| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Я и не смущаюсь. К тому же, вы не в моем вкусе. Мне блондины больше нравятся.
Игорь усмехнулся.
— У меня еще коньяк есть.
— Не надо. Хотите конфету?
— Ребенка обездоливать?
— Ради бога! Я Деда Мороза скоро оглоблей гонять буду! Понимаете, четыре подарка, куча шоколадок, она же все метет! Раз отравилась шоколадным Дед-Морозом, теперь вот диатез проявляется с пережора. Так что сделайте доброе дело, скушайте. Она не обидится. Она любит дарить подарки.
— Получать тоже, как я вижу. Папа ей всегда кукол привозит?
Анастасия ответила не сразу.
— Привозил. Папа у нас уже полгода как разбился на самолете. Мы ей не говорим. Рассказываем, что он работает в Африке и приехать не может. — Она чуть поджала губы. — Мы раньше тут поблизости жили, — сказала она. — Потом я не выдержала, переехала к свекрови, в Коньково. Я прихожу сюда иногда квартиру проверить. — Она вдруг нахмурилась, отвела взгляд в сторону. — Иногда мне кажется, что он там бывает. Не понимаю, почему такое ощущение. Но мне кажется, что он жив, но почему-то от нас прячется... Зачем? — последнее — почти шепотом, непонятно кому. Она подняла взгляд на Игоря, криво улыбнулась, смахнула со лба прядь роскошных каштановых волос. — Простите.
— Знаете, — сказал Игорь, чтобы сменить тему разговора, — вы подождите. Я сбегаю в магазин, тут рядом! Есть очень хочется, — смущенно признался он. — Вот ключ. Если будете уходить — положите под коврик. Ладно?
Анастасия еще ничего не успела сказать, как он уже вылетел из дому, едва накинув куртку. В ближайшем магазинчике отоварился колбасой и сыром, взял печенья и молока для Кати, а потом надо было еще купить вина и фруктов...
— Ты торопись, болезный, — хмыкнул кто-то рядом. — Уйдет ведь. Упустишь! Армагеддоннн!
Игорь резко оглянулся. У магазина стоял подозрительно знакомый помятый мужик с хозяйственной сумкой, в которой позвякивали явно не пустые бутылки. А рядом с мужиком ухмылялся здоровенный ньюфище, черный как душа злодея. И, непонятно почему, Игорь бегом бросился домой. Впрочем, женщины еще не ушли, хотя Катя уже проснулась и деловито сажала куклу верхом на Вильку. Кот возмущенно подмявкивал, но не сопротивлялся.
— Нам пора, — решительно заявила вместо приветствия Эвтаназия.
— А я тут принес...
— Нам пора. Катя, пошли одеваться.
Девочка с сожалением положила на диван куклу.
— Возьми себе, — вдруг сказал Игорь.
— Нет, нельзя! — снова возмутилась было мама, но Игорь покачал головой.
— Можно. Моя кукла. Имею право подарить. Бери, это на Новый Год.
Катя запрыгала и заверещала. А голосок у нее был нехилый.
— Не ори! — прикрикнула мамаша.
Одевались они долго, с пыхтением и нытьем, но все равно не больше получаса. Игорь помог Анастасии надеть видавшую виды дубленку.
— Ну, всего вам хорошего, — сказала Дама Эвтаназия, вытаскивая Катю за собой на лестницу. — Спасибо за чай.
— Жаль, что вы еще не остались. Я хотел вас угостить красиво...
— Ничего, угостите друзей, — улыбнулась она.
— Спасибо! — звонко проговорила Катя и захихикала, когда Вилька запрыгнул ей на плечо и стал тереться об щеку.
— Пора, идем, — сказала Анастасия, потянув дочку за руку.
— Подождите, — сказал Игорь и, быстро схватив с телефонного столика первую попавшуюся под руку бумажку, написал свой телефон. — Вот, возьмите. Вы мне очень помогли. Если нужна помощь, позвоните.
