Вполне удовлетворенный проделанной работой мастер Хэнкс зашел в харчевню и пообедал, ни в коей мере не злоупотребляя ни едой, ни вином. За обедом ему вполголоса рассказали скабрезный анекдот про королеву Екатерину, которую называли просто Кэйт, — и Хэнкс весело посмеялся над этим анекдотом, хотя по закону за оскорбление особ королевской крови и рассказчику, и слушателю полагалось четвертование.
После обеда настроение мастера Хэнкса не только не улучшилось, как это происходит со всеми живыми существами на свете, но, напротив, ухудшилось. Когда он подошел к Тауэру, его лицо потеряло добродушное выражение и приняло угрюмый и усталый вид. Часовой у ворот, из числа молодых солдат, не узнал мастера Хэнкса и грубо прикрикнул на него, когда тот попытался войти. На этот окрик из караульного помещения выскочил другой солдат, постарше; завидев Хэнкса, он поспешно отворил калитку в воротах. Дождавшись, пока Хэнкс скроется во дворе, старый солдат что-то прошептал на ухо своему молодому товарищу, и тот вдруг побледнел, а глаза его расширились от ужаса.
Миновав множество коридоров, подъемов и спусков, мастер Хэнкс остановился перед низкой дверью, обитой кованым железом. Он отослал надзирателя, сам отодвинул засовы и вошел в камеру. Она была достаточно вместительной и светлой, с тремя узкими окнами, являющимися, по сути, амбразурами крепостной башни. В камере стояла кровать, около нее — стол с креслом, в углу еще один стол с умывальными принадлежностями, а в другом углу — сундук, в котором обычно хранят одежду и белье.
Багровые лучи заходящего солнца, преломляясь о решетку окон, раскрашивали потолок камеры кровавыми узорами. Они пылали точно над головой человека, который сидел за столом в глубокой задумчивости.
Хэнкс еще больше помрачнел.
— Сэр Томас! — позвал он, и его голос гулко разнесся по камере.
Сэр Томас вздрогнул и оглянулся на дверь. При виде Хэнкса он вдруг улыбнулся и спросил с несвойственной ему веселостью:
— Вы пришли навестить меня, мастер Хэнкс? Очень мило с вашей стороны. Меня никто, кроме жены, не навещает. Скажите, мастер Хэнкс, неужели вы арестовали всех моих друзей?
— Арестован архиепископ и еще несколько человек, среди которых лишь двух-трех можно назвать вашими друзьями.
— Арестован архиепископ? Помилуй боже, кто же разведет теперь короля с королевой? — продолжал вопрошать сэр Томас.
— Пусть это вас не беспокоит, милорд. Король, возглавив церковь, назначит нового архиепископа, который и утвердит развод согласно королевской воле и решению парламента. Думаю, вам не надо объяснять, что кандидатов в архиепископы у нас великое множество.
— Да? И кого выбрали?— поинтересовался сэр Томас.
— Одного из многих, — коротко ответил Хэнкс.
— Исчерпывающая характеристика. Но если у вас все отлично, мне непонятно, почему вы не пускаете ко мне друзей? Вы чего-то боитесь?
— Чего можно бояться в королевстве, в котором народ предан своему королю? — сказал Хэнкс.
— Тогда отчего вы запрещаете посещения? Чтобы дополнительно помучить меня? Это распоряжение его величества? — продолжал допытываться сэр Томас.
— Каждый день от восхода до заката солнца вас может навещать любой человек. Никаких запретов ни для кого нет, — отчетливо проговорил Хэнкс, и в голосе его промелькнуло мимолетное торжество.
— Нет? Никаких запретов? — переспросил сэр Томас, изменившись в лице.
— Вы ведь, собственно, не арестованы, а лишь временно задержаны, — загадочно сказал Хэнкс.
— Но тем более непонятно, почему ко мне никто не приходит, — невнятно пробормотал сэр Томас, а потом вдруг покраснел и опустил голову.
