Неомаг. Часть 1. Главы 1-10

Пролог.

Не надо было соглашаться на эту встречу, думал Максим, глядя поверх очков, как к столику уличного кафе, подходят те кто назначил ему встречу. Не смотря на удушливое, жаркое лето на мужчинах были темные костюмы. Эти двое — "первый" и "второй", как мысленно он их окрестил, были абсолютно разные, но тем не менее, неуловимо похожие. Первый — среднего роста, темные волосы зачесаны назад. Второй — высокий, худой, если не сказать изможденный, с пегими коротко, по военному, стрижеными волосами.

Не здороваясь, они синхронно отодвинули пластиковые стулья, и, аккуратно поддернув брюки сели.

Глазами, вот чем они были похожи. Темно-серыми, словно подернутыми дымкой, глазами. Нет, не стоило — он утвердился в своей мысли, глянув в их спокойные лица. К сожалению, отказать тем, кто его попросил он не мог. Бывают в жизни такие ситуации, когда невозможно сказать нет, кто бы что бы, не твердил о свободе выбора.

— Я, вас слушаю, господа. — Максим поставил чашку, с не тронутым кофе, на исцарапанный пластик стола, и ленивым движением среднего пальца сдвинул очки к самым глазам. Темные стекла хоть какая-то защита, от этой серой пыли, глядящей на него.

— Снимите, пожалуйста, очки, — попросил первый.

— Извините, но у меня болезнь глаз, солнце просто убивает их, — интересно каково это видеть вместо глаз собеседника свое отражение?

— Мы можем пересесть в тень, — скрипучим, словно несмазанные петли голосом, сказал второй.

— На таком солнце и тень слишком яркая для меня, — Максим, глядел куда-то в пространство между собеседниками.

— Зачем же вы, назначили встречу, именно здесь? — это опять отозвался первый.

— А вам не жарко в этих костюмах? — ответил он вопросом на вопрос.

— Нет. Вы не ответили, — проскрипел второй.

— Я люблю солнце, хоть оно и вредно для моих глаз. Вы так и будете говорить по очереди? — Максим улыбнулся.

Визитеры не отреагировали на его шутку.

— Вас поставили в известность, по поводу нашей просьбы? — видимо для разнообразия заговорил второй.

— В общих чертах, — Максим сделал вид, что отпивает кофе.

— Я так понимаю, Вы, отказываетесь, — подал голос первый, — да же не узнав подробностей?

— Видели те, господа, — он вздохнул, и, снял очки, — так уж вышло, что я знаю, что вы хотите от меня, правда без подробностей. Но ваша просьба лежит вне области моих профессиональных интересов, проще говоря, то чего Вы от меня хотите, я не смогу сделать. — Максим обращался уже непосредственно к первому. — Вы же не пойдете тачать сапоги к портному, так вот продолжая аналогию, я как раз тот самый портной, к которому вы пришли за сапогами.

Он проговорил все это, глядя в пыльные глаза первого, за время всего разговора так не разу и не моргнувшего.

— Да же и не пытайтесь, — шевельнул губами темноволосый, — Вы птица не того калибра.

— Ага-ага, — Максим, покивал, — вот и я о том же, — снова надел очки и привычным жестом среднего пальца, вдавил дужку в переносицу, — я мелко плаваю и вам неинтересен.

— Значит, отказываетесь, — теперь говорил первый.

— Значит, отказываюсь, — он развел руками.

Не прощаясь, двое людей синхронно встали, одернули брюки и, развернувшись, направились к ожидавшему их "мерседесу". Как только машина, скрылась за поворотом, Максим резко выдохнул и вытер вспотевший лоб. Машинально поднеся чашку ко рту, он глотнул кофе.

— Фу ты, черт, — резко вскочил со стула и выплюнул теплую бурду. Он терпеть не мог растворимый кофе. Все было плохо. Максим не чувствовал тех с которыми беседовал, то есть совсем не чувствовал, словно беседовал со стеной, а не с людьми из плоти и крови, а это было плохо, очень плохо. Для него плохо.

Глава 1.

Начало маятника он банально прозевал, даже не прозевал, просто откат начался не вовремя. Обычно, такие де стабильные состояния, приходили четко два раза в год, летом и зимой плюс-минус несколько суток, и длились 4-5 дней. Зимний — приходился на новогодние праздники, летний — в начале июня. Он загодя чувствовал приход маятника, и готовился к нему. Зимой — затаривался водкой и пил беспробудно в квартире. Пил зло, жадно, так что бы, не встать и ни чего не помнить. Летом брал спальник, уходил в лесную глушь, туда, где не встретишь людей. Так продолжалось последние восемь лет.

И вот середина августа и снова она, сводящая с ума депрессия. Может, он слишком много сил вложил в амулет, а может, не надо было искать этот треклятый "лексус". Но скорее одно наложилось на другое. Отложить создание амулета он не мог, внутри грызло и свербило, делай-делай, а своему внутреннему голосу он доверять. Точно так и вышло. Как только он взялся за дело, как звенящая пустота в животе, растаяла как первый снег под лучами солнца. Отказаться искать тачку он тоже не мог, один раз он уже отказался, второго отказа могли и не простить. Тем более, ни каких объективных причин для отказа не было. Это как раз его профиль — пропавшие вещи.

Началось все с боли, которая появилась в правом виске, и свинцовыми толчками распространилась на всю голову. Следом пришла тошнота и ломота в суставах. Чувствуя заранее приход отката, он за неделю плавно входил в голодовку и ограничивал социальные контакты. Попросту отключал телефон и запирался в квартире, и к началу маятника приходил с пустым желудком, звенящей от одиночества головой и батареей водочных бутылок в холодильнике.

В этот раз все было не так. Первый приступ боли скрутил его после ужина. Яблоко, свежее, хрустящее блестящим сломом, вышло из него быстрее, чем дошло до желудка. Кости скрутило так, что он не удержался на ногах и упал на кафельный пол, больно ударившись коленями. Эта, другая боль, немного отрезвила его, и он смог переползти в комнату.

Следом за приступом боли его сознание затопили голоса. Бубнящие, перебивающие друг друга, с шепота срывающиеся на визг. Он вцепился в кулак зубами и грыз его, болью и медным вкусом крови отгоняя дикий шум в голове. Голоса отступили, но не надолго. Это были не слуховые галлюцинации, в просторечье именуемые глюками. Это были обострившиеся до предела чувства, доносившие до него жизнь соседей, всю их радость и чаянья, но больше боль, страх и ненависть — весь ментальный мусор, годами копившийся в их головах.

Покупая квартиру, он, зная об этом, специально приобрел жилье максимально далеко от центра, в так называемой зеленой зоне. И долго и придирчиво выбирал не столько квартиру, сколько соседей. Тогда ему показалось, что соседи вполне приличные люди. Но сколько же оказалось грязи в этих, милых, на первый взгляд, людях. Нет, на словах все было в порядке. Они здоровались при встрече, а при наличие свободного времени, не прочь были поболтать друг с другом — вежливо улыбаясь при этом. Но во время приступов ни сталинской постройки дом с толстенными стенами, ни хваленая (как его уверили строители — можно рок-концерты закатывать, ни кто не услышит) звукоизоляция не помогала. Зимой он просто до бровей закачивался водкой, так что ментальный шум не проникал в его затуманенное сознание. Летом уходил в лесную глушь, где людей в принцип не было, а какая злоба и ненависть от лесных тварей, одна сплошная благодать, да позитив. За пять лет жизни в этом доме, он пережил 10 маятников.

Обычно он где-то за неделю начинал чувствовать приступ и готовился к нему, но не всегда была возможность подготовиться, и за эти несколько раз, когда он не успевал во время закончить дела, он узнал многое из жизни соседей. Слишком многое, что бы испытывать к ним уважение. Ни чего кроме брезгливой жалости, по его мнению, они не заслужили.

Будучи человеком предусмотрительным, он купил угловую квартиру, так что соседей у него получилось не так уж и много, но и тех, что были, ему хватило с избытком.

Сосед сверху — преподаватель ВУЗа. Мужчина, с гладким, выпирающим из под ремня брюшком, аккуратно постриженной бородкой и толстых очках, любил напиваться по выходным. А, напившись, он — ненавидящий падчерицу, голубоглазую девчушку с трогательными косичками, начинал пороть ее за малейшую провинность. Которую часто придумывал сам. При этом сосед зажимал ей рот, что бы она своими криками не беспокоила соседей. Лупя по девчонке ремнем, сосед испытывал ни с чем не сравнимый сексуальный подъем. Ее мать, моложавая крашеная в ярко рыжий цвет дама, в это время погромче включала музыку в соседней комнате. И плотно прикрыв дверь, раздевшись, ложилась на кровать. Она знала, что ее муж, в обычное время полный ноль в плане интимных отношений, после экзекуции выжмет ее досуха.

Сосед справа, толстый одышливый мужчина, с вьющимися волосами и блестящей плешью на макушке. Вежливый, производивший впечатление добродушного увальня, всегда одетый в костюм, неопределенно-болотного цвета, и с большой сумкой через плечо, был учителем в техникуме. Занимаясь любовью с женой, полной статной блондинкой, заведующей учебной частью в том же техникуме, он представлял на ее месте мальчиков, видимо своих учеников. Она же представляла себе, такое... Что по меркам Максима, было за гранью. Занимались они преимущественно анальным сексом.

Слава Богу, соседку снизу, старушку 80 с лишним лет, он не слышал. Внизу царила абсолютная ментальная тишина. Максим давно заметил, что от пожилых людей ментальный шум значительно тише, чем от молодняка и людей среднего возраста. С чем это связано он не знал, может быть, страсти к определенному возрасту стихали, утрачивали свою остроту. Правда это касалась не всех стариков, далеко не всех. От соседей из дальних квартир, ментальный мусор долетал сильно приглушенный, но ничего хорошего он тоже не нес. Все те же неудовлетворенность собой и миром, секс пополам с насилием, злоба и ненависть.

Накрывший его маятник, принес в его жизнь — жизнь соседей. А водки, водки не было. И приходилось лежа ничком на полу, как попавшему в капкан зверю, грызть свою руку, что бы болью отвлечься от льющегося на него негатива. Помогало плохо. Он знал надо переждать немного, приступ проходил приливами, то усиливаясь то ослабевая. Между фазами раскручивающегося маятника, было время, когда он чувствовал себя почти нормально. И сейчас, надо было просто перетерпеть первую волну, что бы в промежуток сбегать в магазин за водкой. Главное было успеть до наступления фазы агрессии, когда дикая злоба поднималась из глубины души, а ярость, красной пеленой, застилала глаза. Он знал, что до того как придет злоба у него есть время и он успеет. Магазин, торгующий алкоголем, был рядом — 10 минут неторопливой ходьбы.

Но пришедший раньше времени маятник, был с напрочь перепутанными фазами.

Скорчившись на полу комнаты, он чувствовал, каждой клеточкой тела, ментальный шлак, который просачивался в его квартиру. Заткнув уши руками, он вцепился зубами в циновку лежащую на полу. Чужие эмоции наполняли голову, рвя сознание на части.

— Лидочка, поди, ко мне, — масляно блестя глазами, из под толстых стекол очков, сосед с верху, тянул из брючных петель ремень. Бледная, с закипающими под ресницами слезами, девочка медленно приближалась к нему.

— Ну-с, доченька, опять двоечка, и по какому предмету, — пьяно захихикал мужчина, — по математике. По предмету, который я веду. Я ли не занимался с тобой? А? — он замахал над головой, зажатым в руке ремнем.

— Мерзавка, ко мне — сосед почти рычал, брызгая слюной из оскаленного рта.

Грубо дернул девочку на себя он, не удержавшись, плюхнулся на диван. Перекинув ее через колено, наотмашь стегнул по узкой попке ремнем, одновременно с этим ловко, привычным жестом зажал девочке рот. Ее мать, закрыв дверь, крутанула ручку громкости магнитолы и начала медленно стягивать с себя платье.

Максим до боли в висках сжал веки, стараясь изгнать видение из головы. И лихорадочно начал воссоздавать в голове образ горящей свечи, что бы нырнуть на нижний пласт сознания. Но раздирающая виски боль не давала сосредоточиться. Семейная драма, между тем, продолжала разворачиваться у него в голове.

Несколько раз, ударив ремнем несопротивляющеюся девочку, мужчина остановился. Облизал пересохшие губы, взгляд скользнул по голубым трусикам, видневшимся из-за задравшегося платья. Бедром он чувствовал маленькие, едва набухшие грудки. Судорожно сглотнув, он почувствовал тепло, разливающееся в паху. Внезапно напрягшийся член ткнулся в мягкий живот Лиды. Ремень выпал из разжавшегося кулака. Кончиками пальцев он провел по ее бедру. Из раззявленного рта, на тонкую кожу бедра, стекла струйка слюны. Девочка, вздрогнула, — Папочка. Именно так, папочка, он велел ей его называть. Один раз она забылась и назвала его по имени отчеству. В тот первый и единственный раз он так сильно избил ее ремнем, что ей больно было сидеть, еще целых две недели. А матери пришлось доставать справку об освобождении от уроков физкультуры. Больше она никогда не забывалась.

— Боже, — взвыл, Максим, — ей же только двенадцать.

Внезапно шум в голове смела накатившая ярость. Боль пропала, как будто ее и не было никогда, сменившись легкостью в теле. На глаза словно накинули рыболовную сеть с мелкими, алого цвета ячейками. Она не мешала видеть, наоборот, обостряла зрение до болезненной резкости. Это как смотреть в сильный бинокль.

Он знал, что надо делать. Максим действовал с максимальной быстротой, успеть, только бы успеть, пока не совершилось непоправимое. Он двигался по комнате, четко и плавно, не совершая ни одного лишнего движения. Черный спортивный костюм поверх шорт и яркой цветной гавайки. На ноги кроссовки, поверх полиэтиленовые пакеты, на руки перчатки. На лицо старая бандана. Глаза он и так отведет, но подстраховаться не помешает.

Максим прильнул к глазку, на площадке никого. Втянув язычок замка до конца, он зафиксировал его в нейтральном положении. Бесшумно приоткрыв дверь, змеей скользнул на лестничную клетку. Прислушался. Тишина. На улице темно. Даже дети не гуляют, на выходные большинство предпочло уехать за город. Правильно в такую жару, в городе нечего делать.

Он метнулся вниз, на первый этаж, благо с его второго, недалеко. Щелкнул выключателем. Едва подъезд погрузился в темноту, рванул вверх на третий этаж.

Вся акция с момента лихорадочного одевания, до момента, когда он оказался перед нужной дверью, заняла не более минуты. Максим надеялся, что не опоздал. Он замер перед соседской дверью, ярость — бушевавшая в жилах, заставляла действовать. Максим не имел права на ошибку, и поэтому он на несколько секунд напрягся, закаменев всем телом и сбросил напряжение. Мышцы расслабились, натянулись — он был готов действовать.

Легонько стукнул костяшками пальцев в филенку двери. За декоротивным деревом скрывалась стальная начинка. Не выбьешь. Что ж попробуем по другому. Максим прикрыл глаза, сосредоточился и поймал сознание женщины, погруженное в болезненные грезы. Потянул к себе, она вяло сопротивлялась, не желая вставать. В тонкую ниточку, связавшую их сознание, Максим добавил нотку страсти, зовя ее к себе. Женщина, слабо застонав, положила ладонь между ног. Пальцы ног вытянулись, посылая сладкую волну в пах и выше в голову. Крючок был проглочен. Максим, мягко потянул за нить. Женщина, застонала от нахлынувшего оргазма. Он потянул сильнее. Она охнула, выгнулась как кошка, и, задрожав бедрами, поднялась с кровати. Медленно на подрагивающих ногах направилась к входной двери.

Щелкнул один замок, за ним другой, звякнула цепочка. Максим был готов. Как только женщина начала открывать дверь, он рванул ее на себя, и тут же резким движением захлопнул. Влекомая, резко открывшейся дверью, женщина подалась в дверной проем, и налетела лбом на закрывающийся створ. Подхватив потерявшую сознание женщину, Максим аккуратно положил ее на. Одним прыжком преодолел расстояние до резной двери и пинком распахнул ее. Вжикнув, дверь с грохотом ударилась о стену. Максим застыл на пороге.

Увиденная картина превратила рыболовную сеть на глазах, в багровую пленку.

Сосед с болтающимися на одной ноге штанами, всклокоченный, пытался стянуть с девочки разорванное от воротника до талии платье. Та, с ожесточением, но почему-то молча, рвалась из его рук.

Ударившаяся о стену дверь заставила мужчину вздрогнуть и обернуться. На Максима смотрели две пары глаз. Одни заплаканные, с мольбой плещущейся наружу. Другие — словно снулые рыбы, плавающие за толстыми стеклами очков, с тупой бессмысленной жестокостью.

— Па-а-а-звольте, — сосед, поправил сползшие очки, — что это вы себе позволяете? Врываетесь посреди ночи в дом, к приличным лю...

Максим ударил, меж широко расставленных ног, резко, молча. Оборвав речь на середине. Стараясь, причинит максимум боли. Мысок ноги поддел причиндалы не состоявшегося насильника и расплющил о лобковую кость, тот, как щенок, прищемивший лапу, взвизгнул. Шум Максиму был не нужен, и он прервал его резким тычком в меж ключичную впадину. Визг оборвался. Сосед захрипел, руки, метнувшиеся к паху, изменили направление и схватились за горло. Следующие два удара сломали мужчине колено и локоть. И тут он заорал. Максим бил его с наслаждением, выплескивая проникшею в него тьму. Бил, так что бы причинить максимум боли, но не убить. Бил по болевым точкам и по нервным узлам. Крик стегал по ушам, смывая дикую ярость. Напоследок Максим схватил соседа за сальные волосы, и резко дернув, впечатал колено в лицо, сломав нос.

Насильник оказался крепче, чем выглядел, этот удар его не вырубил. Широко распахнутый рот исторгал из себя дикий крик. Максим размахнулся и по касательной чиркнул воющего костяшками кулака по подбородку. Голова мотнулась по часовой стрелке, мозг не успевший повернутся вслед за черепной коробкой, ударился о стенки черепа. Мозговая жидкость не смогла амортизировать резкий рывок, и гидродинамический удар отправил мужчину в глубокий нокаут. Крик оборвался, но было уже поздно, соседи со всех сторон стучали в стены. Скорее всего, милицию уже вызвали.

Ярости не было, голова работала как четко отлаженные часы, тело было легким и послушным. Маятник сгинул, как и небывало.

Максим нагнулся над упавшим мужчиной, не перестарался ли? Нет, под пальцами, на угрястой шее, билась тонкая ниточка пульса.

Он шагнул к малышке. Девочка сидела, обхватив руками прижатые к груди колени. В глазах еще плескался страх, но слез не было. Рукой затянутой в перчатку, Максим, хотел погладить ее по голове, но передумал. После того, что с ней чуть не произошло, не стоит.

— Держись, малышка — он кивнул ей, и вышел в коридор. Скользнул, мимо слабо шевелившейся женщины. Припал к глазку. На площадке царила темнота и тишина. Ни кто из соседей не рискнул выйти из коридора. Правильно, интеллигентные все люди. Милицию вызвали и в норку, в норку.

Через пару секунд он был у себя. Теперь замести следы. Стянув с себя спортивный костюм, сунул его в пакет, туда же отправились перчатки и пакеты с ног. Максим огляделся, взгляд скользнул по столу. Вот то, что надо. Он сгреб в пакет флакон с бензином для зажигалки. Прихватил с кухни спички. За окном была непроглядная темнота, опять мальчишки разбили единственный фонарь. Вдалеке горели неоновые огни рекламы, недавно открывшегося супермаркета. В голове начался зарождаться план. Легко оттолкнувшись от подоконника, он выпрыгнул в палисадник. Еще до того как подошвы кроссовок мягко стукнули в землю, план был готов.

Максим обогнул дом и дворами прошел к "муравейнику" — женской общаге. Точнее целому комплексу зданий, в которых располагались несколько общежитий, принадлежащих педагогическому университету, ткацкой фабрике и сельхозакадемии. Здесь всегда царило веселье, так как обитали девчонки молодые, большей частью разбитные и не слишком разборчивые в связях.

Максим, не торопясь, но и не нога за ногу прошел вдоль общаги. Чуть притормозил около мусорных баков. Один был пуст, как ни как лето и большая часть молодежи разъехались, кто домой, кто на заработки. Он полностью соответствовал его замыслу. Швырнув пакет с одеждой на дно, одним движением сорвал колпачок с флакона. Щедро плеснул в пакет, чиркнул спичкой. Занялось сразу. Уходя, бросил в огонь, пустую бутылку.

Он зашел в торговый центр, не глядя, выхватил из стоявшей на входе корзинки чек, взглянул на строчки, выбитые на мятой бумаге. Улыбка скользнула по губам — то, что надо, и время подходящее. Подхватил корзинку и отправился к стеллажам. Народу в магазине было мало. Плохо, но не смертельно. На кассе сидела молоденькая, сильно накрашенная девчонка.

Максим выложил на ленту, свои покупки — 0,7 водки, коробка томатного сока, полтарашка светлого не фильтрованного пива, и нехитрая закуска к пиву — соленые огурчики в банке, вяленая рыбка в вакуумной упаковке и пара пачек чипсов. Водка была не из дешевых — "Белуга", такую не каждый мог себе позволить.

Складывая покупки в пакет, Максим глянул на часы — 23.30. Напоследок мазанул ладонью по мягкой ладошке кассирши. И тут же извинился, та улыбнулась ему. Так, хорошо, теперь у нее в голове четко засело, в какое время он делал покупки — 23.00. То время, которое было проставлено на чеке, который он вынул из корзины на входе.

Отойдя от магазина на приличное расстояние, он приступил к выполнению заключительной стадии плана. Шагнул с освещенной мостовой в тень, там стояла, кем-то заботливо вкопанная, скамейка. Неторопливо сковырнул с бутылки пробку. Глотнул, огненная вода пошла легко. Хорошая водка, надо будет запомнить. Глотнул еще раз. Примерно треть вылил на землю. Открыл пиво, выпив — скривился, ни когда не понимал любителей этого напитка. Снова плеснул на землю, теперь уже пива. Распотрошил пакт с чипсами, часть ссыпал поглубже в тень. Несколько пластинок бросил в рот, старательно прожевал. Так же поступил с рыбой. Теперь можно и домой.