Анастасия помедлила, явно колеблясь, но затем бумажку взяла и засунула в карман. Кивнула. Затем они повернулись, спустились по лестнице и исчезли в зимних праздничных сумерках.
Игорь закрыл дверь и медленно пошел на кухню. По дороге мельком глянул в зеркало и тут же оглянулся — показалось, что за плечом размытым пятном мелькнуло чье-то лицо. Он смотрел, как две женщины шли по двору, оставляя на свежем снегу три цепочки следов — больших маминых, поменьше и почаще — Катиных, совсем меленькие и частые — куклы, которую Катя держала за руку. Игорь зажмурился и тряхнул головой. Нет, следов все же было две цепочки. Они прошли под фонарем, в конусе летящего снега, и исчезли в темной арке.
И вдруг Игорь ощутил на душе странную легкость — как в тот самый момент, когда сказал Лариске — я выбираю Вильку. Он не сразу понял, что произошло. А потом ощутил, что внимательная, настороженная неприязнь, так угнетавшая его в этом доме, исчезла. А вместо него — какое-то мягкое, теплое, доброе ощущение, словно кошку гладишь. Дом принял его. Игорь сел, облокотившись на стол, сцепив руки, и тихо, счастливо рассмеялся.
5 . Время Звезды (Рождество 2005)
Год завершается, солнце катится в нижнюю точку, к кратким дням и долгим ночам. На улицах слякоть, желтые огни фонарей отражаются в черных лужах, поблескивает предательская наледь, мелкий снег сыпет с низкого неба и исчезает, коснувшись асфальта. Предзимье, смутное время, когда в толпе то и дело мелькают фигуры с пустыми глазами, прячущие под элегантными одеждами вовсе не человеческую плоть и суть, и в зеркальных витринах модных магазинов на Тверской и Кузнецком отражаются — если посмотреть под определенным углом — дамы в пышных платьях и старинных шляпках, в сопровождении франтов во фраках и щеголей в мундирах с эполетами и аксельбантами, а среди дорогих машин на стоянке нет-нет да и заметишь карету с гербом.
Время, когда начинаются чудеса, возможные только на рубеже между годом и годом. Да, крестный Дроссельмайер именно сейчас мастерит чудесные игрушки для детей Штальбаумов, уже готовы колесики и рычажки, ленты и кружева, пряничные человечки и сахарный снег, и Щелкунчик улыбается во весь рот с полки...
В квартире темно. В небольшой прихожей на вешалке томится одинокая зимняя куртка. В квартире три комнаты, три белых двери выходят в прихожую. Одна, та, что возле кухни, дальняя, закрыта. В ту комнату хозяин редко заходит, там поблескивает хрусталь и фарфор за стеклянными дверками резного дубового серванта, там в шифоньере висят вещи, которые уже никто никогда не наденет, пахнет нафталином и лавандой. Две другие двери приоткрыты. В маленькой комнате, похожей на пенал, спит на низкой тахте хозяин квартиры. На стене висит пучок еловых веток, обвитых красно-серебряной ленточкой, на ветках висят маленькие елочные игрушки — несколько шариков с вишню размером. В противоположном углу стоит небольшой старинный сервант-горка, в каких обычно выставлялся напоказ хрусталь. В этой горке на единственной уцелевшей стеклянной полочке стоит кубок.
За окном идет снег. Он уже укрыл серый асфальт, сравнял выбоины, убелил крыши. Снежинки в конусе зеленоватого света кружатся, как блестки внутри стеклянного шара. Неба не видно, как будто там, в темной вышине есть только снег, и чем выше, тем он гуще.
