хорошо, что тебя саму не увезли в Германию на работы. Мы говорили, мол, тиф у тебя. Ну и эта бумага. А произошло следующее...'

Неожиданно, как наяву, появился дорогой образ матери. Вера перестала плакать и, затаив дыхание, почувствовала вдруг, что она подсознательно попала в поток информации, исходящей от нее. Виденческие картины ожили, люди задвигались, но были приглушены пастельными красками, тем не менее разобрать лица, понять очередность происходящих событий можно было...

...Светало. Было раннее мартовское утро. Дедушкины еще спали. Вдруг во дворе послышались уверенные тяжелые мужские шаги и людской говор. Посыпались удары в сенные двери. Стучали вначале кулаками, затем прикладами винтовок.

— Это немцы? — испуганно вскочила с полатей разбуженная Катя. За ней поднялись Шура и Клава. Тут же из большой комнаты зашла к ним одетая Акулина.

— Детки, сидите тихо, — волнуясь, спешно проговорила она. — Если будут спрашивать, где Миша, то вы не знаете, где он, и давно его не видели. Что бы со мной ни случилось, не бойтесь. Вас не тронут.

— Мама, это немцы? — Катя повторила свой вопрос.

— Не знаю, Катюша. Так стучать могут только плохие люди, — мать прижала к себе детей.

— Мама, иди открой, иначе нам разнесут дверь, — Катя отстранилась от матери.

— Да-да... Но вы не бойтесь. Вас не тронут. Вы еще маленькие.

Акулина горячо расцеловала девочек и, выждав пару секунд, громко, смело бросила в сторону сенец:

— Иду, иду. Кого какие черти носят? Дайте хоть керосинку зажечь, окаянные.

— Ты чего не открываешь, Акулина? Оглохла? — громко, раздраженно набросился на женщину Аркадий, оттолкнув к стене широким плечом. Это был старший полицейского наряда, мужчина лет тридцати пяти, житель соседней деревни Палки, где размещался полицейский участок.

— Кому открывать? Еще ночь на дворе, — бросила с обидой Акулина, идя следом за Аркадием. — Может, лихие люди стучат. Почем мне знать.

За хозяйкой, ступая уверенно, в дом вошли еще двое полицейских в черной униформе с белыми повязками на рукавах и надписью на немецком языке 'Polizei'.

— Я же кричал, что свои, мол. Открывай! — зло бросил Аркадий и нагло, в грязных сапогах, измазанных мартовским глиноземом, прошелся по хате, оставляя мокрые следы. Трещали половицы. Аркадий заглядывал во все углы, автомат держал наготове для стрельбы. Другие полицейские с винтовками — одного Акулина сразу признала, это был Колька, соседки Абрамихи сынок, оболтус, — остались стоять у порога и глазели по сторонам.

— Свои-то свои, — посмотрела смело в глаза Аркадию Акулина, когда тот, закончив осмотр дома, остановился напротив нее, — но они порой бывают хуже, чем чужие.

— Ты говори, тетка, да не заговаривайся, — Аркадий ткнул ей в живот стволом автомата. На Акулину смотрели хищные глаза цвета вороньего крыла. От полицейского несло перегаром.

— А кто вас знает? Нынче времена тяжелые, война, — Акулина смело отвела рукой ствол автомата. — Что вам надо, говорите? Детей перепугали.

— Где Михаил? — гневно произнес Аркадий, щуря глаза.

— Не знаю. Нет его здесь, как ушел в 41-м, так и пропал, не видела больше его.

— Врешь, Акулина. Вижу, что врешь! — старший полицейский раздраженно смотрел на хозяйку, оценивая ее реакцию. — Повторяю, тетка, где твой сын? Он по списку в Германию должен ехать на работы. Ну, отвечай!

— Не знаю я, Аркадий, — не отводя взгляда, спокойно промолвила мать, — ушел он и пропал.

— Ты имя мое знаешь? — вскрикнул от удивления полицай и с размаху хлестко ударил Акулину кулаком в лицо.

Акулина отлетела к печке и сильно ударилась плечом о приступок, из носа пошла кровь. Левый глаз и щека моментально опухли, приобрели красновато-лиловый оттенок.

— Ироды! — заголосила женщина, вытирая кровь подолом рубашки. — За что?

— За что? Ты еще спрашиваешь, тетка, за что? — подскочил к ней разъяренный Аркадий. Глаза налились кровью, рот перекосился. — Да за то, что твой сынок в партизанах, падла. А нам приказали его доставить в участок. А ты не знаешь, где он. Срок у нас на сборы всей молодежи, кто старше пятнадцати лет, — три дня. А кто откажется или будет прятаться, того приказали силой доставить или в расход пустить. Это приказ начальника гарнизона гауптмана Вильке. Сейчас поняла? — и он еще раз замахнулся, чтобы ударить Акулину. Но остановился, передумал, увидев, как враждебно смотрели на него дети — три девочки, прижавшихся в угол печки. — Только вашу Веру, шлюшку, приказано не брать, — Аркадий выпрямился и отошел от матери. — Больно умная она у вас оказалась, — и, презрительно сплюнув на пол, добавил: — Ну и семейка!

