Игры с дымом

— Именно, именно, Хорхизан, — повторяет старый Шалхизан. — Вы ведь видите, шаиры, мы знали о Прозревших только забавную сказку. Вершапиэр этот символ был вовсе незнаком, и правильно, — шаир проводит по воздуху трубкой, — девушке в ее возрасте не следует думать о подобных глупостях. Но вершаир Серентаар отчего-то всерьез испугался, увидев Рассеченный Глаз. Вы представляете, как нехорошо вышло: вершаир сам уговаривал ее отправиться на северные земли.

Повисает молчание: шаир подносит к губам трубку и втягивает дым. Никто не нарушает тишины: владыкам Тер-Аша некуда спешить.

— На северные земли, да-да, — болезненно прищурившись, продолжает Шалхизан. — И вызвался ее сопровождать — а ведь раньше упирался, не хотел участвовать. Я предлагал ему, говорил о великой чести, рассказывал о новых землях. Отказался, не уважил просьбы старика, — с сожалением добавляет шаир, — ай-я-яй. Он искусный вершаир, этот Серентаар, и он сын достойного отца. Помните грозного Форотаара, Ринхизан?

Огонь бешено разгорается в глазах чернобородого мага.

— И внук достойного деда, — безразлично произносит он.

— Да-да, Ринхизан, — кивает старый шаир. — Вы не знали Тинтаара, вы слишком молоды; он же был чрезмерно заносчив. Даже разговаривать достойно не умел, — старик брезгливо взмахивает высохшей ладонью, — но посмотрите на внука: истинный вершаир, цвет Таарнана. Большая удача для всех нас, — со значением произносит Шалхизан, — что вершаир Серентаар отправился на северные земли.

Ринхизан взглядом вздымает вино в воздух, оно замирает; дымные птицы проносятся сквозь него, задевая крыльями и розовея на лету.

— Видимо, он не оправдывает Ваших надежд, Шалхизан, — произносит чернобородый маг.

— Ринхизан, — отвечает седой шаир, — Вы слишком жестоки к вершаиру Серентаару. Не спешите его осуждать: он понес тяжелую утрату. Он молод, — старик роняет на колено высохшую ладонь, — он любил погибшую вершапиэр. Когда-то, — с болью добавляет Шалхизан, — я тоже был молод. Как жаль, что мне не вернуть этих дней.

Шаир прикрыл глаза, он подносит к губам трубку и — в который раз — медленно затягивается.

— Следует известить отца вершапиэр, — говорит неподвижный Хорхизан.

Шалхизан поднимает слезящиеся глаза и качает головой, выдыхая дым.

— Нет-нет, Хорхизан, — с участием отвечает он. — Вершаир Керелтаар вспыльчив; в его годы нельзя быть таким. Если он узнает, что его единственная дочь погибла на задании шаиров — горе убьет старика. А ему еще рано умирать, шаиры, — покачивает головой Шалхизан. — Рано, рано.

— Вы истинно мудры, Шалхизан, — склоняет голову чернобородый маг. Он спокоен; в глазах же его бушует пламя.

Седобородый маг не отвечает. Он поглощен собственными мыслями и изредка подносит к губам трубку.

* * *

Тревожить ли могилы?!

Странный вопрос. Прийти и погрустить об умерших, возложить венок из синеньких степных "цветов скорби" к бронзовому или деревянному Кругу Всевышнего — что ж плохого случится? В Имбарии так испокон веку люди живут. Или все-таки на лергирский лад: покойников в лесной глуши хоронить? Известно ведь: если пожелает душа, спросив у Всевышнего позволения, спуститься на миг на блюдо мира, на нее налетают демоны. Подступаются, хотят в темное подмирное царство утащить — но не властны. И вертятся вокруг могил в исступлении, красными зубами скрипя; и горе тогда случайному путнику: вот его-то разорвут демоны на части и душу уволокут.