На подходе к дому его облаяла здоровенная, облезлая дворняга. Жара действовала не только на людей, звери то же потихоньку сходили с ума.

— Черт, — он выругался. Метнулся к одинокому ларьку.

— Пачку "Беломора", пожалуйста, — Максим сунул, мятый червонец в зарешеченное окошко. Рука с обломанными, грязными ногтями протянула папиросы. Максим, моментально вскрыл ее. Распотрошив несколько цилиндров, зажал табак в кулаке.

У его подъезда толпились люди. По случаю жары и позднего времени одетые более чем легкомысленно. Мигал проблесковыми маячками милицейский "Уазик". Пьяно пошатываясь он подошел к собравшимся соседям.

— Что за шум, а драки нет? — он пустил в голос пьяные нотки.

— Ах, Максим Александрович, — к нему подскочила соседка, живущая напротив, стройная брюнетка с высокой грудью, — ужас, ужас. В ее голосе слышалась еле сдерживаемая паника. Сквозь полупрозрачный халатик просвечивали кружевные трусики и пышная грудь. Будучи замужем за бизнесменом и матерью очаровательных близняшек, она в отсутствие мужа позволяла себе заигрывать с Максимом. То ли от легкости характера, то ли от неудовлетворенности — муж постоянно мотался по своим бизнесменским делам.

Она подхватила его под руку, локтем он чувствовал подрагивающую округлость груди. Он не любил, когда до него дотрагиваются, тем более так, прижимаясь всем телом. Не приятно это — чувствовать то, что чувствуют дотронувшиеся до тебя люди. Но сейчас от нее исходила не привычная сладко-горькая похоть, а волна страх. Такого сильного, что хотелось закрыть глаза и мчаться на край света.

Максим аккуратно высвободил руку. Обнял ее за подрагивающие плечи.

— Ну, будет вам, Мариночка, успокойтесь. Расскажите, что случилось.

Его окружила, галдящая толпа соседей.

— Стоп, — жестко прозвучало из-за спины.

К ним подошел крепко сбитый мужчина, одетый в рубашку с коротким рукавом и светлые брюки. Цепко оглядел Максима.

— Вы кто будете такой?

— Разрешите представится, Максим Александрович Лотов, местный житель.

— Где проживаете?

— Первый подъезд, второй этаж, губной помады карандаш, — весело отрапортовал он.

— Не смешно, — оборвал подошедший.

— Извините, а вы кто? А то без формы не поймешь, с кем разговариваю, с лейтенантом или майором. — Максим решил его немного раскачать, что бы понять с кем имеет дело.

— Старший оперуполномоченный, капитан Крюков. — Мужик недобро усмехнулся.

— А что случилось, товарищ капитан? — Максим, примирительно поднял руки.

— Вы ни чего не знаете? — капитан, вскинул бровь.

— Нет, откуда? Только подошел.

— А где Вы были? — вежливо поинтересовался милиционер.

— Да вот взгрустнулось, — Максим приподнял пакет, — решил приподнять себе настроение.

— Приподняли? — иронично заломил бровь капитан.

Их разговор прервала зашипевшая на поясе, милиционера рация.

— Где, черт возьми, кинолог с собакой? Да меня не волнует, что там у него за дела, тут щас все следы затопчут. Сначала "скорая" натоптала, жители туда-сюда ходят. Что бы через 10 минут были. Отбой.

— Так что случилось, — поинтересовался Максим.

— После узнаете, — капитан видимо потерял интерес, к дышащему, на него перегаром Максиму.

— Я могу быть свободен?

— Пройдите к себя, вас опросят, — он направился к милицейской машине.

У подъезда уже никого не было. Максим поднялся к своей квартире, быстро выглянул в пролет. На верхнем этаже ни кого не было. Он бесшумно поднялся на площадку между этажами и сыпанул махорку, выпотрошенную из папирос на ступени. Вытащил пачку и быстро пока ни кто не видит, раскрошил за собой несколько папирос. Чуть не запалился, усмехнулся он про себя. Про собачек то забыл. Собачкам глаза не отведешь, память не почистишь. Особенно выдрессированным служебным собакам. Напоследок он сыпанул табака вниз по ступеням. Все, вроде порядок.

Придя к себе, Максим первым делом принял душ. И лишь растянувшись на матрасе, понял, как устал. А что, правда, может накатить, для правдоподобия? Вставать не хотелось, до холодильника было далеко, а и черт с ним. Он чувствовал себя выжатым, словно лимон. Это недавно горевший в крови адреналин, схлынув, принес усталость.

Нестерпимо захотелось курить. Максим сунул руку в карман шорт, вытащил папиросы. Выковырял одну из пачки. Смял мундштук и с наслаждением закурил. Тяжелый дым втянулся в легкие, голову сразу затянуло вязким, пьянящим туманом. Да, давненько он не курил. После нескольких затяжек голова стала тяжелой, мысли разлетелись. Хотелось только одного, лежать вытянувшись во весь рост и ни о чем не думать.

Добив папиросу, он щелчком отправил ее в открытое окно. Легкая горечь, в отвыкшем от курения рту, некстати напомнила ему о соседке — Мариночке. О пьянящем аромате ее тела, об упругой груди с темными сосками. Так бывало после мятника. Нестерпимо хотелось женщину. Обычно он поступал очень легко — звонил в элитное агентство. Заказывал девочку и отправлялся в апартаменты. Но никогда не водил их к себе.

В дверь раздался требовательный стук.

А вот и доблестная милиция.

Глава 2.

Максим не глядя в глазок, открыл дверь. На пороге стоял давешний капитан. Крюков кажется. Следовало выдать, что ни будь шутливое, соответствующее образу, созданному во дворе, но сил не было. Поэтому Максим молча смотрел, привалившись к косяку, на стоявшего в дверях милиционера. Тот выглядел мрачным и донельзя уставшим.

— Пригласите внутрь или на пороге говорить будем? — поинтересовался капитан.

Максим молча посторонился, приглашая того войти. Крюков задев его плечом вошел.

— Где будем говорить?

— В комнату проходите, — Максим махнул рукой.

— Аскетично у вас, Максим Александрович, — вошедший осмотрелся, — мне нравиться.

— Мне тоже, — Максим, указал на кресло, сам сел в стоящее напротив, — как мне вас называть? Господин капитан, товарищ капитан или гражданин начальник?

— Ну, зачем же так официально, мы не на допросе, да и вы на урку со стажем не тянете. — Капитан продолжал оглядывать жилище Максима. — У меня имя и отчество есть, Иван Петрович.

— Если это не допрос, то, что же? — поинтересовался Максим, откидываясь на спинку. — Да, Вы присаживайтесь, а то что-то усталым выглядите.

— Да и Вы, Максим Александрович, не слишком бодро смотритесь, — милиционер, все же сел в кресло, — а ведь удобно, черт возьми, — он улыбнулся, и с наслаждением вытянул ноги.

— А будет у нас, Максим Александрович, всего лишь беседа. Видите, безо всяких бумаг к вам пришел. — Он показал пустые руки.

— По душам беседа?

— А это уж как вам угодно будет, Максим Ал...

— Просто, Максим, Иван Петрович.

— Хорошо, Максим так Максим, — он закинул ногу на ногу, и достал сигареты, — у Вас ведь можно курить? — он втянул ноздрями воздух, пахнущий недавно выкуренной папиросой.

— Пожалуйста, — Максим выбил беломорину из пачки, и прикурил от зажигалки капитана.

Иван Петрович сделал несколько затяжек, покрутил сигарету в пальцах, — а пепельница у Вас есть?

Максим тяжело поднялся и принес стеклянный стакан — Вот вместо пепельницы, редко курю.

Его гость, сидел, неторопливо затягиваясь, осматривал квартиру. Максим тоже не торопился начинать беседу. Когда сигареты были докурены и затушены в стакане, он прервал молчание.

— Так что же случилось?

— А случилась, — капитан в упор смотрел на Максима, — с одной стороны вещь хоть и противная, но в наше время обыденная, а с другой вещь еще боле противная, но уже далеко не такая обыденная.

— Загадками говорите, Иван Петрович.

Максиму был непонятен этот капитан. Или капитаны у нас стали такими эрудированными, или это был совсем не капитан, и уж тем более не милиционер. И дело не в том, что он никак не мог прощупать сидевшего напротив него, после маятника это привычное явление. Ну не выглядел, визитер, служителем закона.

— Не возражаете, я огляжусь? — капитан встал.

— Да, пожалуйста. Вы так и не сказали, что произошло.

— Что вы можете сказать о своих соседях.

— О каких именно, их много.

— О людях, что живут над вами.

— С виду приличные люди, он — работает, педагогом, где она — не знаю. Девочка, Лидочка, школьница, — после происшедшего, Максиму, было трудно называть этих людей по именам.

Договорив, он понял что прокололся. Он, она, а девочку по имени назвал, — дурак, расслабился. Оставалось надеяться, что капитан не заметит оговорки. Заметил. Стрельнул в его сторону глазами, оторвавшись от обозревания книжных полок.

— Продолжайте, что Вы остановились? — он стоял, сцепив за спиной руки, покачиваясь с пятки на носок, и рассматривал книги. Максим видел тугие валики мышц, обтянутые светлым хлопком рубашки.

Вот она несуразность, в облике его визитера, что не мог поймать Максим. Слишком мускулистый, для замученного жизнью опера. И плечи — широкие, поднятые, словно удерживающие тяжесть, вверх. Видел он уже, похоже задранные, будто прикрывающие шею, плечи. Года три назад, Максим был на семинаре одного мастера, приехавшего из Японии. Представителя Дайто-рю Айки-Дзюцу, старой жесткой школы оружейного и безоружного боя самураев. Его тогда поразили нерационально поднятые, словно зажатые плечи мастера. Ему потом объяснили, что тот долго, с детских лет, работал в тяжелых доспехах. И поднятые плечи, вошли в привычку, как компенсация тяжести, ложившейся на них. Похоже плечи были подняты и у явившегося капитана.

Нелепо было думать, что простой опер в свободное время, размахивает мечом, нарядившись в самурайские доспехи. Это и для столицы было редкостью. А для их города, расположенного в средней полосе России, далече от Японии, тем более.

Броник, забрезжила разгадка, все просто. Он просто много времени провел в бронежилете, сросся с ним, ставшим привычным как кожа. Ни какой он не опер, а кто? — Параноишь, дружок, — мысли метались в голове.

— Да продолжать собственно и нечего, я плохо с ними знаком, знаете интересы разные.

— Я вижу, интересы у Вас разнообразные, — Иван Петрович, отошел от книжных полок.

Прошелся по спортивному уголку, оборудованному Максимом. Провел рукой по штанге, хлопнул ладонью по пневмогруше, ткнул кулаком в большой боксерский мешок. Профессионально так ткнул, на взгляд Максима. От удара, кожаная поверхность завибрировала, в месте соприкосновения, образовалась вмятина, хоть сам мешок даже не дрогнул.

— Ого, какой у вас инвентарь, килограмм 70 весит, профессиональный мешочек то.

— 90. Да и у Вас, удар, я вижу поставлен. Как говориться удар понимающего опрокидывает противника назад, удар Мастера заставляет противника падать вперед. — Максим весь подобрался, взводя внутреннюю пружину.

— А что Вы так напряглись, Максим Александрович? — вопреки просьбе Максима, он назвал его по имени-отчеству. Визитер, смотрел на него, добродушно улыбаясь.

Максим, усилием воли заставил себя расслабиться.

— Вы меня в чем-то подозреваете?

— А в чем я могу вас подозревать? — задал встречный вопрос капитан.

Максим пожал плечами.

— Может, все же расскажете, что там произошло — он показал пальцем на потолок.

— Произошло нападение, на квартиру гражданина Цикаридзе Ефима Модестовича, старшего преподавателя Медицинской академии. При нападении, так же пострадала, жена данного гражданина, Ольга Викторовна Федорова, и ее дочь Лидия Петровна Федорова. — Надел на себя маску милицейского капитана, Крюков.

— Девочка сильно пострадала? — нейтральным тоном спросил Максим.

— Значит, насколько сильно пострадали ее родители, Вас не интересует?

— Не очень.

— В том то, как раз и странность, девочка отделалась очень и очень легко, по сравнению с ее отчимом.

— А разве, Ефим Модестович, не ее отец?

— Нет, всего лишь отчим. Вы этого не знали?

— Нет, — Максим качнул головой. — Легко, это как?

— Разорванное платье и пара синяков пониже спины.

— Мать?

— Небольшой ушиб головы, жить будет.

— Отчим, значит, не будет?

— Да нет будет. Подлечится и будет. — Крюков, стоял к Максиму спиной, и глядел в открытое окно.

— Сильно его?

— Перелом ребер. Сломаны рука и нога, — начал перечислять он, — ушиб внутренних органов, многочисленные ушибы мягких тканей лица.

Его голос становился все тише, пока совсем не замолк.

— Перелом носа и нижней челюсти. Отбитый пах. Сотрясение мозга. Не смертельно, но крайне болезненно, видимо работал профессионал. — Продолжил он, выдержав паузу.

Неожиданно резко, всем телом, повернувшись к Максиму, он произнес, — Покажите руки.

Максим, усмехнувшись, вытянул руки, — Вы думаете, это я его? Мотив? — кожа на костяшках была, конечно, огрубевшей, но без ссадин. Максим, тоже был в некотором роде профессионалом.

— Да в том то и дело, что мотива у Вас нет, — Крюков поднял голову к потолку, — а алиби есть. Ведь так?

— На какое время, Вас интересует, мое алиби?

Их разговор напоминал, схватку опытных фехтовальщиков. Короткие, скупые передвижения. Легкие уколы, проверяющие защиту. Финты, призванные провалить противника, заманить его в ловушку. Пока капитан, выигрывал. Максим допустил несколько досадных промахов. Сказывалась спокойствие последних пяти лет.

— Где, Вы были между десятью и одиннадцатью вечера, Максим Александрович.

Максим тяжело поднялся. Пошарил в брошенном, около двери, пакете, вытащил чек — протянул. Опер взял, мельком глянул и сунул в карман.

— Так, Вы ни чего не слышали?

Максим хотел покачать головой — нет. Но тут же опомнился. Вот ведь, чуть не попался, свинец в голове мешал думать. Ему смертельно, захотелось выпить, он с тоской подумал о "Белуге" стоящей в холодильнике.

— Меня не было в квартире.

— Ах, да извините, — капитан, достал из кармана чек, начал изучать его.

Поднял голову к потолку.

— У, Вас тут звукоизоляция?

— Люблю, знаете, тишину.

— То-то я гляжу потолок странный какой-то. Хорошая?

— На барабанной установке можно играть, ни кто не услышит.

— Или во время секса, так кричать, что ни звука наружу не проникнет.

— Это, Вы, к чему? — Максим вскинул брови, изображая удивление.

— Да так, — неопределенно ответил капитан.

— А, Вы, выпить хотите, товарищ капитан? — Максим решительно направился к холодильнику.

— К чему этот вопрос, — капитан качнулся с носка на пятку.

— К тому, что я хочу выпить, а один не привык.

— Недавно, Вам это не помешало, — сделал выпад, опер.

— Тогда были особые обстоятельства, — парировал Максим.

— Какие, если не секрет?

Максим замер перед открытым холодильником. Молча повернулся к спрашивающему. Взглянул прямо в усталые серые, с льдинками на дне, глаза.

— Годовщина, со дня гибели семьи, — голос еле-еле, на самой грани, дрогнул.

— Извините, — опер кажется смутился, и первым отвел глаза. Дальше развивать тему он не стал.

— Так будете? — он повернулся к холодильнику.

— Моя смена кончилась, так отчего не выпить с хорошим человеком?

Максим услышал, как скрипнуло кресло.

— Только у меня с закуской беда, сок томатный, пара сладких перцев и огурчики соленные, — он выставил на придвинутый к креслу журнальный столик, запотевшую бутылку, пару стопок, стаканы под сок и не хитрую закуску.

— Самое то, не есть собрались, — Крюков улыбался.

Улыбка у него была хорошая, открытая. Светлая, в общем, улыбка. Давно Максим не видел, что бы так по-хорошему улыбались. И улыбался он явно не представившемуся случаю выпить. Не похож был опер на любителя выпить.

Иван Петрович, ловко скрутил пробку, не глядя разлил, поровну разлил, между прочим. Они не чокаясь, лишь приподняв в знак уважения рюмки, выпили.

— Хороша, водочка, — опер звонко щелкнул, по бутылке.

Максим тем временем, сноровисто порезал перец, налил в высокие стаканы сок. Выложил из банки, маленькие, не больше мизинца, корнишоны, и разлил по второй. Не так ловко как, гость (именно гость, человек с которым разделил еду и питье для него становился гостем, с кем попало Максим не пил), но пришлось обоим ровно.

Выпили по второй. С хрустом закусили сладким болгарским перцем. Не чинясь, Крюков, плеснул по третей, — Да бы не нагрелась.

Очередная порция водки легко, вслед за своими товарками, скользнула в пищевод. Напряжение все это время державшее Максима, стало отпускать. И видимо не одного его, широкие плечи гости, немного расслабились. Они синхронно достали курево и с наслаждением закурили. Максим откинулся на спинку кресла, чувствуя, как гость сквозь полу прикрытые веки наблюдает за ним. Рано расслабляться, брат, рано. С Иваном, свет, Петровичем расслабляться нельзя, схарчит в два приема.

— Хорошо у Вас, Максим Александрович. Скромно, но... не скажу, что уютно, но чувствуется индивидуальность.

Максим, открыл глаза, оглядел комнату. Низкий журнальный столик, два кресла на гнутых ножках (единственное, что он оставил себе после гибели родителей). У окна на полу застеленный матрас служивший ему постелью, у другого — книжные полки и спортивный уголок. Пол застелен плотной циновкой.

— Мне, большего не надо, живу один.

— Я так понимаю, Вы из двух комнат сделали одну, — полу утвердительно полувопросительно сказал гость.

— Люблю пространство.

— Хорошо, — непонятно сказал, опер.

Загасив сигарету, Крюков спросил — еще по одной, Максим Александрович?

— Давайте без официоза — просто Максим, — он повторил свою просьбу.

— Что ж Максим, так Максим, тогда я просто Иван.

На этот раз они чокнулись. Иван сидел, и неторопливо потягивая сок, курил.

— Так что же все-таки там произошло? — Максим мотнул головой куда-то вверх.

— Тебе, так хочется знать?

— Завтра все равно соседи расскажут.

— Да что они там расскажут, наплетут с три короба, — он махнул рукой и глотнул сока. — Да мутная какая-то история. Напал на них кто-то. Избил хозяина.

— А что хозяйка с дочкой говорят.

— Жена твердит — ничего не помню, девчонка в шоке, — то, что хозяйка квартиры валялась голая в коридоре, Иван опустил. — Ни чего не взято, двери не взломаны. По всему, женщина сама впустила напавшего. Да кому они нужны. Ни бизнесмены, в политику не завязаны. Может студенты, недовольные отомстили? Непохоже, слишком профессионально сработано. Быстро, качественно, ни кто ничего не видел.

— Или бояться сказать, — подал голос Максим.

— Нет, не то, что я запуганных свидетелей не видел, — опер потер лоб, — да и ряд странностей присутствует, — он замолчал.

— А что собачки, след взяли?

— В том-то и дело что нет, лестницу дрянью какой-то посыпали. Давай, Максим, не будем об этом, — он разлил остатки водки, — мутная история.

Четвертая порция спиртного совсем их расслабила. Максим неожиданно для себя понял, ему нравится сидевший напротив человек. Коротко стриженный, с широко расставленными, над прямым носом, серыми глазами. Видимо привычный лед, в глубине которых, немного подтаял. Он кого-то неуловимо напоминал ему.

Максим прикрыл глаза, прислушиваясь к приятному шуму в голове. Сейчас, когда после маятника его способности на время спрятались, было хорошо вот так сидеть, не окружая себя защитными барьерами.

— Максим, не взять ли нам еще бутылочку? — вывел его из задумчивости, голос гостя.

— А как же завтра работа, Иван Петрович? — поддел его Максим.

— Не завтра, Максим, уже сегодня. А работа не волк, в лес не убежит.

Максим прислушался к себе, слова еще об одной бутылке, вызвали в организме определенный позитив. Он утвердительно кивнул.

Они отоварились водкой все в том же супермаркете, неоновые огни которого слегка поблекли, в предрассветной синеве. Касса по случаю позднего, точнее раннего, времени работала одна. И как раз та, где расплачивался Максим. Взяли все туже "Белугу", помидорки, огурчиков, соленой капусты и пару литров минералки. Иван, настоял расплатиться пополам.

Шагая к выходу, в стекле двери Максим увидел, как капитан наклонился к кассирше и что-то сказал. Молоденькая девочка, с сильно накрашенным но хорошеньким и заспанным личиком кивнула ему, что-то отвечая. Склонившись к ней еще ближе, он зашептал в маленькое оттопыренное ушко. Девчонка слушала, нахмурив бровки, а под конец весело расхохоталась и смущенно махнула на того рукой.

— Вот, так вот брат, — непонятно сказал опер, когда они закурили на крыльце.

Остальное он помнил смутно.

Глава 3.

Проснулся, Максим с тяжелой головой и гадким вкусом во рту. Тело было покрыто липким потом, в квартире стояла удушливая жара, не помогали да же распахнутые окна. Опер Крюков, спал в кресле, неловко подогнув ноги. На нем красовались лишь трусы — модные боксеры с плейбоевским кроликом. Неожиданный наряд для милиционера.

Максим постоял, разглядывая мощное тело гостя, обильно покрытое шрамами. Покачал головой, милиционер, капитан, как же держи карман шире, и пошел в ванную. С удовольствием принял душ, попеременно включая то нестерпимый кипяток, то поток ледяной воды. Давящая хмарь в голове потихоньку отступала. Почистив зубы, он полностью пришел в себя. Закрыв глаза, постоял, прислушиваясь к окружающему миру. Последствия маятника уходили, и он начал восстанавливать внутренние щиты.