Андрей любил Новый Год. В детстве, когда он жил с родителями в далеком южном городе у подножия гор, на Новый Год всегда падал снег. И пацаны катались в соседнем дворе с горки на санках и картонках. А потом он шел домой. Горели оранжевые, как новогодние мандарины, фонари, от черных тополей и от Андрея на снег ложились голубые тени — потом он узнал, что такое дополнительные цвета и как цветной свет дает на белом цветную же тень. Снег обычно шел вечером и ночью, а днем подтаивал под ярким горным солнцем. Зимы детства — это пушистый покров, синие тени, оранжевый свет фонарей вечером и сверкающий радужными искрами крупнозернистый наст, яркое, почти яростное солнце в прозрачном голубом небе и парящие на юге четкие бело-синие горы днем.
Здесь фонари на его улице горели зеленоватым светом.
Московские зимы показали ему значение слова "зимовать". Переживать день за днем обжигающие холода, слякотные оттепели, ледяной ветер, бесснежные морозы, бессолнечные дни. Московская зима — серый снег, тусклые унылые деревья, торопливо бегущие от метро к подъезду или входу в магазин прохожие. Серый цвет. Но иногда бывает и так, что, заснув под мерный шорох снега за окном, просыпаешься в совершенной белизне.
...И он проснулся от белизны. Был предрассветный час, когда редеет темнота. Мягкий свет уличных фонарей растворился в перламутровом сиянии свежего снега. Андрей повернулся на бок, и его взгляд остановился на предмете, который он специально поставил в эту старомодную горку с зеркальной задней стенкой, чтобы смотреть на него, засыпая и пробуждаясь. За стеклом мягко сиял кубок из оникса и серебра, которое на самом-то не было серебром, но Андрею хотелось думать, что это настоящее, старое, памятливое серебро. В заполнившей мир белизне кубок до краев был наполнен жемчужным светом и тихо мерцал.
Вот так, наверное, и должен выглядеть Грааль, — пронеслась мысль на грани грез и яви. Он должен проступать из белизны и сиять изнутри. Не странно ли, подумал Андрей, видеть мысленно темный фон и сияющий центр композиции, и не иметь ни малейшего представления о том, из чего будет эта композиция состоять? Но картина о Святом Граале, мысль о которой жила в его сердце с первого взгляда на ониксовый кубок, наконец, стала проступать в воображении, как изображение на фотобумаге в проявителе.
Андрей знал, что проявку торопить нельзя. Стоит поторопиться — и выйдет нечто невыразительное, могила для замысла. Даже подготовительные этюды рано делать. Вот когда станет ясно, что за помещение озарено сиянием Грааля и кто смотрит на свет, при котором самый светлый чертог кажется окутанным сумраком, вот тогда можно будет браться за бумагу и уголь, карандаш и кисть.
Желание написать картину о Граале сделалось таким сильным, что впору было застонать, как от боли в сердце. Как там у Гребенщикова? "Я ранен светлой стрелой..."
"Я ранен светлой стрелой... Свет-лой. Ранен светом." Андрей закрыл глаза, засыпая снова. По ту сторону был мир, укрытый белизной, без теней и резких очертаний, и город проступал голубоватыми растушевками на белом листе. И город лежал у него в ладонях, а Вика смотрела на его ладони, исчерченные паутиной улиц, и в ее русых волосах не таяли крупные снежинки.
Наступал последний день года.
Вечером будут застолья, гулянки, фейерверки, пьяный распев слабо знакомым самим поющих песен, а соседская Серая Тварь заберется, по обыкновению, на балкон, и Андрею придется вынимать ее из-под заснеженного балконного кресла и идти в такую же квартиру на третьем этаже в соседнем подъезде, сдавать пышношерстную кошку Марье Николаевне, которая будет извиняться и приглашать отведать тортика...
Он будет улыбаться, поздравлять и отвечать на поздравления, но главной частью сознания Андрей будет далеко — в темной глубине холста, на котором сияет Грааль, и проступают, высветляются рыцари, сородичи Лоэнгрина и собратья Галахада, и дева в тяжелом промокшем плаще, с русой косой и тревожными серо-голубыми глазами...
