7 футов над килем

—  Забирайте, ироды! — крикнула Никифоровна. — Опоздала! Ой, что теперь будет!

—  Беги за ломиком! — скомандовал старший.

Освобождённая из капкана Никифоровна некоторое время глядела вслед тепловозу, увозившему заветную бутылочку, а затем, прихрамывая и ругаясь, заковыляла по насыпи.

Многие слышавшие эту историю недоверчиво пожимали плечами, узнав, что Никифоровна легко проникла к оперативному дежурному по базе, хотя ничего сверхъестественного в этом не было — даже самые бдительные часовые не могли заподозрить в ней шпионку или диверсантку, а скорее всего принимали за уборщицу.

Оперативный лишь после долгих сбивчивых объяснений уразумел, что стоявшая перед ним всклокоченная, подвыпившая тётка явилась не для мытья полов, а требует, чтобы её немедленно доставили к родному борту

—  Ты, сынок, свяжись с моим командиром, — наставляла Никифоровна бравого капитана третьего ранга, — пусть далеко не отплывает. — Скажи, мол, Никифоровна извиняется и скоро будет.

Дежурный уже раскрыл рот пошире, чтобы гаркнуть на малопривлекательную нахалку, но тут дверь отворилась, быстрыми шагами вошёл невысокий адмирал — командир базы, и оперативный вместо окрика пискнул: "Смирно!", кинул руки по швам и клацнул зубами. Никифоровна с испугу тоже вытянулась во фрунт.

Адмирал принял доклад и, недовольно покосившись на пришелицу, строго спросил: "А это кто у вас тут болтается?"

Командира боялись. За недолгое время пребывания в базе он успел явить решительность и непреклонность во всём, что касалось дисциплины и порядка. Его попечением была значительно расширена гауптвахта, патрули получили указание препровождать в комендатуру всех офицеров, замеченных на улице в служебное время с легкомысленным выражением на лице. Перед летними праздниками листву деревьев подкрашивали из пульверизаторов нежно-зелёной краской, перед зимними — идеально выровненные сугробы освежали меловым раствором.

Дежурный, покраснев, начал было оправдываться, но тут Никифоровна легонько оттёрла его костлявым плечом и, обольстительно улыбаясь двумя рядами стальных зубов, изложила свою просьбу.

Вероятно, потрясение, произведённое в адмиральском организме, оказалось настолько сильным, что дальнейшие его действия производились как бы в тумане, хотя наружно адмирал оставался прежним — строгим и деятельным.

—  Связь с командиром судна! — приказал он дежурному и, взяв трубку, потребовал:

—  Командира к аппарату! Срочно! Кто вызывает? Это он сейчас узнает! Чтоб мигом был у аппарата! Командир? Доложите о наличии личного состава на борту. Все люди налицо? Ах, схода не было? Так, так! Тогда объясните мне, почему рядом со мной стоит человек с вашего судна. Как вас? Рядом со мной стоит товарищ Никифоровна! Не думайте, что если вы подчинены другой базе, я не найду на вас управу! — уже кричал адмирал. — Вы в моей зоне ответственности! Распустились! Я её вам сейчас лично доставлю, лично! На своём катере! Встречайте! — закончил адмирал, швырнул трубку, поглядел на окаменевшую Никифоровну и наконец-то упал в обморок.

Дежурный вызвал врача, и строгого адмирала унесли.

—  Бе-е-е-дный! — пожалела его Никифоровна. — А горластый какой, хоть и мелкий. Страсть! Ты вот что, сынок, приказ-то слышал? Так будь мил, сполни насчёт катера-то. Наши, поди, ещё на рейде? Вот и хорошо, давай, сынок, давай!

Дежурный, последние пять минут находившийся в состоянии, близком к адмиральскому, машинально снял трубку и отдал необходимые распоряжения. Двигался он при этом как на шарнирах, а голос его начисто лишился модуляций и звучал как у робота.

Когда командиру судна доложили о приближении адмиральского катера, он отдал приказ построить разношёрстную команду для торжественной встречи и приготовился к неприятностям. Прозвучал сигнал "захождение". Катер привычно лихо с полного хода прикипел к борту, и по шторм-трапу на палубу вылезла Никифоровна. Командир, глядя мимо неё остекленевшими глазами, шагнул вперёд, ожидая появления адмиральской фуражки, и поднёс руку к козырьку.