На протяжении столетий в Лергире верили так, в Имбарии иначе — но за дело взялась лергирская Церковь. Духовникам уж очень не понравилось кладбище имбарских королей между Химбаром и Зениром: кто ни попадя ходит, могилы топчет, скверны набирается, еще и молиться там вздумают, ересь.

Имбарцы, разумеется, все толковали по-своему. Дескать, короли умершие на прохожих взирают и наставляют на путь истинный. И по могилам никто не ходит: королевское ведь кладбище, там стража караулит. И никто могилам не молится: помилуйте, мы же, как и вы, во Всевышнего веруем. А что демоны слетаются — так это Беругг Лергирский написал. Мы его не знаем; говорят, он с вашей королевой блудил. Сами-то не еретики будете?

Несходства веры запоминались, записывались, а в имбарскую войну зачитывались перед паладинами — чтобы бойцы точно знали, кто прав, а кто еретик. Южанам припомнили все. Железные полки волной прокатились по степи; имбарские духовники либо спешно отринули старые взгляды, либо отправились на любимый Церковью костер. На них же горели храмовые книги южан: Всевышний отвернулся от Имбарии, благоволя тем, чья армия оказалась сильнее.

По прямой дороге перестали ходить; королевское кладбище было заброшено и стало считаться лихим местом. Зато разрослась и разбогатела деревушка Лерга — лично Ликоном Вторым переименованная, — у которой проходил новый торговый тракт.

Но паладину Амету было некогда обходить кладбище: по приказу майстера Тремена он выбрал прямую дорогу. Шел дождь. Лил, лил и лил, не переставая. Амету казалось, что Всевышний — там, на небесах, — взял свой огромный ушат, вычерпнул глубокое озерцо и медленно ушат накреняет, обрушивая на землю потоки воды. Того и гляди, начнут падать скользкие холодные рыбы и усатые раки. Конь Амета одиноко топал по дороге, пробираясь сквозь дождевую стену. Перед глазами висели серые струи, сквозь них не было видно дальше нескольких шагов. Дальше — только сырая муть.

"Погодка", — подумал паладин, плотнее запахивая дорожный плащ. Ладно, если ребята нагнали еретиков только сейчас — авось в дождь огненная ересь не так сильна. Если нет... тогда надо добираться скорее, предупреждать в Зенире ландмайстера Мерра.

Амет прикрыл ладонью глаза от потоков воды — и из дождевой мглы показались смутные очертания. Впереди ожидали ворота древнего кладбища: высокие чугунные створки, втиснутые между массивными столбами. Паладин не был силен в истории, но известно было всем: здесь хоронили королей Имбарии. Всех, кроме Мутта Четвертого, последнего, которого Острие лергирского Копья — отряд паладинов — пронзил в Химбаре рапирами и скинул тело несчастного монарха со стен на пески Великой пустыни. Такой была кара за непокорность.

Амет приближался. Выглянули из потоков дождя острые клювы каменных фигур на столбах: два огромных ворона с широкими крыльями, воздетыми к плачущему небу. Имбарский ваятель был подлинным мастером: птицы казались живыми — казалось, сейчас заплещут каменными крыльями, скрипуче каркнут и воспарят в дождь, и низвергнутся на одинокого всадника. Безмолвные, неумолимые стражи покоя имбарских королей, карающие неосторожного пришлеца.

"В такую погоду, — подумал Амет, глядя на замершие в вечном ожидании статуи, — тут только всякой нечисти и водиться. Был бы я крестьянином — точно бы сюда не пошел".

Он не боялся и не был суеверен. Жизнь научила его видеть только настоящие опасности, не отвлекаясь на домыслы. Скульптура даже на кладбище оставалась мертвым изваянием, и не было здесь никакой нечисти, что бы монахи ни говорили. Наверное, имбарцы все же не были дураками — а они хоронили королей у людной дороги.

Но тревожное предчувствие оставалось, а вот ему паладин привык доверять.

