Виолетта не видела службы, не слышала горячей проповеди, и голос епископа, силой своей сотрясающий каменный храм и возвращающий грешников на истинный путь, не трогал ее сердца. Она смотрела на Конрада и всякий раз, когда он оборачивался, взглядывая на Сусанну, чувствовала, как в душе рвется что-то, словно струна на альте. Она жаждала ласкового взгляда, будто цветок дождя. Она думала, что может простить ему все. Думала, что будет довольна не любовью, так дружбой. Воображение рисовало ей редкие, иногда через много месяцев, приходящие письма. Письма от него. Как она торопливо срывает печать и жадно читает летящие строки. И сама не ведала, что обманывается. Разве ее муки могли облегчить несколько жалких листков бумаги?

Вот Конрад повернулся в ее сторону, но его глаза равнодушно скользнули дальше, и опять он поглядел на Сусанну. Виолетта порывистым движением накинула вуаль на лицо, скрывая жгучие слезы.

Служба, между тем, кончилась. Обновленные и укрепленные духом горожане повалили из Собора на площадь, обсуждая проповедь, нахваливая епископа и с возрастающим нетерпением ожидая нового развлечения. До него оставалось предостаточно времени — преступников и еретиков казнили в полдень.

Собор понемногу опустел. Виолетта отговорилась от отца, звавшего ее домой и спряталась за колоннами. Ревнивое любопытство заставляло ее дожидаться ухода Конрада и Сусанны.

Сусанна казалась погруженной в молитву. Она стояла на коленях на бархатной подушечке, сцепив пальцы и закрыв глаза. По тому, как губы ее быстро, словно отчаянно шептали молитвы, как иногда она вздрагивала, по напряженному и бледному лицу, Виолетта заключила, что душа соперницы не спокойна.

Конрад же, проводив с должным почтением маркграфа, теперь прохаживался от одной кучки знакомых к другой, обмениваясь с ними несколькими фразами. Ревность подсказывала Виолетте, что он ищет случая перемолвиться с Сусанной. Незамеченная, она пробралась ближе к сопернице.

И вот минута настала — Конрад приблизился к Сусанне.

— Все готово, — тихо сказал он ей. — Обещай, что выйдешь ко мне.

Сусанна вздрогнула, услышав его слова, вскочила и выбежала из собора, ничего не ответив.

Конрад растерянно поглядел ей вслед.

— Я буду ждать! — сказал он скорее себе, так как она не могла его слышать.

Виолетта обессилено привалилась к колонне. Она поняла, поняла все. Конрад уговаривает Сусанну бежать и тайно обвенчаться, а затем они скроются за стенами его неприступного замка, и оттуда их не выкурит ни одна армия. Да и кто станет тратить силы? Маркграф? Нет, Конрад в скором времени умаслит дядю. Сусанна знатна и богата. Карл Буртонский? Но и он простит дочь. В конце концов, Сусанна все равно станет маркграфиней, не в той, так в этой марке. Жених Сусанны? Но ходят слухи, что в горячих песках коршуны уже расклевали его плоть. Не пройдет и года, как молодые супруги вернуться. Сердце Виолетты заныло. Нет, нет, нет! Лихорадочно думала, прижав руку к груди. Никогда не увидят они счастья! Но что же делать? Вывести их на чистую воду, рассказав все Карлу Буртонскому? А вдруг он втайне желает этого брака? Что же? И Виолетта искала выход, но ни один путь не казался ей надежным. Одержимая черными демонами, она выскочила из Собора и заметалась по городу. Что же делать? Спрашивала и спрашивала она себя. И вдруг тоненький голос шепнул ей: есть средство, верное средство.

Полумертвого Якоба принесли монахи на монастырский двор и бросили в какой-то темной, тесной келейке. И пока тянулась праздничная служба, и казни на лобном месте, лежал Якоб без памяти. К обеду вернулся епископ и потребовал подмастерье. Те же самые дюжие братья приволокли Якоба в трапезную и бросили пол, облили ведром ледяной воды, чтобы привести в чувство. Он глубоко вздохнул и сел. Долго Якоб хлопал глазами, пытаясь вспомнить, отчего вокруг люди в рясах. Сознание его прояснилось только, когда заметил он белоснежные одежды Инквизитора. Тут догадался, что привели его на судилище, и обмер со страху.

