Вокруг Тюдоров. Эпоха перемен и время страстей

Б. ГалимовВокруг Тюдоров. Эпоха перемен и время страстейКнига 1. Измена Анны Болейн королю Генриху VIII

Часть 1. Государственный Совет

Путь от часовни до личных покоев короля проходил через длинную галерею, где обычно толпились придворные, желавшие лишний раз показаться перед своим государем, и всякого рода просители, попавшие во дворец по протекции или за взятку. Король Генрих ненавидел эту галерею: пройдя через нее, он лишался даже той жалкой частицы религиозного чувства, которую давала ему утренняя молитва. Людские дела были столь далеки от идеалов веры, что религия начинала казаться Генриху фантазией, имеющей мало общего с реальностью. Подобные мысли пугали короля, он мрачнел и с трудом скрывал раздражение, охватывавшее его при виде просителей и придворных.

В то же время его жена Екатерина милостиво улыбалась народу, находясь в прекрасном расположении духа после заутрени. Королева лишь в периоды собственных неудач замечала несоответствие между тем, что говорили священники в церкви, и тем, что было в реальной жизни. Тогда она плакала и обвиняла причинивших ей огорчение людей в несоблюдении религиозных заповедей и в отступлении от веры. Своим доверенным фрейлинам королева шепотом поясняла при этом, что главным виновником всех бед, происходящих с королевством и лично с ней, с королевой, является, конечно же, сам король, известный вольнодумец и циник.

Генриха возмущали выпады Екатерины против него. Он женился на ней не по любви, а из высших государственных интересов; из подобных соображений и она вышла за него замуж. В отношениях с женой король старался соблюдать правила, основанные на принципах взаимного уважения и невмешательства в жизнь друг друга, однако Екатерина постоянно нарушала эту договоренность, достигнутую между супругами, и часто вела себя враждебно в отношении Генриха. Ее женские обиды самым причудливым образом перемешивались с присущим Екатерине религиозным фанатизмом, создавая ядовитую смесь ненависти и презрения к мужу, которая стала совершенно непереносима для него в последние месяцы.

* * *

Простившись с женой у дверей своих личных покоев, Генрих не смог сдержать облегченного вздоха, не оставшегося незамеченным членами Ближнего Королевского Совета. Многозначительно переглядываясь, они проследовали за королем в зал гобеленов, где Генрих обычно отдыхал после заутрени. Здесь слуги быстро и ловко сняли с шеи короля тесное жабо, распустили шнуровку на камзоле и ослабили подвязки на чулках. Генрих грузно опустился в большое кресло, вздохнул еще раз и сказал своим приближенным:

— До чего не люблю я современную мужскую моду! Чертовы чулки с чертовыми подвязками сжимают ногу, как "испанский сапог". Камзол не дает дышать, а жабо, мало того что давит горло, так еще не позволяет повернуть голову. Тому, кто телом тощ, и то нелегко, а каково мужчине дородному, да тучному, — такому, как мне. Кровь приливает к затылку, в глазах темнеет, а лодыжки так болят, что начинаешь хромать, подобно нищему калеке.

Члены Совета сочувственно поддержали короля:

— Вы правы, ваше величество! Ужасная мода, ваше величество!

— Ужасная. Да, ужасная, — повторил Генрих. — Одно, хорошо, господа, — буфы широкие, не стесняют задницу, и гениталии также не стеснены. Это очень важно для продолжения рода, господа, чтобы гениталии не были стеснены, — мне ведь еще предстоит обзавестись наследником. Моя жена родила мне дочь, да на том и успокоилась, а мне нужен сын — принц и будущий король. Сэр Джеймс, вы хотите мне что-то сказать? Говорите.

Вперед выступил человек выше среднего роста, скорее молодой, чем зрелых лет. Почтительно поклонившись королю, сэр Джеймс потрепал свою изящную темную бородку и вкрадчиво проговорил:

— Ваше величество, то, что я сейчас скажу, вы можете счесть неслыханной дерзостью, оскорблением королевской власти, государственным преступлением, но моя совесть и мое чувство долга побуждают меня сказать вам это, даже если моя голова будет срублена палачом и выставлена на всеобщее обозрение на мосту.

— Ближе к делу, сэр Джеймс, ближе к делу! Потом решим, что делать с вашей головой, — сказал король.

— Позвольте мне сообщить вам о том, о чем со скорбью сердечной думают все подданные вашего королевства: ее величество недостойна вас. Королева не способна оценить ваши достоинства, государь. Такому выдающемуся королю, как вы, ваше величество, подобает жена под стать вам, — я имею в виду, конечно, ваши душевные качества, а не телесную оболочку.

— Вы, действительно, дерзки, сэр Джеймс. Высказываться подобным образом о моей жене, об особе королевской крови. Неслыханная наглость!.. Впрочем, продолжайте, я всегда готов услышать слово правды, как бы горько оно не звучало.

— Вы — образец государя, ваше величество, чего никак нельзя сказать о ее величестве, — продолжал сэр Джеймс. — Интересы ее родной страны ближе королеве, чем интересы нашего государства.

— Так вот как думают мои подданные, сэр Джеймс!

— Они страдают от несправедливости к вам судьбы, ваше величество. Денно и нощно они молятся о вашем благополучии.

— Но что вы предлагаете?

— О, ваше величество, смею ли я советовать вам?

— Бросьте, сэр! Для чего же я включил вас в состав Ближнего Королевского Совета, как не для того чтобы вы мне советовали?

— В таком случае, я рискую потерять ваше доброе ко мне расположение, ваше величество, но я должен посоветовать вам расстаться с вашей женой для того чтобы связать свою жизнь с другой, более достойной особой, — решительно произнес сэр Джеймс.

— Бог мой! Вы, должны быть, сошли с ума, достопочтенный сэр! Мне расстаться с королевой? Это невозможно, немыслимо! Как я могу оставить ее? К тому же для этого надо иметь веские основания. Вы, наверно, забыли, что разрешение на развод мне может дать только сам святейший папа, а он теснейшим образом связан с моим тестем-императором, и никогда не пойдет против его воли.

— Однако у вас, ваше величество, есть причина для развода...

— Что за причина?

— Веская причина. Причина, о которой вы сами изволили упомянуть, причина, вызывающая тревогу во всем нашем королевстве...

— А! Отсутствие наследника... Да, причина действительно веская. Мне кажется, в истории королевских семей были подобные прецеденты?

— Безусловно, ваше величество. Я могу составить соответствующий меморандум.

— Благодарю вас, сэр Джеймс. А что думают по поводу развода другие члены Совета?

— Сэр Джеймс больше прав, чем не прав. Тут есть определенный позитивный момент... Ваше величество, конечно, не может остаться без наследника, — согласно закивали головами члены Совета.

— Но я вижу, что сэр Томас молчит. Сэр Томас, мне бы хотелось услышать ваше мнение, — сказал Генрих.

Сэр Джеймс, низко склонившись перед королем, отступил назад, и место перед королевским креслом занял сэр Томас.

— Отчего у вас печальное лицо, дорогой сэр Томас? — спросил король. — Несмотря на некоторые сложности, дела в нашем государстве идут неплохо. Отчего же вы так грустны, милорд?

На бледном лице сэра Томаса промелькнуло некое подобие улыбки.

— Ваше величество, я польщен тем, что вы проявили внимание ко мне, но боюсь мне нечем вас порадовать.

— Ну, сэр Томас, я и не жду от вас развлечений! Вы — не акробат, забавляющий публику ловкостью своего тела, не актер, заставляющий нас поверить в игру выдуманных страстей, и не музыкант, веселящий наши сердца мелодичными звуками. Вы дороги нам как человек острого ума и обширной эрудиции, как человек, обладающий большим государственным опытом и глубоким знанием жизни. Ваши советы всегда ценны для нас, даже если они не вызывают удовольствия. Я знаю, что вы философ, милорд, и во многом я с вами согласен, но вы чересчур мрачно смотрите на мир, — чересчур мрачно, говорю я вам! Есть, есть в нашем мире и светлые стороны, уверяю вас! Впрочем, я спрашивал вашего совета насчет моего развода, если вы помните, — заметил король.

Среди членов Совета послышались смешки. Сэр Томас не повел и бровью; выпрямившись во весь свой невысокий рост, он произнес холодным официальным тоном:

— Что касается вашего развода, ваше величество, то я считаю его неосторожным и необдуманным шагом, вредным и опасным для государства.

Члены Совета возмущенно заохали и начали шептаться, а сэр Джеймс иронически засмеялся.

— Сохраняйте тишину, уважаемые господа! — повысил голос король. — Продолжайте, сэр Томас, мы с нетерпением хотим услышать ваши аргументы.

— Слушаюсь, ваше величество. Во-первых, развод с королевой приведет к неизбежному конфликту с ее отцом, императором, что может вызвать войну с сильнейшим государством мира, войну, в которой мы не имеем никаких шансов на победу в настоящее время. Полагаю, что не нужно объяснять, какие итоги будет иметь эта война для нашего королевства. Во-вторых, развод вашего величества с королевой никогда не будет разрешен святейшим папой. Как вы верно заметили, Папа теснейшим образом связан с императором и поэтому не позволит вам развестись с королевой, несмотря ни на какие обоснования, приведенные нами. Если же вы пойдете на разрыв отношений с его святейшеством, то это приведет вас к отлучению от церкви, что восстановит против вашего величества большую часть ваших подданных. В стране произойдут беспорядки, которые могут вызвать новую междоусобную войну, — и это тогда, когда мы еще не оправились от последствий прежней междоусобицы!

— Сэр Томас сильно сгущает краски. Он хочет запугать нас, — громко прошептал сэр Джеймс.

— Если же вы, ваше величество, будете сохранять хотя бы видимость добрых супружеских отношений с королевой, то мы не только избежим всего того, о чем я сказал, но достигнем процветания и могущества, ибо все необходимые предпосылки для этого у нас есть, — продолжал сэр Томас. — Добавлю, что негативное влияние ее величества на дела вашего королевства и ее попытки проводить здесь политику, отвечающую интересам императора, можно легко нейтрализовать, поскольку королева, как справедливо заметил сэр Джеймс, не любима народом, и не имеет поддержки ни в ком, кроме своих ближайших фрейлин. Итак, ваше величество, сохранение вашего брака — благо для королевства, развод — зло для него.

— Да, есть о чем задуматься, — сказал король после паузы. — Что же, благодарю всех за помощь и более не задерживаю. Я хочу побыть один.

* * *

Когда все ушли, Генрих тяжело поднялся с кресла, подошел к одному из гобеленов и нажал на рычаг, спрятанный за ним. В простенке между гобеленами немедленно открылась потайная дверь, и из нее вышел крепкого телосложения человек в одежде простого горожанина.

— Вы все слышали, мастер Хэнкс? — спросил его Генрих.

— Конечно, ваше величество.

— Кто прав — сэр Джеймс или сэр Томас?

— Оба не правы, — коротко ответил Хэнкс.

— Вот как? Интересно. Почему? — удивился король.

— Сэр Джеймс не прав в том, что святейшего папу удастся уговорить. Папа не даст разрешения на ваш развод с королевой.

— Значит, прав сэр Томас. Он говорил именно об этом.

— Нет, сэр Томас тоже не прав. Если вы без позволения Папы разведетесь с королевой, то не будет ни войны с императором, ни серьезных беспорядков внутри страны, — твердо сказал Хэнкс.

— Откуда у вас такая уверенность, мастер Хэнкс?

— Ваше величество, я состою на вашей секретной службе и получаю от вас жалование как раз за то, чтобы с уверенностью отвечать на ваши вопросы.

— Хорошо. Но объясните мне, почему не будет войны, и не будет беспорядков? — нетерпеливо произнес король.

— Войны не будет от того, что императору теперь не до нас. Подчинив себе половину мира, его императорское величество должен постоянно заботиться об удержании своих земель в повиновении, что совсем непросто. То там, то тут у императора случаются всяческие неприятности, и он вынужден посылать свои войска и флот то в одну, то в другую страну. Сейчас, например, его императорское величество пытается излечить чрезвычайно болезненный процесс, поразивший подбрюшье его континентальных владений. Поэтому до тех пор пока мы не будем представлять собой непосредственную угрозу могуществу империи, ваш тесть не начнет войну против нашего королевства. Возможно, император предпримет какие-то вылазки против нас, но до широких военных действий дело не дойдет.

— Убедительно. Ну, а Папа и отлучение от церкви?

— Отлучение вашего величества от церкви, видимо, случится, но оно не вызовет анархии и смуты в вашем государстве. Папская власть уже не та, что была раньше, — ее святость померкла, а сила ослабла. Самое же главное, что на удовлетворение своих прихотей Папам требуется все больше и больше денег. Согласитесь, ваше величество, что дворцы, ювелирные украшения, роскошная мебель, дорогие ткани, изысканная еда и прочие приятные мелочи жизни стоят немало, а добавьте к этому многочисленных любовниц и любовников или страсть последнего Папы к породистым лошадям и бойцовым собакам. Отсюда вполне понятное стремление папского престола нажиться любыми способами. Выбор между Богом и Мамоной сделан папской церковью в пользу последнего. Сомнительные торговые сделки, покровительство бандитам и пиратам, взимание платы за церковные таинства, отпущение грехов за деньги дополняются увеличением поборов с народа и безжалостной борьбой со всеми недовольными. В результате люди теряют веру в то, что церковь служит Христу; повсюду смута, брожение умов и расколы. Римский пастырь теряет своих овечек, и их подбирают другие пастухи.

— Мой Бог! Что вы такое говорите, мастер Хэнкс! От ваших слов пахнет паленым! — Генрих покачал головой.

— Я обязан докладывать вашему величеству о настроениях в обществе, — ни одна черта не дрогнула на лице Хэнкса.

— Не желаю вас слушать! Отправляйтесь в часовню и молитесь, чтобы Господь утвердил вас в вере!

— Как прикажете, ваше величество.

— Постойте, мастер Хэнкс! Скажите мне еще, в чем причина заблуждений сэра Джеймса и сэр Томаса? — остановил Хэнкса король.

— Они не заблуждаются, ваше величество, они слишком умны для этого.

— Стало быть, они лгут?

— Политики никогда не лгут, ваше величество, потому что у них нет понятий о правде и неправде. Политиками движет расчет — для них истинно то, что им выгодно.

— Какой же расчет движет сэром Джеймсом?

— Сэр Джеймс является фактическим предводителем тех ваших подданных, которые добились власти и богатства после смуты в королевстве. Они не хотят делиться своими доходами и своим влиянием с остатками прежней знати и с церковью, поэтому им выгодна ваша ссора со святейшим папой, который поддерживает, как известно, старые порядки. Эти люди станут вашей верной опорой в борьбе за создание нового уклада жизни в государстве.

— Хорошо, а что касается сэра Томаса? У него какие тайные мотивы? — спросил король недоверчиво.

— Сэр Томас устал от реальности и впал в мечтательность. Он считает, что людские пороки можно исправить, если людей постоянно направлять и наставлять к лучшему. Существующую церковную организацию, при условии избавления от вопиющих недостатков, сэр Томас полагает прототипом идеальной системы устройства общества, в котором будет достигнуто духовное единение людей под властью мудрого правителя или правителей.

— И кого он видит в роли такого правителя?

— Боюсь, что не вас, ваше величество, — ответил Хэнкс.

— Опасные мечтания, опасные, — сказал король. — И много моих подданных поддерживают сэра Томаса?

— О, нет, ваше величество! Совсем немного, — произнес Хэнкс с мимолетной усмешкой.

— Я, однако, не понимаю, как мы станем жить без папского благословения, — проговорил король, помолчав минуту. — Ну ладно, на сегодня довольно разговоров о делах, хватит политики! Вы почтите своим присутствием завтрашнюю королевскую охоту, уважаемый мастер Хэнкс?

— Среди благородных господ не место простолюдину, — сказал тот.

— Если вы достойны компании короля, то тем более достойны компании его слуг, — заметил Генрих. — Впрочем, не настаиваю, зная вашу нелюбовь к публичным сборищам. До свидания, мастер Хэнкс!

— Да хранит Господь ваше величество! — склонился перед королем Хэнкс.

* * *

Дождавшись, когда он выйдет, Генрих достал из ящика массивного дубового стола маленький овальный портрет с изображением миловидной девушки и долго смотрел на него.

— Политика, расчет, выгода... Любовь, любовь, любовь — вот что правит миром! Какая красота, какое совершенство, какое изящество! Разве можно сравнить ту и эту? Пока Екатерина была молода, я еще находил в ней некоторую привлекательность, особенно в тех частях тела, что скрыты под платьем: у нее были крепкие красивые ягодицы, а грудь, хотя и мала, но упруга. Я женился на Екатерине не по любви, но любовь все равно взяла себе дань; видит Бог, я исполнял свои супружеские обязанности с должным усердием и даже с выдумкой! Однако Екатерина в постели всегда была холодна, как январский день, и принимала мои ласки лишь по обязанности жены; родив же дочь, она вовсе перестала отвечать на мои порывы. Конечно, я мог обладать ею по праву мужа, но кому понравится ласкать бесчувственное тело, которое, к тому же, безвременно увяло и состарилось.

Перестав быть единой плотью, мы с Екатериной окончательно стали чужими людьми, потому что душою мы всегда были чужими. Пусть Господь рассудит, кто из нас прав, кто виноват, но клянусь всеми святыми, дальнейшая супружеская жизнь с Екатериной для меня невозможна! Если бы моя супруга была только сварлива, капризна, плаксива и переменчива, я бы легко все это вытерпел: есть ли на свете женщина, которая не была бы капризной, плаксивой, сварливой и непостоянной? Что делать, такими их создал Бог! Но Екатерина, помимо всего прочего, пытается возвыситься надо мной, сделать из меня покорного исполнителя ее воли и взять в свои руки управление моим королевством. Она распускает сплетни обо мне, ведет интриги и составляет заговоры против меня. Во имя чего я должен терпеть такую жену?

А эта, другая... — король снова посмотрел на портрет. — Как она хороша: живой взгляд, милое доброе лицо, очарование молодости и красоты! Представляю, какое стройное у нее тело, какие восхитительные формы... Ну, не будем об этом, слишком волнительно...

К дьяволу все политические расчеты, я хочу жениться на ней, — и я на ней женюсь!

Часть 2. Королевская охота

Более трехсот человек выехали ранним утром на королевскую охоту. Кроме приглашенных королем господ и пожелавших сопровождать их дам, кроме загонщиков и егерей, в состав охотничьей компании входили многочисленные слуги, которые должны были обслуживать пикник, повара, чтобы порадовать благородное общество вкусным и обильным обедом, а также музыканты и актеры, призванные увеселять короля и его гостей.

Длинная процессия проехала через сонный город и направилась к обширному лесу, находившемуся в двух часах езды от Лондона. Пригородные луга, поля и огороды были скрыты белесым туманом, сырым и зябким, наполненным запахами мокрой травы, земли и дыма, поднимающегося из печных труб крестьянских хижин, — последние погожие дни осени были коротки и быстротечны, поэтому поселяне вставали перед рассветом, чтобы закончить полевые работы уходящего года.

Не привыкшие рано просыпаться придворные дремали в повозках и в седлах своих лошадей; дамы дрожали от холода и кутались в меховые плащи. Не было слышно ни разговоров, ни шуток, ни смеха, обычных для большой компании, — лишь стук колес повозок, цоканье подков лошадей и бряцание плохо уложенной поклажи нарушали утреннюю тишину.

Но когда кавалькада приблизилась к лесу, солнце уже поднялось над деревьями, и туман начал быстро рассеиваться. На багряных, оранжевых, желто-зеленых листьях деревьев засверкали тысячи капель росы; сначала робко и неуверенно, а потом все громче запели и защебетали птицы, еще не улетевшие в теплые края; прозрачный осенний воздух, пронизанный солнечными лучами, чуть задрожал, переливаясь золотисто-голубыми оттенками от пышного увядания природы.

Охотники оживились и с веселым шумом подъехали к большой поляне, на которой было решено разбить походный лагерь.

— Богиня Флора прекрасна даже во время своего угасания... Да, но Венера всегда молода!.. А Купидон — и вовсе мальчишка, — переговаривались кавалеры.

Дамы, улыбаясь им, успевали шептаться между собой:

— Природа, конечно, прекрасна, но, согласитесь, что в плане удобств... Ах, не напоминайте, мне уже давно надо отойти!.. А у меня юбка сбилась, нужно поправить, а где?.. У меня еще хуже; господи, и зачем я поехала в такие дни?..

Пока слуги расставляли шатры и столы, раскладывали кресла, вынимали посуду, вино и закуски, егеря произвели поиск в окрестных зарослях и доложили королю, что видели свежие оленьи следы неподалеку от поляны.

— Джентльмены, добыча рядом, — сказал король. — Я имею в виду оленей, господа. Приступим, и да поможет нам богиня Диана загнать их!

* * *

Генрих направился по указанному егерями направлению с таким расчетом, чтобы оказаться на пути оленей. Несмотря на свою грузность, король прекрасно держался в седле; он пустил лошадь крупной рысью, ловко увертываясь от низких веток деревьев, норовивших сбить его наземь.

Сделав широкий полукруг, охотники оказались в мелком перелеске, в который, по мнению егерей, должны были выйти олени, спасавшиеся от загонщиков. Встав по ветру, король и дворяне замерли, вглядываясь туда, откуда доносились звуки облавы; чем ближе она подходила, тем томительнее становилось ожидание, и тем больше разгорался азарт, одолевавший охотников.

— Черт возьми, вдруг олени уйдут через болото? — не выдержал один из молодых дворян.

На него зашикали, а король недовольно покачал головой. Наконец, на опушку дубравы выбежали два оленя: самка и самец с мощными рогами. Они настороженно принюхивались к запахам перелеска, расстилающегося перед ними, и испуганно пряли ушами, вздрагивая от криков загонщиков и собачьего лая. Если бы не облава, олени, наверное, уловили бы опасность и не попали в засаду, но сейчас у них не было выбора, — они побежали в перелесок, прямо на охотников.

Увидев оленей, Генрих опустил пику наперевес, ударил плетью свою лошадь и галопом бросился им навстречу. В тот же миг животные, заметив угрозу, резко свернули в сторону и большими прыжками, не разбирая дороги, попытались уйти от охотников.

— Бычок мой, а телка ваша, джентльмены! — прокричал Генрих дворянам, не оборачиваясь к ним.

— Егеря, дьявол вас забери, не давайте оленю заваливать влево! Он может по краю леса обойти облаву! — прибавил король, отчаянно стараясь догнать свою жертву.

Олень метался и прыгал, стараясь вырваться из смертельного кольца, но скоро был обложен и прижат к непроходимому густому кустарнику, сквозь который он не смог пробиться, хоть и прыгал на него всей грудью. Тогда олень, тяжело дыша и роняя пену с губ, остановился, повернулся к своим мучителям, обвел их ненавистным взглядом налитых кровью глаз, опустил рога и с трубным ревом пошел в последний бой в своей жизни. Егеря закричали и хотели выстрелить в оленя, защищая короля, на которого тот напал, но Генрих остановил их:

— Не мешать! Он — мой! — и мощным ударом пики пробил животному шею.

Олень захрипел, захлебнулся кровью, рванулся было вперед, но в тот же миг пошатнулся и упал на землю, ломая кусты. Король спрыгнул с лошади, выхватил кинжал и подбежал к поверженной жертве. Олень еще пытался встать с земли, дергая ногами и поднимая голову; увидев своего убийцу, он сначала забился еще сильнее, а потом вдруг замер и со смертной тоской посмотрел на Генриха.

Король, торжествуя, мгновение постоял над ним, чувствуя свою силу и превосходство, а затем добил его.

— Отличный выпад, ваше величество! Вы прекрасно владеете и пикой, и кинжалом! Да здравствует король! — восторженно воскликнули егеря.

— Да, удачная вышла охота, — возбужденно сказал Генрих. — Каков красавец! — прибавил он, пнув оленя ногой. — Матерый бычок. До конца боролся за свою жизнь... Глядите: у него слезы на глазах, вот до чего не хотел умирать! Все, как у людей... Интересно, как дела у моих достопочтенных джентльменов? Затравили они телку?

— Да, ваше величество. Я видел, как они ее убили, — ответил один из егерей.

— Хорошо. Славная сегодня вышла охота, — повторил Генрих, усаживаясь на коня.

* * *

Возвращение охотников вызвало неподдельный восторг у королевской свиты, заждавшейся на поляне. Музыканты заиграли веселую бравурную мелодию, а проголодавшиеся придворные жадно разглядывали добычу, предвкушая вкусное жаркое, которое получится из убитых оленей. Однако, поскольку на приготовление оленины нужно было много времени, обед начался с блюд, которые были изготовлены поварами из привезенной с собой провизии. Как только Генрих умылся после охоты, мажордом тут же подал знак слугам, и они принесли огромный котел с гороховой похлебкой, заправленной кусочками свиного сала, клецками, зеленью и тертым чесноком.

Генрих, вообще любивший покушать, а сейчас еще и страшно проголодавшийся, едва дождался, когда ему нальют суп, и, обжигаясь, принялся жадно есть, не задумываясь о соблюдении приличий. Свитские также решили оставить дворцовый этикет и вели себя шумно и непринужденно. Король благосклонно кивал им, поощряя застольное веселье.

Гороховую похлебку сменила телятина, зажаренная в сметане с грибами и черносливом; вместе с ней был подан нежный розовый окорок с листьями капусты и с перышками лука-порея. Все это входило в первую перемену блюд, призванную слегка утолить голод обедающих. Во вторую перемену повара включили рыбу, сваренную в белом вине, копченные бараньи колбаски, нашпигованные ягодами барбариса, гусиный паштет с протертыми орехами и заливное из свиных ножек.

В завершение на столы были поставлены большие блюда с сыром всевозможных сортов, искусно нарезанным или свернутым в трубочки. Сыр, по мнению кулинаров и лекарей, способствовал усилению пищеварения, а это было необходимо, чтобы во время двухчасового перерыва подготовить желудки короля и его гостей ко второй части обеда, в которую должны были войти жаркое из оленины и десерт из засахаренных фруктов, хрустящих вафель, кремовых пирожных и сливочных пудингов.

Поев сыра, Генрих лениво откинулся на спинку кресла, отпил порядочный глоток из кубка, наполненного крепким виноградным вином, и подозвал мажордома.

— Любезнейший, чем вы повеселите нас в эти два часа? — спросил он.

— Ваше величество, у нас в программе выступление артистов, которые хотели показать вам отрывок из трагедии Софокла, — напомнил королю мажордом.

— Да, да... Но два часа смотреть Софокла! Надо сократить представление, пусть вначале будет музыка и танцы, а уж потом Софокл. Кстати, насчет Софокла... У меня появилась неплохая идея. К черту Софокла, — смогут ли ваши фигляры наскоро выучить и представить нам небольшой кусок из пьесы, который я им передам?

— Полагаю, что смогут, ваше величество, — понимающе улыбнулся мажордом.

— Вот и чудесно, вот и чудесно! Пусть подойдут ко мне, я скажу, что им надо будет сыграть. Постойте, еще одно: если моим гостям будет угодно послушать, как их король музицирует, я готов доставить им эту маленькую радость. Вы понимаете меня?

— О, конечно! Я понял вас, ваше величество. Все будет исполнено, мой повелитель!

Король сделал жест, разрешающий мажордому удалится. Отпив еще глоток из кубка, Генрих, щурясь от яркого солнца, осмотрел ряды своих придворных. Разомлевшие от сытной еды, упоенные ароматами осеннего леса, согретые теплом погожего дня они лениво болтали между собой, не обращая внимания на своего государя. Генрих увидел, как сэр Джеймс о чем-то оживленно беседует со своими приятелями, и услышал уверенные интонации его голоса. Взгляд короля скользнул и по мрачной физиономии сэра Томаса, который сидел в одиночестве в глубокой задумчивости. Генрих с досадой отвернулся от него и в следующее мгновение невольно улыбнулся: он увидел юную леди Энни, взор ее чудесных глаз был устремлен на короля. Генрих выпрямился в кресле, вбирая живот, и погладил свою аккуратно подстриженную бороду.

— Актеры, ваше величество, — раздался голос мажордома.

Генрих милостиво кивнул лицедеям:

— Очень рад, господа артисты. Надеюсь, вам объяснили, чего мы от вас ждем?

— Мы готовы исполнить все приказания вашего величества, — ответил ему старший из них с глубоким поклоном.

— Прекрасно, прекрасно! Вот вам текст из пьесы, который случайно оказался у меня. Автор нам неизвестен, но это и неважно: нас заинтересовали характеры и ситуация. Речь здесь идет о любви некоего мудреца к молодой девушке, с которой его разделяет немалое число лет, но, несмотря на это, она отвечает ему взаимностью. Что девушка нашла в нем, чем он тронул ее сердце? Величием и мудростью, — так говорится в пьесе, и я согласен с автором. Молодость и красота женственности, зрелость и значимость мужественности прекрасно сочетаются друг с другом, — вот главная мысль сочинителя, которую вам надлежит донести до зрителей. Действующих лиц в пьесе, соответственно, двое — Философ и его возлюбленная по имени Леда; кроме них, как того требует от нас традиция, присутствует Хор, разъясняющий публике смысл происходящего на сцене и делающий правильные выводы из действия. Сможете ли вы примерно за час выучить этот отрывок, чтобы затем разыграть его перед нами?

— Не сомневайтесь, ваше величество, благороднейший из государей! Дабы угодить вам мы выучим это отрывок и за меньшее время! — воскликнули артисты.

— Итак, берите текст и приступайте! В нужный момент вас позовут, — сказал им король и обратился к мажордому:

— Любезнейший, я ведь просил вас еще кое о чем.

— Мог ли я забыть ваше приказание, государь? Соблаговолите сообщить мне, когда вы захотите музицировать.

— Когда? Да прямо сейчас, черт возьми! — Генрих с беспокойством отыскивал взглядом леди Энни, куда-то исчезнувшую за время его разговора с артистами.

— Слушаюсь, ваше величество, — мажордом подмигнул кому-то за столом, и немедленно раздался возглас:

— Ваше величество, простите за дерзкую просьбу и за то, что я осмелился обеспокоить вас, но клянусь спасением души, никто не играет на лютне лучше вас! Окажите великую милость, — порадуйте нас своей игрой, ваше величество!

— Очень просим вас, ваше величество! Пожалуйста, ваше величество! Мы так давно не слышали вашей чудесной игры на лютне! — присоединились к первому голосу другие голоса.

— Прошу прощения, дамы и господа, но сегодня я вряд ли смогу сыграть. Я слегка устал на охоте и боюсь, что мои руки будут плохо слушаться меня, — сказал король, по-прежнему отыскивая взглядом леди Энни.

— Но мы очень просим вас, ваше величество! Пожалуйста, пожалуйста, окажите нам милость! — продолжали упрашивать придворные.

Тут лицо Генриха просияло от удовольствия: он увидел леди Энни, вернувшуюся на свое место.

— Ладно, дамы и господа, я сыграю, если вы настаиваете, — согласился он. — Но не судите слишком строго мою игру.

Королю немедленно принесли лютню, взятую на время у музыкантов. Генрих попробовал, как она звучит, потом, сделав паузу, пристально посмотрел на леди Энни и принялся играть старинную песню трубадуров, в которой говорилось о любовных страданиях рыцаря и о великих подвигах, совершенных им во имя его возлюбленной, — но, увы, не вызвавших ответной любви в ее душе. Эта песня была хорошо знакома всем, и сердца придворных, размякшие после прогулки на свежем воздухе и сытного обеда, растаяли; у дам полились слезы из глаз, мужчины загрустили. Леди Энни, тоже растроганная грустной историей о несчастной любви рыцаря, потупила взор, вытирая заплаканные глаза.

Взяв последний аккорд, Генрих отодвинул лютню и застыл, глядя поверх голов своих придворных.

— Как хорошо! Как замечательно! Великолепно! — искренне закричали они. — Ваше величество играет на лютне лучше всех на свете.

— Вы преувеличиваете, господа. Я всего лишь умею перебирать струны — и только, — возразил король.

— О нет, ваше величество! Вы отличный музыкант, — не соглашались с королем придворные. — Умоляем вас, сыграйте еще!

— Ну, не знаю, не знаю... Разве что, вот это я попробую исполнить. Это свободная трактовка веселого лангедокского танца. Говорят, его очень любил герцог Раймонд.

Король заиграл, и улыбки появились на лицах придворных. Задорная музыка разогнала печаль, навеянную грустной песнью; сразу захотелось танцевать, и многие начали отбивать пальцами по столу такт мелодии. Генрих выразительно посмотрел на музыкантов: они подхватили мотив танца, и тогда король, отложив лютню, поднялся, подошел к леди Энни, подал ей руку и вывел на середину поляны. Зардевшаяся Энни облокотилась на руку короля и грациозно прошлась с ним, приседая и кланяясь, как того требовало искусство хореографии. Король тоже танцевал на удивление изящно, — они были прекрасной парой.

Придворные зашептались: разлад в королевской семье ни для кого не был секретом, и подчеркнутое внимание короля к юной леди Энни могло стать предвестником больших перемен в политической обстановке при дворе. Сэр Джеймс не скрывая ликования перемигивался с друзьями, а сэр Томас, напротив, помрачнел еще больше.

После окончания танца у придворных появился новый повод для пересудов: король отвел леди Энни к своему столу и усадил рядом с собой. Это было неслыханно, это был прямой вызов королеве, которая, хотя и не присутствовала на охоте, но отнюдь не утратила положенные только ей привилегии.

Леди Энни, чувствуя десятки взглядов, устремленных на нее, сидела ни жива, ни мертва, поэтому с первого раза не услышала то, что сказал ей Генрих.

— Дорогая леди, я безумно влюблен в вас. Выходите за меня замуж, — повторил он.

Энни испуганно взглянула на него:

— Помилуйте, ваше величество... Я не понимаю вас. Вы шутите? Как же можно — так, сразу... К тому же, вы женаты.

— Какие пустяки! Я разведусь, я давно собираюсь развестись. Я не люблю жену: более того, — я ненавижу ее! Я люблю вас! Мое чувство к вам глубоко, оно прочнее стали и долговечнее пирамид! Чего мне ждать? Пока я состарюсь? Увы, ведь я не молод... Надо ловить каждое мгновение жизни!

— Но, ваше величество, я вовсе не уверена, что хочу выйти за вас замуж, — пробормотала леди Энни.

— Я понимаю. Подумайте. Видит Бог, я люблю вас так, как никто не будет любить! Я сделаю вас счастливой, моя дорогая леди, клянусь вам! Подумайте.

Леди Энни, совершенно растерянная, не знала, что сказать.

— Подумайте, — повторил Генрих. — А теперь я хотел бы развлечь вас. Актеры собираются показать нам какую-то пьесу. Посмотрим?

Он подозвал мажордома и шепнул ему:

— Ну, что, готовы эти бездельники?

— Почти, ваше величество.

— Дьявол их раздери! Я не желаю ждать, — пусть начинают, и сейчас же! Извольте распорядиться, любезнейший.

Мажордом направился к артистам и не позже чем через минуту объявил:

— Ваше величество! Дамы и господа! Извольте посмотреть небольшое театральное представление — отрывок из пьесы о жизни некоего философа! Актеры просят вашего всемилостивейшего внимания!

Под большим дубом, стоявшим на поляне, была натянута занавесь, за которой скрывались актеры. По знаку мажордома загремели барабаны, заревели трубы, и оттуда вышел тучный и высокий трагик, исполняющий роль Философа. Он прошелся перед занавесью с видом глубокой задумчивости, затем остановился, прижал левую руку к груди, а правую вытянул в сторону зрителей. Трубы и барабаны стихли; трагик, дико вращая глазами, мрачным громовым голосом начал читать свой монолог:

С тех пор, как стал я знаменит

Мир обо мне лишь говорит.

Живущий всяк меня хвалит,

Мой ум мудрец боготворит!

Но знал бы кто тоску мою:

Я водопадом слезы лью,

Почти не ем и мало сплю,

Не отдыхаю и не пью!

Не молод я и не красив,

Зато умен, красноречив,

Не горд, — хотя велик, правдив,

Не зол, не скуп, и не ворчлив.

Про возраст если мой забыть,

Меня возможно полюбить,

Наградой нежной одарить,

И счастливо со мною жить!

Трагик сделал паузу, тяжело вздохнул несколько раз и после этого заунывно закончил вступление, ударяя себя в грудь и показывая рукой за занавесь:

Вся жизнь моя ей отдана.

Душа страданием полна:

Любовь меж нами иль стена?

Но, тсс... Шаги... Идет она!

Из-за занавеси вышел исполняющий роль Леды молодой человек, ибо женщинам строго запрещалась участвовать в представлениях. Он был одет в женское платье и ярко раскрашен; раскачиваясь и жеманно хихикая, он приблизился к трагику, изображая смущение и робость, которые обычно испытывает молодая девица на первом свидании с мужчиной. Зрители засмеялись и захлопали, а Генрих, насупившись, проворчал:

— Проклятые фигляры! Превращают высокую любовную историю в фарс!

Молодой актер прокашлялся и тоненьким голоском выкрикнул:

Невольно я к тебе влекусь неведомою силой!

Но отчего так грустен ты... э-э-э... философ мой любимый?

Генрих фыркнул от негодования:

— Не могли выучить слова, чертовы комедианты!

Далее в пьесе последовал следующий диалог:

(Философ) Мне странно слышать твой вопрос,

Прелестное созданье!

Я ждал минуты роковой,

С тобою ждал свиданья!

(Леда) Явилась я, презрев молву,

Презрев свой стыд девичий,

Забыв про гордость, про родных,

Про свадебный обычай!

(Философ) Душа моя, ты мне поверь,

Тебя мне видеть — счастье!

Твой облик — неба чистота,

Свет дня после ненастья!

(Леда) Ты для меня один во всем,

Живу я лишь с тобою... э-э-э... тобою!

Тебя люблю, тобой дышу,

Весь овладел ты мною!

(Философ) Отрадно слышать от тебя

Мне сладкие признанья,

Но не пройдет ли без следа

Любви очарованье?

(Леда) Любовь моя со мной умрет,

А я умру с любовью,

Ни ей, ни мне не пережить

Разлуки час с тобою!

(Философ) Мой милый друг, мой друг бесценный!

(Леда) О, мой любимый, несравненный!

(Вместе, взявшись за руки) Так заключим союз священный,

Любви союз благословенный!

И будет он надежный, верный,

Прочнее стали закаленной!

Заиграла музыка. Актеры поклонились зрителям, давая понять, что интермедия закончилась.

Придворные посмотрели на короля. Генрих улыбнулся и пару раз хлопнул в ладоши; вслед за ним захлопали и придворные.

Из-за занавеси вышли артисты, изображающие Хор. Выстроившись полукругом, они нестройно запели:

Позвольте нам вниманье ваше еще на пять минут занять,

Мораль увиденного вами позвольте нам растолковать...

Не надо, право, удивляться, что юность к зрелости влечет,

Там опыт, мудрость, постоянство, там уваженье и почет!

Жар страсти там не остывает,— не то, что вспыхнул да погас,

Как в младости огонь пылает, не грея, но сжигая нас...

Радость и любовь, согласье, лад во всем супругов ждут,

И в семейной жизни счастья нам пример они дадут!

Пусть всегда им солнце светит, да не будет черных дней,

Пусть минуют их напасти, да хранит их Гименей!

Продолжая улыбаться, король захлопал, и тут же раздались дружные аплодисменты всех присутствующих. Довольные актеры раскланялись и удалились.

Они рассчитывали получить хорошее вознаграждение за свое выступление, однако король распорядился, чтобы актерам заплатили самую малость:

— Мы оказали им честь, позволив выступить перед нами. Да и нельзя им заплатить много, я их повадки знаю: напьются, сукины дети, безобразничать станут. Еще в полицию их заберут, выпорют... С ними вообще надо построже, для их же пользы, а уж во искушение вводить — ни-ни!

Повернувшись к леди Энни, Генрих спросил ее:

— Понравилось ли вам представление, мой ангел?

— Да, ваше величество.

— Мне тоже. Стихи, признаться, довольно скверные по форме, но они исполнены глубокого смысла. Отрадно видеть союз мудрой зрелости и прекрасной юности. Взгляните, моя дорогая леди, на этот могучий дуб на краю поляны. Сейчас осень, и листья на нем жухлые, они опадают, обнажая безобразные корявые ветви и ствол, изборожденный глубокими трещинами. Увядание и старение — вот что мы видим! Куда годится это дерево, спросите вы, кому оно нужно, кроме дровосека и столяра, да еще, пожалуй, гробовщика? Но придет весна, — и что станет с тем дубом? Я вам отвечу: он весь преобразится, покроется молодой яркой зеленью, и вы, наслаждаясь его пышным великолепием, даже не вспомните, что вид этого дерева осенью был таким отталкивающим! Понимаете, к чему я клоню? Нет? Цветение жизни не заканчивается в сорок лет, — оно продолжается и дальше, если питается вешними водами любви. Выходите за меня замуж, моя милая, любимая, драгоценная леди Энни! Клянусь, что стану любить вас до гробовой доски!

— Ваше величество, дайте мне время, — неопределенно сказала она.

Король нагнулся, насколько позволял ему живот, и поцеловал руку девушки. Распрямившись, Генрих громко произнес:

— Пора продолжить наш пир. Мне не терпится попробовать оленя, которого я убил, а дамы, полагаю, заждались сладкого. Мажордом, распорядитесь, пожалуйста!

Часть 3. Письмо королевы Екатерины

Екатерина плакала у себя в спальне. Предыдущей ночью она долго дожидалась возвращения короля с охоты: невзирая на сложные отношения с ним, Екатерина продолжала беспокоиться о Генрихе, когда он задерживался дольше положенного, а тем более на охоте, где всякое может случиться. К тому же, существуют правила приличия, нарушать которые не позволено даже королю, — как можно настолько пренебречь женой, чтобы не оповестить ее о своем возвращении, не зайти к ней и не пожелать доброй ночи!

Да, она выходила замуж не по любви, но двадцать три года супружества не отбросишь просто так. Со временем у Екатерины возникла привязанность к мужу и, возможно, даже что-то похожее на любовь. Несмотря на все сложности, у нее все еще теплилась надежда на то, что их супружеская жизнь каким-нибудь образом наладится. Именно потому, что эта надежда по-прежнему существовала, Екатерине особенно больно было видеть, как король безжалостно уничтожает последние жалкие остатки того, на чем еще держался их брак.

Отослав камеристку, королева провела жуткую бессонную ночь, и самые страшные мысли приходили ей в голову. В сущности, позднее возвращение короля не было чем-то из ряда вон выходящим, также как и его нежелание зайти лишний раз в покои королевы, но Екатерина, измученная постоянным невниманием к ней Генриха, раздраженная против него, уже не могла воспринимать спокойно ничего из того, что делал король. Страдания Екатерины были безмерны, — если бы она не являлась ревностной христианкой, она, наверное, выпила бы яд, или постаралась отравить Генриха.

Наступило утро, и обычные ритуалы умывания и одевания несколько отвлекли королеву от ее переживаний. При свете дня у нее вновь проснулась надежда на благополучный исход затянувшегося конфликта с мужем, на возрождение разрушенной семьи, — тем ужаснее стал для королевы доклад ее любимой фрейлины Сью о поведении короля на охоте, о возмутительных недопустимых знаках внимания, оказанных им юной леди Энни.

В глазах у Екатерины потемнело, она замахала руками на служанок и дам из своей свиты, чтобы они поскорее покинули ее спальню, и зарыдала, как только последняя из них закрыла дверь. Королева плакала, облокотившись на стол и закрыв лицо руками; она плакала все горше и горше, растравливая себя совершенно лишними сейчас воспоминаниями о бесчисленных обидах, причиненных ей Генрихом, о жестокой судьбе, сделавшей ее женой этого чудовища, и о своей молодости, погубленной им.

Наплакавшись, Екатерина взглянула на себя в зеркало. Вид у нее был хуже некуда, — постаревшая осунувшаяся женщина с морщинами на лбу, около глаз и в уголках рта, с тусклым серым цветом лица, с дряблой кожей на шее и на руках. Конечно, Екатерина и в молодости не была красивой, но тогда ее кожа была нежной и гладкой, а тело — стройным. Она была привлекательна и вызывала желание в мужчинах, и этот подлец желал ее, — прости, Господи, за греховные слова! Боже, как быстро проходит молодость, как быстро увядает женская красота!

— Старуха, я уже старуха! — сказала себе Екатерина и снова заплакала.

Вскоре на смену слезам пришла злость.

— Негодяй, мерзавец, грязный развратник, еретик! — ругалась Екатерина, вытирая красные, опухшие от слез глаза. — Разве это король? Грубый мужлан, скотина, ожиревший боров, похотливая обезьяна! Говорят, в его роду были свинопасы; если бы не та злосчастная война, никогда бы его семья не пришла к власти!.. Долго я терпела ваши гнусности, ваше величество, но теперь все, теперь я покажу вам, чья я дочь! Можете попрощаться с короной и с королевством: о, я покажу вам, как я умею мстить! Вы меня плохо знаете, дорогой Генрих!

В дверь постучались.

— Кто там? — крикнула королева.

Фрейлина Сью заглянула в спальню и сказала:

— Простите, мадам, но вас ожидает Бенедиктус. Он говорит, что вы назначили ему аудиенцию.

— Пусть подождет. Бумагу мне, перо, чернила! Я напишу моему отцу. Скажи сэру Фердинанду, чтобы он был готов немедленно отправиться к императору. Но о его поездке никто не должен знать, подчеркни это.

Через час письмо было написано, но Екатерина решила пока что не отправлять его. Излив в этом послании свой гнев и свою горечь, королева немного приободрилась и велела позвать монаха Бенедиктуса, а сэру Фердинанду было приказано ждать.

Лицо Бенедиктуса имело, по обыкновению, серьезное и многозначительное выражение, взгляд был потуплен, а руки теребили веревочный пояс темно-коричневой сутаны, мешком висевшей на длинном и тощем теле монаха.

— Что ты можешь сказать мне, Бенедиктус? Ты гадал сегодня ночью?

— Пресветлая королева хочет обидеть меня, — угрюмо ответил он. — Гадание — темное и недостойное занятие, сродни колдовству и волхованию. Я никогда не гадаю, я молюсь святым угодникам, чтобы они открыли мне истину и наставили в науках алхимии, хиромантии, некромантии и астрологии. Иногда святые нисходят к моим мольбам и дают мне дар предвидения, основанный на точных вычислениях и исследованиях в указанных областях знаний.

— А я никогда и не связалась бы с тобой, если бы здесь была замешана хоть капля колдовства, — желчно заметила Екатерина. — Не придирайся к словам, монах, говори о том, о чем тебя спрашивают!

— Королева изволит гневаться? Напрасно. Следует избегать гнева, также как и чрезмерной радости, скорби, и вообще любых бурных чувств. Смирение и терпение — наши верные спутники в земной жизни.

— Перестань меня поучать! Я хочу услышать, что тебе открылось прошлой ночью?

— Упаси меня Христос поучать кого-нибудь! Я, недостойный, грешный, червь во прахе, — могу ли я поучать? Напротив, я должен внимать поучениям и наставлениям, которые, несомненно, идут мне на пользу. Благодарю тебя, государыня, за то, что по великой своей милости, ты наставляешь и ругаешь меня, смиряешь мою гордыню и указываешь на мое ничтожество — твоя доброта зачтется тебе.

— Ладно, Бенедиктус, будет сердиться, — примирительно сказала Екатерина. — Я заставила тебя ждать лишь потому, что у меня было действительно срочное неотложное дело. Я сгораю от нетерпения услышать о результатах твоих ночных опытов. Пожалуйста, расскажи, что тебе открылось. Твоя королева просит тебя.

— Воистину, ты образец христианского поведения, государыня! С покорностью прошу простить меня, если я стал причиной твоего раздражения. Слушай же, королева, что я узнал этой ночью.

Бенедиктус извлек из складок сутаны кусок пергамента и прочел:

Когда найдет на короля затменье,

Тогда начнется смута и броженье.

Обманчивой бывает тишина,

Под завесой ее готовится война.

Содрогнется земля от потрясенья,

Столпы прочнейшие не избегут паденья,

Мильоны тварей не найдут себе спасенья,

Среди огня, хаоса, праха, разрушенья.

Пустыней станут нивы и сады,

И русла рек засохнут без воды;

И пропадут людские все труды,

Песком засыплет ветер их следы.

Когда то будет — долго ли иль скоро?

Вопрос решится сразу и без спора: то будет...

Одна лишь есть надежная опора:

Через веру избранным спасение готово!

Екатерина упала на колени перед большим распятием на стене.