Акулина со стоном поднялась с помощью детей и присела на скамейку, кровь из носа уже не текла.

— Уходите! — чужим ледяным голосом бесстрашно бросила она в сторону полицейских. — Нет у нас никого. Здесь только я и мои дети.

Аркадий покрутился на месте, обдумывая ситуацию. Его ненавистный взгляд упал на притихших девочек, обступивших мать.

Вдруг Шура, старшая среди сестер, ей уже шел пятнадцатый год, несмело выступила вперед и дрожащим голосом от волнения сказала:

— Не бейте больше маму. Мы не знаем, где наш брат Миша. Вместо него в Германию я поеду.

— Ты? — с удивлением осклабился Аркадий и уставился на нее с любопытством хищного зверя, думая, как поступить с неожиданно появившейся легкой добычей.

— Я, — почти шепотом, опустив глаза, сказала Шура и сжалась от страха, ожидая наказания за свою смелость.

Выпад Шуры был настолько неожиданным, что Акулина и девочки замерли от удивления. В комнате повисла моментальная тишина. Только было слышно трепыхание Шуриного сердца.

— Нет, — оборвал секундную паузу Аркадий, — ты еще подрасти, детка. Нам брат твой нужен. Вот расскажешь, где он, и мамку бить не будем.

— А что, Аркаша? — из-за широко плеча старшего наряда выглянул сосед — полицай Николай. — Смотри, а она уже девка! Вполне годится, — он отставил винтовку, словно хорек, подскочил к Шуре и под изумленные возгласы Акулины и сестер ухватился за домотканую рубаху девушки и с силой рванул вниз. Ткань лопнула и сползла, оголив неокрепшие девичьи грудки.

— Ой, — вскрикнула в ужасе Шура и, прикрыв груди руками, побежала во вторую большую комнату. Николай рванулся за ней.

— Стой, Шурка! Я давно на тебя глаз положил, — догнав подростка, полицай остервенело обхватил ее за талию и притянул к себе. Глаза ошалело смотрели на белизну молодых грудей и расширялись от вожделения. Изо рта шла вонь от перегара и гнилых зубов. Шура тряслась в истерике и кричала:

— Мама! Мама! — и пыталась вырваться из цепких и грязных рук соседа. Похотливый Николай повалил Шуру на пол, задирая подол рубахи.

В комнату за насильником на крик дочери влетела Акулина. Она схватила попавшую под руки табуретку и с возгласом: 'Уйди от греха, убью!..' — огрела Николая по спине.

— Отпусти Шуру! — кричали набежавшие Катя и Клава и детскими кулачками наносили тумаки куда попади, отнимая полицая от Шуры.

Николай взвыл от боли и откатился в сторону. Аркадий и третий полицейский ржали, как кони, от разыгравшейся утренней трагикомедии. Они и предположить не могли, что их напарник склонен к педофилии и может вот так дерзко в присутствии людей броситься на жертву, мгновенно теряя разум.

— Все, хватит! — оборвал Аркадий смех и общий вой, стоявший в доме. — Подымайся, скотина! — он ногой несильно ударил дружка. — Пойдешь в карцер.

— За что, Аркаша? — возмутился обиженный Николай, поднимаясь и поправляя на себе одежду.

— И ты у меня спрашиваешь, за что? — зазвенел в голосе Аркадий. — Что за утро сегодня? Все меня о чем-то спрашивают, — сузив глаза, цыкнул: — За то самое, — и указал пальцем на штаны. — Ширинку застегни, Аника-воин. Тебя, придурок, партизаны повесят на березе первым, если узнают о том, что ты было вздумал. А за тобой и нас! — и, не раздумывая, сжав зубы, без подготовки, зло ударил Николая в солнечное сплетение, проговаривая: — На!.. Гадина! Получай! Это на память от меня, юродивый.

— Ох... — согнулся Николай, задыхаясь от боли. Сознание помутилось, он упал, корчась на полу.

— Собирайся, Акулина, с нами поедешь, — выдавил дальше Аркадий.

— Куда еще?

— В Журавичи в комендатуру, там будешь вспоминать, где твой сынок хоронится.

— Как же дети, Аркадий? Они пропадут без меня.

— Не реви, тетка! Выживет твой приплод. Видишь, как вымахали девки за годы войны. Не узнать. Цыцки выросли, значит, и все остальное тоже. Руки на месте. Прокормятся... Подымайся, хватит валяться, — он пнул брезгливо и лежащего Николая. — Семен, — обратился ко второму подчиненному, — подыми эту скотину и выведи на улицу, пусть отдышится, собака. Учудил так учудил. Жди сейчас беды...

Через десять минут полицейская подвода, куда усадили связанную Акулину, отъехала от хаты Дедушкиных в сторону Журавичей, довоенного районного поселка, где размещалось ныне районное управление вспомогательной полиции порядка и безопасности...

— Шура, хватит плакать, — одернула Катя сестру. — Сама виновата. Одевайся быстрее. Побежим за мамой, надо посмотреть, куда ее повезли.