—  Ты прости меня, сынок! — застенчиво попросила Никифоровна, беря его под локоток. — Бес попутал! Адмирала не жди, плохо ему. Не серчай, сынок!

Вечером, когда судно уже шло в район работ, Никифоровна, сидя в компании двух буфетчиц, годившихся ей в дочери, рассказала за чаем о своих приключениях. Особенно возмущалась она поведением алчных машинистов.

—  Это всё потому, Никифоровна, что ходишь ты как чувырла, — объяснила разбитная рыжая Любка, подкрашивая ресницы. — Будь ты в правильной одёжке, да с нормальной причёской, эти мужики бы на своём паровозе тебя на рейд доставили! Ой! — вскочила она. — А давай мы попробуем тебя в порядок привести! Причёску сделаем, подкрасим, где надо. Ты у нас конфеткой будешь!

—  С ума вы сошли, девки! — засмущалась Никифоровна. — Зачем мне...

—  Ничего! Ничего! — захлопотали буфетчицы. — Ну-ка, давай!

Они, хихикая, принялись за дело: покрасили волосы Никифоровны в "платиновый" цвет, высушили феном, взбили и в довершение, используя разнообразные косметические средства, нарумянили, подвели глаза и нарисовали ярко-красные губы.

Поглядев в зеркало, Никифоровна обомлела: на неё косилась моложавая, дерзкая женщина, словно спрыгнувшая с эстрады.

—  Ну, девки! — довольно протянула Никифоровна. — Ну, прям, чудеса! Ну, прям, Алла Пугачёва! А я и верно ещё ничего, а? А эти-то, паровозники, чтоб их расшибло, ещё надсмешки строили! Только куды ж я теперь такая пойду, ведь засмеют! — но было видно, что новый облик ей по душе.

—  А куда тебе идти! — успокоила Любка. — Сейчас уже поздно, а завтра мы тебя окончательно обработаем, да ещё приоденем. Ничего, сначала ошалеют, а потом привыкнут.

—  И верно, — решила Никифоровна.

Когда девицы убрались восвояси, она ещё некоторое время любовалась собой в зеркало, а потом улеглась спать, решив по неопытности, что если сильно не ворочаться, то вся красота сохранится в неприкосновенности до утра. Но сказались пережитые волнения, спала она беспокойно, и за ночь косметика перемешалась, а лакированные волосы встали дыбом.

Под утро Никифоровна проснулась, взглянула на часы, остановившиеся ещё накануне, и подскочила в койке.

—  Господи! — испугалась она. — Скоро завтрак, а у меня ещё и плита не включена, а на завтрак — пшённая каша! Ой, опять оплошала!

Она ловко соскочила с койки, накинула халат и ринулась на камбуз.

Вахтенный моторист в это время обходил судно, до подъёма было ещё далеко, из-за тонких переборок доносился храп и матрацный скрип. Большая часть ламп в плафонах давно перегорела, запасных не было, и длинный коридор тонул в голубоватом мраке. Моторист уже заканчивал обход, когда послышались прыгающие шаги, и прямо на него из-за угла вылетело адское видение. Бедняга успел заметить развевающиеся одежды, фосфоресцирующие зеленоватые патлы, дикие глаза с огромными чёрными кругами и окровавленно-красный, бесформенный рот. Моторист завизжал и, лишившись чувств, грохнулся навзничь.

Михалыч и Кекс

Михалыч являл собой классический тип кока: был толст, лыс и степенен. Его молодой помощник по прозвищу Кекс отличался шустростью, малым ростом и многочисленными дефектами речи. Появившись на судне, он тут же окунулся в общественную работу, и был избран спортивным организатором. Однако судовые турниры по настольным играм его не удовлетворяли, кипучая натура требовала более острых ощущений.

—  Скусно вы зывёте! — упрекал Кекс. — Саски да сахматы, вот и все иглы. Надо сто-то новое плидумать!

—  Вот ты и придумай! — отвечали ему.

—  И плидумаю! — хорохорился дефективный.