— Господи! — воскликнула она. — Вразуми заблудшего, прозри слепого! Спаси, Господи, человецев твоих от разорения и гибели! За грехи одного не карай всех, милосердный Боже!

— А впрочем, — прибавила королева, помолившись и поднимаясь с колен, — пусть свершится по воле Твоей! Ты — отмщение, и от Тебя воздаяние!

В дверь снова постучали.

— Кто там еще? — крикнула королева.

— Это опять я, ваше величество, — ответила Сью.

— Что случилось?

— Позвольте войти, мадам? У меня есть для вас важная новость.

— Войди. Видно сегодня утром Господь решил испытать меня, — сказала королева.

— Ох, ваше величество, к сожалению, вы угадали! — подтвердила фрейлина, подойдя к Екатерина. — Только что я узнала, о чем шла речь на заседании Королевского Совета: они говорили о разводе с вами.

Екатерина поморщилась:

— Сплетни! Кто-то специально распространяет их.

— Ах, ваше величество, это не сплетни! Король будет просить святейшего папу о расторжении брака. Приехав ночью с охоты, его величество определенно сказал об этом в присутствии приближенных к нему джентльменов, а по некоторым причинам один из них иногда рассказывает мне о королевских тайнах. Еще король упоминал о леди Энни и говорил, что она будет ему прекрасной женой.

Лицо Екатерина покрылось красными пятнами.

— Значит, это правда... Негодяй, негодяй, негодяй! — сдавленным голосом произнесла она и заплакала во второй раз за это утро.

Фрейлина сочувственно вздохнула, в глубине души, впрочем, довольная, что именно она принесла королеве такое важное известие. Бенедиктус, сцепив пальцы, молча стоял около комода. Екатерина, всхлипывая, подошла к Сью, сняла кольцо с мизинца и отдала ей:

— Постарайся узнать подробнее о замыслах короля. Ты будешь вознаграждена за усердие.

— О, мадам, служить вам — лучшая награда для меня! — ответила фрейлина, принимая кольцо.

— Иди, — приказала ей Екатерина и обратилась к Бенедиктусу. — Что же нам делать, монах?

— Папа никогда не разрешит королю развестись с вами. Ну, а если король пойдет против его воли, то сбудется пророчество, — сурово и внушительно пробормотал Бенедиктус.

— На все Божья воля! — перекрестилась королева. — А я, пожалуй, дополню письмо к императору вестью о том, что его дочь скоро будет брошена мужем. Оставь меня, монах.

* * *

Сэр Джеймс после королевской охоты лег спать только утром. Вернувшись в город, он вместе со своими приятелями поехал в известную им харчевню, хозяин которой в один момент выгнал всех засидевшихся здесь допоздна добрых горожан и устроил для компании благородных джентльменов великолепный ночной пир. Было очень весело: музыканты, не переставая, играли до самого утра, шуты смешили до упада своими выходками, девицы, стройные и симпатичные, были соблазнительны и податливы. Приятели сэра Джеймса напились до потери вменяемости и вели себя непристойно: под утро они раздели всех девиц догола и в таком виде повезли по улицам Лондона, оглашая спящий город дикими криками и пением неприличных куплетов.

Сэр Джеймс благоразумно уклонился от участия в публичной вакханалии и приказал слугам отвезти его домой. Невзирая на утомительную королевскую охоту, бессонную ночь и огромное количество выпитого, он чувствовал себя относительно неплохо. В его голове непрерывно крутилась одна и та же приятная мысль: "Король все-таки решился, наступает наше время! Наше время наступает, — король решился! Наступает время наше — королем все решено!" Довольная улыбка не сходила с лица сэра Джеймса: с ней он приехал домой, с ней его раздели и погрузили в ванну, с ней вытащили оттуда, заснувшего, и положили в постель.

Спал сэр Джеймс, однако, недолго. Не прошло и трех часов, как он был разбужен своим секретарем Джонсом, которому пришлось изрядно потрудиться, чтобы привести шефа в чувство. Наконец, сэр Джеймс открыл глаза, осмысленно посмотрел на Джонса и ясным звучным голосом сказал:

— Спасибо, милая девушка, ты можешь идти домой.

— Но милорд...

— Иди, иди, ты мне больше не нужна, — произнес сэр Джеймс, отвернулся и заснул.

— Милорд! Проснитесь! Да проснитесь же! — потеряв терпение, секретарь бесцеремонно потряс шефа за плечи.

— Что? Что? Что? — приподнялся сэр Джеймс на кровати. — Как ты смеешь прикасаться ко мне, трактирщик? Я не стану платить за то вино, которое не пил!

— Я не трактирщик, милорд! Я ваш секретарь! — отчаянно воскликнул Джонс.

— Секретарь? — задумчиво проговорил сэр Джеймс и невнятно пробормотал, засыпая: — Может быть, может быть...

— Ну, проснитесь же, милорд! Умоляю вас! У меня чрезвычайное сообщение, — Джонс снова потряс его за плечо.

— Сообщение? Вы говорите "сообщение"? — сэр Джеймс вздохнул и приложил руку к голове. — Что означает сообщение?

— То есть как? — изумился Джонс. — Ну, сообщение — это известие, новость, сведение...

— Боже мой, как много слов! — прервал его сэр Джеймс. — Для чего их так много, если все они означают одно и то же? Вы меня совсем запутали. Вернемся к этому... как вы сказали?

— Сообщению, милорд!

— Ради бога, не кричите, — поморщился сэр Джеймс. — Сообщение... Что-то я никак не могу уловить смысл этого слова... Сочетание букв вроде знакомое, но что за ними стоит, не могу понять. Ведь это слово начинается на "с"?

— Да, милорд, — подтвердил Джонс.

— А дальше?

— Дальше — две буквы "о". О-о.

— О-о?

— О-о.

— Как, еще "о-о"? Значит, всего четыре "о"? О-о-о-о?

— Нет, милорд! Всего две "о"! О-о!

— Не кричите, ради бога! Вы меня вовсе запутали: то две буквы у вас, то четыре. Так мы никогда не дойдем до истины. Оставим в покое буквы, и скажите то, что вы хотели сказать просто: без букв и без обозначений! — сэр Джеймс устало откинулся на подушку.

Секретарь удивленно пожал плечами.

— Я хотел сказать, милорд, что королева написала письмо императору, в котором она обвиняет нашего государя в преступлениях против религии, нравственности, против законов государства, а также в оскорблении ее королевского величества, — и пишет о намерении короля развестись с ней. Королева просит императора принять все меры к низложению короля Генриха.

Сэр Джеймс в одно мгновение поднялся с постели.

— Откуда вам это известно? — спросил он, недоверчиво глядя на Джонса.

— Королева поручила своему придворному — сэру Фердинанду — тайно отвезти письмо. Но тот оказался благоразумным человеком, и прежде чем ехать к императору, встретился со мной и показал мне послание королевы. Мне пришлось заплатить сэру Фердинанду тридцать серебряных монет.

— Вам возместят ваши расходы, — небрежно махнул рукой сэр Джеймс. — Итак, разрыв между королем и королевой стал окончательным. Более того, королева решилась на государственную измену — на свержение законного правителя страны. Ах, как хорошо все складывается, удача сама стучится к нам в дверь! Быстро мне одеваться, — я еду на прием к королю. И позвать лекаря, — пусть даст мне что-нибудь, избавляющее от головной боли и тошноты!

* * *

Почти в тот же час сэр Томас сидел у себя в кабинете в кресле перед камином, перелистывая старинную книгу, оплетенную почерневшей телячьей кожей. Дверь в кабинет беззвучно открылась, и вошла жена сэра Томаса. Она приблизилась к мужу, ласково кивнувшему ей, обняла его и заглянула в книгу, которую он читал.

— Что это за фолиант? — спросила она.

— "Основания стоицизма", — ответил сэр Томас.

— Я думала, ты пишешь.

— Нет. Я больше никогда не буду этого делать, — сказал он, нахмурившись.

— Почему?

— Подчинить перо запросам толпы и выгодно продавать свои литературные изделия — вот единственное, ради чего можно заниматься литературой. Тот, кто следует этим принципам, заслуживает уважения как хороший ремесленник и расчетливый купец. Но горе пришедшему в литературу с высшими побуждениями, с искренними душевными порывами! В лучшем случае его ждет небрежное внимание избранных ценителей, в худшем — шиканье растревоженной публики. Я не хочу больше стоять у позорного столба, не хочу слышать злобные выкрики своих врагов и ядовитые слова утешения от своих друзей. Слава богу, мы достаточно обеспечены, и мне не надо торговать своими мыслями и чувствами, чтобы заработать себе на жизнь!.. Помимо всего, я сейчас сильно устаю на государственной службе; если бы я и хотел заняться сочинительством, у меня нет ни времени, ни сил на литературные упражнения, — сэр Томас вздохнул.

— У тебя что-то случилось? На вчерашней охоте его величества? — насторожилась жена.

— У меня — нет. У всех нас — да.

— Я не понимаю тебя.

— Король оказал особые знаки внимания юной леди Энни, — коротко объяснил сэр Томас.

— Ну и что? Слабость короля к молодым девицам известна всем.

— Государь хочет развестись с королевой.

— Вот новость! — засмеялась жена. — Да он уже много лет хочет с ней развестись!

— Нет, теперь его намерение решительно и серьезно. Сама королева убеждена в этом. Сегодня она отправила письмо своему отцу императору, в котором просит заступничества и требует принять меры к низложению короля.

— Святая Дева! Неужели это правда? — жена сэра Томаса испуганно взглянула на него.

— Я читал письмо королевы.

— Ты читал ее письмо?

— Не удивляйся. Посланец королевы показал мне его перед тем как отправиться к императору. Мудрый он человек, посланец королевы, — решил, что в интересах государства я должен знать о ее письме! — невесело улыбнулся сэр Томас.

— Что же будет? — с тревогой спросила жена.

— Я обязан доложить государю об этом письме. Но тем самым я дам повод королю для обвинения ее величества в заговоре. Развод станет неизбежным даже и без согласия церкви. Мы поссоримся с императором, мы поссоримся с папским престолом, но не это самое страшное.

— Боже мой! Война, отлучение от церкви — и это еще не самое страшное? О чем ты говоришь! — ужаснулась жена.

— Войны может и не быть, а власть Папы сейчас не так сильна, как раньше, когда он легко менял королей и перекраивал королевства по своему усмотрению. Нет, меня тревожит не война и не отлучение от церкви... — сэр Томас замолчал, поглощенный своими мыслями.

Жена легонько дунула ему на волосы.

— Очнись. Что же тебя беспокоит, если не война и не проклятие Папы?

— Разрыв с понтификом позволит сэру Джеймсу и подобным ему джентльменам поставить церковь в зависимость от светской власти, от короля, и уж они постараются использовать преимущества этого нового порядка, уверяю тебя! — сказал сэр Томас. — Они обратят веру в свою послушную служанку, которая станет исправно трудиться во имя их обогащения. Освободиться от власти деспота — еще не значит получить свободу; деспотизм Папы они хотят заменить тиранией безжалостных хищников, пожирающих своих слабых собратьев. Кто спорит, наша страна тяжело больна, но вместо того чтобы бороться за ее исцеление, эти джентльмены хотят поскорее умертвить ее, да еще и забрать себе оставшееся наследство. Справиться с болезнью, убив больного, — таков метод их лечения. Не исцеляют они, а убивают, и потому будут прокляты во всех делах своих!

— Как ты разволновался, дорогой мой, — жена поцеловала сэра Томаса в щеку. — Так ли все ужасно, как тебе представляется?

— Боюсь, что еще ужаснее. "Чуму проказе предпочтем, мы с нею лучше проживем!" — неожиданно пропел фальцетом сэр Томас.

Отстранив жену, он встал с кресла и принялся расхаживать по кабинету; она с удивлением смотрела на своего разгорячившегося мужа, обычно спокойного и хладнокровного.

— Извини меня, дорогая, я должен ехать к королю. Я обязан сделать все возможное, чтобы не допустить расторжения его брака и разрыва с Папой. Тяжело плыть против течения, но я должен! — сказал он.

— А ты подумал о последствиях? — настороженно спросила жена.

— Да. Я подумал о последствиях, и поэтому я пойду до конца, чем бы это мне не грозило, — ответил сэр Томас, остановившись перед ней.

Она покачала головой и вздохнула, не решившись перечить ему.

* * *

Пока сэр Джеймс беседовал со своим секретарем, а сэр Томас — со своей женой, король и не подозревал, что его семейные проблемы так взволновали в это утро столь важных джентльменов Он принимал ванну, наполненную душистой теплой водой, и с удовольствием вспоминал вчерашнюю охоту, позволяя себе шутить со слугами, омывающими и массирующими его большое грузное тело.

После ванны короля облекли в удобную домашнюю одежду, и он направился в малую столовую, где обычно завтракал в узком кругу гурманов. Малая столовая находилась во флигеле дворца; ее широкие окна выходили в уютный маленький садик, отделенный от остальной части королевского парка высокой кирпичной стеной. Когда было тепло, Генрих обычно приказывал открыть двери в сад, и столовая наполнялась свежим влажным запахом листьев и хвои.

Утренние сотрапезники короля занимали незначительные придворные должности и не имели ни малейшего влияния на государственные дела, зато хорошо разбирались в вопросах гастрономии и кое-что смыслили в искусстве. Разговор за столом шел исключительно на эти темы, и если кто-нибудь нарушал негласное правило, запрещавшее обсуждение иных предметов, то больше он не появлялся на королевском завтраке.

Среди прочих гостей бессменным сотрапезником короля на протяжении многих лет был сэр Френсис. В молодости он отличился во время гражданской войны: сэр Френсис со своим отрядом четыре года занимал глухую оборону в густых лесах, а когда в войне определился победитель, немедленно вышел из лесной чащи и встал под его знамена, за что получил награду и почетное место при королевском дворе. Сумев благополучно пережить все потрясения во время правления отца Генриха, сэр Френсис достиг старости, не ведая бед и разочарований. Не зная почти ничего о живописи, музыке и литературе, он слыл знатоком искусства на завтраках Генриха, — короля забавляли суждения старика на сей счет.

Этим утром у короля было прекрасное настроение, поэтому он решил потолковать с сэром Френсисом о поэзии. Заняв свое место во главе стола, Генрих посмотрел на косые лучи осеннего солнца, сквозь ветви деревьев бьющие в окна столовой, и сказал:

— Не открыть ли нам двери в сад? Чудесные дни стоят нынче! Не помню уж, когда была в последний раз такая погожая осень; после полудня воздух прогревается, как летом. Ночи, правда, холодные, и утром не тепло... Нет, не будем открывать двери, а то сэр Френсис, не дай бог, простудится.

— О, благодарю вас за заботу, ваше величество! — приподнялся тот из-за стола.

— Пустое, пустое! Мне бы хотелось продолжить наш разговор об итальянском искусстве, — а кто, кроме вас, сэр, может дать нам наилучшее представление о нем! Позавчера мы говорили о Петрарке — автор хоть и не новый, но интересный. Как, по-вашему, сэр Френсис, в чем притягательность его любовного стиха?

— Любовного стиха? — сэр Френсис отложил вилку и вытер салфеткой губы. — Ваше величество, да стихи ведь и пишутся от любви! Если вы любите, предположим, какую-нибудь молодую девицу, то спрашивается, как вам быстрее всего затащить ее в постель? Тут два способа подойдут: подарки и красивые слова. И до того и до другого девицы очень охочи. Подарите ей, к примеру, колечко, и скажите что-нибудь эдакое, красивое, о том, как она хороша, и как вы ее любите, — и вы уже сделали один из трех шагов по пути к победе!

— Вот как? А еще два шага? — улыбаясь, спросил Генрих.

Сэр Френсис выдержал артистическую паузу:

— Разве вы не знаете, ваше величество?

— Ожидаю, что вы меня просветите.

— Почту за честь, ваше величество. Второй шаг — поведайте ей о своих тайнах. Женщины обожают чужие тайны. Правда, надо помнить о том, что ваши секреты перестанут быть секретами, как только вы о них расскажете женщине, поэтому душу следует открывать с осторожностью и не увлекаться искренностью. Но можете не сомневаться, ваше величество, что став поверенной ваших тайн, девица приблизится к вам, как рубашка к телу.

— Ваши рассуждения основательны, милорд. А третий шаг?

— Развеселите ее, говорю я, развеселите, если хотите добиться ее симпатии! Девицы смешливы от природы; посмотрите на них, — такое ощущение, что они непрерывно хихикают. Поразите ее своим остроумием, заставьте смеяться, — и крепость падет, не выдержав последнего удара! Но, упаси вас господь, ваше величество, смеяться над самой девицей: они этого ужасно не любят. Лесть и похвала должны сопровождать ваше наступление.

— Прекрасная речь, сэр Френсис! Она обличает в вас опытного соблазнителя, но я не понимаю, какое отношение имеет все это к поэзии Петрарки? — с усмешкой спросил Генрих.

— К поэзии? Да самое что ни на есть прямое, ваше величество! Где, как не в стихах, вы можете красиво рассказать о любви, открыть свою душу и показать свой ум?

— Но поэзия более склонна к трагедии, чем к комедии. Как же быть с последним пунктом вашей теории соблазнения?

— Трагедия? Гм, притворство, одно притворство, ваше величество! Без этого, впрочем, тоже нельзя, нужно же показать, как ты страдаешь, — куда же без этого? Но если вглядеться пристальнее, то за любой трагедией скрывается комедия. Иначе и быть не может, ибо в нашей жизни все — сплошная насмешка, ваше величество. Ох, помню, ухаживал я в свое время за молодой графиней необыкновенной красоты! Ухаживание проходило строго по правилам, размеренно и методично, в соответствии с требованиями любовной науки. Но графиня мне попалась несговорчивая, не шла со мной в постель, хоть ты тресни! Тогда я решил прибегнуть к поэзии...

— Вы, сэр Френсис? — король уронил вилку. — Вы писали стихи?

— Нет, ваше величество. Помилуй бог, разве я стал бы заниматься подобной дичью? Я покупал стихи у безвестного рифмоплета, который задешево сочинял их по моему заказу. К сожалению, мой стихотворец был неравнодушен к Бахусу, и страсть к творчеству часто растворялась у него в стакане с вином. В таких случаях мне приходилось воровать стихи у признанных поэтов, благо, дамы у нас не читают поэтические книги. Кое-что я помню до сих пор:

Мадам, вы красоты храните клад,

Алмазной чистоты победный взгляд,

И пламенный рубин щеки румяной...

А что дальше? Проклятая память! Ах, да!

...Но не видать от вас ни ласки, ни привета!

Поймите, ведь плачу я и день, и ночь подряд,

И говорю несвязно, невпопад,

Так сильно к вам любовью я объят!

Нет, простите, ваше величество! Не то! Правильно будет вот как:

Сильнее я любовью объят,

Чем окунь жареный объят сметаной!

...Сегодня я в ваш сад пришел,

Росой обрызган,

Как полный жалости цветок!

Не может сердце горевать...

Забыл... Кажется так:

...Постоянно,

Пролейте ж мне бальзам на раны!

Ну, нечто вроде этого! И что бы вы думали, ваше величество? Целый год правильных ухаживаний не дал никакого результата, а мои стихотворные послания в два счета добыли мне сердце графини! Святые угодники, как это понять, почему такая чушь трогает сердце женщины? Если бы я принялся изъясняться подобным образом на людях, меня по справедливости отправили бы в приют для душевнобольных. Но женщины — все немного сумасшедшие, так что поэзия для них годится в самый раз!

Генрих расхохотался:

— Благодарю вас, милорд! Вы изрядно развлекли нас своими глубокими мыслями. Кушайте, джентльмены, кушайте! В обед будут поданы рыбные блюда. Надеюсь, вы присоединитесь к числу гостей, обедающих у меня? А завтра мы обсудим, насколько хорошим получился обед у моих поваров.

* * *

Продолжая пребывать в благодушном расположении духа, король вышел в парк, уселся на скамью под старым вязом и позвал мажордома.

— Много ли народа дожидается моего выхода? — спросил Генрих.

— Все придворные чины хотят засвидетельствовать, как всегда, почтение и преданность вашему величеству, — ответил мажордом.

— Подождут! — отмахнулся Генрих. — А кроме них?

— Ваш духовник, государь.

— Опять будет упрекать меня за то, что я пропустил заутреню, — скривился король. — Подождет! Еще кто?

— В особой комнате вас дожидается мастер Хэнкс, — сообщил мажордом, понизив голос.

— Хэнкс? Дожидается? — Генрих удивленно повел головой. — Попросите его придти сюда.

— Хэнкс дожидается... Странно, — сказал король сам себе...

Пока мажордом ходил за Хэнксом, Генрих успел задремать на солнышке, и ему приснился хороший сон. Увидел он синее прозрачное озеро, окруженное просторным дубовым лесом. На берегу был раскинут громадный шатер из прозрачных шелковых тканей, весь пронизанный светом и наполненный легким теплым воздухом. В шатре пировали сотни благородных господ, одетых в яркие пестрые одежды, и Генрих был среди них, но почему-то не в центре стола, как ему полагалось, а с краю, у самого выхода. Короля несколько расстроило это обстоятельство, но тут он увидел рядом с собой юную леди Энни и заулыбался.

Леди Энни без тени смущения весело болтала с Генрихом о всяких пустяках и норовила коснуться его то рукой, то ногой, то грудью. Король, очень довольный подобным обращением с ним этой молодой леди, с восторгом ощущал ее прикосновения и, млея от счастья, внимал ее милой болтовне.

Поведение леди Энни становилось, между тем, все более вызывающим и страстным; наконец, совершенно расшалившаяся юная проказница вскочила из-за стола и увлекла короля к выходу из шатра, на берег озера. Здесь она стала торопливо раздеваться, успевая в то же время снимать одежду с Генриха. Едва леди Энни и король обнажились полностью, полог шатра вдруг широко распахнулся, пирующие там дружно повернулись и принялись пристально рассматривать наготу короля и его спутницы. Смущенный король пытался закрыться руками, но леди Энни с хохотом схватила его под локоть и потащила в воду. Вода подняла влюбленных, и они заскользили по глади озера, подобно двум лебедям.

Генрих вскрикнул от восторга — и пробудился...

Зевая, он потянулся, с кряхтением расправил затекшую спину, и заметил мажордома и Хэнкса, стоявших в нескольких шагах от скамьи.

— Вы можете быть свободны, — сказал король мажордому.

Тот поклонился и ушел. Генрих обратился к Хэнксу:

— Как вы деликатны, мастер Хэнкс! Не потревожили меня за завтраком, дали поспать в саду, — по-видимому, дело, с которым вы пришли ко мне, не столь значительно?

— Боюсь, что вы ошибаетесь, ваше величество, дело значительное, — возразил Хэнкс, вглядываясь куда-то вглубь парка.

— Да? Тогда я слушаю вас. Что вы молчите?

— Сегодня утром ее величество отправила письмо своему отцу, в котором категорически требует лишить вас престола в связи с вашим намерением развестись с ней, а также оскорбительным поведением вашего величества в ее отношении, — сказал Хэнкс, по-прежнему глядя мимо короля.

— Что? Что вы сказали? Что?! — Генрих поднялся и подошел вплотную к Хэнксу. — Не может быть!

— Увы, ваше величество! Я ознакомился с посланием королевы и скопировал его. Письмо мне дал сэр Фердинанд — доверенный ее величества, которому она приказала отправиться к императору с этим письмом.

— Где копия письма? — резко спросил король.

— Вот она, ваше величество, — Хэнкс достал бумагу из папки и передал ему.

Король быстро читал послание. Лицо Генриха потемнело от прихлынувшей крови, а левая щека задергалась, что случалось с королем в минуты сильного душевного потрясения.

— Сэр Фердинанд и раньше рассказывал мне о некоторых секретах ее величества, но в данном случае он превзошел самого себя, — говорил Хэнкс. — Он показал письмо королевы не только мне, но еще и сэру Томасу, и сэру Джеймсу. Глупый, трусливый, жадный человек! Теперь трудно будет скрыть его предательство. Что же касается сэра Томаса и сэра Джеймса, полагаю, что они уже подъезжают к дворцу вашего величества. Один станет уговаривать вас простить королеву, другой — покарать ее.

Но король не слушал Хэнкса; прочитав письмо, Генрих весь напрягся и закусил нижнюю губу. Хэнкс опустил голову, зная, что король взбешен, и его гнев сейчас выплеснется наружу.

— Вы с этим шли ко мне, и могли задержаться под предлогом того, что не хотели меня тревожить? — глухо произнес Генрих, потрясая бумагой. — Надеюсь, вы арестовали посланца королевы, и оригинал письма также находится у вас?

— Я не мог так поступить без приказа вашего величества, — возразил Хэнкс, не поднимая головы.

— Дьявол меня побери! — закричал король, затрясшись от ярости. — Вы ротозей или изменник, Хэнкс! Немедленно догнать этого Фердинанда! Немедленно! Что вы стоите, черт вас возьми?!

— Догнать сэра Фердинанда не удастся, ваше величество. Он уехал в порт около трех часов назад. Там его ждал корабль; поскольку погода сегодня благоприятная, и ветер попутный, то корабль теперь уже в открытом море, — бесстрастно сказал Хэнкс, все так же не поднимая глаз на короля.

— Изменник! Предатель! — прорычал Генрих, сдерживаясь, чтобы не ударить Хэнкса. Повернувшись к нему спиной, король стремительно пошел по дорожке парка, крикнув из-за поворота:

— Вы будете казнены, мастер Хэнкс! И перед смертью будете долго мучаться! Я прикажу палачам, чтобы они растянули казнь на целый день и применили к вам самые зверские пытки! Вы заплатите мне за ваше предательство, мастер Хэнкс!

Грохнула калитка, ведущая в основную часть парка, и тяжелые шаги короля затихли вдали. Тогда Хэнкс поднял голову, и в глазах его промелькнула усмешка. Он сел на мраморную скамью, нагретую королем, небрежно развалился на ней и вынул флягу из потайного кармана своего короткого суконного плаща. Провожая взглядом опадающие с вяза листья, Хэнкс с наслаждением, размеренно и не спеша, сделал несколько глотков душистого травника.

Просидев так несколько минут, он прислушался, убрал флягу, поднялся и принял прежний виноватый вид. Через мгновение снова грохнула калитка, и в дальнем углу сада показался Генрих. Подойдя к Хэнксу, король мрачно сказал:

— Ну, какие у вас есть оправдания? Предоставляю вам последнее слово.

— Спасибо, ваше величество, — ответил Хэнкс с поклоном. — Мои оправдания заключаются в том, что я стремился точно исполнить вашу волю, государь.

— Как это? — спросил король, сдерживая свой гнев.

— Вчера ночью, вернувшись с охоты, вы определенно заявили, что хотите добиться развода с королевой, не так ли?

— Так.

— Письмо ее величества является решительным шагом к разводу. Королева взяла на себя неприятную обязанность сообщить императору и папскому престолу о распаде вашего брачного союза. Мы можем быть только благодарны ей за это.

— Но она в своем письме обвиняет меня во всех смертных грехах! — раздраженно заметил король.

— Естественно. Чего еще ждать от разозленной женщины? Извольте заметить, однако, что ее нападки на вас основаны на эмоциях, а не на фактах, поэтому письмо не может служить обвинительным документом против вашего величества, и не будет использовано в этом качестве ни императорским, ни папским двором. Они бы выставили себя на всеобщее посмешище, если бы стали ссылаться на вздорные женские измышления в борьбе против вас.

— Но Екатерина требует, чтобы я был свергнут! Она хочет лишить меня короны! — закричал Генрих.

— Конечно. Женщины необыкновенно мстительны, и в своей мести безжалостны. Тем не менее, призывы королевы остаются пустым сотрясением воздуха, поскольку право принимать решения принадлежит не ей, а ее отцу и святейшему папе. Полагаю, что они захотят лишить вас короны и без подсказки королевы. Но мы, ваши преданные слуги, сумеем защитить ваше величество от их козней, — Хэнкс встал на одно колено перед королем.

— Подсказка! Это не подсказка — это заговор! Екатерина могла бы взойти на эшафот, если бы вы задержали ее посланника и перехватили письмо, — жестко сказал Генрих.

— Да, у вас были бы неоспоримые доказательства ее вины, на основании которых ваш суд, несомненно, приговорил бы королеву к смерти, — согласился Хэнкс, глядя на короля снизу вверх. — Однако, ваше величество, развестись с королевой — это одно, а казнить королеву — это совсем другое. Казнь ее величества настроила бы против вас весь цивилизованный мир, и война с императором стала бы абсолютно неизбежной.

— Но письмо могло бы стать если не основанием для смертного приговора, то формальным поводом для развода, — об этом вы не подумали, мастер Хэнкс? — проворчал король.

— Зачем выносить на люди всю ту грязь, которую ее величество вылила на вас? Я уже имел честь доложить вам, что нельзя серьезно относиться ко всякому вздору. Есть более серьезные основания для развода; о них говорилось на Совете, и в ближайшее время они будут вынесены на рассмотрение парламента. Таким образом, не ваша прихоть и не капризы королевы, но воля народа, которым вы, ваше величество, управляете, станет причиной расторжения вашего брака. Глас народа — глас Божий, и король не может не прислушаться к нему, — торжественно сказал Хэнкс.

Генрих скрестил руки на груди и насупился. Хэнкс терпеливо ждал королевского волеизъявления.

— Ладно, мастер Хэнкс. Считайте, что на этот раз вы спаслись от топора палача. Но горе вам, если вы когда-нибудь мне измените! — произнес Генрих с угрозой.

— Моя жизнь всецело принадлежит вашему величеству, — склонился Хэнкс почти до земли.

— Конечно, а как же иначе? — буркнул король. — Поднимитесь, мастер Хэнкс, вы прощены.

Хэнкс встал и снова поклонился королю. После этого мажордом, наблюдавший эту сцену издали, решился подойти к Генриху и доложить ему:

— Ваше величество, лорд-канцлер сэр Томас и королевский советник сэр Джеймс почтительно просят у вас аудиенции.

— Позвольте мне удалиться, ваше величество? — спросил Хэнкс.

— Да, но эти джентльмены? Что мне сказать им?

— Если вам угодно, государь, обнадежьте обоих. Ее величество не поплатится за свое неосторожное послание, — скажите вы сэру Томасу; развод с ее величеством отныне неизбежен, — сообщите вы сэру Джеймсу. И то, и другое — сущая правда.

— Я разведусь с королевой, однако не причиню ей вреда... Да, вы правы, мастер Хэнкс. Но, Господь мой Вседержитель, с каким наслаждением я бы посмотрел, как моей дорогой Екатерине отрубили бы голову на плахе!..

* * *

Этот день едва перевалил на вторую половину, а в столице уже стали распространяться слухи о желании короля жениться на леди Энни и о заговоре королевы. Никто ничего точно не знал, но все почему-то одинаково утверждали, что королева замыслила произвести государственный переворот по плану ее отца-императора, но заговор был вовремя раскрыт (одни говорили — сэром Томасом, другие — сэром Джеймсом), после чего король приказал поместить королеву под домашний арест до суда. Про леди Энни рассказывали разное: некоторые упоминали о ее хитрости и коварстве, и жалели короля, страдающего от происков этой юной хищницы; но были и такие, которые считали Энни тайным агентом королевы, подставной фигурой в сложной политической игре, затеянной Екатериной.

Прямым следствием всех этих слухов стал неожиданный интерес высшего общества к леди Энни. После обеда к ее дому подъезжала карета за каретой, и визитеры занимали очередь, чтобы засвидетельствовать фаворитке короля свое почтение и уважение. Отец и мать Энни вначале не могли понять, отчего это гости едут и едут к ним в дом? Когда они получили соответствующее разъяснение, то были настолько обрадованы, что отец Энни, несмотря на возраст и болезни, вскочил со своего одра и сделал какой-то немыслимый пируэт, а мать немедленно решила заказать у портного новое платье.

Леди Энни была, однако, невесела вопреки обстоятельствам. На лице девушки отражались явное смущение и неудовольствие, из-за чего посетители за глаза называли ее притворщицей, ханжой и высокомерной гордячкой.

Ближе к ночи поток гостей иссяк, и, наконец, усталый дворецкий объявил о визите последнего на сегодня человека — сэра Джорджа. Так как сэр Джордж приходился кузеном леди Энни, то ее родители не особенно с ним церемонились: для приличия поговорив с сэром Джорджем минут пять о погоде, они отправились отдыхать, оставив молодых людей под присмотром старой няни.

В гостиной установилась неловкая тишина. Леди Энни сидела у стола, рассматривая голландские гравюры с кораблями, мельницами и каналами, а сэр Джордж упорно разглядывал свои замшевые перчатки. Няня скоро уснула в кресле у камина, в комнате послышалось ее размеренное посапывание. Сэр Джордж положил перчатки на колено, прокашлялся и спросил тусклым голосом:

— Значит, вас можно поздравить? Не каждой девушке удается занять такое высокое положение.

— Так низко упасть, хотели вы сказать? — живо возразила леди Энни.

— Упасть? Поднявшись на высоту королевского трона?

— О, нет, опустившись во мнении людей!

— Во мнении людей? Сотни девушек завидуют вам; отцы и матери мечтают, чтобы их дочери оказались на вашем месте!

— Мне грустно это слышать!

— Как не завидовать супруге короля и королеве!

— Но я ни то и не другое! Король женат, и трон с ним разделяет королева Екатерина!

— Трон разделить нельзя! Он был и есть, и будет королевским!

— Что проку мне тогда к нему стремиться? Быть вечной гостью в чужом дому, — какая в этом радость?

— Для королевы королевство — свои пенаты! А в целом вы, конечно, правы: да, гости мы в чужом дому: его хозяин в любой момент нас может попросить покинуть этот дом.

— Наш долг повиноваться тому, кто создал дом, но ни его лакеям!

— Опомнитесь, кузина! Власть короля священна, нельзя ее порочить сравненьем низким!

— Нет, вы опомнитесь, кузен! Вы будто на голову встали, и смотрите на мир, перевернувшись! Высокое — под вашими ногами, а низкое — у вас над головой!

При этих словах сэр Джордж вскочил, поклонился, пошел к дверям, потом остановился, вернулся к леди Энни и бросился перед ней на колени.

— Простите меня, простите меня, о, простите меня, милая Энни! Я сам не знаю, что несу! К черту все эти стихотворные формы, принятые для общения в высшем свете, давайте говорить прозой. Когда мне рассказали о желании короля жениться на вас, кровь вскипела в моих жилах, волосы встали дыбом, сердце остановилось от боли! О, если бы я мог стать ветром и унести вас далеко-далеко отсюда, в волшебные края, где люди живут счастливо и беззаботно! О, если бы я обладал чудесной силой, чтобы предотвратить ту участь, которая вас ожидает!

Леди Энни поморщилась:

— Остановите поток высокопарных речей, Джордж, и отвечайте попросту: вы действительно меня любите?

— Больше жизни! — ответил он, покрывая ее руку поцелуями.

— Тише! Вы разбудите няню. Если вы меня действительно любите, то докажите это действием.

— Как? Не понимаю... О чем вы говорите, любимая?

— Давайте обвенчаемся. Завтра или послезавтра, как можно скорее!

— Обвенчаемся? Разве это возможно? Но ваши родители, но мои родители? А король? Боже мой, а как же король? — сэр Джордж встал и растерянно посмотрел на леди Энни.

— Какое вам дело до них до всех, включая короля, если вы меня любите? Мы обвенчаемся, и никто не посмеет разлучить нас.

— А король?

— Король может развестись со своей женой, но даже он не сможет заставить чужую жену развестись с ее мужем.

Сэр Джордж поперхнулся, побледнел, отвел глаза, вынул кружевной платочек и вытер губы.

— Вас что-то смущает, Джордж? — спросила леди Энни, пытаясь поймать его взгляд.

— Энни, вы плохо знаете короля, — ответил он, мельком взглянув на нее и снова отведя глаза. — Король не выносит ни малейшего сопротивления своим желаниям. Он способен на все. Понимаете — на все!

— В таком случае, наше счастье будет коротким; может быть, мы погибнем, но мы все-таки будем вместе! — твердо сказала леди Энни.

— Нет, нет, нет, моя несчастная Энни, вы не представляете себе последствий этого поступка! Король расценит нашу женитьбу как прямой вызов ему, как оскорбление его величества! К тому же, за спиной короля стоят влиятельнейшие джентльмены, которые в одночасье погубят нас, если мы нарушим их планы! — сэр Джордж в ужасе воздел руки вверх.

— Значит, вы отказываетесь от меня, сэр Джордж? — голос леди Энни напрягся и зазвенел.

— Отказаться от вас? Разве это возможно? Разве можно отказаться от воздуха, от воды, от света? Отказаться от вас означает отказаться от жизни, дорогая Энни! — вскричал сэр Джордж.

— Тише, пожалуйста, тише! Я вас не понимаю. Что же вы предлагаете?

— Увы, увы мне, горькому страдальцу! Я должен буду наблюдать, как злая судьба безжалостно отнимает у меня мою любимую! Зачем я только полюбил вас, и зачем дожил до этого дня! — сэр Джордж начал рвать на себе волосы.

— Перестаньте, Джордж, вы сейчас больше похожи на неумелого актера из балагана, чем на доброго мужественного человека, каким я вас знала. Скажите прямо: вы отказываетесь обвенчаться со мной?

— Обвенчаться с вами? Это моя самая заветная мечта!

— Так вы согласны?

— Если бы я мог! О, если бы я мог!

— Так вы не согласны?

— Потерять свое счастье?

— Ответьте: да или нет?

— Вы слишком жестоки, Энни! Если бы вы могли почувствовать, что со мной происходит! Меня словно четвертовали, разорвали на части; мои страдания невыносимы! Меж сердцем и рассудком нет согласия; душа болит, и слезы льются потоками из глаз моих!

— В конце концов, вы можете сказать определенно?

— Хочу сказать я — "да", но не могу!

— Не можете?

— Но как бы я хотел сказать вам "да" и повести вас к венцу, и ангелы нам пели бы супружеские гимны, и Дева Пресвятая осенила бы наш брак своею благодатью, и скрепил бы его Господь невидимой, но прочною печатью, и....

— Хватит! Я вас поняла. Вы хотели бы, но вы не можете. Наше венчание не состоится. Ладно, я выйду замуж за короля! — с отчаянной решимостью проговорила леди Энни. — Прошу меня извинить, но я должна оставить вас. Уже наступила ночь, давно пора спать. Да и что подумает его величество, если ему доложат о вашем позднем визите ко мне.

— О, не будьте так суровы со мной, Энни! Я умру от горя, если вы отнимете у меня всякую надежду на ваше расположение! — сэр Джордж схватил руку леди Энни.

Энни выдернула руку и громко позвала няню:

— Няня! Няня! Проснитесь! Сэр Джордж нас покидает.

Няня встрепенулась и поспешно встала с кресла, поправляя чепчик и добродушно улыбаясь после хорошего сна.

— Благодарю вас за визит, милорд, — холодно произнесла леди Энни и позвонила в колокольчик, вызывая дворецкого.

— Я был счастлив засвидетельствовать вам свое почтение, дорогая леди, — уныло ответил он.

— Дворецкий проводит вас до выхода. Спокойной вам ночи и спокойных дней, сэр Джордж, — леди Энни сделала реверанс и в сопровождении няни удалилась из гостиной.

Сэр Джордж с тоской проводил ее взглядом, глубоко вздохнул, одел перед зеркалом шляпу и перчатки, поправил перевязь шпаги, — и вслед за сонным дворецким пошел к выходу из дома.

Часть 4. Заседание парламента

Внеочередное собрание парламента вызвало повышенный интерес столичной публики. Галерея, предназначенная для гостей, быстро заполнилась народом, хотя до открытия заседания было не меньше часа. Парламент должен был принять обращение к святейшему папе с просьбой разрешить развод его величества короля с ее величеством королевой. Всем было интересно, что скажут достопочтенные члены парламента по поводу королевского развода, поэтому за места на гостевой галерее платили большие деньги, и нашлись оборотистые джентльмены, неплохо заработавшие на этом.

Погода в день заседания выдалась гнуснейшая: еще накануне было ясно, тепло и солнечно, но ночью поднялся холодный ветер, небо затянулось тяжелыми тучами, полил ледяной дождь, а утром посыпались густые хлопья мокрого снега. Городские улицы немедленно покрылись слякотной грязью, а местами стали вовсе непроходимыми, но даже это не остановило любопытствующих: кто верхом, кто в карете, кто в портшезе, кто на своих двоих, — они добирались сквозь снег и грязь до унылого безликого здания парламента, чтобы присутствовать на историческом собрании.

Старый сэр Френсис, сотрапезник короля, тоже явился сюда со своим племянником Джоном.

— Нипочем бы не поехал в такую мерзкую погоду в такое мерзкое место, если бы не ваша добрая матушка, моя любимая сестра, — ворчал он, усаживаясь в кресло в одной из гостевых лож.

— Но согласитесь, дядя Френсис, сегодняшнее заседание имеет судьбоносное значение для нашей страны. Обидно было бы не приехать и не посмотреть на все своими глазами, — возразил Джон.

— Наивный молодой человек! Вы думаете, что судьбоносные решения принимаются на виду у публики, что процесс их обсуждения выносится на всеобщее обозрение? Нет, важные решения принимаются без лишних ушей и без лишних глаз, и мы никогда не узнаем, как и почему они принимаются, — глубокомысленно произнес сэр Френсис.

— Я понимаю, дядя, но мне интересно послушать, что будут говорить уважаемые джентльмены из парламента, — сказал Джон.

— Вот в этом я с вами соглашусь, сэр племянник! Здесь, в парламенте, много интересного. Какие грандиозные сделки здесь совершаются, какие деньги делают тут! А какая игра здесь ведется, и с каким мастерством ее ведут здешние джентльмены! — восторженно произнес сэр Френсис, жмурясь от удовольствия. — Что там ваш театр с его жалкими лицедеями! Настоящей подлинной игрой вы можете насладиться только тут. Какие таланты блистают в этих стенах! Видели бы вы, как господа из парламента умеют изображать сострадание, жалость, праведность, благородный гнев, искреннюю заботу, неустанный труд. Какой энергией полны их речи, каким огнем пышут их очи, как дрожат их голоса! А какие жесты, какая походка, какая осанка, — да, редко найдешь актера, подобного этим джентльменам. Впрочем, есть тут, конечно, и люди, не имеющие особых дарований; больше того, скажу вам откровенно, дорогой Джон, таких здесь большинство, но какой же спектакль обходится без статистов? Пусть они не умеют связать двух слов, пусть они необразованны, неграмотны, грубы, глупы и грязны, — это не важно. Их задача — обеспечить игру ведущих актеров и поддержать сценическое действие. Без них не было бы театра.

— Хорошо, ну, а что вы скажете о верхней палате парламента, дядя? — спросил Джон, смеясь.

— Верхняя палата? Ее назначение — служить примером для нижней палаты. "Вот чего можно достичь, если верно служить королю", — как бы говорит верхняя палата нижней. Должности, звания, богатство, власть, — все дано джентльменам из верхней палаты. С высоты своего положения они лениво и снисходительно наблюдают за суетой джентльменов из нижней палаты, как сытый кот наблюдает со своей лежанки за возней мышей на полу.

— Я вижу, вы прекрасно разбираетесь в механизме парламента, — саркастически заметил Джон, — отчего бы вам, дядя, самому не попробовать себя в политической деятельности?

— В молодости я был слишком ленив, чтобы это сделать, а теперь я стал слишком стар, чтобы заняться этим. Моя жизнь прекрасна: я завтракаю в компании с его величеством, имею место при дворе, у меня есть, пусть и небольшой, но стабильный доход, — чего еще желать в моем возрасте? Но лет тридцать назад мне предлагали выдвинуть мою кандидатуру в нижнюю палату парламента с гарантией того, что я обязательно буду избран. Да, я вращался в парламентских кругах, да и поныне имею в них приятелей. Откуда, вы думаете, у меня появилась гостевая ложа? Мои друзья так почитают короля, что ловят каждое его слово, а поскольку я завтракаю с его величеством, то и рассказываю им о настроении государя, и о некоторых его изречениях. Эти люди умеют быть благодарными, поверьте, молодой человек! — сэр Френсис потрепал племянника по плечу.

— Вы лично знаете парламентариев? — удивился тот.

— Конечно. Со многими я знаком, о других наслышан. Могу утверждать, что они относятся к особенному, можно сказать, избранному роду человечества. Я знаю среди них, по меньшей мере, десяток убийц, около пятидесяти бандитов, почти сотню крупных воров и шесть растлителей малолетних, не считая мелких жуликов, аферистов, шулеров и содомитов. Исключительные качества натуры этих джентльменов позволили им достичь успеха на поприще политики. Не кривитесь, сэр племянник, вы молоды и не понимаете очевидной истины, — для того чтобы добиться чего-нибудь в нашем мире, надо отбросить некоторые обременительные условности.

Джон дернул головой, но ничего не ответил дяде.

В зале становилось душно; галерея для гостей была заполнена народом так плотно, что люди стояли на ней, прижавшись друг к другу. Палата заседаний, занимавшая весь нижний ярус зала, была освещена множеством нещадно коптивших масляных ламп, отчего над верхней галерей висел густой едкий туман, усиливающий духоту здесь. Расположившиеся в отдельных ложах счастливцы, обмахиваясь платками и шляпами, недовольно оглядывались на простую публику и морщились от гула и гомона толпы.

Парламентарии уже собрались. Представители верхней палаты, явившиеся на совместное заседание с нижней, чинно сидели на первых скамьях, не обращая никакого внимания на публику, лишь изредка на лицах почтенных сенаторов проскальзывало выражение некоторой брезгливости. Кресло короля пустовало; по слухам, его величество не собирался сегодня приезжать в парламент, дабы не оказывать своим присутствием давление на парламентариев при принятии ими важного решения.

Ожидание становилось утомительным; пора было открывать собрание, но почему-то задерживался председатель парламента.

— Что-то случилось, наверное, что-то случилось, — говорил Джон, ерзая на стуле, — странно, что председателя все еще нет.

— Как это — нет? — сказал сэр Френсис, снисходительно улыбаясь. — Он давно приехал.

— Приехал? Но где же он?

— Пьет грог у себя в комнате. В такую сырую и холодную погоду одно удовольствие выпить стаканчик горячего грога, — мечтательно вздохнул сэр Френсис.

— Но, милорд, он же председатель парламента! Его ждут, сегодня должно быть принято важнейшее решение. Нет, это невозможно; что вы говорите, дядюшка! — возмутился Джон.

— Почему бы человеку не выпить грога, если ему хочется выпить, и у него есть такая возможность? — проникновенно спросил сэр Френсис. — Председатель вообще любит выпить, а выпивая сейчас, он, во-первых, получает удовольствие, — что является самым главным в жизни; во-вторых, подкрепляет свои душевные и физические силы, готовясь к речи, которую он должен произнести; в-третьих, показывает собственную значимость, ибо без него не может состояться обсуждение первостепенной государственной проблемы; в-четвертых, создает необходимую в сегодняшнем заседании драматическую обстановку. Только подумайте, сколько пользы заключает в себе всего один стакан грога.

— Невозможно, нет, невозможно! Уверен, что вы ошибаетесь, дядя, — сказал Джон.

— А вам хотелось бы, конечно, чтобы тут была некая тайна и высший смысл? Молодой человек, поверьте мне, жизнь — необыкновенно простая штука. Все ее загадочные явления имеют наипростейшие объяснения, поэтому, чтобы не умереть от скуки, мы придумываем себе тайны.

— Нет, я не согласен с вами, сэр! Мне кажется, вы упрощенно смотрите на мир, — возразил Джон.

— Не соглашайтесь, дорогой племянник, не соглашайтесь! Пока вы сохраняете веру в чудеса, вам веселее будет жить... Но глядите, вот он, председатель! Какая красная у него физиономия, — видимо, от ветра и от холода на улице. Что же, вы дождались исторического события, сэр Джон, — заседание начинается.

Секретарь парламента ударил в гонг, и зал затих, приготовившись выслушать речь председателя. Гостей, однако, постигла большая неприятность: его слова отчего-то разносились только по нижнему ярусу парламента, почти не достигая галереи. Публика заволновалась; люди сначала напряженно вслушивались, а потом стали переглядываться и шептаться:

— Черт возьми, ничего не слышно!

— Что он сказал? А?

— Не понимаю, что он говорит?

— Откуда я знаю, что он говорит? Ничего не слышно!

Джон, пытаясь разобрать речь председателя, наполовину свесился из своей ложи.