В дверь ванной стукнули.

— Долго ты еще? — хрипло спросил капитан.

— Выхожу.

В дверь бочком протиснулся, Крюков, включил воду — Полотенце найдешь?

— Обижаешь начальник, — сказал Максим, хлопнув его по голому плечу.

— Ну и ладненько, — Иван задернул занавеску.

Максим стоял у открытого окна, тянул ледяную минералку, слушая как за стеной, плещется вода. Капитан вышел из ванной с полотенцем на жилистых бедрах. Взял протянутую бутылку, и, содрав зубами пробку жадно начал пить. Допив, крякнул.

Максим повернулся к нему. Они стояли напротив друг друга. Одного роста, широкоплечие, кряжистые, с длинными руками и ногами, с мускулистыми животами. Только торс Крюкова был покрыт короткими, похожими на коротко стриженый мех, волосами. Он понял, кого напоминал ему опер Крюков. Его самого.

— Ну что Максим, душевно вчера посидели?

— Хорошо, Иван, — он кивнул, чувствовал, разговор предстоит крепкий.

— Теперь и серьезно поговорить можно, да, Максим?

Он кивнул, можно, — От чего с хорошим человеком не поговорить?

— Ты ведь глупостей делать не будешь? Умный.

— Не тот возраст, что бы глупить.

Крюков поправил на бедрах махровое полотенце. Точно такое только желтое было повязано на талии Максима. Рассмеялся.

— Хороши же мы были бы, если бы махаться начали. — Пояснил он, глядя в глаза Максима, нашаривая на столе пачку, — будешь?

Максим покачал головой.

— Ну, как знаешь, — Крюков прикурил сигарету, подбросил пачку в ладони и перебросил ему ее.

Максим поймал и аккуратно положил на стол. Максим повернулся к нему спиной и поставил турку на огонь, — на тебя делать?

— Хороший варишь?

— Ни кто не жаловался.

— Тогда делай.

Максим спиной чувствовал, как слегка расслабился опер, — да ты, Иван, не напрягайся, рассказывай, за чем я вам понадобился.

— Кому это нам?

— Ты дурку не включай, еще скажи, что ты простым опером работаешь, — он помешивал в турке кофе, чутко в вслушиваясь в тишину у себя за спиной.

— Ладно, тебя не обманешь. Ни какой я не опер.

— И не Иван свет Петрович Крюков, да? — по кухне плыл терпкий аромат хорошего кофе.

— Не Крюков, но Иван Петрович.

Максим знал, гость говорит правду. Он ловко подхватил турку с огня и разлил по чашкам. Иван втянул ноздрями запах.

— Пахнет хорошо.

— Что я еще хорошо делаю? — он стоял, прислонившись спиной к мойке, чутко держа в руках крохотную чашку с чернильного цвета жидкостью.

— Акцию хорошо спланировал.

— Какую, акцию? — Максим по настоящему удивился.

Бывший капитан ткнул пальцем в потолок. Максим вздохнул, — Это была не акция, и уж тем более, я ее не планировал.

— А что это было? — Иван затушил окурок и, откинувшись на подоконник, поднес к губам чашку.

Максим нахмурился, — Ты не поймешь, Иван.

— А ты попробуй, я умный, пойму.

— Тут дело не в уме, долго рассказывать придется, чтобы, что-то понять.

— А я никуда не тороплюсь.

— Тогда, Иван, расскажи, что тебе уже известно.

Максим вздохнул, отпил кофе. Пауза затягивалась.

— Хорошо, — Иван, отпил кофе, неторопливо достал сигарету из пачки, долго раскуривал.

— Начнем с того, что никакой ты не Максим Александрович Лотов.

Максим жестом остановил его. Сходил в комнату принес пачку "Беламора". Тяжело опустился на табурет. Прикурил. Втянул в себя тяжелый дым, кивнул — продолжай.

— Твое настоящее имя Петр Викторович Свержин, сын крупного адвоката, муж дочери известного профессора.

Максим прикрыл глаза.

Воспоминания, которые, казалось, он давно похоронил, тяжелым мутным клубом всплыли в памяти. Ему сделалось дурно. Голос лже Крюкова потускнел, вытесненный событиями десятилетней давности.

Петр Свержин.

Десять лет назад...

— Ну что, Петро, готов в дорогу? — голос отца весело грохотнул в ухо.

Я поиграл мышцами, — всенепременно, батя.

— Зови своих, мы подъехали, — он отключился.

Под окнами, призывно бибикнула, "бэха" тестя.

— Олюня, бери Настюху, родители приехали.

— Уже бежим, — жена потерлась носом о мою щеку, сунула, капризничающую с утра дочку, в руки, — держи.

Я подхватил теплый комочек на руки. Чмокнул в сморщенное заплаканное личико.

— Ну, что ты малышка, ехать не хочешь? А там тепло, ласковое море, свежий воздух.

Мы долго подгадывали время, что бы всей семьей отправиться отдыхать. Но то у отца был процесс, то тесть был занят. В середине августа, все, наконец, собрались. И вот теперь отправляемся к Черному морю, где отец Ольги снял на две недели шикарную дачу, находящуюся в двух шагах от моря. Долго решали, как ехать, пока отец не сказал, — Ша, едем на моей тойоте. Десять мест, все удобства, кондиционер — красота, в общем.

Тесть согласился, но с условием, что вначале поведет он. Батя заскрипел, но согласился.

Споро погрузили вещи. И вот едем. Отцы семейств, впереди, говорили о чем-то своем адвокатском. Тесть — профессор, юрист и по совместительству бывший мент, ожесточенно спорил с отцом. Они обсуждали последнее дело, которое успешно закончил мой отец.

Женщины за исключением, семнадцатилетней Кати, занялись полугодовалой Настюхой. Они весело щебетали, передовая дочку друг другу, трясли перед ней игрушками и сюсюкали. Девочка перестала плакать, но выглядела недовольной.

Я пристроился рядом с Катенком (так в семье звали, свояченицу). Та сидела нахохлившись, уперевшись лбом в тонированное окно. Толкнул в плечо, — Ты че куксишься? На море не хочешь, там сейчас самая благодать, парней молодых много.

Она неприязненно взглянула на меня, отвернулась. Она не любила меня, я усмехнулся — пусть покривляется. Пользуясь тем, что она смотрит в окно, скосил на нее глаза. Природа не обделила ее внешностью. Высокий рост, тонкая талия и пышные формы, должны были сделать ее в недалеком будущем неотразимой. Голые круглые коленки притягивали взгляд.

— Голова болит, — вдруг отозвалась она.

— Хочешь, таблетку дам?

— Да пошел ты, — тихо, что бы не услышали мать с сестрой, сказала она.

Я вздохнул, быстро скосил глаза на просвечивающую под майкой молочно белую грудь с розовыми сосками, тьфу ты, черт, и отвернулся.

Откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза. Ночь выдалась бессонной. Настюшка капризничала, плакала во сне и металась по кроватке. То ли зубки резались, то ли удушливая жара пополам со смогом так действовали на нее, но выспаться нам не удалось. И сейчас, я потихоньку засыпал, убаюкиваемый мерным шумом машины, идущей на мягкой, глотающей малейшие неровности, подвеске.

Машина плавно вошла в поворот, но меня полусонного качнуло в сторону. Голова легла, на что-то мягкое. Щекой я почувствовал нежную бархатистость кожи Катиного плеча. Она на мгновение напряглось, закаменев. Я окончательно провалился в темноту сна, напоследок ощутив, как расслабились ее мышцы, и почувствовал мягкое прикосновение к щеке...

— Максим, тебе плохо?

Он помотал головой, и понял, что Иван давно молчит, а он со словами выплескивает из себя застарелую боль.

— В той аварии, в живых остался ты один, сильно помятый, но живой.

Максим открыл глаза. Иван запнулся увидев на его глазах слезы. Максим жадно затянулся раз, другой. В голове зашумело.

— Да помятый, — он зло усмехнулся, — компрессионный переломом позвоночника, тазовых костей и ног, сильный ушиб правой половины головы, и больше ни царапины, представляешь ни одной царапины. Ты понимаешь, что это такое, быть живым, когда все кого любишь умерли? Понимаешь? — он почти кричал, глядя в спокойные серые глаза.

Иван не отвел глаз. В их глубине, за изрядно подтаявшими, за прошедшую ночь льдинками, плескалась неподдельная боль и сочувствие.

— Если бы я не понимал, меня бы здесь не было, — он прикурил новую сигарету от предыдущей.

— Проснулся я уже в больнице. Проснулся от боли. Болело все. Голова, спина, ноги. От меня долго скрывали, что все погибли. — Последняя фраза вышла хрипло, словно ворон каркнул.

Максим бросил в пепельницу погасшую папиросу, из пачки выцарапал еще одну, чиркнул спичками. Тяжелый дым, туманил мозги, позволял прийти в себя.

Затянувшись несколько раз, он совсем успокоился. Десять лет выучки не прошли даром. Продолжил он рассказ полностью пришедшим в себя. Скучным тоном роняя слова в пространство между ними.

Петр Свержин.

Десять лет назад...

...Я долго не мог поверить, что в той злополучной аварии, выжил я один. Что все и Оленька с Настюшей, родители, тесть с тещей, Катенок, все погибли. Долго не верил, думал дурацкий розыгрыш, затуманенное болью и лекарствами сознание с трудом воспринимало действительность. А когда понял... Три попытки, неудачные, суицида. Удержали. Да и о каком самоубийстве может идти речь, когда тело до половины сковано жестким корсетом гипса.

Я выжил и выдержал и этот удар и следующие за ним. Спасибо папа.

Полгода в лежачем состоянии. Потом мучительная терапия. Изматывающие упражнения, что бы не остаться на половину овощем. Врачи говорили чудо, нет, не чудо. Спасибо мама.

Бывали моменты, когда хотелось кричать от боли раздирающей нижнюю часть тела. Бывало, не было сил, что бы плакать от отчаянья. Но я выкарабкался. Деньги были. Спасибо родителям. Все оказались застрахованы, включая жену и дочку. Когда они успели, не знаю. Моя семья и так была не бедной, а после выхода из больницы, я был богат. Квартиры родителей и тестя оказались моими, мне досталась еще какая-то недвижимость. Плюс акции и ценные бумаги. Передача наследства прошла не без шероховатостей, но у отца даже после смерти оставались друзей. Адвокаты и люди со связями. Я был богат, но, Боже мой, как я был беден.

Я вышел из больницы похудевшим на 15 кг. Еле волоча ноги, приехал к родителям. Поехать домой я не мог, там все напоминало о моем, таком не долгом, счастье. Разбросанная в лихорадочной спешке одежда жены и дочери. Нет, не мог.

По выходу из больницы я все время находился в квартире родителей, за исключением посещения физиопроцедур и редких вылазок за продуктами. Находиться в ней было не так мучительно, как в нашей с Ольгой квартире. На телефонные звонки не отвечал. Дверь никому не открывал, за исключение соседки, которая была дружна с матерью, она заходила пару раз. Я был ослаблен физически и морально. Большую часть времени я спал. Когда не спалось, щелкал пультом телевизора или курил, бездумно глядя в темное окно кухни.

Вскоре появились новые проблемы, хоть казалось куда дальше?

Началось все со странного шума в голове. Появлялся он начал под вечер, когда накатывала усталость. Дальше — хуже. Примерно через месяц голова ощутимо шумела уже в середине дня. Еще через две недели, шум начинался с утра, примерно через час после сна. Поначалу я не испугался, списал на остаточные последствия травмы головы. Когда шум усилился — сходил к врачу. Милейший старикан, Федор Михайлович, друг отца, светил в глаза фонариком, мял голову, мерил давление. В итоге прописал таблетки. После них, шум на какое-то время пропал, но потом пришел с новой силой и принес с собой боль. Постепенно он стал напоминать неразборчивый шепот. Я стал плохо спать. Повторный визит к Федору Михайловичу результатов не дал. Он выписал мне направление на тамограмму и договорился, что бы меня приняли немедленно. Тамограмма показала, что с моей головой, в физическом плане все хорошо. Как сказал врач, — На удивление, молодой человек, но никаких нарушений не наблюдается.

— На удивление? — переспросил я.

— Конечно после такой-то травмы, — не смутившись, ответил он.

Между тем боль нарастала. Через неделю я проснулся оттого, что услышал в голове тихий что-то бубнящий голос. На удивление голос принадлежал женщине. Она неразборчиво бубнила о том, что ее все достали, муж козел, дети сволочи. И как ей хочется, что бы ее хоть кто-нибудь трахнул. Оттрахал до дрожи в ногах и сладкой боли внизу живота.

Я в ужасе скатился с кровати, зажимая уши руками. Голос креп, становился сильнее и я с удивлением узнал в нем голос соседки. Красивой моложавой женщины, со стройными ногами и черными цыганскими волосами. Всегда хорошо одевающейся, пахнущей терпкими духами. Она была приветлива и улыбчива. Оксана Вадимовна, первая пришла навестить меня в больнице, когда узнала о трагедии. И сейчас иногда нет, да и заходила.

Голос звучал, казалось прямо в голове. Он изливал на меня всю потаенную боль, страх и неудовлетворенность жизнью. Я чувствовал ее голос каждой клеточкой тела, он отзывался болью в поврежденном позвоночнике, тазовых костях, дребезжал в сломанных ногах и через пах бил в голову, в то место, которое приняло на себя удар.

Ощущение было невыносимым, я чувствовал себя колоколом, в который колотит безумный пономарь. Неожиданно пришло понимание — я сошел с ума. И тут я закричал. Я кричал, и кричал, и кричал, и кричал. Криком, пытаясь выплеснуть из себя чужую боль.

Крик не принес мне облегчения, только голос сменил тональность.

— Бедный мальчик, ему так досталось, надо спуститься утешить его, — гремело в голове, — он такой симпатичный, милый и ... — меня обдало волной желания, внизу живота начали разгораться жаркие угли. Я ловил воздух широко открытым, в миг пересохшим ртом.

В дверь раздался звонок. Я не выдержал, и рванул на кухню, скользя по паркету. Перед холодильником не удержался и упал набок. Дверца с шумом распахнулась. На пол посыпались флаконы и упаковки с лекарством, оставшиеся от родителей.

Рукой нащупал полупустую бутылку "Столичной", дрожащие пальцы никак не могли скрутить пробку. Словно хлыстом ударил в спину звонок, и пришедшая вслед за ним волна чужих мыслей. Все это время, я не перестывая, кричал в тишину квартиры.

— Да что с ним случилась? Кричит как, напился что ли, или девку привел, и это после того как всю семью схоронил, а жаль хороший мальчик, аппетитный, худой только, надо его утешить, или Аристарху позвонить... — этот бессвязный поток мыслей перемежался, пронзающими меня эмоциями, свитыми в одну массу — жалость, раздражение, похоть и страх.

— Да заткнись дура, перестань думать, переста-а-а-нь — не в силах сдерживаться я орал в сторону двери, захлебываясь слезами.

Пробка поддалась, и я опрокинул в себя водку. Обжигающая волна хлынула, казалось не в желудок а прямо в голову, смывая, заглушая чужое присутствие. Я не останавливался, пока не влил в себя все, что было в бутылке. Организм, ослабленный травмами и отравленный лекарствами, благодарно принял в себя дозу. Я вырубился.

Пробуждение было нелегким. Я лежал в луже воды натекшей из открытого холодильника. Болела голова. Болело тело — занемевшее и замерзшее. Слава, Богу, голос я больше не слышал. Перво-наперво я напился. Пил прямо из крана, жадно глотая холодную воду. Напившись, кое-как доплелся до ванной.

Когда ванна наполнилась, с наслаждением опустился в воду. Она размягчила боль, засевшую в теле. Я лежал в восхитительно горячей воде и наслаждался тишиной. Мысли лениво ворочались в голове. Что это было? Последствия удара или я потихоньку схожу с ума. Пьяная дымка в голове начала рассеиваться. Я с наслаждением вытянулся в воде, благо размеры ванны позволяли.

— Вот, сука, падла двояк влепила, проститутка, блять, кошка драная — неожиданно раздался голос.

Я вздрогнул, пятки скользнули по дну ванны, и я с головой ушел под воду. Вынырнул отплевываясь, пахнущая хлоркой вода раздирала горло, — Да что такое.

— Прощай, блять, сраный скоростник, прощай, блять, поездка на море. Здравствуйте — пиздюли. Убью, гадину. — Голос еще бубнил какие-то ругательства разбавленные стенаниями о не купленных вещах.

Постепенно он затих, а где-то хлопнула дверь. Меня прошиб холодный пот. Я сидел и дрожал в ванной. Голос я узнал. Соседский мальчишка, парнишка лет двенадцати, не плохой на вид паренек. Вежливый, улыбчивый.

Похоже, кошмар только начинался или у меня от всего случившегося кукушка спрыгнула. Как ошпаренный я выскочил из ванной, наскоро обтершись полотенцем, и бросился в спальню. Чутко вслушался в тишину квартиры. Тихо. Вроде кончилось, торопливо начал одеваться. И тут со всех сторон на меня обрушились голоса. Не выдержав напора, я упал на колени перед кроватью, уткнувшись головой в неубранное белье. До боли, закусил губу.

Голоса переплетались, то, сливаясь в один клубок, то разделяясь. Это было невыносимо. Голоса бубнили в моей голове, перебивая друг друга, так что общий смысл их речей практически не угадывался, лишь отдельные слова. В основном ругательства и проклятия.

Я бросился в прихожую. Без шапки выскочил в февральскую стужу. На улице голоса обрушились на меня с новой силой. Они давили, пригибали меня к земле. Как добрался до магазина, не запомнил. Пришел в себя только когда, торопливо сорвав с бутылки пробку, влил в себя 150 водки.

Жидким огнем, она прокатилась по желудку, волной отдалась в голову и... голоса начали стихать. Пропали они, только когда я допил бутылку. Изрядно опьяневший я добрался до квартиры. Обнаружил, что забыл запереть дверь. Кое-как закрыл за собой дверь и свалился прямо у порога...

Глава 4.

Максим открыл глаза. От долгого разговора в горле пересохло. Он глотнул остывшего кофе. Покатал жидкость во рту, подошел и сплюнул в раковину. Нацедил из под крана воды. Махнул стакан, не обращая внимания на затхлый, отдающий рыбой и хлоркой вкус.

Посмотрел в спину стоящего у окна Ивана. Тот курил, стеклянный стакан был наполнен, до фильтра скуренными сигаретами. Густые клубы табачного дыма не хотели покидать кухню.

Напившись, Максим умылся. Помолчал, непослушными пальцами подцепил пачку, достал последнюю полурассыпавшуюся папиросу, прикурил. Сел на табуретку, втягивал в себя кислый дым. Докурив, забил бычок и продолжил.

— Потребовался месяц экспериментов, что бы вычислить оптимальную дозу спиртного. Такую, что бы не валяться напившимся до беспамятства, но что бы голоса отступали. 300 грамм водки и я мог быть более или менее адекватным. Ни вино, ни коньяк не помогали, пиво тоже. Только водка. Я пил каждый Божий день, иначе жизнь была невыносимой. Обычно в день я выпивал поллитра, поначалу валялся дома, но с наступлением тепла все чаще шатался по улицам, стараясь выбираться по ночам, или катался в пригородных электричках.

— Ты слышал, только плохое? — Иван обернулся. Он был спокоен, только играющие на скулах желваки, выдавали его волнение.

— Понимаешь, я не знаю, толи в головах людей царит одна лишь мерзость, то ли я слышал лишь негатив. Но это было страшно. Это как...— Максим запнулся, подбирая сравнения, — Это как, снять кожу и посыпать рану солью.

— В те недолгие, моменты просветления, я все думал, неужели, и в головах моих родителей и жены царила такая тьма. Неужели и я полон этого дерьма? Всей этой ненавистью, похотью, агрессией, злобой?

Он замолчал. Покачался на табурете. Максим чувствовал себя выпотрошенной рыбой. Сил не осталось. Но в тоже время что-то в груди, какая-то сжатая пружина, потихоньку начала распрямляться, принося облегчение. Это было, как вскрыть застарелый нарыв, с гноем уходила, хорошо спрятанная, но не менее острая боль.

— Как ты это выдержал. Как не спился, как не вздернулся? — Иван вопрошающе смотрел на него.

— Так и было бы, мысли нехорошие уже подкрадываться начали. Если бы не одно событие. Как-то приняв дозу больше чем обычно, я уснул в электричке. Очнулся я на каком-то полустанке. Видимо меня кто-то обул, а потом выкинул из поезда. Не видя дороги, побрел в лесок, там свалился в кусты и уснул. Проснулся с похмела, голова трещит во рту противно. Встать не могу. Голяк в общем полный. Лежал, сил встать не было, я же практически ничего не ел, пил только. Сколько так провалялся, не знаю. Не меньше пары часов точно. Но понимаешь вот какая штука. Голоса я начинал слышать где-то через час как очнусь, не важно, сколько я до этого выпил. А тут голосов нет, совсем. Птички поют. Ветер деревьями шелестит. Цветами пахнет, а в голову ни кто не лезет. Пролежал я до ночи. Благодать. Когда водка выветрилась думать начал. До этого не мог. Сам понимаешь, как тут ясно мыслить, когда, либо бухой почти до бессознанки, либо голоса в голове молотят.

Максим замолчал. Сидел, уткнувшись лицом в ладони. Потом продолжил.

— Лежал, думал, выходов у меня было не много, либо на суку повиснуть, напоследок ногами дернув. Либо как-то избавляться от голосов. Ладно бы они, что хорошее говорили, а то такой мрак. Что у мужиков, что у баб. Ты не поверишь, что я однажды слышал от девчонки одной молоденькой. Красивой такой. Я блевал потом полдня. У нее такое в голове творилось, до сих пор без дрожи вспоминать не могу.

— И знаешь, вздернуться мне как-то привлекательней показалось. И повесился бы, если бы сил хватило. Ни чего меня тут не держало, близких ни кого. Если бы...

