Сфинкс на скале

— Почитай мне стихи, — вдруг потребовал Гай, и Квинт недоуменно приподнял брови. В самом деле, что-то особенное, если Веррес даже возжаждал поэзии, которую обычно именовал кривляньем. — Сафо читай.

— Ты же не любишь их, они слишком бабские...

Квинт послушно начал, сперва с улыбкой, но потом со все большим выражением, он просто не мог читать плохо, даже в таких необычных условиях:

— Кажется мне тот богоравным — или...

Он сбился с дыхания, когда Гай деловито взял его за коленки и раздернул их в стороны.

— Ты что?..

Было и без того понятно, "что", но Квинту казалось: если Веррес скажет это вслух, то сам поймет, как нелепо, как ужасно его намерение... Квинт приподнялся на локтях, нелепо отползая куда-то назад...

...но уползти, уйти, сбежать от Верреса можно было разве что в царство Плутона.

И сразу после всего, что произошло дальше, Квинт даже пожалел, что не сделал этого. Наверное, стоило... потому что теперь он не знал, как жить.

Он даже забыл, как его зовут. Ну, не то что забыл... но его собственное имя казалось ему теперь чужим и далеким именем другого мальчика. Который никогда не был на этой вилле, а может, и с Верресом никогда не дружил. И уж точно не мог извиваться, как в припадке "священной болезни", когда его свободнорожденный друг присасывался к его "дружку" что голодный теленок к вымени, и набивал себе рот его "орехами"...

Гай же, порою бросая дело, приподнимался на руках и глядел Квинту в лицо. Он был слишком малоотзывчив на чужое, чтоб понять, что видит перед собою лицо человека, которому, может, и хорошо, да ничего хорошего. Гай просто любовался — Квинтова рожица, слишком красивая и часто слишком уж надменная — не трожь! — была красной, осклабленной, блестящей то ли от пота, то ли от слез, то ли от всего вместе, слишком проницательные глаза опустели, устремясь вверх, но не к богам, а к вонючим и почерневшим клочьям соломы, которой было крыто их временное убежище.

И Гай знал — что бы ни ляпнул Квинт потом — правда известна. У тебя елда торчала, когда я ее лизал?

Да.

А когда я свою тебе — как отмычку в ржавый замок — совал — твоя торчала?

Да.

Вот и все.

Квинт, давно уж лежавший на животе, с бедрами, дрожащими от судорог, вдруг приподнялся на локтях. Глаза его словно вместе со слезами выплеснулись до дна — так глубоко они запали в почерневших глазницах.

Гай спокойно валялся, ждал, пока он придет в себя. От того, что выебли, никто еще не умирал. Разве что продрал целый легион... но так уж высоко даже Гай не оценивал свои возможности.

Самому ему было так хорошо, что он под угрозою смерти не смог бы выразить этого словами. Он был ближе к Квинту, ближе с Квинтом, чем всегда. И тот был с ним... так же.

Гай знал это. Да и Квинт, похоже, знал... он и не взвизгнул ни разу, они как-то сразу этак крепко сколотились и долбились в это гнилое сено целую вечность — в мире и согласии...

Мутные Квинтовы глаза наконец перестали блуждать по стене сараюшки и скосились на Гая... и опять налились вдруг слезами. Да что ж такое!..

Впрочем, стало понятно, почему, едва лишь Квинт разлепил как-то враз усохшие, слегка полиловевшие губы:

— Гай... а кто я... теперь?..

— Чего?... — Гай отвел с Квинтова лба свисающую прядь, чтоб видеть и левый глаз — но смотрит ли он куда не туда?.. Да нет вроде.

— Кто я?... Парень? Девка?.. Я не знаю...

— Дурак ты, — ответил Гай.

— Мне... не должно было... быть... так хорошо...

Квинта затрясло, аж зубы заклацали.

Гай не понимал, в чем дело. Если б на свете нашелся кто сильней, чем он, и вздрючил бы его, он не лязгал бы зубами. Он бы сказал — что ж. Значит, так?.. Ну ладно... Пока что.