— Сэр Джон, если вы хотите, чтобы ваше имя попало в историю, то вы выбрали исключительно правильный момент. Если вы теперь свалитесь вниз и разобьетесь, то в протоколах парламента это непременно будет отмечено. Таким образом, о вас долго будут вспоминать: "А, это тот молодой человек, который разбился во время исторического заседания парламента!" Или: "Это историческое заседание парламента примечательно еще и тем, что во время него разбился сэр Джон!" Пожалуйста, если хотите получить посмертную славу, можете высунуться из ложи еще немного, — и готово! Мне, правда, придется вытерпеть слезы и упреки вашей матери, но не думайте об этом, — я справлюсь, — флегматично произнес сэр Френсис.

— Но не слышно же ничего, дядя! — отчаянно воскликнул Джон.

— Экая беда! Но я вас утешу: я могу пересказать вам, о чем говорит наш уважаемый председатель, и о чем станут говорить наши честнейшие и мудрейшие парламентарии.

Джон сел на стул и взглянул на сэра Френсиса, пытаясь определить, шутит тот, или говорит серьезно:

— Вам известно содержание их речей?

— Я знаю, что они должны сказать, и знаю их характеры, поэтому знаю и то, как они это скажут.

— Ну, — разочарованно протянул Джон, — ваш рассказ будет весьма приблизительным.

— Зато я поведаю вам о некоторых мотивах выступлений наших ораторов, о коих сами эти джентльмены никогда вам не поведают. Вы ведь любите скрытые мотивы, сэр племянник. Впрочем, я не настаиваю; от духоты меня клонит ко сну, и я с удовольствием вздремну до конца заседания, если вы не имеете желания меня слушать, — сэр Френсис удобнее устроился на своем кресле и закрыл глаза.

— Извините, дядя, я не хотел вас обидеть. Дядя! Не засыпайте, прошу вас! Скажите, о чем говорит председатель?

Сэр Френсис лениво потянулся, распрямился и посмотрел вниз.

— В данную минуту он благодарит его величество за высокую честь, предоставленную парламенту в решении главного государственного вопроса, — сообщил сэр Френсис. — О, даже слезы потекли по щекам нашего уважаемого председателя, — мастер, настоящий мастер! За это его и ценит наш государь и прощает ему небольшие вольности в отношении каких-то там общинных земель... Парламентарии в восторге от королевской милости. Многие вскакивают со своих скамей и что-то выкрикивают, видите? Понятное дело, — они требуют составить особый благодарственный вердикт в адрес его величества. Председатель полностью разделяет их чувства. А теперь, обратите внимание, как изменилось выражение его лица: печаль и скорбь сменили благодарственную гримасу; почтительность, однако, сохранилась. Предстоит рассказ о разладе в королевской семье из-за неспособности ее величества родить наследника мужского пола. Уверен, что голос председателя дрожит, когда он говорит об этом. Ни слова осуждения в адрес королевы, упаси боже, лишь сожаление о том, что Господь не дал ей сына. Члены парламента внимают председателю с тоской, головы их опущены, и тяжелые вздохи услышали бы мы, если бы были там, внизу.

Сэр Френсис, сделав паузу, покосился на публику на галерее: люди в ложах и на стоячих местах, наблюдая за почти беззвучной для них сценой парламентского заседания, были заняты собственными разговорами по поводу происходящего. Тем не менее, сэр Френсис пододвинулся ближе к племяннику и понизил голос:

— Убежден, что среди наших парламентариев нет ни одного человека, который не желал бы избавиться от ее величества. Королева не умеет расположить к себе людей, к тому же, всем прекрасно известно об отношении к ней государя. Развод будет утвержден единогласно, но надо соблюсти правила игры. Вот председатель заканчивает свою речь, — и вот она, ключевая фраза: "Тяжелая государственная необходимость вынуждает короля смиренно просить святейший престол о расторжении брака с ее величеством". Могу ручаться, что я передал вам слова председателя близко к тексту, а сказано это им, хоть и с горечью, но и с сознанием своей правоты, твердо и сурово. Молодец, какой он молодец! Исполнил роль без сучка, без задоринки, — мастер, мастер, мастер!.. Боюсь, что дальнейшее будет неинтересно. Парламентарии на разные лады станут повторять пассажи речи председателя, ни на шаг не отступая от заданного им тона. Труднее всего придется сенаторам, — представляю, каких усилий им будет стоить борьба со сном.

Сэр Френсис откинулся на спинку кресла и перевел дух.

— Можно было бы спокойно ехать домой, да народу здесь чересчур много. Наш уход будет замечен, — прибавил он с сожалением.

— Уехать? Когда судьбоносное решение еще не принято? Да вы что, милорд, издеваетесь надо мной? — поразился Джон.

— А вы разве сомневаетесь, что решение будет принято? Неужели я вас не убедил? — сэр Френсис удивленно поднял брови при этом вопросе племянника. — В следующий раз, когда будет меньше народа, я отведу вас в кулуары парламента перед началом какого-нибудь очередного заседания, и вы увидите, как парламентарии общаются между собой и как они договариваются со своими клиентами, то есть я хотел сказать, с людьми, с которыми они связаны. Там решаются все вопросы, там идет настоящий торг, там совершаются сделки. А здесь лишь зрелище, предназначенное для публики. Все решения уже приняты, можете не сомневаться, сэр!

— Да, но как же? Если мы приехали, то... как же? — пролепетал Джон.

— Успокойтесь, сэр племянник! Мы дождемся конца заседания. Я совершу сей подвиг для вас. Но мои предположения уже начинают сбываться. Смотрите, слово берет достопочтенный сэр Арчибальд. Это ставленник небезызвестного сэра Джеймса, члена Королевского Совета. Сэр Арчибальд превзошел египетских жрецов и этрусских царей в искусстве магии: деньги делает просто из воздуха — еще три года назад был беден, а ныне владеет огромным состоянием. Если у вас в кармане завалялась монета-другая, держите их крепче, а не то в один миг они окажутся в руках сэра Арчибальда! Не улыбайтесь, молодой человек, ваше счастье, что вы не испытали на себе силу его магии. Этого джентльмена не привлекли к ответственности за колдовство лишь потому, что он охотно ссужает короля, когда его величество ощущает нехватку наличных средств. Сэр Арчибальд имеет все шансы стать сенатором, если его не казнят до тех пор. Если позволите, дорогой племянник, я не буду пересказывать вам речь этого славного человека, так как в ней не прозвучит решительно ничего нового по сравнению с речью председателя... Итак, сэр Арчибальд высказался, и сэр Джеймс может быть им доволен. Ну-с, кто следующий?.. Что?! Невероятно! Сэр Гуго, мой старый друг сэр Гуго берет слово! Невероятно.

— Почему невероятно, дядя? Кто такой сэр Гуго? — улыбнулся Джон.

— Как, вы не знаете сэра Гуго? Да он нянчил вас, когда вы были еще ребенком! Неужели вы не помните его? Мой старый друг сэр Гуго, вы должны его помнить.

Джон пожал плечами.

— Эх, молодежь! Не знать одного из самых выдающихся людей нашего королевства, — укоризненно сказал сэр Френсис.

— Чем он знаменит?

— Как же! Старейший член парламента, несколько раз менявший своих политических союзников, переживший всех своих покровителей, умнейший человек — сэр Гуго! Если бы он был адмиралом, его прозвали бы "Непотопляемый". А какая твердость характера, — за всю жизнь ни разу не изменил своим принципам, то есть всегда был верен себе и никогда не предавал собственные интересы... Он не любит выступать, предпочитает оставаться в тени, зачем же он сегодня взял слово? Вот теперь я могу лишь пожалеть вместе с вами, сэр племянник, о том, что ничего не слышно. Впрочем, я так хорошо его знаю, что постараюсь понять, о чем он станет говорить. Помолчите, Джон, ради бога, помолчите несколько минут, — я буду всматриваться и вслушиваться.

Сэр Френсис перегнулся через барьер ложи и застыл в напряженном внимании.

— Ба, вот оно что! Ай да сэр Гуго! — воскликнул он, принимая прежнее положение на кресле. — Вот она — старая школа политики! Нынче уж нет таких людей, — нет, сэр, даже не ищите!

Сэр Френсис вздохнул.

— Но расскажите же мне, дядя, о чем говорил сэр Гуго? Ну, дядя, ну, мне же интересно! — взмолился Джон.

— Охотно расскажу. Учитесь, молодой человек, как надо вести политику, — назидательно произнес сэр Френсис. — Мой старый друг Гуго, полностью согласившись с тем, что говорили председатель и сэр Арчибальд, попросил парламент не забыть о дочери королевы и его величества — о принцессе Марии. Сэр Гуго напомнил уважаемым парламентариям, что она является наследницей престола до тех пор, пока у короля не родится сын, поэтому необходимо, чтобы принцесса Мария не покинула страну и получила содержание, подобающее ее званию.

— Принцесса Мария? Но причем здесь принцесса Мария, милорд? — не понял Джон. — И в чем вы видите особую мудрость вашего друга, упомянувшего о ней?

— Эх, молодо-зелено! — вздохнул сэр Френсис. — Вы не умеете широко мыслить и далеко смотреть... Упомянув о принцессе Марии, сэр Гуго одним выстрелом убил четырех зайцев. Считайте, сэр: первое — король ненавидит королеву, но привязан к дочери. "Королева уедет, но Мария останется с отцом", — фактически сказал сэр Гуго и заслужил тем самым милость короля. Второе — император, батюшка ее величества, могущественнейший государь, будет рад узнать, что его внучка объявлена наследницей престола, не так ли? Понимаете, о чем я вам толкую? Третье — принцесса Мария станет получать приличную сумму из казны. Для этого нужно будет ввести дополнительные налоги, а кто ведает сбором налогов, я вас спрашиваю? Сэр Джеймс — вот кто! Я думаю, вам не надо объяснять, каким влиянием он пользуется при королевском дворе? И разве сэр Джеймс не будет благодарен сэру Гуго за то, что влияние это еще больше увеличится, да и сбор дополнительных налогов, откровенно говоря, — прибыльное дельце... Четвертое — предположим, только предположим, что у его величества так никогда и не родится наследник мужского пола. Тогда в будущем нашей королевой станет Мария. Вряд ли она забудет тех, кто преследовал ее мать, но сэр Гуго уж точно не пострадает от королевы Марии, — ведь именно он, единственный, позаботился о принцессе Марии сегодня.

— Бог с вами, дядюшка! — замахал руками Джон. — Ваше последнее предположение нереально. Как может быть, чтобы у его величества не родился сын!

— Все может быть в этом мире. В том-то и состоит преимущество старых политиков над нынешними, что они просчитывают все варианты и в любом случае остаются на поверхности, — сказал сэр Френсис. — Что за умница мой друг Гуго! Учитесь, молодой человек, учитесь у таких, как он.

— Я боюсь, дядя, что ваш приятель заглядывает слишком далеко, — засмеялся Джон. — Даже если когда-нибудь нами станет править королева Мария, доживет ли сэр Гуго до этого?

— Кто знает день своей кончины? Время бывает благосклонно к старикам и беспощадно к юношам. Мудрый человек не загадывает вперед, он готовит свое будущее... Затем, позвольте мне, дорогой племянник, все-таки вздремнуть; дальнейшие выступления уважаемых парламентариев уж точно неинтересны. Публика ничего не потеряла, не услышав их. Разбудите меня, мой милый, когда парламент единогласно примет положительное решение о разводе короля, — и затем я свожу вас в прелестное местечко, где вкусно кормят и хорошо развлекают. Сколько можно держаться за юбку матери, сэр, пора становиться настоящим джентльменом, черт возьми!

* * *

В то время, когда заседал парламент, Генрих сидел в своем кабинете и пытался написать сонет, посвященный леди Энни, однако вместо звучных стихов с плавными рифмами из-под его пера выходили кривые строчки с убогим содержанием:

Ты — чудесный цветок, леди Энни!

Ароматом твоим опьяненный

Я дивлюсь на тебя целый день,

Не безумный, но просто влюбленный!

Пощади, пощади, короля,

Выйди замуж, скорей, за меня!

Генрих мучался третий час подряд, и все напрасно. Он ходил по кабинету, ломал перья, кинул табурет в слугу, попавшегося под руку, расстегнул камзол, выпустил живот, выпил стакан красного вина, съел цыпленка, попробовал спеть свой сонет под лютню, — ничто не помогало!

Настроение короля испортилось вконец, и чтобы хоть как-то приободриться, он допил начатую бутылку вина, а потом потребовал еще одну. Хорошие стихи так и не родились в голове Генрих, зато пришла здравая мысль о том, что королю вовсе не обязательно заниматься стихосложением, потому что у него есть более важные дела. Отчасти утешенный этим соображением Генрих съел второго цыпленка, а затем и молочного поросенка, — после чего настроение короля уже значительно улучшилось. В неплохом расположении духа он встретил мастера Хэнкса, пришедшего с докладом.

— Вы прибыли из парламента?

— Да, ваше величество.

— Господь милосердный! В такую противную погоду ездить в такое противное место!

— По долгу службы, ваше величество.

— Ваша служба тяжела, мастер Хэнкс!

— Да, ваше величество.

— Но не тяжелее королевской, — вздохнул Генрих и отпил добрый глоток вина.

— Конечно, ваше величество.

— Благодарю вас за сочувствие, мастер Хэнкс! Ладно, докладывайте, что парламент? Принял решение?

— Единогласно, ваше величество.

— Отличная работа, мастер Хэнкс.

— Благодарю вас, государь.

— Было ли что-нибудь примечательное?

— Да, ваше величество. Выступление сэра Гуго.

— Кого, кого? — переспросил Генрих, от удивления пролив вино из стакана.

— Сэра Гуго, ваше величество.

— Неужели того самого сэра Гуго, который заседал в парламенте еще при моем батюшке?

— Того самого, государь.

— Я думал, он давно умер.

— Нет, ваше величество. Он по-прежнему заседает в парламенте.

— Какой живучий старик! И в чем смысл его выступления?

— Он предложил выделить из казны дополнительные деньги на содержание принцессы Марии, поскольку по закону она является вашей наследницей, пока у вас не родится сын. По этому же закону наследница престола не может покинуть пределы королевства, о чем также напомнил сэр Гуго, — Хэнкс многозначительно посмотрел на короля.

— Так, так! Понимаю, — Генрих залпом допил вино и весело сказал: — А голова у старика варит, недаром его ценил мой отец. Подумать только, как много лет работает на пользу государства этот сэр Гуго! Надо будет наградить почтенного старца соответственно его выдающимся заслугам, сегодня же отдам распоряжение.

— Ваша милость безгранична, государь, — сказал Хэнкс.

Король развалился на кресле и положил руки на живот.

— Имея решение парламента, я могу направить теперь посольство к святейшему папе с официальной просьбой о разводе, не так ли, мастер Хэнкс?

— Безусловно, ваше величество.

— Остается выбрать кандидатуру руководителя посольства. Как вы считаете, кого следует назначить? — король задумчиво почесал бороду.

— Сэра Хью, ваше величество, — сразу же ответил Хэнкс, как будто ждал этого вопроса.

— Что вы сказали? Чье имя вы назвали? — Генрих подумал, что Хэнкс оговорился.

— Сэра Хью, государь, — подтвердил Хэнкс, выдержав взгляд короля.

— Вы с ума сошли! Да он же круглый дурак! Вспомните, в прошлом году он вел переговоры о таможенных пошлинах с нашими союзниками, — и дело едва не закончилось войной. Вы с ума сошли, мастер Хэнкс! Как можно назначить послом сэра Хью! — Генрих от возмущения выпил еще стакан вина.

Хэнкс подождал, пока король утолит жажду, а после сказал:

— Позвольте пояснить, ваше величество? По моему скромному мнению, сэр Хью идеально подходит для этой миссии. Он исполнителен, пунктуален, честен и принадлежит к знатной семье. Разумеется, сэр Хью не лишен некоторых недостатков: в частности, он не может разобраться в ряде вопросов — именно поэтому на дипломатических встречах сэр Хью, опасаясь совершить какую-нибудь ошибку, много раз возвращается к одним и тем же проблемам, подолгу советуется со своими помощниками, сверяется с документами и по каждому поводу запрашивает инструкции вашего величества, — терпеливо ожидая возвращения курьеров. Все это, конечно, несколько раздражает его партнеров по переговорам, но в данном случае как раз такой человек и должен быть послом. Итоги его дипломатической миссии известны заранее: святейший папа не разрешит вам развестись с королевой. Но сэр Хью, стараясь оправдаться в ваших глазах за срыв договоренности по таможенным тарифам, станет вести переговоры с папскими представителями с особенной тщательностью и скрупулезностью. Все формальности будут соблюдены сэром Хью неукоснительно, и когда папская сторона прервет переговоры, — а я уверен, что так оно и случится, — то никто не сможет обвинить нас в том, что это произошло по нашей вине. Искренние усилия сэра Хью договориться с папской властью защитят нас от подобных обвинений. Вы, ваше величество, заявите Папе, что хотели добиться развода по всем правилам, ваш посол сделал все что мог, поэтому вы снимаете с себя ответственность за последствия срыва переговоров.

— Я вас явно недооценил, мастер Хэнкс, — покачал головой Генрих. — Знаете, вы достойны стать членом моего Совета.

— Благодарю вас, ваше величество, но мое происхождение не позволяет мне занять такой высокий пост. С вашего позволения, я останусь при своей должности, — скромно сказал Хэнкс.

— Она всегда будет вашей! Всегда, пока вы верно служите королю, — высокопарно произнес Генрих. — Итак, пусть завтра же начнут снаряжать посольство, и пусть позовут ко мне сэра Хью!

Часть 5. Развод

Зима в этом году не наступила: на Введение установились было холода, и снег плотно покрыл землю, но на Рождество потеплело, пошли дожди, смывшие без следа остатки снежных сугробов, а на Крещение уже по-весеннему грело солнце и пахло талой водой. Через два месяца пришла настоящая весна, — начали распускаться ранние цветы и прилетели первые птицы. Воздух был легок и прозрачен, небо кокетливо украсилось тонкими белоснежными облаками, — одним словом, дух легкомыслия витал повсюду.

Дворцовая жизнь в эту зиму могла быть очень занятной и веселой, по крайней мере, до Великого Поста, но была она безрадостной и однообразной. Из-за неопределенности положения в королевской семье праздники не проводились, а обязательные дворцовые церемонии были скучны и унылы. Придворные с нетерпением ожидали возвращения королевского посольства, направленного к Папе, полагая, что, получив развод с королевой, его величество не замедлит жениться на леди Энни, и тогда свадебные торжества вознаградят королевский двор за печаль зимних месяцев.

В ожидании ответа Папы необходимо было соблюдать все положенные внешние приличия, поэтому король редко встречался с леди Энни, но каждая их встреча вызывала оживленные толки при дворе. Знающие люди утверждали, что юная леди стала относиться к его величеству с большим вниманием, чем прежде, а король просто без ума от нее. Целыми днями из покоев Генрих доносились звуки игры на лютне, а временами — голос его величества, выкрикивающего какие-то стихи.

Генрих, действительно, был безумно влюблен в Энни. Впервые он понял, что такое любовь, и она охватила его целиком, лишив всех других интересов, покоя, сна, и даже аппетита — король заметно похудел за эту зиму.

Невозможность немедленно удовлетворить свою страсть приводила короля в неистовство. Все вызывало у него досаду; иногда он приходил в бешенство, иногда впадал в глухую тоску. Боясь окончательно потерять рассудок, Генрих часто выбегал в парк и бродил по его аллеям из конца в конец или сидел на своей любимой скамейке под вязом.

Везде Генрих мерещился облик леди Энни, и не было ни одного предмета в парке, который не наводил бы короля на мысли о ней. В причудливом переплетении ветвей вяза ему виделись очертания лица Энни; набухающие почки на кустах сирени были столь же молоды и упруги, как ее перси, а белые гиацинты, распустившиеся на клумбе, своей нежной свежестью походили на ее ланиты.

За долгие годы брака с Екатериной сердце короля охладело к женщинам: он испытывал к ним симпатию, влечение, легко завоевывал их и проводил бурные ночи, полные амурных забав, но любить женщину он был не способен, как ему казалось, ибо в каждой из них он находил что-то присущее своей жене. Но Энни была совсем не похожа на нее, решительно ничего общего, и счастье, поэтому, было возможным, несомненным и бесспорным. Мечтая о счастливой жизни с Энни, Генрих ясно представлял себе и своего сына, которого родит ему любимая жена, — король ни минуты не сомневался, что она родит ему наследника.

В таких мечтаниях Генрих проводил день за днем до тех пор, пока Хэнкс не доложил ему о полном провале переговоров с Папой. Посольство еще не вернулось, и сэр Хью не прислал еще итоговый отчет, тем не менее, Хэнкс пришел с точным докладом о результатах его миссии. Король отрешенно смотрел на Хэнкса, сидя в пол-оборота на скамейке, и с трудом старался понять, о чем тот говорит.

-...Отказано, — слышал Генрих голос Хэнкса, доносящийся как будто издали. — Хотя сэр Хью исполнил свою миссию по всем правилам, с должным уважением к его святейшеству... Однако первый представитель Папы выбросился из чердачного окна своей резиденции на второй неделе переговоров... Следующий представитель Папы скончался от удара через месяц, прямо во время беседы с сэром Хью... Кардинал... был третьим, кто вел переговоры с сэром Хью... Очень твердый и жесткий человек, известный своей выдержкой... Кто бы мог подумать? Внезапно сбежал в Африку проповедовать Евангелие среди людоедов... Сэр Хью в отчаянии.

— Мы его утешим: я назначу сэра Хью в свою канцелярию составлять инструкции для губернаторов, — машинально сказал король и встрепенулся. — Папа отказал мне в разводе? Окончательно?

— Полагаю, другого решения не будет, — ответил Хэнкс.

— Следовательно, я могу теперь развестись с Екатериной в любое время, даже завтра? — Генрих от радости вскочил со скамьи.

— Напомню вам, ваше величество, что это означает разрыв со святейшим престолом.

— Пусть, зато я женюсь на Энни!

— Понтифик предаст вас анафеме.

— Пусть, зато я женюсь на Энни!

— Император станет вашим злейшим врагом.

— Зато я женюсь на Энни! — закричал король так громко, что испугал гвардейцев, охранявших парк.

— Вы — славный человек, мастер Хэнкс, но вам не ведома любовь, — прибавил он. — Что мне Папа с его проклятьем, что мне император с его враждой, когда у меня будет Энни!

— Вы правы, ваше величество, мне этого не понять, — кивнул Хэнкс, и в его глазах промелькнуло нечто вроде насмешки, которую он скрыл за опущенными веками.

— Но, ваше величество, кто же расторгнет ваш брак с ее величеством, и соединит вас с леди Энни? — поинтересовался Хэнкс через секунду.

— Архиепископ, естественно, — беспечно сказал король, улыбаясь своим мыслям.

Хэнкс покачал головой.

— Архиепископ не пойдет против воли Папы. Он скорее воспротивится вашему величеству, чем понтифику.

— Тогда он поплатится за это, — уже раздраженно воскликнул Генрих, перестав улыбаться.

— Конечно, ваше величество. Но кто, в таком случае, возглавит нашу церковь?

— Кто возглавит? Кто возглавит... Черт возьми, да я и возглавлю! — воскликнул король, просияв лицом. — Недаром я зовусь защитником веры, — пора оправдать этот мой почетный титул.

— Гениально, ваше величество! Гениальное решение, — низко склонился перед королем Хэнкс.

Генрих довольно погладил бороду и принял величавый вид.

— Да не дерзнет никто ослушаться королевского приказа! Никто, вы слышите меня, мастер Хэнкс?

— Я вас понял, ваше величество, — сказал Хэнкс.

* * *

Сэр Джеймс боялся верить своему везению, хотя в глубине души считал, что достоин милости судьбы. Все последние годы он шел к победе; он просто не мог не победить. И вот, пожалуйста, — одно к одному все сложилось так, что лучшего нельзя было бы и желать! Раздоры в королевской семье, увлечение короля юной красавицей Энни, письмо королевы, провалившаяся миссия сэра Хью, отказ сэра Томаса признать новые порядки в государстве и в церкви, — одно к одному, одно к одному!

При мысли о сэре Томасе на лице сэра Джеймса невольно расцвела злорадная улыбка. Выступить явным образом против короля, — такого поступка от сэра Томаса никто не ожидал. "Глупость без ума лучше, чем глупость от ума", — сказал по этому поводу старый дурак сэр Френсис. Каким идиотом оказался умный сэр Томас, — и теперь ему конец!

Сэр Джеймс хохотнул от восторга, и тут же осекся, ибо неприлично смеяться высокому государственному деятелю, даже если его не видят; впрочем, чтобы всегда быть серьезным, надо иметь большую привычку. Дабы отвлечься от веселых мыслей, сэр Джеймс отодвинул занавеску и стал смотреть в окно кареты на городские улицы. Дома в этой части города принадлежали зажиточным достопочтенным гражданам, поэтому были построены крепко, надежно и без лишних затей. Зачем тратиться на украшения, к чему выставлять напоказ свое богатство? Истинная красота спрятана в глубоких подвалах в надежных сундуках, ибо что может быть красивее золота? Красота денег — высшая красота на свете, потому что ей подчиняются все другие красоты. Она не обманет, не изменит, никогда не подведет, насытит, обогреет, утешит и усладит.

Сэр Джеймс очень хорошо понимал этих достопочтенных граждан, и, слегка презирая их за скупость и бесцветность, чувствовал себя здесь в своей тарелке. Сколько незримых нитей тянулось в этот квартал от полей с хлебами и от лугов с овцами, и от кораблей с товарами, и от ремесленных мастерских, и от торговых лавок! Сколько жизней зависело от хозяев этих крепких домов, сколько мужчин, женщин, детей и стариков по милости их хозяев получали кусок хлеба или умирали голодной смертью! Достопочтенные граждане — соль и богатство земли, властители судеб: их отметил Господь, их вознаградил, их возвысил; им следует вершить дела свои без глупых ограничений, по воле Божьей, под дланью короля.

Сэр Джеймс довольно потер руки и подумал, что напрасно не взял с собой секретаря: тот бы сейчас записал эти слова.

Карета, между тем, подъехала к дому сэра Арчибальда, в котором собрались друзья сэра Джеймса. Слуги сэра Арчибальда отличались редкой сообразительностью, поэтому выбежали встречать сэра Джеймса на улицу, что они делали лишь в случае приезда очень важного гостя. Их особая угодливость свидетельствовала о том, что сэра Джеймса ждут с нетерпением и придают его визиту исключительное значение.

Едва сэр Джеймс стал подниматься по лестнице, сэр Арчибальд устремился к нему навстречу, перешагивая через ступени.

— Добрый день, дорогой сэр Джеймс! Для меня огромное счастье принимать вас в моем доме! Как ваши дела? — говорил он, почтительно улыбаясь и стремясь поддержать гостя под локоть, чтобы тому было легче подниматься.

— Благодарю вас, любезный друг! Дела неплохи. Что наши приятели, собрались? — снисходительно отвечал ему сэр Джеймс, позволяя увлекать себя наверх.

— О, да, все собрались! Какая радость для меня видеть столько уважаемых джентльменов в моей гостиной! — с восторгом отвечал сэр Арчибальд.

— У вас сегодня собралась компания не хуже той, что собирается в парламенте, не правда ли? — пошутил сэр Джеймс.

— Гораздо лучше, милорд, гораздо лучше, поверьте мне! — сэр Арчибальд для убедительности приложил руку к груди.

Сопровождаемый радушным хозяином сэр Джеймс в одну минуту добрался до большой гостиной, где томились в ожидании его друзья. При виде сэра Джеймса они так дружно бросились к нему с приветствиями, что чуть не повалили его на пол.

— Спокойнее, джентльмены, спокойнее! — отчаянно вскричал сэр Арчибальд, прижатый к дверному косяку. — Позвольте нам войти!

Сэр Джеймс продолжал снисходительно улыбаться, потирая ушибленное плечо.

— Итак, джентльмены, — сказал он, убедившись, что порядок восстановлен, — король разорвал отношения с его святейшеством и в самое ближайшее время провозгласит себя главой нашей церкви!

— Сэру Джеймсу — ура, ура, ура! — воскликнул сэр Арчибальд, и все собравшиеся грянули "ура" вместе с ним.

Сэр Джеймс поклонился им и поблагодарил:

— Спасибо, друзья, но вы несколько преувеличиваете мое участие в решении этого вопроса.

— О, нет, нисколько! Без вас, сэр, ничего бы не было! — запротестовали его приятели.

— Благодарю вас. Но вы меня не дослушали, джентльмены, а у меня есть еще новости. Вы знаете, что как только король объявит себя главой церкви, он немедленно разведется с королевой, чтобы жениться на леди Энни. Так вот, участь королевы решена, джентльмены! Сегодня утром по приказу его величества ей сказали, что она должна покинуть нашу страну сразу после развода, и обязательно до женитьбы короля. Принцесса Мария останется с отцом и будет воспитываться при дворе его величества в качестве наследницы престола.

— Наследница престола? Лишь выжившие из ума старики, вроде сэра Гуго, могут полагать, что она имеет хотя бы один шанс из тысячи стать нашей королевой! — усмехнулся сэр Арчибальд. — Леди Энни молода и здорова, и его величество полон сил, да продлит Господь его дни, — разве это возможно, чтобы у них не родился сын?

— Будем молиться, чтобы он родился! — воскликнул сэр Джеймс. — Но до его рождения наследницей престола по закону, действительно, является принцесса Мария, и ей полагается соответствующее содержание. Придется вводить новые налоги, дабы набрать необходимые деньги, но что поделаешь?

Сэр Джеймс вздохнул и с сожалением покачал головой под завистливыми взглядами своих друзей. Хозяин дома сглотнул слюну и спросил:

— Но что скажет император о нашем разрыве с единой папской церковью и о высылке королевы? Не грозит ли нам война с ним?

— Нет, будьте спокойны, войны не будет. Император по уши увяз в европейских делах, — ему не до нас! — проницательно улыбнулся сэр Джеймс.

— А наши внутренние враги? Клянусь Юпитером, сэру Томасу не понравится такой поворот событий! — на лице сэра Арчибальда отразились тревога и злость.

— Сэр Томас? Сэр Томас, вы говорите? — переспросил сэр Джеймс как бы в задумчивости.

— Да, а что же сэр Томас? Он влиятелен и у него есть сторонники при дворе, — раздались возгласы гостей.

Сэр Джеймс взвел глаза к потолку и вздохнул. Его друзья замерли, ожидая ответа.

— Сэр Томас арестован сегодня днем, после того как он отказался возглавить подготовку к церемонии провозглашения его величества главой нашей церкви, заявив, что не может признать короля верховным пастырем верующих, — отчеканил сэр Джеймс, глядя поверх голов своих приятелей.

— Что?! Сэр Томас арестован? Святые угодники, неужели он взаправду арестован? — зашумели они, боясь поверить этой неожиданной радостной новости.

— Правдивее не бывает! — подтвердил сэр Джеймс. — В настоящее время наш блаженный сэр Томас находится в тюрьме на попечении мастера Хэнкса.

— Перст божий! Это — перст божий! — засмеялся сэр Арчибальд, всплеснув руками. — Мы не могли даже представить, что такое возможно!

— Мало того, вместе с сэром Томасом арестован архиепископ и еще несколько человек из их лагеря, — сообщил сэр Джеймс, не скрывая своего удовольствия.

— Силы небесные! Это надо отпраздновать! Слуги, эй, слуги, вина, вина побольше! — закричал сэр Арчибальд.

— Погодите, любезный хозяин, погодите! — остановил его сэр Джеймс. — Отпраздновать мы еще успеем. Сейчас нам предстоит более важное дело: нужно составить план наших действий на ближайшее время. Я полагаю, джентльмены, вы понимаете, что теперь в государстве произойдут большие перемены, и мы просто обязаны предоставить его величеству подробный план необходимых преобразований. Если вы разрешите, я зачитаю вам соответствующий проект, который я составил. Вы позволите, друзья? Спасибо... Итак, вначале о том, что касается церкви и церковных имуществ. Довольно папство наживалось за наш счет, — уму непостижимо, сколько денег собирала с нас папская церковь, и на что тратили их святые отцы! Вы отлично знаете, как жили те, кто присвоил себе право распоряжаться нашими душами: невиданная роскошь, неслыханное расточительство, грязный разврат, — и все это на наши деньги. Вся Европа возмущена безобразиями безбожных фарисеев, лукавством присвоивших себе власть и богатство. Слепые, ничтожные поводыри, — они привели нас на край пропасти; не дадим же им столкнуть нас в нее! — сэр Джеймс перевел дух и перевернул страницу. — Напрашивается естественный вывод: те деньги, которые раньше собирались с нашего народа и уходили к папству, теперь потекут к нам... То есть я хотел сказать — в королевскую казну... И его величество вправе потребовать от нас совета, как этими деньгами распорядиться, а также и помощи в их распределении. Само собой разумеется, что монастырское имущество, обогащающее ныне лишь его обладателей, бесполезных для общества, тоже должно, в конце концов, перейти к королю, который, по милости своей, сможет продавать или даровать это имущество дельным людям... Далее у меня тут есть выписки из трудов некоего немецкого монаха, убедительного доказывающего бесполезность монашества и вредность обогащения церкви. Я думаю, что эти идеи будут привлекательны для народа; по крайней мере, они будут точно привлекательны для почтенных граждан... Но кого же нам поставить главным распорядителем бывшего церковного имущества? Понятно, что король не станет самолично вникать в хозяйственные мелочи, — сэр Джеймс взглянул на своих приятелей.

— Какие могут быть сомнения? Только вы, сэр, способны справиться с такой задачей! — воскликнул сэр Арчибальд.

— Сэр Арчибальд прав, только вы сэр Джеймс должны распоряжаться имуществом церкви, только вы, — поддержали сэра Арчибальда все собравшиеся.

— Спасибо, джентльмены, за доверие, но я буду слишком занят на государственной службе. Забыл вам сообщить: его величество предложил мне занять освободившийся пост лорд-канцлера.

— О, сэр Джеймс, поздравляем вас! Эта должность соответствует вашим способностям. Примите наши поздравления, сэр Джеймс! — закричали его друзья.

— Так вот, я думаю, что распорядителем церковного имущества должен стать наш дорогой хозяин дома, — сказал сэр Джеймс.

— О, вы льстите мне, милорд, — смутился сэр Арчибальд.

— Нет, я всего лишь отдаю дань вашим заслугам. А в помощь вам мы создадим Особый Комитет, в который войдут наши единомышленники. Я говорю про вас, друзья мои! Уверен, что вы наилучшим образом распорядитесь церковными богатствами, и поэтому я завтра же отрекомендую вас его величеству... Джентльмены, нам предстоят великие дела! Бездельники, пьяницы, юродивые, убогие, немощные, слабые несут на себе печать Божьего проклятия, а мы благословенны Господом. Именно мы, добывающие свой хлеб в поте лица своего, отмечены Богом, и с помощью Господа и короля мы установим новые порядки в нашем государстве. Не на пьяниц, не на калек будем мы опираться, а на сильного хозяина. Сильные люди построят сильную страну, — и весь мир удивится ей и содрогнется перед ее величием!

— Ура сэру Джеймсу! — снова закричал сэр Арчибальд.

— Ура! Ура! Ура! — поддержали его собравшиеся.

— Еще раз благодарю вас, джентльмены, — поклонился им сэр Джеймс. — Ну, а теперь не грех что-нибудь выпить и закусить.

— Прошу вас, сэр Джеймс, прошу вас, джентльмены, — засуетился хозяин. — Слуги, эй, кто там? Несите мясо, дичь, паштеты, рыбу, сыр, — ну, все, что наготовили повара, — и вина, бездельники, вина, больше вина! Упаси вас боже, негодяи, если кто-нибудь из моих гостей пожалуется на голод или жажду!

* * *

Впервые за последние месяцы все королевские сотрапезники были приглашены к утреннему застолью его величества. По случаю теплой и сухой погоды завтрак состоялся в парке, под открытом небом. Весеннее утро было нежным и томным, как взгляд влюбленной девушки. Солнце ласково светило на отроческую зелень деревьев, а легкий ветерок бережно сдувал остатки ночных туманов из парка.

Генрих поднялся рано, до зари, и за время, прошедшее до завтрака, успел переложить на музыку фрагмент из итальянского сонета:

Я прежде плакал, а теперь пою.

Мое живое кроткое светило

От глаз моих лица не отвратило:

Амур явил мне доброту свою.

Уже давно рекою слезы лью,

И пусть мой век страданье сократило;

Не лавр, не пальма — мирная олива,

Вот дар, что мне несет любовь моя

И жить велит, нежна и терпелива.

Генриху удалось составить из этих двух строф сонета целую музыкальную композицию. Она начиналась с элегической увертюры, в которой высокие звонкие ноты подавлялись низкими басистыми, — звонкость, как известно, вызывает в душе бодрость и надежду, а глухие басы, напротив, порождают чувства печали и уныния. Преобладание глухих низких тонов, таким образом, должно было показать мучения короля от неразделенной любви, скрашиваемые отчасти надеждой на взаимность. К началу песнопения тоскливые басы решительно проигрывали звонким нотам и после вклинивались в мелодию лишь при словах "и пусть мой век страданье сократило", придавая мажорному финалу композиции особый глубокий смысл напоминанием о том, что счастье тут не даром далось, но было заслужено и выстрадано. Заключительная строка сонета "и жить велит, нежна и терпелива" повторялась дважды под оптимистические звенящие аккорды, свидетельствующие о безусловной вере в долгую взаимную любовь. Получилось совсем неплохо: Генрих, гордясь собой, исполнил свое сочинение еще несколько раз.

Напряжение творческих сил вызвало у короля жесточайший голод, поэтому в первые полчаса завтрака Генрих, усердно пережевывая еду, не мог поддерживать разговора за столом и отвечал на сплетни и анекдоты сотрапезников только выразительным мычанием, удивленным покачиванием головы и многозначительным поднятием бровей. Наевшись, король утер пот со лба и вытянулся на своем большем удобном кресле. Попивая легкое белое сладкое вино и заедая его засахаренными фруктами, он благодушно оглядел присутствующих и остановил взор на сэре Френсисе.

— Я рад, что вы поправились, сэр, — сказал Генрих. — Как ваше здоровье, что ваша простуда, прошла? Как вы себя чувствуете сегодня?

— Благодарю вас за заботу, государь. Сегодня я чувствую себя неплохо, хвала Асклепию! — растроганно ответил сэр Френсис, который за всю свою жизнь никогда не болел, а в последние месяцы не появлялся на королевских завтраках просто потому, что его не приглашали.

— Слава богу, слава богу! — довольно произнес король. — А то мы уже стали беспокоиться о вас. Нам не доставало вашего присутствия; в частности, мне хотелось побеседовать с вами о живописи. Недавно к нам приехал иностранный художник, который хочет изобразить меня на портрете. А что вы думаете о живописи, сэр Френсис?

— Ваше величество, судить о живописи легче легкого, ибо для того чтобы рассматривать картины, не надо даже уметь читать, — сказал сэр Френсис уверенно. — Да будет вам известно, ваше величество, что вся живопись делится на пять родов в зависимости от своего предназначения.

— Вот как? — Генрих поднял брови. — До сих пор мы ничего не знали о такой классификации. Сделайте одолжение, милорд, продолжайте. Поразительно, сколько вы всего знаете!

— С вашего позволения, государь, скажу, что человек подобен смоляному шару, катящемуся по дороге, — чем дольше он катится, тем больше всего к нему прилепляется; главным образом, всякой дряни, но иногда попадаются и жемчужные зерна. Я, ваше величество, уже очень долго качусь по дороге жизни, и потому много чего понабрался, в том числе приобрел и полезные знания. А если что не знаю, так на это есть опыт, есть голова, — уж голова-то меня не подведет, ваше величество! — сэр Френсис шутливо похлопал себя по затылку.

— Мы в вас нисколько не сомневаемся, сэр. Но вернемся к живописи: что за пять родов имеются у нее?

— Пожалуйста, ваше величество, слушайте. Первый род — это живопись для поднятия аппетита. Она изображает превкуснейшие вещи, которые дразнят наше зрение и усиливают выделение желудочных соков. Сейчас есть искуснейшие мастера гастрономической живописи, умеющие так нарисовать нежный розовый окорок в желе или омара с лимонами, что картины эти, кажется, источают запах кушаний, которые на них изображены. Мне этот род живописи нравится больше всего, — искусство здесь поднялось на один уровень с философией, которая учит нас наслаждаться благами земными, и соединилось с медициной, придающей первостепенное значение правильному питанию для здоровой жизни человека... Второй род живописи — мечтательный. Он показывает нам приятные для глаз виды, вызывающие душевную негу и расслабление — предвестники крепкого здорового сна. Когда смотришь на все эти морские заливы, лесные опушки, горные ручейки, полянки и цветочки, то глаза слипаются сами собой, рот открывается в зевоте, — и не надо никакого макового семени, чтобы заснуть. Понятно, что второй род живописи также полезен для здоровья, как и первый, и должен следовать за ним по порядку.

— Превосходно, сэр Френсис! Ваша классификация пока что очень удачна, — сказал Генрих. — Переходите к следующим разрядам.

— Вы слишком добры ко мне, ваше величество, — поклонился сэр Френсис. — Продолжаю. Третий род живописи посвящен Венере и Амуру. На полотнах живописи этого рода изображены соблазнительные женские тела и пикантные ситуации, волнующие плоть, горячащие кровь, призывающие к любовным подвигам. Как жаль, что во времена моей молодости к нам едва начали проникать такие картины! Уверен, что если бы прогресс не запоздал придти в наше королевство, у меня сейчас было бы вдвое больше приятных воспоминаний... Живопись четвертого рода связана с марсовыми забавами. Стремление подраться, напасть, убить, — такое же естественное чувство у людей, как желание покушать или поспать. Но суровый Марс, легко распоряжаясь тысячами жизней, сам робеет перед Венерой, — и как часто она руководит им! Настоящая война, — это всегда страсть; не бывает войны без любви, ибо война ведется из-за любви: из-за любви к власти, к деньгам, к славе, к риску, к жестокости, к крови, к женщине. Военная живопись показывает нам отображения этих видов любви: покорные народы, трепещущие перед победителями; разграбленные города, лишившиеся несметных богатств. Военная живопись показывает и прославленных полководцев, под копытами коней которых корчатся раздавленные враги; поля битв, усыпанные изуродованными трупами; и конечно, златокудрых богинь, возлагающих венки на головы героев. Разве это не прекрасно, ваше величество? Дай бог, чтобы войны не прекращались на свете; без них человечество сойдет с ума... Пятый род — религиозная живопись. Без нее нельзя: если не напоминать постоянно о Боге, то о нем, пожалуй, совсем забудут в наш век сомнений и безверия. Помимо того, сколько чувств, таящихся в глубинах души, показано в пятом роде живописи: страх, наш вечный спутник в жизни, воплощен в жутких картинах дьявольских видений и потусторонних сил; страдание, наполняющее наше существование высшим смыслом, и уж точно болью, — зримо предстает перед нами в муках Господа и святых угодников. Ну, а можем ли мы жить без поклонения и подчинения, — не они ли дают нам уверенность в завтрашнем дне? Мы ищем раболепия, и его также находим в религиозной живописи.

— Браво, сэр Френсис! — захлопал Генрих. — Вы еще раз доказали, что вы тонкий эстет и глубокий знаток искусства. Не правда ли, джентльмены?.. Однако помогите мне разрешить одну проблему, милорд.

— Я весь во внимании, ваше величество.

— Проблема вот в чем. Как я уже сказал, недавно к нам приехал известный художник, который хочет написать мой портрет. Сей живописец сделал несколько эскизов, которые меня весьма удивили. Представьте себе, джентльмены, этот художник изобразил меня таким, каков я есть, со всеми недостатками моей фигуры. Я у него выгляжу дородным грузным мужчиной с большим животом. К чему нам этот реализм? Я был уверен, что живопись должна облагораживать внешность человека, а тут что получается? Может быть, этот художник имеет саркастический склад ума, может быть, он хочет выставить меня на всеобщее посмешище? Но кто дал ему право насмехаться над королем? Если тебе предоставлена великая честь рисовать портрет государя, то рисуй его серьезно, отбрось вольные мысли, — так я считаю. Король всегда красив, строен и высок, — будь любезен изобразить его именно таким, сохранив при этом, однако, черты схожести... Но я хотел бы, все же, услышать ваше мнение, сэр Френсис. А кстати, к какому разряду вы относите портретную живопись? Вы не упомянули о ней в вашей классификации.

— Гм, портретная живопись, ваше величество? — сэр Френсис тонко улыбнулся. — Я о ней не забыл; просто не стал говорить о ней, поскольку она не относится к какому-то самостоятельному роду. Все зависит от того, кто изображен на портрете. Если, к примеру, ваш добрый собутыльник, то это — живопись для поднятия аппетита; если ваша любовница, то это — любовная живопись, ну и так далее.

— К какому же роду относится мой портрет?— рассмеялся Генрих.

— К пятому роду, ваше величество, к пятому! — уверенно произнес сэр Френсис. — Власть короля — власть Божья; король есть особа священная, должная вызывать уважение и страх. Религиозные чувства, испытываемые нами к Богу, мы испытываем и к королю.

— Славно сказано, сэр Френсис, — растроганно проговорил Генрих. — Вы добрый подданный, вы верный подданный!.. Стало быть, художник должен изображать меня так, как изображают Господа, не имеющего, как известно, недостатков?

— О, нет, ваше величество! Извините великодушно мою неслыханную дерзость, но я с вами не соглашусь! — воскликнул запальчиво сэр Френсис.

— Не согласитесь? Отчего?

— От того, что Господа никто из нас не видел, ваше величество, но нам дано великое счастье видеть вас, государь. Несходство вашего портрета с оригиналом может вызвать нежелательные толки; а то еще, чего доброго, найдутся злопыхатели, которые скажут, что живописное изображение совершеннее реального короля, — спаси нас, боже, от сих крамольников! Разочарование подрывает авторитет, ваше величество. Зачем же давать повод гнусной породе недоброжелателей источать ядовитый смрад иронии? Нет, пусть тот, кто увидит ваш портрет, с гордостью скажет: "Да, это наш государь! Таким мы его знаем, таким мы его любим!" — тут сэр Френсис внезапно заплакал. — "Король наш велик, мудр, милосерден", — продолжал он сквозь слезы. — "Он отважен и добр! И какое нам дело до его толстоты, и до его живота? Мы любим нашего государя таким, каков он есть; мы любим его толстоту и его живот!"

От таких слов Генрих разволновался. Сдавленным голосом он просипел:

— Значит, вы полагаете, гм-гм, что художнику следует продолжать работу, гм, в реалистическом стиле?

— Да, ваше величество, — справившись с собой, ответил сэр Френсис. — Полагаю также, что с вашего портрета надо будет сделать как можно больше копий и распространить их по всем государственным учреждениям. Пусть в каждой казенной палате присутствует ваше изображение; пусть каждый чиновник помнит, кто его благодетель и повелитель.

— Хорошая мысль, сэр Френсис. Мы подумаем об этом, — сказал Генрих. — Спасибо вам всем за компанию, джентльмены, — прибавил король, обращаясь к своим сотрапезникам. — Надеюсь еще не раз увидеть вас за своим скромным завтраком.

* * *

Закончив утреннюю трапезу, король отправился в гости к леди Энни. Он решил поехать к ней домой, пренебрегая существующими нормами этикета. Королевский кортеж, сильно уменьшенный по случаю этого необычного частного визита, пробился через сутолоку центральных улиц Лондона в тихий район, в котором доживали свой век ушедшие со службы джентльмены. Дом отца леди Энни выделялся из общего ряда других таких же небольших домов свежевыкрашенным фасадом и расчищенной, посыпанной битым кирпичом площадкой перед крыльцом.

Пока посланцы короля сообщали хозяину радостную весть о прибытии его величества, к дому собрались любопытные, каким-то образом узнавшие, кто именно приехал с визитом к леди Энни. Разглядев в окне кареты королевский профиль, они стали усиленно кланяться и повторять одно и то же:

— Государь! Ваше величество! Государь! Ваше величество! — причем, чем больше они это повторяли, тем больше рос их восторг. Если бы конные гвардейцы короля не сдерживали этих людей, то его карету, наверное, перевернули бы, и он мог бы пострадать от столь бурного проявления верноподданнических чувств. К счастью, его посланцы вернулись очень скоро и под ликующие крики толпы отвели Генрих в дом. При этом, как король не торопился на свидание с Энни, но должен был остановиться на крыльце и поприветствовать своих добрых поданных, — отчего они с таким яростным воодушевлением полезли вперед, что не обошлось без раздавленных.