Хэнкс вздохнул:
— Ваша беда, сэр Томас в том, что вы слишком хорошо думаете о людях. Простите меня, сэр, но даже дети — не такие наивные, как вы! Впрочем, я не стал бы вас разочаровывать и оставил бы в плену ваших иллюзий, но я пришел по важному делу и хочу, чтобы вы отнеслись к нему со всей серьезностью, отбросив ваши мечтания. Его величество всегда ценил и продолжает ценить ваш ум, ваш опыт, ваш талант государственного деятеля. Его величество считал и считает вас образцом честности и неподкупности. Его величеству хотелось бы, чтобы вы еще долго служили ему и государству.
— Поблагодарите его величество за доброе мнение обо мне и передайте, что я готов вновь приступить к службе... Как только меня выпустят из тюрьмы, — с горечью произнес сэр Томас.
— Чтобы вам выйти из тюрьмы, милорд, от вас требуется всего лишь обещание не высказываться публично против развода их величеств и против главенства короля над нашей церковью. Не высказываться публично, — подчеркнул Хэнкс последнее слово.
— Всего лишь? — сэр Томас покачал головой.
— Не торопитесь с ответом, милорд.
— Я не тороплюсь, — сказал сэр Томас. — Мне теперь некуда торопиться. Самое устойчивое и прочное положение человек приобретает после падения. Того, кто упал на землю, трудно вывести из состояния равновесия. И поэтому я отвечу вам сейчас, тем более что давно и окончательно все для себя решил... Я не против развода короля, я — против последствий этого развода. Правда, мне кажется странным, что разводы существуют: неужели два близких человека не могут понять и простить друг друга, и жить так, чтобы согревать один другого душевным теплом? Если муж с женой не могут договориться, если единая плоть рвется напополам, то чего требовать от людей не родственных, чужих по языку, по вере, по убеждениям? Будет ли когда-нибудь мир на земле?.. Но я не нахожусь в плену иллюзий, в чем вы меня упрекаете, нет, я понимаю, что когда семейная жизнь безнадежно испорчена, и муж с женой не могут или не желают ее исправить, — тогда развод становится для них лучшим выходом. Бог соединяет сердца, а дьявол их разъединяет, — и эта борьба вечно идет на свете... Пусть так. Пусть будут разводы, — мне ли выступать против того, что предопределено! И пусть бы их величества развелись, бог с ними, но их развод приведет к ужасным последствиям. Я высказывал опасения, что развод этот может закончиться для нас войной, но откровенно говоря, такая вероятность невелика, — я специально сгущал краски. Гораздо страшнее другое — главенство короля над церковью. Святейший папа, опьяненный своим могуществом, не разрешает королю развод; король, опьяненный любовью, рвет отношения с Папой: все складывается как нарочно для того, чтобы сэр Джеймс и его друзья смогли дорваться до власти. После этого ростки благого в человеке будут задушены. Алчность, корыстолюбие, нажива заполнят общество болотной гнилью и заразят его смертельной лихорадкой. В тоске, изболевшись душою, будет вопрошать человек: "Для чего я живу? Где Бог? Где счастье? Где справедливость?" — и не найдет ответа, ибо там, где все измеряется деньгами — нет Бога, и невозможны счастье и справедливость... Я вас спрашиваю, могу ли я принять все это? Молчите? Правильно, ответ не нужен. Я сделал свой выбор, а вы делайте свой.
— На что вы надеетесь? — скривился Хэнкс. — О каких ростках благого вы говорите?
— Я говорю о том благе, о стремлении к правде и добру, которое всегда жило в душах людей. Надо только создать условия, при которых семена дадут всходы.
— Только создать условия? — Хэнкс издал что-то вроде короткого смешка. — И кто создаст такие условия? И как их создадут?
