🏰 Второе дыхание. Часть 1. Западня

Спи, моё сердечко,

Под щекой ладошка.

Высоко на печке

Задремала кошка.

Спит твоя лошадка —

Шёлковая грива.

Спи, малышка, сладко

И проснись счастливой...

Горностай зашевелился, вытянул здоровые лапы и фыркнул, по его телу как будто прошла слабая судорога. Эрика отдёрнула руку и покаянно прошептала:

— Простите, пожалуйста! Не буду больше вас будить.

Отодвинулась подальше, чтобы ненароком его не задеть, повернулась на бок, подождала с минуту — зверь перестал двигаться и вроде бы снова уснул — и тоже соскользнула в сон.

* * *

Провались она, эта нога! То есть лапа. Так болит, что невозможно уснуть. С размерами зверя Многоликий не промахнулся, окажись он чуть больше — и его не удалось бы вытащить из-за решётки, — а вот тяжесть своей травмы, похоже, недооценил. Конечность отказывалась шевелиться, по ней пробегали пульсирующие волны боли. Дороги из подземелья в покои своей спасительницы он не заметил; не скулить по-собачьи от этой боли — всё, на что его хватило. Когда его устроили на постели, стало полегче, но появилась новая напасть: здесь слишком сильно пахло человеческим телом и человеческим жильём, звериные инстинкты горностая вопили об опасности и разгоняли маленькое сердце в сумасшедший аллюр. 'Уймись, — говорил себе Феликс, стараясь разумом заглушить инстинкт. — Всё хорошо. Принцесса права: до утра тебя никто не тронет!'

Самовнушение помогло: пока её не было, он немного успокоился и даже начал дремать.

Потом она вернулась, улеглась рядом и сделала то, что, наверное, сделала бы любая особа женского пола на её месте: принялась наглаживать пушистого красивого зверя, отчего его инстинкты взбунтовались снова. И ходить бы завтра Эрике с прокушенным пальцем, вызывая ненужные расспросы, если бы Многоликий не сумел сдержаться. Но он сумел — и затих, едва дыша, под лёгкими прикосновениями девичьей ладони, старательно их запоминая: когда ещё его погладит такая девушка?

Принцесса лежала и думала о чём-то своём, источая нежность и умиротворение, и вдруг запела колыбельную. 'Спи, моё сердечко, под щекой ладошка...' — выводил неглубокий, но чистый и правильный голос, а у Феликса всё перевернулось внутри: он узнал эту песенку! Слова, которые он помнил всю жизнь, были немного другими, но мелодия — именно такая, какая была у колыбельной его матушки. Он полагал, что матушка сама её придумала:

Спи, моё сердечко,

Под щекой ладошка.

Спят луна и свечка,

И в корзинке кошка,

Спит твоя лошадка,

Золотая грива,

Спи, сыночек, сладко

И проснись счастливым.

Когда она пела, он представлял себе их пёструю кошку Мону, в самом деле, спавшую без задних ног в корзинке у двери, и маленькую лошадь с кудрявой золотой гривой, которая у него непременно когда-нибудь будет. 'Будет, матушка, будет?' — спрашивал он сквозь сон. — 'Конечно, будет, мой хороший! — уверенно отвечала Магритт. — Ты уже придумал, как её назовёшь?'

Невозможно поверить, что эту песенку он слышит сейчас от принцессы Эрики! Многоликий был так потрясён, что захотел немедленно спросить, откуда она её знает, и попытался сразу же вернуть себе человеческий облик — но природу не обманешь, даже такую причудливую, как у него: превращение не удалось. Придётся повременить с вопросами. Девушка умолкла и перестала его гладить, о чём он немедленно пожалел. Но зато, пока она пела, боль уменьшилась настолько, что он даже сумел уснуть.

Когда Феликс проснулся, часы на главной башне замка Эск пробили четыре раза. До рассвета ещё далеко — а до прихода горничной? Принцесса — 'под щекой ладошка' — глубоко и безмятежно спала. Лапа болела снова, хотя и не так сильно, как раньше, и уже чуть-чуть шевелилась: тепло, покой и сон делали своё целительное дело. Но теперь нестерпимо хотелось есть. Зверь осторожно и медленно сполз с кровати и поковылял в гостиную. Не то чтобы он рассчитывал отыскать в покоях наследницы трона кусок сырого мяса, но хоть что-то съедобное в них найдётся?