Отмахнувшись от встречающих его родителей леди Энни, король вбежал в гостиную, через открытую дверь который он увидел свою возлюбленную. Родители переглянулись, не зная, последовать ли им за его величеством или оставить влюбленных наедине.

— Свидание без нашего присутствия — это будет неприлично, — прошептал отец. Он дал знак жене идти в гостиную и сам пошел следом, кланяясь и улыбаясь с такой почтительностью, как будто находился не в собственном доме, а на приеме в королевском дворце.

Леди Энни присела в поклоне перед королем, но он поспешно ее поднял со словами:

— Оставьте, прошу вас, оставьте эти церемонии! Для вас я не король, а просто ваш Генрих, пришедший выразить вам свое восхищение, свою преданность, свою любовь!

— Ваше величество! Позвольте мне... Позвольте нам с женой... — отец леди Энни хотел произнести заготовленное приветствие, но король не слушал его. Взяв за руку леди Энни, он сказал:

— Если бы вы знали, как я скучал по вас, милая Энни! Сколько времени прошло с нашей последней встречи: неделя, месяц, год, десять лет? Мне кажется, я не видел вас целую вечность. А вы, — вы не соскучились по своему Генриху? Как бы я хотел, чтобы вы чувствовали ко мне хотя бы малую долю того, что я чувствую к вам!

— Ваше величество, позвольте узнать, как ваше... — пытался спросить отец Энни, но король встал к нему спиной и взял леди Энни уже за обе руки:

— Отчего вы молчите, любовь моя? Вы не рады меня видеть?

— Больно, ваше величество! Вы больно сжали мне руки, — сморщилась она.

— Ах, извините! У вас такие хрупкие тонкие, изящные ручки, их так и хочется целовать, — и Генрих стал покрывать ее руки поцелуями, а потом попытался обнять юную леди.

— Ваше величество! Государь! Умоляю вас! Опомнитесь, Генрих! — отчаянно воскликнула она, вырываясь из крепких объятий короля.

— Моя жена, ваше величество, тоже очень счастлива лицезреть вас в нашем доме, — блаженно улыбаясь, сказал отец Энни. — Вы не смотрите, что она молчалива; просто она такая редкая женщина, — мало говорит. Правда, жена? Вот, кивает, — значит, счастлива!..

— Вы меня совсем не любите, — обиженно произнес Генрих, выпуская леди Энни из своих объятий. — Ни одного поцелуя, ни одной ласки я еще не получил от вас.

— Я согласилась выйти за вас замуж, — ответила она, покраснев. — Но мы пока не муж и жена.

— Но мы будем мужем и женой! — вскричал король. — На следующей неделе я стану главой нашей церкви, и первое, что я тогда сделаю, — разведусь с Екатериной. Наша с вами свадьба — это лишь вопрос времени.

— Ваше величество! Боже мой, кто бы мог подумать, что я выдам дочь замуж за короля! — всхлипнул отец Энни. — Жена, ты могла подумать, что мы выдадим дочь за его величество? А?.. Молчит, дура!.. Не обращайте на нее внимания, ваше величество, она с детства молчалива, — такая редкая женщина...

— А что будет с королевой после развода? — спросила леди Энни.

— Она покинет страну, а дочь останется со мной, — вам же известно решение парламента? До рождения у меня наследника принцесса Мария имеет все права на престол. Я люблю свою дочь, но надеюсь, что мы с вами поработаем над тем, чтобы лишить ее короны? — Генрих обнял Энни за талию.

— Ваше величество! Генрих! Дождемся свадьбы, — Энни решительно отстранилась от него. — Вы нетерпеливы, как юноша.

— Я и есть юноша, потому что мое сердце наполнено чистым молодым чувством. По моим ощущениям мне сейчас не больше двадцати, но, в отличие от любви незрелого юнца, моя любовь крепка, как гранит. Каким бесцельным и тоскливым было мое существование до встречи с вами! Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу. О, моя милая леди, видели бы вы, какие чудища терзали мою душу! Церковь учит нас, что душа бессмертна, но моя душа почти умерла, во всяком случае, — для добрых побуждений. Вы, любимая моя Энни, спасли меня; увидел вас и кажется, что это чудесный сон, небесная мечта. Вы мне исторгли душу, очистили ее и в плоть опять вернули.

— А вы хорошо знаете итальянскую поэзию, ваше величество, — заметила леди Энни с легкой усмешкой.

— Она созвучна нежной любовной песне, звучащей в моем сердце, — не растерялся Генрих. — Милая Энни, разделите мою любовь, ответьте на нее, и мы будем самой счастливой супружеской парой на земле, клянусь вам!

Энни вздохнула:

— Я согласилась выйти за вас замуж.

— Это и много, и ничего, — Генрих тоже вздохнул и оглянулся на будущего тестя. — Сэр, как полагается жениху, я привез подарки невесте и ее родителям. Вам их доставят через несколько минут.

— Ваше величество, Господи помилуй, мог ли я ожидать?.. Благодарю вас, о, благодарю вас, ваше величество! Ваша щедрость и ваша доброта безграничны, — отец Энни поклонился так низко, что коснулся пола длинными прядями своих жидких волос.

— Пустое. А у вас уютно... А это ваша жена, моя будущая теща? Почему она все время молчит?

— Да она, ваше величество...

— Очень хорошо, очень хорошо! — перебил его король. — После того как я разведусь с Екатериной, вы, сэр, получите субсидию. Вам нужно будет купить новый дом: королевский тесть должен жить соответственно.

— Ваше величество, ваше величество... Ох, простите, сердце закололо! — отец леди Энни схватился за грудь.

— Очень хорошо, очень хорошо! — рассеянно пробормотал Генрих, отвернулся от него и снова взял за руку Энни.

— Ваше величество, если вы еще чем-нибудь сегодня обрадуете моего отца, он умрет, — сказала она, встревожено глядя на своего батюшку.

— Очень хорошо, очень хорошо, — машинально повторил Генрих. — Но не будем об этом. Так могу ли я надеяться на то, что ваше чувство ко мне когда-нибудь будет столь же сильным, как и мое к вам?

— Надеяться можно всегда, — неопределенно сказала леди Энни.

— Спасибо и на этом. Напоследок всего один поцелуй в вашу румяную круглую, свежую щечку... Благодарю вас, мой ангел! Прощайте, любимая моя, и готовьтесь к свадьбе! Прощайте, мой дорогой тесть, прощайте, моя дорогая теща.

— Ваше величество, разрешите проводить вас до кареты, — засуетился отец Энни.

— Пустое, пустое! Возьмите подарки, вот их принесли. Еще раз прощайте, сердце мое, — обратился он к леди Энни. — Не дождусь дня, когда мы с вами встанем перед алтарем.

— Прощайте, Генрих, — ответила она, и король засмеялся от радости, услышав, как Энни снова назвала его по имени.

* * *

Мастер Хэнкс шел по городу, вглядываясь в повседневную жизнь его обитателей и вслушиваясь в их разговоры. Хэнксу докладывали, что в столице все спокойно, но он желал сам удостовериться в этом. Действительно, все было спокойно: никаких тревожных признаков, решительно ничего подозрительного Хэнкс не обнаружил. Не довольствуясь одними наблюдениями, он вступал в беседы с горожанами. Его наружность вызывала доверие — одежда старомодная, добротная, неброская, поношенная, но опрятная; лицо широкое, открытое, несколько глуповатое; речь основательная, немного корявая — идеальный тип провинциала со средним достатком. Он заходил в лавки, тщательно перебирал товар, покупая какую-нибудь мелочь; дотошно расспрашивал людей на улицах, как ему пройти на рыночную площадь, и в самом деле шел на рынок и обходил его длинные ряды, — таким образом, за день мастер Хэнкс переговорил с несколькими десятками человек и понял, что завтра не будет абсолютно никаких волнений, связанных с церемонией провозглашения короля главой церкви. Не будет волнений и в будущем при разводе королевской четы.

Вполне удовлетворенный проделанной работой мастер Хэнкс зашел в харчевню и пообедал, ни в коей мере не злоупотребляя ни едой, ни вином. За обедом ему вполголоса рассказали скабрезный анекдот про королеву Екатерину, которую называли просто Кэйт, — и Хэнкс весело посмеялся над этим анекдотом, хотя по закону за оскорбление особ королевской крови и рассказчику, и слушателю полагалось четвертование.

После обеда настроение мастера Хэнкса не только не улучшилось, как это происходит со всеми живыми существами на свете, но, напротив, ухудшилось. Когда он подошел к Тауэру, его лицо потеряло добродушное выражение и приняло угрюмый и усталый вид. Часовой у ворот, из числа молодых солдат, не узнал мастера Хэнкса и грубо прикрикнул на него, когда тот попытался войти. На этот окрик из караульного помещения выскочил другой солдат, постарше; завидев Хэнкса, он поспешно отворил калитку в воротах. Дождавшись, пока Хэнкс скроется во дворе, старый солдат что-то прошептал на ухо своему молодому товарищу, и тот вдруг побледнел, а глаза его расширились от ужаса.

Миновав множество коридоров, подъемов и спусков, мастер Хэнкс остановился перед низкой дверью, обитой кованым железом. Он отослал надзирателя, сам отодвинул засовы и вошел в камеру. Она была достаточно вместительной и светлой, с тремя узкими окнами, являющимися, по сути, амбразурами крепостной башни. В камере стояла кровать, около нее — стол с креслом, в углу еще один стол с умывальными принадлежностями, а в другом углу — сундук, в котором обычно хранят одежду и белье.

Багровые лучи заходящего солнца, преломляясь о решетку окон, раскрашивали потолок камеры кровавыми узорами. Они пылали точно над головой человека, который сидел за столом в глубокой задумчивости.

Хэнкс еще больше помрачнел.

— Сэр Томас! — позвал он, и его голос гулко разнесся по камере.

Сэр Томас вздрогнул и оглянулся на дверь. При виде Хэнкса он вдруг улыбнулся и спросил с несвойственной ему веселостью:

— Вы пришли навестить меня, мастер Хэнкс? Очень мило с вашей стороны. Меня никто, кроме жены, не навещает. Скажите, мастер Хэнкс, неужели вы арестовали всех моих друзей?

— Арестован архиепископ и еще несколько человек, среди которых лишь двух-трех можно назвать вашими друзьями.

— Арестован архиепископ? Помилуй боже, кто же разведет теперь короля с королевой? — продолжал вопрошать сэр Томас.

— Пусть это вас не беспокоит, милорд. Король, возглавив церковь, назначит нового архиепископа, который и утвердит развод согласно королевской воле и решению парламента. Думаю, вам не надо объяснять, что кандидатов в архиепископы у нас великое множество.

— Да? И кого выбрали?— поинтересовался сэр Томас.

— Одного из многих, — коротко ответил Хэнкс.

— Исчерпывающая характеристика. Но если у вас все отлично, мне непонятно, почему вы не пускаете ко мне друзей? Вы чего-то боитесь?

— Чего можно бояться в королевстве, в котором народ предан своему королю? — сказал Хэнкс.

— Тогда отчего вы запрещаете посещения? Чтобы дополнительно помучить меня? Это распоряжение его величества? — продолжал допытываться сэр Томас.

— Каждый день от восхода до заката солнца вас может навещать любой человек. Никаких запретов ни для кого нет, — отчетливо проговорил Хэнкс, и в голосе его промелькнуло мимолетное торжество.

— Нет? Никаких запретов? — переспросил сэр Томас, изменившись в лице.

— Вы ведь, собственно, не арестованы, а лишь временно задержаны, — загадочно сказал Хэнкс.

— Но тем более непонятно, почему ко мне никто не приходит, — невнятно пробормотал сэр Томас, а потом вдруг покраснел и опустил голову.

Хэнкс вздохнул:

— Ваша беда, сэр Томас в том, что вы слишком хорошо думаете о людях. Простите меня, сэр, но даже дети — не такие наивные, как вы! Впрочем, я не стал бы вас разочаровывать и оставил бы в плену ваших иллюзий, но я пришел по важному делу и хочу, чтобы вы отнеслись к нему со всей серьезностью, отбросив ваши мечтания. Его величество всегда ценил и продолжает ценить ваш ум, ваш опыт, ваш талант государственного деятеля. Его величество считал и считает вас образцом честности и неподкупности. Его величеству хотелось бы, чтобы вы еще долго служили ему и государству.

— Поблагодарите его величество за доброе мнение обо мне и передайте, что я готов вновь приступить к службе... Как только меня выпустят из тюрьмы, — с горечью произнес сэр Томас.

— Чтобы вам выйти из тюрьмы, милорд, от вас требуется всего лишь обещание не высказываться публично против развода их величеств и против главенства короля над нашей церковью. Не высказываться публично, — подчеркнул Хэнкс последнее слово.

— Всего лишь? — сэр Томас покачал головой.

— Не торопитесь с ответом, милорд.

— Я не тороплюсь, — сказал сэр Томас. — Мне теперь некуда торопиться. Самое устойчивое и прочное положение человек приобретает после падения. Того, кто упал на землю, трудно вывести из состояния равновесия. И поэтому я отвечу вам сейчас, тем более что давно и окончательно все для себя решил... Я не против развода короля, я — против последствий этого развода. Правда, мне кажется странным, что разводы существуют: неужели два близких человека не могут понять и простить друг друга, и жить так, чтобы согревать один другого душевным теплом? Если муж с женой не могут договориться, если единая плоть рвется напополам, то чего требовать от людей не родственных, чужих по языку, по вере, по убеждениям? Будет ли когда-нибудь мир на земле?.. Но я не нахожусь в плену иллюзий, в чем вы меня упрекаете, нет, я понимаю, что когда семейная жизнь безнадежно испорчена, и муж с женой не могут или не желают ее исправить, — тогда развод становится для них лучшим выходом. Бог соединяет сердца, а дьявол их разъединяет, — и эта борьба вечно идет на свете... Пусть так. Пусть будут разводы, — мне ли выступать против того, что предопределено! И пусть бы их величества развелись, бог с ними, но их развод приведет к ужасным последствиям. Я высказывал опасения, что развод этот может закончиться для нас войной, но откровенно говоря, такая вероятность невелика, — я специально сгущал краски. Гораздо страшнее другое — главенство короля над церковью. Святейший папа, опьяненный своим могуществом, не разрешает королю развод; король, опьяненный любовью, рвет отношения с Папой: все складывается как нарочно для того, чтобы сэр Джеймс и его друзья смогли дорваться до власти. После этого ростки благого в человеке будут задушены. Алчность, корыстолюбие, нажива заполнят общество болотной гнилью и заразят его смертельной лихорадкой. В тоске, изболевшись душою, будет вопрошать человек: "Для чего я живу? Где Бог? Где счастье? Где справедливость?" — и не найдет ответа, ибо там, где все измеряется деньгами — нет Бога, и невозможны счастье и справедливость... Я вас спрашиваю, могу ли я принять все это? Молчите? Правильно, ответ не нужен. Я сделал свой выбор, а вы делайте свой.

— На что вы надеетесь? — скривился Хэнкс. — О каких ростках благого вы говорите?

— Я говорю о том благе, о стремлении к правде и добру, которое всегда жило в душах людей. Надо только создать условия, при которых семена дадут всходы.

— Только создать условия? — Хэнкс издал что-то вроде короткого смешка. — И кто создаст такие условия? И как их создадут?

— Я писал об этом в своих книгах. Есть духовные пастыри, светлые умом и чистые душой. Они бы взяли на себя управление государством и устроили бы такие порядки, при которых люди были бы разделены на разряды в зависимости от своих интересов и природных наклонностей. Каждый разряд трудился бы в своей отрасли для общего благоденствия, а не для личной выгоды и корысти отдельных индивидуумов. Пастыри же с отеческой заботой распоряжались бы делами всего общества, помогая всем его членам развиваться правильно и без порочных отклонений. Никто не испытывал бы зависти и вражды друг к другу, но если все же нашлись бы субъекты, по каким-либо причинам вносящие хаос в идеальный справедливый порядок, то их бы причислили к отщепенцам-преступникам и заставили бы выполнять тяжелые работы, от которых были бы избавлены прочие члены сообщества. Но таких отщепенцев было бы немного, а со временем их совсем бы не стало, потому что на протяжении жизни двух-трех поколений все люди совершенно преобразились бы, и зло покинуло бы нашу землю. Тяжелые же работы стали бы выполнять механизмы, изобретенные умельцами-мастерами.

— Мудро, — сказал Хэнкс. — Механизмы — это мудро. Но где набрать столько добрых и честных пастырей? И согласятся ли негодяи, чтобы ими управляли честные люди; и не перестанут ли честные люди быть честными людьми, управляя негодяями?.. Боюсь, что ваши мечтания так и останутся мечтаниями, сэр Томас. Восторжествует добро, говорите вы? Если оно и восторжествует, то лишь на Страшном Суде. Вот там никому не помогут ни звания, ни должности, ни богатства.

— Вы сказали, что я слишком хорошо думаю о людях, и в этом моя беда. А ваша беда в том, мастер Хэнкс, что вы не любите людей и не верите им, — сэр Томас с сочувствием посмотрел на него.

— Если учесть, что это вас, а не меня, посадили в тюрьму, то моя беда ничтожна перед вашей, — жестко ответил Хэнкс.

Сэр Томас отвернулся от Хэнкса и принялся смотреть в окно. Хэнкс откашлялся и глухо проговорил:

— Вернемся к тому делу, по которому я к вам пришел. Король не потерпит ослушания. Вас казнят.

— Очень жаль. Я люблю жизнь и хотел бы жить долго. Однако бывают моменты, когда надо умереть, для того чтобы остаться человеком, — сэр Томас вздохнул и вдруг опять улыбнулся, вовсе некстати.

Взгляд Хэнкса стал свинцовым.

— Прощайте, сэр Томас. Впрочем, я еще к вам приду. Один раз, последний, чтобы сопровождать вас по долгу службы...

— Прощайте, мастер Хэнкс, — ответил сэр Томас, почти уже не видный во тьме, ибо последние лучи солнца давно угасали в тюремной камере.

* * *

Генрих наш с женой развелся,

Он другою обзавелся.

Папа это запретил,

Но король настойчив был.

Леди Энн — дороже церкви

И спасения души.

Щеки — персик, губы — вишня,

Груди — тоже хороши!

Старую на молодую

Генрих наш легко сменил.

Едет Кэйт в страну родную,

Муж ей с Энни изменил.

— Эту песенку напевает весь город, — сказал монах Бенедиктус, — и поют её с мерзким хихиканием и злорадством. Несмотря на королевский указ, запрещающий обсуждать развод короля с вами, эта песенка слышна везде.

— Глупая чернь! Она не понимает, что ее ждет, — презрительно заметила Екатерина. — "Изменил..." Они стали любовниками?

— В грехе живущие греха не боятся, — сурово ответил монах.

— Я не верю. Хотя все может быть; король — бессовестный развратник. Но Энни! Какое целомудрие она изображала! Не дождавшись свадьбы, отдаться этому похотливому чудовищу. Вот это скромница! — Екатерина сухо и отрывисто рассмеялась.

— Я не понимаю, почему Господь не накажет их? — сказала она после некоторого молчания. — Я тебе признаюсь, когда проходила эта богомерзкая церемония, ну, когда король был объявлен главой здешней церкви, я ждала, что вот-вот грянут громы небесные и испепелят еретиков. Но громы не грянули! Не грянули они и во время церемонии развода... Король здоров и весел, да еще сливается в грехе с этой мерзкой тварью. А меня выгоняют, лишают короны, отнимают дочь... Нет, я не ропщу; не подумай, что я жалуюсь на промысел Божий! Я с радостью принимаю ниспосланные мне Господом испытания и не устаю благодарить его за страдания, дарованные мне им по его великому милосердию для очищения моей души! Но я не понимаю, отчего он не накажет грешников, нарушивших все его заповеди?

— Нам не дано понять замыслы Божьи, королева, — внушительно произнес Бенедиктус. — Может быть, он дает грешникам время для раскаяния, но возможно, что божье возмездие уже уготовано для них, и удар Господа будет нанесен с самой неожиданной стороны. Упивающиеся своей гордыней, своим ложным могуществом, мнящие, что им все дозволено и ни за что не будет воздаяния, — как страшно будут они наказаны и низвергнуты во прах! Никто не уйдет от разящей длани Господа; велико его милосердие, но и ярость его велика!

— Воистину так! — перекрестилась Екатерина.

Вновь наступила пауза.

— Мне дан месяц на сборы к отъезду. Ты, конечно, поедешь со мной? — спросила Екатерина у монаха.

— Нет, королева. Я должен остаться здесь, — ответил он, потупив взор.

— Здесь? Ты хочешь остаться здесь? — Екатерина с подозрением посмотрела на Бенедиктуса. — Уж не собираешься ли ты предать папский престол?

— Если понадобится, я предам не только Папу, но и самого Господа Бога — во имя их обоих. Если мне прикажут, — загадочно сказал монах, понизив голос.

— Я не понимаю тебя. Ты говоришь страшные вещи. Предать Бога? Кто может приказать такое? — воскликнула Екатерина с возмущением.

— Когда случается землетрясение, люди выбегают из своих домов, унося с собой самое ценное, дабы потом иметь средства на строительство нового дома. Наша церковь ныне шатается; разве не вправе мы поступить также, как поступают во время землетрясения? — глухо и быстро произнес монах, оглядываясь на стенные панели и гобелены.

— Все равно не понимаю, — раздраженно сказала Екатерина. — Зачем тебе здесь оставаться? Кто тебе приказал? И почему ты должен предать Бога и Папу?

— Прости меня, ничтожнейшего из ничтожных, великая королева, но даже тебе я не могу открыть больше того, что уже открыл. Могу добавить только одно — я остаюсь для благого дела, — Бенедектус поднял глаза на Екатерину, и ей показалось, что взгляд его холоден и высокомерен. Она хотела еще что-то сказать, но тут в комнату вбежала фрейлина Сью.

— Как ты смеешь входить ко мне, не спросив разрешения! — прикрикнула на нее Екатерина.

— О, простите, мадам, я не догадалась постучаться, а у дверей в ваши покои никого не было, и поэтому я не знала, что вы заняты! — выпалила скороговоркой Сью, приседая в глубоком поклоне.

— Никого не было? — повторила королева, покачала головой и горестно заметила: — Я еще не уехала, а все уже покинули меня.

— А тебе что нужно от бывшей королевы? — прибавила она, обращаясь к Сью.

— О, ваше величество, для меня вы как были королевой, так и останетесь ей навсегда! — горячо сказала Сью, и на ее ясных голубых глазах показались слезы. — Никогда я не забуду вашего доброго ко мне расположения, мадам, и всего, что вы для меня сделали!

— Ладно, ладно, — смягчилась Екатерина и даже потрепала фрейлину по щеке. — Говори, милочка, с чем ты пришла?

— Мадам, позвольте мне ненадолго взять вашу личную печать. Помните, я вам говорила о своей несчастной родственнице Мэгги, и вы великодушно согласились ей помочь.

— Да, припоминаю. Я, кажется, обещала оказать ей протекцию. Но что я могу теперь сделать?.. И объясни, ради бога, зачем тебе понадобилась моя печать? Сегодня все загадывают мне загадки! — сказала королева, опять начиная раздражаться.

— Ах, ваше величество, вы так добры! — Сью заплакала. — А Мэгги так пострадала из-за своей несчастной любви! Бедняжку полюбил один очень знатный господин; он оказывал ей явные знаки внимания, дарил дорогие подарки, и вроде бы собирался на ней жениться, но внезапно с ним что-то произошло. Он как бы повредился в уме: стал странно себя вести, непонятно разговаривать, а к Мэгги совсем охладел и был груб с нею. Особенной ненавистью он воспылал отчего-то к ее родственникам. Представляете, какой ужас, — ее отца он в припадке безумия заколол ножом, а брата убил в драке — после чего и сам вскоре испустил дух! Бедная Мэгги от горя тоже едва не сошла с ума, забыла свой христианский долг и хотела утопиться в пруду. К счастью, ее вовремя вытащили джентльмены, сидевшие на берегу и ловившие рыбу.

— Очень трогательная история, — Екатерина вытерла платком уголки глаз. — Хотя в любом случае, твоей родственнице не следовало пытаться покончить с собой. Это — великий грех! — королева взглянула на монаха, и тот молча кивнул в знак согласия. — Но я не понимаю, чем моя печать может помочь бедной Мэгги?

— Ваше величество, наверно, забыли, что с вашего позволения я договорилась о том, чтобы бедная Мэгги пожила пока в монастыре Жен Мироносиц, которому вы оказываете покровительство. Сегодня туда отправляется обоз с вашими дарами и провизией...

— К сожалению, последний обоз, — вздохнула королева. — Как-то сестры будут обходиться без моей помощи? И уцелеет ли монастырь в пору лютых гонений на святые обители?

— Я попросила, чтобы обоз сделал по пути небольшой крюк и забрал Мэгги и ее вещи. Удобный случай, не правда ли, мадам? Ведь несчастная девушка осталась совсем одна после гибели ее родных. Но офицер из охраны обоза утверждает, что без приказа отклониться от маршрута движения нельзя — так сказал этот офицер, мадам! Ваша печать нужна как раз для того чтобы скрепить ею изменение маршрута в подорожной грамоте, — скороговоркой выпалила Сью.

— Так пусть офицер передаст тебе свою подорожную, а я скреплю ее печатью.

— Я ему так и сказала, но он не согласился. Не отдам, говорит, подорожную грамоту бывшей королеве.

— Все хотят уязвить и унизить меня, — Екатерина снова вытерла платком глаза. — Нет, вы подумайте, мой обоз, собранный и отправленный на мои деньги, — охрану, кстати, тоже оплачиваю я, — и какой-то офицер из этой охраны ставит мне условия! Вот, возьми мою печать, Сью, и прикажи этому невеже и грубияну заехать за Мэгги, чтобы отвезти ее в монастырь.

— Вы сама доброта, мадам! — всхлипнула Сью.

— Не надо меня благодарить. Я всего лишь стараюсь следовать заветам Спасителя, — смиренно сказала Екатерина; не удержалась и со злостью прибавила: — В отличие от тех, кто их забыл!

* * *

Выйдя от королевы, Сью пошла, однако, не к хозяйственным постройкам, где ждал обоз, а к галерее, соединяющей дворец с часовней. В этот час дня часовня была закрыта, поэтому Сью, не встретив тут ни одной души, прошла до середины галереи и свернула к калитке, ведущей в дворцовый парк. Сделав большой полукруг, Сью приблизилась к высокому каменному забору, который отделял ту часть парка, что примыкала к столовой короля. Около этого забора среди густых кустов орешника стоял неприметный дом. Едва фрейлина вступила на аллею, ведущую к нему, как из-за кустов появился джентльмен в неброской серой одежде. Он учтиво поздоровался с девушкой и спросил ее о чем-то. Получив надлежащий ответ, джентльмен раскланялся и исчез в кустах. Когда Сью подошла к крыльцу, перед ней возник другой джентльмен точно в такой же одежде, как и первый. Он сопроводил ее в дом, где с рук на руки сдал третьему джентльмену в сером, а тот отвел ее в угловую комнату, и, попросив присесть и обождать минутку, скрылся.

Девушка осмотрелась. Комната была самого скромного вида: отштукатуренные стены не были закрыты ни гобеленами, ни картинами, ни входившими в моду фламандскими тканями. Через потолок шли деревянные балки, даже не крашенные, а просто покрытые олифой. Пол был устлан широкими досками, чисто вымытыми, но тоже не крашенными. В свинцовую раму единственного окна были вставлены слюдяные пластины, которым обеспеченные люди давно предпочли итальянское стекло. Под стать комнате была и ее обстановка: простые деревянные полукресла, скамья у стены и стол без всяких украшений.

Настроение у Сью упало; ей стало неуютно и тоскливо здесь, но в тот же миг дверь открылась, и в комнату вошел мастер Хэнкс в сопровождении третьего джентльмена в сером. Коротко поздоровавшись с девушкой, Хэнкс спросил:

— Ну что? Удалось? Принесли?

— Да. Вот она, — сказала Сью, отдавая ему печать королевы.

— Отлично. С нее сейчас сделают оттиск и возвратят вам, — Хэнкс передал печать своему помощнику, который сразу же удалился.

— Надеюсь, это займет не очень много времени? Обоз скоро должен отправиться, — встревожилась Сью.

— Не беспокойтесь, леди. Обоз не двинется с места, пока вы не поговорите с офицером. А вообще, ваша забота о троюродной сестре достойна всяческих похвал. Кстати, если она не выйдет замуж и умрет бездетной, ее поместье перейдет к вам, не так ли? Вы ведь ее единственная наследница? — мастер Хэнкс посмотрел на фрейлину.

— Ах, мастер Хэнкс, я не думаю об этом! Я не переживу, если с моей дорогой несчастной Мэгги что-нибудь случиться! — заплакала Сью.

— Я вас понимаю, леди. Тяжело без родных... Насколько я помню, ваш отец умер от пьянства, да? А предварительно он успел промотать все свое состояние, совершенно разорив семью. Ваша мать скончалась давно, при родах вашей младшей сестры, а эта сестра с двенадцати лет была известна всей округе своим вольным поведением. В позапрошлом году ее нашли убитой в одном сомнительном доме в предместьи Лондона. Счастье еще, что вам удалось устроиться в свиту королевы.

Сью заплакала сильнее.

— Ну, ну, не надо так расстраиваться! Ваши несчастья уже позади. Вы сделали правильный выбор — с сегодняшнего дня вы состоите на службе его величества, ведь вы фактически отдали нам все будущие письма королевы Екатерины. С ее печатью мы можем вскрывать и закрывать их, не вызывая никаких подозрений. Мы уж постараемся, чтобы ни одно из них не осталось нам неизвестным, откуда бы она их не отправила... Если вы и дальше будете хорошо служить нашему государю, вас ожидает обеспеченная жизнь, приличное замужество, достойное место при дворе. Но упаси вас Господь изменить королю! Если вы измените своему супругу — это будет всего лишь безнравственный поступок, но измена королю — государственное преступление, помните об этом!

— Зачем вы мне это говорите, мастер Хэнкс? — слезы Сью мгновенно просохли. — Разве я способна предать короля?

— Не способны? Отлично. Тогда я не стану рассказывать вам о тех тяжких последствиях, к которым привело бы подобное предательство. Поговорим лучше о конкретных деталях вашей службы. Итак, Екатерина вскоре покинет страну, и после ее отъезда его величество женится на леди Энни, — таким образом, у нас будет новая королева. Для вас ничего не изменится, — вы служили одной королеве, теперь будете служить другой.

— О, мастер Хэнкс! — Сью обворожительно улыбнулась и поправила волосы, откинув пряди с ушей. — Я стану фрейлиной новой королевы?

— Вот именно, — сухо ответил он. — И вы будете служить ей верно и преданно; королева Энни должна доверять вам настолько, чтобы вы были в курсе всех ее дел, всех секретов. Понятно, что вы будете сообщать обо всем мне, а я — королю. Возможно, что у королевы и не возникнет никаких секретных от короля дел, но кто может знать наперед?.. О размерах вашего вознаграждения поговорим после.

В дверь вошел джентльмен в сером и отдал печать Хэнксу.

— Передайте ее молодой леди и проводите нашу гостью до выхода, — сказал ему Хэнкс. — Сюда вам больше приходить не надо, — прибавил он, обращаясь к Сью. — Мои помощники расскажут вам, как и где мы с вами будем встречаться.

Часть 6. Праздник во дворце

Праздник в королевском дворце был великолепен. Большие парадные залы, сверкающие тысячами огней, украшенные бесчисленными гирляндами цветов и пестрыми лентами, были настолько заполнены гостями, что распорядителям праздника с трудом удавалось расчистить место для танцев. Столы с угощением занимали несколько залов, но несмотря на это, и здесь была толчея, и слугам приходилось протискиваться между гостями, чтобы заменить стремительно опустошавшиеся огромные блюда со всевозможной едой и графины с разнообразными напитками.

Праздник начался танцем короля и леди Энни. Счастливцы из числа высшей знати стояли в первых рядах придворных, окруживших центральную часть зеркального зала, где танцевал король; остальные гости поднимались на цыпочки, наваливались на плечи друг другу и даже подпрыгивали, стараясь рассмотреть будущую королеву. Сэр Френсис, в силу своей придворной должности пробившийся в первый ряд, привел с собой и своего племянника Джона.

— Вы счастливчик, юноша, — говорил ему сэр Френсис, отпихиваясь от наседавших сзади джентльменов, — у вас столько новых впечатлений! В первый раз попасть в парламент, в публичный дом, на королевский праздник — как это все интересно и занимательно! А мне, признаться, доставляет удовольствие переливать вино из моего ветхого, пришедшего в негодность кувшина в ваш — крепкий и долговечный.

— Я так благодарен вам, дядя! Но напрасно вы себя хороните до времени, вы еще долго будете жить, я уверен! — прокричал Джон, отталкивая дородную даму, хотевшую оттеснить его из первого ряда. — Прошу прощения, миледи! Это мое место! Да, я — джентльмен, и что? Каждый имеет право на то место, которое он занимает, если он может его отстоять. Правда, дядя?

— Сущая правда! Вы умнеете прямо на глазах, молодой человек! — Сэр Френсис с гордостью посмотрел на племянника. — А вот вам, кстати, задача на сообразительность: скажите, отчего так много людей хотят посмотреть на танец короля?

— Я слышал, что король прекрасно танцует. А, кроме того, он — наш государь, и видеть его — счастье для всех нас! — напыщенно произнес Джон.

— Браво, сэр! Повторяйте то, что вы сказали везде и всюду, повторяйте десятки раз — и тогда появится шанс, что ваши слова дойдут до ушей его величества, и уверяю вас, вы скоро сделаете первый шаг по пути к богатству и славе. Однако никому не говорите о том, что я вам сейчас скажу, — сэр Френсис приблизился к племяннику и прошептал: — Да, король хорошо танцует, и уж, конечно, истинно то, что он — наш государь, но давка произошла не из-за этого... Просто в обществе давно ходят слухи, что его величество спит с леди Энни, и она понесла от него. Вот всем и хочется убедиться в том, верны ли эти слухи, — и отсюда такое внимание к королевской паре, точнее, к леди Энни, а еще точнее — к ее животу.

— Вот оно что! — Джон, вытянув шею, стал приглядываться.

— И вы туда же! — сказал сэр Френсис. — Что же, любопытство — одна из извечных людских слабостей, но, возможно, это и самая лучшая черта человеческого характера. Впрочем, не трудитесь, юноша, — вы ровным счетом ничего не разглядите. На леди Энни платье такого покроя, что под ним одинаково может быть спрятан и раздутый живот женщины на сносях, и плоский животик девственницы. Невозможность точного вывода ведет лишь к новым предположениям. Пойдемте, сэр, лучше выпьем чего-нибудь! Ваша матушка, отпуская вас со мной на праздник, взяла с меня слово следить за тем, чтобы вы не злоупотребляли вином. Я обязан выполнить данное обещание, поэтому буду пить вместе с вами, дабы вы были под моим контролем.

— Подождите минуту, дядя! Смотрите, король закончил танец и, кажется, направляется сюда. Все кланяются...

— Поклонимся и мы! Ниже, сэр, ниже, перед вами — наш великий государь! — громко сказал сэр Френсис.

Генрих, держа под руку леди Энни, остановился около него.

— А, сэр Френсис! Я вижу, вы уже совсем здоровы! Очень рад, очень рад. Жаль, что я лишен удовольствия завтракать с вами. Но я так занят личными делами, что, поверите ли, ем на ходу, кое-как, без сотрапезников, — представляете, чем я жертвую во имя этих личных дел? — и король с нежностью посмотрел на леди Энни. Она грустно улыбнулась, а сэр Френсис, еще раз поклонившись, почтительно произнес:

— Разрешите, ваше величество, представить вам моего племянника сэра Джона.

— Вот как? Ваш племянник? Хорош молодец!

— Я горжусь им, — заметил сэр Френсис.

— Это он должен гордиться, имея такого дядю! Вам придется приложить немало усилий, чтобы быть достойным сэра Френсиса, юный джентльмен! — король строго посмотрел на Джона.

— Я постараюсь, ваше величество, стать таким же вашим преданным слугой, как мой дядя, — склонился перед королем Джон.

— Хороший ответ. Напомните мне как-нибудь, сэр Френсис, об этом юноше. Мы подумаем, куда его определить.

— Благодарю вас, ваше величество, — хором ответили дядя и племянник.

Король прошествовал далее, а сэр Френсис и Джон, чувствуя на себе завистливые взгляды окружающих, отправились к столам с едой.

— У вас сегодня действительно удачный день, — сказал сэр Френсис племяннику, выпив стакан бренди и съев два больших ломтика сыра с вложенным между ними кружочком лимона. — Далеко не каждый юноша, попавший в первый раз во дворец, удостаивается благосклонного внимания государя. Фортуна явно благоволит к вам. Молитвы вашей матери дошли до Пречистой Девы; вы сделаете блестящую карьеру при дворе короля Генриха, поверьте моему чутью!

Джон довольно улыбнулся.

— Однако, будь я на вашем месте, я бы предпочел спокойную незаметную должность со стабильным доходом, — ну, как у меня! Беспечная, беззаботная жизнь невозможна ни вверху, ни внизу общественного здания: и тут, и там идет жестокая борьба за существование, — сэр Френсис поднял пустой стакан, и слуга вновь наполнил его бренди.

— Вы не согласны со мною, молодой человек? Вам, естественно, хочется власти, почестей, денег? Эх, юность, юность, — не умеешь ты ценить того, что дано тебе; все тебе кажется мало!

— Кто там стоит у двери с пожилым мужчиной? — спросил Джон, чтобы сменить тему разговора. — Нет, вы не туда смотрите; в другой стороне, вон там, видите, молодая леди?

Сэр Френсис прищурился.

— Ах, эта! Убей бог, не помню, как ее зовут... Маргарит, Мэри, Мадлен... Нет, не помню! Она — из древнего рода, почти полностью истребленного и разоренного в минувшую войну. Ее отец, сдается мне, не прочь поправить свое положение, выгодно выдав дочь замуж.

— Как она мила! — воскликнул Джон, покраснев.

Дядя пристально поглядел на него.

— Осторожнее, сэр племянник, будьте осторожнее с красивыми порядочными девушками! Не успеете опомниться, как очутитесь перед алтарем.

— Что же в этом дурного? — окончательно смутился Джон.

— Что дурного? И вы еще спрашиваете? Разве не из-за женщины Адам потерял рай? Да уж не любовь ли с первого взгляда поразила вас?

— Но дядя...

— Э, да вас надо спасать, молодой человек! Я просвещу вас на сей счет, сэр...

— Любезный! — обратился он к слуге. — Наполни-ка мой стакан! Бренди, бренди, черт возьми, — я ведь не девица, и не безбородый юноша, чтобы пить белое вино! До краев... Вот так, отлично! Слушайте меня, сэр племянник, и постарайтесь осознать то, что я вам скажу. Знайте, что на свете нет ничего глупее женитьбы, и нет ничего более жалкого, чем женатый человек. Женитьба обрекает вас на неудобства, лишения, трудности, истощает ваш кошелек, отнимает здоровье, — и преждевременно сводит в могилу! Только очень немногие исключительные натуры способны вынести тяготы семейной жизни без ущерба для себя, и уж совсем редко брак приносит удовольствие мужчине.

Разберем подробно, к каким последствиям приводит женитьба. Первое: вы пускаете в свою жизнь, в свой дом и даже в свою постель совершенного чужого вам человека, более того, — чуждого вам по анатомическому строению и физиологическим особенностям. Что вас может объединять с этим существом, кроме зова плоти? Очень мало или вовсе ничего! Пока вами владеет страсть, вы этого не замечаете, но когда она начинает ослабевать, боже мой, какой ужас, какое отвращение вызывает в вас женщина, с которой вы связаны брачными узами! Обязательно окажется, что ваша избранница имеет, к тому же, массу неприятных привычек, о которых вы и не подозревали. Она может храпеть, лягаться во сне, ложиться поперек кровати, сбрасывать одеяло на пол или стягивать его с вас, кричать посреди ночи от кошмарных снов, — а я уж не говорю о привычках, рожденных плохим воспитанием, неряшливостью, небрежностью, отсутствием хорошего вкуса! Готовы ли вы выносить подобное изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, всю вашу жизнь?..

Второе: женившись, вы добровольное обрекаете себя на совместное существование с человеком, который не способен понять вас, и которого вы понять не сможете. Свойства женского и мужского ума настолько различны, что взаимопонимание между женщиной и мужчиной невозможно. А где нет понимания, там возникают скандалы, которые являются такой же неизбежной и естественной принадлежностью семейной жизни, как ночной горшок! Ваша жена будет, как заправский слесарь, сверлить, точить и пилить вас; как пекарь, допекать и поджаривать вас; как лекарь, колоть и резать по живому, — одним словом, она с таким искусством будет наносить удары по вашим ранам, что долго вы не протянете. Клянусь Самсоном, женщины лишили жизни больше мужчин, чем все войны на свете со времен Адама и Евы!..

Третье: надев венец Гименея, вы станете посмешищем для всех ваших знакомых, и виной тому будет ваша жена. Если она окажется порядочной женщиной, то свое постоянство она выместит на вас. Ее требования будут безграничными: вы должны будете в благодарность за ее порядочность проводить все свое свободное время с женой, развлекать ее, терпеливо выслушивать ее бредни, моментально исполнять ее прихоти, потакать всем ее безумным желаниям, тратить по ее усмотрению ваши деньги — и еще многое, многое и многое она потребует от вас! Причем, поверьте мне, женщины умеют добиваться своего куда лучше мужчин, — вы даже не представляете, сколько у них в арсенале безотказных средств для этого. Вы сами не заметите, как станете подкаблучником, и над вами будут потешаться все, кто вас знает...

Еще хуже, если вы свяжете свою жизнь с непорядочной женщиной, что более чем вероятно. Ваша честь будет опорочена, ваше достоинство попрано, ваше доброе имя смешано с грязью. И не ждите, что ваша жена станет испытывать хоть малейшие угрызения совести, что ее будет мучить чувство стыда; она найдет тысячи убедительных причин, по которым она вправе поступить по отношению к вам подлейшим образом, и тысячи оправданий для своего мерзкого поведения. Она станет обманывать вас с необыкновенной искренностью, и в манерах ее вы не обнаружите фальши, потому что нет никого правдивее лживой женщины. Однако шила в мешке не утаишь, и рано или поздно вы узнаете о ее похождениях — разумеется, она скажет вам, что вы сами во всем виноваты, обольет вас помоями и закидает камнями. И как бы вы не поступили после этого, издевательский смех общества будет преследовать вас всю оставшуюся жизнь, ибо слухи о вашем позоре непременно просочатся сквозь стены вашего дома, а для общества нет более веселой темы для разговора, чем рассказ об обманутом муже...

Вот и подумайте, сэр Джон, подумайте хорошенько, надо ли вам губить свою жизнь супружеством?

— Да вы женоненавистник, дядя! Я и не подозревал, что вы так не любите женщин! — Джон рассмеялся, впрочем, с некоторой натянутостью.

— Я женоненавистник? Я их не люблю?! Да я не мыслю своего существования без женщин: пока они есть у меня, — я существую; и я существую, пока они у меня есть! — с возмущением воскликнул сэр Френсис.

— Но, судя по вашим поучениям, этого не скажешь, — Джон отпил глоток вина из своего бокала, продолжая искоса поглядывать на юную девушку, сопровождаемую ее отцом.

— Я всего лишь предостерег вас от ада супружества, но мог ли я возвести хулу на женщин! — возразил сэр Френсис, подав знак слуге, чтобы тот еще раз наполнил его стакан. — Я люблю их всех и всяких — блондинок и брюнеток, шатенок и рыжих; высоких и миниатюрных, пышных и худых; умненьких и глупеньких, говорливых и молчаливых! Мне приятно с ними общаться, мне легко с женщинами; я люблю их непринужденную болтовню, и дружеские откровения, и легкий флирт, и нежные признания, и бурные порывы страсти. А милые очертания их очаровательных лиц, а пленительные изгибы женского тела! Как красиво женское тело; оно божественно, в нем воплотилось совершенство!.. Любите женщин, молодой человек, любите их, — и жизнь ваша будет яркой и полной!.. Самое же главное, берегите себя, цените себя, старайтесь не огорчать себя ничем, докажите, что Господь не зря извлек вас из бесконечного небытия и дал вам возможность пожить в этом прекрасном мире. И тогда, перед тем, как опять уйти в бесконечность, вы сможете сказать: "Господи, как ты был прав, что выбрал меня для этой жизни, и как я благодарен тебе за это! Надеюсь, что я не разочаровал тебя, Господи, а уж ты-то точно меня не разочаровал!..". Вы молоды, сэр, вы молоды, у вас все впереди; как я завидую вам! Но ради бога, не разочаруйте меня, даже когда я уже буду в могиле, — ваше веселье здесь развеет мою скуку там. Пусть частица меня останется в вас и будет наслаждаться земными радостями вместе с вами!

* * *

Генрих вел леди Энни по длинным коридорам дворца. Лицо короля было красным от выпитого вина, а помутневший взгляд торопливо перебегал с одного укромного уголка на другой.

— Ваше величество, не надо. Не сейчас, ваше величество, — чуть не плача, шептала леди Энни, пытаясь вырвать свою руку из потной ладони короля, но Генрих не внимал мольбам девушки. Тяжело дыша, прихрамывая на левую ногу, он тащил Энни едва ли не волоком, заглядывая в каждую комнату, встречающуюся на пути.

Дворец был решительно переполнен гостями сегодня. В залах шла большая игра в карты и в кости, в которой с одинаковым азартом участвовали мужчины и женщины, а в комнатах, в темных переходах и коридорах, — одним словом всюду, где только было возможно, — разгоряченные парочки воздавали с не меньшим азартом дань любви. Но это было бы ничего, — личные апартаменты короля уж наверняка никто не занял, — но среди дворян находились такие умники, которые, завидев Генрих с леди Энни без свиты и без охраны, тут же предлагали королю себя в сопровождающие. Генрих вначале отвечал вежливым отказом, потом перешел на отрывистое "нет", а после начал рычать на чересчур услужливых джентльменов.

Наконец, обливаясь потом, он дотащил свою спутницу почти до самого входа в заветные королевские покои, и тут, у дверей, откуда-то вдруг возник плюгавый, сильно нетрезвый джентльмен с козлиной бородкой. Задыхаясь от восторга, он тонким фальцетом пропищал:

— Позвольте сопроводить вас, ваше величество!

— Пошел вон, идиот! — рявкнул на него Генрих так громко, что эхо от королевского голоса разнеслось далеко по залам. Плюгавый моментально исчез, а Генрих, не выпуская руку леди Энни, ввалился в свои апартаменты, строго приказав гвардейцам у дверей, чтобы никого к нему не пускали.

— Лучше было бы сразу выгнать кого-нибудь из ближних комнат, чем тащиться в другой конец дворца, — ворчал Генрих, усаживая леди Энни на золоченную бархатную скамью. — Да ведь пришлось бы ставить стражу на входе, иначе каждую минуту нам могли бы помешать.

— Ваше величество... Генрих... Позвольте мне уйти, — Энни, встревоженная и смущенная, попыталась встать.

— О нас болтают бог знает что, а я еще ни разу не держал вас в своих объятиях, — недовольно сказал король, усаживаясь напротив нее и делая ей знак, чтобы она продолжала сидеть.

— До нашей свадьбы осталось совсем немного времени. Подождите, Генрих, — Энни умоляюще посмотрела на него.

— Подождите? Да я ждал уже целую вечность! Ждал решения парламента, решения Папы, ждал, когда уедет Екатерина, — дело слишком затянулось. Нет, больше я не хочу ждать; вы прекрасно понимаете, Энни, что свадьба состоится в любом случае, никто и ничто теперь не в состоянии помешать ей. Однако эти приготовления... Судя по всему, они продлятся до зимы, черт возьми! Я не могу столько быть без вас, я вас люблю, я сгораю от страсти, — Генрих поднялся и подошел к Энни.

— Государь! Прошу вас! Генрих! — она беспомощно оглянулась на двери.

Не обращая внимания на ее сопротивление, король заключил Энни в свои тяжелые объятия и впился поцелуем в губы девушки. Она хотела оттолкнуть его, но Генрих, не давая ей вырваться, опустил ее на медвежью шкуру, лежащую на полу, и сам навалился сверху, придавив Энни тяжестью своего тела.

— Боже мой! Не надо! Ваше величество! — заплакала она, но Генрих не желал отступать. Он торопливо развязывал и рвал шнурки ее платья, а справившись с ними, быстро раздел девушку, отбросив в сторону ее нижние юбки и рубашку.

