Из Терний

— Мм. А что это за, м, маленькие штуки?

— Это виринь-ягоды. Понравились? Тогда тем более не буду рассказывать, откуда они берутся.

Обе рассмеялись. Криста собрала грязную посуду и задвинула её за печку.

— Ну, с этим потом разберёмся. А сейчас — пора отрабатывать еду!

Терилун посмотрела недоумённо.

— Я тебе всё покажу. Ходить на базар — дело серьёзное. Да и нет тут никакого базара, если честно. Ряд там, лавка здесь — а к остальным вовсе пойдём отдельно. Но я места знаю.

День колебался от ясного к серому; быстрые перья облаков то накатывали на солнце, то вновь уносились вдаль, отпуская его на волю ещё на пару золотистых минут. Нисса оказалась совсем не такой, как Миэ — одноэтажная, зелёная, тихая, настоящая огромная деревня. Но вся бодрость, которой не хватало городу, собралась, казалось, в Кристе — она шагала, размахивая руками, всё быстрее и быстрее, будто забыла свои же вчерашние слова о бедных усталых ногах Терилун. И Терилун тоже забыла!

— Смотри. Спелое яблоко. — Криста повертела его в руках, подняла над головой. Седой старичок за прилавком растерянно улыбнулся. — Но это тебе так кажется. Посмотри ближе. Это яблочко с нами говорит. Видишь? — Терилун послушно помотала головой. — Присмотрись, давай же. Вот здесь, ближе к черешку — зелёные пятна, а тут — серые прожилки, как песок. Здесь, значит, была тень от листочка, ничего страшного, — но вверху, посмотри! Нет, это яблоко росло на нижней ветке, не дозрело, не налилось. Но самое главное — потрогай! — Криста взяла ладонь Терилун в свою и заводила ей по яблоку. — Чувствуешь шершавое? На макушке — это так и надо, серый цвет такой и есть. Но вот тут, вот тут, слева — не так! Оно зелёное! С виду красное, а на самом деле — бело-жёлто-зелёное. Возьмём другое. — Прежде, чем Терилун успела что-либо понять, Криста отложила коварное яблоко и взяла следующее. — Воот, оно с того же дерева. Но совсем другое. Вроде бы такое же на вид, но... Посмотри на этот цвет. И как оно блестит. Как из воска. И на ощупь — гладкое, упругое, будто стеклянное. Вот это — настоящий красный цвет. Пусть даже и не красный. — Медленно и осторожно она опустила избранный фрукт на дно корзинки и вновь повернулась к Терилун. — Найдёшь нам десяток таких же?

Было сложно. Терилун не понимала, что значит "красный, пусть даже и не красный", не понимала, как яблочко может говорить — и даже точно сказать, на какой ветке росло. Она разглядывала их со всех сторон, ощупывала, представляла, что они живые, и у некоторых что-то болит, и нужно понять, что... но всё равно не получалось. Криста между тем бродила по соседним рядам, набирала что-то сама и регулярно возвращалась посмотреть успехи Терилун.

— Это слишком твёрдое.

— У этого черешок надломился, — видишь? И давно, почернел уже. Соки плохо шли — яблоко плохо выросло.

— Здесь вот тоже сломан, но недавно, это не так важно. Да, оно гладкое... но это не та гладкость. Не солнечная. Не красная. Но, я думаю, сойдёт.

Где-то к десятому яблоку Терилун поняла, почему "серый цвет должен быть шершавым" — эти серо-бурые прожилки на кожице действительно всегда чувствовались на ощупь, как прилипшие ровным слоем песчинки. Но "не красная гладкость"...

— Это слишком рыхлое, не отвечает, не откликается. На вкус будет, как опилки, никакого сока.

— А вот это...

Идеальное яблоко было маленьким, неправильной формы, всё в жёлто-зелёных лучиках-полосках, как дворовая кошка. Взяв его, Терилун не увидела ни "стеклянной упругости", ни "той самой гладкости", — оно просто так хорошо легло в руку, так симпатично качнуло своим маленьким очешком, что сразу захотелось оставить его себе.

— ...Это — просто прекрасное! Ну-ка... — Криста забрала яблоко из рук Терилун и, не успела та опомниться, карманным ножом отрезала кусочек и положила в рот.