И придумал! Кекс решил организовать тараканьи бега и самолично соорудил из картона дорожки-колеи, закрытые сверху целлофаном и кончавшиеся загонами, воротца которых могли одновременно подниматься, давая старт бегунам. Кекс продемонстрировал тараканий стадион, и публика пришла в восторг. Было решено сохранить новую забаву в тайне, ибо в непозволительно азартной сути её сомневаться не приходилось. Оставалось решить вопрос с беговыми животными. Тут возникли трудности: ещё год назад Михалыч, не выносивший морских насекомых, объявил им джихад и совместно с доктором вывел тараканье поголовье под корень.

—  Нисего! — успокоил Кекс. — У меня знакомый повал на буксиле, там этих звелюсек завались. Выбелу самых плытких!

На следующий день он притащил целую коробку отборных, мускулистых, резвых тараканов и потихоньку раздал приятелям. Команду охватил нездоровый ажиотаж: каждый подкармливал своего скакуна, ухаживал за ним и тренировал, гоняя веником по каюте. Тараканы получили клички: Снежинка, Старпом, Испанец, Чёрный Принц и тому подобные. Своего таракана Кекс нарёк Янычаром, предрекая питомцу будущность фаворита. Объявились барышники, селекционеры и букмекеры, а из каюты Кекса по вечерам доносились вопли: "Жми, Испанец! Крой, Старпом! Обходи его!"

Как-то, проходя по коридору, старпом услышал, как поминают всуе его должность, отворил незапертую по оплошности дверь и обнаружил притон. Ни слова не говоря, он смахнул со стола хитрое спортивное сооружение и принялся топтать. Многие знаменитые спринтеры приняли тогда бесславную смерть, но были и такие, что спаслись, разбежались по щелям, отсиделись и дали потомство.

Открытый процесс над тараканьей мафией длился неделю. Все проходившие по делу были строго наказаны. Кексу объявили выговор по комсомольской линии и лишили должности спорторга.

Судно к тому времени уже вышло в рейс. Жизнь начала входить в привычную колею, а тараканы меж тем не дремали, их становилось всё больше. Михалыч явился в каюту Кекса и сунул под нос разжалованному общественнику закупоренную банку, в которой резвился молодой таракан.

—  Это что? — грозно спросил повар.

Кекс поднёс банку к свету, пощёлкал языком, оценивая экстерьер, и заявил, что, судя по окрасу — это сын Снежинки и Чёрного Принца.

—  Снежинка?! — заорал Михалыч. — Принц Чёрный?! Эти гады уже по всему пароходу гуляют! На камбузе безобразят, сволочи! А этот у меня в портсигаре сидел!

—  Михалысь! — попробовал оправдаться Кекс. — Да я-то плисём? Они у нас в стлогости соделзались, далеко не уходили. Если бы не сталпом, так и зыли бы мы спокойно. А Янысяла мне как залко, Михалысь!

Повар ушёл, шарахнув дверью, а наутро капитан, у которого тараканы начисто слизали шершавыми языками секретную кальку, объявил на судне осадное положение, и доктор, облачившись в химкостюм и надев противогаз, двинулся с пульверизатором в крестовый поход против усатого воинства. Химическая война длилась несколько дней с переменным успехом и, наконец, правильная тактика и техническое превосходство взяли верх над тараканьей плодовитостью. Правда, отважный Михалыч, сражавшийся волонтёром на стороне администрации, слёг с сердечным приступом.

Кекс явился в санчасть проведать старшего товарища. Больной чувствовал себя лучше, но вставать с постели ему пока не разрешали.

—  Михалысь! — с порога начал Кекс. — Ты как себя сювствуес? Узе холосо? Ты, Михалысь, не волнуйся, тут у меня сейсяс такое слусилось... На камбузе на полке стилальный полосок стоял, котолым мы лаковины моем, так этот стилальный полосок, залаза, на каське, на волне, знасит, бух! И плямо в бак с компотом! Я поплобовал, пить мозно, мозно пить, ну и лазлил по клузкам, а матлосы обиделись и сталпому назаловались, сто, знасит, доктол совсем озвелел и успокоительное, ну, котолое от половых волнений, подливает в компот в стласных колисествах. Вобсем, такая свала насялась! И сто за люди, Михалысь? Из-за всякой елунды себе нелвы полтят!

