Бод

'Ну и довольно!' — отрезал мысленно Бод. Сказку о Золотом змее он слышал ещё в княжеском обозе, во время бесконечно долгих ночных разговоров у костра. Посмотрел пристально на тётку, заглянул в сивушные заплывшие глаза. Из головы Адарки выветрился весь разговор и она, заскучав, завозила своей тряпкой, подхватила опустевшую пивную кружку и тёмную медь, брошенную на стол, и зашаркала прочь как ни в чём ни бывало. А Бод кинул всем: 'Дабранач!' ('Доброй ночи!') — и ушёл из придорожного шинка, наполнявшегося к вечеру мужчинами.

Ворота на въезде в посад уже закрыли, и стражники из мещан прохаживались туда-сюда под старыми липами. Не спешили войти в шинок, в котором им сегодня очередь нести караул, приглядывая за воротами и, заодно, за посетителями крайнего на дороге питейного места. Не оттого ли здесь, у шинкаря Михайлы, не засиживались те, кто позволял себе выпить лишнего, чтобы не сболтнуть ненароком чего. Не играли по крупному в кости, а всё больше так, по мелочи, лишь бы скоротать тёмные длинные вечера*. Здесь разносили пиво или квас, крепкую горелку люди просили редко.

Собирались не только мужчины, но иногда, чаще по пятницам, и бабы: посидеть, покалякать перед ночью с соседками. Всё равно в пятницу прясть нельзя — старуха Пятница рассердится, кудель перепутает, а то и чего похуже — напугает!

И подносил старый Михал пиво, а весной — берёзовик и забродивший кленовый сок, а осенью — клюквенный или калиновый кисель, и к нему хлеб или коржики, кто что закажет.

Но так бывало не всегда. Двенадцать зим тому назад в этом шинке, не осторожничая, гудел недовольный люд. Собрались мещане-огородники; шляхта шарачковая* и заплотная* своя и приезжая — приплыли по рекам люди из крепостей Рогачёва, Стрешина, Горваля и много зажиточных мужиков из окрестных сёл. По всему уезду тогда поднялся народ, отказываясь от повинностей, спущенных от Жигимонта-короля в новой Уставе на волоки*. Ни старосты, ни подстаросты в то время не было в городе, а войт отозвал слуг местских* в замок. Не хватать же своих мужиков?! Ещё, кажется, войт тогда придумал для служилых в замке учения...

Обошлось...

Теперь придётся Боду кружить огородами, чтобы выйти из посада к своей хате. Не прыгать же вверх по воротам взрослому солидному мещанину! 'Ну, может, опять перекинешься котом? — съехидничал над собой Бод. — Ужом тоже можно, чародей: брюхом, брюхом по земле! И какой-нибудь ловкий хозяин тебя насадит на вилы, а потом на вилах, глядишь, ты станешь человеком'

Не домой пошёл он.

Он шёл к Анне.

Куда ещё может идти чародей, как не к своей 'тайне'?

Он шёл по посаду, сам себе удивлялся, и всё равно шёл туда, где увидит Её...

* * *

Вот и двор Кондрата. Пальцы Бод сложил особым образом — от собак, которые давно бы подняли лай, удивляясь, кто это смеет шататься в ночи вдоль хозяйских заборов? С той же целью сторож, обходивший обширное предместье, растянувшееся до мельницы на Белом ручье, носил с собой колотушку, и непрерывно побрякивал ею, чтобы собаки зря не брехали, как на чужого, а добрые люди не думали, что сторож зря ест свой хлеб.

Собака Кондрата, умная Куля, почувствовала человека у весничек, но не залаяла, а услышав странные тихие слова, радостно завиляла хвостом и Бод, легко вскочивший на высокий замёт, спокойно спрыгнул во двор.

* * *

В хате Кондрата у младших детей на диво ладилась игра.

На большом столе квадратом лежали щепки: это двойняшки-шестилетки Лизавета и Катерина городили двор для своей скотинки. Вместе с коровами, кониками, овечками и птицей у них по двору ходили и зайчики, и олень. Не достали из корзинки с цацками только медведя, — Кондрат-сницер нарезал многочисленной своей детворе всяких разных деревянных фигурок.