— Генрих! — отчаянно воскликнула Энни, и еще раз попыталась вырваться, когда король привстал, чтобы расстегнуть свои штаны.

— Люблю тебя, — ответил Генрих, опускаясь на нее, и через несколько минут она вскрикнула, а король с придыханием сказал: — Девственница! — и прибавил: — Была...

Часть 7. Реформы и казни

Сэр Джеймс излагал королю план первоочередных реформ.

— Церковная собственность должна перейти под управление вашего величества; монастырское землевладение следует упразднить, а заодно и сами монастыри как совершенно бесполезные и неестественные образования. Землю крестьянских общин, приносящую смехотворно низкие доходы, также необходимо использовать более рационально. Для осуществления всех этих целей, государь, мы наметили состав Особого Комитета, который будет действовать под руководством сэра Арчибальда.

— Да, да! Вы правы, — кивал Генрих, глядя на темное пятно на бурой медвежьей шкуре на полу и на смятую постель. Леди Энни так и не удалось покинуть королевских покоев до самого утра; Генрих взял ее еще трижды, прежде чем она ушла от него.

— К сожалению, какое-то количество крестьян лишится своих земельных наделов и, соответственно, нарушится традиционный способ жизни поселян, но без этого никак нельзя обойтись, — продолжал сэр Джеймс. — Когда идет строительство в обжитом месте, то приходится решительно ломать старые обветшалые здания, чтобы построить новые, гораздо более удобные и просторные. Возможно, что кое-кто возропщет, но потом все привыкнут к обновлению, и сами будут рады ему. А что касается тех, кто не привыкнет, то некоторая убыль населения пойдет на пользу нашей стране... Следует заметить, ваше величество, что Особый Комитет намерен содействовать развитию ремесла и торговли в королевстве; таким образом, крестьяне не останутся без средств к существованию, — у них появится возможность трудиться на производстве, не беспокоясь ни о капризах погоды, ни о состоянии урожая, ни о здоровье домашнего скота. Счастливая и беззаботная жизнь ожидает их: хозяин возьмет на себя всю ответственность за дело, а им останется только получать деньги. Конечно, за эти деньги им нужно будет работать, как следует, но разве и все мы, начиная с вашего величества, не работаем напряженно во имя процветания нашей страны? Если же человек не хочет в поте лица своего добывать хлеб свой, то он нарушает законы и божеские, и человеческие. С такими людьми надо беспощадно бороться: по нашему мнению, государь, было бы очень неплохо принять законы, сурово карающие бездельников и бродяг. Наверно, сколько-то тунеядцев придется повесить, но зато остальные после этого приучатся к труду и будут довольны своим положением... Мы, ваше величество, произвели подсчеты, не оставляющие сомнений, что доходы государственной казны существенно увеличатся в результате осуществления тех мер, о принятии которых я нижайше прошу вас, государь. Возрастет и благосостояние ваших верных подданных, а значит, они будут платить вам еще больше налогов. Оживление и рост ремесла, торговли, финансовых операций приведут к невиданному в истории подъему нашей страны, — и я глубоко убежден, что в недалеком будущем сам император не сможет тягаться с нами!

— Ну уж! — хмыкнул Генрих. — Тут вы хватили лишку, сэр Джеймс! Империя огромна и могущественна, нашему маленькому королевству тяжело равняться с ней.

— Ваше величество! Когда вы увидите, как в скором времени преобразится ваше государство, вам не покажутся забавными мои прогнозы, — склонился перед королем сэр Джеймс.

— Хорошо, посмотрим, — пробормотал Генрих.

— Следует ли понимать ваши слова в том смысле, что вы одобряете проект реформ? — спросил сэр Джеймс.

— Да, одобряю, — сказал Генрих, зевая.

— В таком случае, позвольте мне завтра представить вам на утверждение список членов Комитета, а также первый пакет законов, необходимых для проведения реформ, — сэр Джеймс вкрадчиво взглянул на короля.

— Завтра? Так быстро?

— Зачем медлить с хорошими начинаниями, которые на века прославят имя вашего величества, — льстиво произнес сэр Джеймс, склонившись перед королем до пола.

— Но вы забываете, что эти законы надо еще обсудить в парламенте, — напомнил ему Генрих.

— О, ваше величество, после того, как из парламента были выведены смутьяны, заговорщики и горлопаны, можно не сомневаться, что он быстро и без проблем примет любые законы, которые ваше величество сочтет нужным вынести на его обсуждение! — сэр Джеймс тонко улыбнулся.

— Вы правы. Впрочем, у меня и раньше не было особых проблем с ним, — заметил король.

— Это еще раз доказывает мудрость вашего величества, — в третий раз склонился перед королем сэр Джеймс.

— И в заключение разрешите пригласить вас, ваше величество, сегодня в театр, — сказал он. — Мы подготовили сюрприз для вас, государь. Зная вашу любовь к театральному искусству, мы попросили актеров сыграть пьесу, в которой в аллегорическом виде представлена борьба старых и новых веяний в вашем королевстве.

— Вот как? — Генрих был приятно поражен. — А кто же автор пьесы?

Сэр Джеймс потупился.

— Неужели вы, сэр? — еще больше изумился король. — Вот уж никогда бы не подумал, что вы сочиняете пьесы!

— Только одну, и только для вас, ваше величество, — извиняющимся тоном произнес сэр Джеймс.

— Интересно посмотреть. Обязательно буду. Надеюсь, что и леди Энни составит мне компанию, — сказал Генрих.

— Однако прошу не судить меня строго, ваше величество. Я писал эту пьесу не на потеху публике, а исключительно в назидательных и познавательных целях, — пояснил сэр Джеймс.

— Интересно посмотреть, — повторил Генрих, давая понять, что аудиенция закончена.

* * *

Один из пустырей на берегу реки уже давно был отведен под постройки, необходимые для постановки театральных спектаклей. Правильный прямоугольник расчищенной от мусора территории со всех сторон огородили высоким забором, к внутренней стороне которого пристроили высокие ложи для знатных господ, закрытые дощатыми навесами и отделенные друга от друга столбами. Накануне представлений ложи украшались пестрыми занавесями и лентами, а внутри устанавливались скамьи, стулья или кресла в зависимости от ранга персон, занимавших эти ложи. Публика попроще сидячих мест не имела, — для нее была предназначена площадка под открытым небом, находившаяся перед сценой. Сама сцена также не имела крыши, лишь в дальнем углу ее был небольшой сарайчик, в котором актеры переодевались и ждали своего выхода во время спектакля.

Сущим бедствием для театра были бродячие собаки и нищие. Поскольку представления давались нерегулярно, то и собаки, и нищие считали пустующие в течение длительного времени театральные постройки своим домом, — причем, вожаки как собачьих стай, так и шаек нищих, занимали подобающие их высокому положению привилегированные места под сценой и в актерском сарайчике, а прочие члены шаек располагались в ложах или на открытой площадке, сбившись в кучи.

Перед спектаклями все это лохматое и грязное общество изгонялось из театра. С воем, лаем, проклятьями и ругательствами оно покидало его под натиском городской стражи, оставляя при этом миллионы вшей, блох, клопов и прочих насекомых, которые тоже, видимо, считали театр своим законным домом и уходить отсюда не собирались.

В королевской ложе, поэтому, всегда раскладывались перед приходом его величества мешочки с травами, отгоняющими паразитов, и курились благовония, перебивающие неприятный запах. Всем прочим зрителям предоставлялось решать самим: бороться им с насекомыми и вонью, или нет.

...В день, когда давалась пьеса сэра Джеймса, театр был переполнен. Успех спектакля был предрешен еще до его начала: одно только присутствие короля и леди Энни уже привлекло сюда многочисленную публику. И погода благоприятствовала представлению: августовский вечер был тихим и теплым, безоблачное небо окрасилось разноцветными красками — от ярко-красных и багровых на западе до темно-синих и фиолетовых на востоке.

Ложи были наряжены и освещены; наряднее и ярче всех была, естественно, королевская ложа, первая у сцены. Все взоры были прикованы к ней. Король, как будто немного похудевший, с коротко подстриженной бородой, выглядел моложе своих лет, а леди Энни, напротив, казалась старше, чем она была в действительности. Лицо Энни было изможденным и осунувшимся, глаза впали, и весь вид ее был подавленным и убитым. Несмотря на то что король относился к ней с необыкновенной нежностью и вниманием, она ни разу не улыбнулась ему.

Помимо короля и леди Энни всеобщее внимание привлекал сэр Джеймс. Он сидел в соседней ложе, и к нему постоянно поднимались люди, пользующиеся влиянием в государстве, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Сэр Джеймс отвечал им невпопад; он был очень рассеян и часто посматривал на сарайчик, откуда с минуты на минуту должны были появиться актеры. Не было никакого сомнения в том, что сэр Джеймс нервничал и переживал, как любой автор, в первый раз выставляющий свое произведение на суд публики.

Но вот раздался звук трубы, заставивший зрителей замолчать и повернуться к сцене. Там появился отряд трубачей, барабанщиков, литавристов и флейтистов. Маршевым шагом подошли они к краю сцены и так дружно грянули в свои инструменты, что у зрителей заложило уши. Сыграв с той же оглушительной силой всю свою бурную увертюру, музыканты застыли в картинных позах: одни, — подняв барабанные палочки вверх, другие, — приставив трубу к ноге, третьи, — упершись флейтой в грудь, а четвертые, — сдвинув литавры перед собой.

Вперед вышел старый заслуженный трагик, известный придворной публике исполнением роли Философа на королевской охоте осенью прошлого года, и зычным, хорошо поставленным голосом произнес:

— По милостивому разрешению его величества короля поставлена эта пьеса. Да славится его имя, да поможет ему Бог во всех его делах, да продлятся годы жизни его подобно мафусаиловым годам!

Люди в театре бешено захлопали в ладоши, а все сидевшие в ложах поднялись и, тоже не переставая хлопать, поворотились к королю. Генрих, широко улыбаясь, чуть-чуть склонил голову, благодаря своих подданных за приветствие. Овация продолжалась долго, пока король не махнул рукой актерам, дабы те начали спектакль.

Музыканты ушли. На сцену выбежал комик, одетый шутом. Гримасничая и паясничая, он с хохотом прокричал:

— Пьеса! "Тупая Косность и Остроумное Новаторство"! Сочинение нашего уважаемого и достопочтенного сэра Джеймса! Вначале на сцену выйдет Тупая Косность, затем Остроумное Новаторство, и после Разум со своими слугами. Аллегория на современную тему! Внимайте, внимайте, внимайте!

Перекувырнувшись несколько раз через голову, комик подхватил длинную палку с тряпичным шаром, увешанным колокольчиками, ударил себя этим шаром по лбу и скрылся в сарае.

Зрители снисходительно захлопали. На сцене появился актер, одетый в старомодную поношенную одежду, которая была ему велика размера на четыре, причем, каждая из принадлежностей его костюма была сшита так, что являлась пародией на саму себя. Актер изображал Тупую Косность. Заунывным голосом он прочел свой вступительный монолог:

Меня вы знаете. Я — сила, что спасает мир,

Хранит его от смут и потрясений.

Покой, незыблемость, твердыня, монолит, —

Слова, которые уместно будет применить ко мне!

Я поясню простым примером и наглядным:

В морях волна стирает грани камня,

Все камни превращая в валуны,

А их в песок затем перетирая.

Не будь работы той волны,

Как вы могли зайти бы в воду?

Об камни острые вы ноги изодрали бы в кровь...

О, я молю вас, заклинаю:

Храните верность вы тому,

Что время обточило!

При последних словах Тупой Косности из сарайчика вышел артист, играющий Остроумное Новаторство. На нем был одежда светлых тонов, ладно пригнанная к его стройной фигуре. Обращаясь к Косности, он произнес:

Что вижу я? Ты здесь уже?

Ты славишь тупость, но она — извечная преграда

Для всего, что вдаль стремится!

Вот река, несущая свои потоки, которые поля питают и сады,

Крутят колеса мельниц и заводов,

И корабли с товарами везут.

На что, скажи, наткнется та река

В своем стремленье плавном, величавом?

Не хочешь отвечать?

Так я тебе скажу:

Преградой на пути реки завалы встанут,

Тупой, бессмысленною силой загородят они теченье вод,

Столь нужных человеку!

(Косность) Но устои...

(Новаторство) Их лучше новые обычьи!

(Косность) Но осторожность...

(Новаторство) Без риска нет победы!

(Косность) О, я не дам тебе погибель в мир внести!

(Новаторство) Я защищу свои идеи!

Тут Косность и Новаторство стали бороться между собой, отчаянно вскрикивая и ругаясь.

— Они явно переигрывают, — сказал Генрих. — Вместо игры актеров они представляют нам игру в актеров.

Тут появился трагик, выступавший перед началом представления, а теперь исполняющий роль Разума. На его голове была корона, а лицо украшала густая рыжая борода. Зрители зашептались. Разум был очень похож на его величество. Король насторожился.

(Разум) Что за драка, что за безобразье?

А, мне понятно!

(Обращаясь к Косности) Опять ты хочешь остановить развитье?

Не выйдет!

Довольно царствовать тебе,

Твой век прошел, грядет момент расплаты!

(Обращаясь к Новаторству) А ты не горячись.

К чему горячность?

Я знаю, ты всего добьешься,

Победа будет за тобой!

Повсюду и везде твои идеи утвердятся!

А с нею (кивает на Косность) — разговор короткий!

Ей, слуги, взять ее!

Преступницу осудим позже,

И вынесем ей строгий приговор.

Слуги Разума схватили визжащую Косность и унесли со сцены под свист и хохот публики, после чего Разум обратился к зрителям:

Не верьте, когда вам станут говорить о святости обычьев старых;

В словах тех ложь, обман и вероломство!

Не верьте, если будут уверять, что есть священные заветы,

От коих отступиться невозможно, -

Священство часто прячет лицемерье!

Не верьте и тому, кто Господа помянет в подтвержденье,

С молитвою падет перед иконой ниц, и будет убеждать,

Вопя, одежды разрывая, что Божий сын напрасно пострадал,

Что кровь Его лилась зазря, — неправда все, и ханжество, и ересь!

Генрих сделал вид, что аплодирует; вслед за ним, как водится, и публика поощрила артистов аплодисментами.

Но здесь ход спектакля прервался, поскольку произошло непредвиденное: откуда-то сверху вдруг посыпались какие-то листки. К ужасу публики на них был изображен король в сатанинском обличии, вокруг него — целый сонм чертей, в которых можно было легко узнать сэра Джеймса, сэра Арчибальда и других приближенных его величества, а над ними был нарисован грозный лик Христа с надписью "Аз воздам".

Один из этих мерзких листков упал прямо в королевскую ложу. Генрих, рассмотрев его, побагровел, зато на лице леди Энни впервые за все время представления мелькнула улыбка.

— Что это такое?! — прорычал король, глядя на перепуганных насмерть актеров. — Что происходит у вас в театре?

— Это не мы, ваше величество. Мы не виноваты. Богом клянемся! — залепетали Косность, Новаторство и Разум, в один миг превратившись в большой триединый Испуг.

— Они не виноваты, ваше величество, — поддержал актеров сэр Джеймс, нервно дергая свою бородку. — Это происки наших врагов, государь.

— Это уж слишком! — раздался страшный голос короля в полной тишине театра. — Схватить виновников! Где же мастер Хэнкс, черт возьми?

— Я не видел его, ваше величество. С вашего позволения должен сказать, что он в последнее время пренебрегает своими обязанностями, — ответил сэр Джеймс.

— Пренебрегает? Хэнкс? — король недоверчиво посмотрел на него.

— Посудите сами, ваше величество, — заторопился тот, боясь, что его не дослушают. — Немалое количество людей выступили против ваших реформ, однако арестовано лишь несколько человек. Главный организатор и зачинщик недовольства сэр Томас содержится в тюрьме в комфортных условиях, имея возможность сноситься со своими сторонниками на свободе, и что удивительно, мастер Хэнкс все еще не предоставил суду необходимые доказательства, обличающие преступника. Я уверен, что и сегодняшняя, возмутительная по дерзости выходка была организована приспешниками сэра Томаса! При этом мы, как ни странно, не видем здесь ни мастера Хэнкса, обязанного присутствовать на подобных мероприятиях по долгу службы, ни его сотрудников, что совсем поразительно.

— Найдите его, сэр! Я настоятельно прошу вас об этом, — мрачно сказал Генрих. — Потребуйте у него объяснений, и после доложите мне. Сам я не хочу его видеть. Какая возмутительная беспечность! И напомните ему, что обвинительные материалы на сэра Томаса должны быть в ближайшие дни переданы в суд.

— Я не намерен потакать возмутителям спокойствия; так недолго дойти и до всеобщей смуты! — король снова возвысил голос, чтобы его слышали все находящиеся в театре. — Оскорбление короля — это первый шаг к подрыву государственной власти, и поэтому подобные деяния следует расценивать как тягчайшее государственное преступление. И пусть не ждут пощады, дерзнувшие на такое!

— Пойдемте, дорогая, — прибавил он уже иным, ласковым и заботливым тоном, подавая руку леди Энни. — Вы не испугались, моя милая? Простите своего Генрих за то, что он невольно причинил вам неприятности!

— О, нет, ваше величество, я не испугалась! — ответила она, пряча улыбку. — Да, и какие же, помилуйте, неприятности вы мне причинили?..

* * *

Сэр Джеймс скоро убедился, что невозможно найти мастера Хэнкса, когда тот не хочет, чтобы его нашли. Никто из придворных, включая членов Королевского Совета, не имел ни малейшего представления, где может находиться мастер Хэнкс. Сэр Джеймс пытался разузнать о его местопребывании у работников секретной службы, но они клятвенно убеждали лорд-канцлера, что понятия не имеют, где сейчас может быть их шеф. Ни угрозы, ни подкуп абсолютно на них не действовали, и сэр Джеймс вынужден был отступиться.

Вернувшись домой поздно ночью, он удрученно раздумывал над тем, что скажет завтра королю.

— Вас дожидаются, — сообщил сэру Джеймсу его секретарь Джонс.

— Мне только гостей не хватало, — с раздражением сказал сэр Джеймс. — Ну и денек выдался! Поди, какой-нибудь дурак приехал выразить мне сочувствие в связи с провалом моей пьесы. Как вы посмели пустить чужого человека в такое время?

— Простите, милорд, но я не мог не пустить его. Это мастер Хэнкс, — ответил Джонс, и голос секретаря затрепетал.

— Хэнкс? — сэр Джеймс вытаращил глаза. — А я его разыскиваю. Вот удача! Где он?

— В малой гостиной.

— Очень хорошо. Проследите, чтобы нам никто не мешал.

— Прикажете распорядиться об ужине на двоих, милорд? — спросил Джонс.

— Ни в коем случае! Хэнкс не относится к числу моих друзей, да и в свой дом я его не приглашал, — сказал сэр Джеймс, направляясь в малую гостиную.

Мастер Хэнкс поклонился ему:

— Позвольте выразить вам мое почтение, господин лорд-канцлер. Извините, что приехал в ваш дом в столь поздний час незванным гостем.

— Пустяки, — сэр Джеймс опустился в кресло, но Хэнксу не предложил присесть.

— А я ведь искал вас, мастер Хэнкс! Вам, наверно, передали? — сэр Джеймс испытующе посмотрел на него.

— Я лишь час назад прибыл в столицу из провинции. Мне сообщили, что вы меня разыскивали, — невозмутимо ответил Хэнкс.

— Так вы были в провинции? Вот оно что! Что же, вы допустили непозволительное упущение: пока вы наслаждались там видами природы, на короля было совершено покушение, — трагически произнес сэр Джеймс.

— Вы, видимо, говорите об эпизоде в театре? — спокойно уточнил Хэнкс.

— Вам и это уже известно? Если бы ваши люди также хорошо работали, как доносят вам обо всем, что происходит в домах уважаемых джентльменов, то не позволили бы злоумышленникам оскорбить его величество, — ехидно заметил сэр Джеймс.

— Доносить — тоже входит в их обязанности, — пояснил Хэнкс, по-прежнему сохраняя полное спокойствие.

— Возможно. Но все-таки их основная обязанность это охранять и защищать его величество, поэтому случай в театре может быть прямо поставлен им в вину, — и вам, естественно, как их непосредственному руководителю. Король ждет ваших объяснений, мастер Хэнкс. Сам он не хочет вас видеть, и поручил мне выслушать вас, — сэр Джеймс надменно выпрямился в кресле.

— Уважая волю его величества, я с тем и приехал в ваш дом, чтобы дать разъяснения по поводу сегодняшнего происшествия, — склонил голову Хэнкс.

— Что? Вы и про поручение короля уже знаете? Поразительно! Вам известно про все... — сэр Джеймс сделал паузу — Кроме того, что вам надлежало бы знать. Итак, я вас слушаю, мастер Хэнкс. Каковы ваши оправдания?

— Пусть его величество решит — оправданием или разъяснением можно назвать то, что я скажу. Впрочем, не смею дольше занимать ваше внимание ненужными словопрениями, господин лорд-канцлер, и перехожу к сути дела, — взгляд Хэнкса вдруг потяжелел и сэр Джеймс как-то сразу обмяк и съежился в своем кресле. — Вы спрашивали, почему меня не было в городе во время инцидента в театре? На то есть две взаимосвязанные причины. Первая — я был занят раскрытием заговора, настоящего заговора, заметьте эти слова. Некий монах Бенедиктус, доверенное лицо нашей бывшей королевы, пытался поднять на выступление крестьян крупного аббатства в окрестностях столицы. Земли этого аббатства согласно указу короля переходят под власть государя, да и само оно скоро будет закрыто. Недовольные монахи подняли крестьян, в свою очередь недовольных потерей своих земельных наделов. Мятеж был хорошо организован и спланирован, за ним чувствовалась чья-то сильная воля и незаурядный ум. К счастью, нам удалось предотвратить бунт. Не буду вдаваться в ненужные, утомительные для вас подробности, но отмечу, что Бенедиктус, арестованный нами, был связан со многими влиятельными людьми за границей, желающими ослабления нашего государства и даже свержения его величества, нашего короля... Теперь о второй причине. Вы упрекаете меня в том, что я, уехав из столицы, оставил королевскую особу без надлежащей охраны? Это неправда. Короля охраняли самым тщательным образом: мои люди неотступно, хотя и незаметно следовали за ним. Его величеству ровно ничего не угрожало; тем более что злоумышленники, дерзнувшие на оскорбление государя в театре, были нам хорошо известны, и как я убедился, совершенно не опасны для короля.

— Я не понимаю вас, — перебил его сэр Джеймс. — Вы, что же, знали о готовящемся преступлении?

— Вы абсолютно правильно меня поняли, милорд. Я знал о нем, — кивнул Хэнкс.

— И вы не предотвратили его? — сэр Джеймс даже встал с кресла.

— Не только не предотвратил, но создал все условия, чтобы прошествие в театре смогло случиться, — ответил Хэнкс, сохраняя все тот же тон.

— Вы, должно быть, шутите, мастер Хэнкс! — воскликнул сэр Джеймс. — Но если это правда, то вы — соучастник преступления, и вас следует немедленно заключить под стражу за оскорбление королевского величества!

— Не торопитесь, господин лорд-канцлер, дослушайте меня до конца. Те люди, которые нарисовали картинки, порочащие государя, а потом разбросали их во время театрального представления, уже находятся в тюрьме. Да, бог с ними, они просто безобидные идеалисты, решившиеся на такой шаг от собственной беспомощности! Важно другое: в результате их отчаянного поступка мы получили возможность разом покончить с недовольством политикой короля. Проследите за сплетением получившейся цепочки: заговор Бенедиктуса, возможность мятежа, попытка дискредитации королевской власти, — а за этим стоят внутренние и внешние враги нашей государственной политики. Опасность велика, и мы вправе прибегнуть к самым жестким и решительным мерам. Оскорбление короля вызовет гнев и возмущение всех его добрых подданных, которые, безусловно, с пониманием встретят законное возмездие, постигнувшее врагов его величества и нашего государства... Достаточно ли ясно я сказал? Так кто же я, по-вашему, соучастник преступления или верный слуга короля?

— Однако вы должны были предупредить его величество, — смутившись, пробормотал сэр Джеймс.

— Я бы это сделал, если бы был уверен, что государь сможет сдержать себя и не отменит представление в театре.

— Хорошо, я передам ваши объяснения его величеству, — неприязненно проговорил сэр Джеймс. — Но за вами есть еще одна провинность: король просил вам напомнить, что вы до сих пор не собрали обвинения против сэра Томаса. Его величество требует, чтобы сэр Томас в ближайшие дни предстал перед судом.

Лицо мастера Хэнкса стало угрюмым.

— Скажите государю, что его приказ будет исполнен. Сейчас сэра Томаса легко можно будет обвинить в связях с заговорщиками, — сказал он. — А что, милорд, ловко у вас получилось с леди Энни, не так ли? — вдруг после паузы спросил Хэнкс, с презрением посмотрев на лорд-канцлера.

— Да как вы смеете? — побледнел от возмущения сэр Джеймс.

Хэнкс опустился в кресло напротив него и продолжал:

— Я говорю, что ваши друзья очень ловко, и главное, в нужный момент подсунули королю эту молоденькую леди. Признайтесь мне по совести, сэр Джеймс, я никому не расскажу, у кого возник такой замечательный план: у вас или у ваших покровителей за пределами нашего королевства?

— Вы забываетесь, Хэнкс! — с ужасом закричал лорд-канцлер.

— Т-с-с! Не нужно кричать, еще подслушает кто-нибудь, — все так же презрительно сказал Хэнкс. — Ну можно ли поверить, что столь значительные реформы, которые вы проводите сейчас, не были подготовлены заранее? А деньги, которые вы получаете в результате их проведения? Огромные суммы! Трудно представить, что ими будете распоряжаться только вы и ваши приятели из окружения сэра Арчибальда.

— Ну, знаете! — выдавил сэр Джеймс, потерявшись от негодования.

— Знаю, сэр, знаю. Я всегда знаю то, о чем говорю, — Хэнкс распустил верхние шнурки камзола и достал из-за пазухи маленький плотный листок пергамента, весь испещренный записями, сделанными мелким бисерным почерком. — Ваш Особый Комитет официально еще не существует, но вам уже удалось продать с молотка имения четырех монастырей и земли тридцати трех крестьянских общин; вы и ваши приятели получили патент на открытие восьми финансовых контор и тринадцати мануфактур, причем, шесть контор и девять мануфактур уже действовали к моменту получения разрешения на их открытие. В прошлом месяце вы сумели перевести на свое имя серебряный рудник, принадлежавший казне, а поскольку закон запрещает отдавать серебряные копи в частные руки, то эта сделка была оформлена как продажа месторождения глины. Почти одновременно сэр Арчибальд присвоил себе три суконные мануфактуры, которые тоже были собственностью королевской казны, — а для этого ваш друг представил дело так, как будто скупает убыточные предприятия, разоряющие казну. Список ваших махинаций может быть продолжен; я читаю по своим записям первое, что мне попалось на глаза... А неуплата налогов вашими друзьями из Комитета? Судя по подготовленным вами бумагам, вы заплатите впятеро меньше, чем должны.

— Уж этого вы знать не можете, — слабо возмутился растерянный и потрясенный сэр Джеймс. — Срок уплаты налогов еще не подошел.

— От того я с вами и говорю об этом здесь и сейчас, что вы еще не заплатили, и, таким образом, не успели совершить преступление. Когда вы обманете королевских фискалов или подкупите их, тогда уже будет поздно, тогда надо будет применять к вам карательные меры — сказал Хэнкс с отеческим участием.

— Однако и на сегодня ваши провинности перед королем чрезвычайно велики, — продолжал Хэнкс, не сводя взгляд со своего собеседника. — Вы и ваши приятели нанесли значительный ущерб казне его величества, а король этого не прощает. Вспомните судьбу одного из ваших предшественников на посту лорд-канцлера: он тоже присвоил себе немного денег из казенных средств, — действительно немного, значительно меньше, чем вы, — и что же? Его отрубленная голова была воткнута на кол на мосту для назидания всем тем, кто захочет последовать примеру этого министра. Вы понимаете, надеюсь, что если я покажу королю вот этот листок, то не пройдет и двух недель, как и ваша голова, и не менее благородные головы ваших друзей украсят собой все тот же мост? Прошу вас заметить, на всякий случай, что моя внезапная смерть или исчезновение только убыстрят процесс украшения моста, так как подробное описание ваших талантливых торгово-финансовых операций немедленно попадет в руки его величества сразу же вслед за моей кончиной или пропажей.

Сэр Джеймс, белый, как снег, безмолвно взирал на Хэнкса с тем выражением мольбы и отчаяния, с которым ребенок смотрит на отца, собирающегося наказать его.

— Но я не стану расстраивать его величество, не буду передавать ему компрометирующие вас данные, если вы перестанете выкачивать деньги из нашего королевства, — после долгой, долгой паузы сказал Хэнкс. — У меня тут где-то записаны имена людей, которые в этом участвуют помимо вас, точно также как и имена тех, кто получает деньги, оставаясь за пределами нашего государства. Вы перекроете этот денежный поток, а я вам помогу в этом. Разумеется, вы вернете в казну все полученное вами незаконным образом и, конечно же, правильно будете платить налоги... Вы согласны? Да?.. Отлично. Я, собственно, и надеялся на ваше благоразумие.

— А вам какая тут выгода? Лично вам? Я не понимаю, — пробормотал сэр Джеймс.

— Моральное удовлетворение. Оно так дорого стоит, что его нельзя купить. Я состою на службе его величества, я служу нашему государству, и для меня довольно сознания того что я делаю это хорошо. Вам не удастся меня понять, и не старайтесь, у вас иные представления о жизни, — Хэнкс растянул губы в неестественной улыбке.

— Но почему вы готовы встать на нашу сторону? — продолжал недоумевать сэр Джеймс.

— Из двух зол выбирают меньшее, — а мне приходится выбирать даже из трех зол: вы, сэр Томас или монах Бенедектус. Я имею в виду не ваши персоны, как таковые, а те принципы, которые вы исповедуете. Я поясню. Начнем с монаха Бенедектуса. Он воплощение фанатизма, неуемной жажды власти, власти однобокой и изуверской. Пойдут ли принципы Бенедектуса на пользу нашей державе? Нет. Они отбросят ее назад... А сэр Томас? Что он принесет нам? Опасные мечты, красивые опасные мечты. Вера в добро, в благородство, в честность, вера в человека, — какая утопия! Вам-то не надо доказывать, что зло извечно торжествует над добром, а негодяи всегда берут верх над честными людьми. Так было, и так будет. И чем притягательнее идеи добра, тем большую силу они дают мерзавцам, которые спешат воспользоваться ими. Я не позволю нашему королевству соскользнуть в адскую бездну по дороге, выложенной благими намерениями... Остаетесь вы. С вами все легко и просто; у вас действует один закон: если можешь, — возьми! Сильные выживают, слабые погибают, а добро и зло воспринимаются исходя из принципа личной выгоды. Вы выпускаете на простор человеческую подлость, поэтому за вами будущее в нашем мире. Полагаю, что вы добьетесь больших успехов, и постараюсь, чтобы ваши успехи стали залогом успеха державы, — или вас заменят другие. Желающих много.

— Простите меня за дерзость моих слов, господин лорд-канцлер, — сказал еще мастер Хэнкс, поднимаясь с кресла и кланяясь. — Но разрешите поворить свой вопрос: кто, все-таки, придумал свести леди Энни с королем?

— Клянусь спасением своей души, я ничего не знаю об этом! — горячо воскликнул сэр Джеймс, приложив обе руки к сердцу. — Я был уверен, что их роман возник сам собой!

— В самом деле? — Хэнкс пронзительно взглянул на сэра Джеймса. — Странно, что мне тоже ничего об этом не известно. Неужели, случайность, каприз судьбы? Впрочем, она любит смеяться над нами: вот так, из-за пустяка, из-за нелепого совпадения ломаются жизни людей...

* * *

В день казни сэра Томаса и монаха Бенедиктуса в Тауэре соблюдался обычный распорядок. С утра заключенным разнесли пищу, тяжелобольных посетил лекарь, умирающих — священник; по приговору суда были наказаны плетьми и заклеймены раскаленным железом двое мошенников-торговцев; да еще вырвали язык одному горожанину, неосторожно отозвавшемуся о короле.

Процедура смертной казни тоже была проста и скучна; поскольку пыток осужденных не планировалось, и предание преступников смерти должно было произойти в стенах тюрьмы без присутствия публики, то палач и его помощники поставили во внутреннем дворе на землю старый изрубленный пень, воткнули в него топор, — и на этом приготовления к казни закончились.

Единственное, что волновало начальника тюрьмы, надзирателей и палачей, — присутствие мастера Хэнкса, с раннего утра приехавшего сюда. Ни с кем не разговаривая, он прохаживался по узкому коридору, образованному двумя стенами, соединяющими выход из крепостной башни с внутренним двориком Тауэра. Непонятно было, зачем мастер Хэнкс приехал так рано, и почему он ходит здесь под мелким противным дождем, который уже несколько раз прекращался и вновь начинал моросить.

Хэнкс, накрыв капюшоном голову, вышагивал от маленького кустика травы, выросшего у подножья башни, до угла стены, где хилый плющ, раскачиваемый ветром, отчаянно цеплялся за трещины в камнях. Одежда Хэнкса давно промокла, и, чтобы не замерзнуть, он часто отпивал свой особенный травник из фляги, которую не считал нужным прятать от тюремных смотрителей.

— Почему их не выводят? — спросил он у начальника тюрьмы, считавшего своим долгом мокнуть под дождем, если мастер Хэнкс мокнет. — Разве обычай казнить преступников на рассвете уже отменен?

— Нет, но с вашего разрешения им было дано право на исполнение последнего желания, — объяснил начальник тюрьмы, дрожа от холода.

— И какое же было последнее желание у монаха? — поинтересовался Хэнкс.

— Отстоять заутреню.

— Хм, мало ему исповеди и причастия, — проворчал Хэнкс, глотнув из фляги. — Ну, а у сэра Томаса?

— Он пишет письмо жене.

— Давно?

— С ночи.

Хэнкс покачал головой, но ничего не сказал.

— А вот и они! — начальник тюрьмы показал на осужденных, которых стражники вывели из башни. — Кого прикажете обезглавить первым?

— Монаха, — сказал Хэнкс, не глядя на приговоренных.

Начальник подбежал к стражникам и отдал соответствующее распоряжение. Они потащили Бенедиктуса к месту казни.

— Доколе, Господи, я буду взывать — и ты не слышишь; буду вопиять к тебе о насилии — и ты не спасаешь? — исступленно закричал он, вырываясь от солдат. — Для чего даешь мне видеть злодейство и смотреть на бедствия? Грабительство и насилие предо мною! Закон потерял силу, и суда праведного нет! Нечестивый одолевает праведного, и суд происходит превратный!

Хэнкс безучастно посмотрел на него и отступил в сторону, давая дорогу.

— Горе строящему город на крови и созидающему крепости неправдою! — выкрикнул монах ему в лицо, проходя рядом.

Мастер Хэнкс вдруг коротко и страшно рассмеялся. Начальник тюрьмы и стражники вздрогнули, а Бенедиктус сразу сник и покорно пошел во внутренний дворик к плахе.

— И обратятся богатства их в добычу, и дома их — в запустение, — вновь раздался голос невидимого теперь за стеной Бенедиктуса. — Они построят дома, а жить в них не будут; насадят виноградники, а вина из них не будут пить.

И после короткой паузы раздался последний возглас:

— Близок день гнева Господа! — и тут же пресекся, прерванный глухим дробящим стуком топора.

Хэнкс отпил из фляги и прислонился к стене, дожидаясь начальника тюрьмы. Тот очень скоро появился из-за стены и деловито сказал:

— Приговор приведен в исполнение. Прикажете второго?

— Оставьте меня с ним наедине. Ждите там, — Хэнкс махнул рукой в сторону места казни.

В глазах начальника промелькнуло удивление, но он покорно склонил голову и удалился. Мастер Хэнкс нетвердой походкой подошел к сэру Томасу, отрешенно стоявшему в одиночестве около башни.

— Может быть, у вас есть еще какие-нибудь просьбы? — спросил Хэнкс у него.

— Передайте, пожалуйста, это письмо моей жене, — сказал сэр Томас, отдавая ему лист бумаги. — Что ее ожидает?

— Не беспокойтесь. О ней позаботятся. Она не будет знать нужды, — сказал Хэнкс. — Еще что-нибудь?

— Нет, больше просьб нет. Я закончил свои земные дела, я сдал командование и покидаю корабль. А свой отчет я дам Господу.

— Как знать, дадите ли, — пробормотал мастер Хэнкс, рассматривая кустик травы под своими ногами.

— Но уж я-то скоро это узнаю, — слабо улыбнулся сэр Томас. — Жаль, что я вряд ли смогу что-либо рассказать вам о своем знании.

Хэнкс достал флягу:

— Не хотите ли?

— Нет, спасибо.

— А я выпью, — Хэнкс глотнул травнику.

— Вы славный боцман, мастер Хэнкс, но вам нелегко служить под началом такого адмирала, как ваш король, — заметил сэр Томас.

Хэнкс дернул плечом и промолчал.

— Что же, я, пожалуй, пойду. Нехорошо заставлять людей ждать себя, да еще под таким холодным дождем, — сэр Томас зябко поежился. — Прощайте, мастер Хэнкс.

— Прощайте, сэр Томас, — ответил Хэнкс и отвернулся от него.

Он слышал шаги сэра Томаса по мокрому песку, потом — тишина, потом — удар топора.

— Все, — сказал себе Хэнкс, допил содержимое фляги и, пошатнувшись, направился к лестнице в башне. Поднимаясь, он услышал внизу оживленные голоса стражников:

— Дольше ждали...

— Чего тянули — непонятно! Само дело на одну минуту, а ожидание — на час!

— Ну, ладно, закончилось — и, слава богу!

— А я весь продрог до костей!

— Пойдем, ребята, выпьем грогу!

— И джину!

— За упокой души супостатов и за наше здравие!

— И пусть будут прокляты те, кто не пьет! Если они, конечно, не мертвы!

— Аминь!

Часть 8. Родовые муки

Родовые схватки у королевы Энни начались ночью. Генрих, спавший в последние три месяца отдельно от жены, немедленно, как только ему доложили о родах, пошел на ее половину. Он помнил, как рожала Екатерина, какое страшное изнуренное лицо у нее было, как тряслись ее руки; помнил ее спутанные, мокрые от пота волосы, раскиданные по подушке; помнил черные безумные глаза и сухие растрескавшиеся губы, искусанные в кровь. Та картина была ужасна, поэтому король с опаской заглянул в спальню Энни, ожидая увидеть нечто подобное. Но Энни вовсе не была ни страшна, ни отвратительна. Ее прекрасное молодое лицо было наполнено предчувствием великой радости материнства. И лишь мелкие капельки пота, выступившие на лбу, и тонкие пальцы, лихорадочно сжимающие простыни, выдавали мучения женского тела, избавляющегося от бремени плода.

— Скоро ли? — спросил Генрих у повивальных бабок, суетившихся около постели королевы.

— Нет, ваше величество. Судя по всему, еще не скоро. Только началось. Не раньше утра, — ответили ему.

Энни застонала. Король нагнулся и поцеловал ее.

— Уйдите, прошу вас! Вам тут не место, — преодолевая боль, произнесла она.

Генрих кивнул, отошел к дверям и подозвал главную повитуху.

— Вы головой отвечаете мне за моего сына, — вполголоса сказал он ей. — Упаси господи, если с ним что-нибудь случится! Вы умрете под пытками. Все вы.

— Богородица поможет королеве. Она позаботится о благополучном разрешении ее величества, — перекрестилась повитуха.

— Дай бог! — перекрестился и король.

* * *

Возвратившись в свои покои, Генрих отослал камердинеров, самостоятельно улегся в постель и долго ворочался, представляя себе, какой замечательный у него будет сын, каким славным королем он станет в будущем.

Проснувшись, Генрих сразу же осведомился, не родила ли королева? Ему доложили, что схватки участились, но воды еще не отошли.

— Долго рожает, — пробормотал Генрих, расплываясь в улыбке. — Точно будет сын. Мальчишки не торопятся вылезать на свет божий.

От волнений и переживаний король всегда чувствовал голод, поэтому приказал скорее накрывать стол к завтраку. Оказалось, что стол уже накрыт, и особы, приглашенные для того чтобы разделить трапезу его величества, ожидают выхода короля.

— Прошу садиться, джентльмены, — сказал им Генрих, ответив на приветствия. — Что за чудесный денек выдался сегодня! Погода этой осенью стоит точно такая же, как в позапрошлом году, когда я объяснился с моей милой Энни и попросил ее стать моей женой. И вот, сегодня моя дорогая Энни подарит мне сына! Я вижу во всем этом некое предзнаменование. Судя по срокам, Энни понесла перед рождественским постом, когда я уже начал беспокоиться... И тогда тоже были погожие деньки! Это не случайно. Сама природа радуется появлению у меня наследника...

— Сегодня я хочу попотчевать вас новым блюдом, — продолжал он, подав знак слугам открыть большую серебряную чашу. — Мой новый главный повар — француз, и он очень изобретателен по части необычных кушаний. То, что вам предстоит попробовать, называется "салат". Для его приготовления использовано мясо фазанов и рябчиков, а также около десятка различных овощей; добавлены сметана, уксус, оливковое масло, горчица и еще специи, которые мы покупаем у португальцев по баснословным ценам. Оригинальность блюда заключается в том, что все это тщательно перемешано и пропитано соусом — таким образом вы ощущаете вкус всех составляющих "салата", и не чувствуете вкуса ни одной из его частей по отдельности. Таковы французы: они хотят всего сразу, в необычном сочетании и с пикантным вкусом! Попробуйте, господа, — если вам и не понравится, то вы, по крайней мере, поймете французские наклонности.

— Ну, что? — спросил Генрих через несколько минут. — Как вам "салат"? Сэр Джон, вам понравилось?

— Вы правы, ваше величество. Уход от естественности и поиск искусственных сочетаний дают оригинальные результаты, — ответил молодой человек.

— Интересно, что сказал бы по поводу этого кушанья ваш дядя. Бедный сэр Френсис! Как жаль, что он скончался! Нам его недостает. Надеюсь, он умер без страданий?

— О, ваше величество, вы всегда были очень добры к старику! А он, в свою очередь, был предан вам всем сердцем. Если бы старик услышал, что вы вспоминаете о нем, он бы растрогался... Что же касается его кончины, то он умер не страдая. Вернувшись домой после свидания с двумя красотками в веселом доме, сэр Френсис хорошо поужинал, выпил две бутылки доброго хереса, лег спать... и не проснулся. Он умер довольным, не зная, что умирает. Возможно, он и до сих пор не знает, что он мертв, — улыбнулся Джон.

— Ну, ну, молодой человек, не богохульствуйте! — строго заметил король. — Душа вашего дяди сейчас на небе, и уж, конечно, ей известно, что она рассталась с телом.

— Бедная душа моего дяди, тяжело ей, должно быть, без телесной оболочки! Что будет делать душа сэра Френсиса в райских кущах без вина, красоток и вкусного обеда! — вновь усмехнулся Джон.

— Молодой человек, вы переходите границы дозволенного, — Генрих внушительно посмотрел на юношу. — Ваш дядя действительно не был образцовым христианином, но он никогда не переходил через край. Я не потерплю святотатства в своем присутствии!

— Нет, вы подумайте, джентльмены, до чего распущена нынешняя молодежь! — прибавил король, обращаясь к остальным сотрапезникам. — Глядя на нравы наших юношей, я с горечью думаю, во что превратится в будущем наша держава.

— О, прошу простить меня, ваше величество! — виновато склонил голову Джон. — Поверьте, мои слова объясняются исключительно легкомыслием и отсутствием жизненного опыта. Я рос без отца; если бы не сэр Френсис, вообще неизвестно, что могло бы из меня получиться.

— Тем более вы должны стремиться к тому, чтобы быть достойным вашего дяди, — назидательно произнес король. — А вот мы сейчас проверим ваш ум и умение излагать свои мысли! Скажите нам, что вы думаете об обязанности человека продолжить свой род?

— Мне трудно судить об этом, ваше величество, я еще так молод, — смутился Джон — Но я постараюсь вспомнить наставления дядюшки. Он как-то говорил, что Господь дал нам способность к продолжению рода, дабы мы вечно помнили о грехопадении наших прародителей, ибо зачатие столь же приятно, как вкушение запретного плода, а рождение и воспитание потомства столь же горестно, как изгнание из Эдема. Но в том то и видна мудрость Божия, потому что если бы было наоборот, то нашлось бы немного желающих продолжить род человеческий.

— В чем же тяжесть и горесть воспитания потомства? — спросил Генрих.

— Горесть начинается еще до рождения младенца, когда будущий отец, глядя на большой живот своей жены, задается вопросом, а его ли это ребенок? — охотно стал пояснять Джон. — Согласитесь, что воспитывать чужого отпрыска, да еще зачатого во грехе, не очень-то приятно.

— Ну уж! — не согласился король. — Да разве все будущие отцы задаются таким вопросом? Послушать вас, так на свете нет женщин, которым можно доверять.

— Женщинам? Доверять?! — Джон сделал круглые глаза. — Мой дядя учил меня, что никогда нельзя быть уверенным в трех вещах: в надежности своего пищеварения, в честности политиков и в верности женщин.

— Ах, сэр Френсис, сэр Френсис! — покачал головой король. — Он был неисправимым скептиком... Но продолжайте, сэр, мы вас слушаем. Что вы нам еще расскажете о воспитании?

— Вы добры ко мне, ваше величество, не меньше, чем к моему дяде, — поклонился Джон. — Итак, оставим без рассмотрения первые годы жизни, когда младенец находится на руках нянек и его поведение ограничено животными потребностями. Вот, наконец, ребенок становится осмысленным и может воспринимать знания и опыт предшествующих поколений. Прекрасно! Однако отчего же дети охотнее перенимают плохое, чем хорошее? Посмотрите на школяров: среди них масса лоботрясов, бездельников, шалопаев, недоумков, жестоких сердцем и вечно склонных к гнусным каверзам. Ничего не помогает сделать их лучше: ни увещевания, ни внушения, ни наказания. Бедные родители с горестью смотрят на своих подрастающих отпрысков и думают, — за какие грехи такое наказание!.. Дальше — хуже. Когда у мальчика начинают расти усы, а у девочки — грудь, тут происходит второй акт семейной трагедии. Влекомые Амуром и Венерой эти полудети-полувзрослые вытворяют такие вещи, которые не придут в голову ни детям, ни взрослым, и самым вызывающим образом ведут себя по отношению к своим отцам и матерям. Вспомните, ваше величество, вспомните, джентльмены, как вы в переломном возрасте ненавидели своих родителей за то, что те пытались удержать вас на правильной дороге.

— Вы преувеличиваете, молодой человек, — заметил Генрих. — Я любил отца и мать, и думаю, что наши уважаемые джентльмены также.

— Но я не сказал, что подростки не любят своих родителей, — возразил Джон.— Я сказал, что они их ненавидят. Ненависть не отрицает любовь, напротив, эти чувства так же неразлучны, как ночь и день, как дым и огонь.

— Опять вы играете словами, — прервал его король.

— Виноват, ваше величество. Дабы не запутаться в сложностях удивительного по своему безобразию отрочества, перейду к юности. "Вот когда я могу вздохнуть свободно, — говорит себе счастливый отец, глядя на возмужавшего сына, — вот когда я получу вознаграждение за свои труды по воспитанию потомка. Он — продолжатель дел моих, опора моей немощной старости, ограда от врагов и ударов злой судьбы!" Не менее радуется и родитель прекрасной девицы: "До чего хорошо иметь дочь, — думает он, — которая будет заботиться о своем отце нежно и ласково, со вниманием и терпением, как никто, кроме дочери, не позаботиться о стареющем мужчине! Я выдам ее замуж за достойного человека, и зять станет мне..." — ну, а дальше те же рассуждения, что и в первом случае. Но как ошибаются и тот, и другой! Как мы знаем, сын часто становится врагом своего отца — злейшим, чем самые злые враги; так уж устроила природа, — молодой вожак стаи всегда борется со старым, побеждает и убивает его. А бывает и так, что сын становится повесой, беспутным гулякой, мотом и расточителем, который не может дождаться смерти своего отца, чтобы овладеть его состоянием и растратить отцовские денежки на девок, вино, пиршества, роскошь, охоту, лошадей, на пускание пыли в глаза и на растопыривание перьев перед всем светом... С дочерями дело обстоит еще хуже: сколько их сбивается с пути истинного, доставляя страдание и стыд своим родителям; сколько, выйдя замуж, забывают отца и мать до тех пор, пока не придет срок делить наследство; сколько платят черной неблагодарностью за добро родительского дома!.. Нет, увольте, что касается меня, то я никогда не взвалю на себя ношу воспитания, — закончил свой рассказ Джон.