—  А ты куда смотрел? — расстроился Михалыч. — Будто не знаешь, что всё нужно убирать, чтобы на качке не слетело!

—  Тосьно, Михалысь, тосьно! — сокрушённо кивал Кекс. — Всё нузно убилать, я, как лаз, сказать хотел... Ты только не волнуйся, Михалысь, тебе сейсяс волноваться вледно... Я твою блитву электлисескую взял и на камбузе на полке оставил, так она вместе со стилальным полоском — бух! Плямо в компот! Ты засем встаёс, Михалысь? Сто ты так побледнел? Ты не бойся, я твою блитву достал и в песь для хлеба полозыл, она тёплая, быстленько высохнет, а потом спилтом пломоем, и как новенькая будет. Ну, я посол, поплавляйся!

Загубить дорогую бритву — само по себе уже скверно, а Михалыч к тому же не мог бриться лезвиями, даже импортными. Отечественная же сталь приводила его нежные щёки в жуткое состояние.

Через час Кекс явился снова. Он был смущён, хоть и пытался скрыть это привычной развязностью.

—  Ну, Михалысь, ты совсем молодсом! — затараторил он, пряча глаза. — Сколо совсем поплависся. Ты, Михалысь, только не волнуйся, сто я тебе сказу-то! Пекалиха наса соблалась хлеб песь и пеську влубила на полную катуску. Это я, конесно, виноват, она зе не знала, сто там твой "Филипс" лезыт. Возьми, Михалысь, мозет есё посинить мозно? — и он достал из кармана бесформенный, оплавленный, ещё горячий ком пластмассы.

На крик повара прибежал доктор, выгнал Кекса и вкатил больному успокаивающий укол.

Поправившись, Михалыч отпустил бороду, что ещё прибавило ему солидности. Кексу он, добрая душа, конечно же, всё простил, и только злонамеренные люди могли утверждать, что случившееся вскоре происшествие явилось хитро подстроенной местью.

Кекс мыл палубу на камбузе. Ловко балансируя на качке, он споро гонял шваброй мыльную воду и весело напевал: "Вдоль по Пителской, по Твелской-Ямской, ух!" Настроение у него, как всегда, было отличное. Михалыч заканчивал варить компот и ворчал на помощника, взявшегося за приборку раньше времени.

—  Толоплюсь, Михалысь, толоплюсь! — оправдывался Кекс. — Сегодня меня девуски плигласили! К девускам пойду, Михалысь! Мозет, и ты со мной?

Михалыч молча снял с плиты огромный котёл, поставил на палубу и огляделся: куда бы его пристроить?

—  Вдоль по Пителской, по Твелской-Ямской, ух! — пропел Кекс, а вслед за этим послышался всплеск, и раздался душераздирающий вопль. Котёл, пролетев по скользкой палубе, ударил Кекса под коленки, и бедолага со всего маха сел в кипящий компот. Завопив во второй раз, Кекс вдруг замолк и с горечью сказал: "Нисего себе, сходил к девускам!", а потом заорал в третий раз.

Михалыч выудил его из компота и на руках отнёс в санчасть.

Теперь пришла очередь повара навещать Кекса. Когда он вошёл к пострадавшему, Кекс, морщась от боли, читал журнал. Михалыч, виновато держа в руках кулёк с гостинцами, глядел на Кекса, а тот делал вид, что его не замечает.

—  Сто, плисол, сёлт лысый? — Кекс, наконец, отложил журнал. — Иди близе, сейсяс я тебе сто-то показу! Это сто? — он откинул одеяло. — Нет, Михалысь, ты молду не отволасивай, ты смотли, лысый, сто ты наделал. Это сто, зопа? Это не зопа, а плямо семафол класный! Дазе у макаки такого не увидис! А эти стуськи? Ты зе мне их вклутую свалил! У тебя, Михалысь, дети есть? Взлослые узе? А у меня есё нет. Так вот, лысый сёлт, если их не будет, ты меня сам усыновис! Давай сюда, сего ты там плинёс.