— А я? С кем останусь я, сестричка? Мне страшно, — запротестовала восьмилетняя Клава, дергая Катю за рукав, пока та быстро надевала теплую одежду.

— Вот что, Клава, ты не хнычь, побудь одна. Мы быстро сбегаем за мамой, только посмотрим, куда ее повезли, и назад домой. Может, сможем маме чем-то помочь. Поняла? — рассудила по-взрослому Катя. Было видно ее явное лидерство среди сестер, и те подчинялись беспрекословно.

Девочки, выбежав на проселочную дорогу, поспешили догонять повозку с полицейскими и связанной Акулиной.

— Вон пошли! — прикрикнул на них Аркадий, когда девочки приблизились к повозке. — Сойду, ремнем отлуплю.Те отстали. Однако их подростковые фигурки маячили сзади повозки до самого райцентра. Они то прятались, то перебежками, как маленькие собачонки, не чувствуя усталости, бежали за мамой.

По приезде в Журавичи Акулину бросили в подвал. К полудню, когда в полицейской управе появился офицер службы безопасности оберштурмфюрер СС Кранке, Дедушкину привели на первый допрос. Кранке вальяжно сидел за столом, а сзади крутился начальник управления Кирилл Ястребцов.

— Эта она, господин оберштурмфюрер, мать партизана.

— Да? Корошо. Отчшен корошо, — гестаповец внимательно посмотрел на женщину. Поднялся из-за стола, обошел ее, разглядывая со всех сторон. В правой руке он держал стек, которым похлопывал себя по сапогу.

— Ви знайт, — Кранке остановился напротив женщины и приподнял стеком вверх подбородок Акулины, — мы можем вас повесит за укрывательств партызана, — гестаповец презрительно смотрел ей в глаза.

Акулина молчала. Она в упор смотрела на оберштурмфюрера правым глазом, ожидая, что скажет еще фашист в черной форме. Левый глаз был опухший, в кровоподтеках и закрыт. За время войны она познала простую истину: надо больше молчать, пусть распыляются те, кому это надо. Так берегутся силы. Второе бойся военных, одетых в черную форму. В черную форму одевались гестаповцы и их прислужники полицейские. Также бойся румын, которые периодически бывали здесь, зверствуя не хуже фашистов. И последнее: попав в гестапо, не жди ничего хорошего.

— Если вы нам скажет, где ест партызаны, — продолжал говорить немец на ломаном русском языке, — или придет ваш сын добровольно, то мы вас отпустим домой к детям. Вашего сына мы не тронем. Он поедет Великий Германия на работы. Это великая честь для него. Сколько детей имеет, Акулина?

— Пять.

— Пять? — удивился гестаповец. — Это есть корошо. Мать пятерых детей — это похвально. Подумайте о них. О их здоровье. Отвечайте, где ваш сын? Его имя? — немец повернул голову в сторону начальника полиции.

— Михаил Дедушкин, господин оберштурмфюрер.

— Микаэль Дэдушкин. Говори, женщин.

— Я не знаю, где мой сын. Он пропал в 41-м году, больше я его не видела.

— Врет она, все врет, господин офицер, — громко произнес Аркадий, вступив без разрешения в разговор, и сделал один шаг вперед от двери. — Его видели наши люди в поселке. Видели и дали нам знать.

— Это прафда? Ба-бушка? — гестаповец еще раз обошел вокруг Акулины, разминая руки в перчатках.

— Я не знаю, пан офицер, — выдавила сдавленно Акулина. Кровь сошла с лица. Женщина сжалась. Она поняла, что сейчас начнут бить.

И в этот момент Кранке, белобрысый немец лет тридцати, нанес садистский удар хук справа ей в голову.

Акулина отлетела в сторону, падая на пол и теряя сознание. Гестаповец подтянул правую перчатку на руке и властно подошел к начальнику полиции.

— Далше ваш черед, господин Ястребовичш.

— Ястребцов, господин оберштурмфюрер.

— Не все ли равно, — ехидно улыбнулся немецкий офицер и похлопал по щеке полнеющего начальника, стоявшего на вытяжку перед гестаповцем. — Делайте дело, господин началник. Доказывайт преданность фюреру и Германия.

— Слушаюсь, господин офицер.

— Три дня вам на сбор молодеж для отправки на работы. Не выполняйт, вас ожидайт участь этой ба-бушка. Вы понял все, господин Ястре-бовитчш? Или как вас...

— Ястребцов, господин оберштурмфюрер.

— Ястре-бцоф, — офицер гестапо выговорил наконец фамилию начальника полиции поселка Журавичи.

Когда гестаповец ушел, Ястребцов подозвал пальцем Аркадия Шидловского.

— Что хочешь делай, Аркадий, но выбей показания из этой партизанки. Поучись у немцев. Иголки под ногти или пальцы в дверь. Еще подсказать?

— У нас другие методы, не хуже, чем у немецких костоломов...

Акулину Дедушкину продержали в подвале управы два дня, затем перевели в местное гестапо. Но и там из нее не выбили показаний о сыне. Она просто не знала, где находится партизанский отряд и где был ее сын в данный момент.