— Это... это... Давно я такого не пробовала. Это просто... впрочем, отведай сама.

Терилун отведала. И с этого всё только началось.

— С персиками всё наоборот: самые лучшие — шершавые. Но не колючие-шершавые, как старая щетина — мягкие, пуховые. Персик слаще яблока, и цвет у него мягче — перетекает плавно, как густой мёд. А кожица — такая тугая, будто вот-вот лопнет, но не лопается. И запах... конечно. Давай, потрогай его — увидишь запах.

— Да-да, и у репы тоже. Видишь, вот, синие круги ближе к низу? Гляди, чтобы не прерывались — но если слишком яркие, значит, не дозрела.

— А у моркови... чувствуешь этот запах? Свежая земля, и ещё что-то терпко-сладкое — вот это настоящая морковка, такую не везде найдёшь... А ты молодец.

Фрукты и овощи двоились в глазах. Какое-то время. А потом Терилун вдруг начала понимать. Как будто под напором новых красок со всех сторон прорвало что-то внутри, и тут же стало не тяжело не душно и почти не странно. Криста весело жонглировала риксами и редисом, переходила от прилавка к прилавку, восхищалась одним и сокрушалась о другом — и Терилун выбирала с ней, радовалась с ней, кажется, даже видела кое-что из того, о чём говорила она... Кристу словно несло вперёд медленным, могучим потоком — она не могла остановиться, лишь брала одни фрукты, и рассматривала, и складывала в заметно потяжелевший мешок, и шла дальше, — всё без остановки, в водовороте цветов и запахов, слов, советов, жестов, улыбок, солнечных зайчиков на соломенных крышах лавок. Ещё немного — и другое подумалось: этот поток — и есть Криста, её знание, её душа. Деревья росли, грелись на солнце и наливались плодами сами по себе — но только Криста могла увидеть это всё одновременно — солнце, воду, землю, течение соков в прожилках. Увидеть — и показать. Всё было в её горящих глазах, во вздымающейся груди, в движениях её рук, она выбирала, объясняла, поправляла — отдавала свои краски наружу. И Терилун принимала их, становилась частью потока. Это было похоже на те, прошлый случаи, о которых они с Кристой говорили вчера, — но теперь на смену маленькой, замкнутой на себе человеческой клетке пришёл целый мир — яркий, многоцветный, невероятный. Терилун вдохнула глубоко-глубоко этого мира, ухватила ртом, зачерпнула в ладони... и стала им.

— Нееет, он хороооший!

Всё было хорошо, на самом деле. И тяжесть сумок в руках, и лезущее в глаза вечернее солнце, и даже взбитая проезжей телегой дорожная пыль. Терилун не в первый раз замечала, что какие-то толковые размышления чаще приходят утром или вечером — днём всё смешивалось в невнятный пёстрый ком.

— Ну, смотри, если что, я предупреждала.

Криста и Терилун возвращались домой, ровно тем же путём, каким шли утром, — а вокруг рассыпался горстями свет. Он теперь чудился везде, во всём живом, мелькал ярким облаком вокруг и вновь исчезал, будто играл, подначивал: веришь, не веришь?.. Но Терилун верила.

— Точно говорю: с ним что-то не так. Не знаю, что. И спелый, и румяный, и рос хорошо... Но... Вот съешь и превратишься в лягушку саблезубую.

Вместо ответа Терилун протёрла персик рукавом и откусила. Сладкий сок потёк по губам, по подбородку, одна капля скатилась вниз по шее.

— М-м-м!.. Вкуфнятина!

Криста только улыбалась в ответ. Её ноша с виду казалась втрое тяжелей, чем у девочки, но она шла ровно, спокойно, не сбивая дыхание, лишь влажная полоса пота спускалась по спине до пояса.

— Ну воф, я говофила — ховофый... А... Ф-фу-у-у!..

Но даже червивый персик не смог омрачить тот вечер. Криста и Терилун вернулись в дом, разложили покупки по погребам, сараям и чердакам — и тут пришла пора подкрепиться по-человечески. Криста достала чистый горшок, поколдовала над ним, засыпала, нарезала туда что-то из старых припасов и ушла к колодцу за водой. Оставшись в одиночестве, Терилун с минуту смирно сидела там, где её оставили, а потом вскочила с места и принялась исследовать кухню.