Максим замолчал, надолго. Сидел, сцепив пальцы, вспоминая как все было. Иван его не торопил. Сидел, курил, глядя в потолок. Потом открыл рот, словно хотел что-то сказать, но Максим его не услышал, он был далеко.

Петр Свержин.

Девять лет назад...

...Я бы умер в том овражке. Лежал, сил пошевелиться не было. Сначала плохо было, голова разламывалась после вчерашнего, тело крутило. Выпить хотелось ужас. Встать не мог. Потом когда похмелье прошло — хорошо стало. Тишина, ни кто в голову не бубнит, удивительно. Когда окончательно проспался думать начал. Жить так дальше нельзя. Над головой шумела береза. Представил — перекидываю ремень через сук и прыгаю. Конец мученьям. Не получилось — ни рукой шевельнуть, ни ногой. Два раза под себя сходи. Весь вечер и всю ночь пролежал. Под утро молиться начал, что бы меня ни кто не нашел. Что бы умер и отмучился.

Родителей видеть начал. Я к ним руки протягиваю, кричу — Мама, мама возьми меня отсюда.

Как в детстве, когда они во втором классе в лагерь пионерский меня отправили. Я там неделю только пробыть смог. В первый же родительский день, меня зареванного они забрали. Мальчишки старшие издевались, я самый младший был, за себя постоять не мог.

Кричу я, — Мама, мама, забери меня, я к вам с отцом хочу, мне плохо мама.

А она головой так качает, а слезы по щекам текут, отец рядом стоит, хмурится и говорит, — Рано тебе.

Потом Олюшка с Настюшей приходили. Посидели рядом, погладила меня жена по голове и ушли.

А я уже и плакать не могу. Хриплю, за горло цепляюсь, задушить себя хочу. Сил нет, пальцы разжимаются.

Сколько я так пролежал не знаю. Кончаться уже начал. Тела не чувствую, небо только перед глазами качается. Хорошее такое небо, синее — птица в вышине парит. Луч солнечный на лицо упал, прикрыл я глаза. Мыслей ни каких, даже плакать не хочется. Спокойно так. Сквозь веки солнце вижу, коже тепло. Тень на лицо упала, наверное, облако солнышко закрыло. Я почувствовал, что отрываюсь от земли и прижимаюсь к чему-то твердому, но теплому, живому, и плавно покачиваясь, лечу.

Мерное покачивание убаюкивало, я через силу разлепил веки. Перед глазами было что-то белое и пушистое. На до мной склонилось лицо. Белым и пушистым была борода, обрамлявшая жесткие губы, выше я увидел прямой нос и ярко голубые глаза под густыми бровями.

— Боже, ты меня к родителя несешь? Мне плохо без них. — Еле проскрипел я, чувствуя, как повлажнели щеки. Я заморгал, что сбросить с век слезы. Зачем плакать. Ведь все будет хорошо, я скоро увижу родных.

— Спи — раздалось прямо в голове, и я уснул.

Проснулся я от глухих ударов. В приоткрытую дверь было видно как принесший меня человек, рубил дрова. Колун поднимался и опускался с равномерностью машины. Вверх, вниз, сухой треск. Поставить полено на колоду и движения повторялись — вверх, вниз, сухой треск. И так раз за разом.

— Проснулся, странник. — Не оборачиваясь, сказал человек.

По спине, в такт движениям перекатывающихся как змеи мышц, мотался густой хвост белоснежных волос. Как потом оказалось, волосы были не белыми — седыми.

Я заворочал распухшим языком в пересохшем рту.

— Что пустыня во рту? — он усмехнулся.

Прислонив топор к колоде, зашел дом. Через минуту он склонился надо мной с ковшом в руках. В нем оказалось парное молоко. Я жадно припал к краю, и не отрывался, пока не показалось дно. Едва он убрал ковшик, меня вывернуло только что выпитым. Меня рвало и рвало, буквально выворачивая наизнанку. Когда рвота прекратилась, он напоил меня водой. Я напился, и все повторилось вновь, под конец шла одна желчь.

— Сколько же, дряни в тебе, — он покачал головой.

Обессиленный я откинулся на подушку. Несмотря на происшедшее, я чувствовал себя почти хорошо. Голосов не было.

Мне, наконец, удалось рассмотреть моего спасителя. Язык не поворачивался назвать его стариком. Прямая спина, широкие плечи, прямой взгляд синих глаз. Если бы не седая аккуратно постриженная борода, и сетка морщин, покрывающая лицо, могло показаться что передо мной стоит тридцатилетний мужчина.

— Спросить чего хочешь? — поинтересовался он.

— Как, Вы, меня нашли?

— Кричал ты сильно.

— Я не звал на помощь.

— А кто сказал, что ты звал на помощь, кричать можно не только ртом.

— Так, Вы, тоже...?

Он поднял руку, — Об этом потом, спи.

Он подошел, ко мне, опустил руку на лоб. Я почувствовал непреодолимое желание уснуть. Сон смежил мне веки. Последнее что я услышал — Спи, Странник...

Максим замолк. Знаком попросил сигарету. За окном наступил темный августовский вечер. Сквозь листву слабо мерцали первые звезды.

— Кто это был? — Иван протянул ему сигарету.

— Человек, — Максим затянулся, раскуренной сигаретой.

Иван не стал уточнять.

— Долго ты у него пробыл?

— Полгода-год, не важно.

— А что важно?

— Важно, что я у него делал.

— И что же ты у него делал?

— Учился.

— Чему?

— Как дальше жить.

— Научился?

Они перебрасывались фразами, как волейболисты мячом.

— Судя по тому, что ты здесь, то нет.

— Почему?

— Потому что, ты здесь не из-за моих красивых глаз, ведь так?

— Так, — Иван запнулся, подбирая слова, — я здесь из-за твоих, скажем так, не совсем обычных способностей.

— Верно. — Максим кивнул, — И много ты знаешь людей, со скажем так, не совсем обычными способностями?

Иван улыбнулся, — Чувство юмора ты не потерял, это хорошо. Много, но...

Он покрутил пальцем в воздухе, — В основном, это шарлатаны.

Максим выпустил дым из ноздрей, — Вот-вот, я в свое время достаточно покрутился в магической тусовке. Так вот люди в ней делятся на три категории. Первая, самая многочисленная группа — больные люди, на сленге — шизотерики.

— Это от слова шиза? — Иван заглянул в пачку, смял ее. — Сигареты кончились.

— Так пошли кого-нибудь, пусть сбегают, принесут.

— Ты ошибаешься, Максим, я здесь один.

— Здесь — да, а там? — Максим махнул в сторону окна, — Что и прикрытия нет?

Гость покачал головой, — Я сам себе прикрытие. Продолжай, я слушаю.

— Вторая группа, поменьше, но тоже большая. — Максим усмехнулся. — Эти, как ты верно заметил, просто шарлатаны. Народ дурят за бабки. Экстрасенсы, маги, колдуны разные. И наконец, третья, этих меньшинство. Буквально единицы. Они обладают настоящим даром.

Иван с тоской посмотрел, на смятую пачку.

— Чего, ты мучаешься, пошли сходим, все равно прогуляться надо. Тут дышать нечем.

Тот согласно кивнул.

Глава 5.

На улице было темно и прохладно. Жара, похоже, спадала. Они купили в круглосуточном ларьке курево.

— Вот ведь, семь лет не курил, а тут опять... — Иван махнул рукой.

Они постояли, раскуривая сигареты. Потом, не сговариваясь, пошли в лесополосу, раскинувшуюся в десяти минутах ходьбы. На удивление она была пуста, обычно в это время в ней кишела молодежь, но сейчас стояла тишина. Даже машин не было слышно, лишь в кустах попискивала мелкая пичуга. И если зайти поглубже, то возникало ощущение что находишься в лесу. Фонарей не было, из освещения одни редкие звезды и полная луна. Максим видел лишь силуэт своего спутника. Они присели на поваленное дерево. Продолжили прерванный разговор.

— Так что на счет дара. Как он им достается?

— Кому как. Кому от рождения, кому в результате практики, если повезет Учителя найти. Есть мнение, что магии можно научить любого. Было бы кому учить. Плюс желание и огромная работоспособность, что есть не у всех. Гораздо интереснее тусить, читать магические книги и пускать в своем воображении огненные шары. Интереснее и безопаснее говорить о магии, чем каждый день по много часов трудиться над собой. Выполнять монотонные упражнения, переступая через боль, сомнения и жалость к себе. Ломать себя старого, что бы взрастить нового. Все что растет хорошо — растет медленно.

Максим замолчал. Иван его не торопил. Сидел, глядел в небо.

— Может быть это и так. Не знаю. Ту цену, что я заплатил за свой дар... — Максим почувствовал волну злобы поднимающейся из живота и туманящей рассудок.

Он прикрыл глаза. Воссоздал в голове образ свечи. Задышал глубоко и медленно, так что бы пламя свечи не колебалось, постепенно все больше замедляя его. Вдох слился с выдохом, со стороны казалось, что он совсем не дышит, настолько редким было его дыхание. Грудь не шевелилась. Воздух проходил сквозь нее прямо в живот, заставляя его расширятся во все стороны.

Иван молча глядел на него. Ждал. Через несколько минут Максим открыл глаза. Сказал спокойно.

— Я недоучился, ушел.

— Почему?

— Давай, по порядку.

Петр Свержин.

Девять лет назад...

...Разбудил меня старик под самый вечер. Легко поднял на руки и отнес в баню. Долго парил, обрабатывая веником, поворачивал к себе то одним, то другим боком.

Всякий раз, когда я порывался задать ему вопрос, он молча качал головой — не время. Когда я совсем сомлел, он так же молча вынес меня в предбанник, обтер и переодел. Старик протянул мне ковш полный молока. Показал — пей до дна. Я послушался, но едва выпил половину, как тело скрутил жесткий приступ рвоты. Обессилев, я откинулся на оструганные доски предбанника.

Процедура повторялась еще три раза. Баня, ковш молоко, рвота. Между процедурами я спал. На четвертый день мой организм перестал отторгать предложенное мне питье. Старик удовлетворенно кивнул. За это время он не произнес ни слова, и мне не позволял говорить.

Эти четыре дня отняли остаток моих сил. Я лежал, бессильно откинувшись на деревянную лавку, голыми плечами ощущая гладкое дерево. Странное было жилище, рубленное из толстых бревен, с окнами, выходящими на три стороны света. Только у северной стены — беленая русская печь.

Я наслаждался тишиной в голове. Открылась дверь, из сеней в горницу вошел старик. Остановился посреди комнаты. Мне было неудобно смотреть на него, я попытался приподняться на локтях, ничего не вышло, сил не было.

— Что, странник, лучше? — в усы усмехнулся старик.

— Кто, Вы? — выдавил я.

В ответ на мой вопрос он весело расхохотался.

— Мне кажется, тебя должно интересовать, кто ты, а не кто я.

— Я не слышу голосов, почему?

— На твоем месте я бы спросил, почему ты начал слышать голоса.

Он смотрел прямо мне в глаза, я выдержал его взгляд. Старик улыбнулся, — Ты мне нравишься. В тебе чувствуется сила. Отдыхай пока.

— Мне надо знать, что происходит. — Я не оставлял попыток сесть, но все было бесполезно.

— Все что тебе надо — это покой и сон.

Он стоял, в задумчивости покусывая ус, — Поговорим, когда сил наберешься. Все спи. Развернувшись, он вышел из комнаты. Через пару минут я уснул...

Максим замолк, наклонился вперед, опершись руками о колени. Задумчиво глядел в темноту ночи. За спиной завели свою песню цикады.

— Он объяснил тебе, что произошло? — рядом щелкнула зажигалка, в темноте затеплилась ярким огоньком сигарета.

— Что? Ах, да конечно. Без сил я пролежал почти неделю. Ел и спал. В конце начал, с помощью Деда, начал потихоньку подниматься с кровати и выползать во двор на солнышко. Когда я смог самостоятельно выйти на улицу, у нас со стариком состоялся разговор. Он все мне объяснил.

— Он рассказал кто он такой?

— Нет, я и не спрашивал. Меня больше интересовало, что происходит со мной.

— И что же с тобой происходило?

— Как я и предполагал, во всем виновата авария. У меня был ушиб правой стороны головы. Как раз той части мозга, которая и отвечает за всякие такие иррациональные способности.

— Многие ударяются головой, но не все становятся колдунами и экстрасенсами.

— Да не многие, просто сошлось много событий в одной точке. Удар, одновременная смерть близких людей, все это инициировало мои способности.

— И это все?

— Нет, было еще кое-что, но это не имеет отношения к делу.

— Почему ты вдруг перестал слышать голоса?

— Об этом дальше.

Петр Свержин.

Девять лет назад...

...галлюцинации — голоса в моей голове? — я выжидательно смотрел на старика.

Он так и не сказал, как его зовут, велел называть себя Дедом, тем более что ему действительно было глубоко за 80, хоть по виду не скажешь.

— Нет, то, что ты слышишь это не прихоть больного разума. Это мысли и эмоции окружающих тебя людей.

— Но почему в них столько грязи?

— Понимаешь, Странник, человек способен увидеть и услышать только то, что он может видеть и слышать. Только то, что есть в нем самом.

— Не понимаю.

— Человек, который полон дерьма до самых бровей, не сможет увидеть красоту морозного узора на оконном стекле. Тот, кто предает, видит вокруг себя только предательство и измену. Тот, кто обманывает, не в силах поверить, что его партнер ему верен. Тот, кто лжет, всех подозревает во вранье...

— Подобное к подобному?

— Да, — он замолчал, закусив крепкими зубами травинку.

— Выходит что я дерьмо?

— А ты считал себя ангелом? — он захохотал, откинувшись на душистое сено.

— Нет, но...

Я запнулся, мальчик из богатой семьи, немного избалованный, но не плохой, нет.

— А ты загляни поглубже в себя, — сказал Деда, — в самую суть. Так ли ты хорош, как о себе думаешь. Ничего не происходит просто так, без причины. И чаще всего причина внутри, а не вовне. В самом человеке.

Он был прав, и я ненавидел его за эту правду. Его и себя. С самого детства я доставлял много беспокойства родителям. Прогуливал школу, дерзил учителям. Рано начал курить, потом выпивать. Из-за драк сменил несколько школ. Закончив школу, ни в какой институт я, конечно, не поступил, шатался по улицам. Ни слезы матери, ни разговоры с отцом не помогали. Через год я загремел в армию. Отец даже не стал меня отмазывать. Вот армия — меня сильно напугала.

Мне повезло. В роте, куда я попал, оказался мой земляк, парень из соседнего района. И хоть на гражданке наши районы враждовали, в армии я был "земелей" — значит своим. Это обстоятельство на первые полгода сделало мою жизнь более-менее сносной. Потом он дембельнулся. Но к тому времени у меня прорезался талант. Оказалось, что я хорошо рисую. Это плюс богатая фантазия, помогли мне делать всевозможные "партаки" что так нравятся "доблестным" воинам.

Все "деды" хотят наколки, а рисунки у меня выходили хорошо, да и рука оказалась легкой, колол быстро и качественно. Слава хорошего "кольщика" избавила меня от унизительных обязанностей "простых" солдат. Так что до "дембеля" я дожил вполне сносно. Чему был несказанно рад. Так как видел, что с другими творили озверевшие от безделья и водки "деды". Армия меня испугала и заставила задуматься.

Нельзя сказать, что я кардинально изменился. Вернувшись домой, я пробездельничал пару месяцев. Пил с друзьями и подругами, а потом устроился на работу. Я проработал пол года и понял — рабочая жизнь не для меня. Я решил поступить учиться. Помог отец. Устроил в институт, на факультет дизайна.

Женился я по залету. На летней дискотеке познакомился с девчонкой. Высокая и стройная, она сразу понравилась мне. Ольга праздновала с подругами поступление в институт, а я с пацанами окончание третьего курса. Сначала начали встречаться, потом спать. Она забеременела, мы поженились. Она хотела, а мне было все равно. Тем более родители у нее оказались более чем обеспеченными. Потом родилась дочка. Надо сказать хорошим мужем я не был. Жену любил, но я был молод, мне хотелось гулять и веселиться. А тут пеленки, распашонки. Роды были сложными, во время них она вся разорвалась, и после них стало не до секса. А я парень видный. Гормон в крови гуляет. Налево стал бегать, хорошо еще Ольга ни чего не знала.

Да еще сестренка ее постоянно мне глазки строила, все норовила то бедром задеть, то грудью прижаться. У меня от такого внимания, мысли нехорошие стали появляться, на ее счет. Сестра ее, та еще кошка, даром, что семнадцать недавно исполнилось, не зря ее Катенком все звали. За месяц до аварии пришла в гости, Ольга с Настей гуляли. Вошла, одетая в короткое лазоревое платье, процокав каблучками, повела шальным глазом. Стоит, смотрит на меня сквозь прищур зеленых глазищ, язычком по нижней губе провела, — На улице жара, попить налей, пли-и-и-з.

— Сама налей, — грубовато ответил я, Настена всю ночь спать не давала, капризила. Пол ночи, у кроватки проторчал, пытаясь ее успокоить. Хотелось спать, а впереди был еще экзамен, к которому я был не готов.

Она фыркнула и прошла на кухню, залитую ярким солнцем, по пути обдав меня возбуждающим запахом молодого женского тела. Достала из холодильника минералку, и стала пить мелкими глотками, красиво отставив длинную ногу. Я смотрел ей в спину освещенную солнцем. От увиденного у меня перехватило дыхание. Под тонким платьем ничего не было. В паху сладко заныло. Я сделал шаг и прижался низом живота к оттопыренной попке. Она подалась назад, сильнее прижимаясь ко мне. В голове зашумело и потемнело в глазах, у меня уже месяц не было женщины. Обхватил ее руками. Левая нашла упругую грудь. Правая нырнула под платье. Губами уткнулся в сладко пахнущую шею, лаская тонкую кожу.

Она слабо застонала, теснее вжимаясь в меня. Звон разбитой бутылки лезвием резанул по ушам. Я отскочил от нее. Что я делаю. Как же Ольга. Во рту сделалось противно.

— Ты, блять, что делаешь?

— Я делаю? Это ты делаешь. Пристаешь к родной сестре своей жены, младшей заметь. А она, не против, — Катерина хрипло рассмеялась, и шагнула ко мне.

— Пшла, вон, — я отшатнулся от нее.

— Ты чего?

— Чего? Да ты что творишь, она же твоя сестра, а я ее муж.

— Вот ты как запел. Забыл, как на свадьбе на меня облизывался?

Я покачал головой, — Ты ошибаешься. Уходи.

— Скотина, ты думаешь, я не знаю, как ты в своем институте девок трахаешь. Все Ольге расскажу.

— Делай что хочешь. А сейчас уходи, — я открыл дверь.

Она разъяренной фурией пронеслась мимо меня, на пороге остановилась — Ты пожалеешь об этом.

— О чем? О том, что отверг тебя?

— Да обо всем, — в ее глазах закипели слезы. — Дурак!

Она рванула вниз по лестнице. Я устало привалился к косяку, обтер рукой лицо. От ладони пряно пахло чужой, не своей, женщиной. Черт. Я бросился под душ.

Она ничего не сказала. Может, не успела, а может, не захотела — не знаю. А вскоре случилась авария.

Мне захотелось закричать от боли, но вместо этого я заплакал. Тихо и бессильно. Заплакал от жалости к себе. От того, что все ушли, а я остался. Как же все-таки я любил... нет, люблю их. И родителей и жену с дочкой.

— Прошлого не исправишь, — услышал я в голове голос Деда, — но можно изменить будущее.

Я посмотрел на него, его губы не шевелились, но я отчетливо слышал его голос в голове.

— Значит, ни чего не кончилось?

— На самом деле, малыш, все только начинается, — голос затих в моей голове.

— Закрой глаза, ляг на спину, — продолжил он, — расслабь тело, отбрось мысли и следи за дыханием.

Голос мягко звучал у меня в голове.

— Грудь-живот, живот-грудь, скользи вниманием по телу. Расслабь мышцы лица и шеи, двигайся вниманием вниз. Спина и грудь, поясница и живот, затем ноги. Отслеживай напряжения, расслабляй их. Почувствуй каждую клеточку тела, каждый палец на руках и ногах. Почувствуй тяжесть в теле. Земля прижимает тебя к своей груди.

Я пытался следовать его указаниям, получалось плохо. Тело ощущалось деревянным обрубком. Я не чувствовал пальцев ног, спина была как сведенная судорогой нога, вся в затвердевших мышечных валиках. Постепенно, следуя за его голосом, мне удалось расслабиться. Кончилось это тем, что я уснул.

Так продолжалось неделю, пока я не окреп. Утром выползал на улицу, лежал на солнышке, пытаясь расслабляться. Через день Дед парил меня в бане и отпаивал молоком. Старика я почти не видел, он уходил куда-то пока я еще спал и возвращался под вечер. На седьмой день, я чувствовал себя достаточно крепким, что бы ехать домой. Уезжать не хотелось. Но я не знал, как сказать об этом Деду, хоть чувствовал, что он чего-то хочет от меня, только не мог понять что.

Дед сам подошел вечером ко мне. Я сидел на лавке, которую выволок из избы, и ловил телом последние закатные лучи. Старик присел рядом, пожевал густой ус.

— Вот что, я тебе скажу, сынок, ты достаточно окреп, что бы вернуться к себе.

— Вы меня гоните?

— Нет.

— Я буду слышать голоса окружающих?

— Будешь.

— Что же мне делать? — я чувствовал отчаянье, мне с ужасом представлялось, что в моей голове будет царить людской хаос, сводящий меня с ума. Лучше уж в петлю.

— Ты можешь остаться у меня. Я научу тебя как от этого защищаться.

— Правда, можно?

— У тебя остались в городе незаконченные дела?

— Не знаю, может быть. Меня наверно ищут.

Дед достал из кармана, маленький православный крестик.

— Надень.

— Что это?

— У тебя будет неделя, что бы завершить дела, на это время он защитит тебя от чужого присутствия, потом возвращайся.

Он поднялся и ушел. Эту ночь в доме я провел один, а утром уехал...