Четырёхлетний Стёпка забирал у девчонок щепу — править дорогу через болото. Для этого он отправил к двойняшкам двух деревянных солдат. Когда Бод прыгнул во двор, Стёпкины солдаты как раз уносили в своё болото несколько щепок. А новые глиняные коровки, прекрасные коровки, покрытые на боках блестящей поливой, закивали головами, махнули хвостами и потопали прочь со двора!

— Наши коровки пошли! — радостно завопили двойняшки.

Стёпка обернулся: солдаты под его командой мостили гать щепками, и он не видел, как ходят коровки. А девчонки столько ему об этом рассказывали! И, правда, — убедился Стёпка — коровки, чуть переваливаясь, переставляли ножки по столу. Но коровки были не его игрушки, а значит ему, Стёпке, нечему особо удивляться, и он, надувшись, только важно пробурчал:

— Ну, и глядите теперь ваших любимых коровок, а не то их волки задерут!

— Нет, — стала спорить Катеринка, — мы загородим двор, отдай наши лучинки! — И неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы не вмешался Кастусь:

— А на что, Стёпка, твои солдаты топчутся, если у хозяек в городе волки задерут скотину? Вот Лизаветка и Катеринка пожалуются дядьке войту, и он побьёт твоих солдат батогами — чего не закрыли ворота на гостинце?

Стёпка перестал спорить с девчонками из-за щепы.

Братец Кастусь уже почти большой! Скоро ему, как и старшим братьям, батька разрешит спать в светлице при бане. Стёпка давно решил, что с этим братцем ему нужно ладить. Тогда, может, Кастусёк попросит батьку, чтобы и ему ночевать в баньке? Стёпке ой, как не хотелось остаться одному мужику с бабами да девками в хате! Он так и не признался мамке — год назад десятилетняя Танюшка пошутила с ним. Сказала, что когда Кастусь перейдёт в баньку, они, девчонки, будут тискать щекастого пухленького Стёпку сколько хотят, и щекотать.

— А ты, Кастусёк, дай мне свою лодочку! — с тоской обратился Стёпка к брату, которому отец уже позволил пользоваться ножичком, и теперь Кастусь за столом строгал из коры себе лодочки.

— Дай мне две лодочки!

— Зачем тебе две? — удивился мальчик.

— Я скажу солдатам, чтоб посадили в лодки всех девок: и Таньку, и Катьку, и Лизку, и Ганулю-соседку и завезли их за реку!

Все взрослые, кто был в светлице, засмеялись. Пятнадцатилетняя Ульянка, теперь старшая над детьми, спросила Стёпку:

— А меня тоже отправишь в лодке?

— Нет, тебя оставлю. Ты не щиплешься. И чего тебя увозить, если мамка говорит, ты сама скоро поскачешь со двора! — И Стёпка в который раз подумал, что проглядел, когда Ульянка научилась скакать со двора? Старшие братья умеют ловко прыгать через замёт, а как важная Ульянка в юбке дерётся на забор — непонятно.

Марья-хозяйка, чувствуя, что глаза у неё начинают слипаться и пальцы устали тянуть кудель, прекратила все эти разговоры, сказав, что на них лучины не напасёшься, и велела укладываться спать.

* * *

Анну как кто позвал!

Это Он, — почувствовала Анна. И про себя спросила: 'Где ты, сокол?'

'Я — под грушей. Видеть хочу тебя, Анна!' — принёсся дивный беззвучный ответ.

'Нехорошо мне выходить из дома в поздний час, — только и успела подумать строго воспитанная Анна. — Что подумают?'

'Все спят крепко-крепко, верь мне, люба моя. Попробуй — разбуди кого!'

Анна и сама слышала: все домочадцы крепко спали. В доме стояла тишина, нарушаемая лишь тихим шелестом, посвистом мерного дыхания спящих людей. Старшие парни, спавшие порой шумным молодым сном, ночевали отдельно.

'Только бы не видел никто!' — охнула Анна.

И эхом отозвалось: 'Никто нас не увидит, обещаю, Анна!"