— Я писал об этом в своих книгах. Есть духовные пастыри, светлые умом и чистые душой. Они бы взяли на себя управление государством и устроили бы такие порядки, при которых люди были бы разделены на разряды в зависимости от своих интересов и природных наклонностей. Каждый разряд трудился бы в своей отрасли для общего благоденствия, а не для личной выгоды и корысти отдельных индивидуумов. Пастыри же с отеческой заботой распоряжались бы делами всего общества, помогая всем его членам развиваться правильно и без порочных отклонений. Никто не испытывал бы зависти и вражды друг к другу, но если все же нашлись бы субъекты, по каким-либо причинам вносящие хаос в идеальный справедливый порядок, то их бы причислили к отщепенцам-преступникам и заставили бы выполнять тяжелые работы, от которых были бы избавлены прочие члены сообщества. Но таких отщепенцев было бы немного, а со временем их совсем бы не стало, потому что на протяжении жизни двух-трех поколений все люди совершенно преобразились бы, и зло покинуло бы нашу землю. Тяжелые же работы стали бы выполнять механизмы, изобретенные умельцами-мастерами.
— Мудро, — сказал Хэнкс. — Механизмы — это мудро. Но где набрать столько добрых и честных пастырей? И согласятся ли негодяи, чтобы ими управляли честные люди; и не перестанут ли честные люди быть честными людьми, управляя негодяями?.. Боюсь, что ваши мечтания так и останутся мечтаниями, сэр Томас. Восторжествует добро, говорите вы? Если оно и восторжествует, то лишь на Страшном Суде. Вот там никому не помогут ни звания, ни должности, ни богатства.
— Вы сказали, что я слишком хорошо думаю о людях, и в этом моя беда. А ваша беда в том, мастер Хэнкс, что вы не любите людей и не верите им, — сэр Томас с сочувствием посмотрел на него.
— Если учесть, что это вас, а не меня, посадили в тюрьму, то моя беда ничтожна перед вашей, — жестко ответил Хэнкс.
Сэр Томас отвернулся от Хэнкса и принялся смотреть в окно. Хэнкс откашлялся и глухо проговорил:
— Вернемся к тому делу, по которому я к вам пришел. Король не потерпит ослушания. Вас казнят.
— Очень жаль. Я люблю жизнь и хотел бы жить долго. Однако бывают моменты, когда надо умереть, для того чтобы остаться человеком, — сэр Томас вздохнул и вдруг опять улыбнулся, вовсе некстати.
Взгляд Хэнкса стал свинцовым.
— Прощайте, сэр Томас. Впрочем, я еще к вам приду. Один раз, последний, чтобы сопровождать вас по долгу службы...
— Прощайте, мастер Хэнкс, — ответил сэр Томас, почти уже не видный во тьме, ибо последние лучи солнца давно угасали в тюремной камере.
* * *
Генрих наш с женой развелся,
Он другою обзавелся.
Папа это запретил,
Но король настойчив был.
Леди Энн — дороже церкви
И спасения души.
Щеки — персик, губы — вишня,
Груди — тоже хороши!
Старую на молодую
Генрих наш легко сменил.
Едет Кэйт в страну родную,
Муж ей с Энни изменил.
— Эту песенку напевает весь город, — сказал монах Бенедиктус, — и поют её с мерзким хихиканием и злорадством. Несмотря на королевский указ, запрещающий обсуждать развод короля с вами, эта песенка слышна везде.
— Глупая чернь! Она не понимает, что ее ждет, — презрительно заметила Екатерина. — "Изменил..." Они стали любовниками?
— В грехе живущие греха не боятся, — сурово ответил монах.
— Я не верю. Хотя все может быть; король — бессовестный развратник. Но Энни! Какое целомудрие она изображала! Не дождавшись свадьбы, отдаться этому похотливому чудовищу. Вот это скромница! — Екатерина сухо и отрывисто рассмеялась.
