| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Телефон не умолкал, трезвоня в кармане халата. Она протянула руку — не достать, пальцы хватали воздух в паре сантиметров от сброшенного на пол шелка. Катя приподнялась из пенной шапки и, перегнувшись через край, подцепила таки упрямую ткань, потянула на себя, нащупала плоскую, заходящаяся истошными трелями, коробочку. Как только она дотронулась до него, звонок резко оборвался.
Катя вздохнула, ну вот такое настроение порушил. Ноги второй раз скользнули по скользкому фарфору и она, дернувшись всем телом, упала в воду. Затылок глухо впечатался в стальную, блестевшую хромом, полку. Многочисленные баночки с шампунями, кремами и притираниями посыпались на пол. Завязанные в тугой узел волосы, смягчили удар.
Удар не был сильным, но его хватило на то что бы выбить из девушки сознание. Тело с головой погрузилось в воду. Катя почти сразу пришла в себя, дернула руками, пытаясь ухватиться за края ванны и вытянуть себя на поверхность. Привычного гладкого фарфора не было. Словно уютный мир ванны — превратился в огромный враждебный океан. Она колотила руками, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь, но вокруг была лишь одна вода...
Иван Васильевич.
Он потер руки, готовясь плеснуть в пузатые рюмки — черный ямайский ром. То, что поиск не удался — его не расстроило, ну вот ни на грамм, ни на миллиметр не расстроило. Да он, положа руку на сердце, шибко то и не старался. Темная история, ну ее на болото, так для вида попыхтел и отбой — мол не вышло, господа милиционеры, с кем не бывает. Да и не хотелось ему лезть снова в темноту, негостеприимная она была в этот раз — холодная и угрожающая, не такая как всегда. Правда и уходить сразу он тоже не торопился, заприметил, едва войдя в комнату — початую бутылочку с ромом — его любимым, черным. Да не абы каким, а самым что ни наесть натуральным — ямайским. И вот дождавшись ухода начальства, он подкатил к своему куратору — строгой женщине средних лет, с роскошной гривой каштановых волос и с такими шальными глазами, что у Василича (так он, в мыслях, себя называл) при взгляде в этот карий омут — моментально потели ладони и начиналось шевеленье в штанах.
— Лидия Аркадьевна, плеснули бы в рюмочку — голова болит, сил нет, — начал подкат он, жалобным голосом.
Та стрельнула в него, враз потемневшим глазом, иронично изогнула уголок четко очерченного рта и достала пару пузатых, темного стекла рюмок.
Василич намек понял, засуетился, щелкнул застежками кожаного, щегольского портфеля — достал лимон и плитку горького шоколада.
Темный, густой ром пошел хорошо, ароматная жидкость расслабила обоих и мужчину и женщину. Они сидели напротив друг друга, почти касаясь коленями, Василич увлекся — сыпал анекдотами и историями из своей "сыскной" практики. Лидия Аркадьевна оттаяла, улыбалась уже не только уголками умело подведенного рта — между губ поблескивала ровная полоска зубов. Вьющаяся мелким бесом, упругая прядь волос вырвалась из строгой прически, она сдувала ее, но та все возвращалась на гладкий лоб — прикрывая потеплевший, искрящийся весельем глаз.
Рука Василича перекочевала на круглое колено, Лидочки (так в пылу рассказа он назвал ее, а она не поправила) и та не сбросила ее, а напротив накрыла его пальцы своей мягкой ладошкой.
Раздухарившись, опьяненный крепким спиртным и близостью красивой женщины, Иван Васильевич разлил остатки рома и поднявшись провозгласил — За прекрасных дам и... продолжение вечера.
Подмигнул, раскрасневшейся женщине, махнул рюмку, не глядя, подхватил со стола дольку лимона и залихватским движением кинул ее в рот и... страшно захрипел, побагровел лицом и заметался по комнате — лимон встал поперек горла мешая дышать, от чего-то бросился к балкону. Жалобно охнул отлетевший в сторону столик, завизжала испуганная женщина. Нога ловеласа поехала по половинке не дорезанного лимона, и он с грохотом вылетел с открытого, по причине жары, балкона.