Бод стоял под старой грушей. Эта огромная, толстая груша была так высока, так ветвиста, что речицкие люди, если случалось им возвращаться из дальней дороги по гостинцу, издали, за несколько вёрст, угадывали вершину груши и говорили: 'Ну, вот и Кондратова груша! Скоро будем дома.' Великолепное дерево указали в переписи имущества каморники, проводившие в городе волочную померу. Они посчитали размеры городских дворов в прутах*, перечислили, сколько в каждом дворе хлевов, клетей, жилых изб со светлицами, описали, сколько есть в светлицах лавок, столов, печей, чем мощёны полы, и в той же государственной бумаге, восхищаясь, отметили у хозяина Кондрата Седько 'превеликое древо посредь двора*'.

Бод ждал, прислонившись к стволу спиной. Думал об Анне и знал, что она почувствует его приход.

Он сказал ей, что стоит под грушей, что очень, очень хочет её видеть! В этот поздний час все спят, и будут спать столько, сколько будет нужно: он постарался, чтобы все спали крепким счастливым сном. Никто их не заметит. Анна! Анна! Анна!

Анна не могла ответить, она не была чародейкой. Боду оставалось только ждать.

Легко отворилась дверь, и светлый силуэт обрисовался в темноте двора.

Бод, радуясь встрече, мягко ступая, подошёл. Анна остановилась, замерла, опустив ресницы.

— Здравствуй, милая!

— Здравствуйте!

— Я спешил к тебе.

— Я ждала.

— Хорошо ли, что мы встретились?

— Да...

— Хорошо, когда я рядом, лада моя?

— Да, хорошо...

— Я так и обещал, помнишь?

— Помню...

— Не боишься меня, Анна, голубка?

— Нет, не боюсь...

-Так почему же не поднимаешь очи? — Бод был так близко, что чувствовал её тепло, не нуждался в ответе — понял.

— Ты сам всё знаешь. А я — не ведаю, что будет, если я взгляну на тебя? Может, мне лучше не смотреть тебе в глаза?

'Может, лучше и не смотрела бы ты мне в глаза! — подумал Бод. — Ты не сирена, но ты равна мне по силе своего чародейства! Я и сам не знаю, как такое возможно?! И не знаю, что будет в этот раз, если взгляды наши опять встретятся!'. Но эту мысль птицей не послал к Анне. Только глубоко вздохнул, осторожно взял Аннины ладони в свои и, опять удивляясь, как хмелеет от близости к ней, помолчал, подумал, и сказал:

— Анна, я не прост...

-Знаю.

Бод подавил недоумение: что-то удивительное крылось за их знакомством, и тайна не хотела раскрываться. А он не собирался ждать, когда раскроется эта тайна — женщина уже перед ним. Он так ждал встречи! И чародей, внутренне дрожа, моля небо лишь об одном — чтобы эта душа его не отвергла, тихо сказал:

— Я многое умею из того, чего не понимают люди...

— Да, — кивнула Анна, всё ещё глядя в землю. И добавила с чувством, притянувшись к нему, — спасибо за то, что любишь меня!

Как?! Она читает в его сердце?

— Люблю, люблю, Анна! Люблю я тебя! Хоть и не готов к этому, и не знал, ни гадал, что так случится со мной, но запал я на тебя! О-о, женщина! — и Бод, держа Анну за руки, по очереди медленно перецеловал каждый её пальчик. Она поднесла к своим губам его большую ладонь, надолго прижалась губами к тому месту, где две линии судьбы сходились в глубокую борозду, пересечённую лучистой звездой. Потом приложила эту ладонь к своей пылающей щеке, так и не решившись взглянуть на него.

— Анна, я научу тебя, что нужно сделать, а потом ты смотри на меня, смотри на меня — и будь со мной! — Бод творил заговор, не думая — дано ли ему право на это? Затем сложил её тонкие пальцы в священный знак защиты и равновесия, провёл рукой, рисуя этот знак, на своей груди, затем на её груди, начертал над своей головой, над её головой, и произнёс:

— Милая, можно, я поцелую тебя, и делай со мной, что хочешь! — и, едва прикасаясь, поцеловал её горячие губы...

Анна не поднимала глаза.

— Что, Анна? — взволновался Бод.