— Подойди ближе! — велел Инквизитор громовым голосом.

Якоб поднялся, не чуя под собой ног, и выполнил приказание.

Монахи расступились, пропуская его. Удивительные слухи тревожили братьев вот уже два дня, и они глядели на подмастерье с интересом смешанным с недоверием, и отчасти, суеверным ужасом. Якоб, подойдя ближе, упал перед Инквизитором на колена. Он ощущал на себе холодный взгляд Инквизитора, как беззащитная, мягкая плоть ощущает входящее в нее раскаленное железо. Он заглядывал в эти холодные глаза с собачьей преданностью, пытаясь угадать свою судьбу. Епископ слишком часто видел такое выражение лиц у подсудных и по опыту знал, что Якоб в шаге от покаяния. Такое выражение лица было правильным началом, но подсудного следовало держать в клещах страха, даже крепче, чем в тисках боли. Инквизитор молчал, вперив в него неподвижный взгляд. Обычно тогда они начинали метаться. Они приготовлялись к вопросам, к пыткам, однако нежданное молчание, выбивало из-под них почву. Часто не вынеся тишины, они начинали кричать, проклинать, каяться и оговаривать других, но лицо Якоба с каждой минутой принимало все более и более собачье, преданное выражение.

— Экой собачий сын! — в сердцах подумал епископ, глядя на широкую и грязную физиономию подмастерья. — Да он, видно, всякий страх потерял!

— Безумный монах утверждает, — начал инквизитор, скрывая досаду, — что ты исцелил его, как некогда Сын Божий исцелил прокаженных. Что ты скажешь на это?

Только Якоб раскрыл рот, как почувствовал, что страх отпускает его, и заговорил бойко:

— Врет монах, врет, и сам не знает что! Да как же я мог исцелить его, посудите сами? — Якоб оглянулся вокруг, точно приглашая братьев посмеяться над этой мыслью. — Кто есть я?! Я маленький портняжка, смиренный раб Божий, не обученный ни письму, ни счету. Наг, грешен и слаб я перед Господом...

Слушал его Инквизитор и думал: ловко врет, мерзавец! Однако дело не простое...

— Ты запираешься?! — возвысил Инквизитор голос. — Упорствуешь во лжи своей!

Подмастерье невольно втянул голову в плечи.

— Еретик! — метался под высоким сводом трапезной гневный голос Инквизитора. — Язык твой лжив, а душа черна! Знаешь ли ты, сколько законов Божих и человеческих ты нарушил?!

Якоб затряс головой.

— Ты посмел одеть на себя, нечестивца, святую одежду, — начал перечислять Инквизитор. — Ты выдавал себя другого! Ты вывел в люди отпетого в церкви по всем законам!..

— Выслушайте меня, ваше святейшество, — торопливо проговорил Якоб. — Говорил я о своей ничтожности не для того, чтобы посмеяться над вами. Хотел я сказать, что не под силу простому человеку творить чудеса, то Божий промысел...

— Или козни диавола, — перебил Инквизитор. — Смотри!

Инквизитор указал на братьев.

— Вот перед тобой братья жизни ангелической. А ты убеждаешь нас, что на тебя, нечестивца, снизошло благословение Господне и далось Откровение?!

— Нет, не это я говорю, — горячо возразил Якоб. — Не своей силой я исцелил прокаженного. Явился передо мною муж, и окружало его сияние. Сказал он мне: простри руку над ним и скажи: "Очистись!". И он очистится. И случилось, как он сказал.

Ужаснулся Инквизитор его словам. Ужаснулись и монахи. Возглас удивления пронеся над братией. Инквизитор нахмурил брови и дал знак братьям покинуть трапезную. Монахи уходили неохотно, и благое любопытство заставило их собраться группками в кельях приятелей, и в саду, а там уж дать волю своему языку.