"А что поделать?" — подумал он. Ворота были навсегда распахнуты: никакая сила не сдвинула бы створки на приржавевших петлях. Каменное изваяние Рерута — любимого имбарского святого — было поставлено у входа: скульптура изображала молодого человека на коленях, воздевшего к небу руки. Мольбу и надежду изобразил на лике скульптор, и вера горела в каменных глазах.

"Что ж он сделал такого? — думал паладин. — Вот ересь, не помню. Надо больше монахов слушать, что ли".

Амет проследовал между молчаливыми воронами — и прямая аллея простерлась перед ним; а по обеим сторонам проплывали, показываясь из дождя, серые надгробные памятники.

Показался из мглы склеп, чтобы растаять за спиной: мох забился в каменную кладку и затянул раскисшим под дождем покровом крышу. Изваяния стояли у дверей: грозные Слуги Всевышнего, ведущие вечную войну с краснозубыми демонами. Каменные их крылья пересекались над входом, и гордой была осанка небесных воинов. И трубили они в каменные трубы, воздев к небу: вода переполняла их, стекая на серую землю. Сейчас Слуги шевельнутся, и стряхнут воду с одеяний, и вострубят, потряся блюдо мира, и обнажат мечи, что на поясе. Уходи, пришлец! спасайся, лергирский пес, не топчи могилы королей Имбарии!..

И что-то сквозь дождь шуршало и шелестело, и перешептывалось под темным сводом: пауки ли плели в пыли ловчую сеть, или же вода просочилась сквозь крышу и журчала по саркофагу? Может статься, умерший король, подняв каменную крышку, прогуливался по склепу, сверкая мертвыми глазницами?..

Статуя у другого склепа: воинственный король стоял на каменной плите, глядя на небо, властно простирая ладони. Черные крылатые горгульи припадали к ногам, в пастях принося меч и щит, вкладывая в руки монарха-воителя. Сошедшая с небес корона возлежала на ладонях Слуги Всевышнего из белого известняка: власть дарована Всевышним, оружие король возьмет у поверженных врагов.

Еще склеп, еще изваяние: монарх в доспехах и с исполинским щитом, что он держит обеими руками. Демоны, рогатые и отвратительно уродливые, охватывают короля за руки и плечи, цепляются за ноги, впиваются зубами в щит — изображенный неколебим, стойкость и решимость в его взгляде. Он — защитник, сумевший оборонить народ от врагов; король и после смерти охраняет Имбарию, защищая от краснозубых врагов человечества.

Амет завороженно вертел по сторонам головой. Он никогда не был на кладбище, и жадно всматривался в каждое надгробие и каждую скульптуру. "Надо Тона приволочь, — решил он. — Тут же столько всего на могилах написано — он бы и разъяснил. Церковь хоть и против, ну да явно тут из Зенира патруль бывает: проверяют, чтоб разбойники не прятались. Стало быть, не такой и грех. Правильно? Правильно!"

А дождь все лил и лил, и перед глазами висела пелена. Только что-то тревожное забиралось в мысли, скребло на душе и давило на плечи.

— Погоди-ка, — сказал в пустоту Амет и вылез из седла; подошвы шмякнули по грязи.

— Погоди, ересь лютая, — повторил паладин, шагнув к изваянию.

Оно не выделялось: просто какой-то давно мертвый имбарец — даже не король, — но что-то притягивало к нему Амета. Шлем был не как у остальных: без пышных украшений и гербов. Двуручный меч, на который опирался изваянный. Рубленые черты мраморного лица и провалы глаз.

А что-то появилось в воздухе: странно парили в нем обычно спокойные искры Дара. Как-то необычно они дрожали; что-то извне нарушало их движение. Паладин выдохнул и положил руку на плечо скульптуре.

— Вот скажи мне, имбарец, — произнес он вполголоса. — Ты ж против нас когда-то воевал. Конечно, против нас: против кого еще?