Любопытно, а что будет, если еще подразнить плаксу и неженку Квинта?

И Гай, старательно повышая свой голос до писка (получилось так, словно старая охрипшая шлюха в Остии признается в любви юному матросу) , простонал строчки Сафо:

— Невинность моя, невинность моя, куда от меня уходишь? — Уже никогда, уже никогда к тебе не вернусь назад я!..

И тут Квинт ударил его.

Да как сильно и хлестко! Рыжикова выучка... но чтобы Квинт... Гай не ошалел ни на миг — ибо удар был такой, чтоб заставить заткнуться. Успешно. Гай тоже перевернулся на живот, чтоб кровь из разбитых губ и носа не текла в горло... Отлично, Сенатор. Я понял, что тебе нравится, и понял, на какой грани ты стервенеешь.

У крови был сладкий вкус. Гай потом удивлялся, когда другие говорили ему, что кровь — солоновата. Он был уверен, что только у них с Квинтом такая кровь... Квинтова была слаще. Он не раз уже убедился в том задолго до этого случая. Когда зализывал его царапины, словно собака. Квинт не понимал, зачем это, отпихивал его голову, но вкус его крови Гай распробовать успел.

Однажды Гаю показали диковину на птичьем дворе — утенка, который признавал за высидевшую его мамашу ленивую жирную кошку. Он с несчастным видом повсюду семенил за ней, куда бы ту не звала блудливая натура, но свято исполнял свой сыновний долг и остервенело крякал, хлопая крыльями, когда шутки ради ему преграждали дорогу. В такие моменты, как ни странно, кошка чинно возвращалась к бушующему приемышу и терпеливо дожидалась, пока ему снова будет позволено сопровождать ее на таинственных кошачьих путях. Веррес не один раз вспомнил эту странную парочку, когда к ним с Квинтом крепко привязался Цикада. То есть на самом деле его звали Луций Веттий, и был он третьим или четвертым сыном Гая Веттия, которому принадлежала небольшая вилла вниз по реке. С той же преданностью он хвостом таскался за Гаем и Квинтом, хотя шансов сделаться им ровней у Цикады было не больше, чем у придурковатого утенка — научиться ловить мышей. В сущности, если бы не снисходительность Квинта, Веррес турнул бы надоедливого мальца в первый же день, как обнаружил его в прибрежных кустах наблюдающим за их шумным совместным купанием, но дружок не позволил.

Квинт знал о Цикаде больше.

Луций был четвертый, последний сын малоземельного всадника Веттия, но мог только мечтать об участи младшего, маленького, всеми обожаемого баловня семьи. Для этого он появился на свет слишком поздно и вообще случайно. Веттию вполне хватало троих наглых, вечно голодных, хищных подростков-сыновей и охальницы-дочки, которую он то и дело грозился убить, ежели не соблюдет свою честь. На что дочь вполне резонно замечала, что ее честь с приданым в виде ларя с паутиною и даром никому не нужна. Тут она, ясно дело, лукавила — мало ли охотников на дармовое женское сокровище; к ним принадлежал, к примеру, и юный всадник Гай Веррес, сынок хозяина соседней виллы, да и что греха таить, ее собственные братья. Собственно, они все то время, пока не спали, не жрали и не дрались, тратили на попытки зажать в уголке и полапать вполне созревшую сестрицу или попинать младшего братишку.

А что с ним еще делать?.. Луций был последыш, сопляк, хиляк и ничтожество. Шел ему одиннадцатый год, а по виду больше восьми не дашь, и был он из тех злосчастных детей, что в летнюю жарищу захлебываются соплями, с плачем бегут от разъяренного гусака, при свете дня спотыкаются о порог... Поначалу он прятался от братьев — чтоб не получить пинка, от отца — чтоб не схлопотать затрещину, от матери — чтоб не слышать от нее: "Иди играй, не до тебя...", от сестры — чтоб не дразнила... и прятался так хорошо и надолго, что вскоре как будто бы спрятался насовсем. Его уже не замечали, даже если он не прятался. И это оказалось куда страшней всех предыдущих маленьких бедствий...