В трапезной остались дюжие молодцы в рясах у дверей, отец Михаил. Инквизитор глубоко задумался. Его неприятно поразил безграмотный подмастерье, простец, говоривший так складно и свободно. Инквизитор подумывал властью своей отправить на костер этого выскочку, и тем избавиться от беды. Но теперь сомневался в разумности этого шага. Он пожалел, что не отослал братьев раньше, и речи подмастерья смутили монахов. Он знал, что слухи распространяются в народе подобно пожару в деревянном городе. Что же будет с легковерными простецами, чей неразвитый разум не отличает действительность от фантазии.

— Скажи, — наконец, произнес Инквизитор, — видишь ли ты сейчас святого старца?

Подмастерье поерзал на коленках прежде, чем ответить.

— Нет, не вижу. Он покинул меня.

— Опять язык твой лжет.

— Клянусь всеми святыми, — побожился Якоб и без утайки рассказал, о бывшем с ним ночью. — Когда дух мой покинул грешное тело, — заключил он, — почувствовал я, как и Благословение исходит прочь.

— Да не лжешь ли ты? — недоверчиво переспросил Инквизитор.

— Зачем мне обманывать тебя? — простодушно удивился Якоб.

Отец Михаил слушал подмастерье, сложив руки в широких рукавах рясы и не проронив ни слова. Но скорее ощутив, чем заметив колебания Инквизитора, поспешил обратить на себя внимание и пошевелился. Инквизитор поднял на него тяжелый взгляд.

— Ваше святейшество...

Инквизитор легким движением руки позволил ему приблизиться. Отец Михаил очень тихо стал говорить Инквизитору, временами кивая на подмастерье. Якоб понимал, что сейчас решается его судьба, но не испытывал больше страха, хоть и страшны были обвинения, возводимые на него.

Якоб очутился в темном монастырском подземелье. В тусклом свете факелов, что на короткое мгновение осветили подвал до того, как захлопнулись двери, он заметил какую-то фигуру.

— Кто здесь? — спросил Якоб от дверей.

— Бруно.

— Бруно? Это ты, мой добрый монашек?

— Я. А кто ты?

— Это я, Якоб, — проговорил он, ощупью пытаясь отыскать деревянные нары, что успел заметить.

Монашек поймал его шарящую руку и притянул к себе.

— Якоб! — прошептал он со слезами в голосе. — И ты тут! Прости меня! Прости меня, Бога ради! Я не хотел выдавать тебя, но...

— Не печалься, — только и сказал Якоб, усаживаясь рядом. — Все в руках Господа нашего. Я тебя ни в чем не виню.

Они помолчали.

— Что теперь с нами будет? — снова с тоской заговорил монашек.

Якоб пожал плечами. Он отчего-то не беспокоился о будущем, вверив все высшим силам, не старался угадать и не боялся.

— А если костер? — снова начал монашек.

— Что же, такова, видно, наша доля.

— Но как же они посмели запереть тебя здесь? Инквизитор не поверил тебе? Неужто он решил, что ты обманом смущаешь народ?

— Чудо покинуло меня, — тихо ответил Якоб и сам удивился тоске в сердце, которой отозвались эти слова.

— Как же, как же так?! Расскажи!

И Якоб снова повторил то же, что рассказывал Инквизитору.

— Видно, это Чудо не для тебя было, — грустно заметил монашек.

Потянулась долгая ночь. На улицах плясали, веселились люди, но сюда в глубокое подземелье не долетало ни звука. Монашек, весь в опасении за свою жизнь, всю ночь читал молитвы. Якоб сидел, подобрав под себя ноги и привалившись к холодной стене, вспоминая. Раньше он был простым подмастерье мастера Михеля. А теперь он удивлялся себе. Удивлялся той смелости, с которой отвечал Инквизитору, а ведь прежде дрожал бы от страха — и слова не вымолвил. Чудо ушло, но что-то в нем переменилось навсегда. Он словно прозрел. И как увидевший свет, никогда больше не спутает его с тьмой, так и он чувствовал, что стал другим. Чудо ушло, но оно оставило в нем след и подарило веру.