— А вы не боитесь, юный джентльмен, что ближе к старости вам захочется видеть около себя родное лицо, что вам захочется передать родному человеку ваш жизненный опыт, а помимо того, отдать и свое состояние в родные руки? — спросил Генрих.

— Возможно, ваше величество — согласился Джон. — Но у меня есть двоюродная сестра, которая собирается выйти замуж. Надеюсь, у нее будут дети, а в нашем роду первым всегда рождается мальчик. Вот пусть сестра и ее муж и заботятся о воспитании своего сына, а для меня мой племянник будет и родным человеком, и учеником, и наследником, то есть тем же, чем я был для сэра Френсиса.

— Не знаю, что здесь сказать, — пожал плечами Генрих. — С вашей колокольни, точнее с колокольни, построенной вашим дядей, земля видится по-иному. Сэр Френсис был в своем роде великий человек, но на высоту, которую достиг, он поднимался всю жизнь. Вы же хотите забраться на построенную им башню, чтобы поплевывать с нее на нас, грешных. В вашем-то возрасте!

— Кто из смертных знает, где вершина его жизни, и в каком возрасте он ее достигнет? Простите мою дерзость, ваше величество, и вы, джентльмены! — поклонился королю и его сотрапезникам Джон. — Разрешите, однако, заметить, ваше величество, что и вы еще не достигли своей вершины, вам еще только предстоит ее достичь.

— Посмотрим, посмотрим, — Генрих довольно улыбнулся.

К нему подошел камергер и шепнул что-то на ухо. Король отбросил салфетку и встал из-за стола.

— Прошу простить меня, джентльмены, — сказал он. — Я должен вас покинуть. Нет, нет, не расходитесь. Закончите завтрак, прошу вас! И выпейте за здоровье моего наследника, — будь он благословенен!

* * *

Страдая отдышкой, Генрих несся по дворцовым коридорам к комнате, где рожала Энни. Едва он зашел туда, как услышал пронзительный крик ребенка.

— Боже мой, Господь милосердный, у меня родился сын! — воскликнул Генрих, схватившись за сердце, на миг остановившееся от радости. Он хотел было подойти к кровати, на которой лежала его жена, но суетившиеся возле служанки остановили его:

— Извините ваше величество, подождите минутку, одну минутку! Сейчас мы все перестелим; одну минуту, ваше величество!

— Но покажите мне моего ребенка! Где он? — обратился король к повитухам.

— Вот, ваше величество, — старшая из них показала младенца, завернутого в шелковое одеяло. Он надрывался от плача, сморщив маленькое крошечное личико.

— Рыжий, — радостно сказал Генрих, приподняв край чепчика у ребенка. — Наша порода. И похож на меня. Правда?

Повитухи смущенно переглянулись.

— Что такое? В чем дело? Да говорите же, черт возьми! — раздраженно крикнул король, переменившись в лице. — Что-то не так с моим сыном?

— Но ваше величество, — пробормотала старшая повитуха. — Это не мальчик, это девочка. У вас родилась дочь, ваше величество.

— Девочка? Дочь? — Генрих настолько растерялся, что не смог больше ничего сказать, и только беспомощно развел руками.

— А вы уверены в этом? — спросил он через несколько мгновений, мельком посмотрев на младенца.

— Да, ваше величество. Не может быть никаких сомнений, — ответила повитуха с дрожью в голосе.

Король насупился и сжал кулаки. Лицо его побагровело, дыхание стало тяжелым и прерывистым. Все в комнате испуганно замерли, ожидая приступа королевского гнева.

— Дайте мне моего ребенка, — раздался в тишине слабый голос Энни.

Повитухи вопросительно взглянули на короля. Он отвернулся.

— Дайте мне мою дочь, — повторила Энни уже тверже.

Генрих неопределенно махнул рукой, и тогда старшая повитуха, поняв это как знак согласия, отдала младенца матери. Энни нежно обняла дочь и прикоснулась губами к ее лбу. Ребенок ткнулся в щеку матери и, наткнувшись на ее нос, попытался сосать его.

Энни счастливо засмеялась.

— Покормите ее, — сказала она повитухам. — Где кормилица?

— Дожидается, ваше величество, — ответили ей. — Сейчас позовем.

Генрих вздохнул, пробурчал что-то и оборотился к супруге.

— Поздравляю вас, дорогая. Скоро вам принесут мои подарки, — сказал он, и, подойдя к жене, поцеловал ее в голову.

— Спасибо, государь, — вежливо поблагодарила его Энни.

— Извините меня, но мне нужно уходить. Неотложные государственные дела, — прибавил Генрих.

— Я понимаю, ваше величество, и не смею вас задерживать, — кивнула Энни.

Король неловко поклонился ей и покинул комнату.

— Я выезжаю на охоту. Со мной небольшая свита. Приготовьте все немедленно! Меня не будет три дня, до крестин, — коротко и отрывисто приказал он дворянам, обступившим его, чтобы поздравить с рождением ребенка.

* * *

Эта королевская охота надолго запомнилась егерям. Король, по многу часов не слезая с лошади, носился по лесам и безжалостно истреблял любую дичь, которую удавалось выследить и загнать. К вечеру, весь забрызганный кровью, король уходил в свой шатер и тяжело напивался там, чтобы утром вновь начать беспощадное истребление лесной живности. Туши добытых животных оставались гнить на полянах, и трава становилась красной, а воздух лесной чащи напитывался душным запахом крови и разложения.

"Славно отметил наш Генрих рождение дочери", — шептались егеря...

Часть 9. Расплата

Маленькая принцесса Елизавета сидела на мягком пушистом ковре в комнате своей матери и играла с забавными китайскими игрушками, подаренными ей купцами.

— Мама, — спросила вдруг Лизи, — а папа добрый?

— Он — король, — ответила Энни, слегка нахмурившись.

— Но он добрый? — продолжала допытываться девочка.

— Видишь ли, милая, король не всегда может быть добрым, — сказала Энни. — Ведь в государстве живет много разных людей, и среди них есть злые нехорошие люди. Государь не может быть добрым со злыми людьми.

— А священник говорит, что надо быть добрым со всеми, — не унималась Лизи.

— Да, конечно, это так. Но король бывает иногда просто вынужден быть злым. Хотя я бы лично предпочла отказаться от короны, чем причинить вред кому-нибудь, — совершенно непоследовательно призналась Энни.

Лизи немного подумала, а потом продолжила разговор:

— А я стану королевой?

Энни вздохнула и обняла дочь.

— Тебе хочется стать королевой? Поверь мне, в этом мало радости. Кроме того, тебе сложно будет занять престол: если даже у тебя не появится братик, то все равно королевой станет Мэри, а не ты.

— Да, она — взрослая... — протянула Лизи и спросила:

— А где ее мама?

— Ее мама уехала из нашей страны, а после умерла, — неохотно пояснила Энни.

Лизи снова задумалась.

— Но, значит, у Мэри есть только папа, и у меня есть тот же папа, а еще у меня есть мама, а у Мэри мамы нет, — почему же Мэри станет королевой, а не я?

— Но она гораздо старше тебя, — напомнила Энни.

— Да, она взрослая... — повторила Лизи. — Но она злая и глупая.

— Нехорошо так говорить о своей сестре, да и вообще о ком бы то ни было, — назидательно сказала Энни. — Злословие — это грех.

— Прости, мамочка, — Лизи прижалась к ней.

— Избегай грехов, милая. Горе тому, через кого они входят в мир. Отмщение от Бога ждет грешников и на этом, и на том свете, — Энни погладила дочь по голове.

— Мам, — спросила Лизи, выждав немного, — а как же Бог за всеми углядит? Людей-то много, а он один?

— Глупенькая, какая ты глупенькая! А считаешь себя умнее Мэри! — рассмеялась Энни. — Неужели священник не говорил тебе, что Бог всемогущ и всеведущ, и все наши дела и помыслы ему известны?

— Говорить-то он говорил... — с сомнением сказала Лизи.

— Тсс, я слышу шаги короля. Он идет сюда, — перебила ее Энни. — Пожалуйста, поклонись ему как следует и называй его "ваше величество".

Генрих, хромая, вошел в комнату.

— Здравствуйте, моя милая, здравствуйте, ваше высочество, — поздоровался он с женой и дочерью.

— Бог мой, какая сырая погода, — моя нога ноет и ноет, и не дает мне покоя! — Генрих уселся в кресло, сбросив с него на пол подушку, на которую осторожно пристроил свою больную ногу.

— Вы погрузнели, ваше величество. Вам бы надо несколько ограничить ваше питание, — сказала ему Энни.

— При чем тут питание? — поднял брови король. — Я вам про одно, а вы — про другое! Я ем не больше остальных.

— Так, ваше высочество, а вы что делали? — спросил он Лизи.

— Я играла в куклы, ваше величество, — поклонилась ему принцесса.

— В куклы? Очень мило, — рассеянно сказал Генрих и прибавил, обращаясь к жене: — А она прекрасно говорит, четко произносит слова. Удивительно. Помнится, Мария в ее возрасте почти ничего не говорила, только мычала что-то нечленораздельное. Да, Елизавета делает большие успехи...

Наступила тишина. Энни стояла перед королем, глядя себе под ноги, а он рассматривал гобелен на стене, будто видел его в первый раз. Лизи, ухватившись за руку Энни, переводила взгляд с отца на мать, пытаясь понять, почему они молчат.

— Вы не оставите нас, ваше высочество? — внезапно произнес Генрих так громко, что Лизи вздрогнула. — Мне надо потолковать с королевой наедине.

На лице девочки промелькнуло странное выражение, и она, не забыв присесть в поклоне, выскочила из комнаты.

— Да, умная девочка. Но — девочка! — пробурчал король, посмотрев ей вслед.

— Я хотел спросить вас, моя милая, нет ли у вас признаков беременности? У вас, вроде бы, случилась задержка? — в голосе Генрих прозвучала надежда.

Энни смутилась и покраснела.

— Нет, ваше величество, все восстановилось. Обычные женские дела. Я не беременна, — сказала она.

Генрих насупился.

— Я не понимаю, что у нас происходит. Отчего вы не можете зачать от меня мальчишку? Я, кажется, регулярно исполняю свой супружеский долг, и осечек у меня не бывает. Почему вы не родите мне сына, ваше величество?

— Видно, Бог этого не хочет, — ответила Энни, мельком взглянув на побагровевшего короля.

— Отчего бы Богу этого не хотеть? — сдавленно произнес тот, сдерживая гнев. — Разве я не очистил нашу веру от примесей и наслоений, разве не засияла она в первозданном блеске и величии? Нет, моя милая, у меня возникает такое ощущение, что это не Бог, а вы, именно вы, не хотите, чтобы у меня родился наследник!

— Как я могу помешать этому? Вы не можете упрекнуть меня в том, что я нарушаю обязанности жены, — холодно проговорила Энни, глядя теперь прямо в глаза королю.

— Да, это верно... — осекся он. — Но почему же, черт меня возьми совсем, у нас нет сына? Почему вы не можете забеременеть? А может быть, вы вообще уже никогда не забеременеете?

— Врачи говорят, что я здорова.

— А-а-а, врачи! — Генрих махнул рукой. — Что они знают! Если бы они действительно умели лечить болезни, на земле давно бы уже никто не болел. Сколько веков существует медицина, а болезней становится все больше. Не напоминайте мне о врачах; они не могут вылечить даже мою ногу, которая не ранена, не покалечена, не обожжена, а просто болит изнутри. Я заплатил этим эскулапам столько золота, что хватило бы на излечение всех больных ног на свете, а они лишь мучают меня бессмысленными процедурами и запутывают мудреными латинскими терминами. Я несколько раз порывался издать указ о том, чтобы повесить всех врачей в государстве. Людям от этого стало бы легче жить, — по крайней мере, доктора перестали бы их дурачить и вытягивать из них деньги... Не напоминайте мне о врачах!

Он с трудом поднялся с кресла и сказал:

— Что же нам остается делать, моя милая? Видимо, только молиться и продолжать стараться изо всех сил. Я все еще верю, что вы родите мне наследника. Прошу, умоляю вас, — постарайтесь, и я стану самым счастливым мужем и отцом на свете! А тогда и мои чувства к вам окрепнут во сто раз, хотя и без того только вы одна живете в моем сердце.

* * *

Покинув покои королевы, Генрих, чертыхаясь, проклиная свою больную ногу и всех докторов мира, добрался до приемного зала, где его ждал сэр Джеймс.

— Надеюсь, сэр, дела, о которых вы хотели поговорить со мной, действительно так важны, что стоят моих страданий, — проворчал король. — В противном случае вы человек без жалости.

— О, я всей душой сочувствую вашему величеству! — сказал сэр Джеймс соболезнующим тоном. — Я бы не осмелился побеспокоить вас, если бы не возникли вопросы, требующие немедленного решения.

— Дьявольщина! — король, морщась, потер свою ногу. — Докладывайте же скорее, не тяните время!

— Особый Комитет умоляет ваше величество принять срочные меры по наведению порядка в государстве, — сэр Джеймс передал королю свиток с прошением.

— Что такое? В нашем королевстве беспорядки? — переспросил Генрих. — А почему мы не знаем об этом? Мастер Хэнкс ничего нам не докладывал.

— Нет, ваше величество, прошу меня простить, я не точно выразился. Это беспорядки такого рода, которые не несут в себе угрозу вашему величеству и королевству. Однако сэр Арчибальд как глава Особого Комитета все же несколько обеспокоен положением в стране.

— Говорите же яснее, черт возьми! — прервал сэра Джеймса король.

— Извините, ваше величество. Речь идет о том, что законы, которые должны помочь Комитету в проведении реформ, законы, утвержденные вашим величеством, — не действуют!

— Какие законы вы имеете в виду? — Генрих с гримасой боли на лице попытался вытянуть ногу.

— Например, закон о выселении. В нем сказано, что человек, лишившийся своей собственности — дома, земли и тому подобное — должен в месячный срок покинуть свои бывшие владения, в противном случае он подлежит насильственному выселению. Казалось бы, что здесь непонятного? Но находятся люди, которые сопротивляются выселению, обосновывая это тем, что им и их семьям якобы негде жить и нечем прокормиться. Какая наглая ложь! Вы, наверно, помните, ваше величество, что подписали указ об использовании нищих и бездомных в специальных работных домах. Каждому там найдется дело — мужчинам, женщинам, детям, старикам, — и все они будут обеспечены жильем, питанием, все будут приносить пользу обществу и прибыль своим хозяевам и государству. Что же касается не желающих работать, то их надо ловить и также отправлять в работные дома. За поимку бродяг можно назначить небольшое вознаграждение, и, уверяю вас, полиции не придется трудиться, — добрые граждане сами переловят и сдадут властям всех нищих. Тех же, кто сбежит из работного дома — вешать. В конечном итоге, доходы от работных домов перекроют расходы на борьбу с бродяжничеством. У меня тут произведены соответствующие расчеты, — сэр Джеймс вытащил из мешка для бумаг еще один свиток.

— Оставьте, — простонал король. — Я вам верю. Что вы хотите?

— Ужесточить законы о выселении и о бродяжничестве.

— Согласен.

Сэр Джеймс тут же подал королю заранее подготовленный указ и достал еще одну бумагу.

— Бог мой! — мученически произнес Генрих. — Вы никак не угомонитесь! Что еще?

— Сбор налогов, ваше величество. Комитет предлагает изменить суммы сборов.

— Как это — изменить? — Генрих с подозрением посмотрел на сэра Джеймса.

— Прошу выслушать меня, ваше величество, — заволновался тот, почувствовав недоброжелательные нотки в голосе короля.

— А я что делаю? — сказал Генрих. — Я вас слушаю, невзирая на адскую боль в ноге. Итак, что там по поводу налогов?

— Сейчас, как вам известно, мы берем одинаковые налоги со всех, а Комитет предлагает брать налог в зависимости от размера состояния и доходов каждого человека, — выпалил сэр Джеймс.

— Вот как? — король задумался. — Что же, в этом предложении есть разумный элемент. Но как решились на это сэр Арчибальд и другие члены Комитета? Ведь они — богатейшие люди, и, тем не менее, они готовы добровольно принять закон, который лишит их приличной части денег?

— Простите, ваше величество, я опять неправильно изложил свою мысль, — сэр Джеймс отчего-то испугался. — Речь идет о том, чтобы больший процент налога брать с бедных, — процентов, эдак, двадцать пять, — а с богатых брать налог существенно меньший.

Король так удивился, что забыл о своей больной ноге.

— То есть... Не пойму... Как это? — он беспомощно уставился на сэра Джеймса.

— Нельзя разорять богатых. Они — столп нашего государства, их деньги работают на благо всего королевства. К тому же, имея большие доходы ваши зажиточные подданные и без того платят значительные налоги в казну, — сказал сэр Джеймс. — С бедняками дело обстоит иначе. На свои жалкие гроши они не могут открыть собственное дело. Но у бедняков есть важное преимущество с точки зрения государственных интересов: бедняков много, поэтому, если с каждого из них взять двадцатипятипроцентный налог, то сумма набежит значительная.

— Но на что они будут жить? — спросил Генрих.

— Пусть больше работают! — ответил сэр Джеймс. — Тогда у них будут деньги и на уплату налогов, и на покупку необходимых товаров. А кто не сможет заплатить налоги, у того отбирать имущество — и отправлять в работный дом.

— Вам не откажешь в логике, — заметил король. — Ваши рассуждения, в общем, основательны, но не вызовет ли увеличение налогов волнений в народе?

— Ну, это уже забота мастера Хэнкса! Я уверен, что он справится с этим, — убежденно сказал сэр Джеймс.

— Ладно, оставляйте ваши бумаги, — Генрих, кряхтя, потер ногу. — Когда боль утихнет, я просмотрю их. Но, помните, сэр Джеймс, если сборы в казну упадут, если в королевстве что-нибудь будет не так в результате ваших нововведений, — я пойду еще на один расход: дам возможность палачу заработать на вашей казни!

* * *

Мастер Хэнкс сидел за простым сосновым столом в угловой комнате казенного дома, что стоял у ограды королевского парка, и читал полученные за прошедшие дни доносы.

Доносы приходили всегда, менялся только характер обвинений. До королевских реформ почти в каждом доносе сообщалось об отступлении некоего лица или лиц от святой папской церкви и о преступных поползновениях к изменению установленных Богом норм жизни; теперь же доносили о заговорах папистов и о попытках восстановить ненавистные прежние порядки в королевстве.

Мастер Хэнкс, перечитавший за многие годы своей службы тысячи доносов, безошибочно определял, какие из них написаны из корыстных побуждений, а какие — из зависти, из ненависти, из страха или из желания отомстить. Были среди доносчиков и бескорыстные радетели о благе государства, были и дураки с богатой фантазией, были идиоты с больным воображением. Но все же среди этого мутного потока писанины изредка попадались правдивые сообщения, — вот почему мастер Хэнкс периодически самолично просматривал доносы.

Он сидел за этим занятием уже давно, и справа от него на столе возвышалась большая груда прочитанных бумаг. Слева оставалась небольшая стопка листов, еще не прочитанных мастером Хэнксом. Он взял из нее очередной донос, пробежал глазами, вдруг остановился, задумался, прочитал во второй раз и положил этот лист посреди стола. Потом бегло просмотрел оставшиеся сообщения, отбрасывая бумаги в правую стопку, пока слева не осталось ни одной из них. Тогда мастер Хэнкс потянулся, встал, покрутил головой, разминая затекшую шею, и позвонил в колокольчик.

Через мгновение в комнате появился человек в серой одежде. Мастер Хэнкс взял груду листов с правой стороны стола и передал ее этому человеку.

— Приобщите к сообщениям, полученным за прошлую неделю, — приказал ему Хэнкс. — Не забудьте выписать имена доносчиков в отдельную папку. Люди, написавшие донос, фактически уже состоят на государственной службе, и в любой момент могут нам понадобиться. Это — первое. Второе, — когда было получено последнее сообщение от девицы Сью, фрейлины королевы?

— Пять дней назад.

— Пять дней назад, — повторил Хэнкс. — Да, я помню это сообщение... Срочно вызовете ко мне сюда девицу Сью, и чтобы никто об этом не знал.

— Слушаюсь, — по-военному коротко ответил человек в сером.

— Идите.

Когда тот вышел, Хэнкс присел за стол и в третий раз перечитал отложенную бумагу; задумался, потом встал, подошел к камину и бросил донос в огонь. Взяв кочергу, поворошил горящие ошметки листа, пока они не превратились в бесформенный пепел; этот пепел Хэнкс перемешал с золой от сгоревших поленьев и только тогда поставил кочергу на место, а сам остался стоять у камина, глядя на языки пламени.

Запыхавшаяся, промокшая под дождем Сью вбежала в комнату. Прическа девушки была растрепана, один из шнурков платья не завязан, а на шее виднелся след от поцелуя, который Сью безуспешно попыталась прикрыть ниткой жемчужного ожерелья.

Хэнкс повернулся спиной к камину и вежливо сказал:

— Извините, что пришлось оторвать вас от дел, но у меня есть к вам несколько вопросов, ответы на которые я хотел бы услышать немедленно.

— Ах, что вы! — воскликнула Сью, поправляя ожерелье на шее. — Я ничем особенным не была занята. Так, обычные обязанности, какие бывают у фрейлины королевы. Вы не представляете, сколько мне всего приходится делать.

— Вот о королеве я и хотел с вами поговорить, — перебил ее Хэнкс. — В вашем последнем донесении, составленном пять дней назад, вы написали о поездке ее величества в приют для подкидышей, тот, что раньше содержали монахини в монастыре святой Мелании.

— О, да, ее величество посетила несчастных сирот и внесла деньги на их содержание! Королева — просто образец милосердия и доброты, — Сью возвела глаза к потолку.

— Это прекрасно, — кивнул Хэнкс, — но речь у нас пойдет о другом. В поездке королеву сопровождала многочисленная свита, не так ли?

— Да, конечно, как положено по этикету.

— В том числе ее двоюродный брат сэр Джордж?

— Сэр Джордж? — Сью задумалась. — Ах, да, действительно! Молодой джентльмен в красивом белом камзоле. Он был в свите королевы.

— Почему вы не отразили это в своем отчете?

— Ну, мало ли джентльменов сопровождали ее величество! Если бы я писала обо всех, мне не хватило бы целого дня для того чтобы перечислить их имена, — улыбнулась Сью.

— В частности, вам нужно было бы упомянуть и некоего джентльмена, которого зовут Флэтч. Он, ведь, тоже совершил эту поездку?

— Флэтч? — Сью наивно расширила глазки. — Да, да, я его помню. Он тоже был. Но я по-прежнему не понимаю, чего вы от меня хотите, мастер Хэнкс?

— Я не сомневаюсь, что вы помните Флэтча. Вы ведь хотите выйти за него замуж, у меня верные сведения? Не смущайтесь, я вполне понимаю ваше желание соединить свою судьбу с этим достойным молодым человеком, и уверен, что вы добьетесь своего... Не возражайте! У нас мало времени, вы должны вернуться во дворец как можно быстрее, чтобы никто не заметил вашей отлучки, в особенности ее величество.

— Итак, я ничего не имею против вашего замужества, но мне будет крайне неприятно, если ваши личные дела станут мешать вам исполнять важные государственные обязанности, — сказал Хэнкс с угрозой. — Если вы будете пренебрегать теми поручениями, которые я вам даю, то боюсь, что вам придется покинуть королевский двор и столицу, — и захочет ли тогда Флэтч взять вас в жены? А может быть, с вами случится что-нибудь и похуже.

— Ах, мастер Хэнкс, зачем вы так говорите? Разве я не стараюсь изо всех сил, разве я не делаю все, что вы мне приказываете? — Сью всхлипнула, сделав обиженное лицо.

— Оставьте ваши слезы для сэра Флэтча, они наверняка действуют на него безотказно. Отвечайте на мои вопросы. Королева во время своей поездки всегда была на людях, или случались моменты, когда ее никто не видел?

— Ну, вообще, всегда... Хотя, возможно, случались такие моменты, — замялась Сью.

— Ясно, вы толком не знаете, не заметили. Второй вопрос: когда королева вернулась из поездки, чем она была занята? Где ваш отчет за последние дни?

— Да ничего необычного не было! Я поэтому и не писала отчет, — стала оправдываться Сью, искательно заглядывая Хэнксу в глаза.

— Не было ничего необычного? А у меня иная информация. На празднике, который состоялся позавчера, снова присутствовал сэр Джордж. Как известно, его величество, собираясь наутро на охоту, покинул праздник вскоре после полуночи, — а когда королева вернулась в свои покои? Вы знаете? Нет? Я вам скажу, — под утро. Нам, впрочем, известно, где она была в течение ночи, — ничего предосудительного, — но есть небольшой промежуток времени, когда ее величество находилась вне нашего наблюдения. Мои люди допустили халатность, и тут вы могли бы нам помочь, если бы не забыли о своей прямой обязанности: всегда быть рядом с королевой, — выговаривал девушке Хэнкс.

— Но что случилось? И почему вы во второй раз упоминаете о сэре Джордже? Неужели между королевой и сэром Джорджом что-то было? — Сью жадно уставилась на мастера Хэнкса.

— Ответ на этот вопрос я и хотел от вас услышать, — жестко сказал он.

Сью вначале побледнела, а затем покраснела.

— Боже мой, неужели!.. — вскричала она. — О, простите меня, мастер Хэнкс, простите ради бога! Я не доглядела!

— Будем надеяться, что ничего ужасного пока не произошло. Но отныне вы будете везде и всюду неотступно следовать за ее величеством и докладывать нам о каждом ее шаге. При этом постарайтесь не вызвать у королевы подозрений.

— О, не беспокойтесь, ее величество мне доверяет! — горячо сказала Сью.

В глазах Хэнкса промелькнула усмешка:

— Доверяет? Это хорошо... Я рад, что вам понятна ваша задача. Жду от вас донесений, — холодно прибавил он, заканчивая разговор.

Как только Сью ушла, Хэнкс опять вызвал человека в сером.

— Мое самочувствие в последнее время ухудшилось, — внезапно сообщил он ему. — Завтра я отправлю доклад его величеству, в котором буду просить отпуск. Король любит охоту и вернется нескоро; я не думаю, что он мне откажет. Я уеду в свое имение.

— Ваше имение? — позволил себе удивиться человек в сером.

— Имение — это громко сказано. Простая деревенская ферма, которую я приобрел год назад в деревенской глуши. Там, на лоне природы, я хочу подлечиться.

— Вам выделить охрану?

— Нет, не надо. Ферма достаточно хорошо укреплена, и там есть люди, которые ее охраняют. К тому же система оповещения поставлена таким образом, что я буду знать о каждом человеке, приблизившимся к границам моих владений. Если мне понадобится связаться с вами, я пришлю курьера, а вы не тревожьте меня без чрезвычайной надобности. Вы меня поняли?

— Как прикажете, — кивнул человек в сером.

— Все донесения будете читать сами, а фрейлине Сью скажете, чтобы она передавала свои отчеты вам лично. Впрочем, я думаю, что известие о моей болезни быстро распространится при дворе, так что фрейлина не будет особенно вас утомлять своими докладами.

* * *

Королева Энни слушала игру музыкантов. Они исполняли старинные народные песни, а в заключение пропели баллады и сонеты на стихи авторов нынешнего века. Королеве запомнились два четверостишия:

Пусть почести влекут неугомонных,

Палаты, храмы, толпы у ворот,

Сокровища, что тысячи забот

И тысячи ночей несут бессонных.

Волшебные цветы лугов зеленых,

В прохладной мураве журчанье вод

И птичка, что любовь свою зовет,

Влияют благотворней на влюбленных.

Она глубоко вздохнула, услышав эти строки.

Отпустив музыкантов, Энни сидела неподвижно у стола, машинально перебирая красивые камешки, которые оставила здесь ее дочь, и глядя на огонь в камине. Сью примостилась на бархатном табурете возле королевы и терпеливо ждала, когда та отвлечется от своих мыслей. Энни вздохнула еще раз, и еще, и затем сказала:

— Было время, когда король сам сочинял для меня стихи и песни. Он клялся мне в своей любви.

— Я уверена, что его величество и сейчас любит вас, мадам, — возразила Сью.

— Не знаю. Может быть. Но его любовь очень странная: то он груб со мной, то чрезвычайно любезен, то неделями не заходит в мою спальню, то набрасывается на меня, как дикий зверь. Его не заботят мои заботы и не тревожат мои тревоги; я не могу поделиться с ним моими проблемами, он равнодушен к моим переживаниям; я ощущаю себя вещью, принадлежащей Генриху, о которой он вспоминает тогда, когда она ему нужна, и отшвыривает ее, попользовавшись. Возможно, он считает такие отношения нормальными между супругами, возможно для него это и есть любовь, но для меня любовь — нечто совсем иное! А, кроме того, меня оскорбляют и унижают его бесконечные упреки в том, что я не родила ему сына. Как будто я этого не хочу, как будто я специально родила девочку и отказываюсь больше рожать! — Энни гневно отбросила камешки в сторону.

— А как он относится к Лизи! — горько сказала она, переведя дух. — Ребенок-то в чем виноват? Лизи такая смышленая девочка, все понимает, — каково ей чувствовать, что отец не любит ее? И за что? Лишь за то, что она девочка, а не мальчик!

Сью внимательно слушала королеву, кивая головой и поддакивая.

— Я не навязывалась его величеству, — гордо произнесла Энни, — и не добивалась его любви. Мне не нужна корона, не нужна власть и не нужны богатства, если за них надо отдать в уплату свое счастье. Я почти ничего не понимаю в финансах, но цену счастья я знаю хорошо: оно стоит дороже, чем все королевства на свете.

— О, да, мадам, — вздохнула Сью. — Конечно, что может быть дороже любви и преданности! И как прекрасно, когда рядом есть человек, который ценит, уважает и по-настоящему любит вас, не правда ли?

— Да, наверное, — Энни поправила прическу и зачем-то повернула браслет на левой руке.

— Ступай, милая Сью! Ты мне сегодня больше не понадобишься, — сказала она.

— Но ведь еще так рано, мадам. Неужели вы ляжете спать? — удивилась фрейлина.

— Ступай, — повторила Энни. — И, пожалуйста, передай всем моим свитским, что они тоже свободны на сегодня. Скажи им, что королева будет молиться допоздна, а после сама приготовится ко сну. Прикажи также гвардейцам, стоящим на страже у моих дверей, никого сюда не пускать.

— Но если его величество вернется и захочет войти к вам? — переспросила Сью, расширив глаза.

— Король не вернется раньше следующей недели, — уверенно ответила Энни. — Он увлечен травлей зверей; он далеко от столицы. Иди, милая Сью, иди! Ты мой хороший верный друг, но сейчас я должна остаться одна.

* * *

Выждав несколько минут после ухода Сью, Энни подошла к дверям и прислушалась. Голоса придворных, раздававшиеся в приемном зале, стихли, из чего Энни заключила, что все разошлись. Для верности она постояла у дверей еще немного, но все было тихо; лишь у одного из гвардейцев, стоящих в карауле, алебарда бряцнула о каску, когда он переминался с ноги на ногу.

Тогда Энни вернулась в каминный зал и прошла через него в гардеробную, рядом с которой была ее туалетная комната. Тут она с большим трудом освободилась от тяжелого, украшенного золотым шитьем парчового платья, одетого на ней, и сняла шелковую нижнюю рубаху. Затем, намочив губку в ароматической воде, Энни тщательно отерла все тело.

После этого королева надела тонкую льняную сорочку и темно-синее шерстяное платье, расшитое серебряной нитью, в котором Энни была похожа на женщину из небогатой дворянской семьи. Из украшений она оставила браслет на левой руке, а сережки поменяла на бирюзовые, которые носила еще в девичестве.

Осмотрев себя в зеркало, она осталась довольна своим видом. Вытащив из-за груды старых платьев теплый суконный плащ с накидкой, Энни перекинула его через руку и направилась к спальне.

Здесь у стены стоял комод немецкой работы, оставшийся от прежней обстановки. Придворных удивляло, почему новая королева не избавилась от него, ведь он совсем не подходил к новому стилю интерьера; никто и не подозревал, что комод скрывает тайный ход, ведущий из спальни королевы в спальню короля. Ход был проделан еще при покойном государе по просьбе его жены. Дело в том, что исполнив свой супружеский долг, отец Генриха немедленно засыпал и при этом так ужасно храпел, что королева совершенно не могла спать. В конце концов, она категорически потребовала, чтобы супруг, удовлетворившись, покидал ее спальню. Но поскольку королю, естественно, не хотелось одеваться посреди ночи, а ходить по дворцу в неглиже было неудобно, то решили, что государь будет уходить от королевы по специальному ходу, который и был сооружен в кратчайший срок, в полном секрете, под видом ремонта королевских покоев.

Как ни странно, но Екатерина, тоже знавшая об этом тайном ходе, не рассказала о нем ни одному человеку даже в последний период своего супружества, уже не имея никакой надежды на спасение своего брака и пылая ненавистью к Генриху. Кто знает, может быть в каком-нибудь глубоком омуте ее души до самого конца жило воспоминание о некоем счастливом моменте ее замужества, о таком мгновении, за которое не жалко отдать годы, и за которое можно простить многое, очень многое тому, кто его доставил?...

Как бы там ни было, но во всем дворце теперь никто не ведал про тайный ход за комодом, кроме Генриха и Энни, к которой в первый год ее супружества король часто приходил по этому ходу. Энни знала также, что из спальни короля можно было по потайной лестнице спуститься в подвал дворца, а оттуда по подземному тоннелю выйти за пределы дворцового комплекса. В личные же покои короля в его отсутствие никого не пускали, и двери в них были запечатаны; таким образом, для Энни самый простой, безопасный и надежный путь в город пролегал через спальню ее мужа.

Этим путем она и воспользовалась. Менее чем через час, королева, закутанная в суконный плащ, никем не узнанная, сошла с нанятого ей в Лондоне портшеза и скрылась в маленьком чистом домике на тихой тупиковой улочке, погруженной в дремоту темного вечера. В единственной комнате этого домика ее ждал молодой джентльмен с расчесанной бородкой, волосы которой были собраны в элегантный пучок и подвязаны шелковой синей лентой. При виде королевы джентльмен пал на колени и вскричал:

— Жизнь мне дарующая прекраснейшая из женшин! Сколько лет, нет, сколько столетий ждал я вас?! Но вот вы пришли, и сотни лет ожидания ничто по сравнению с минутой свидания с вами!

— Ах, Джордж, вы не можете обойтись без выспренности! — с досадой сказала Энни. — Почему вы не хотите говорить просто, без затей и без надрыва? Иногда мне кажется, что ваше чувство ко мне надумано и идет не от сердца.

— О, разве я вам дал хоть малейший повод усомниться в моей любви к вам? — воскликнул Джордж. — Я любил вас, когда судьба разлучила нас, когда вы стали супругой короля и королевой, — я продолжал любить вас, не смея обнаружить свою любовь. Я погибал, видя вас, и умирал, когда был лишен этого страдальческого удовольствия! Я чахнул, как чахнет дерево с подрубленными корнями, с отпиленными ветками, с ободранной корой; я был обречен на смерть, лишенный солнечного света, погруженный во мрак вечной ночи, замороженный холодом нескончаемой зимы! И вдруг, о чудо, вы подали мне робкую надежду на счастье, — и воссияло солнце, и наступило утро, и благодатное тепло согрело меня, почти умершего, и жизнь вернулась ко мне! Да, я плачу от счастья, я смеюсь от радости, во мне бушует ураган чувств, извергается вулкан страстей, — как я могу оставаться спокойным? Может ли быть спокойной буря, может ли быть тихим шторм?

— Хорошо, Джордж, простите меня, я не хотела вас обидеть; видно, такая у вас манера любить. Не перебивайте меня, я хочу сказать вам нечто очень важное. После давешнего праздника, после нашего решительного объяснения, я поняла, что мы были всегда предназначены друг для друга. Я едва могла дождаться удобного момента, чтобы придти сюда. Я очень соскучилась по вас. Вы и моя дочь — два единственных человека в мире, которых я люблю, — проговорив это, Энни покраснела, но не отвела взора от Джорджа.

— Вы понимаете, что будет, если кто-нибудь узнает, что я была здесь, с вами наедине? — продолжала она. — Мы погибнем. Но мне все равно. Я не могу без вас, Джордж.

— Боже мой, ведь ваш муж — король! — закрыл лицо руками Джордж.

— Теперь нам уже нечего терять.

— А ваша няня не выдаст нас? — спросил Джордж, и глаза его забегали.

— Нет, что вы, никогда! — решительно сказала Энни. — Она все поняла, когда я попросила ее погостить неделю у сестры и оставить мне ключи от этого домика, но ни о чем не допытывалась, лишь вздохнула и поцеловала меня... Ну что же вы стоите, Джордж? Подойдите же ко мне.

— Энни... Дорогая... — он хотел что-то возразить, и тогда Энни подошла к нему сама, обняла и закрыла ему рот поцелуем.

— Однако... как же мы... Господи! — промычал Джордж, не смея ответить на ее ласки, но она взяла его руку, положила на свою грудь, — и тут он уже не выдержал...

* * *

Король, вернувшись с охоты, принялся сильно пить, по большой части в одиночестве, но иногда из его покоев раздавались разгульные мужские голоса и порой — женский хохот и визг. Среди придворных ходили скандальные слухи о подробностях королевских попоек, вызывающие молчаливое осуждение стариков и громкое восхищение молодежи.

Сью считала своей обязанностью рассказывать королеве обо всех придворных сплетнях, но на Энни они не производили никакого впечатления. Она безучастно внимала рассказам Сью, думая о чем-то своем.

Сью заметила, что королева заметно погрустнела после возвращения короля с охоты, настроение Энни стало подавленным и нервным. Сью, как по долгу тайной государственной службы, так и из мучительного личного любопытства, решила выяснить, что происходит с королевой. С утра до вечера Сью вилась около Энни, проявляя участие, услужливость, доброжелательность и сочувствие. Рано или поздно королеве захочется высказаться, думала Сью, а настоящих друзей у Энни нет; к кому же еще ей обратится, как не к своей фрейлине, которая всей душой привязана к ней?

Расчеты Сью полностью оправдались. Скоро у Энни случилось что-то вроде лихорадки, но услугами придворного лекаря королева воспользоваться категорически отказалась и лечь в постель до выздоровления также не пожелала. Она бродила по своим покоям, закутавшись в теплую накидку из горностая и явно не находила себе места и занятия: то садилась в кресло, то вскакивала с него; шла прилечь на кушетку, но едва улегшись на нее, снова вставала и расхаживала по залу. Взяв какую-нибудь книгу, она начинала читать ее, но затем с досадой отбрасывала в сторону, и, усевшись за стол, размышляла о чем-то, втихомолку вздыхая. Даже присутствие дочери, раньше всегда приятное для Энни, теперь, казалось, было ей в тягость. Она как будто стеснялась Лиззи и вела себя с ней неловко и натянуто.

Сгорая от любопытства, Сью в то же время всеми силами старалась ничем не обнаружить его, и терпение фрейлины было, в конце концов, вознаграждено. Однажды вечером королева сидела в своем кресле, уткнувшись в воротник накидки и глядя в темное окно, на котором отражались всполохи светильников.

— Какая ужасная погода этой весной! — сказала она. — Хлещет дождь, некуда нельзя выйти.

— Да, ваше величество. Очень плохая погода, — согласилась Сью.

Королева надолго замолчала.

— Ты любишь меня, Сью? — внезапно спросила она, лихорадочно блестя глазами.

— О, ваше величество! Вы для меня — все! — воскликнула Сью с неподдельным чувством.

— Мне надо передать письмо одному человеку. Ты сделаешь это во имя нашей дружбы? — Энни пристально посмотрела на Сью.

— Конечно, ваше величество! — с готовность вскричала девушка. — Я сделаю для вас все, что угодно!

— Но видишь ли, моя милая Сью... Как бы тебе объяснить... Видишь ли, о письме никто не должен знать. Это моя тайна, — тихо сказала Энни надтреснутым голосом, избегая взгляда Сью.

— Вы можете полностью довериться мне, ваше величество, — прошептала Сью и поцеловала плечо королевы.

— Не надо, — отодвинулась Энни. — Я хочу, чтобы ты по-дружески помогла мне, а не потому, что ты мне служишь. Ты — мой единственный друг, и я сама люблю тебя; если тебе что-то понадобится, я тоже все сделаю для тебя.

— Я и так многим вам обязана, мадам. Поверьте, я помню о своем долге, — твердо произнесла Сью, присев в поклоне.

— Хорошо, я верю тебе! Сейчас ступай отдыхать, а утром приходи пораньше: письмо будет готово, — королева все с той же лихорадочной нетерпеливостью вскочила с кресла и указала рукой на дверь.

— Но вы не сказали, кому я должна буду отдать письмо? — спросила Сью.

— Завтра, завтра я скажу! Ну, ступай же, ступай, ты меня задерживаешь! — Энни от досады даже притопнула ногой.

Сью вылетела из комнаты.

Королева подошла к бюро, вынула бумагу, перо, чернила, и принялась за письмо. Она трудилась над ним долго: зачеркивала, исправляла, быстро сочиняла целые абзацы, а после выбрасывала их и заменяла новыми. Наконец, когда письмо было готово, Энни тщательно переписала его набело:

"Мой дорогой, мой любимый Джордж! Чем дольше я вас не вижу, тем больше понимаю, как я вас люблю! Я не могу без вас жить. Я действительно, всерьез заболела, лишенная возможности хотя бы издали посмотреть на вас, услышать ваш голос; не говорю уже о таком счастье, как прикоснуться к вам, обнять вас и самой оказаться в ваших объятиях...

Мой врач пытался лечить меня какими-то снадобьями, — я едва не рассмеялась над ним: ведь для меня есть только одно лекарство — быть рядом с вами. Если бы это было возможно, я выздоровела бы сразу; моя болезнь прошла бы в одну минуту, и я была бы так счастлива, как может быть только счастлива женщина, которой Бог даровал большую любовь.

Вы упрекали меня моим замужеством и ревновали меня к моему мужу: мой дорогой Джордж, не обижайтесь, но это просто глупо, — я уже три года замужем, но даже не представляла, какое блаженство может принести близость с любимым человеком. Я признаюсь вам в том, в чем постеснялась бы признаться своему возлюбленному любая другая женщина. Я сгораю от желания вновь ощутить на себе ваше крепкое мужественное тело, чтобы насладиться им, слиться в одну плоть, перестав различать, где мое естество, а где ваше...

Видите, вы можете упрекать меня за нескромность, но не за холодность!..

И прошу вас, забудьте о моем муже, как забыла о нем я. Да и в чем мы с вами виноваты? Я вышла замуж не по своей воле, я не желала этого брака, мне были не нужны корона и власть. Если бы вы были решительнее, если бы я была решительнее, мы могли бы бежать, еще тогда, перед моим замужеством, вы помните?

Но я не стану мучить вас бесполезными воспоминаниями о нашей общей слабости; давайте лучше решим, как нам быть теперь? Не знаю, что вы предложите, но я придумала следующее. Я собираюсь просить развода у короля, чтобы выйти замуж за вас. Не удивляйтесь, это не сумасшествие, послушайте, что я вам скажу! Король сам доказал нам, что развод необходим, когда один из супругов начинает тяготиться совместной жизнью, и тем более, когда он полюбил другого. Разве Генрих не развелся с Екатериной, чтобы жениться на мне, разве не отбросил он все те условности, которые считались священными? Почему же я не могу поступить по его примеру? Я никогда не любила и не люблю короля, я люблю вас, и я стала вашей женой, — если не перед людьми, то перед Богом, — следовательно, мы просто должны узаконить то, что произошло в действительности... Правильно я рассуждаю? Единственное препятствие к разводу — это упрямство и сумасбродство Генриха, но я попробую убедить его. Несмотря на вспыльчивость и взбалмошность короля, он разумный человек и хорошо ко мне относится; я почти уверена, что он поймет меня.

А если нет, что же... Мы погибнем, но погибнем честно, не тая своей любви, и Пресвятая Дева простит нас, и соединит наши души уже в ином мире. Мне горько и радостно думать о таком исходе. Горько, потому что мы не заслужили наказания; радостно, потому что наша любовь бессмертна. В последнее время я стала очень религиозной и часто вспоминаю о Боге; пусть Он рассудит всех нас!

Но столь же часто я думаю и о кознях судьбы... Вчера ночью я написала стихи в первый раз в жизни. Не смейтесь, Джордж, они вышли сами собой, как будто кто-то продиктовал их мне. Вот они:

Судьба! Столь шатка ты, сколь непрочна!

Зачем так разум страждущий терзать?

Господь — свидетель, ты была вольна,

И жизнь мне дать, и в счастье отказать.

Виновного освободив от пут,

Творишь над невиновным тяжкий суд.

Невинного лишаешь всех отрад,

Храня от смерти тех, кто виноват.

Но Жребий завистью не побороть.

За все дела и всем воздаст Господь.

Этими стихами я и заканчиваю мое письмо. Жду от вас весточки и верю, что вы поддержите меня. Прощайте, мой любимый, мой милый, мой дорогой Джордж!

Ваша Энни.

P.S. Когда напишете ответное письмо, можете передать его мне через фрейлину Сью, которая принесет вам мое послание. Ей можно доверять: она мне предана и сделает все, что я попрошу".

* * *

Утром Сью взяла письмо королевы. Имя адресата не стало для фрейлины неожиданностью, но любопытство ее от этого не уменьшилось; она не могла не прочитать послание Энни. Да и чего опасаться? Мастер Хэнкс был тяжело болен (говорили, что он лежит при смерти в своем имении), а его людей Сью не боялась. В конце концов, она рисковала собой на государственной службе, — имела она право на небольшое моральное вознаграждение?

Все эти доводы показались фрейлине очень убедительными; не в силах больше сдерживать свою любознательность, она нашла во дворце тихий уголок, сломала печать королевы на письме и принялась жадно вчитываться в послание. Очень скоро лицо Сью приняло то выражение, которое бывает у охотника, убившего свою добычу после длительного преследования. Она даже взвизгнула от восторга и еще дважды перечитала письмо королевы, наслаждаясь таким необыкновенным трофеем.

Боже мой, Сью сейчас отдала бы десять лет жизни за то, чтобы рассказать кому-нибудь о прочитанном, но уж этого делать было никак нельзя! Увы, государственная служба чрезвычайно трудна, и надо иметь просто-таки незаурядную выдержку для того чтобы с честью нести ее тяготы! Сью вздохнула, свернула послание королевы в свиток, кое как приладила разломанную печать и побежала к дому у ограды королевского парка, чтобы отдать письмо Энни невзрачному человеку в сером, замещавшему мастера Хэнкса.

В доме у ограды Сью давно знали в лицо, поэтому ее тут же препроводили в угловую комнату, где обычно работал мастер Хэнкс, а сейчас трудился его первый помощник.

— Мастер Хэнкс просил вас не приходить сюда без крайней надобности, — сказал этот человек фрейлине. — У нас достаточно людей во дворце, через которых вы можете передавать свои донесения.

— Сегодня, по моему мнению, мне следовало придти именно сюда, — возразила Сью. — Прочитайте это письмо королевы, и вы поймете, почему я торопилась.

Человек в сером исподлобья глянул на девушку и принял из ее рук послание Энни.

— Странно, но печать сломана, — пробурчал он себе под нос, рассматривая письмо.

— Так получилось, — сказала Сью с большим чувством собственного достоинства.

— Как это — "так получилось"?

— Да вы читайте! — нетерпеливо воскликнула Сью. — Читайте, не пожалеете! Это поразительное, скандальное письмо!

Человек в сером сделал какую-то непонятную гримасу — и стал читать.

После первых же прочитанных фраз его лицо, и без того имевшее нездоровый цвет, приняло землистый оттенок и к тому же изменило форму: рот перекосился на левую сторону, щеки обвисли, скулы оттопырились, а уши выпятились. Сью с огромным удовольствием наблюдала за произведенным эффектом.

Когда человек в сером дочитал письмо, он несколько секунд сидел абсолютно неподвижно, и не мигая, затем в горле его что-то булькнуло, и он хрипло спросил:

— Когда вы узнали? О королеве и сэре Джордже? Когда у них началось?

— Я узнала только сегодня. Клянусь вам! — горячо воскликнула Сью.