Максим встал, походил, разминая ноги. В парке совсем сгустилась темнота. Помолчал размышляя, Иван не торопил его. Наконец заговорил.

— С делами разобрался быстро. Собственно и дел особых не было. Надо было решить, что делать с квартирами. Это я решил быстро. Нашел старого друга отца. Ключи от квартир ему отдал, попросил присмотреть, денег оставил. Сказал, что хочу уехать, куда-нибудь на годик. Не могу, мол, здесь находится после всего случившегося. Он согласился. Управился за пару дней. К себе на квартиру так и не решился вернуться, не мог, только подумаю об этом, руки дрожать начинают и голова кружиться. Остальное время бродил по городу, наслаждаясь отсутствием посторонних голосов. Один раз решил, что будет, если крестик снять. Проверил. Лучше бы я этого не делал. Сознание сразу затопил многоголосый хор. Это было страшно. Бесконечное множество голосов, ни на миг, не прекращая жаловались, чего-то требовали, ругались, плакали. Их было так много, что отдельные голоса не угадывались, они сливались в одну бесконечную волну. Вызывая тошноту и головокружение. Больше таких экспериментов я не проводил. Через пять дней я стоял перед домом Деда.

Глава 6.

Максим выщелкнул папиросу из пачки. Покрутил ее в пальцах. Постучал гильзой по ладони. Зачем-то понюхал. Поморщился, запах от папиросы шел тяжелый, плохой. С силой дунул в мундштук, весь табак оказался на земле.

— Так я стал учеником Деда.

— У него были еще ученики? — поинтересовался Иван.

— Нет, ...не знаю, я никого не интересовался этим, а старик не рассказывал. Наверно были. Учил он меня... — Максим запнулся.

Перебирая пальцами в воздухе, подбирая слова, — Четко? Нет, не то. Понимаешь, у него все выходило, естественно, отработанно. Так что, наверное да, были.

Петр Свержин.

Девять лет назад...

Я стоял перед резным крыльцом. Удивительно, но дом, стоящий в небольшом перелеске не был огорожен даже самым маленьким плетнем. Вот лес, деревья и вот он — дом. Рубленный из не ошкуренных бревен, с большими окнами, не характерными для деревенских изб. Высокая печная труба возвышается над треугольной крышей. С одного бока дровяной сарай, с другого большой пристрой. С русской баней находящейся метрах в двадцати слева. С права будка туалета, бубновый туз на деревянной двери был похож на распахнутый глаз. Все аккуратное, надежное, веющее спокойствием.

Я легонько стукнул в резной наличник.

— Я ждал тебя, — раздалось сзади, от неожиданности я вздрогнул и обернулся.

Дед вышел из бани, был он гол пояс и бос, из одежды одни лишь холщовые штаны.

— В баньку пойдешь?

Я кивнул.

— На окне молоко, пей и приходи.

Раздевшись в предбаннике, я нырнул в жаркое нутро бани. Прилег на лавку. Только сейчас, расслабляясь под хлесткими ударами дубового веника, я ощутил на сколько был напряжен.

Время пролетело незаметно. И когда мы, напарившись, покинули баню, оказалось что на улице давно стемнело, и на чернильном небе горели летние звезды.

За вечерним чаем состоялся разговор с дедом.

— Значит ты готов? — он внимательно глядел на меня по верх исходящей паром чашки.

Я кивнул.

— Хорошо. До того как я признаю тебя учеником, можешь задавать вопросы. Я на них отвечу.

— Любые вопросы? — я отхлебнул, душистый травяной чай.

— Да. Потом время слов кончится, настанет время дел. Один вопрос — один ответ. Так что думай, о чем спрашивать.

— Кто Вы?

— Человек. — Он усмехнулся.

— Вы тоже слышите голоса.

— Слышал.

— Слышали?

Он смотрел на меня.

— Чему Вы будете меня учить?

— Как жить с даром.

— С каким даром?

Старик отхлебнул, исходящую паром жидкость.

— Значит, я могу избавиться от голосов?

— Можешь.

— Сколько продлиться обучение?

— Столько сколько надо, либо столько, сколько ты выдержишь.

— Это сложно?

— Это трудно.

— Я могу уйти в любой момент?

— Можешь.

— Потом если я передумаю, я смогу сюда вернуться?

— Нет.

— Когда начнется обучение?

— Когда кончаться вопросы.

— Почему здесь я не слышу голосов?

— Здесь на десять километров, кроме лесной живности никого нет.

— А люди?

— В соседней деревеньке знают про меня, и не беспокоят, без нужды, а грибники здесь не ходят.

— Как мне жить с этим? — я обвел руками во круг себя. — Как, смириться с гибелью моих родных, тех кого любил и... предавал. Как мне жить с этим, и зачем мне вообще жить? — я чувствовал как боль, во много раз сильнее, чем в сломанном позвоночнике, раздирает грудь. Хотелось разодрать ее, и вырвать саднящую иглу.

— А вот это ты должен решить сам. Как жить и зачем жить.

Я сидел, уронив голову на руки. Желаний не осталось, хотелось закрыть глаза и отключиться.

— Это все?

— Да, — я через силу приподнял голову и встретился с ним глазами.

— Тогда, ученик, иди спать. Завтра рано вставать.

Разбудил он меня действительно рано. Я поежился, воздух в нетопленой избе, неприятно холодил тело. В руке он держал такие же, как у него штаны, через плечо были перекинуты две косы. Обыкновенные косы, которыми косят сено, да же в полумраке было видно, как блестят, их хищные остро заточенные острия. Подождав пока я переоденусь, он кивнул мне — следуй за мной.

Выйдя из дома, мы направились к перелеску, росшему за домом. Шли молча быстрым шагом. Минут через двадцать мы вышли к огромному полю, заросшему высокой сочной травой.

— Коси, — Дед протянул мне инструмент.

— Я, не умею, — я взял протянутую мне косу.

— Ты раньше косил? — он внимательно смотрел на меня.

— Нет.

— Так откуда же ты знаешь, что не умеешь, ни разу не попробовав.

Я пожал плечами.

— Правило первое, забыть слова не умею, не могу, не знаю. Понял?

Я кивнул.

— Коси.

Я неловко взмахнул, оказавшейся неожиданно тяжелой косой, она крутнулась в руках, зарывшись острием в землю и нелепо задрав пятку. Я выдернул ее из земли и попробовал снова. Теперь острие ушло куда-то вверх.

— Я не умею косить!

— Признать поражение до боя, значит проиграть его наполовину. Пробуй.

Я принялся пробовать. Попыток через десять, изрядно вспотев, я приноровился к непривычной тяжести в руках. Еще через десяток минут, коса в моих руках прекратила клевать носом задирая обушок, и уже не норовила ударить по ногам.

— Хорошо, — Дед положил мне руку на плече, — теперь смотри как надо.

Он легко перехватил инструмент. Взмах, другой, коса казалось пела в его руках, издавая тонкий на грани восприятия звук. Играючи он скосил пару метров травы перед собой — понял?

Я кивнул.

— Вперед, — он указал мне рукой на полоску скошенной травы.

Я вздохнул и принялся косить.

— Расслабь плечи, веди косу всем телом, а не руками. Шаг — удар, шаг — удар. Смотри.

Он двинулся вперед, трава с легким шелестом ложилась ему под ноги. Я смотрел, как он двигается. Мелкими, непрерывными шагами. Движение косы заканчивалось с постановкой ноги на землю. Новый замах и задняя нога подтягивается к передней. Сверкающий росчерк — шаг, замах — под шаг. Движения повторяется снова, замыкаются в круг.

— Вставай рядом.

Я присоединился к нему. Вдвоем мы двинулись по полю, оставляя за собой полосу скошенной травы.

Временами Дед поправлял меня, то, веля не напрягать руки, то начинать движения от поясницы.

Солнце давно взошло, и ощутимо припекало. Мы шли по полю, над нами витал одуряющий запах свежескошенной травы. Косили мы несколько часов. К тому времени, когда мы закончили, я перестал ощущать плечи, у меня ломило поясницу, и дрожали ноги. Болели стертые в кровь от непривычной работы ладони. Хотелось пить и есть.

Глядя на то, как я не могу отдышаться, Дед прокомментировал — И дышать ты не умеешь. Сам он при этом не только не запыхался, но даже и не вспотел.

Я ничего не ответил — просто не мог. Грудь жгло. Я повалился на траву. Лежал глядел на легкие облака скользящие по густой синеве неба. Пеньки от скошенной травы неприятно кололи вспотевшую спину, но сил что бы встать не было. Словно из далека, доносился голос старика.

— Дышать надо животом, а ты хватаешь воздух верхушками легких. Телу не хватает воздуха, и ты быстро устаешь. Дышишь в рваном ритме, поэтому задыхаешься. Куришь небось?

Я мотнул головой.

— Понятно. Теперь не куришь. Ясно?

Я опять кивнул, вздымающаяся грудь мешала говорить.

— Животом дыши.

Я послушно задышал животом, вскоре дыхание восстановилось.

— Отдышался?

— Да.

— Тогда пошли, некогда отдыхать.

Мы вернулись к дому. Он подвел меня к козлам, с лежащей на них двуручной пилой. Рядом была свалена груда бревен — толстых и длинных.

— Пили.

Я принялся за работу. Это оказалось, чуть ли не труднее чем косить. Сначала надо было взгромоздить бревно на козлы. Они были высокими, а бревна тяжелыми. Пилить я тоже не умел и пила в моих руках, то изгибалась взбесившейся змеей, то застревала в распиле.

До того времени, когда Дед скажет — хватит, я думал, не доживу. Болело все тело, руки покрылись кровавыми мозолями, перед глазами периодически темнело и приходилось останавливаться, что бы не упасть, а в горле было сухо как в давно пересохшем колодце.

После того как я напился, Дед, кивнув мне на топор и на колоду для колки дров, похожую на плаху, какой ее показывали в исторических фильмах.

— Хочешь помыться — руби.

Я взял колун на длинной рукояти, тяжелый, он, тем не менее, удобно лежал в руках. С трудом поставил чурбак на колоду, размахнулся, онемевшие руки разжались, и топор едва не размозжил мне голову. Ноги подогнулись, и я упал рядом с ним. Я попытался встать, но тело ни как не желало принимать вертикальное положение. Краем глаза я увидел, как дед покачал головой. То ли с сожалением, то ли с огорчением. До боли, прикусив губу, я оперся на колоду и попытался встать. Получилось лишь с третьей попытки. С трудом наклонившись, поясница отозвалось ноющей болью, я подобрал топор. Ударил по полену, тяжелый колун, прошелестел мимо, гулко ударив в колоду. Удар эхом отозвался в горящих руках. Упрямо сжав губы, я снова рубанул по проклятой деревяшке. С сухим треском полено развалилось на две части. Остальное я помню смутно. Я рубил и рубил, периодически падал, лежал приходя в себя, поднимался. Чувств не осталось, мыслей тоже.

Дед остановил меня только тогда, когда в очередной раз промахнувшись по полену, я раз за разом дергал топор не в силах вытащить его из колоды.

— Хватит, Странник, хватит. Пошли. — Он отцепил мои окровавленные руки от топорища, и подхватил меня, когда я без сил начал кренится в сторону земли.

Как он меня мыл я не помню — в памяти остались лишь плеск воды льющейся на каменку, да шипение пара.

Утром я не мог подняться на ноги, до тех пор, пока Дед не вылил на меня пару ведер родниковой воды. Ломило все тело. Болели руки, болели ноги, но больше всего болели содранные накануне ладони и поясница. Ладони старик, еще вчера, промыл и намазал какой-то дрянью. Утвердившись на дрожащих ногах, я побрел вслед за Учителем.

Так продолжалось неделю. Подъем. Поле. Косьба. Возвращение. Пилка. Рубка. Баня. К концу недели я уже кое-как самостоятельно добирался до бани и там валился на полку, наслаждаясь расслабляющим теплом. Дед сначала распаривал меня, потом прохаживался по телу веником, а затем долго мял и растягивал меня. После бани он отпаивал меня горячим молоком с медом. Сил оставалось только на то что бы съесть тарелку творога и донести голову до подушки.

На седьмой день, лежа в клубах пахнущего хвоей пара я спросил его.

— Зачем это?

— Что это?

— Зачем я кошу, пилю, колю.

— Чтобы стать сильнее.

— Зачем мне это?

— Что надоело? — он иронично надломил седую бровь.

— Да, надоело, я здесь не для того, что бы физкультурой заниматься.

— А для чего ты здесь?

Меня уже начинала раздражать его манера, отвечать вопросом на вопрос.

— У меня дар, я хочу управлять им.

Тут он расхохотался, и долго смеялся, тряся седой гривой.

— Управлять даром? — отсмеявшись, повторил он.

— Да, управлять даром, — рассердившись, я сел на лавку сверля его взглядом.

— Даром ты будешь девок за амбаром, за умение управлять, надо заплатить. И цена эта высока. Как ты будешь управлять своим разумом и чувствами, если ты с телом совладать не можешь, — он придвинулся ко мне вплотную.

Его глаза, обычно голубые, потемнели, стали почти фиолетовыми, я хотел отвести взгляд и не мог.

— Ты можешь по желанию изменять размер зрачка, не чувствовать холод и жару? Контролировать дыхание, уряжать его до 2-3 циклов в минуту, долгое время быть неподвижным и не чувствовать дискомфорта? Это все лежит в области физиологии. А ты хочешь управлять бессознательным, тонкими механизмами, которые неизмеримо сложнее, чем человеческое тело, — закончив говорить, он отпустил мой взгляд, чему я был несказанно рад.

— Овладей простым. Построй фундамент, а стену и крышу оставь на потом.

Я провел у него год с небольшим. Первый месяц я только и делал что косил, пилил и рубил. Постепенно я мог весь день заниматься этим и не уставать. После разговора в бане, мы практически не разговаривали. Он говорил что делать, поправлял меня, если я ошибался — я делал. После того как я окреп, раз в неделю он стал добавлять новые упражнения, не отменяя старые, лишь сокращая на них время.

Первым добавилась работа с дыханием. Потом пришло время растягивающих упражнений, упражнений на расслабление, на баланс и реакцию. Через три месяца после моего появления, Дед стал учить меня владеть палками разной длинны, борьбе и ударной технике.

Так что первые полгода все мое время, так или иначе, занимали физические упражнения. Только когда я окреп и начал чувствовать тело, пришло время для иных занятий...

Максим смотрел на светлеющее небо. — Вот собственно и все. Через год и один месяц я ушел от него.

— Теперь понятно. А я то все носом перерыл, куда выпал год из твоей биографии. Был человек — жил, ел-пил, а потом хлоп, — Иван хлопнул в ладоши, и нет его. А потом бац, — он развел руки, — и опять появился. Где был, что делал? Ни кто, ни чего не знает.

— Досье на меня собрали? — Максим тоже поднялся, чувствуя как закипает в груди гнев.

— Ты не обижайся, Максим, мы контора серьезная, должны знать, с кем имеем дело. — Иван примирительно похлопал его по плечу.

— Значит контора, все же, — Максим зло ощерился.

— Ты не пытайся меня поймать, это просто оборот речи. Все я тебе расскажу, все, только ситуацию для себя окончательно проясню, и расскажу, — ни на раз не смутился тот.

— Какую ситуацию?

— Ситуацию с тобой Максим, или же все-таки Петр?

Эти слова, неожиданно успокоили Максима. Хоть на деле должны были заставить потерять равновесие. Слишком хорошо он выучил уроки Деда, да и потом учителей хватало. Хороших учителей.

Он рассмеялся — ну проясняй.

— Всему научился? — задал Иван, новый неожиданный вопрос, в который раз сменив тему.

— Как раз нет. Все сложнее. — Максим замолчал, тщательно подбирая слова.

Все что до этого он рассказал, было так — мелочь. Все остальное, что он мог поведать, было секретом, причем секретом не его. И тут со словами надо быть осторожней.

По сути, он не знал ни кто такой Иван, ни кого он представляет. Так что все карты были на его стороне. Почти все поправил себя Максим, кое какие козыри и у нас в рукаве припрятаны. Не стоит забывать и о Джокере, который есть в каждой колоде, а так же о том, что оный, при должном умении может стать любой картой.

Они стояли, почти касаясь плечами, и смотрели на светлеющую полоску неба.

— Пойдем, в квартире договорим, — Иван прервал размышления Максима.

Максим кивнул. Он был рад отсрочке, позволяющей ему обдумать ситуацию. Подобрать слова и не сказать ни чего лишнего, дабы не навредить людям. Хоть им вряд ли навредишь. Но все равно надо быть аккуратным, на него то они вышли, хотя он низко летает, и мелко плавает. А может, поэтому и вышли? Не думал он, не думал, что так выйдет. Время спокойной жизни выходит кончилось. Ну что ж, узнаем, на сколько плотно он зарос жирком.

Входя в подъезд, он уже знал что расскажет, а что утаит. Деду, все равно ни кто навредить не сможет. Он усмехнулся. Усмешка вышла кривой, сердце тревожно сжалось, а все ли он знает? Не окажется ли Максим, даже не мелкой рыбешкой, а так, наживкой на чей то удочке?

Глава 7.

Проклятый маятник, в полную силу Максим войдет только через неделю. Как все не вовремя. А что если и с соседями все подстроено, а, Странник. Что делать будешь? Как всегда, в сложной ситуации, голос Деда звучал в голове, успокаивая. Думай. Не паникуй. Дыши. Мысли метались в голове роем потревоженных пчел. Глядя в широкую, покачивающейся перед глазами спину, Максим проделал несложное дыхательное упражнение. К квартире он подошел полностью спокойным. Тело расслаблено, дыхание мерное и редкое.

В квартире, не смотря на распахнутые окна, все еще пахло табачным дымом.

— Жрать, охота — Иван хлопнул себя по животу.

— Все, что найдешь съедобного, все можешь съесть, — Максим махнул рукой в сторону кухни.

Сам прошел в ванную. Включив воду на полную, он нырнул под тугую струю. Постояв под горячей водой, он начал переключать кран. Лед сменялся пламенем. Контрастный душ окончательно привел его в себя. Из ванной он вышел собранный и готовый к бою. Пока к словесному, но кто знает что будет.

Иван хозяйничал на кухне, на сковородке весело скворчала яичница, из заварочного чайника вкусно пахло ароматным чаем.

Он оглянулся на вышедшего Максима, — Как ты, живешь, не знаю, в холодильнике шаром покати, кроме яиц ни чего не нашел. А вот сортов чая у тебя..., не во всяком магазине столько найдешь.

— Чай? Чай, я люблю, — Максим налил себе полную чашку, вроде бы невзначай взглянул на улицу. Где же у него прикрытие? Или не врал, что один работает? На улице ничего подозрительного не было. Да и быть не могло. Если это профессионалы, то Максиму здесь ни чего не светит. А если так попробовать? Он закрыл глаза и потянулся сознанием, на улицу. Ни чего не вышло. Без своих способностей Максим чувствовал себя неуютно, вроде как одетый среди, полной народа, бани. Нет не сейчас. Скорее всего, не врет. Если знает хоть бы часть правды про меня, не стал бы так в наглую врать. Да и сам, пожалуй, малую толику умеет. Максим это явственно почувствовал, даже находясь в отливе. Вон как спина напряглась, когда Максим потянулся за окно. Чует что-то.

Что, собственно говоря, неудивительно. Если он серьезный профессионал из серьезной конторы, в чем Максим совсем не сомневался, да еще с боевым опытом, то он просто обязан был пробудить в себе что-то, что-то такое потустороннее — тонкое. Иначе бы не выжил.

— Ну что все готово, наваливайся, — Иван поставил между ними сковородку со вкусно пахнущей яичницей.

— Спасибо, не буду, — Максим покачал головой.

— Что так? — в серых глазах Ивана мелькнула насмешка, — Боишься, отравлю?

— Когда желудок работает, голова спит.

— Хорошо сказано, но я все равно поем. Знаешь, что должен делать солдат при любом удобном случае.

— Есть и спать.

— Правильно, кто знает, когда в следующий раз придется.

Максим смотрел, как гость с аппетитом ест яичницу. Вроде бы не торопясь, аккуратно действуя ножом и вилкой, вот только сковорода опустошалась с ошеломительной быстротой.

Он отхлебнул чаю, хорошая смесь получилась, и продолжил рассказ.

Петр Свержин.

Девять лет назад...

Через полгода к упражнениям, развивающим тело, добавились техники работающие с сознанием и психикой.

Вот тут дело и забуксовало. Простейшее упражнение на концентрацию у меня не получалось. Ни как не удавалось сосредоточиться на пламени свечи, горевшей перед глазами. Огонек расплывался, мысли множились в голове, не давая сконцентрироваться. Как Дед ни бился со мной — ни чего не получалось. Я пытался концентрироваться с утра, когда сознание свежо, а тело бодро, и после жесточайших физических нагрузок, когда тело отказывалось служить. Результат был один — голимый ноль.

Он пытался зайти с другого боку и работать над деконцентрацией. Становилось только хуже, после пяти минут практики из глаз градом катились слезы, голову пронзала раскаленная дуга боли, и я терял сознание.

После недели мучения Дед взял тайм-аут, и дал мне выходной. Он утром еще по темноте собрался и куда-то ушел. Я же пролежал весь день на печи, глядя как за окном, ветер играет снежинками. Мыслей не было, былая глухая тоска в душе и вязкая вялость, словно оковы, сковавшая тело. Не было желаний, было ощущение что руки и ноги наполнены свинцом, а голова ватой. Хотелось только одного закрыть глаза, уснуть и ни чего не чувствовать.

Дед вернулся на следующее утром, я так ни разу и не встал за весь прошедший день. Он вошел пахнув холодом, не снимая тулупа подошел ко мне и одним движением сдернул с печи, — пойдем, — выглядел он осунувшимся.

Не давая мне одеться, он вытащил меня во двор. Вынул из подмышки продолговатый сверток, протянул мне.

Я послушно развернул его. На жесткой овчине лежал — лук. Что это лук, а не палка было понятно сразу. Легкий, изящный и вместе с тем хищный изгиб плеч. Гладкая поверхность рукояти, украшенная резьбой полочка для стрелы и роговые насадки под тетиву. Рядом лежали свернутая тетива и три стрелы.