И вдруг эта красавица, рассмеявшись лукаво, ответила:

— Мне так хорошо! Как во сне! А вдруг открою глаза, и проснусь? — и тут же, влажно блеснув из-под ресниц, взглянула на чародея в упор.

Теперь Бод прикрыл свои очи: 'О, женщина! Как же ты умна!' Он увлёк её за собой под грушу, показал, как можно, прислонясь спиной, погрузиться в такое большое дерево, как в воду, и даже полностью войти в него. Анна тихо смеялась. И пыталась угадать: где, в каком месте покажется — выйдет чародей из шершавой столетней коры. Потом Бод повернул её спиной к стволу груши, осторожно тронул за плечи (он ясно чувствовал, что Анна боится крепких объятий) и, напрягшись в волевом усилии, увлёк её с собой внутрь ствола.

Новая тишина приняла, поглотила двоих.

И там, внутри дерева, Анне показалось, что она пересекла невидимую межу, и теперь не принадлежит больше этому миру.

Свобода! Как будто тяжкий груз упал с её души! Ушли сразу все тени мучивших её сомнений, тревог, переживаний, болей и горестных воспоминаний. Она словно выросла, могла дотянуться до звёзд — лёгкая, вольная! Ей стало хорошо, необыкновенно хорошо, и она тут же призналась в этом Боду, — и улыбалась, сверкая белыми зубками. И легко-легко целовала его под усы — в уголки губ, в губы, опять в уголки...

'Вот оно какое — её колдовство!' — думал счастливый чародей. Анна искренне, восторженно благодарила и благодарила его за чудо, за небывалую свободу, которые подарило ей это потайное место внутри древа. Она БЛАГО ДАРИЛА, и опять нежное облако — золотисто-сиреневое сияние окружило и закружило Бода, терявшего голову...

...В ночи прокричал петух.

За ним то там, то здесь, закричали, каждый своим голосом, другие петухи, возвещая о том, что тёмная ночь, пришедшая в мир неслышной поступью, сейчас остановилась, замерла, прислушалась: все ли на этой земле блюдут её покой? Замерла панна-ночь, постоит недолго, и скоро повернётся, и начнёт отступать в предчувствии рассвета, отрясая с роскошного чёрного подола студёные звёзды-росы.

— Пора, Анна! — очнулся Бод.

— Твоё чародейство боится петушиного крика? — спросила Анна, и он услышал, как тревожно трепыхнулось её сердечко:

— Ты — светел?

— Да, радость моя, — улыбнулся Бод. И таким надеюсь остаться. — Ты укрепишь меня на пути моём?

Они опять какое-то время молчали — слишком хорошо было и без слов.

— Расскажи тогда, что значит для тебя петушиный крик?

— Теперь ты спросила правильно. А на понятный вопрос всегда найдётся понятный ответ.

Люди не зря считают время до первых петухов самым таинственным, самым волшебным. Так оно и есть, лада моя. Всему ведь своё время, правда? Ты тоже вышиваешь днём, при свете, и не вышиваешь средь ночи, при лучине? А ведь никто не запрещает тебе делать это ночью, так? До первых петухов всякое волшебство и чародейство удаётся в стократ легче, чем потом. Чародейство бывает разным, голубка: хорошее не всегда заметно, а плохое, скажу я так — бывает. Но я больше встречал людей, которые напридумывали страшных приключений или наслышались о них от других выдумщиков, и брать всё на веру не стоит. Люди любят сказки, милая: всякие сказки, и весёлые, и грустные, и смешные, и ужасные...

'А ужасные почему-то любят больше...' — не впервой подумал Бод. И вспомнил, сколько маленьких чудес делал он для людей — и они остались просто незамеченными!

Человек говорил: 'Вот как повезло!' — и жил дальше, и почему-то не спешил раззвенеть на всю округу о своей удаче. Но, будь Бод по другую сторону света, и пожелай он показать им в подворотне какую-нибудь страшную морду — предание сохранит это, пронесёт сквозь поколения.

— Так что после пения петухов чем дольше мы будем оставаться внутри дерева, тем труднее мне будет выводить нас отсюда. Чем ближе к рассвету, тем труднее заставлять сладкий сон махать крылышками над твоими родными.