Я очень люблю Рождество. И Новый Год люблю. Хотя последний праздник зародился, если так можно сказать, неестественным путем, он все равно как-то взял да и прижился. Наверное, потому, что это зима. А зима прекрасна. Чиста и спокойна, вся в мелком серебре, яркой лазури неба и алом солнце. А еще я люблю морозные дни, подернутые дымкой. Какие они хрустящие, как пахнет свежеразрезанным арбузом воздух! О, а еще он тонко пахнет мандарином! Этот чудесный запах Нового Года, запах подарков и хороводов у елки!
Ах, как они суетятся, бегут, торопятся, роняя на подтаявший снег мандариновые шкурки...
В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.
Сетки, сумки, авоськи, кульки,
шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы
в Вифлеем из-за снежной крупы.
И разносчики скромных даров
в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
над Которою — нимб золотой.
А еще я хочу большую леденцовую звезду в блестящей фольге на Рождество.
Только кто ж подарит? Опять придется самому покупать...
О-о, эта свалившаяся на Москву и Питер "предрождественская" лихорадка, завезенная из Европы! Она начинается еще в ноябре, витрины магазинов украшаются серебряной мишурой и веночками из искусственного остролиста, на выходах из центральных станций метро раздают листочки с приглашением на распродажи, обещанием скидок, "трех-по-цене-двух" и "двух-по-цене-одного"... Месяц этой суеты превращает Рождество в дату окончания очередной рекламной акции, и после 25 декабря можно вздохнуть, ожидая Нового Года — а за ним другого Рождества, Старого Рождества, и тени праздника со странным названием Старый Новый Год. Ах, какая путаница с этими зимними праздниками, еще хуже, чем с Пасхой...
В Рождество все немного волхвы — и бегут, бегут по улицам люди, нагруженные пакетами и сумками с дарами, как верблюды трех евангельских царей. Толпа, сошедшая с ума от беспричинной радости грядущего праздника, даже если он только очередной повод посидеть за столом. Ощущение чуда, которое где-то близко, и где-то свершится, пусть и не с тобой, незримо царило над городом.
Снег на улицах давно был безжалостно растоптан миллионами ног в грязную кашу. Серый день перетек в расцвеченный огнями вечер. Было не то чтобы холодно, и Кэт в который раз прокляла свою мнительность. Московское благоговение перед прогнозом погоды, будь он трижды неладен! Ведь все равно бегать от двери до двери, что ж кутаться-то? Могла бы просто куртку надеть, но побоялась замерзнуть, зима все-таки, а теперь дубленка давила на уставшие плечи. Почему-то в толпе это было особенно тяжело. Мелькали огни бегущих вывесок, меняли цвет с синего на красный неоновые трубки, складывающиеся в чужие полупонятные слова, из-под колес машин летели грязные брызги, толкались, бежали люди, сливающиеся в неразличимую, безликую толпу. Кэт остановилась у ограды парковки. Сняла помутневшие очки и принялась протирать, и вдруг замерла, вскинула голову.
Над потоком машин, над оранжевым светом и грязно-серыми валами снега сияла белая церквушка. Мягко мерцали купола-луковки, светились непорочной белизной стены, а в темном проеме колокольни поблескивала одинокая звезда. Зачем эта церковь тут, в начале Нового Арбата, бывшего Калининского проспекта, прорубленного через старинные переулки, зачем она у подножия высотного дома, на нетронутом горе-градостроителями бугорке? А вот затем, чтобы не отдрейфовал от города проспект с его каменными парусами, стеклянно-бетонными кубами, чтобы не унесло его от кружева переулков в безжизненное пространство, затем, чтобы заякорить его за Москву. Теперь, когда проспект прирос к почве и пустил корни, зацепившись за арбатские переулки, когда немыслим стал город без него, кажется, что темный каменный великан держит на ладони беленькую игрушку, бережно и с удивлением.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