Пахло тут жарко натопленной печью и цветами, теми самыми, что были на Эрике вечером их первой встречи. Горностаю-Многоликому по-прежнему было не по себе, даже углы мебели, выступавшие из темноты, казались ему источником неведомой угрозы. Многоликий-человек трепетал от удовольствия, осязая толстый мягкий ковёр вместо ледяного камня, вдыхая тёплый душистый воздух вместо сырого и затхлого воздуха подземелья. Трепетал — и изнывал от благодарности к Принцессе, вызволившей его из Манганина ада.

Вспоминать, как он собирался её очаровывать, чтобы она согласилась ему помочь, почему-то было стыдно. Наверное, потому, что очаровывать не пришлось — она и так всё поняла с полуслова. Серафимы ему послали эту девочку, не иначе! Даже тогда, когда понадобилось привести его в чувства, она сделала именно то, что следовало: разрыдалась от всей души — а слышать плач он умел, как никто другой.

'Как, чем, когда я сумею вернуть ей долг?'

Кое-какая еда в гостиной, и правда, нашлась, но, увы, совершенно непригодная для небольшого хищника семейства куньих — печенье в серебряной вазочке под салфеткой не хотелось даже пробовать на зуб. Тем более, что вазочка стояла на столике, куда ещё нужно было как-то забраться. Но человека такая еда вполне бы устроила. 'Всё, хватит, — подумал Феликс, поковыляв вокруг столика и примерившись к нему, — я достаточно спал, быть не может, чтобы я и сейчас не обернулся!' Ему хотелось поскорей убедиться, что с его бесценным Даром ничего не случилось. Многоликий остановился, сосредоточился, воскрешая в памяти очертания своего человеческого тела...

...И в следующий миг понял, что навзничь лежит на полу, раскинув руки — руки, злыдни болотные, руки, а не лапы! — и упираясь ногами в столик. Столик накренился, содержимое упавшей вазочки разлетелось по ковру. Чертыхаясь от облегчения и досады одновременно, Феликс сел и принялся подбирать печенье. В этот момент в комнате стало светло, и позади него раздался тихий голос Принцессы:

— Хвала Серафимам, я вижу, вам уже лучше!

Многоликий повернул голову, посмотрел на неё снизу вверх — высокая тонкая фигурка в тёмном платье в горошек, растрёпанные волосы, радость на сонном личике — и вдруг совершил нечто такое, чего абсолютно от себя не ожидал: поднялся на колени, схватил девушку за обе руки и несколько раз их поцеловал.

Эрика ахнула и отпрянула. Феликс, опомнившись, отпрянул тоже, неловко встал на ноги, сделал шаг назад и буркнул, сам не свой от смущения:

— Простите, ваше высочество. Я забылся.

— Ни... ничего страшного, — пролепетала она, заливаясь краской, и спрятала ладони за спину.

— Я теперь ваш должник... навсегда... — начал было объяснять он, но осёкся, не сумев придумать слов, достойных её поступка.

— Я не смогла бы... иначе, — только и ответила та, кто его спасла.

Многоликий ещё раз шагнул назад, чтобы увеличить дистанцию, и пошатнулся.

— Пожалуйста, сядьте, — поспешно сказала Принцесса и подала ему пример, опустившись в одно из кресел.

Он осторожно примостился на диван и вытянул больную ногу.

— Что с вашей ногой? — спросила девушка.

Феликс отвёл глаза, не зная, говорить ли ей правду. Может ведь и не поверить... а если поверит, то как же, наверное, ей будет горько! Своего негодяя-отца Эрика любит и чтит, это он заметил сразу.

— Что с вашей ногой? — настойчиво повторила она.

— Угодил в ловушку, когда пытался пробраться в Замок.

— В ловушку? — тонкие чёрные брови озадаченно сошлись на переносице.