— Это мне? — сказать, что я был удивлен, это все равно, что промолчать.

— Надень тетиву, — бросил Дед.

— Зачем? — я стоял и тупо смотрел на него.

— Делай, что говорят! — рявкнул он.

— Холодно, можно я оденусь? — тело под тонкой рубашкой начало дрожать.

— Нет.

Я попытался одеть тетиву, лук не хотел сгибаться, вертелся в руках словно живое существо, а не вещь сделанная из дерева.

— Да что ты делаешь, зачем ты навалился на него как медведь на березу, упри одно плечо в землю, перекинь через него ногу и плавно сгибай, опирая его о бедро.

Наконец мне удалось накинуть костяное ушко тетивы на лаковую дугу и закрепить его в проушине лука.

— Натягивай, — Дед махнул рукой.

С первой попытки ни чего не вышло, лук упорно не хотел поддаваться моим усилиям.

Полюбовавшись на мои мучения он скомандовал ладно на сегодня все. Завтра продолжим...

— Руку, руку не опускай, вес на заднюю ногу, держи лук, держи, я сказал!

Руки дрожали, особенно левая держащая рукоять, да и правой натянувшей тетиву приходилось не легко. Казалось, пальцы отлетят, срезанные тонкой витой жилой. Пот застилал глаза, хрустели напряженные мышцы спины, руки ходили ходуном пытаясь удержать лук в натянутом положении.

— Все хва... — за миг до произнесения фразы, тетива таки сорвалась с онемевших пальцев и хлестко ударила по предплечью. На коже, набухла кровавая полоса.

Из глаз брызнули слезы. Это было больно, очень больно. Я присел на корточки прижав руку к груди. Все предплечье было исчеркано следами оставленными тетивой.

— Дыши, — Дед присел рядом, обхватив меня за плечи. — Дыши, редко и часто, дыханием изгоняй боль.

Я послушно задышал, как он учил часто и неглубоко, и действительно боль стала потихоньку отступать.

— Что я делаю не так? — я стер с глаз злые слезы. Лук ни как мне не поддавался, всю неделю я только и делал, что пытался удержать его, но ни чего не получалось. Он упорно, норовистой кобылой, рвался из рук, оставляя следы на моей руке.

— Все! Все ты делаешь не так. — Дед не казался рассерженным, скорее задумчивым.

— Понимаешь, ты пытаешься, справиться с ним грубой физической силой. А лук, лук это... Вот что бы ты получил от девушки пытаясь взять ее силой? Вот и с луком так же. Не силой надо действовать, не силой. Он живой, как ты и я, и не любит грубости. А ты рвешь его, вот он тебе и не дается.

Дед вынул лук у меня из рук, — Смотри.

Неуловим движением, он вскинул руки, и замер. Его голос звучал спокойно и равномерно, дыхание легкое и поверхностное. Лук трепещущей птицей замер в его руках, было видно, что это не простая деревяшка с веревкой. Нет, он был живым существом — изящный изгиб лебединых плеч, еле слышная песнь натянутой тетивы, и хищная красота стрелы с кованным листообразным наконечником.

— Не силой рук надо натягивать, а всем телом, рывок и зафиксируй суставы, поставь в них замок. Мышцы расслабь, держи структуру сухожилиями. Понял?

Я кивнул, со стороны все выглядело легко.

— Пробуй, — он передал мне лук.

Я попробовал, но ни чего не вышло. Я разозлился и рванул лук, левой от себя правой к себе. Он упорно не желал натягиваться и раненой птицей рвался из рук, дрожа и норовя хлестнуть тетивой по рукам.

— Спокойно, — ладони Деда опустились мне на плечи, — закрой глаза, выровняй дыхание. Злость здесь не помощник. Любить! Надо просто любить этот лук, как свою женщину, как своего первенца, как себя самого. Вслушайся в него, это не вещь — это песня, это жизнь что бьется в твоих руках. Обратись к нему, проси и он откликнется.

Слова вливались мне в ухо, проникая в самую душу. Это так просто — полюби, и полюбят тебя, проси и получишь, получая — отдавай.

— Слушай его, проникай в самую суть.

Слова доносились до меня как сквозь слой ваты, я чувствовал под руками не гладкую древесину, а живое тело, обладающее своей душой, со своей волей и своими желаниями.

Я потянулся к тому живому, что открылось мне, — Помоги, мне, — в голове мелькали обрывки воспоминаний. Улыбающаяся, беззубым ртом Настюша, хохочущая Ольга в голубом — моем любимом сарафане, родители.

— Хорошо, вот так, не спеши, не спеши.

Лук в руках дрогнул, я поднял его на уровень груди и плавно без рывков, одним движением, натянул. В этот раз все прошло без малейшего усилия, словно лук сам натянулся, помогая мне.

Струна тетивы, прижалась к щеке, легким прикосновением лаская кожу, тепло рукояти прошло в руку, прокатилось по телу, эхом отозвавшись в голове.

— Нет ни тебя, ни его, вы одно целое. Почувствуй его, как чувствуешь руку.

Сколько я так стоял, не знаю. Вокруг ни чего не было, ни земли под ногами, ни неба над головой. Лишь абсолютная пустота и тишина, ни мысли, ни вздоха, ни взгляда.

Звуки и ощущения вернулись в один миг. Вибрировало тело. Поясница генерировала волны мелкой дрожи, распространяя ее по всему телу. Спиной я чувствовал, первый, еще не смелый декабрьский мороз. Дед вынул у меня из рук лук, похлопал по вмиг вспотевшей спине — А, ты молодец, вот так с первого раза ухватить ощущение.

Я смотрел на свои бьющиеся мелким бесом руки, и это он называет хорошо?

Он перехватил мой взгляд — Чудак, ты хоть знаешь сколько простоял?

Я помотал головой, к этому не надо было прилагать ни малейшего усилия, она и так тряслась, как у человека с болезнью Альцгеймера.

— Оглянись.

Я с удивлением, осмотрелся, вокруг меня сгущались сумерки. А ведь Дед вручил мне лук не позже двух по полудни.

— Почти два часа ты стоял как статуя, если бы не пар изо рта, можно было подумать, что ты умер, — Дед улыбался.

— А что это? — я кивнул на свои дрожащие руки.

— Это хорошо, это высвобождаются мышечные зажимы. Вот теперь начнется настоящая учеба. На сегодня все. Пошли в баню.

— Что это такое — мышечные зажимы? — я лежал на полке, прислушиваясь к своему телу. Дрожь ушла, в теле образовалась непривычная легкость, я чувствовал в теле те мышцы, о которых я раньше и не подозревал. Это было непривычное, но приятное ощущение, движения обрели точность и легкость.

— Мышечный зажим — это хроническое напряжение мышцы. У обычного человек к сознательному возрасту как минимум пять мощных блоков — в тазу, в низу живота, в солнечном сплетении, в грудной клетке и в горле. Он их не чувствует, а они жрут прорву энергии. Вот и получается, человек вроде ни чего целый день не делал, а к вечеру ноги еле волочит, мечтает добраться до дивана и тупо смотреть телевизор.

— Одно с другим связано?

— Что именно?

Мышечные зажимы и тупой просмотр телевизора? — Меня заинтересовал его рассказ.

— Зажимы в теле тянут за собой зажимы в психике, а те в свою очередь в сознании. Вот и получается не человек, а скотина безмозглая. Чего-то хочет, а чего не знает. А нереализованное желание гложет, рвется наружу — вот и снимают напряжение алкоголем.

— Откуда они берутся, эти зажимы?

— Знаешь такую поговорку все мы родом из детства?

Я кивнул, даже такое простое действие наполнилось для меня новыми ощущениями. Я поводил в воздухе руками, согнул и разогнул ноги — было ощущение, что суставы наполнили жирной смазкой. Они двигались с доселе недоступной мне плавностью и непрерывностью. Любое движение доставляло наслаждение, и возникало желание двигаться еще и еще.

— Посмотри на детей лет до 5-7, как они двигаются. Они живут движением, оно вызывает у них восторг. Дети просто не могут быть неподвижными, их мышцы свободны, энергия течет плавно. Они просто не устают. Замахнись на ребенка, он втянет голову в плечи, раз другой и вот привычка, поднимать плечи — защищая себя, вот и получается мышечный зажим. Запреты, кругом запреты: — Руки достань из под одеяла, что ты в штанах копошишься, убери руки от ширинки... — всё, готов тазовый блок, и как следствие в лучшем случае импотенция, в худшем мазохизм или садизм. — Дед замолчал.

— И что так у всех? — я в недоумении сел на лавке.

— У многих.

— И что же с этим делать?

— Прорабатывать и детей воспитывать правильно.

— Что было со мной?

— У тебя был блок в сознании, не знаю с чем связанный, да это теперь и не важно. Ты пробил его, вследствие чего продавил и мышечные блоки, дрожь это индикатор того, что энергия пробила зажимы и потекла без потерь.

— Я пробил все зажимы?

— Нет, но первый шаг самый трудный, теперь все пройдет быстрее, — он достал из кадушки веник, — а теперь расслабься.

Теперь я половину дня занимался лишь луком. Сначала по часу стоял с натянутым луком, а Дед ходил вокруг меня и поправлял — Подожми таз, отпусти плечи, расслабь живот, чувствуй стопы. Потом учился стрелять. На мой вопрос, за чем это надо? Он усмехнулся, — научишься владеть луком, любое оружие будет для тебя продолжением тела, а не чужеродным предметом.

Лук для меня теперь стал не вещью, а живым существом со своим характером, желаниями и отношением к миру и тем, кто его окружает.

После очередного стояния Дед сказал — Тебе надо дать ей имя.

Я не удивился, сам чувствовал, что лук у меня не мужского пола. Это была дама, красивая и страстная. И как все красотки, она обладала диким темпераментом, ветреным характером и поистине ослиным упрямством.

Так что мне потребовалось много времени и терпения что бы поладить с ней. Но когда мы нашли взаимопонимание, наши совместные занятия рванули вперед семимильными шагами.

— Я всегда, говорил, что женщине проще обломать мужика, — усмехался Дед.

Он научил меня спать на морозе и купаться в ледяной воде, терпеть жар и не чувствовать боли. Я мог всю ночь бежать и не уставать, махать палкой и использовать любую часть тела как оружие. И, наконец, я научился воздвигать щиты, между сознанием и внешним миром. Именно для этого нужны были занятия по развитию концентрации. Когда у меня это получилось — самостоятельно удерживать барьеры в течение часа, Дед хлопнул меня по плечу — Через, недельку выход в поле.

— Зачем? — не понял я, — снег же, чего там косить.

На что он оглушительно захохотал, а отсмеявшись объяснил, — Выход в поле — это проверка своих навыков в реальности.

Пару раз фыркнув он закончил, — В деревню пойдешь, дров одной старушке наколешь, и молока принесешь.

В деревню я собирался, не без внутренней дрожи, а ну как ни чего не получиться.

Дед словно прочитал мысли, — Будешь так думать, экзамен завалишь.

— Вы же говорили, что в голову ко мне не полезете, — возмутился я.

— А я и не лез. Проживи с мое и ты людей, как открытую книгу читать будешь. А уж тебя "щегла", я и спиной считаю за милую душу, — заухал он довольным филином.

Деревня встретила меня тишиной и редкими огнями еще жилых изб. Она была старая и умирающая, на всю деревню десяток, не больше, обитаемых дворов. Молодые разъехались, старики остались доживать свой век.

Нужную избу я нашел быстро. Она была единственная не покосившаяся, с обновленной, видимо с лета, краской и вся в резных наличниках. На мой стук, дверь открылась — на пороге показалась хозяйка. Одетая в белое платье, с толстой косой перекинутой через плечо. В сумраке скрадывающем детали — она казалась молодой девушкой

Но, приглядевшись, я увидел — передо мной стояла, нет, не старуха, назвать ее старухой язык не поворачивался. Римский нос, классические черты лица, сейчас исчерканные морщинами, хранили на себе отпечаток былой красоты. Высокая, с прямой, не смотря на возраст, спиной. На ней было необычно для российской деревни платье — белое, расшитое по подолу непонятными символами. Она смотрела на меня прямо, слегка свысока. В темных, почти черных, глазах переплелись самые разных чувства. Вот она сердится, миг в глазах плещется смех, смех сменился печалью, а за печалью проступала тоска.

— Кхм, я от Деда, вот дров пришел наколоть, — под ее взглядом, я растерялся, заготовленные слова, вылетели из головы.

— Завтракать будешь? — чуть надтреснутое контральто, ласкало слух.

— Нет, спасибо, — почему-то испугался я, — я лучше дело сделаю.

— Как, знаешь, — она улыбнулась, в полутьме белым блеснули, совсем не старческие зубы. Улыбка стерла с ее лица следы времени, убавив почти полвека. Стало ясно, что в молодости она была настоящей красавицей.

— Дрова во дворе, топор там же.

— У меня свой... — я запнулся не зная как ее назвать, Дед не сказал как ее зовут.

— Пелагея Дмитриевна, мальчик, так меня здесь зовут.

— А там? — помимо воли вырвалось у меня.

Она нахмурилась, хотела что то сказать, но вместо этого улыбнулась.

— А тебя как зовут?

— Максим. — Неожиданно для меня самого, сказал я.

Она отшатнулась от меня, одной рукой вцепившись в ворот платья, костяшки другой побелели — так сильно она стиснула дверной косяк. Уроки Деда не прошли даром, я видел все вокруг, подмечал каждую мелочь. И как в глубине вмиг посветлевших глаз блеснули слезы, и как она потянулась ко мне, совсем не старческой рукой с тонким запястьем, но сдержалась. На миг посветлевшие глаза вновь потемнели и стали непроницаемыми. Я ничего не понял.

— Вот, значит, как? — она слабо улыбнулась, — Закончишь, заходи чаю попьешь.

Я кивнул, и пошел рубить дрова, спиной еще долго чувствуя ее взгляд. Но оглянуться и посмотреть, смотрит ли она, я почему-то стеснялся.

С дровами я расправился быстро, после Дедовых тренировок это было просто. Колун весело взлетал в еще темное небо и с хрустом разрубал березовые полешки. От привычной работы мандраж, трясший меня, прошел. Разницы, на ментальном уровне, между деревней и дедовым хутором я не почувствовал. В голове было тихо, вокруг тоже, лишь побрехивала собака на соседнем дворе, да трещали раскалываемые дрова. Закончив махать топором, я споро перетаскал поленья в пристрой. Коровы я, кстати, не обнаружил, как и какой-либо другой живности.

Легонько стукнул, в резной наличник. — Я закончил, Пелагея Дмитриевна.

Дверь, тихо скрипнув, отворилась. Хозяйка поманила меня рукой. Пройдя темные сени, я шагнул горницу — назвать открывшееся мне помещение комнатой было невозможно. Она была почти пуста, несколько лавок да большой деревянный стол. Повсюду были расставлены горящие свечи, с высокого потолка, теряющегося в полумраке, свисали пучки трав. А запах, пахло как на весеннем лугу, десятки ароматов сливались в один. Терпкий и пряный, он навевал мысли о детстве.

Пелагея Дмитриевна, налила мне густого, травяного чая. Глиняный чайник, с отваром, был почему-то расписан иероглифами. Теплая, той же глины что и чайник, чашка приятно согревала озябшую ладонь.

Я пил, исподтишка, поверх чашки разглядывая горницу. Напротив входной двери, в окружении икон висело большое распятие.

— Не стесняйся, — хозяйка поймала мой заинтересованный взгляд, обвела рукой горницу, — осмотрись.

Я почему-то еще больше засмущался, и постарался побыстрее допить чай. Не смотря на то что вкус был непривычным, он мне понравился. Допив, я поднялся.

— Я пойду, Пелагея Дмитриевна, пора мне.

— Подожди, — она перехватила меня за рукав, — возьми, Дед просил.

В руках у меня оказалась завернутая в белую тряпицу крынка.

— Там, молоко, — она запнулась, — приходи еще.

Я вдруг почувствовал вину перед ней, и быстро распрощавшись, поспешил выйти во двор...

Глава 8.

О встрече с Пелагеей Дмитриевной и за событиями, последовавшими за этим, Максим в своем рассказе умолчал. Незачем Крюкову это знать, совсем незачем. Пелагея не Дед, найти ее хоть и не легко, но можно. А она, как ни кто другой, заслужила малую толику спокойной жизни. То, что ее взяли бы под плотную опеку, расскажи он об их отношениях, Максим не сомневался. А так нет человека, нет проблемы.

— Значит, работа в поле прошла успешно? — Иван, за время рассказа, успел доесть, и теперь сидел, откинувшись спиной на подоконник, вертя в руках, словно готовый к броску нож, чайную ложку.

— Да успешно, в конце июля я покинул Деда.

Крюков покивал головой, — Да, примерно с этого момента, ты и появился в поле зрения, нашего ведомства.

— Ведомства? — Максим, внезапно разозлился.

— Да что ты кипятишься? — Крюков поморщился. — Конечно контора, государственная служба, ты думал с ЧОПом дело имеешь? Тут все серьезнее, гораздо серьезнее, — добавил он.

— Рассказывай, с кем я имею дело, кто стоит за тобой, иначе... — ярость перла из него наружу, заставляя терять осторожность.

— Иначе что? — Иван, тоже начал заводиться, — Молнией меня шарахнешь. Этим как его, фаерболом кинешь?

— Нет, — Максим прикрыл глаза, приводя чувства в порядок, — просто никаких дел с вами иметь не буду. И вы меня не сможете заставить.

— Таки и не сможем? — сидевший напротив иронично изломил бровь.

— Смогли бы, давно заставили, а не разводили бы во круг меня разные политесы.

— Время, всегда времени не хватает. Сломали бы мы тебя, как миленького, не сейчас так через месяц или через год, но времени нет. Да и не хочу я силового контроля.

— Не стыковка у тебя, гражданин начальник, то ты говоришь что простой исполнитель, то решаешь с кем договариваться а кого давить. Ты уж решись кто ты, простой винтик в государственной машине, или руководитель, ну тот... кто рукой водит. Рука ты или перчатка, а? — Максиму так и не удалось взять под контроль свои эмоции. Он давно привык быть игроком, а не игрушкой. А тут им так пытаются вертеть. Превращение из кошки в мышку, злило и раздражало.

— Умен, бродяга. Вот по этому я и хотел договориться по хорошему. Умных не так много, и с ними приятно работать. — Крюков, улыбнулся и начал рассказывать...

Записки на полях

...Когда мутная волна перестройки, захлестнула страну, она вместе с демократическими ценностями, свободой слова и пустыми полками магазинов принесла в страну и интерес ко всему странному, необъяснимому и мистическому.

Оказалось, что страна наводнена всевозможными колдунами и экстрасенсами. В первое время, как-то еще удавалось удержать эту волну, но в начале девяностых, после развала союза дело приняло уже совсем дурной оборот. Маги — черные и белыми, фиолетовые и прочей расцветки, вплоть до радужной, ведьмы, знахари, костоправы, травницы и прочая нечисть полезли изо всех щелей. Народ отвыкший верить в Бога, готов был поверить во что угодно. И верил! По всей многострадальной Руси как тараканы плодились секты, как самопальные — местного разлива, так и забугорные. За тоталитарными сектами, пришли Восточные учения, за ними — проповедующие "новые знания". Оккультные секты сменялись откровенно сатанинскими. Все это смешивалось в какую-то абсолютную вакханалию и беспредел. У простых людей была выбита почва из под ног. Вера в светлое будущее ушла, в Бога еще не пришла, а веры в себя, в свои силы не было. Многочисленные "Виссарионы" вещали с площадок ДК и школьных актовых залов. Казалось, простые люди как слепые овцы готовы были идти за любым, кто им обещал здоровье, любовь и внимание.

Как будто России было мало политического, экономического и криминального беспредела. Нечисть, мнимая и настоящая, словно щупальцами опутала страну от Урала и Сибири до Поволжья. О том, что творилось в столице можно и не говорить. Мистика пронизала все слои общества, от власть предержащих до простых смертных. Она обосновалась в высоких кабинетах и в маленьких кухнях. Люди с замиранием сердца садились перед телевизором, выстраивая перед экраном банки с водой и тюбики с кремом в ожидании, когда очередной белый маг зарядит их положительной энергией, когда рассосутся спайки и рубцы, а калеки отбросят костыли. Крупные начальники заказывали гороскопы, и перед каждым принятием решения по важному вопросу, советовались с астрологами.

Мрак и бесовщина сошли на 1/6 часть суши.

Именно в такой момент кому-то, сейчас не важно кому, пришла в голову идея хоть как-то, если не вычерпать, то хоть бы процедить эту мутную воду. Нашлись в стране люди, которым было небезразлично дальнейшая судьба Родины. Так образовалось ведомство, приписанное сначала к МЧС, потом к МВД и в конце концов к вновь возникшему ФСБ. Назвали его, не мудрствуя лукаво — 13 отдел.

Номинально служба подчинялась ФСБ, но по факту глава службы отчитывался лично перед помощником президента России.

Постепенно благодаря то ли новому отделу, то ли возобладавшему благоразумию людей, удалось разгрести ту выгребную яму, в которой смешались мистика и эзотерика, колдовство и астрология.

Часть колдунов разоблачили как шарлатанов, часть завербовали (тех, кто, что-то действительно умел). Кого-то тихо устранили, кого-то выслали из страны, но в итоге волну бесовщины удалось приостановить.

С тех пор 13 отдел брал на карандаш всех вновь возникающих колдунов и экстрасенсов. Постоянно велись розыски людей обладающих необычными способностями. Возникали различные институты по изучению и обучению экстрасенсов. То по одному, то по другому каналу шли передачи, посвященные необычным способностям человека. 13 отдел бдил, просеивая сквозь мелкое сито человеческий материал. Отсеивая агнцев от козлищ.

Все шло хорошо, пока... Вот ведь странное слово — пока, что оно значит? Если вдуматься бессмыслица — четыре буквы, а как сильно они могут изменить жизнь.

Пока все шло хорошо, а потом?... А что потом? Все плохо?

Пока есть на что надеяться... А что потом? Надеяться не на что?