Какой бы хозяйственной ни была Криста, понятие о порядке у неё было странное. На каждом пятачке горизонтальной поверхности хоть что-то, да лежало, будь то ножи, разделочные доски или недорезанные остатки овощей. Попадались и во всех отношениях странные агрегаты, непонятно, зачем нужные, но явно время от времени использующиеся по назначению. Лишь только она взяла в руки один — сложную ажурную конструкцию, будто скрученную из толстой стальной проволоки — входная дверь со скрипом отворилась, и на кухню вошёл незнакомый мужчина. Тир.

Глядя на Кристу, Терилун представляла Тира улыбчивым светловолосым богатырём со здоровенными ручищами, в заляпанной краской белой рубахе. На самом деле, на месте была только рубаха — уже даже не белая и не серая, а какая-то сизо-землистая, в отстиранных и свежих разноцветных пятнах, и страшно мешковатая, будто её сняли с того самого несуществующего богатыря и надели на настоящего Тира. Сам он был худым, невысоким — не то, чтобы уж слишком, но Терилун представила его рядом с огромной Кристой, и стало как-то странно. Лицо его было как будто ещё более худое, чем тело, с впалыми глазами, щербатым носом и короткой чёрной бородой со следами не то седины, не то белой краски. С движениями то резкими, то замедленными он походил на мятущуюся тень, сгусток дыма, гонимый ветром.

Лишь войдя на кухню, Тир свернул налево, к печи, поднял с пола бадью с водой и поднёс к губам. В рот скатилось едва ли несколько капель. Тир постоял так несколько секунд, будто смакуя несуществующую влагу, и только затем поставил сосуд на место.

— Ты была в Терниях.

Он говорил, глядя стеклянными глазами в стену, будто и не видел Терилун. Сразу вспомнился Сай — такой же холодный, отрешённый, говорящий словно сам с собой.

— Недавно. Тернии сгущают цвет, позволяют брать его много, насыщенно. А внешний мир истощает.

Мгновение назад он стоял неподвижно, и вдруг раз! — стремительно шагнул, почти прыгнул, вправо. Терилун поглядела на него с опаской.

— Взмахнёшь кистью раз, два — и вот, ничего не осталось. А твой сосуд полон. Но почему тогда... — Он вновь встал на месте и повернул голову к Терилун; воспалённые зрачки блеснули в полутьме. — Что... что это за пятна вокруг? Что у тебя с руками? Что... ты делала?..

В мгновение ока Тир оказался рядом и теперь сжимал её пальцы своими, тонкими, заляпанными красками, и подносил их к глазам, разглядывая тревожно.

— Салатовый... И пенно-лиловый... Растения, много мёртвых растений... Солнечная умбра... лёгкий багряный шёлк... Ах, вот оно что.

Приступ закончился так же быстро, как начался. Тир отпустил руку Терилун и отступил на два шага назад; глаза его потухли, взгляд опустился в пол.

— Иди за мной.

Повинуясь жёстким, даже бесцеремонным словам, Терилун последовала за Тиром из кухни, по коридору, в большую комнату слева, прежде запертую. Что-то странное стучало, варилось в голове. Терилун не поняла ни слова из путаной речи Тира, но его слова о цвете и Терниях всполошили стаи птиц, раздули печи, нажали рычаги. Два события, до этого, казалось бы, ничем не связанные, разом связались и сложились, идеально. Рассказ Ласа и поход с Кристой на рынок — две истории почти об одном и том же, в один и тот же день, как будто они двое сговорились, чтобы её чему-то научить. Но такого ведь не может быть, правда?.. Сначала Лас — "бери цвет", — потом Криста — "чувствуй цвет", и вот, наконец...

Погружённая в свои мысли, Терилун не замечала толком, куда попала, пока Тир не подошёл к окну и не раздвинул тяжёлые шторы. Комната осветилась, но лишь немного — ветви большого дерева закрывали окно от солнечного света. Постепенно привыкая к серым сумеркам внутри, Терилун различила большие цветные квадраты вдоль стен. Внушительные холсты в человеческий рост высотой, покрытые линиями и завитками, неведомыми узорами всех цветов, будто запутанные в один плотный узел нити.