— И вы ничего не замечали раньше? Как это возможно? Как могла королева встречаться со своим кузеном так, что об этом никто не знал? Где они встречались? — выдавливал из себя вопросы человек в сером, пронизывая девушку страшным взглядом.

— Не знаю. Клянусь слезами Пречистой Девы! Мастер Хэнкс поручил мне тщательно наблюдать за ее величеством. У него были какие-то сомнения по поводу ее кузена, но и сам мастер Хэнкс точно ничего не знал. А я старалась как можно лучше выполнить его поручение, сделала все что смогла. Вот письмо королевы, а если бы не я, то кто бы вам его принес? Да королева и не доверила бы это письмо никому, кроме меня! Я так старалась, а вы устраиваете мне допрос, — всхлипнула Сью.

— Разве это допрос? — человек в сером растянул губы в жуткой улыбке. — Вы еще не знаете, как мы допрашиваем.

— Клянусь, я говорю правду! — заплакала Сью.

— Ладно, пока будем считать, что это так. Мы проверим ваши показания. Идите, и продолжайте смотреть за королевой, — сказал помощник Хэнкса, скривившись будто от зубной боли.

Сью, однако, не собиралась уходить. Она утирала слезы и тяжело вздыхала, не трогаясь с места.

— В чем дело? — раздраженно спросил человек в сером.

— Мне было обещано ежемесячное вознаграждение за мою службу, но за прошлый месяц я не получила ни гроша. Я — бедная девушка, я рассчитывала на эти деньги, — жалобно сказала она.

— Получите у нашего казначея. Комната в конце коридора, — отрывисто произнес человек в сером.

— Да, я знаю. Но помимо того мне обещали дополнительную плату за важные сообщения. Письмо королевы — это, ведь, важное сообщение? — Сью попыталась заглянуть помощнику Хэнкса в глаза.

— Каждому воздастся по заслугам, — пробормотал он, глядя куда-то в пустоту; потом взял листок бумаги и написал на нем несколько слов. — Отдадите казначею, он оплатит ваш труд.

— Мне было обещано также, что я смогу выйти замуж за сэра Флэтча, который недавно предложил мне руку и сердце, и к которому я испытываю самую глубокую симпатию, — прибавила Сью, продолжая просительно смотреть на человека в сером.

— Выходите за кого хотите, нас это не касается, — с ненавистью проговорил он и почти закричал:

— У вас все?! Идите же к королеве!

— Ах, спасибо вам огромное! — прощебетала Сью. — Вы так любезны. Иду, и можете не сомневаться во мне, — я день и ночь готова служить королю и государству!

* * *

Оставшись один, человек в сером обхватил голову руками и принялся раскачиваться над столом, издавая сдавленные стоны. Положение помощника мастера Хэнкса было ужасным. Он обязан был передать письмо королевы его величеству, — и страшно было даже представить себе реакцию Генриха! Король, конечно же, спросит, что делала его секретная служба: почему за Энни не проследили должным образом, почему не предотвратили ее измену государю?

Что можно было на это ответить? Никакие слова не исправят того, что случилось...

А как все хорошо складывалось! Человек в сером сделал блестящую карьеру на тайной государственной службе, став помощником ее руководителя. А тут еще болезнь Хэнкса и отстранение того от дел, — человек в сером уже видел себя на его месте.

"Да не выдумал ли проклятый Хэнкс свою болезнь?!" — вдруг озарило человека в сером. Странно и внезапно заболел мастер Хэнкс, и сначала это показалось подозрительным, но потом его первый помощник уверовал в свою счастливую планету и отбросил подозрения. Но теперь-то он не сомневался, что Хэнкс просто сделал его козлом отпущения, подставив его голову вместо своей!

Но зачем старой лисе понадобилось уничтожение королевы? Чем она ему насолила; какую опасность он видел в ней для государства? Если бы угадать мысли Хэнкса, тогда можно было бы представить это дело королю в каком-то ином виде...

Однако сколько человек в сером не думал, никакой опасности, исходящей от Энни, он найти не мог; как не поворачивай, королева была совершенно безобидным существом. Первый помощник пытался придумать, каким образом можно было бы свалить вину на Сью, но и здесь ничего не выходило. Было понятно, что фрейлина королевы и под пытками покажет, что она ничего не знала о преступных планах ее величества, и то же самое скажут все агенты, наблюдавшие за Энни.

Оставалось одно: пойти к королю и признаться в своем непозволительном упущении. Маленькая надежда оставалась у человека в сером на Хэнкса, — возможно, тот сумеет спасти его, помня о верной непорочной службе своего помощника. Если же нет, то было еще последнее слабое утешение: палач в королевской тюрьме был настоящим мастером своего дела и рубил головы осужденным одним молниеносным ударом, уверяя, что они не успевают почувствовать никакой боли, лишь приятную прохладу стали топора.

* * *

Когда Генрих прочитал письмо, он недоуменно посмотрел на помощника мастера Хэнкса.

— Это что же такое, подлог? — растерянно спросил он. — Кто-то хочет опорочить королеву?

— Нет, ваше величество. Письмо подлинное, — обречено сказал человек в сером, уже слыша хруст своих шейных позвонков под ударом топора.

— Подлинное? То есть вы хотите сказать, что его написала сама королева? — переспросил король, все еще отказываясь верить.

Человек в сером молча кивнул. Тогда лицо Генрих дрогнуло и жалобно исказилось, а из уст короля вырвался судорожный вздох, похожий на всхлипывание.

Человек в сером так испугался, что едва не потерял сознание; перед глазами у него все поплыло, и он должен был отставить в сторону ногу, чтобы не упасть. Придя в себя, он увидел, что король побагровел настолько, что, казалось, кровь вот-вот прорвет поры его лица. Генрих жадно заглатывал воздух, разрывая камзол на груди; борода короля встопорщилась, а усы вздыбились выше носа.

У помощника мастера Хэнкса вырвалось нервное хихикание, и он перестал понимать, где находится, и что происходит вокруг него.

— Шлюха! Гнусная шлюха! — завопил король, и от его крика погасли огни свечей на большом напольном канделябре. — Отдаться какому-то ничтожеству, забыв о супружеской верности; слиться с ним в похотливом порыве, презрев чистоту и женское целомудрие; нарушить клятву, данную Богу, — какую подлую душонку надо иметь, чтобы пойти на такое! И она — моя жена?! Шлюха! Гнусная шлюха!

Получается, что она три года обманывала меня?! Хотела бежать с ним перед свадьбой — значит, уже тогда водилась с этим негодяем? Может быть, и Лизи — не моя дочь? Могу ли я быть уверенным в своем отцовстве с эдакой женой? А я так ее любил; любил ее взгляд, ее голос, ее походку; любил ее тихое дыхание в ночи, пряди ее волос, рассыпавшиеся по подушке, щеки, порозовевшие от сна; я любил запах ее духов, шелест ее платья, тепло ее руки в своей руке. Я готов был простить ей холодность, равнодушие и невнимание ко мне; после одного ее приветливого слова я забывал все нанесенные мне обиды; я гордился своей женой и радовался тому, что я на ней женился! А она?! Она втоптала меня в грязь, надругалась надо мной, предала мою любовь! Шлюха! Мерзкая шлюха!

Она валялась в постели со своим любовником, забыв меня, заменив меня им! Она раздевалась перед ним, как передо мною, обнажала свое тело, — и он рассматривал и ласкал ее, становясь ей мужем во плоти. Он входил в ее лоно, в святая святых, в алтарь супружества, — и осквернял его своим присутствием и своим семенем! И она позволяла ему все это, и стонала от удовольствия, и страстно кусала его! Шлюха! Грязная шлюха!

Бог мой, и ради этой потаскухи я развелся с Екатериной, которая, что ни говори, всегда была верна мне; поссорился с ее отцом-императором, который помогал нашему королевству, и был проклят святейшим папой! Я разрушил церковь, оплот нашей жизни, я казнил моих лучших подданных; я казнил сэра Томаса! Ради нее я навеки погубил свою душу! Шлюха! Подлая шлюха!

И она еще пишет о разводе?! Ха-ха-ха! Чтобы она гордилась собой, думая, какая она умная, как ловко она одурачила мужа, — и наслаждалась страстью с тем ничтожеством на мокрых от любовного пота простынях? Ну, нет, дорогая женушка, тебе придется заплатить за обман, за подлость и за предательство! Я задушу тебя своими руками, гадина! Я отдам тебя палачу и буду смотреть, как он сдирает с тебя кожу и тянет из тебя сухожилия! Я прикажу поджарить тебя на медленном огне, залить твою глотку свинцом, переломать твои кости сустав за суставом! Шлюха! Преступная шлюха!..

Генрих задыхался от гнева; на глаза ему попался канделябр с погасшими свечами, и король с такой силой толкнул его, что тот со страшным грохотом упал, повредив красивую мозаику напольного покрытия. В дверях показалось испуганное лицо обер-лакея.

— Вон!!! — крикнул король, потрясая кулаками, и лакей моментально исчез.

Тут Генрих обнаружил человека в сером, застывшего посреди комнаты без движения и без дыхания.

— Хороша у меня секретная служба, нечего сказать! — с яростью сказал он ему. — Если уж такое просмотрела, то зачем она вообще нужна! Как вы могли не доглядеть за королевой? А может, Энни вас подкупила? Вы пойдете на плаху!

— Ваше величество... — загробным голосом произнес человек в сером и замолк.

— Что, "ваше величество"? А? Я вас всех казню! И чем, интересно, занимается ваш руководитель? Наш славный мастер Хэнкс по-прежнему отдыхает в своем имении? — ядовито поинтересовался Генрих.

— Ваше величество, он серьезно болен. Не встает с постели. Неизвестно, дотянет ли он до лета, — человек в сером позволил себе вздохнуть.

— Болен? Я заметил, — его все время нет, когда что-нибудь случается! То он в отъезде, то болен. Послать за ним тотчас же! И пусть его привезут, даже если над ним уже прочитали отходную молитву! — и король со злостью пнул ногой поверженный канделябр.

* * *

Однако Генрих не мог оставаться во дворце, не мог просто ждать приезда Хэнкса и ничего не делать. Он чувствовал, что если срочно не уедет отсюда, то еще до вечера убьет Энни без суда и следствия, поэтому, взяв с собой отряд гвардейцев, король в сопровождении человека в сером сам поскакал в имение мастера Хэнкса.

Когда Генрих выезжал из города, дождь прекратился, из-за облаков выглянуло весеннее солнце, но к вечеру вдруг пошел такой снег, что всадникам, скачущим позади отряда, не было видно тех, кто скакал впереди. И от людей, и от лошадей шел пар, еще более сгущавший туман, окутывавший отряд. В быстро наступивших сумерках ощущение реальности, и без того призрачное, окончательно утратилось: в серо-белесой несущейся пелене снега очертания предметов размывались, создавая бесформенные причудливые силуэты; линии сливались и обрывались, образуя то зияющие пустоты, то переплетения сложных изломанных фигур; тени вдруг переходили в свет, сразу же гаснущий во тьме.

Генриху казалось, что он видит тяжелый фантасмагорический сон; надо только проснуться, и все кошмары уйдут, — не будет этой бредовой скачки, не будет измены Энни, которая и есть самый страшный кошмар. Но запах снега, промокшей одежды, людского и лошадиного пота, но бряцание сбруи и оружия, чавканье копыт коней по грязи, — все свидетельствовало о том, что происходящее не было сном...

Для борьбы с кошмаром наяву Генрих знал испытанное средство, которое, хотя и на время, но помогало. К этому средству он и прибег, остановившись на каком-то богом забытым постоялом дворе, и прибег так основательно, что уже через час свалился со скамьи. А гвардейцы, оттащившие Генриха в постель, потом долго спорили о том, сколько король выпил бренди, — и пришли к выводу, что выпито было немало, учитывая количество этого напитка, которое было необходимо для приведения в бессознательное состояние такого могучего мужчины, как Генрих.

...Поместье Хэнкса находилось среди лесов и болот, в глухой местности, где крестьянские поселения встречались так же редко, как островки пригодной для обработки земли среди мшистой, покрытой валунами лесной целины. Как ни странно, в каждой деревне откуда-то уже знали о приближении короля, и крестьяне выходили ему навстречу. А на последнем отрезке пути к отряду короля присоединились проводники, без помощи которых человеку в сером даже с его знанием маршрута вряд ли удалось бы найти поместье Хэнкса.

Там тоже уже знали о приезде короля, и его ждала надлежащая встреча, на которой хозяин имения, правда, не присутствовал, поскольку, как объяснили его люди, из-за болезни не мог встать с постели. Его величеству предложили отдохнуть с дороги, но Генрих пожелал немедленно видеть мастера Хэнкса. Короля отвели в небольшую, уютную теплую спальню, где боролся со смертью руководитель королевской секретной службы.

Мастер Хэнкс лежал в постели, укрытый пушистым шерстяным одеялом, а лицо его утонуло в громадных подушках, да еще было наполовину скрыто пологом кровати, так что король видел лишь нос да густую отросшую бороду Хэнкса.

Генрих уселся на кресло, поставленное в трех-четырех шагах от смертного одра, и тогда борода Хэнкса шевельнулась, и из подушек раздался его слабый голос:

— Рад приветствовать вас в своем имении, ваше величество. Это огромная честь для меня. К сожалению, не смог встретить вас лично. Отхожу в мир иной... Вы приехали проститься со мною?

— Не хочу вас разочаровывать, мастер Хэнкс, но я скакал сюда три дня при отвратительной погоде и по мерзким дорогам вовсе не для того, чтобы с вами проститься, — нервно сказал Генрих. — Вы не вовремя решили расстаться с жизнью. В государстве предательство и измена, а ваши сотрудники абсолютно не справляются со своими обязанностями.

— Что вы говорите, ваше величество? — Хэнкс сделал попытку приподнять голову, но она тут же упала на подушки. — Предательство и измена? Это мой недогляд и моя вина.

— Никто не утверждает, что вы в чем-нибудь виноваты, — проворчал король. — Где уж вам нести службу, в таком-то состоянии! Но ваш помощник — осел и недотепа! Он проглядел измену.

— Значит, я в нем ошибся, — послышался вздох Хэнкса. — Как же он допустил такой просчет?

— Об этом вы сами его расспросите. Я привез его к вам. Может быть, и казнить его здесь? Но черт с ним, речь не о нем! — Генрих ударил кулаком по подлокотнику кресла. — Что делать с королевой, — вот вопрос?

— С королевой? — борода Хэнкса повернулась в сторону короля. — А что сделала королева?

— Королева? Вы спрашиваете, что сделала королева? — сказал Генрих, растягивая слова. — Энни изменила мне, — вот что она сделала! — вдруг закричал он. — Изменила! Мне! Королю! Государю! Мужу! Мне, кто так ее любил! Мне, кто ради нее восстановил против себя целый мир, кто пролил море крови, чтобы жениться на ней! Шлюха! Гнусная шлюха! Мерзкая шлюха, подлая шлюха! Преступная шлюха!

Генрих вскочил с кресла и принялся с рычанием бегать по спальне, опрокидывая вещи на своем пути. Хэнкс молчал, его борода была уставлена в потолок.

Побегав по комнате, Генрих вернулся на свое место и упавшим голосом сказал:

— Итак, вы теперь знаете. Энни спуталась с другим мужчиной. Со своим кузеном, с ничтожеством, жалким кривлякой! Дура и шлюха! Что мне с ней делать? Я к вам приехал, чтобы узнать ваше мнение на сей счет. Мне совсем не хочется беседовать на эту тему с сэром Джеймсом и с другими членами королевского Совета. Мне важно услышать вас. Эй, мастер Хэнкс, что вы молчите? Вы еще живы? Вы меня слышите? — Генрих вытянулся, пытаясь увидеть глаза Хэнкса.

— Я вас слышу, ваше величество, — борода руководителя секретной службы вновь зашевелилась. — Ответьте мне, откуда вы узнали об измене ее величества? Эти сведения достоверные?

— Откуда узнал? Да из собственного письма Энни, дьявол ее забери! Вот это письмо, — Генрих встал, достал из сумки на дорожном поясе свернутую бумагу и подошел к Хэнксу. — Вы можете читать?

— Попробую, — мастер Хэнкс вытащил руку из-под одеяла и взял письмо. — Прошу вас, ваше величество, отойдите от света, мне не видно.

— Хорошо, хорошо, — Генрих вновь уселся на кресло. — Читайте, я не стану вам мешать.

Через минуту рука Хэнкса опустилась, и письмо легло на одеяло.

— Что, уже прочитали? — удивился король. — Быстро, однако. Глаза и мозг у вас еще, слава богу, работают.

— Вы правы, ваше величество, мне еще не время умирать. Служебный долг возвращает меня к жизни. Он побеждает болезнь, как не могут победить ее доктора и лекарства, — сказал Хэнкс, и голос его прозвучал гораздо бодрее, чем в начале беседы.

— Я никогда не сомневался в вас, мой верный Хэнкс, — отвлеченно произнес король и нетерпеливо прибавил: — Но говорите же, что вы думаете по поводу наказания для королевы? Что мне с ней делать? Будь я частным лицом, клянусь, я убил бы ее сразу же, как только заполучил это письмо! Но я — король, — в данном случае и впервые в жизни должен добавить: к сожалению, — и как мне, королю, поступить со своей преступной женой-предательницей?

— Может быть, дать ей развод под благовидным предлогом? Например, под предлогом неспособности ее величества родить вам наследника? Как уже было с королевой Екатериной? — борода Хэнкса вновь повернулась к королю.

— Вы с ума сошли! — закричал Генрих. — Сравнили тоже: Энни и Екатерина! Екатерина была мне верна, но я сам хотел с ней разойтись, поэтому развод был оправдан. С Энни я разводиться не хотел, а она мне изменила, — какой же может быть развод? Неужели не понимаете, черт возьми!

— Да, сейчас, кажется, понял, — борода Хэнкса чуть дрогнула. — Простите меня за глупый совет, ваше величество.

— Вы ничего не смыслите в супружеских отношениях! — с раздражением продолжал король. — По-вашему, я должен наградить жену за измену и предательство, дав ей развод, которого она сама хочет? Где справедливость? Нет, Энни понесет кару по высшему разряду, ведь я — король, будь я проклят! Я накажу ее по праву государя!

— То есть вы хотите наказать ее как король за обиду, которую она нанесла вам как мужу?

— Да, именно так, в самую точку! Теперь вы, наконец, действительно меня поняли, мастер Хэнкс! — Генрих стукнул каблуком сапога об пол.

— Каким же должно быть наказание для ее величества? — борода Хэнкса замерла.

— Смерть! — жестко и решительно выкрикнул Генрих. — Другого быть не может. Смерть!

— Вы уверены, ваше величество?

— Смерть ей! — твердо повторил король.

— Хорошо. Тогда нам следует представить королеву государственной преступницей, заговорщицей, пытающейся узурпировать престол. Если помните, вы в свое время хотели начать подобный процесс против королевы Екатерина, но тогда это было нецелесообразно. Сейчас, в отношении королевы Энни, это будет логично и оправдано, — голос Хэнкса становился все бодрее и бодрее.

— Логично и оправдано? — переспросил Генрих.

— По двум причинам, ваше величество. Первое, суд не сможет вынести ее величеству смертный приговор, если за ней не будет числиться тяжелейшее преступление. Заговор против короля по нашим законам и есть такое преступление.

— Это ясно! — перебил король Хэнкса. — А вторая причина?

— Второе, королева Энни вольно или невольно стала, как бы выразиться точнее, знаменем неких сил в вашем государстве, которые приняли активное участие в реформах вашего величества, проведенных в последние три года.

— Ну и что? — вновь перебил Хэнкса король. — А при чем тут заговор?

— Дело в том, ваше величество, — терпеливо продолжал Хэнкс, — что часть этих, как бы их назвать... реформаторов, неправильно поняли свою задачу и попытались поставить себя над королевской властью.

— Вы мне об этом не докладывали! — в третий раз перебил Хэнкса король.

— Пока ничего страшного не случилось. У нас была возможность держать этих людей в узде. Но они усиливаются и не исключено, что в ближайшем будущем станут угрозой для власти вашего величества и для государства. Нельзя забывать, что даже самые верные наши союзники, чрезмерно усилившись, превращаются в наших врагов. Поэтому надо нанести по ним удар сейчас, сокрушить их так, как мы сокрушили сторонников папской церкви. Это — государственная необходимость, и заговор королевы дает нам возможность расправиться с особо опасными реформаторами, — рука Хэнкса сжала письмо Энни.

— Кого же вы хотите приписать к заговору? — настороженно спросил Генрих.

— Приписать? — в голосе Хэнкса прозвучало крайнее изумление. — Но, ваше величество, они и есть заговорщики, просто некоторые из них пока не знают этого.

— Ладно, ладно, я вас понял! — воскликнул король. — Кто же они? Назовите имена.

— Королева через своего кузена поддерживала отношения с сэром Арчибальдом, который, обманув доверие сэра Джеймса, организовал заговор против вашего величества, — уверенно сказал Хэнкс. — В этой цепи, вероятно, были и другие злоумышленники, но их имена я назову вам позднее.

— Сэр Арчибальд? Председатель Особого Комитета по проведению церковных и земельных реформ?

— Да.

— Помощник и друг сэра Джеймса?

— Да.

— Святые угодники! Чем же он нам опасен? — спросил король.

— Сам сэр Арчибальд представляет опасность для государства своим корыстолюбием и стяжательством, — с величайшим терпением объяснял Хэнкс. — Против вашего величества он не пошел бы никогда. Но сэр Арчибальд сосредоточил вокруг себя тех людей, о которых я говорил: тех, кто может осмелиться посягнуть на вашу власть. Если королева Энни — их знамя, то сэр Арчибальд — их штаб, и этот штаб должен быть разгромлен.

— А сэр Джеймс? Как он отнесется к суду над Арчибальдом? Все-таки он его друг, — Генрих с сомнением посмотрел на бороду Хэнкса.

— Сэр Джеймс — благоразумный человек. Он знает, что дружба это ненадежная почва, на которой нельзя построить крепкий дом. Деньги и власть — вот главные ценности в жизни сэра Джеймса, и уж конечно, он не станет жертвовать деньгами и властью во имя дружбы. Узнав об аресте сэра Арчибальда, и о тех обвинениях, которые против него выдвинуты, сэр Джеймс поспешит отречься от своего бывшего друга. Кстати, дело сэра Арчибальда будет бросать тень на самого лорд-канцлера и легко может послужить основанием для его ареста, если он попытается выйти из воли вашего величества. А для того чтобы прочнее привязать сэра Джеймса к государственной телеге, я бы посоветовал вам, ваше величество, назначить его одним из судей на процессе о заговоре королевы, — при этих словах Хэнкс изобразил в постели что-то вроде поклона.

— Вы полагаете, он согласится? — хмыкнул король.

— Полагаю, что сэр Джеймс согласится с величайшей готовностью, и будет беспощаден к сэру Арчибальду. А другими судьями было бы неплохо назначить сэра Гуго и сэра Хью. Сэр Гуго сможет провести процесс с искусством опытного политика, а сэр Хью, в силу своего характера, не обойдет вниманием ни одну деталь, связанную с преступлением королевы. Сэру Хью можно будет вручить и выдержки из письма ее величества, указав, что это — шифрованное послание, которое кузен королевы должен был передать сэру Арчибальду и прочим заговорщикам.

— Никогда! — возмутился Генрих. — Никогда я не допущу того, чтобы это мерзкое письмо обсуждалось на суде!

— Виноват ваше величество, но я говорю только о некоторых выдержках из послания, — заметил Хэнкс. — Само письмо мы уничтожим, если хотите. Или вы предпочитаете сохранить его в вашем личном архиве?

— Нет, уничтожьте его, когда оно станет не нужно вам. Не хочу видеть эту гадость, — сказал Генрих, сморщившись.

— Как прикажете, ваше величество, — послушно откликнулся Хэнкс.

— Приятно иметь с вами дело, мастер Хэнкс, — сказал ему король. — Не то что с вашим помощником.

— Вынужден еще раз признать свою ошибку. Я не разобрался в этом человеке. Но поверьте, он будет наказан.

— Да делайте с ним что хотите! — махнул рукой король. — Мне все равно. Скажите лучше, когда вы выздоровеете? Мне очень хотелось бы, чтобы вы вернулись в столицу вместе со мной.

— Приказ вашего величество для меня священен, — сказал Хэнкс, и в его голосе прозвучали торжественные нотки. — Даже если бы надо мной уже прочитали отходную молитву, я бы и тогда встал и последовал за вами.

— Вот, вот, это мне и нужно! — обрадовался король. — Итак, завтра мы выезжаем! И я желаю, я приказываю, чтобы в самый короткий срок моя жена-шлюха и ее любовник отправились в ад!..

* * *

Трактир "Свиная голова" пользовался доброй славой среди молодых джентльменов, желающих приятно провести время. Обстановка там была небогатая, зато было чисто, вкусно готовили, подавали неплохое вино, — а главное, хозяин не заламывал чрезмерную цену за обед и охотно делал скидки для постоянных клиентов и больших компаний. Помимо этих очевидных преимуществ, трактир был еще безопасен и укромен, — его владелец каким-то непостижимым образом ладил и с полицией, и с разбойниками, хозяйничавшими в этом квартале Лондона.

Сэра Джона в "Свиную голову" впервые привел его дядя сэр Френсис, любивший покутить здесь в обществе таких же старых повес, каким был он сам. После смерти дяди сэр Джон стал приводить в "Свиную голову" своих друзей, которые полюбили это заведение настолько, что решили собираться тут каждый четверг.

Сегодня как раз и был четверг, а поскольку все увеселительные мероприятия в городе были отменены в связи с раскрытием заговора королевы Энни и судом над ней, то в "Свиной голове" собралось много молодых людей, не знавших, куда пойти, и не желавших скучать в своих домах.

Председателем дружеской пирушки был единогласно избран сэр Джон, и он умело возглавил застолье, командуя им, как опытный капитан кораблем. Под началом сэра Джона его флотилия успешно дошла до нужного градуса и перед пирующими открылись новые горизонты.

— Джентльмены, прошу внимания! — раздался голос капитана. — Мне пришла в голову забавная идея!

— Протестую! — закричал краснолицый гуляка. — К чертям собачьим все идеи! Никаких идей! Да здравствует полная безыдейность!

— Так об этом-то я и говорю! — подхватил сэр Джон. — Я вижу, здесь собрались честнейшие джентльмены, готовые без обиняков и без прикрас заявить, что наш мир не стоит ломаного гроша, ибо он наполнен мерзостью и обманом, которые и являются нормами его жизни. И от нас требуют соблюдать эти нормы?! Черта с два! С какой стати? Когда мы пьем, веселимся и посылаем к дьяволу все приличия, — мы поступаем честнее и благороднее, чем те чванливые идиоты, лицемерные негодяи, величественные ничтожества, которые заправляют всем на свете и воображают, поэтому, что они выше других. Джентльмены, я предлагаю понизить их до уровня грязи — родной им среды, — а мы посмеемся над тем, как они будут в ней барахтаться.

— Отлично! Молодец, сэр Джон! Но как мы это сделаем? — послышались крики молодых кутил.

— Учредим клуб, джентльмены! Клуб Диогена, клуб Циников! — сказал сэр Джон. — Заседания по четвергам, в этом трактире; и пусть на каждом заседании будет избран для нашего обсуждения герой дня из числа людей, наделенных властью, влиянием и богатством.

— Слава сэру Джону! Здорово придумано! Да здравствует клуб Циников! — возликовала вся веселая компания.

— А мы герою монумент воздвигнем из словес приперченных, ядреных, прожигающих насквозь воловью шкуру спеси, что на него надета, — гнусаво пропел сэр Джон.

— Долой авторитеты! — засвистел кто-то за боковым столом, и его свист подхватили остальные.

Сэр Джон помахал рукой, призывая к тишине:

— Внимание, джентльмены! Для начала позвольте предложить вам рассказ о вчерашнем заседании суда по делу королевы Энни.

— Ба! — вскричал гуляка, протестовавший против любых идей. — Откуда вы, порази меня Юпитер, можете знать о закрытом заседании суда? А, понимаю! Ведь наш сэр Джон удостоен чести завтракать с самим королем!

— Один раз, только один раз я завтракал с ним, — быстро возразил сэр Джон, переменившись в лице и бросив злой взгляд на гуляку. — Я — плохое блюдо к королевскому столу, от меня портится аппетит.

— Ну, так и радуйтесь, что вас не съедят! — оглушительно захохотал гуляка.

— А я и радуюсь! — подхватил сэр Джон. — Я не хочу быть среди тех, кого пережевали, переварили и исторгнули в клоаку двора! Однако же у меня есть хорошие знакомые среди господ золотарей, и они рассказывают мне о том, кто что ел минувшим днем.

— Фу, сэр Джон, вы, действительно, плохое блюдо! Вы и нам хотите испортить аппетит? — сморщился все тот же гуляка.

— Отбросьте брезгливость, дорогой сэр, если хотите быть членом нашего клуба, — с насмешливой назидательностью сказал ему сэр Джон. — Могут же обходиться без нее врачи, политики, проститутки, банкиры, деловые люди и золотари? Нам надо научиться у них делать свое дело, не морщась и не зажимая нос.

— Верно! Дайте же сказать сэру Джону! Говорите, сэр Джон! — закричали собутыльники. — И засуньте факел в горло тому, кто попытается вас перебить!

Краснолицый гуляка с шутливым испугом зажал рот руками, показывая, что будет молчать.

— Суд над королевой! — торжественно провозгласил сэр Джон. — Слушайте, верные подданные его величества, и ужасайтесь коварству королевы Энни! Слушайте и ужасайтесь сейчас, ибо завтра вам вообще запретят упоминать ее имя!

— Итак, — продолжал он уже своим обычным тоном, — обвинительное заключение составил сэр Хью на основании перехваченного письма королевы к другим заговорщикам. Сразу хочу отметить, что в этом процессе много загадок, и одна из самых больших — почему именно сэру Хью поручили написать обвинительное заключение? Возможно, его величество захотел избавиться от сэра Хью или наказать его за какую-то большую провинность: во всяком случае, надо признать, со всем уважением к нашему государю, что королю цивилизованной страны применять подобные пытки к своим подданным, — это чересчур жестоко! Лучше бы его величество распорядился поджарить сэра Хью на медленном огне, а заодно и судей, и обвиняемых, — клянусь святым Лаврентием, это было бы более гуманно по отношению к ним ко всем. Сам сэр Хью на суде не присутствовал: он слег от перенапряжения, сочинив злосчастное заключение; впрочем, доктора, разбирающиеся в болезнях мозга, уверяют, что сэр Хью, хотя и утратил безвозвратно большую часть своих умственных способностей, но все же сможет заниматься государственными делами...

Председательствовал на процессе сэр Гуго, а его помощником был сэр Джеймс. О, они оба выступили великолепно! Начнем с сэра Гуго... Ну, что можно сказать о сэре Гуго? Джентльмены, снимите ваши шляпы перед сэром Гуго! Еще наши деды были молоды, когда он уже заседал в парламенте. Сколько политиков с тех пор умерло, — кто своей смертью, а кто насильственным образом, — сколько правительств пало, сколько раз переизбирался парламент, а сэр Гуго все заседает и заседает в нем. Умер старый король, и новый венчался на царствование, а сэр Гуго все заседает и заседает в парламенте. И король Генрих стал уже немолод, и королева Екатерина отправилась в изгнание и умерла, и новая королева появилась у нас, и ее обвинили в заговоре, но сэр Гуго все заседает и заседает в парламенте, — и, уверяю вас, он будет заседать там и тогда, когда нас с вами уже не будет на этой земле! Какую надо иметь неслыханную ловкость, какое тончайшее чутье, чтобы уловить все изменения в политике и приспособиться к ним! А все потому, что сэр Гуго никогда не изменял своим принципам, как верно подметил мой покойный дядюшка, а принципы эти сводятся к одному простому правилу: своя рубашка ближе к телу. Предлагаю избрать сэра Гуго почетным членом нашего клуба и выпить за великий принцип беспринципности!

— Виват сэру Гуго! — поддержала сэра Джона вся компания. — И выпьем за беспринципность!

— Да здравствуют девки! — вдруг прокричал краснолицый гуляка, споривший с сэром Джоном.

— И вино! — после некоторой паузы подхватил кто-то.

— И мясо! И окорок! И пироги! — с хохотом стали поднимать стаканы подвыпившие джентльмены.

— Виват! — осушил свой стакан и сэр Джон. — Но, если позволите, я вернусь к суду над королевой.

— К дьяволу королеву! Выпьем! — перебил его краснолицый гуляка.

— Нет, нет, пусть сэр Джон доскажет! Черт возьми, дайте ему сказать! — зашикали на гуляку остальные собутыльники.

Тот проворчал что-то, и, запрокинув голову, выплеснул себе в глотку все содержимое своей большой глиняной кружки.

Сэр Джон с сомнением посмотрел на него, кашлянул и продолжил свою речь:

— Как я уже сказал, обвинительный документ против королевы был составлен на основании письма Энни к заговорщикам. Для того чтобы замаскировать свои преступные замыслы королева придала этому письму вид любовного послания и адресовала его своему кузену сэру Джорджу. Но суд обмануть ей не удалось: сэром Хью было неопровержимо доказано, что письмо Энни носило политический характер и было зашифрованным руководством к действию для заговорщиков. Сэр Хью доказал это в обвинительном заключении со всей очевидностью, не оставив никаких сомнений. Например, слова: "Я не могу без вас жить", — явно свидетельствуют о том, что королева торопит заговорщиков с осуществлением их планов. Она прямо-таки сгорает от нетерпения единолично занять престол нашего королевства. Об этом же говорит нам и следующая фраза Энни... Одну минуту, джентльмены, я посмотрю в своих записях... Ага, вот она: "Вы можете упрекнуть меня за нескромность, но не за холодность". Как верно заключил сэр Хью, эта фраза свидетельствует о том, что королева горячо стремилась узурпировать власть, забыв о какой-либо сдержанности. Еще одна фраза: "Забудьте о моем муже, как забыла о нем я", — тут комментарии не требуются! И, наконец, как вам такое высказывание королевы: "Я не стану мучить вас бесполезными воспоминаниями о нашей общей слабости; давайте лучше решать, как нам быть теперь?" По справедливому предположению сэра Хью, озвученному сэром Гуго, среди заговорщиков, вероятно, были сомневающиеся в успехе, поэтому осуществление заговора было отложено, но королева требовала преодолеть сомнения и приступить к решительным действиям.

Таким образом, есть неоспоримые доказательства преступления королевы, — и с точки зрения закона они вполне достаточны, чтобы осудить Энни. Преступный замысел королевы, кроме того, был подтвержден и показаниями самих обвиняемых; сэр Джордж, правда, начал было нести какую-то высокопарную чушь о божественных любовных чувствах, но сэр Гуго пригрозил ему пыткой, и тогда сэр Джордж признался, что участвовал в заговоре, возглавляемом Энни. Что же касается сэра Арчибальда, который наряду с королевой руководил заговорщиками, то он чистосердечно раскаялся в содеянном и просил только об одном: сохранить ему жизнь. Сэр Джеймс ответил на это, что сэр Арчибальд, повинный в столь тяжком преступлении, должен был бы умолять судей не о спасении своей жизни, а о том, чтобы его казнили как можно скорее, и избавили, тем самым, от позора и мучений нечистой совести.

Другие участники заговора также признали свою вину, одна лишь королева не пожелала последовать общему примеру. Она до конца процесса продолжала настаивать на своей непричастности к каким бы то ни было умыслам против его величества. Разумеется, подобная неуступчивость резко отрицательно настроила судей против Энни, и сэр Джеймс потребовал приговорить ее к публичному колесованию с предварительными пытками. Однако сэр Гуго посчитал, что достаточно будет простого обезглавливания; при этом он настоял, чтобы в протокол был внесен специальный пункт о принцессе Елизавете — дочери королевы Энни. Там сказано, что Елизавета не виновата в грехах матери и сохраняет все свои права. Ранее сэр Гуго столь же рьяно выступил в защиту принцессы Марии — дочери бывшей королевы Екатерины, поэтому теперь его прозвали "Покровителем принцесс". Удивительную заботу о королевских дочерях проявил сэр Гуго!

А что же государь, — спросите вы? Его величество, по слухам, вначале хотел утвердить приговор, предложенный сэром Джеймсом, но затем проявил милосердие и утвердил вариант приговора, составленный сэром Гуго. Таким образом, королева Энни будет без лишних мучений обезглавлена в Тауэре.

Сэр Джон замолчал. Приумолкли и его приятели за столом.

— Что вы заскучали, джентльмены? — сказал тогда сэр Джон. — Бросьте! Кому что на роду написано, то ему и будет! А королева... Что же, у нее своя судьба, и она ее сама выбрала! Давайте выпьем за судьбу, джентльмены, за судьбу, которую мы выбираем!.. Чтобы закончить разговор о суде над королевой, разрешите мне, джентльмены, прочесть еще один фрагмент из послания Энни, который не был представлен на рассмотрение суда. Вы спрашиваете, откуда у меня этот отрывок из письма королевы? Извините, джентльмены, не могу ответить на ваш вопрос, скромность не позволяет, это связано с некоей дамой... Слушайте же этот отрывок из послания Энни, а потом и мои пояснения к нему в стиле сэра Хью. "Я сгораю от желания вновь ощутить на себе ваше крепкое мужественное тело, чтобы насладиться им, слиться в одну плоть, перестав различать, где мое естество, а где ваше..." — вот что написала Энни своему кузену в своем политическом письме.

— Невероятно! Не может быть! — послышались изумленные голоса. — Повторите, сэр Джон!

— Пожалуйста. "Я сгораю от желания вновь ощутить на себе ваше крепкое мужественное тело, чтобы насладиться им, слиться в одну плоть, перестав различать, где мое естество, а где ваше..."

Раздался громовой хохот, в котором потонули отдельные выкрики:

— Ощутить на себе ваше тело!

— Слиться с ним!

— Где мое естество, а где ваше?! Ай да королева Энни!

— Если бы мне моя милка так написала!

— Да здравствует Эрос!

— Тише, джентльмены, тише! — замахал руками сэр Джон. — Вы не понимаете, это вовсе не Эрос, это зашифрованный призыв к свержению власти короля! Я вам сейчас растолкую. Возьмем начало предложения: "Я сгораю от желания..." Ну, ясно, что королева сгорает от желания захватить власть в государстве!

— А дальше? — задыхаясь от смеха, просипел краснолицый гуляка.

— Дальше еще понятнее, — сказал сэр Джон. — "Ощутить на себе ваше крепкое мужественное тело", — если применить эти слова к политике, они подразумевают, что заговорщики хотели существенно ограничить королевскую власть властью парламента. "Крепкое мужественное тело", бесспорно, означает парламент, и Энни прямо заявляет о своей приверженности парламентаризму, о желании "насладиться им"! А в заключительной части предложения королева обещает своим соучастникам после прихода к власти свято соблюдать их интересы, "перестав различать, где мое естество, а где ваше..." Вот каким образом следует трактовать этот фрагмент, джентльмены. В политическом смысле, только в политическом!

— Да, конечно, только в политическом! Слава сэру Джону! Выпьем за здоровье сэра Джона! — завопили собутыльники. — Всем наполнить стаканы! Да здравствует сэр Джон!

— Да здравствует наш клуб Циников! — воскликнул сэр Джон, поднимая свой стакан. — И да рождаются самые циничные из циничных идей в "Свиной голове"!

Эпилог

Веселый месяц май быстро развеял все печали. Король Генрих, много пивший в последнее время, вдруг как-то встряхнулся, приободрился, — и его двор ожил вместе с ним. Воспоминания о казненной королеве Энни поблекли и перестали волновать придворную знать, тем более что покойную многие недолюбливали во дворце. Дамы шептались между собой о том, что несчастному Генриху не повезло, как с первой женой, так и со второй. Вообще, женщины гораздо больше жалели сэра Джорджа, чем Энни; некоторые прямо обвиняли ее в гибели прекрасного молодого человека, наделенного замечательными талантами. Рассказывали, что перед казнью сэр Джордж прочел великолепное стихотворение собственного сочинения, в котором описывался нежный цветок, сожженный извержением Везувия в тот момент, когда цветок этот тянулся к другому нежному цветку. Текст стихотворения каким-то образом был передан одной из придворных дам; она тайком зачитала его своим приятельницам, и все они плакали, говоря: "Бедный, бедный сэр Джордж!"

Что же касается сэра Арчибальда и других заговорщиков, то их забыли настолько быстро, что когда некий заезжий провинциал подал на утверждение сэру Джеймсу бумагу о приобретении прав на земельный участок, подписанную еще сэром Арчибальдом, то сэр Джеймс с недоумением посмотрел на своих помощников, как бы прося напомнить ему, — а кто такой сэр Арчибальд?

Дела в королевстве шли все лучше и лучше, и королевская власть благоденствовала. Никогда еще общество не было так тесно сплочено вокруг государя; если и были недовольные, то их голоса тонули в общем благодарственном хоре, прославляющем реформы Генриха.

Любовь народа, может быть, и встряхнула короля. Он вышел из тяжкого жизненного испытания заметно постаревшим и изрядно потолстевшим, но дух его, в конце концов, превозмог лишения, и Генрих приказал устроить пышный праздник в своем загородном дворце, хотя и недостроенном, но уже пригодном для увеселений.

На праздник выехал весь королевский двор, а также гости из числа провинциального дворянства, сумевшие получить приглашения. С неделю продолжались непрерывные пиры, танцы, игры, фейерверки, мистерии, — и все на фоне незаконченных построек, больших гор строительного мусора, в грязи будущего парка. Из-за недостатка места для ночлега пристанищем многих дворян стали комнаты слуг во дворце, а также все дома на пять миль в округе, включая лачуги мусорщиков и хижины кладбищенских сторожей. Большой популярностью пользовались огромные каменные ступени в недоделанном большем каскаде фонтанов: на этих ступенях, устелив их тюфяками и закрывшись навесами от солнца и дождя, расположилось более сотни человек, — здесь было самое веселое место во дворце.

Генрих, морщась от приступов боли в ноге, старался поспеть повсюду: танцевал с дамами, лично запускал фейерверки, играл в мяч, составлял партию в карты, пел под лютню, вставлял реплики во время театральных представлений. Чувствуя одобрение короля, дворяне расшалились вовсю, так что к исходу третьего дня священнослужители вынуждены были покинуть праздник, прозванный ими Новыми Дионисиями. Вслед за священнослужителями уехали и наиболее благоразумные гости; но уж те, кто остались, долго потом вспоминали Новые Дионисии короля Генриха!

В предпоследний день праздника Генрих все время приглашал на танцы одну и ту же девицу. Она была ладно сложена и имела премиленькое личико с выражением то ли хитрости, то ли крайней наивности. Девица эта охотно шла танцевать с его величеством и хохотала до упада, слушая его комплименты и остроты. А Генрих, действительно, был в ударе: вспотевший, раскрасневшийся, задыхающийся от сильного сердцебиения, — он выделывал и выделывал танцевальные па, припадая на больную ногу.

По странному совпадению девицу эту звали Энни. Подобное обстоятельство поразило короля, причем, он не смог бы ответить — приятно или неприятно? Но явно здесь виден был знак судьбы: одна Энни ушла, пришла другая Энни!..

Вечером того же дня Генрих, смертельно уставший от танцев, распорядился позвать актеров, дабы те представили гостям очередное лицедейство. В соответствие с настроением публики, актеры решили показать пантомиму "Аполлон и Дафна".

Сцена для представления была устроена на нижней террасе дворца у основания каскада фонтанов; для короля здесь поставили кресло, он приказал поставить рядом второе для Энни. Дворяне, расположившиеся на верхней террасе и на ступенях каскада, смотрели с одинаковым интересом как на игру лицедеев, так и на заигрывание короля с молодой девицей.

Пантомима началась с выхода Аполлона. В сверкающей золотисто-белой одежде, с венком на голове Аполлон, плавно раскачиваясь, вышел на сцену. Прогуливаясь по сцене туда и обратно, он останавливался в живописных позах, демонстрируя свое божественное величие и изящество телесных форм. Публика с одобрением встретила его аплодисментами.

Вслед за Аполлоном на сцену вышел златокудрый мальчик, изображающий Эрота. Он вынул стрелу из колчана, висящего на бедре, вложил ее в тетиву лука и стал целиться в зрителей. Это вызвало у них взрыв восторга и массу фривольных шуток. Король наклонился к Энни и прошептал ей что-то, отчего уши у нее покраснели, и она засмеялась, закрывая рот веером.

Между тем, Эрот нацелил лук на Аполлона. Тот всем своим видом изобразил крайнее возмущение и строго погрозил мальчишке пальцем. Тогда шаловливый Эрот отбежал на край сцены и спрятался там, присев и закрыв голову руками.

Появилась Дафна. Молодой актер, играющий роль этой нимфы, был чрезвычайно смазлив и строен, и пикантно выглядел в женской одежде, что вновь вызвало восторг у публики. Дафна принялась танцевать под чудесную мелодичную музыку, разбрасывая цветы по сцене. Аполлон, однако, равнодушно взирал на танец нимфы и зевал от скуки.

Тут в дело вступил озорник Эрот. Он подкрался к Аполлону и выпустил в него стрелу с надетым на нее вместо наконечника красным атласным сердцем. Аполлон охнул, томно вздохнул, провел рукой по лицу, как бы отгоняя наваждение, и устремился к Дафне.

Она, испуганная этим внезапным порывом, задрожала. Для того чтобы успокоить ее и уверить в своей любви, Аполлон закружился вокруг нимфы в страстном танце, стараясь прикоснуться к ней. Дафна вроде бы стала уже поддаваться и знаками показывала, что сама не прочь предаться любви с божеством, но здесь снова вмешался каверзный Эрот и все испортил. Он пустил в нимфу стрелу с наконечником из парчового сердца холодного стального цвета.

Дафна застыла на мгновение, а после с возмущением оттолкнула от себя Аполлона и попыталась ускользнуть от него. Однако Аполлон продолжал ее преследовать, и они суматошно забегали по сцене на забаву смеющемуся Эроту. Наконец, Дафна пала на колени и в мольбе протянула руки к небесам.

На сцене появились три статиста. Они своими плащами загородили Дафну от зрителей; когда же открыли, то на ней оказалось буро-зеленое покрывало с пришитыми листьями лавра, и в ладонях ее трепетали ветки этого благородного растения.

Аполлон, ошеломленный произошедшей с нимфой метаморфозой, изъявил признаки глубокой печали, с которыми и покинул арену представления. За ним удалился довольный отомщенный Эрот, а Дафну статисты подняли на свои плечи и унесли со сцены.

Бурные рукоплескания зрителей наградили игру актеров. К аплодисментам присоединился и король, а Энни аплодировала так сильно, что у нее слетел перстень с пальца. Генрих, с трудом нагнувшись, поднял перстень, и сам одел его Энни, задержав ее руку в своей руке. Энни вовсе не сопротивлялась этому, а напротив, поощрительно улыбнулась королю, показав ровные ряды жемчужных зубов.

После пантомимы придворные и гости его величества были поражены необыкновенным по зрелищности и продолжительности фейерверком, а затем состоялся прощальный ужин, продолжавшийся до утра; впрочем, король ушел из-за стола еще до полуночи, и Энни ушла с ним.

* * *

Генрих болел: праздники расстроили его здоровье, едва начавшее восстанавливаться после пережитых потрясений. Он никого не принимал; к нему в покои допускали только лекарей, хлопотавших над королем с утра до вечера. Дважды приходил с докладом сэр Джеймс и не удостоился аудиенции его величества; приходил за указаниями назначенный на должность Главного Королевского Судьи сэр Хью, — и его не пустили к государю. Исключение было сделано лишь для одного человека — мастера Хэнкса: король сам вызвал его, когда почувствовал себя лучше.

— Итак, докладывайте. Какая обстановка в стране? Все ли спокойно? Что наши враги за границей? — спрашивал Генрих деловитым голосом, нащупывая на столике рядом со своей кроватью стакан с теплым шафрановым вином.

— Обстановка в стране спокойная, никаких серьезных волнений нет и не предвидится, — монотонно докладывал Хэнкс. — Нашим врагам за границей не до нас, — у них в своем доме смута. Если бы император и Папа не порвали бы с нами столь решительным образом, они, пожалуй, еще и помощи у нас попросили бы.

— Вот как? — рассеянно сказал Генрих, делая маленькие глотки из своего стакана.

Хэнкс терпеливо ждал дальнейших вопросов.