— Крысоловку или что-то подобное... Я её не рассматривал, ваше высочество. Мне было не до того...

— Крысоловку?..

— Я был тогда белкой.

Принцесса растерялась ещё больше.

— Но у нас нет таких ловушек, белки гуляют как хотят... Мы их даже подкармливаем...

— Ловушку поставили специально для меня — полагаю, не одну. А потом меня заманили в Замок.

Ему не очень-то хотелось признаваться, как глупо он попался, хотя, если она спросит, придётся, конечно, рассказать. Но Эрика не стала задавать вопросов. Краска смущения на её лице сменилась мучнистой бледностью, губы скорбно сжались.

— Это папа приказал их поставить, — проговорила она утвердительно, потёрла глаза и лоб и отвернулась.

— К рассвету, я надеюсь, всё заживёт, — попытался улыбнуться Феликс, не особенно, впрочем, надеясь, что его слова её утешат.

Принцесса не ответила. Повисла пауза. К мучительной неловкости, которую с момента появления девушки испытывал Многоликий, — за свой недавний порыв, за измятый вид, за хромоту и пропотевшую арестантскую робу — прибавился физический дискомфорт: выздоравливающее тело всё сильнее требовало удовлетворения естественных потребностей, и не только потребности в пище.

— Ваше высочество, — наконец, решился он попросить. — Позвольте мне воспользоваться вашей ванной.

— Ну конечно, — она встрепенулась и махнула рукой: — Ванная вон там.

Оборотень с усилием поднялся, но его нынешнюю боль нельзя было даже сравнивать с тем, что он чувствовал, когда был горностаем. Прихрамывая, двинулся в указанную сторону.

— Постойте, Многоликий!

— Да, ваше высочество?

Лицо Принцессы прояснилось.

— Как вас зовут? — спросила Эрика с милой его сердцу застенчивой улыбкой. — Я не знаю, как к вам обращаться.

— Меня зовут Феликс, — отозвался он.

— Рада знакомству, Феликс, — наигранно-церемонно ответила она и прыснула.

Впервые в жизни ему показалось, что у него красивое имя.

Потом он рассмотрел себя в большом овальном зеркале над полированной полкой, по-женски заставленной флакончиками и баночками разнообразных форм, цветов и размеров, и увиденное его не обрадовало. Время, проведённое в подземелье замка Эск, отпечаталось на облике Многоликого во всей полноте — лихорадочный взгляд, лиловые синяки под глазами, резче прежнего очерченные кадык и скулы, проступившие морщины на лбу. Хорошо бы, они исчезли быстрее, эти явные следы пережитого — тогда, уехав из Ингрии, он сможет быстрее забыть всё, что случилось с ним в злополучном королевстве. Всё-всё... и прекрасную принцессу Эрику, разумеется, тоже. Феликс поскрёб чёрную трёхдневную щетину и подумал, что хозяйке покоев горностаем наверняка нравился больше. Он толком не помнил, почему выбрал именно такой образ после освобождения от ненавистного пояса. Кажется, хотел, чтобы зверь получился как можно более симпатичным — чтобы ей даже в голову не пришло не забрать его с собой.

Хотя, по правде говоря, Многоликий и тогда уже понимал, что эта девушка не оставит без помощи даже гадкую бородавчатую жабу.

* * *

Эрика собрала с пола и выбросила печенье и погасила свет в гостиной, взамен включив его в кабинете. Светящиеся окна её покоев в пятом часу утра никого не удивят — она довольно часто бодрствовала в это время, вот только проводила его обычно не в гостиной, а за роялем или с книгой в своей постели. Принцесса понимала, что её неожиданный гость голоден, однако, кроме утраченного уже печенья, шоколадных конфет и тонко порезанного твёрдого сыра, у неё, увы, ничего не было. Она начала выкладывать конфеты на широкую плоскую тарелку с узорчатой каймой, стараясь, чтобы осталось место для сыра, но вовремя сообразила, что это лишние хлопоты. На одну тарелку высыпала все конфеты, на другую переложила весь сыр, поставила обе на рояль и вздохнула — всё равно этого было слишком мало для мужчины, который, она подозревала, три дня почти ничего не ел.