Конь Амета тревожно захрапел за спиной. Паладин не обратил внимания. Почему-то все казалось неважным: все становилось серым, как дождь вокруг; серым, как могильная земля под ногами. Белесые искры Дара притягивались друг к другу, сливаясь в яркие бесформенные пятна.

— Вот ты нас ненавидел, да? И мне тебя любить не за что. Дохлый ты давно, и черви, ересь лютая, тебя сожрали. Так и меня ж тоже когда-нибудь так похоронят — и даже памятника, как тебе, не поставят. Ересь это потому что.

Позади послышалось шлепанье копыт: Бархан убегал. Амет опять не пошевелился. Его плечи становились свинцово-тяжелыми, заставляя ссутулиться. Взгляд же бойца буравил изваяние.

— А вы все, в общем, нас ненавидите.

Паладин вытащил рапиру и провел острием по щеке изваяния, оставляя царапину на мраморе.

— Ненавидите, ересь лютая! — заорал Амет и рубнул наотмашь. — Ненавидите! За вас кровь льем! Вас защищаем! Ради вас, сволочей, искореняем! А вы?..

Что-то мелькало перед глазами в сплошной дождевой стене: то ли молнии рассекали небосклон где-то вдали — то ли кружились странные, сверкающие длиннокрылые ласточки, неясно откуда появившиеся на древнем захоронении.

— А вот тебе, гад! — крикнул Амет, притягивая на рапиру белесые искры.

И не смог.

Искры Дара потоками метнулись куда-то прочь, в дождь, к мерцающему белесому столбу, что пронзил дождевые тучи и впился в кладбище. Паладин зажмурился, потер кулаками глаза — и шлепнулся на землю, в грязь, накрыв руками голову.

Что-то страшное и давящее заставило бойца спрятаться и трястись, как крестьянина при виде разбойников. Лишь бы не показываться. Лишь бы не двигаться и ничего не делать. Лежать в грязи, умереть в ней, слиться с могильной землей имбарского кладбища!..

Круговорот белесых искр, вертящихся с бешеной скоростью. Ласточки; странные, светящиеся ласточки из Дара, мечутся вокруг столба, застигнутые колдовским штормом. И тишина: даже дождь умолкает, испуганный ересью.

— За веру! — бормочет Амет, укрываясь за статуей. — За веру... За Лергир!.. Искоренять!.. Защищать!.. Паладин должен быть... Должен, ересь лютая!..

И — сначала робко, лишь бы остаться незамеченным — потом увереннее, паладин тянет белые искры на верный клинок.

— Ненавижу, — шепчет Амет, глядя в мраморную спину статуи перед ним. — Ненавижу, ересь лютая, ненавижу гадов!

Слабость и страх — но не такие, ересь лютая, и близко не такие! — бывали и на тренировках Дара. Тогда майстер Тремен советовал думать о краснозубых демонах и их человеческих приспешниках — обо всем, что искореняет паладин; и томящий ужас исчезал, уступая ярости.

— На! — орет Амет, протыкая памятник засветившейся рапирой. Кто-то хохочет из круговерти искр — утробный, нечеловеческий голос; и мир взрывается сотней мраморных обломков.

Лица появляются перед Аметом. Вот король-защитник с огромным щитом в обеих руках — паладин рубит клинком наотмашь. Вот скалится в улыбке имбарец-победитель — а горгульи над ним смотрят на Амета, и щерят изогнутые клыки. Вот имбарец на коленях, поднявший ладони — так тебе, ересь лютая, вот тебе, гад, умри, умри!.. Ненавижу! Ненавижу!.. Белесая каша в глазах. Вертящийся вихрь белых искр — и ласточки вокруг него, странные ласточки, застигнутые штормом. Амет падает навзничь, отбрасывает рапиру, пытается встать — и голова его бессильно хлопается в грязь.

"Вот и все? — со злостью думает паладин. — Одолели, демоны? Подохну?"

И видит, как страшный светящийся столб тает и рассыпается на успокаивающе привычные искры.