— Я не понимаю, почему Господь не накажет их? — сказала она после некоторого молчания. — Я тебе признаюсь, когда проходила эта богомерзкая церемония, ну, когда король был объявлен главой здешней церкви, я ждала, что вот-вот грянут громы небесные и испепелят еретиков. Но громы не грянули! Не грянули они и во время церемонии развода... Король здоров и весел, да еще сливается в грехе с этой мерзкой тварью. А меня выгоняют, лишают короны, отнимают дочь... Нет, я не ропщу; не подумай, что я жалуюсь на промысел Божий! Я с радостью принимаю ниспосланные мне Господом испытания и не устаю благодарить его за страдания, дарованные мне им по его великому милосердию для очищения моей души! Но я не понимаю, отчего он не накажет грешников, нарушивших все его заповеди?
— Нам не дано понять замыслы Божьи, королева, — внушительно произнес Бенедиктус. — Может быть, он дает грешникам время для раскаяния, но возможно, что божье возмездие уже уготовано для них, и удар Господа будет нанесен с самой неожиданной стороны. Упивающиеся своей гордыней, своим ложным могуществом, мнящие, что им все дозволено и ни за что не будет воздаяния, — как страшно будут они наказаны и низвергнуты во прах! Никто не уйдет от разящей длани Господа; велико его милосердие, но и ярость его велика!
— Воистину так! — перекрестилась Екатерина.
Вновь наступила пауза.
— Мне дан месяц на сборы к отъезду. Ты, конечно, поедешь со мной? — спросила Екатерина у монаха.
— Нет, королева. Я должен остаться здесь, — ответил он, потупив взор.
— Здесь? Ты хочешь остаться здесь? — Екатерина с подозрением посмотрела на Бенедиктуса. — Уж не собираешься ли ты предать папский престол?
— Если понадобится, я предам не только Папу, но и самого Господа Бога — во имя их обоих. Если мне прикажут, — загадочно сказал монах, понизив голос.
— Я не понимаю тебя. Ты говоришь страшные вещи. Предать Бога? Кто может приказать такое? — воскликнула Екатерина с возмущением.
— Когда случается землетрясение, люди выбегают из своих домов, унося с собой самое ценное, дабы потом иметь средства на строительство нового дома. Наша церковь ныне шатается; разве не вправе мы поступить также, как поступают во время землетрясения? — глухо и быстро произнес монах, оглядываясь на стенные панели и гобелены.
— Все равно не понимаю, — раздраженно сказала Екатерина. — Зачем тебе здесь оставаться? Кто тебе приказал? И почему ты должен предать Бога и Папу?
— Прости меня, ничтожнейшего из ничтожных, великая королева, но даже тебе я не могу открыть больше того, что уже открыл. Могу добавить только одно — я остаюсь для благого дела, — Бенедектус поднял глаза на Екатерину, и ей показалось, что взгляд его холоден и высокомерен. Она хотела еще что-то сказать, но тут в комнату вбежала фрейлина Сью.
— Как ты смеешь входить ко мне, не спросив разрешения! — прикрикнула на нее Екатерина.
— О, простите, мадам, я не догадалась постучаться, а у дверей в ваши покои никого не было, и поэтому я не знала, что вы заняты! — выпалила скороговоркой Сью, приседая в глубоком поклоне.
— Никого не было? — повторила королева, покачала головой и горестно заметила: — Я еще не уехала, а все уже покинули меня.
— А тебе что нужно от бывшей королевы? — прибавила она, обращаясь к Сью.
— О, ваше величество, для меня вы как были королевой, так и останетесь ей навсегда! — горячо сказала Сью, и на ее ясных голубых глазах показались слезы. — Никогда я не забуду вашего доброго ко мне расположения, мадам, и всего, что вы для меня сделали!
— Ладно, ладно, — смягчилась Екатерина и даже потрепала фрейлину по щеке. — Говори, милочка, с чем ты пришла?
— Мадам, позвольте мне ненадолго взять вашу личную печать. Помните, я вам говорила о своей несчастной родственнице Мэгги, и вы великодушно согласились ей помочь.
— Да, припоминаю. Я, кажется, обещала оказать ей протекцию. Но что я могу теперь сделать?.. И объясни, ради бога, зачем тебе понадобилась моя печать? Сегодня все загадывают мне загадки! — сказала королева, опять начиная раздражаться.