В душе у Эрики царил невероятный сумбур — непонятно было, смеяться ей или плакать. Многоликий-человек самим своим присутствием в её гнёздышке напрочь лишал её равновесия, а стоило ей вспомнить его склонённую темноволосую голову, прикосновения его твёрдых губ и колючих щёк, когда он целовал ей руки, и у бедной девушки сбивалось дыхание, и грудная клетка становилась слишком тесной для её сердца. 'Феликс, — прошептала она, как будто пробуя на вкус его имя. — Его зовут Феликс...' И хмыкнула: с горностаем ей было несравнимо проще! Но, как ни странно, она по-прежнему совсем его не боялась. Здравый смысл подсказывал ей, что безопасных людей в клетку и на цепь не сажают, и коль скоро Король распорядился сделать именно так, значит, были у него на то причины. Но доверие Принцессы к отцу — главное, на чём до сих пор держался её маленький мир — уже дало трещину. Трещина стремительно расширялась, и от этого было и грустно, и больно, и страшно.

Когда Многоликий вышел из ванной, Эрика сидела на крутящемся табурете у рояля и пыталась привести в порядок волосы. Ничего не получалось: тяжёлые гладкие пряди убегали из рук, не желая соединяться в косу. Феликс застыл на пороге кабинета, прислонившись плечом к косяку и глядя на Принцессу с непонятным выражением лица. В очередной раз смутившись, она бросила бесполезное занятие. Открыла рот, чтобы предложить гостю своё скудное угощение, но он заговорил первым, волнуясь и с видимым усилием подбирая слова:

— Ваше высочество, колыбельная... Вы пели колыбельную, прежде чем... прежде чем уснули...

— Я... Да, я пела, — растерялась Принцесса. — А вы, выходит, не спали... Я думала о маме, Феликс. Это была мамина колыбельная.

— Моя мать пела мне такую же, — признался Многоликий. — То есть не совсем такую... слова были немножко другие. Но мотив — точь-в-точь... До этой ночи я считал, что она сама его придумала.

— Я тоже эту песенку слышала только от мамы. Какое странное совпадение, — пришла в замешательство Эрика. — А кто она, ваша мама?

Феликс нахмурился:

— Я не знаю, ваше высочество. У меня никого не было, кроме неё... а она никогда не рассказывала, кто она и откуда. Я боялся спрашивать. Чувствовал, что вопросы её расстроят.

— А потом она...

— Да, потом она умерла. И забрала на Небеса свою тайну — если, конечно, у неё была тайна.

— По-моему, тайна была, — вдруг догадалась Принцесса. — О вас рассказывают, что вы росли в бедности...

— В нищете! — пожал плечами Многоликий.

— Но говорите вы совсем не как простолюдин! Мне недавно случилось общаться с портным из Икониума — это было ужасно, Феликс, я едва его понимала. А ваш ингрийский, честное слово, не хуже, чем у меня.

Он кивнул:

— Это от матушки, ваше высочество, вы правы. Когда я был маленький, я думал, она просто очень умная и сама смогла чему-то научиться... а остальные, кто не смог, злятся на неё, потому что завидуют. Но когда подрос, понял, что соседи не врали: она была другого поля ягода. Явилась однажды в посёлок неизвестно откуда, беременная или с младенцем на руках, и поселилась там — но стать своей, кажется, даже не пыталась...

Тяжело вздохнул, подошёл к роялю и впился взглядом в лицо Королевы на фотографии. Эрика, закусив губу, молча ждала, скажет ли он что-нибудь ещё.

— Вы очень похожи на её величество, — проговорил, наконец, Многоликий. — Кажется, будто на этой фотографии не она, а вы... через десять лет. А вот у моей матери с вашей нет ни малейшего сходства. Но всё же скажите: у Королевы были сёстры? Может, вам известно, что кто-то из них умер или исчез?

— Родных сестёр не было, — уверенно ответила Принцесса, своё генеалогическое древо она сумела бы нарисовать с закрытыми глазами. — Во всяком случае, я ничего о них не знаю. Мама была единственным ребёнком в семье.