Спасло его то, что оперативная квартира была на втором этаже, а скорая приехала через пять минут.
— И как он?
— Хреново, перелом тазовых костей, проломлен череп. После операции пришел на пол часа в себя, все твое имя бормотал — он, поможет, он поможет. Потом впал в кому.
— Ха, здорово, значит, вы теперь решили попробовать, что со мной будет? Не жахнули я так же как они? — слова вышли чужими, наждачной бумагой продираясь сквозь горло.
— Ты, Максим, из другого теста вылеплен, с тобой по-другому будет.
— С чего такая уверенность?
Крюков развел руками, печально улыбнувшись.
Максим прикрыл глаза — Катя, Катенька, Катенок — как же так? Открыл глаза, — Хорошо я согласен, только сейчас я не смогу, обождать надо, через неделю буду готов — попробую.
Крюков поморщился, — Так долго нельзя ждать, время как песок сквозь пальцы уходит, поздно через неделю будет, поздно.
Оглушенный известием, о гибели Кати, Максим не обратил на его фразу внимания и не спросил чем так важна для них объект поиска, как выяснилось потом зря.
— Хорошо, через три дня, мне подготовиться надо.
Крюков кивнул, — Добро, через три дня я у тебя.
— Приходи один, приноси фотографию и карту города, где ее видели.
— Больше ни чего не надо?
— Да, чуть не забыл, личные вещи — дневники, письма какие-нибудь, белье нижнее, любимые вещи, игрушки.
Крюков опять кивнул — как дятел, мелькнула злорадная мысль.
— И приходи один, понял? Один. Да и последний вопрос ты уверен что со мной не произойдет "несчастного случая" как с другими?
— Уверен.
— С чего такая уверенность? — Максим выжидающе глядел на него, не то что бы он боялся, но...
Крюков покачал головой — Давай на этот вопрос я отвечу после дела.
— Хорошо, на этот и еще на много других, у меня их достаточно накопилось.
— Если смогу, — опер повернулся и вышел.
Глава 10.
К предстоящему делу следовало подготовиться. Перво-наперво выгнать из себя всю ту дрянь, что они с Крюковым по напихали в себя. Водка, табак. Максим с наслаждением закурил — последняя. Сидел, пускал дым в потолок, бездумно глядя перед собой — оставшиеся секунды перед боем. Докурив, пошел в ванную — долго мылся, переключая воду с ледяной на горячую. Потом выпил стакан минералки с медом и лег спать.
Проснулся, когда за окном стояла непроглядная ночь. Привычно размялся, давая мышцам адаптироваться, и когда покрылся тонкой пленочкой первого пота понюхал свое плечо — пахло плохо. Спирт и никотин начали выходить — это хорошо.
Максим задернул шторы, зажег толстую свечу и опустился перед ней на пятки. Первые несколько минут огонек свечи покачивался перед глазами, но дыхание скоро выровнялось, ушло в живот, и он сосредоточился на пламени. Погружение вошло хорошим, глубоким. Вынырнул он только через час. Тело подрагивало, суставы ломило — значит, медитация прошла правильно и он опять встал под душ. Теперь только горячая, на грани кипятка вода, когда ломота прошла, он вышел из ванной.
Пришло время нагрузить тело — штанга и гири. Мышцы с радостью отозвались на заданную нагрузку. Хром штанги поймал слабый луч луны и весело отразил его в глаза — соскучилась хозяин, ждала, когда вспомнишь обо мне. Вверх-вниз — мерно ходил гриф, мускулы вздувались буграми и опадали и снова вверх-вниз. Тело наполнялось силою, рассасывая тревогу и давая уверенность.
Закончив с железом Максим, принялся за тяжелый мешок. Убитые металлом мышцы, по началу плохо слушались, но в процессе тренировки сила начала уступать место резкости и скорости. Жалобно поскрипывал подвес мешка, глухие удары эхом прокатывались по квартире и тонули в прокладках звукоизоляции. Дом спал и никто, кроме луны не слышал треска кожи, когда кулаки входили в резиновую плоть мешка, а локти и колени, раз за разом останавливали накатывающуюся на человека темную тушу снаряда.