Ему ведь было всего десять лет.

Родись он в другой семье — хоть в такой, как семья Метеллов — из него вышел бы прок, и жилось бы ему полегче. Старшие братья обижали бы его, отучая от нытья — но и грубовато заботились бы. А отец, понимая его недостатки, заранее размышлял бы, к чему его приспособить...

Папаша Веттий же думал по большей части о том, как раздать долги.

Никем не замечаемый, никому не нужный десятилетний мальчик — это даже не грустно. Это очень печально.

Он пробовал разговаривать с рабами — но и тем было не до него. Рабов у Веттия было мало, и были они голодные, вялые и туповатые от голода и работы. Он пробовал беседовать с лошадьми, собаками, коровами на лугу — но и те не обращали на него внимания. Раба-педагога у Луция никогда не было, в школу он тоже никогда не ходил — да так и рос лохматым деревенским дичком-дурачком. Разве что про богов да сказочных героев немножко знал, да и то от няньки-гречанки, у которой от старости давно все перепуталось в голове, Одиссея с Ахиллесом путала, что уж тут.

Маленькая душа, почти насмерть отравленная одиночеством, пыталась выжить как могла в этой многолюдной пустыне — как-то раз Луций взял да и принялся говорить сам с собою... Это было лучше, чем вовсе ни с кем... Семья каким-то загадочным образом услышала — и вынесла вердикт: "мальчишка-то спятил..." После этого он стал беседовать с собою еле слышно, под нос. Но оказалось, что это раздражает всех еще больше: "Что стрекочешь над душой, как цикада, пшел отсюда, полоумный!"

Так из Луция превратился он в Цикаду. А кто их замечает, цикад — звенят да шуршат, пусть хоть обзвенятся-обшуршатся до смерти... там, в траве.

Теперь он уходил от дома все дальше. В траву.

В траве, кустах, маленькой роще, на берегах болотца он познакомился со своими истинными близкими родственниками и обрел в их лице общество приятное и разнообразное. Он помогал муравьям дотащить до их строящегося дворца необходимую балку, говорил любезности благородным девицам-стрекозам, с опаской и риском для здоровья наблюдал за вражеским станом — осиным гнездом, спасал пленных из сияющих чертогов тирана-паука, пока он не высосал из несчастных все соки, зачарованно наблюдал за танцами бабочек и слушал хор собратьев-цикад.

Часто он засыпал в траве, сморенный зноем и неясной душевной болью, и всегда ему снилось, что травинки враз поднялись выше его роста, и он действительно стал цикадой, и пришел к нему братец-цикада. Его настоящий брат. И позвал на вечерний пир.

Как-то раз Цикада в своих странствиях по травам и кустам даже не заметил, что забрел дальше, чем всегда, и идет уже по чужой земле. Он и не понял, как это случилось, занятый своими насекомыми мыслями — просто вдруг сквозь зеленое качанье листвы по глазам резанула слепящая рябь, а в уши ворвались плеск и смех...

Цикада замер — этого не было еще в его мире. Золотая рябь. Шумный плеск. Звонкий смех.

Он слегка подался назад, чтоб остаться невидимым — да и зря, его не заметили, а может, не обратили вниманья — ну кто обращает внимание на цикад?.. Как-то отстраненно он подумал, что это, наверно, маленькое озеро на земле соседа Верреса.

Знакомая дрожь листвы перед глазами успокоила его. Меня все равно не видят. Я — Цикада... и я сейчас исчезну.

Но не исчез.

Его с непонятной полузабытой силой вдруг потянуло к этому блеску и плеску, шуму и смеху. Как раньше, сто лет назад, в до-травяной, до-цикадный век тянуло, наверное, к резвящимся, как жеребята, братьям...

Осторожно-осторожно Цикада отодвинул ветку, заслоняющую обзор...

...Жара в те дни стояла и впрямь невыносимая, от зноя даже в глазах синело, и мальчишки плескались в прохладном озерце, пока им не стало казаться, что они уже не говорят, а булькают. Квинт заявил, что уже чувствует, что у него отрастает хвост, как у тритона — и тут же взвыл от неожиданности, когда растопыренная лапа Гая в воде цапнула его за задницу.