Тьма опустилась на землю. Все стихло в полях и лесах, окружающих город, замерло, точно в ожидании. И только в городе не было тишины и покоя — все смешалось и перепуталось в нем этой ночью. В неверном свете факельных огней улицы наводнили существа необычайного вида. Там хохотали, собравшись вместе, орел, петух и баран, тут спорили о чем-то купец в восточном тюрбане и черно-белый домино, лукавые черные очи провожали вальяжного павлина в радужных перьях, пугали прохожего два черномазых арапа, выскакивая из темного угла, и убегали, хохоча над праведным испугом мастерового. По площади бродила, оскалившись, смерть с косой, и веселые шутники звали ее выпить. Тут же, покручивая длинным хвостом, нахально разгуливали черти. Откуда ни возьмись появились жонглеры, цыганки в пестрых юбках, пляшущие медведи и танцующие собачки, бродячие актеры, разыгрывающие забавные сценки, и музыканты.

У дома Карла Буртонского собралась шумная толпа. Барон велел выставить бочки с пивом, и хмельным вином и угощал всякого, не взирая на чины и звания. Сам он стоял на пороге дома. Голову его украшала выделанная шкура огромного старого волка, глаза его горели изумрудами. Сегодня барон был необычайно доволен, и низкий его бас, подобный рычанию, раскатывался над улицей, перекрывая шум толпы. Тут же стояли вассалы барона, и тоже под стать господину, были веселы. Барон собственноручно и щедро попотчевал кружкой вина все маски, которые составляли праздничное шествие.

— Выкатить еще бочку! — кричал барон слугам. — Не жалеть моих погребов! Сегодня мы пьем и празднуем славный праздник! Пусть все будут пьяны! Пусть будут веселы! Пусть помнят и чествуют барона Карла Буртонского! Пусть видят, что дом его полная чаша! Пусть полюбуются на красавицу-дочку!

И слуги весело бежали в подвалы, выкатывали бочки выдержанного сладкого вина и пенного пива. Выносили на улицу сдобные булки, окорока, ветчины и сласти.

Но вот барон чаще стал поглядывать в дом. Сусанна все не шла.

— Эй ты, малый! — барон поймал за шкирку одного из домашних слуг, — сбегай к Сусанне, скажи, что я велю ей выйти!

И дал парню легкого тычка в спину для расторопности. Малый стрелой взлетел в хозяйские покои, распахнул двери.

— Отец велит идти вниз, госпожа! — крикнул он.

— Сейчас, скажи, идет! — ответили ему женщины, хлопотавшие над Сусанной. — Ах, госпожа, святая Марфа не была столь же прекрасна!

Сусанна только вздохнула, смотрясь в зеркало, и улыбнулась.

Едва она перешагнула порог дома, как над толпой пронесся восхищенный вздох, и взгляды обратились на нее. Она была одета в белое. Две светлые косы, перекинутые на грудь, перевивали жемчужные нити. В руке она держала богато отделанное золотом распятье из драгоценного дерева. Белое платье было тонкой работы, плащ, с вышитым крестом, подбит белоснежным горностаевым мехом. Слуги подвели ей статного, тонконогого коня в роскошной упряжи. Паж тут же нагнулся, считая за великую честь, подставить свою спину Пречистой Деве. Сусанну усадили в седло.

— Благослови! — прокричали голоса.

И тут же руки и уста потянулись к ней, желая получить частичку благодати. Сусанна распятьем крестила народ на четыре стороны.

— Благословляю! Благословляю! Благословляю!

Некоторое время процессия выстраивалась следом за святой Марфой. Из дома барона высунулась голова ужасного чудовища Тараскана, и восемь пар ног, несшие его длинное червеобразное тело, в разнобой выделывали коленца. Люди вскрикнули и взвизгнули, увидев его, и тут же понеслись разные шуточки. Чудовище покорно, не сопротивляясь, позволило взять конец веревки, накинутой на его шею, Святой Деве. Следом за ними шагали Добродетели в белых одеждах, за которыми шли отвратительные Пороки. Впереди Святой Девы пригожие девицы из знатных семей в богатых одеждах несли в руках плетенные корзинки и раскидывали в толпу мелочь и цветные лоскутки, которыми устилали дорогу Святой Марфе. Девицы славословили Деве. С обеих сторон процессию сопровождали пажи с факелами в руках. А за процессией следовала праздничная толпа.