Пока ты рядом... А что потом? Потом ты остался один?

Слово, обозначающее мгновение перед крутым поворотом в жизни. Пока...

...Пока в отдел аналитики не пришел новый, фонтанирующий идеями, специалист только что со студенческой скамьи. Молодой, злой до работы и голодный до успеха. Не обремененный семьей, но до краев заполненный амбициями — которые были подкреплены острым умом, железной логикой и каким-то звериным чутьем. Ночами он просиживал над бумагами, рылся в архивах, сводя в едино разрозненные материалы. Лазил по всемирной паутине. Складывал в единую картину отдельные фрагменты мозаики под названием магия. В ход шло все -документы и художественная литература, достоверные факты и домыслы. Сказки, мифы и сплетни. Сквозь мелкое сито просеивал тонны информации, пока... Вот оно это пресловутое — пока, снова всплыло, как неистребимое и никогда не тонущее "оно".

На стол, нет, не заведующему сектором, даже не начальнику подразделения, главе ведомства легла аналитическая записка — папка размером с хороший кирпич. Какими путями молодой аналитик пробился к начальству, ни кто не знает, но факт остается фактом. Глава ознакомился с фолиантом. Через неделю молодой аналитик возглавил новый отдел, и начал разрабатывать новую линию...

— Как я понимаю этим человеком, был не ты. — Максим внимательно смотрел на Крюкова.

— Ну что ты, конечно нет. Я "полевик", волею случая, попавший в этот котел, — он слабо усмехнулся.

— И что же такого сенсационного было в этой записке?

— Да по сути ничего, кроме одного. Тот парень просто классифицировал этих колдунов, и сделал вывод, что большинство из них шарлатаны, малая часть обладает кое-какими способностями и уж совсем мало тех, кто действительно могут то, что недоступно обычному человеку, но... — Крюков замолчал, поставил на плиту чайник, подождал, пока вода не закипела, и заварил чай.

Максим не торопил его молча, переваривая услышанное.

— Но он сделал один любопытный вывод, что над всей этой шушерой, есть малая часть, буквально сотня людей по всему миру, которые людьми как таковыми не являются. Именно их и называют магами, чародеями и колдунами. То есть как в сказке — молнии там разные, заклинания, левитация и прочие чудеса.

— И что здесь такого? — Максим пожал плечами. — Так оно, наверное, и есть. Вы наверно загорелись, поставить их силу на службу государству. Так?

— Именно, так — Иван, ни на грамм не смутился. — Только видишь, какая закавыка, все факты указывают на то, что они есть, но поиски ничего не дали.

— Ну и что? — Максим пожал плечами. — Значит, теория не верна, или факты искажены, или плохо искали.

— Или плохо искали, — эхом отозвался Крюков, — нет, искали хорошо. Ни каких прямых доказательств, подтверждающих теорию, не нашли, только косвенные. Нашли следы их деятельности, но не их самих. Это было, все равно что искать невидимку — здесь отпечаток ноги, тут крошки от обеда, там эхо незаконченного разговора. Находили результаты их деятельности, но ни каких конкретных лиц, так зыбкий туман на грани восприятия. Разыскали людей, с которыми они контактировали, но все они были либо использованы в темную, либо с хорошо подчищенной памятью. Он был очень упрям, этот аналитик, и нарыл таки, разыскал следы. Ухватился за тоненькую ниточку, даже не ниточку — паутинку.

— Какие? — разговор поначалу заинтересовавший его, теперь раздражал, вызывая смутную тревогу.

— Ученики. — Крюков впервые за все время их разговора на кухне, посмотрел ему прямо в глаза, — именно они заинтересовали отдел. Не те, кто прошел обучение до конца — их не поймать, а те кто не доучился, сошел с дистанции, по тем или иным причинам. Неомаги — так он их назвал. Не похожие на всех остальных. Люди со странными способностями и возможностями. Их мы и выслеживали.

Что ж угроза оформилась, обрела плоть и кровь.

— На меня намекаешь?

— Почему намекаю? Прямо говорю.

— Через меня на Деда хотите выйти? — Максим с облегчением рассмеялся, — Ни чего не выйдет.

— Почему?

— Потому...

Петр Свержин.

Восемь лет назад...

Последние две недели я начал ощущать какое-то беспокойство, словно что-то звало меня, не давая сосредоточиться. Все чаще я уходил далеко в лес — там я нашел полянку, поросшую мелкой, шелковистой травой. Приходя туда, я усаживался на поваленное дерево и прокручивал в голове все, что со мной произошло за последние два года. Пытался разобраться в себе, найти точку с которой моя жизнь покатилась под откос, словно поезд, сорвавшийся с рельс. То искомое, корневое, действие которое привело, такой казалось устойчивый мир, к катастрофе. Эти попытки были бесплодны, как пески пустыни. Нервы истончались и натягивались готовые вот-вот лопнуть. Дед видел мое состояние не давил на меня, ждал, когда я заговорю первым. Он прекратил наши тренировки и тоже куда-то исчезал на весь день.

С каждым днем напряжение нарастало, все валилось из рук. Я понял, что не могу больше находиться на хуторе у Деда. Пришло время расставаться. Я принял решение, и на душе сделалось легче. Мысли успокоились, напряженные мышцы расслабились — я пошел искать Деда.

Я нашел его на берегу небольшого озерка, густо заросшего осокой и плакучими ивами. Он сидел на полоске белоснежного песка, мощные руки сложены на коленях, глаза прикрыты.

— Собрался уходить? — он застал меня врасплох, я то думал, что подошел к нему совершенно бесшумно.

— Да. Дед я не знаю что твориться со мной, словно в груди что-то рвется, что-то завет меня туда... — я неопределенно махнул рукой, — ...в мир.

Он кивнул, и легко без помощи рук поднявшись, повернулся ко мне.

— Да, Странник. Время пришло, это переломный момент.

— Я могу уйти? — Сердце в груди тревожно ускорило бег.

— Переломный момент, — он кивнул, — мир зовет тебя, ты и так был слишком долго оторван от него. У тебя сейчас есть два пути... — он замолчал, вглядываясь мне в лицо.

Я не отвел глаз. Наши глаза встретились. Я так и не научился читать по его глазам, с другими было легко, с ним — никогда.

— Один, ты преодолеваешь себя и остаешься, тогда мы заканчиваем обучение...

В наступившей тишине было слышно, как плещутся в озере серые нырки, как с тонких веток ивы в озеро падают капли. Я слышал стук своего сердца, странно он билось тихо и мерно. Я выбрал свой путь.

— А другой? — я прервал затянувшуюся паузу, хоть и знал ответ. Дед его сказал еще в первую нашу встречу.

— Ты уходишь сейчас, но уже никогда не сможешь прийти ко мне.

— Никогда-никогда?

— Только в том случае если будешь готов

— Готов к чему?

Он пожал плечами — Откуда я знаю, у каждого своя судьба.

— Я вернусь.

Он покачал головой, — Из тех, кто уходил не закончив обучение, еще ни кто не возвращался.

— Я не все, я найду себя и вернусь...

— Ты не вернулся.

— Пытался, три раза, когда мне казалось что я готов.

— И что?

— Я просто не нашел дороги, как будто кто-то вырезал кусок карты, а потом соединил края. Я пробовал по всякому, на машине, на электричке, пешком. Все было тщетно, я все время оказывался не там. Я даже не нашел той деревеньке куда ходил...

Он чуть не проговорился о Пелагее Дмитриевне, но вовремя остановился и почти без заминки продолжил — ...проверять свои способности.

Максим снова, как тогда — когда в первый раз идя знакомой тропинкой, вышел не к Дедовскому дому, а на разбитую грунтовку — почувствовал во рту горечь поражение. Давняя обида на Деда шевельнулась в груди, пуская свои холодные щупальца в сердце — почему ты отпустил меня, почему не удержал?

Он помотал головой, отгоняя непрошеные мысли. Не время, не время сейчас купаться в своих обидах.

— Так что, господа комитетчики и особоотделисты, обломались вы со мной. Даже бы если я и хотел вас вывести к Деду, увы, — Максим дурашливо развел ладони, — ни чего не выйдет.

Обида все-таки прорвалась в эти язвительных и насмешливых словах, направленная на Крюкова она одержала над ним, пусть маленькую, но победу. Максим поморщился, плохо совсем себя не контролирую.

Крюков с насмешкой смотрел на него, — А ты нам не за этим нужен.

— За чем же? — Максим удивился по настоящему, — зачем же ты из меня все это тянул?

— Должен был убедиться, что ты именно тот человек, который нам нужен, а не ловкий мошенник.

— Убедился? — злость в который раз за утро начала закипать в груди, туманя и без того отнюдь не спокойный разум.

Стоп, — сказал себе Максим, — что со мной? Я как неопытный мальчишка, ловлюсь на любую провокацию. Ведусь на любой финт противника. Что вся наука Деда, как и других учителей, псу под хвост? Как говорил Исатори Кано: Самое страшное для воина — потерять хладнокровие и поддаться чувствам.

Максим почувствовал злость на себя, душную как ватное одеяло в летнюю ночь. Надо справиться с чувствами. Давно он не был в таком душевном раздрае, как сейчас. Что бы выиграть время он, чуть дрожащими от сдерживаемых эмоций пальцами, выцарапал из пачки сигарету, отошел к окну. Пуская на улицу колечки дыма, Максим чувствовал внимательный взгляд опера. Тот молчал, не давил, но в воздухе кожей чувствовалось напряжение. Он прикрыл в глаза, тишиной и мерными затяжками, отгородившись от мира. Когда сигарета дотлела до фильтра, чувства Максима успокоились — он был готов к продолжению разговора.

— Как вы вышли на меня?

— На самом деле это не так и сложно, если конечно знать, где искать.

— Слишком, вы необычные, хоть и пытаетесь маскироваться под обычных людей.

— Неудачно, стало быть, притворяемся?

— Ну почему неудачно? Я же говорю, если не знать что и как вас не найдешь.

— И много таких как я?

— Мало, очень мало, буквально единицы.

— Так как вы все-таки меня нашли.

— Да какая собственно разница?

— Для меня большая. На будущее, что бы лучше прятаться.

Крюков покачал головой — Извини, не могу сказать, оперативная информация. Скажу лишь, что тебе это знание не поможет. Свою суть — не изменишь. Кот, ни когда не станет мышью. Ну, ты меня понял.

Максим кивнул. Он был другим, не таким как все, а это не спрячешь. Льву трудно затеряться в стае шакалов.

— Что, в конце то концов, тебе от меня надо? — вопрос был задан и требовал такого же прямого ответа.

Человек сидевший напротив Максима это понял и ответил — Помощи.

Глава 9.

Максим был удивлен. Он ожидал чего угодно, но только не этого.

— Какой помощи?

— Человечка одного, найти надо.

Максим рассмеялся, звучавшее в смехе облегчение не укрылось от Крюкова, уж слишком явственны были нотки.

— Я не частный детектив, да и кто сможет тягаться с вашей конторой в таком деликатном деле, как розыск?

— Не притворяйся, ты понял, о чем я. Если бы мы могли справиться сами, к тебе бы не обратились.

Максим сбросил себя напускную веселость.

— Послушай, Крюков, у вас, что своих "нюхачей" нет? Подичай всех, что-то умеющих, под себя сгребли.

— Понимаешь, не могут они найти нужного человека, просто не видят его и все.

— Значит, его нет в живых, этого вашего человека.

— В том то и дело, что жив! Видели его, точнее ее, недавно.

Максим пожал плечами, разговор утомил его, хотелось выпроводить гостя из квартиры и как следует размяться. Потягать штангу, поработать с грушей, принять душ и завалиться спать, или бросить все к чертям — запереть квартиру и умотать куда-нибудь подальше в лес. Но он прекрасно понимал, что просто так, после всего случившегося, в покое его не оставят. Слишком уж масштабная, для их города, операция.

А может пообещать им сотрудничество, а самому свалить подальше, перейти на так сказать нелегальное положение? Но до чего же неохота бросать свою берлогу — сроднился он с ней, почти полюбил. Привык жить вот так — спокойно, без спешки, даже с маятниками примирился. Воистину привычка худший враг воина.

Да и переход на "нелегалку" был бы затруднителен, запасного паспорта нет, как впрочем, и запасного аэродрома. Нет, не потянет он игры с госструктурой. Игралка еще не выросла, не Дед он. Нет не Дед.

Хотя.... Хотя кто сказал, что все что наплел ему Крюков правда? Да, нет — правда, поправил себя Максим. Даже в постмаятниковом состоянии он сумел бы распознать ложь. Да и ухватки у гостя отнюдь не бандитские, нет, не похож он на "братка". Чувствуется в нем стержень и не уркаганский, а скорее офицерский, еще той прежней — имперской закалки. У него, небось, и дед, и отец Родине служили, да не при штабах отирались, а в самом, что не наесть "поле".

Да и совестно его как-то обманывать. Давно ему ни кто так не нравился, как сидящий напротив него. Такого хорошо иметь в друзьях, как батя говорил — 24-х часовой друг. Поможет в любое время, на изнанку вывернется, а для друга все сделает и не предаст, ни при каких условиях. А уж враг из него, так просто загляденье. Как говорил все тот же Исатори Кано: ...Суди о человеке не по его друзьям, а по врагам. У великого человека и враги великие...

Ну что ж, сыграем в предложенную игру. Соскочить-то он всегда сможет, по крайней мере, попытается. Да и терять ему по сути нечего. Все что ценно — он уже давно потерял. Не за квартиру же с хромированными железяками цепляться. А жизнь, что жизнь? Разве ж — это жизнь? Он с непонятной тоской обвел взглядом квартиру.

Цапнул пачку сигарет, прикурил и выдохнул с дымом:

— Давай уточним. Вы хотите, что бы я для вас нашел человека, так как сами, по каким-то таинственным причинам, не можете этого сделать?

Иван хотел что-то сказать, но Максим жестом прервал его, — Я еще не закончил.

— Возник такой вопрос, а что лучше меня "нюхачей" не нашлось, специалистов именно по людям? Из так называемых — неомагов. Я сходу мог бы назвать пару имен. Они справятся за пару минут там, где я полдня ковыряться буду, да еще с неизвестно каким результатом.

— Ну, назови.

Максим покачал головой — Звиняй батьку, сроду не стучал и стучать не буду.

— Тогда я сам, — Крюков усмехнулся — Нестор, Матрена, Иван Васильевич и Катя. Ты эти имена мог бы назвать? Если нет, то я еще могу парочку подкинуть.

Он хотел его удивить, но выпад не прошел, Максим к чему-то подобному был готов.

— Что и они не смогли помочь?

— Ты хорошо их знал? В каких вы были отношениях? — Крюков оставил его вопрос без ответа.

— Это что допрос? — Максим оставался спокойным, только нехорошее чувство шевельнулось в груди, и непроизвольно, как перед броском, подобрался живот. Плохое такое предчувствие, словно гусь по могиле прошелся.

— Ответь, пожалуйста, — как-то излишне спокойно сказал Крюков, глядя при этом в сторону.

Что мог ему ответить Максим?

Что с Нестором был в хороших, можно сказать приятельских отношениях. Выпивали пару раз в год. Он нравился ему — тонким чувством красоты и поразительным, для деревенского парня, чисто английским юмором.

Что, Матрену, он уважал, как самого светлого человека, которого он встречал в своей жизни. Уважал за железную волю и огромный талант. За то, что никогда не пользовалась своим даром во вред людям, а за поиски детей не брала плату.

Что, Ивана Васильевича, этого чесоточного гаденыша и любителя молоденьких девушек — он искренне ненавидел. За вечно потные руки и бегающие масляные глазки. Ненавидел за неразборчивость в целях и в средствах их достижения.

Что Катя, девушка с иссиня-черными волосами, такими густыми и длинными, что когда под душем она распускала тяжелую гриву — вода не могла добраться до тела, блестящими жемчужинами застревая в упругих прядях. С ослепительно, невозможно голубыми глазами — была первой и единственной, кто сумел растопить, нет, не растопить, лишь слегка подтаять — ледяную корку сковавшую его.

Максим выкинул из головы образ ее тонкой, как тростинка, фигуры. Помотал головой, отгоняя зазвучавший в голове звонкий, с перезвоном серебреных колокольчиков, смех.

Что все они были природными "нюхачами", с огромным талантом, любовно отточенным упорными тренировками? Максим им и в подметки не годился.

Что он мог сказать? Ничего. Поэтому он лишь пожал плечами, — Разные были отношения.

И повторил обреченно, — Разные.

— Ну что ж, значит, тебя не слишком заденет то, что ты услышишь.

И после паузы: — Они все мертвы. Все, кроме Ивана Васильевича — он в больнице.

Это был по настоящему сильный удар — который он пропустил. И сейчас как боксер в состоянии "грогги" — потерял ориентацию в окружающем пространстве. Земля ушла из-под ног, а голову заволокло туманом беспомощности.

Но надо отдать ему должное, в себя он пришел быстро. К такому Максим, конечно, не был готов, но удара — ожидал. Лишь сухость во рту напоминала о пережитом.

Хотел спросить — как это случилось, но рот выдал другое, — С чего ты решил, что если у них не получилось, смогу я?

— Иван Васильевич сказал, что лучше тебя нет.

Поднас..л таки гаденыш. Усталость навалилась как-то сразу — рывком.

— Что с ними случилось? — если честно, ответ он слышать не хотел.

— Умерли во время... — он замялся, ища подходящее слово — ...сеанса.

— Такого не может быть, — он покачал головой, потом поправился, — я о таком не слышал. Во время поиска умереть нельзя! Это все равно, что умереть, лазая по интернету, вероятность такая же — один шанс на миллион. Ты слышал о таком, что кто-то умер, ища инфу в Гугле? Я, нет. Так что не верю я в такую смерть.

— А что это одно и тоже, поиск в сети и поиск...— Крюков неопределенно помахал рукой над головой — ...в высших сферах?

Максим пожал плечами.

— На мой взгляд, принцип один — принцип удаленности.

— Что за принцип такой?

— Сейчас, это не важно.

— Ты отчасти прав. Я не все сказал. Они умерли в течение часа после сеанса. Вроде бы все смерти случайны, и так сказать, не насильственны.

— Что это значит, не насильственны? — Максим был удивлен. — Что-то вроде сердечного приступа?

— Не совсем...

Все могло бы пройти незаметно для бдительного ока конторы. Если бы не чье-то мудрое решение проводить поиски в один день, с небольшим разбегом по времени. Вначале планировалось провести "сеанс одновременной игры", но были опасения что "нюхачи" будут мешать друг другу. Возможно ли такое, ни кто не знал, но на всякий случай решили подстраховаться.

Первой, как самой опытной (так, по крайней мере, казалось конторским), за поиски взялась Матрена. Почему они начали с нее непонятно. Логичнее было бы начать с самого слабого, но комитетчики уже привлекали ее к поискам, и все случаи их совместной работы были успешны. Для работы, кроме фотографии и карты, ей ничего не надо было. Все находилось у неё в голове. У опытной "поисковички", находившей пропавших людей не раз и не два — ни чего не вышло. Первая попытка, прошла впустую, вторая, третья — ничего, полный ноль. Лишь глухая пустота, и холод как от мертвого человека...

Взгляд из под ресниц.

Матрена.

Она открыла глаза — боль тупым комком разлилась по темени, двумя холодными свинцово-серыми ладонями обхватив голову от затылка ко лбу. Ничего, полный ноль, даже не стена, как при хорошей защите, а темная — чернильно-беспросветная мгла, в которую проваливаешься как в болото, и которая высасывает тебя, забирая последние силы, не давая вырваться на поверхность. И холод — мертвецкий, забирающий последние крупицы тепла в месте с жизнью. Этого она им не сказала, не к чему, она и так не любила работать с органами, но приходилось. В обмен на спокойную жизнь и работу, без оглядки на мелких уголовников и "братьев" по профессии.

Быстро засобиралась и ушла, отказавшись от провожатого. Как ни странно, шагнув из прохлады полутемного подъезда, в удушающий зной улицы, головная боль сгинула — словно ночной кошмар при первых солнечных лучах.

Матрена постояла, ловя поднятым к небу лицом, жаркое прикосновение солнца и направилась в сторону трамвайной остановки. Перед проезжей частью, в ожидании зеленого света, замерла пестрая толпа. Дребезжа, вдали блестящей дуги рельс, показался трамвай. Толпа дружно качнулась в предвкушении раскаленной металлической коробки. Матрена, ускорив шаги, нырнула в просвет меж потных спин. Трамвай подошел, и люди рванули через дорогу не дожидаясь, когда трамвай откроет двери. Матрена ввинтилась в людской поток, надеясь первой достигнуть открывшихся дверей.

Внезапно у нее закружилась голова, ноги ослабели, и ее повело влево под самый нос замершего металлического чудовища. Ей показалось, что глаз замершего перед ней зверя приглашающе подмигнул ей, а огромный язык пробежал по красным хищно-узким губам. Она встала как вкопанная, ей очень не хотелось во чрево этого чудища, ее толкнули в спину и грубо обругали. Трамвай разочаровано лязгнул дверями. Матрена облегченно вздохнула — наваждение скинуло, были только жаркий зной улицы, готовый тронуться трамвай и гневное бибиканье разозленных автомобилей. Женщина поняла, что стоит посреди проезжей части, мешая проезду. Она шагнула назад, тонкий каблук подломился и она, нелепо взмахнув руками, рухнула прямо под накатывающий на нее черный огромный "джип". Последнее что она запомнила — надвигающаяся на нее хромированная решетка бампера, бьющий по ушам визг тормозов, глухой удар и ослепительно-белая вспышка перед глазами...

Нестор.

Он открыл глаза, и зябко передернул плечами — и это в середине жаркого полдня. Холод был не снаружи, он шел изнутри. Неудача. Он так и не смог увидеть девчонку, ни увидеть ни почувствовать, сплошной мрак и холод.

Нестор покачал головой — ничего, и извиняюще развел руки. — Мне кажется она..., — он замялся, — ...мертва.

Куратор, ни чего не сказал, хмуро кивну, мол забирай свои причиндалы и убирайся.