— Ты чего? — Квинт, от души шлепнув ладошкой по воде, обрушил на мордаху нахала целую волну. Гай отфыркался и сказал:

— Но я только хотел его пощупать. Как он растет. Хвост-то.

— Я пошел на берег! Не хочу хвост...

Цикада во все глаза таращился на двух взрослых мальчиков. На берегу их сразу разделили свет и тень. В тень тут же забрался тот, кто жаловался на хвост, а второй, наоборот, развалился на солнецепеке...

Маленькому полусумасшедшему Цикаде, давно живущему в не совсем человеческом мире, эти мальчики тоже показались не совсем людьми. Во всяком случае, оба они ничем не походили на его прыщавых братцев. Были какие-то особенные... В них, казалось, чуточку больше, чем в людях, было всего — свободы, красоты, игривой жизненной силы... да просто радости.

Тот из них, кто казался помоложе — мальчик из тени — во всяком случае уж точно был не людской грубой породы... сложением — словно полубожонок, сын хрупкой нимфы и гибкого лесного бога. И почему на его нежной мальчишеской груди сияет человеческой искоркой золотой шарик, булла — амулет свободнорожденных римских детишек? Откуда у божественной лесной нечисти булла, да еще и золотая?

Второй, его широкоплечий и мускулистый товарищ, тоже был вроде как из сказочных кущ. Молоденький фавн, сильный, веселый и... опасный. Цикада хорошо разглядел странный, звериный, желтый цвет его глаз. Песочного цвета кудри, сохнущие на солнце, растрепались и отчаянно золотились. То же и поросль меж жилистыми бедрами... в которой виднелся уже вполне мужского размера хрен. Фавненок бесстыдно развалился на спине, гордо предъявляя свое сокровище небесам. А мальчик в тени улегся на живот, опираясь на локти — в его грациозно вытянувшемся теле чудилось что-то кошачье.

Цикада даже не признал в фавненке соседского сына — в силу возраста мало с ним был знаком...

— Гай, — сказал вдруг мальчик из тени, — тут кто-то есть.

Цикада обмер.

Точно, не простые это мальчики! Ну не слышат люди, как необычно шелестит листва, когда в ней прячется маленький жалкий Цикада!

— Где? — спросил фавненок, лениво приподнявшись на локте. Желтые глаза сузились.

— Там, — кратко ответил тот, махнув точеной кистью в точности в том направлении, где скорчился соглядатай.

— Да ну. Птица возится.

— Нет.

— А ну выходи, — приказал фавненок, уставясь словно бы прямо на Цикаду. — Выходи, кто ты ни есть! Это моя вилла, я здесь хозяин. И не люблю, когда невесть кто хоронится в кустах и пялится на меня исподтишка!

Цикада малость пришел в себя. Так это молодой Веррес... Ой-ой, что теперь будет?.. С ужасом он понял, что желтые глаза действительно смотрят на него, приказывая выползти из кустов. И немедленно...

— Тьфу, — брезгливо произнес Гай, — да это сопляк какой-то... зачуханный. Ты кто?! А, щенок?!

Одет Цикада был — и вследствие семейной экономии, и в результате своих шатаний по кустам — самым жалким образом.

— Ты раб? Сбежал?! Чей ты, тебя спрашивают?! — гремел над ним властный голос. — Ты что, немой? Глухой? Или дурак?!

Цикада только мотнул лохматой головкой в знак отрицания, и тут потерявший терпение Гай тряханул его за шиворот.

— Я...Цикада... — вырвалось у перепуганного мальчишки.

— Кто-ооо?

— Цикада... — протянул мальчик из тени. — Забавно. Цикада из Верресова сада. Будем знакомы — я Тритон из Верресовой лужи...

Его легкий, насмешливый голос неясным образом успокоил трясущегося Цикаду.

— А человеческое имя у Цикады есть? — спросил мальчик.

— Луций...Веттий... — звук собственного имени показался Цикаде чужим.