Максим остановился, только когда руки и ноги налились свинцовой тяжестью и напрочь отказались действовать. Пришло время растяжки — он тянулся долго и с удовольствием, натянутые мышцы дрожали, как струны безупречно настроенной гитары, посылая в мозг сигналы — нам хорошо хозяин, мы готовы к бою.
Выжав себя досуха отдав последние силы — он блаженно растянулся на спине, расслабляясь и пережидая, когда высохнет пот и снова в душ. После душа он натянул на себя тонкий трикотажный костюм и отправился на пробежку. Через час он вернулся, швырнул мокрый насквозь костюм в корзину с грязным бельем и снова душ.
После этого он растянулся на матрасе и уснул, наслаждаясь тяжестью хорошо проработанных мышц.
Пегий, сильно потрепанный воробей скакнул на карниз, он был стар и знал, что здесь часто бывают вкусные хлебные крошки. Но сейчас кроме пыли на крашенной жести ни чего не было. Он поскакал, — жаль, жаль, очень жаль. Он был голоден, а жирные, злые голуби прогнали его из сквера, где седая, сгорбленная старушка крошила булку. "Пегий" злобно прочирикал, кляня на своем языке судьбу-судьбинушку. И влекомый голодом заглянул в открытое окно. Под окном, раскинувшись лежал человек. Воробьишка покрутил головой и скакнул внутрь — на широкий подоконник. Бочком, бочком приблизился к краю, поглядел выпуклым, черным глазом на лежащего. Человек не двигался, казалось даже не дышал, "растрепанный" скакнул еще ближе — уж не умер ли хозяин, и встревожено выдал заливистую трель. Лежащий метнулся резко и быстро словно зверь, из неудобного положения (обе руки под головой, правая нога под левой), сильные пальцы сомкнулись на хрупком тельце. Воробей лишь жалобно пискнул. Любопытство сгубило не только кошку, но пальцы не сжались, давя в кулаке маленькое тельце.
Максим смотрел на щипаного воробья у себя в руке. Пальцы держали пичугу крепко — но осторожно, почти нежно. ...Меч нужно держать в руке, словно маленькую птицу, сожмешь сильнее чем надо — раздавишь, слабее — улетит; как грудь любимой женщины — нежно но твердо... Вот и он держал сейчас птицу, как меч — крепко мизинцем и безымянным, чуть придерживая — средним и едва-едва указательным и большим, замкнув их в кольцо. Наука Исстори Кано крепко велась в плоть.
— Ну что дурилка, попался, как кур в ощип. Голодный небось? — Максим время от времени бросал крошки на карниз прикармливая беспризорных птиц.
— Извини, брат, нечем мне тебя кормить, — он раскрыл ладонь, воробей отряхнулся, чирикну что-то гневно и улетел.
Оставшиеся до встречи с Крюковым время, Максим настраивал себя, как мастер строит хороший, но сбитый музыкальный инструмент. Медитировал, до изнеможения занимался со штангой и гирями, истязал боксерский мешок и по часу крутил тао — вводя себя в ИИС — подолгу замирая в ключевых фазах движения и бесконечно медленно перетекал из одной позы в другую, до секунды выверяя движения тела с дыханием и остановкой мысленного диалога. Все это время он ни чего не ел, чистя кровь и суставы, лишь пил воду разведенную с медом.
Когда пришел Иван он почти вышел на пик формы и в принципе к "поиску" был готов. Стук в дверь застал его, когда он выполнял заключительные движения "Ше син" — короткую дорожку формы змеи. ...Левой ногой он шагнул вперед-влево, почти упираясь коленом в стойку штанги. Повернул тело влево, выполнил подсекающий удар левой рукой, собрав ее в кулак. Правая ладонь, сжавшись в кулак, скользнула вдоль тела к правому боку. Правой стопой он под шагнул к левой, плотно притирая ее к полу, и на миг замер. Все это он проделал с закрытыми глазами. Когда постучали в третий раз, Максим пошел открывать дверь.