Нестор быстро покидал свои инструменты в спортивную сумку, осторожно спрятал шаманский бубен в специальную пластиковую коробку напоминавшую коробку из под пицы и откланявшись — выскользнул из квартиры.

На улице он зябко передернул плечами, да работа на контору то еще удовольствие. Только дома он заметил, что голову стянула тугая лента боли. Махнув не разбавленного виски, он встал под душ. Тугие струи воды разогнали хмарь в голове, и жизнь снова засверкала красками. Сладко потягиваясь, Нестор шагнул через высокий край ванны, в предвкушении звонка Свете или Вере или Любе, уж кто свободен будет. И они закатятся в уютный чешский ресторанчик, а после..., ум-м-м после они...

Нога поехала по мокрому кафелю, дикой болью дернулись, раздираемые связки в паху. Тело дернулось, и затылок аккуратно пришелся на край советского чугунного монстра...

Катя.

Она сладко потянулась в горячей воде, разминая затекшие мышцы.

— Ну, на фиг, этих ментов, выжали досуха и даже спасибо не сказали, хотя заплатили изрядно — мысли лениво ворочались в слабо побаливающей голове.

Катя посмотрела на свое тело. Острые грудки с розовыми сосками возвышались над белым холмом ароматной пены. После "сеансов" она всегда ощущала острое желание, видимо тело требовало компенсацию за потраченную энергию. Вот и сейчас она чувствовала волну страсти зарождающейся в груди и мягкой волной спускающейся в живот и дальше вниз, до самых пальчиков ног с аккуратным розовым лаком. Она провела ладонью по моментально напрягшимся соскам, как хочется... Но вот незадача, она уже полгода как одна, что ж можно и так, правда? Язык облизнул пересохшие губы, пальцы скользнули к аккуратно подбритому клинышку темных волос внизу живота. Кого же... Острой грустью кольнула, пришедшая из глубины мысль — Максим. Да, пусть будет он — сильный, надежный и такой безнадежно далекий. Она слабо застонала, лаская набухшую грудь — серые, с плещущейся на дне грустью, глаза, ласковые губы и сильные, нежные руки. Ладонь накрыла лоно, пальчик скользнул в...

— Черт! — резкая трель телефона, рванула натянувшиеся нервы, пятки скользнули по дну ванны, и она с головой ушла под воду. Руки вцепились в гладкий фарфор и она с плеском выдернула себя наружу.

Телефон не умолкал, трезвоня в кармане халата. Она протянула руку — не достать, пальцы хватали воздух в паре сантиметров от сброшенного на пол шелка. Катя приподнялась из пенной шапки и, перегнувшись через край, подцепила таки упрямую ткань, потянула на себя, нащупала плоскую, заходящаяся истошными трелями, коробочку. Как только она дотронулась до него, звонок резко оборвался.

Катя вздохнула, ну вот такое настроение порушил. Ноги второй раз скользнули по скользкому фарфору и она, дернувшись всем телом, упала в воду. Затылок глухо впечатался в стальную, блестевшую хромом, полку. Многочисленные баночки с шампунями, кремами и притираниями посыпались на пол. Завязанные в тугой узел волосы, смягчили удар.

Удар не был сильным, но его хватило на то что бы выбить из девушки сознание. Тело с головой погрузилось в воду. Катя почти сразу пришла в себя, дернула руками, пытаясь ухватиться за края ванны и вытянуть себя на поверхность. Привычного гладкого фарфора не было. Словно уютный мир ванны — превратился в огромный враждебный океан. Она колотила руками, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь, но вокруг была лишь одна вода...

Иван Васильевич.

Он потер руки, готовясь плеснуть в пузатые рюмки — черный ямайский ром. То, что поиск не удался — его не расстроило, ну вот ни на грамм, ни на миллиметр не расстроило. Да он, положа руку на сердце, шибко то и не старался. Темная история, ну ее на болото, так для вида попыхтел и отбой — мол не вышло, господа милиционеры, с кем не бывает. Да и не хотелось ему лезть снова в темноту, негостеприимная она была в этот раз — холодная и угрожающая, не такая как всегда. Правда и уходить сразу он тоже не торопился, заприметил, едва войдя в комнату — початую бутылочку с ромом — его любимым, черным. Да не абы каким, а самым что ни наесть натуральным — ямайским. И вот дождавшись ухода начальства, он подкатил к своему куратору — строгой женщине средних лет, с роскошной гривой каштановых волос и с такими шальными глазами, что у Василича (так он, в мыслях, себя называл) при взгляде в этот карий омут — моментально потели ладони и начиналось шевеленье в штанах.

— Лидия Аркадьевна, плеснули бы в рюмочку — голова болит, сил нет, — начал подкат он, жалобным голосом.

Та стрельнула в него, враз потемневшим глазом, иронично изогнула уголок четко очерченного рта и достала пару пузатых, темного стекла рюмок.

Василич намек понял, засуетился, щелкнул застежками кожаного, щегольского портфеля — достал лимон и плитку горького шоколада.

Темный, густой ром пошел хорошо, ароматная жидкость расслабила обоих и мужчину и женщину. Они сидели напротив друг друга, почти касаясь коленями, Василич увлекся — сыпал анекдотами и историями из своей "сыскной" практики. Лидия Аркадьевна оттаяла, улыбалась уже не только уголками умело подведенного рта — между губ поблескивала ровная полоска зубов. Вьющаяся мелким бесом, упругая прядь волос вырвалась из строгой прически, она сдувала ее, но та все возвращалась на гладкий лоб — прикрывая потеплевший, искрящийся весельем глаз.

Рука Василича перекочевала на круглое колено, Лидочки (так в пылу рассказа он назвал ее, а она не поправила) и та не сбросила ее, а напротив накрыла его пальцы своей мягкой ладошкой.

Раздухарившись, опьяненный крепким спиртным и близостью красивой женщины, Иван Васильевич разлил остатки рома и поднявшись провозгласил — За прекрасных дам и... продолжение вечера.

Подмигнул, раскрасневшейся женщине, махнул рюмку, не глядя, подхватил со стола дольку лимона и залихватским движением кинул ее в рот и... страшно захрипел, побагровел лицом и заметался по комнате — лимон встал поперек горла мешая дышать, от чего-то бросился к балкону. Жалобно охнул отлетевший в сторону столик, завизжала испуганная женщина. Нога ловеласа поехала по половинке не дорезанного лимона, и он с грохотом вылетел с открытого, по причине жары, балкона.

Спасло его то, что оперативная квартира была на втором этаже, а скорая приехала через пять минут.

— И как он?

— Хреново, перелом тазовых костей, проломлен череп. После операции пришел на пол часа в себя, все твое имя бормотал — он, поможет, он поможет. Потом впал в кому.

— Ха, здорово, значит, вы теперь решили попробовать, что со мной будет? Не жахнули я так же как они? — слова вышли чужими, наждачной бумагой продираясь сквозь горло.

— Ты, Максим, из другого теста вылеплен, с тобой по-другому будет.

— С чего такая уверенность?

Крюков развел руками, печально улыбнувшись.

Максим прикрыл глаза — Катя, Катенька, Катенок — как же так? Открыл глаза, — Хорошо я согласен, только сейчас я не смогу, обождать надо, через неделю буду готов — попробую.

Крюков поморщился, — Так долго нельзя ждать, время как песок сквозь пальцы уходит, поздно через неделю будет, поздно.

Оглушенный известием, о гибели Кати, Максим не обратил на его фразу внимания и не спросил чем так важна для них объект поиска, как выяснилось потом зря.

— Хорошо, через три дня, мне подготовиться надо.

Крюков кивнул, — Добро, через три дня я у тебя.

— Приходи один, приноси фотографию и карту города, где ее видели.

— Больше ни чего не надо?

— Да, чуть не забыл, личные вещи — дневники, письма какие-нибудь, белье нижнее, любимые вещи, игрушки.

Крюков опять кивнул — как дятел, мелькнула злорадная мысль.

— И приходи один, понял? Один. Да и последний вопрос ты уверен что со мной не произойдет "несчастного случая" как с другими?

— Уверен.

— С чего такая уверенность? — Максим выжидающе глядел на него, не то что бы он боялся, но...

Крюков покачал головой — Давай на этот вопрос я отвечу после дела.

— Хорошо, на этот и еще на много других, у меня их достаточно накопилось.

— Если смогу, — опер повернулся и вышел.

Глава 10.

К предстоящему делу следовало подготовиться. Перво-наперво выгнать из себя всю ту дрянь, что они с Крюковым по напихали в себя. Водка, табак. Максим с наслаждением закурил — последняя. Сидел, пускал дым в потолок, бездумно глядя перед собой — оставшиеся секунды перед боем. Докурив, пошел в ванную — долго мылся, переключая воду с ледяной на горячую. Потом выпил стакан минералки с медом и лег спать.

Проснулся, когда за окном стояла непроглядная ночь. Привычно размялся, давая мышцам адаптироваться, и когда покрылся тонкой пленочкой первого пота понюхал свое плечо — пахло плохо. Спирт и никотин начали выходить — это хорошо.

Максим задернул шторы, зажег толстую свечу и опустился перед ней на пятки. Первые несколько минут огонек свечи покачивался перед глазами, но дыхание скоро выровнялось, ушло в живот, и он сосредоточился на пламени. Погружение вошло хорошим, глубоким. Вынырнул он только через час. Тело подрагивало, суставы ломило — значит, медитация прошла правильно и он опять встал под душ. Теперь только горячая, на грани кипятка вода, когда ломота прошла, он вышел из ванной.

Пришло время нагрузить тело — штанга и гири. Мышцы с радостью отозвались на заданную нагрузку. Хром штанги поймал слабый луч луны и весело отразил его в глаза — соскучилась хозяин, ждала, когда вспомнишь обо мне. Вверх-вниз — мерно ходил гриф, мускулы вздувались буграми и опадали и снова вверх-вниз. Тело наполнялось силою, рассасывая тревогу и давая уверенность.

Закончив с железом Максим, принялся за тяжелый мешок. Убитые металлом мышцы, по началу плохо слушались, но в процессе тренировки сила начала уступать место резкости и скорости. Жалобно поскрипывал подвес мешка, глухие удары эхом прокатывались по квартире и тонули в прокладках звукоизоляции. Дом спал и никто, кроме луны не слышал треска кожи, когда кулаки входили в резиновую плоть мешка, а локти и колени, раз за разом останавливали накатывающуюся на человека темную тушу снаряда.

Максим остановился, только когда руки и ноги налились свинцовой тяжестью и напрочь отказались действовать. Пришло время растяжки — он тянулся долго и с удовольствием, натянутые мышцы дрожали, как струны безупречно настроенной гитары, посылая в мозг сигналы — нам хорошо хозяин, мы готовы к бою.

Выжав себя досуха отдав последние силы — он блаженно растянулся на спине, расслабляясь и пережидая, когда высохнет пот и снова в душ. После душа он натянул на себя тонкий трикотажный костюм и отправился на пробежку. Через час он вернулся, швырнул мокрый насквозь костюм в корзину с грязным бельем и снова душ.

После этого он растянулся на матрасе и уснул, наслаждаясь тяжестью хорошо проработанных мышц.

Пегий, сильно потрепанный воробей скакнул на карниз, он был стар и знал, что здесь часто бывают вкусные хлебные крошки. Но сейчас кроме пыли на крашенной жести ни чего не было. Он поскакал, — жаль, жаль, очень жаль. Он был голоден, а жирные, злые голуби прогнали его из сквера, где седая, сгорбленная старушка крошила булку. "Пегий" злобно прочирикал, кляня на своем языке судьбу-судьбинушку. И влекомый голодом заглянул в открытое окно. Под окном, раскинувшись лежал человек. Воробьишка покрутил головой и скакнул внутрь — на широкий подоконник. Бочком, бочком приблизился к краю, поглядел выпуклым, черным глазом на лежащего. Человек не двигался, казалось даже не дышал, "растрепанный" скакнул еще ближе — уж не умер ли хозяин, и встревожено выдал заливистую трель. Лежащий метнулся резко и быстро словно зверь, из неудобного положения (обе руки под головой, правая нога под левой), сильные пальцы сомкнулись на хрупком тельце. Воробей лишь жалобно пискнул. Любопытство сгубило не только кошку, но пальцы не сжались, давя в кулаке маленькое тельце.

Максим смотрел на щипаного воробья у себя в руке. Пальцы держали пичугу крепко — но осторожно, почти нежно. ...Меч нужно держать в руке, словно маленькую птицу, сожмешь сильнее чем надо — раздавишь, слабее — улетит; как грудь любимой женщины — нежно но твердо... Вот и он держал сейчас птицу, как меч — крепко мизинцем и безымянным, чуть придерживая — средним и едва-едва указательным и большим, замкнув их в кольцо. Наука Исстори Кано крепко велась в плоть.

— Ну что дурилка, попался, как кур в ощип. Голодный небось? — Максим время от времени бросал крошки на карниз прикармливая беспризорных птиц.

— Извини, брат, нечем мне тебя кормить, — он раскрыл ладонь, воробей отряхнулся, чирикну что-то гневно и улетел.

Оставшиеся до встречи с Крюковым время, Максим настраивал себя, как мастер строит хороший, но сбитый музыкальный инструмент. Медитировал, до изнеможения занимался со штангой и гирями, истязал боксерский мешок и по часу крутил тао — вводя себя в ИИС — подолгу замирая в ключевых фазах движения и бесконечно медленно перетекал из одной позы в другую, до секунды выверяя движения тела с дыханием и остановкой мысленного диалога. Все это время он ни чего не ел, чистя кровь и суставы, лишь пил воду разведенную с медом.

Когда пришел Иван он почти вышел на пик формы и в принципе к "поиску" был готов. Стук в дверь застал его, когда он выполнял заключительные движения "Ше син" — короткую дорожку формы змеи. ...Левой ногой он шагнул вперед-влево, почти упираясь коленом в стойку штанги. Повернул тело влево, выполнил подсекающий удар левой рукой, собрав ее в кулак. Правая ладонь, сжавшись в кулак, скользнула вдоль тела к правому боку. Правой стопой он под шагнул к левой, плотно притирая ее к полу, и на миг замер. Все это он проделал с закрытыми глазами. Когда постучали в третий раз, Максим пошел открывать дверь.

Тьма — вязкая и густая как смола, не отблеска света ни движения. Абсолютная пустота застывшая монолитом и одновременно живая — дышащая.

Прежде чем нырнуть, Максим скользил взглядом по стихам которые писала девочка по имени Инна (к сожалению ни дневника ни писем Крюков не принес, а когда Максим напомнил — только развел руками). Не столько вчитываясь в буквы сколько ловя ритм и настроение коротеньких строчек, долго мял в руках канареечного цвета футболку. Потом прижался к тонкой ткани лицом — вдохнул запах, пахло неиспорченным девичьим телом и сладкими с еле уловимой горчинкой, незнакомыми духами. Подержал в руках любимую в детстве игрушку — порядком помятую Барби. Всмотрелся в фотографию — чуть вьющиеся волосы ниже плеч, широкая улыбка, чуть неровные зубы, которые ее не портили, пухлые губы и упрямый нос. Ни чего особенного.

— Девочке 16 лет, не курит и судя по всему не пьет, занимается спортом, с мальчиками не спала. — Больше ему пока добавить было нечего.

Он походил по комнате, вернулся к столу, перетасовал пачку фотографий, повертел в руках мелочевку принадлежащую девушке. Не свежий носовой платок, расческу, сточенный до середины перламутровый столбик помады, институтский конспект лекций, брелок с мобильного, еще что-то, он не заметил — начал входить в состояние.

Махнул Крюкову — уходи, я выйду как закончу. Как Крюков ушел, он не заметил.

Максим как сомнамбула подошел к холодильнику — достал водку налил в стакан и убрал его обратно в белое нутро.

Не торопясь задернул шторы, погасил свет, поставил перед собой толстую свечу чиркнул спичками. За свечой прикрепил фотографию Инны — на ней она смотрела прямо в объектив, подперев подбородок ладонью, на русых волосах венок из одуванчиков, в серых с зелеными искрами глазах плещется веселье, нижняя губа шутливо оттопырена и за белой полоской зубов — розовый язычок. Перед свечей расстелил карту города, где предположительно находилась девочка, рядом положил танто.

Плавно опустился на пятки, гибкий язык пламени танцевал перед глазами. Максим прикрыл глаза, сквозь узенькие щелки смотря на пламя. Дождавшись когда огонек наиграется и замрет в обманчивой неподвижности, раскрыл глаза и впился взглядом в прямоугольник прошлого. Он скользил вниманием по лицу девочки впитывая в себя черты юного лица — ямочки на щеках, легкие улыбчивые морщинки в уголках глаз, складочку на верхней губе, тонкую переносицу, искорки в глазах. Лицо надвинулось на него, нет это он пройдя сквозь пламя впитал его в себя и стал с ним единым целым. Не мертвым прямоугольником цветного картона, а юным, порывистым и... живым. В голове заметался девичий смех с легкой хрипотцой, смех достойный не юности но опытной зрелости. Вдохнул горький запах полыни и луговых трав. Почувствовал тяжесть русой косы на шее, легкость ног и ни чем не замутненную радость жизни. И рывком нырнул во тьму. Он впустил в себя ее мир, не просто окунулся в него (став свидетелем чужой жизни), он стал ею — тонкой девочкой Инной, гордой и нежной, смешливой и романтичной, порывистой и скрытной. Живой. Выплескивающей в стихах свою боль и еще что-то. Но что — он не знал, ведь кроме боли, ни чего чувствовать не умел.

Перед глазами заскользили строчки стихов:

Озёра белые мертвы;

В них жизни нет.

Пластинки резвые листвы

Упали в снег.

Здесь всё на грани,

Всё молчит.

Не затянувшаяся рана

Кровоточит.

Сквозь кроны

Пробиваются лучи.

Во мне от боли

Каждый член кричит.

От этой белой тишины.

Схожу с ума.

От этой чёрной белизны

Вопит душа.

Я, словно луч,

Хочу пробить броню,

Но стаи туч

Меня скрывают на ходу.

Озёра белые мертвы;

В них жизни нет.

Пластинки резвые листвы

Упали в снег.

Взметнулся и опал нож, до середины пришпилив карту к столешнице. Рука, сжимающая нож, обмякла и безжизненно упала. Максим очнулся от жуткой боли буквально сверлившей затылок и отдающийся болезненными уколами в левой глазнице. Из носа, пятная хлопок футболки, капали теплые капли, в призрачном свете догорающей свечи казавшиеся темными, почти черными. Своим маслянистым блеском вызывая тошноту.

Он с трудом разогнулся, в суставы словно насыпали песку. Морского, черного и крупного, что бы больней было. На дрожащих ногах он добрался до холодильника, тяжело оперся на него и отправил в рот ледяную водку. Стянул с плеч испорченную майку, умылся. В голове слабо тюкали отзвуки боли — то ли еще будет, завтра придется расплачиваться за вторжение в чужую жизнь, а сейчас... Он высунулся в окно, на скамейке нервно курил Крюков. Максим попытался свистнуть, не вышло. Махнул рукой, тот едва не бегом кинулся к подъезду.

Сил хватило только на то что бы открыть дверь. Опер ввалился в квартиру — Ну как удалось?

Максим махнул рукой в сторону карты, выдохнул — Подробности, потом, — и свалился, прямо под ноги Ивану.

Проснутся от того что болит голова, это еще то удовольствие. И все это удовольствие Максим испытал на следующее утро. Он сел на своем матрасе и обхватил голову руками, казалось она сейчас разлетится на куски, как спелая тыква под метким ударом камня. Живот крутило, к горлу подкатила тошнота. Он сглотнул. Тут же перед его лицом появился стакан, пузырьки весело поднимались со дна, слабо шипя при этом.

— Выпей, полегчает.

Он ухватился за толстое запястье и выпил прохладную жидкость до дна.

Проскрипел, — Полотенце.

В руку ему ткнулась мягкая ткань. Он стянул ее на своей голове. Стало легче, ощущение что голова вот-вот раскроется как диковинный цветок прошло. Осталась лишь тупая боль, маслянистой пленкой растекшаяся по своду черепа и мешающая думать.

Крюков помог ему добраться до наполненной ванны и он с облегчение опустился в горячую воду. Когда вода остыла, Максим спустил ее и встал под душ, как был с замотанной головой. Лед сменял пламя и обратно, и так до тех пор пока боль не сдалась и не отступила куда-то на самый край сознания. Только после этого он растерся до красноты и вышел к Крюкову.

Тот снова протянул ему стакан с чем-то холодным и пузырчатым, Максим снова выпил и стало совсем нормально.

— Что, это?

— Обычный растворимый аспирин, а что тебе нельзя? — встревожено спросил тот.

Все нормально, жестом ответил Максим.

— Можно рассказывать?

— Нужно — серьезно кивнул, Крюков.

Девочка жива, находится... — Максим кивнул на пришпиленную к столу карту — там.

— Дом номер 3 по улице Ленина, я уже посмотрел, пока ты спал.

— Я выполнил, все, что вы от меня хотели? — Максиму очень хотелось остаться одному.

Крюков кивнул.

— Надеюсь, ты то же выполнишь свое обещание и больше я тебя не увижу.

На кануне Максим поставил жесткое условие — он делает свое дело и больше ни при каких условиях контора не обращается к нему, ни каких больше дел. Крюков пообещал, что больше ни каких "поисков", уж на это его полномочий хватит. На том и порешили.

— Что даже на огонек заглянуть нельзя? Просто так, на рюмочку чая.

— Просто так — можно.

— Ну, то добре, хлопче, — Крюков широко улыбнулся и протянул ему руку.

Их глаза встретились и Максим крепко пожал ему руку.

— Как все закончится загляни ко мне, посидим... чаю выпьем.

Максим глядел в широкую спину гостя, неторопливо уходящего по дорожке, и чудилось ему в его упругой, по военному четкой походке какая-то обреченность, и нехорошо так кольнуло под сердцем, и подобрался, как в предчувствие опасности, живот. Зазвенели натянувшиеся нервы и... наваждение сгинуло, а в голову тюкнула вернувшаяся боль. Максим отошел от окна и лег спать.