— Сюда.

Тир стоял в дальнем от окна углу комнаты. Там, в полумраке, на деревянной подставке стоял ещё один холст — пустой, серый. Будто дверь в никуда или пасть сказочного чудовища. Терилун медленно подошла. Она уже знала, что произойдёт дальше, но голова словно опять отказывалась думать, отказывалась слушать, и вслед за собой уводила тело в ступор, в горячую беспокойную дрожь.

— Это просто замена цвету. Подделка. Одни рисуют подделку, другие на неё смотрят. Но там много что можно увидеть.

Тир одна за другой расставлял по обеим сторонам от холста баночки с краской — маленькие, глиняные, пахнущие маслом и ещё чем-то едким.

— Всё равно как смотреть глазами птицы. Детали теряются, но общая картина... да, картина.

Тир на насколько секунд замолчал, встал между Терилун и холстом и жестами быстро показал, что нужно делать.

— Мы ничего не рисуем. Не создаём сами. Кто думает, что создаёт — не делает на самом деле ничего. Мы видим углубления в холсте. Следы, что нам оставила Основа. И заливаем туда краску. Только и всего.

Терилун подошла к холсту, помедлила миг и потянулась к краскам. Тир коротко кивнул.

— Раньше это сводило меня с ума. Я думал, что скорее убью себя, чем буду чьей-то кистью, бездумной. Но потом...

Его голос утих, как только Терилун окунула палец в синий. Краска была тёплой, густой, маслянистой на ощупь. Левая рука зависла над баночками, выбирая, и остановилась на зелёно-голубом, глубоком, цвета тёмной бирюзы.

— Рисуй. Рисуй. Представь, что гладишь, или обнимаешь кого-то. И очерти его контур, слева направо.

Терилун поставила пальцы правой руки наверх холста и начала движение — медленное, плавное, округлое. Краска на пальцах быстро иссякла, но это было не так уж важно. Где-то на середине мазка почему-то захотелось закрыть глаза. И тут же вспомнилась Криста — единственный человек, кого хотелось обнять. И действительно — движение стало каким-то особенным, не таким, как раньше, и чем дальше по холсту, тем больше сердце наполнялось сладко-щемящей болью, будто и вправду от объятий...

— А теперь другой рукой перечеркни. Это было, и это уже в тебе — перелистни эту страницу. Сейчас.

Терилун буквально хлестнула холст левой рукой — и ничего в этом плохого не было, она никому не вредила, наоборот, в этом движении старое словно уходила в прошлое, чтобы на место ему могло прийти новое, ещё светлее, ещё лучше. Линия получилась резкой, но не жёсткой — живой бирюзовый всполох поверх нежного синего изгиба.

— Вот, теперь он свободен. Рисуй дальше. Бери цвета и рисуй, так же, или по-другому — он твой.

Тир будто растворился в сумраке комнаты, его голос звучал из ниоткуда. Терилун один раз мельком огляделась и увидела краски, картины, которые словно ожили, извивались и перетекали запутанными своими линиями. Но Тира нигде видно не было.

— Потом я понял: они всё равно мои. По чьей бы воле мы ни делали то, что делаем — будь то сама Основа — всё равно: то, что я создаю, во что я вкладываю одолженный у других цвет — моё, и только моё. Пусть мы сначала воруем его, а потом используем, чтобы по своей прихоти ломать мир, — пускай. Основа пожрёт меня и раздавит, но я останусь в мире. Пока есть мир, буду я — и мои непрошеные следы. Рисуй.

Терилун рисовала. Руки будто сами выбирали цвет, глаза — место для мазка, а его форму... Вправду, что-то такое большое жило, дышало внутри, больше, чем всё остальное, больше даже, чем сама Терилун, — и потому так хотело наружу, и выходило двумя тонкими струйками, потоками краски из пальцев. А выходя — вмиг оживало, прямо на холсте, всеми своими ростками, и облаками, и завихрениями, расправляя одуванчиковые крылья тумана...