Тьма — вязкая и густая как смола, не отблеска света ни движения. Абсолютная пустота застывшая монолитом и одновременно живая — дышащая.
Прежде чем нырнуть, Максим скользил взглядом по стихам которые писала девочка по имени Инна (к сожалению ни дневника ни писем Крюков не принес, а когда Максим напомнил — только развел руками). Не столько вчитываясь в буквы сколько ловя ритм и настроение коротеньких строчек, долго мял в руках канареечного цвета футболку. Потом прижался к тонкой ткани лицом — вдохнул запах, пахло неиспорченным девичьим телом и сладкими с еле уловимой горчинкой, незнакомыми духами. Подержал в руках любимую в детстве игрушку — порядком помятую Барби. Всмотрелся в фотографию — чуть вьющиеся волосы ниже плеч, широкая улыбка, чуть неровные зубы, которые ее не портили, пухлые губы и упрямый нос. Ни чего особенного.
— Девочке 16 лет, не курит и судя по всему не пьет, занимается спортом, с мальчиками не спала. — Больше ему пока добавить было нечего.
Он походил по комнате, вернулся к столу, перетасовал пачку фотографий, повертел в руках мелочевку принадлежащую девушке. Не свежий носовой платок, расческу, сточенный до середины перламутровый столбик помады, институтский конспект лекций, брелок с мобильного, еще что-то, он не заметил — начал входить в состояние.
Махнул Крюкову — уходи, я выйду как закончу. Как Крюков ушел, он не заметил.
Максим как сомнамбула подошел к холодильнику — достал водку налил в стакан и убрал его обратно в белое нутро.
Не торопясь задернул шторы, погасил свет, поставил перед собой толстую свечу чиркнул спичками. За свечой прикрепил фотографию Инны — на ней она смотрела прямо в объектив, подперев подбородок ладонью, на русых волосах венок из одуванчиков, в серых с зелеными искрами глазах плещется веселье, нижняя губа шутливо оттопырена и за белой полоской зубов — розовый язычок. Перед свечей расстелил карту города, где предположительно находилась девочка, рядом положил танто.
Плавно опустился на пятки, гибкий язык пламени танцевал перед глазами. Максим прикрыл глаза, сквозь узенькие щелки смотря на пламя. Дождавшись когда огонек наиграется и замрет в обманчивой неподвижности, раскрыл глаза и впился взглядом в прямоугольник прошлого. Он скользил вниманием по лицу девочки впитывая в себя черты юного лица — ямочки на щеках, легкие улыбчивые морщинки в уголках глаз, складочку на верхней губе, тонкую переносицу, искорки в глазах. Лицо надвинулось на него, нет это он пройдя сквозь пламя впитал его в себя и стал с ним единым целым. Не мертвым прямоугольником цветного картона, а юным, порывистым и... живым. В голове заметался девичий смех с легкой хрипотцой, смех достойный не юности но опытной зрелости. Вдохнул горький запах полыни и луговых трав. Почувствовал тяжесть русой косы на шее, легкость ног и ни чем не замутненную радость жизни. И рывком нырнул во тьму. Он впустил в себя ее мир, не просто окунулся в него (став свидетелем чужой жизни), он стал ею — тонкой девочкой Инной, гордой и нежной, смешливой и романтичной, порывистой и скрытной. Живой. Выплескивающей в стихах свою боль и еще что-то. Но что — он не знал, ведь кроме боли, ни чего чувствовать не умел.
Перед глазами заскользили строчки стихов:
Озёра белые мертвы;
В них жизни нет.
Пластинки резвые листвы
Упали в снег.
Здесь всё на грани,
Всё молчит.
Не затянувшаяся рана
Кровоточит.
Сквозь кроны
Пробиваются лучи.
Во мне от боли
Каждый член кричит.
От этой белой тишины.
Схожу с ума.
От этой чёрной белизны
Вопит душа.
Я, словно луч,
Хочу пробить броню,
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