— А хорошую кашу мы с вами заварили, мастер Хэнкс, — долго ее придется расхлебывать! Удивительно, — ведь мы затеяли всю эту историю с реформами исключительно для того, чтобы я смог развестись с Екатериной и жениться на Энни. И вот, я добился своего, — и проиграл! — с горькой усмешкой произнес король. — Но дела моего королевства при этом, как ни странно, пошли в гору. То, чего мы опасались, не случилось, зато свершилось то, чего мы не ждали. Ах, Энни, Энни, и что тебе не хватало? Я так тебя любил!

Генрих облокотился на левую руку и тяжело задумался. Хэнкс молча стоял перед ним.

— Так, вы говорите, она умерла спокойно? — спросил король.

— Я уже не раз докладывал вашему величеству: ваша бывшая жена и наша бывшая королева Энни умерла без видимого волнения, со словами молитвы. Когда ее привели на место казни, она сказала: "Я прощаюсь с миром и от всего сердца прошу вас молиться за меня". После этого она упала на колени и до последнего повторяла: "Иисус, прими мою душу". Ее губы еще шевелились, когда все было кончено. Тело нашей бывшей королевы накрыли простыней и отнесли в дворцовую часовню. Потом ее положили в гроб, причем столяр ошибся в его изготовлении, так что отрубленная голова королевы Энни едва поместилась в домовину, — отвечал Хэнкс и голос его был скучен.

— Со словами молитвы... — король поставил стакан на столик. — Гнусная шлюха! — вдруг закричал он. — Со словами молитвы! Нет, вы подумайте, какая святая великомученица! Блаженная Энни! Целомудренная Энни! Тьфу! Развратная тварь! Ее надо было жечь на медленном огне, рвать клещами ее поганую плоть! Зачем вы отговорили меня, черт возьми?! Умерла со словами молитвы!..

Хэнкс вздохнул и принялся разъяснять в десятый раз:

— Вы, ваше величество, не могли поступить со своей бывшей женой чересчур жестоко. Ваше величество — не варвар; ваше величество ведет свою политику в соответствие с передовыми требованиями времени, которое требует от нас гуманизма. Мы — цивилизованная страна и должны показывать пример всему остальному миру. Наша бывшая королева совершила тяжкое преступление: она пыталась свергнуть законную и данную от Бога власть вашего величества. Суд справедливо, на законных основаниях, приговорил за это нашу бывшую королеву к смерти. Преступница должна была быть казнена, и ее казнили, но казнили без лишних мучений, поскольку ваше величество — гуманист и передовой государь, в отличие от многих прочих государей, в том числе и от ваших врагов. Такова наша политика.

— Политика, политика, политика! — с яростью повторил король. — Как мне надоела эта чертова политика! Из-за нее я не смог отомстить Энни так, как хотел, как требовала моя поруганная честь. Мерзкая шлюха умерла слишком легко, и сознание этого жжет меня и не дает мне покоя. Знаете, я даже на того молодца... Ну, на того, который с Энни... Ну, на ее кузена, дьявол меня побери!.. Я даже на него не так злюсь, как на мою жену, проклятую гадину! В конце концов, мужчина всегда хочет женщину и ищет ту, которая доступна ему. Каждая женщина понимает это. Но одни женщины хранят себя, заботятся о своей душе и своем добром имени, а другие пускаются во все тяжкие. Ах, Энни, Энни, я думал, она не такая! Из-за нее я теперь даже не могу смотреть на мою дочь, на Лизи, — слишком уж она напоминает мать!.. С чем я остался к концу жизни? Жены нет, моя старшая дочь, хоть я и люблю ее, глупа и зла, а младшая — порождение шлюхи.

Генрих достал откуда-то из-под кровати начатую бутылку бренди и наполнил свой опустошенный стакан.

— Мои эскулапы запрещают мне пить бренди, — пояснил король Хэнксу. — А мне без него не жить, лишь оно дает мне успокоение и просветление. Я читал, что сам великий Цельс признавал целебные свойства бренди и особенно рекомендовал употреблять его мужчинам для усиления потенции.

— Бренди — славный напиток, ваше величество, — согласился Хэнкс.

— Вот, вот, вы меня понимаете! — обрадовался Генрих. — Выпейте со мной. Возьмите мензурку с ночного столика. Ту гадость, что в ней налита, выплесните в ночной горшок, я так всегда делаю. Держите бутылку, налейте себе бренди! Только немного, а то мне не дадут больше, эту-то бутылку с трудом выпросил у своего обер-лакея. Дожили! Королю, государю, правителю страны — и не дают того, чего он хочет! Они утверждают, что мне стало плохо после праздников из-за несдержанности в пище и питье. Дураки! Меня доконали чулки с подвязками и узкий камзол! Ужасная у нас мода на мужскую одежду, просто ужасная, я не перестаю это повторять! И ведь не меняется, будь она трижды проклята, не меняется, — вот что страшно! Одно хорошо — гениталии не стеснены; наоборот, застой крови в ногах способствует ее усиленному обращению в паху. Результат потрясающий! На празднике я встретил прелестную юную девицу, которая мне весьма приглянулась. Вы не поверите, мастер Хэнкс, но ее имя — Энни! Каково совпадение, а? Эта девица — не кривляка и не ломака, она ответила мне симпатией, и перед отъездом мы провели с ней восхитительную ночь вдвоем. Я торжествовал над этой Энни пять раз, и она теряла сознание от наслаждения. Я и не представлял, что еще способен на подобные любовные подвиги. Новая Энни мне очень нравится, — она молода, красива, проста и нежна. Вот я и подумал, — а не жениться ли мне на ней? Мне почему-то кажется, нет, я почти уверен, что она родит мне сына! Правда, она не очень умна, но зачем мне умная жена? У меня были две умные жены, — и я хлебнул с ними горя! Да и чем я рискую? После того как я выгнал Екатерину, которая любила меня, после того как я казнил Энни, которую я любил, — чем я рискую, женившись в третий раз? Как вы считаете, мастер Хэнкс, жениться мне на Энни-второй или нет?

— Как вы соизволите, ваше величество, — сказал Хэнкс и выпил свое бренди. — По моим данным, эта девица не представляет угрозы для государственной безопасности.

— А, так вы ее знаете? — король вопросительно посмотрел на Хэнкса.

— Естественно, — ответил тот. — Моя обязанность знать обо всех, кто приближается к вашей особе.

— Не представляет угрозы для государственной безопасности... Странно вы оцениваете особенности молоденьких девушек, — ухмыльнулся Генрих.— А если она тоже родит мне дочь, и не родит сына? А если у меня будут с ней какие-нибудь личные проблемы? Что тогда?

— Тогда? Вы разведетесь с ней, как с Екатериной, или казните ее, как Энни-первую, — невозмутимо сказал Хэнкс.

Король снова посмотрел на Хэнкса, пытаясь определить, не шутит ли он?

— Вы это серьезно? — спросил Генрих.

— Да, ваше величество. Почему нет? — бесстрастно ответил Хэнкс.

— Вы поистине удивительный человек, — король покачал головой. — Скажите, Хэнкс, у вас есть мечта? — спросил он через секунду, глядя ему в глаза.

— Да, ваше величество.

— Отройте мне ее.

— Я мечтаю увидеть конец света и Страшный Суд, — сказал Хэнкс; лицо его дрогнуло, и приняло на миг нечеловеческое, надмирное выражение.

Генрих с ужасом смотрел на своего начальника секретной службы и молчал.

— Вот мечта, которая обязательно исполнится, — пробормотал он, наконец.

— Кто знает, — криво улыбнулся мастер Хэнкс.

— Вы и в это не верите? — поразился Генрих.

— Кто знает, — повторил Хэнкс с уже обычным, замкнутым выражением лица.

— Но если будет последний Суд, то и вы ответите на нем за все свои прегрешения, — сказал Генрих, прищурившись, — И боюсь, что вам, мастер Хэнкс, будет уготовано место не в небесном граде Иерусалиме.

— Возможно, но уже за одно зрелище Страшного Суда я готов вечно гореть в аду. Оно того стоит, — сказал Хэнкс и прибавил: — Ваше величество.

— Ладно, Хэнкс. Налейте себе еще бренди, так и быть, — Генрих потупился и махнул рукой. — Пока еще не наступил Страшный Суд, давайте выпьем. И я женюсь на Энни номер два, а там посмотрим... Ваше здоровье, мастер Хэнкс!

— Ваше здоровье, ваше величество! — возразил Хэнкс.

— Спасибо. Выпьем!

— Женюсь, — сказал в заключение Генрих. — Женюсь обязательно. Три — хорошее число, и с третьей женой мне повезет. Женюсь, и буду счастлив. Имею же я право на счастье, черт меня возьми!

Книга 2. Заговор Елизаветы Тюдор против её сестры МарииПролог

В сумерках, по дороге, ведущей к северным воротам Лондона, торопливо ехали и шли запоздавшие путники, — ворота скоро должны были закрыться на ночь, надо было спешить. После вчерашнего дождя дорога была размыта: большие лужи заставляли прохожих идти по обочине, а редкие всадники, чертыхаясь, понукали своих коней лезть в самую грязь — при этом копыта коней разъезжались, и всадники каждую минуту рисковали упасть и оказаться в жидком дорожном месиве.

— Вот, дьявол! — выругался всадник на прекрасной серой лошади, когда едва удержался от падения. — Ну, давай же, Арабелла, осталось не больше мили, — он похлопал лошадь по шее. — Давай же, милая, не ночевать же нам в предместье! Я знаю, что ты устала, но меня ждут на важной встрече, а тебя ждёт тёплая сухая конюшня и охапка душистого сена. Нам с тобой есть ради чего поднатужиться; последнее усилие — и мы у цели... Давай, милая!

Лошадь заржала, с усилием вылезла из огромной промоины и покорно направилась вперёд. Через четверть часа городские ворота остались позади; стоявшие в них стражники бегло оглядели всадника и пропустили его, не найдя подозрительным. Он с облегчением вздохнул и уверенно поехал по лабиринту улиц: он хорошо знал Лондон.

К западу, вдоль берега Темзы высились здания дворцов и среди них Уайт-холл, где жил когда-то король Генрих, а теперь жила его дочь, королева Мария. Вниз по течению Темзы, в восточной части Лондона, находился замок Тауэр — тюрьма для государственных преступников. Здесь по приказанию короля Генриха отрубили голову лорд-канцлеру Томасу Мору и второй жене Генриха — Анне Болейн, матери принцессы Елизаветы.

Всадник достиг центра города и повернул на восток, он поехал через самую оживлённую часть Лондона. Несмотря на вечернее время, ещё кипела работа в мастерских, бойко торговали лавочники; по улицам ходили солдаты и слонялись моряки с кораблей, прибывших из разных стран. Кроме того, немало было воров, особенно охотившихся за кошельками приезжих провинциалов — это называлось на воровском жаргоне "ловлей кроликов". Всадник не раз ощущал на себе цепкие взгляды таких "ловцов", но он, конный, с кинжалом за поясом и шпагой на боку, был для них трудной добычей — его не трогали.

Вскоре он миновал собор Святого Павла. Богослужение сегодня уже закончилось, однако народа было по-прежнему много: сюда приходили дельцы в поисках клиентуры, и часто тут же совершались всевозможные сделки. Рядом с собором было место встреч лондонской избранной молодежи. Здесь назначались любовные свидания и дружеские встречи; франты приходили сюда щегольнуть модными нарядами, заимствованными у итальянцев или французов.

С Темзы разносились пронзительные окрики лодочников, зазывавших тех, кому надо было переправиться через реку. Вообще, шум в городе стоял невообразимый: по булыжникам грохотали колеса повозок, кричали торговцы, шумно ссорились подмастерья, то и дело возникали драки из-за нежелания уступить дорогу.

Всадник улыбнулся, вспомнив меткое замечание одного путешественника, объясняющего шум в Лондоне тем, что все жители английской столицы пребывают по обыкновению навеселе. Простой народ пьёт крепкий эль за завтраком, обедом и ужином, а люди побогаче — вино, которое "способствует установлению духа доброго товарищества, но приводит к дракам на шпагах". Одним словом, "этот город никак нельзя назвать городом трезвенников, и люди на улицах охотно распевают песни, постоянно находясь в подпитии".

Помимо всего, доносилось пение из парикмахерских, где брадобрею по закону полагалось петь, пока он скоблил щеки и стриг бороды — и, конечно, музыка из трактиров. К одному из них всадник и подъехал: трактир назывался "Свиная голова" и пользовался доброй славой среди джентльменов, желающих приятно провести время. Обстановка там была небогатая, но готовили вкусно, подавали неплохое вино и не заламывали чрезмерную цену. Кроме этих очевидных преимуществ, трактир был ещё и безопасен, — его владелец каким-то непостижимым образом ладил и с полицией, и с ворами, которые хозяйничали в этом квартале столицы.

В "Свиной голове" всадника уже давно ждали: ему помогли спешиться, лошадь отвели на конюшню, а самого его — в укромную комнату, через коридор от общего зала.

* * *

— Сэр Джон! Милорд! — закричал краснолицый джентльмен, единственный, кто был в этой комнате. — Позвольте обнять вас на правах старого друга. Вы ведь не забыли наши заседания в клубе Циников? В этой же доброй "Свиной голове"?

— Как можно забыть? Вы столько раз избирались королём пирушек, что навечно останетесь в летописях нашего клуба, — улыбнулся сэр Джон. — Как поживаете, сэр Эндрю?

— Превосходно! Жаль только, что наш клуб Циников закрылся, — весёлое было заведение, чёрт побери! — захохотал краснолицый джентльмен, от которого и сейчас сильно разило вином.

— Вот как? Вы уже больше не собираетесь по четвергам? Отчего же?

— После вашего отъезда всё пошло вкривь и вкось: не было никого, кто был способен заменить вас. К тому же, при нынешней власти всякие собрания вызывают подозрения. Её величеству королеве Марии всюду мерещатся протестантские заговоры...

— Разве мы не для этого сегодня здесь? — усмехнулся сэр Джон.

— Так что же! При чём тут клуб Циников?! — возмутился сэр Эндрю. — Это была лояльная организация. Мы ругали правительство, издевались над важными господами, награждали их обидными прозвищами и смешивали с грязью, но у нас и в мыслях не было устраивать заговоры. А вот теперь, когда нам запрещено чесать языки, придётся взяться за оружие. Как сказал один мой приятель: "Когда человеку не дают говорить, он начинает действовать", — или, говоря по-другому, вам освобождают руки, зажимая рот.

— О, да вы политик, дорогой Эндрю! Вам бы заседать в парламенте.

— К дьяволу парламент! В эту сточную канаву стекаются все нечистоты государства. Разве может порядочный джентльмен заседать в отхожем месте? Разве что по большой нужде! — Эндрю вновь расхохотался.

— Сразу виден убеждённый оппозиционер, — заметил сэр Джон. — Однако, ответьте, ради бога, — как вы оказались в числе заговорщиков? Мне отчего-то думается, что это не ваше призвание.

— Бренди! Бренди стало причиной этого! Не понимаете? Очень просто: когда в этой комнате сошлись известные вам заговорщики, я спал тут же, под лавкой, — с вечера мы хорошо выпили с друзьями и меня забыли на полу. Заговорщикам не пришло в голову посмотреть себе под ноги, и, таким образом, я услышал всё, о чём здесь говорилось. Когда же меня обнаружили, то не знали сперва, что со мной делать; некоторые даже предлагали меня убить для того чтобы сохранить тайну заговора. А я им говорю: "Джентльмены, хотя у меня дико болит с похмелья голова и трясутся руки, но задёшево я свою жизнь не отдам. Если хотите меня убить, — извольте! Однако из уважения к вам я пропущу на тот свет двух-трёх человек вперёд себя". Тогда сэр Томас сказал: "Бог с ним! Сэр Эндрю мне давно известен: он имеет слабость к выпивке, но он из славной протестантской семьи. Помимо того, сэр Эндрю — не из робкого десятка и может быть полезен для нашего дела... Вы желаете присоединиться к нам, сэр Эндрю? Вы желаете присоединиться к благородному делу борьбы за истинную веру, борьбы против папистов и деспотической власти королевы-католички?". Я ответил, что желаю. А почему бы нет? Больше всего я ненавижу три вещи: скуку, ханжество и трезвость. Участие в заговоре позволяет мне избавиться от первых двух, а с трезвостью я справлюсь как-нибудь сам.

— Не сомневаюсь, — согласился сэр Джон. — Редко кому удаётся проиграть ей, а уж вам-то сам Бог велел выиграть у трезвости... Вот, кстати, одна история по этому поводу. Один мой приятель, капитан корабля, направляясь из Бордо в Плимут, вёз целый трюм бренди. Путь не долгий, но когда везёшь бренди, каждый час воздержания кажется вечностью. На беду, начался шторм, который вскоре принял такую ужасающую силу, что мачты корабля переломились, как тростинки, а паруса унесло. Оставалось молиться и вверить свои души Господу, — и тут-то терпению матросов пришёл конец! "Капитан, — закричали они, — если нам суждено умереть, то прикончим вначале проклятое бренди. Из-за него мы гибнем, так отомстим ему за это!". "Хорошо, друзья, — отозвался капитан, — открывайте бочки. Пусть чертям в аду станет тошно, когда они увидят нас!". Бренди полилось рекой, и мой приятель утверждает, что никогда он не знал такого веселья, как на этом гибнущем корабле, на волосок от смерти...

В народе говорят, что Бог снисходителен к пьяным и прощает им многое, что не простил бы трезвым. Случилось чудо — неуправляемый корабль весь день болтался в бушующем море, а потом его выбросило на английский берег. Никто из членов экипажа не пострадал, однако от бренди не осталось ни капли.

Закончилась же история тем, что на капитана сделали начёт за погубленный груз. До сих пор мой приятель расплачивается за бренди, но утешается воспоминаниями об этом незабываемом дне.

— Ох, чёрт! Я отдал бы половину жизни, чтобы очутиться там! — с завистью воскликнул Эндрю. — А не выпить ли нам, пока мы одни? Ваш рассказ разгорячил мне кровь.

— Чуть-чуть попозже, — отказался сэр Джон. — Я слышу шаги в коридоре...

В комнату вошел высокий джентльмен с коротко подстриженной бородкой на очень серьёзном лице.

— Добрый день, сэр Томас. Как вы поживаете? — приветствовал его сэр Джон.

— Благодарю вас, хорошо, но не надо называть имен, — сказал высокий джентльмен. — Осторожность, осторожность, и ещё раз осторожность!.. Вы меня извините, милорд, но я не могу пригласить вас на наше собрание. Мы с вами после потолкуем отдельно, а пока вам придётся подождать ещё какое-то время в этой комнате.

— Какого чёрта! Почему сэр Джон должен сидеть тут, как провинившийся школьник?! — возмутился сэр Эндрю. — Я ручаюсь за него, как за самого себя.

— Всё в порядке, дорогой друг. Сэр Томас... то есть я хотел сказать, этот джентльмен прав, — сэр Джон похлопал сэра Эндрю по плечу. — В каждом деле есть свои правила, которые следует соблюдать. Я устал с дороги и с удовольствием посижу здесь у огня.

— Вы кротки, как овечка, — проворчал сэр Эндрю. — А считаю, что вас обидели.

— Никто никого не хотел обидеть, — возразил сэр Томас. — Ваш друг прав: есть правила, которые нужно соблюдать. Но вы-то присоединитесь к нам, сэр Эндрю? Вы будете участвовать в собрании?

— Не хотите ли вы и меня запереть в чулане? Конечно, я буду участвовать в собрании, коли я один из вас, дьявол меня забери! — грубо ответил сэр Эндрю.

— Вот и отлично, — не замечая его тона, проговорил сэр Томас, — тогда пройдёмте в соседнюю комнату.

* * *

Сэр Джон пододвинул стул к камину и собрался задремать, но за стеной проскрипела дверь, раздались мужские голоса, а затем он увидел, как через щель в досках пробивается луч света. Сэр Джон подошёл, поковырял дырку и обнаружил, что штукатурка, которой покрыта стена, осыпается, так что сквозь щели отлично видно всё, что происходит в соседней комнате.

Восемь или девять джентльменов во главе с сэром Томасом сидели за столом. Один человек с пистолетом и шпагой в руках стоял на страже у двери.

— Начнем, господа, — сказал сэр Томас, — и помните об абсолютной секретности нашей встречи. Прошу не называть никаких фамилий и, упаси Господи, не делать записей — ни сейчас, ни после. Надеюсь, вы понимаете, что мы рискуем головами... Итак, сегодня мы должны приступить к разработке плана наших действий, — продолжал он. — Королева Мария успела за своё недолгое правление причинить страшное зло нашей стране и нашей вере. Дальше так продолжаться не может. Королева Мария должна быть свергнута, — и да здравствует королева Елизавета! Все присутствующие с этим согласны? Нет возражений?

— Возражений нет, — раздался чей-то голос, а сэр Эндрю громко проворчал: — Чёрт возьми, зачем повторять то, что и так ясно?

— А затем, что я считаю не лишним ещё раз обозначить нашу цель и убедиться, что мы все стремимся к ней, — ответил сэр Томас. — Единомыслие и твёрдая убежденность в конечном результате — вот что позволяет свернуть горы. Ну, и конечно, готовность пожертвовать собой за истинное учение Спасителя и за нашу благословенную Англию.

— Мы на проповедь собрались, что ли? — захохотал сэр Эндрю.

— Безыдейный заговор, всё равно что пушка без пороха, — возразил сэр Томас на этот раз достаточно резко. — Спаситель ведёт нас за собой, призывая к отмщению и справедливости. Сколько наших братьев погибло за последние годы на кострах, было обезглавлено или повешено! Их вина только в том, что они не пожелали подчиниться римскому Вельзевулу, не пожелали возвратиться к папистским обрядам, кои суть ханжество, ложь и язычество... Король Генрих вырвал нас — какие бы ни были у него на то причины — из лап Вельзевула. Король Генрих изгнал из Англии свою первую жену Кэйт, мать нынешней королевы, ибо не хотел, чтобы на английском престоле сидела чужестранка, почитающая Рим, а не Британию. Неужели же мы смиримся с правлением Марии, дочери Кэйт, так и не ставшей по духу и вере настоящей англичанкой, и позволим ей погубить нашу страну и наши души?.. Елизавету — на трон, Марию — в изгнание! Да будет так!

— Да будет так! — повторили все джентльмены, находящиеся в комнате, и сэр Эндрю с ними.

— Вернёмся к плану наших действий, — сказал сэр Томас. — Каким он будет? Ваше мнение?

— Я полагаю, тут нечего особенно обсуждать, — взял слово полный джентльмен, сидевший по другую сторону стола. — У нас есть юридический прецедент: королева Мария отменяет сейчас многие законы, принятые её отцом, — например, уже восстанавливаются монастыри, возвращаются земли церкви. Основываясь на этом прецеденте, мы можем потребовать признать незаконным завещание короля Генриха, где его наследником провозглашается сначала Эдуард, рождённый от Джейн Сеймур, затем Мария, рождённая от Екатерины Арагонской, а уж после Елизавета, рождённая от леди Энни Болейн. Поскольку Эдуард умер, то признание завещания Генриха незаконным меняет местами Марию и Елизавету. Таким образом, Елизавета становится нашей королевой, а Мария лишается прав на престол, — заключил полный джентльмен, очень довольный выстроенной им цепью умозаключений.

— Великолепная идея, — не скрывая иронии, заметил сэр Томас. — Кто же, по-вашему, отлучит Марию от трона — Королевский Совет, сплошь состоящий ныне из преданных ей людей, или парламент, откуда давно убраны все, кто может быть опасен для власти? Даже если предположить, что мы каким-то чудом сумеем склонить на свою сторону влиятельных джентльменов из этих достопочтенных учреждений, то всё равно Мария нанесёт удар прежде, чем они успеют что-либо сделать. Если же предположить совершенно невероятную вещь, — что Мария будет спокойно дожидаться окончательного юридического разрешения этой проблемы, — то и тогда пройдут годы, прежде чем решение будет принято.

— Но подобные решения, тем не менее, раньше принимались в Англии, — возразил полный джентльмен, — и короли лишались своего престола.

— Позвольте напомнить вам простую истину, — сказал сэр Томас. — Власть подобна осаждённой крепости: её можно взять, когда она слаба, но невозможно, когда она стоит крепко. Мария должна быть благодарна своему отцу за то, что он оставил ей прочную, хорошо укреплённую крепость. Да, эта крепость сейчас крепка, — в отличие от тех случаев, на которые вы ссылаетесь.

— А что если нам бросить на осаду этой крепости большие силы? — спросил худощавый джентльмен, сидевший с краю стола. — Поднимем армию, поднимем крестьян и горожан, в конце концов!

— Чем вы привлечёте армию? Мария не глупа, она исправно платит жалование офицерам и солдатам. А что им можете предложить вы? — посмотрел на него сэр Томас. Тот промолчал и сэр Томас продолжал: — Вы хотите поднять народ? А вы уверены, что нас с вами не зарежут заодно с нашими врагами? Народ — это дикий зверь; не приведи Господи, выпустить его из клетки: он растерзает и тех, кто его обижал, и тех, кто его кормил. Вспомните, что было в Германии после того, как проповеди великого Лютера пробудили чернь и позволили ей вырваться на свободу. Обезумевшая от крови она убивала всех подряд — и папистов, и реформаторов. В результате, добропорядочным протестантам пришлось объединиться с католиками, чтобы усмирить разъярённого зверя. Вы хотите повторения этих событий у нас, в Англии?

— Нет, этого нельзя допустить! — послышались испуганные голоса. — Зачем народ? Мы сами справимся.

— Я также думаю, что мы справимся сами, — кивнул сэр Томас. — Все мы, присутствующие здесь, в той или иной мере были причастны к делам государственного управления, либо имеем представление о том, что такое разумная политика. Мы сумеем обеспечить достойное правление Елизаветы — на принципах разума и веры, на принципах истинной веры Иисуса Христа.

— Да что тут долго рассуждать! — грохнул кулаком по столу сэр Эндрю. — Захватим дворец, заставим Марию отречься, и Елизавету — на трон! Кто против будет — перебьём, дьявол им в глотку!

— С вашей отвагой вы можете в одиночку отвоевать у турок Иерусалим, сэр рыцарь, — едва заметно улыбнулся сэр Томас. — Но должен заметить, что захватить королевский дворец не просто. Я предлагаю захватить Марию: это намного проще, — надо лишь дождаться удобного момента.

— Отлично! Прекрасный план! — раздались возгласы в комнате. — Он сулит нам успех.

— Тише, джентльмены, тише, — поднял руки сэр Томас. — Наше дело требует тишины... Практическое осуществление нашего плана я обговорю с каждым из вас по отдельности, и каждый получит свою задачу. Сейчас прошу пройти в общий зал и пропустить стаканчик-другой вина, — согласитесь, что странно и подозрительно, если джентльмены выйдут из трактира абсолютно трезвыми.

— С удовольствием! И будь я проклят, если меня заподозрят в трезвости! — закричал сэр Эндрю.

...Сэр Джон отошёл от стены, сел на стул сделал вид, что спит.

* * *

Вскоре над его ухом прозвучал голос сэра Томаса:

— Милорд, проснитесь! Теперь мы можем поговорить с вами наедине.

— Как вам будет угодно, сэр Томас. Теперь-то я могу называть вас по имени? — сэр Джон сладко потянулся. — Впрочем, вы известный человек: полагаю, что многие из заговорщиков знают, кто вы и как вас зовут.

Сэр Томас сел напротив него:

— Возможно, но лишняя осторожность не помешает... Если бы вы знали, как тревожит меня поведение вашего друга сэра Эндрю! Мы вынуждены были посвятить его в детали нашего заговора, но боюсь, что его невоздержанность в питье и его длинный язык могут сыграть с нами дурную шутку.

— Я согласен, что по неосторожности он способен предать, но вы можете быть уверены, что он не выдаст вас умышленно, — улыбнулся сэр Джон. — По-своему это очень порядочный человек.

— Выдать "нас", а не "вас", — подчеркнул сэр Томас. — Вы ведь отныне с нами, сэр Джон?

— Нас, милорд, — согласился сэр Джон.

— Об этом я и хотел вас спросить. Я чувствую людей: вам можно доверять. Но почему вы с нами? — сэр Томас бросил на него пронзительный взгляд.

— От обиды, от нежелания быть мышью, — ну и, пожалуй, от скуки, — отвечал сэр Джон всё с той же улыбкой.

— Поясните. Итак, по порядку, — от обиды...

— Видите ли, милорд, после восшествия на престол королевы Марии меня выгнали из столицы, запретив возвращаться сюда. Основания? Их нет! Просто-напросто мой дядя — покойный сэр Френсис — был когда-то сотрапезником, а точнее сказать, собутыльником короля Генриха. Тому нравились рассуждения сэра Френсиса о всякой всячине, они забавляли короля. Однако мой дядя умер ещё до казни известной вам леди Энни, второй жены Генриха; я, правда, тоже был в то время представлен его величеству и даже имел честь присутствовать на его завтраках, но я не угодил королю, и меня удалили от двора. Вот и вся моя вина, — однако, когда Мария стала королевой, и начались гонения на всех, кто помогал Генриху проводить его реформы, то вспомнили и обо мне. Помилуйте, но причём здесь я? Оттого что мой дядя был чём-то вроде придворного актёра в первые годы этих реформ, его никак нельзя считать соратником короля Генриха. Сэру Френсису было глубоко наплевать на всё на свете, кроме своих удовольствий, и я пошёл в него, милорд, — следует признать, что он был хорошим наставником. За что же меня выгнали из Лондона и лишили привычного образа жизни? Я обижен властью, я пострадал от неё, — и это первая причина, почему я с вами.

— Не слишком благородная причина, — покачал головой сэр Томас, — Но по крайней мере, вы не скрываете своих побуждений... А вторая причина?

— То есть нежелание быть мышью?.. Она ещё проще первой. Мышь от рождения до смерти прячется в подвале; её цель — вырасти, оставшись незамеченной, вволю поесть, произвести потомство, а затем также незаметно умереть. Я, пройдя большую половину жизненного пути, вдруг понял, что если сегодня или завтра умру, то буду хуже мыши. Никто не заметит моего исчезновения, ибо даже потомством я не удосужился обзавестись, — так что мыши будут ещё и смеяться надо мною. Не хочется мне этого, милорд, — пусть меня убьют, но как человека, а не мышь, и за человеческие деяния, а не за мышиную возню.

— Это не логично, — возразил сэр Томас. — Только что вы говорили, что живёте исключительно для своих удовольствий. Мышь также живёт этим, — почему же вы её обвиняете?

— А скука? Вы забыли о скуке, милорд! Уверяю вас, что все мыши помирают от скуки: им надоедает непрестанно жевать и размножаться в своём подвале, — иначе, зачем бы они время от времени выбегали из него, рискуя жизнью? Давеча сэр Эндрю сказал мне, что вступил в заговор от скуки, — значит, ему тоже надоело быть мышью.

— Но религия? Но общественное благо? Неужели вами движут одни личные мотивы? — спросил сэр Томас, которого несколько шокировали откровения сэра Джона.

— Я мог бы прибегнуть к красивому обману, но признаюсь, как на духу. Я думаю, что истинная религия — это достояние немногих, а общественное благо часто служит прикрытием эгоистических интересов. О, не примите это на свой счёт, милорд, — вы являетесь исключением из общего правила!

— Гм, благодарю вас, сэр Джон, — это самая оригинальная похвала, которую я слышал, — покачал головой сэр Томас. — Что же, откровенность за откровенность, — я признаюсь, зачем мы решили пригласить вас к себе. Мы не рассчитывали найти в вас единомышленника, — и мы не ошиблись в этом, как я понимаю, — однако нам нужны ваши связи при дворе принцессы Елизаветы. Нам известно, что у вас были некоторые отношения с одной из приближенных её высочества, и вы не раз бывали при дворе принцессы. Возможно, вас ещё и поэтому изгнали из Лондона после того, как королевой стала Мария: она стремилась окружить Елизавету исключительно своими людьми.

— Может быть. Но какое это имеет отношение к вашему, то есть к нашему заговору? — удивился сэр Джон. — К тому же, я никогда не был придворным Елизаветы и не состоял в её свите. Я был неофициальным лицом, изредка приглашаемым к её высочеству. Не знаю, как сейчас, но тогда Елизавета была очень мила: некрасивая, но обаятельная, рыженькая. Остроумна, глубока; очень живая и весёлая. Любила играть в мяч и обожала маскарады. Я участвовал порою в её увеселениях, и её высочество как-то в шутку предложила мне занять пост главного распорядителя праздников. Сам я не придавал этому никакого значения: признаться, меня больше занимала та молодая особа, о которой вы упомянули.

— Вы нужны нам именно в качестве неофициального лица при дворе её высочества Елизаветы, — загадочно произнёс сэр Томас.

— Не понимаю.

— Для успешного осуществления нашего плана требуется человек, через которого мы могли бы поддерживать связь с Елизаветой и предупредить её, когда наступит час решительных действий. Вот для чего вы нужны нам: мы не можем направить к Елизавете кого-то другого, потому что новый человек, появившийся около её высочества, вызовет подозрения, — да и пристроить его ко двору принцессы будет крайне сложно.

— А я не вызову подозрений? — улыбнулся сэр Джон.

— Не вызовете. Простите меня, но мы потихоньку опросили десятка три людей, которые знали вас, когда вы жили в Лондоне. Все они в один голос утверждают, что вы эпикуреец и циник, прожигатель жизни, чрезвычайно далёкий от политики. Убеждён, что подобное мнение существует и в секретной службе королевы Марии: там считают вас не опасным для королевы. Вас удалили из столицы под горячую руку, но сейчас, полагаю, не будут мешать вашему возвращению. Свидетельство тому — ваш беспрепятственный приезд в Лондон.

— Вот как? Выходит, зря я на них обижался? — поднял брови сэр Джон. — Ну, ну, не смотрите на меня так, милорд, — моя обида не уменьшилась, а увеличилась: стало быть, меня действительно принимают за мышь. Теперь придётся доказывать, что я, всё-таки, человек.

— Мы подвигаем кое-какие рычаги, и вы будете жить в Лондоне на законном основании, — продолжал сэр Томас. — Затем вам надо будет вновь представиться Елизавете и бывать при её дворе. Дальше вы знаете; мы надеемся на вас.

— Продолжая считать меня циником и прожигателем жизни? — не удержался от замечания сэр Джон.

— Спаситель принимает всех. Те, кто ходят путями неправедными, тоже могут прийти к нему, — строго и серьёзно сказал сэр Томас.

— Воистину так! — отвечал сэр Джон с той же серьёзностью.

Часть 1. Двор королевы Марии

Король Генрих любил охотиться на оленей, королева Мария предпочитала соколиную охоту. Распространённая в Европе благодаря страстной увлечённости ею короля Фридриха Гогенштауфена, соколиная охота вот уже триста лет считалась самым изысканным видом отдыха для высочайших особ. На ней не надо было колоть, бить, стрелять животных, травить их собаками, — достаточно было выпустить в полёт красивую птицу, сокола, который находил и хватал добычу.

На соколиную охоту можно было выехать во всей красе, не боясь промокнуть под дождём, изорвать одежду об кусты и ветки деревьев или запачкаться кровью убиваемой дичи, — эта охота велась на поле, в ясную погоду, а добытых птиц и зверей подбирали ловчие. Правда, для того чтобы сокол мог охотиться, его долго обучали — не давали есть и спать, дабы сделать его покорным; выпускали на ослеплённых и стреноженных зайцев, лис, крупных птиц и прочую живность, чтобы он мог расправиться с ними и запомнил, как это делается; кормили кровавым мясом только что убитых голубей, баранов и телят для поддержания хищнического духа. Однако охотнику не обязательно было участвовать в этой подготовке — он принимал уже обученную птицу из рук ловчего-сокольника и выпускал её на дичь, любуясь, как сокол бьёт утку на лету или ловит убегающего зайца.

...Королева Мария выезжала на охоту всем двором, и выезд её был больше похож на праздничный кортеж, чем на охотничью компанию. Наряды дам и кавалеров, хотя и назывались охотничьими, мало чем уступали праздничным нарядам; лучшие драгоценности сияли золотом и самоцветами. Запах дорогих итальянских духов густо смешивался с запахами кожаных сёдел и лошадиной сбруи, с запахами конского пота, полевых трав и вспаханной земли.

Королева ехала на белом иноходце впереди всей компании. Тёмно-зелёное платье Марии было украшено кружевами по краям рукавов и по воротнику; на голове королевы была шапочка, тоже зелёного цвета, со страусовым пером, прикрепленным большим изумрудом. Мария не любила пышных нарядов, но всегда одевалась с большим вкусом, — ей, некрасивой женщине, следовало заботиться о том, чтобы быть привлекательной для тех, кто ценит хороший вкус, а не броскую внешность. Лицом королева была похожа на простолюдинку, на прачку из лондонского предместья.

Мать Марии, королева Кэйт, была наследницей многих поколений испанских королей: Кэйт тоже нельзя было назвать красивой, но благородство её облика было признано даже врагами. Отец Марии, король Генрих, был вторым правителем из династии Тюдоров, утвердившейся в стране в результате долгой гражданской войны. Поговаривали, что если бы в этой войне не погибли почти все знатные английские лорды, то Тюдорам никогда не стать королями: кое-кто утверждал, что их род произошёл от свинопасов. Конечно, это была клевета, но внешность короля Генриха действительно не походила на королевскую: его широкое простецкое лицо с окладистой рыжей бородой, его сильные мужицкие руки, его плотное тело, к старости ставшее невероятно грузным, — всё это напоминало внешность купца или шкипера торгового судна.

К несчастью, Мария, переняв изящную фигуру матери, в лице сохранила многие черты отца — оно имело такое же простецкое выражение, как у него. Лоб Марии был слишком велик, а нос слишком мал; глаза тоже были маленькими и близко посаженными; некрасивые, тонкие и короткие губы, плоские щёки, срезанный, теряющийся подбородок — создавали не то чтобы отталкивающее впечатление, но определённо не привлекательное.

Возраст королевы не добавлял ей привлекательности: Мария была уже не молода, ей давно перевалило за тридцать; она была одинока, у неё не было ни мужа, ни любовника, ни друга; её характер был неровным — приступы глубокой меланхолии сменялись вспышками ярости, королева была то рассудочно холодна, а то кровь бросалась ей в голову.

К тому же, воспитанная в духе католицизма, она была в ужасе от реформ своего отца и не хотела признать отделения английской церкви от Рима. Придя к власти, Мария восстановила отношения с римским папой, а протестантов преследовала.

* * *

...Сокольничий подал королеве одного из лучших соколов-охотников. Мария приняла птицу на руку, защищённую перчаткой, и подняла высоко вверх. Сокол встрепенулся, огляделся вокруг и расправил крылья.

— Вон там заяц, ваше величество, — сказал сокольничий.

— Вижу, — ответила Мария.

Птица забила крыльями и поднялась в воздух; вначале она летела тяжело и неуклюже, но чем выше поднималась, тем легче становился её полёт. Несколько мгновений сокол парил в небе, застыв на одном месте и слегка покачиваясь в воздушном потоке, а потом сложил крылья и с быстротой молнии обрушился на свою жертву. Заяц отчаянно заметался, прыгая из стороны в сторону, но сокол точно угадал его движения и ударил, когда он выскочил из лощины. Прижав зайца к земле и не давая ударить себя сильными задними лапами, сокол вонзил в него когти и победно заклекотал.

— Браво! — воскликнула Мария, а сокольничий уже бежал, чтобы забрать пойманную дичь.

...Охота продолжалась так же удачно, как началась: было добыто еще три зайца и девять уток. Один сокол, из недавно обученных, улетел в берёзовую рощу, и пришлось его отлавливать, — но это не испортило общего впечатления. К концу дня разгорячившиеся и довольные охотники вернулись в свой лагерь, не переставая рассказывать о своих удачах.

В лагере для охотников был приготовлен обильный обед и театрализованное представление. Этот обычай установился во времена короля Генриха, и хотя Мария отменила многие новшества своего отца, праздничный пир на охоте остался неизменным.

Королева уселась во главе стола. От внимания придворных не ускользнуло, что она вдруг помрачнела и её лицо приняло угрюмое выражение. О причинах было нетрудно догадаться: придворные расселись за столом парами, но её величество сидела одна, возле кресла королевы не было второго кресла.

Сэр Стивен, канцлер её величества, немедленно поднялся со своего места.

— Милые дамы! Почтенные джентльмены! — сказал он, поднимая чашу с вином. — Разрешите мне провозгласить тост за нашу хозяйку и нашу госпожу. Её величество королева Мария не просто правительница Англии — она первая леди страны. Да не будут на меня в обиде наши очаровательные дамы, но королева — лучшая женщина Британии, а мы видели немало хороших женщин! Я не стану говорить обо всех достоинствах её величества, это было бы неучтиво и непочтительно, — кто мы такие, чтобы обсуждать монаршую особу, — но я не могу умолчать о необыкновенной способности нашей королевы быть радушной хозяйкой. Без вас, ваше величество, даже солнечный день кажется унылым, скука подкрадывается, как ночной туман, а праздник превращается в тягостные будни. Поверьте, мы здесь не только потому, что нас к этому обязывает этикет, — мы любим свою королеву и счастливы, когда можем участвовать в её невинных забавах. За её величество королеву, за первую леди Англии!

— За её величество! — подхватили придворные, вставая. — За королеву Марию! Боже, храни её и пошли ей долгие года жизни!

Мария улыбнулась и пригубила вино из своей чаши.

— Ваше величество, — продолжал сэр Стивен, сделав знак виночерпию, чтобы тот снова наполнил кубки, — не сочтите меня горьким пьяницей, но я хочу сразу же предложить второй тост. О, нет, не подумайте, что я примусь славословить ваше правление, — зачем хвалить то, что само хвалит себя? Я хочу выпить за богиню охоты Диану, — и эта богиня вы, ваше величество! Лишь теперь я понимаю, как правы были древние римляне, когда они избрали царицей охоты женщину, а не мужчину. Изящество пленительной красоты придает особое очарование этой потехе. Я видал немало славных охот, но они ничто по сравнению с вашими выездами. Я не понимаю, почему здесь нет живописца, который изобразил бы нашу королеву вот такой, какая она сейчас, в охотничьем платье, исполнённую невыразимой прелести, грациозную и одновременно величественную...

— Милорд, вы несколько вышли за рамки приличия, — заметила Мария, слегка покраснев.

— Ничуть, ваше величество, ничуть, — возразил сэр Стивен. — Или, может быть, самую малость. Все присутствующие согласятся со мной. За богиню охоты, за нашу английскую Диану, за королеву Марию!

— Да, так! — закричали придворные. — За английскую Диану, за королеву Марию!

— И третий тост я хочу произнести, — сказал сэр Стивен, — рискуя окончательно уронить себя в ваших глазах... Я хотел бы выпить за женщину, которую Господь наградил удивительным свойством. Есть свечи, которые ярко горят, но быстро гаснут, особенно если на них подует ветер, — но есть свечи, которые на ветру горят ещё ярче и не гаснут. Мы знали много блистательных женщин, однако сияние их было недолговечным; но как бы ни свирепствовал злой ветер, ваше сияние от этого становится только ярче, ваше величество!

— Милорд! — воскликнула Мария, едва удерживаясь от слёз.

— Выпьем же за светоч, что озаряет всех нас — за нашу королеву! — закончил сэр Стивен.

— За нашу королеву! — вскричали придворные в неподдельном восторге.

* * *

После тостов сэра Стивена обед пошёл гораздо веселее. Мрачные мысли покинули королеву, она с удовольствием поела и выпила вина, впрочем, не позволяя себе лишнего.

По окончании обеда должно было состояться представление пьесы "Артемида, Актеон и Каллисто", — но то ли из-за ландшафта местности, то ли по недосмотру церемониймейстера площадка для игры актеров оказалась позади лагеря, так что королеве и придворным пришлось встать из-за стола, пройти туда и рассесться заново. Тут рядом с креслом королевы очутился табурет, а на нём уселся до крайности сконфуженный молодой человек.

Придворные зашептались — этим молодым человеком был Роберт Дадли, юноша из знатной, но опальной семьи. Предкам сэра Роберта страшно не везло: его дед занимал министерский пост, но был казнен королём Генрихом за казнокрадство: отец занимал пост канцлера при молодом короле Эдуарде, сыне Генриха, и были казнён уже королевой Марией за попытку возвести на престол юную Джейн Грей, свою невестку, жену своего старшего сына Гилфорда. Каким-то чудом сэр Роберт избежал наказания после гибели отца и брата, однако он не мог не то что появиться при дворе королевы Марии, но даже жить в столице, — и вдруг он здесь, да ещё уселся возле её величества! Это был скандал.

Церемониймейстер, бледный от ужаса, подскочил к сэру Роберту и просипел:

— Откуда вы появились, сэр? Как вы посмели?!.. Немедленно отойдите от её величества!

— Мой дорогой церемониймейстер, я считаю, что на охоте, так же как в походе, некоторыми правилами этикета всё же можно пренебречь, — вмешался сэр Стивен. — Пусть молодой человек присядет возле её величества; мы не будем записывать этот случай в протокол, и таким образом право сидеть возле королевы не закрепится за этим юношей и, тем более, не закрепится за его потомками. Ваше величество, — шепнул он королеве, — это тот самый сэр Роберт, за которого я осмелился хлопотать перед вами. Ручаюсь, что он не знал о преступных замыслах своего отца и искренне предан вам. Пора бы его простить, если на то будет ваша воля, — и вы приобретёте себе верного слугу. Знаком прощения будет его присутствие здесь, рядом с вами, если вы это позволите.

— Да, я помню о вашей просьбе, — ответила Мария, неожиданно смутившись. — Что же, мы его прощаем. Пусть себе сидит... Мы не против...

— О, благодарю, ваша милость безгранична, — сказал сэр Стивен, низко-низко кланяясь королеве. — Поблагодарите же её величество, сэр! — подтолкнул он локтём молодого человека.

— Ваше величество, — прошипел потерявший от волнения голос сэр Роберт, — я хотел бы... Если бы это было... Оно было бы так... Но лучше всего, если оно будет так!.. — он отчаянно махнул рукой и замолчал.

— Сэр Роберт настолько потрясён великодушием её величества, что проглотил язык! -весело произнёс сэр Стивен. Придворные засмеялись, а он шепнул королеве: — Однако во всех других отношениях это прекрасный и порядочный юноша: надеюсь, ваше величество проявит о нём заботу, — по-христиански, как сестра о брате.

Мария, избегая смотреть на сэра Роберта, кивнула, а сэр Стивен повернулся к церемониймейстеру:

— Передайте актёрам, пусть начинают. Её величество ждёт.

Раздался низкий звук трубы, а потом громко ударили литавры.

— Трагедия! — громовым голосом возвестил актёр с густо намазанным белилами лицом, в чёрной одежде и чёрном плаще. — Греческая богиня Артемида на ваших глазах жестоко покарает молодого охотника Актеона и нимфу Каллисто.... Ваше величество, всемилостивейшая королева, милостивые государыни и государи, позвольте рассказать вам сюжет нашей короткой пьесы, дабы вам легче было её смотреть! В первой части пьесы дочь великого Зевса, богиня охоты Артемида будет купаться со своими нимфами в лесном ручье, когда сюда случайно забредёт охотившийся в этих краях юноша Актеон. Вместо того чтобы тут же уйти, Актеон станет подглядывать за купанием богини до тех пор, пока не будет замечен Артемидой. В гневе она превратит его в оленя и он будет растерзан своими собственными собаками.

Во второй части пьесы Артемида никак не может забыть красоту юноши, отчего впадает в печаль; богиня будет искать утешения у своей лучшей подруги, нимфы Каллисто. Нежные отношения, которые между ними возникнут, Артемида потребует скрепить обетом девственности от Каллисто. Нимфа поклянётся ей в этом, но Зевс, привлечённый прелестями Каллисто, захочет похитить её девственность. Он придумает коварный план: воспользовавшись отсутствием Артемиды, Зевс примет её облик и приступит к Каллисто с ласками. Ни о чём не подозревающая нимфа ответит ему на них и слишком поздно обнаружит обман... О, почтенные зрители, вы сами увидите, сколь велики будут обида и ярость Артемиды, когда она узнает, что Каллисто больше не девственница! Артемида превратит Каллисто в медведицу и наведёт на неё охотников. Но Зевс успеет перенести медведицу на небо, где она сделается созвездием... Смотрите, смотрите, смотрите! "Артемида, Актеон и Каллисто"! Греческая трагедия.

Он поклонился публике и ушёл в балаганчик около сценической площадки. Литавры грохнули так, что переполошили ворон и галок в роще, труба рявкнула, не уступая литаврам в громкости, — и затем они стихли, уступив место вступившим в дело лютне и флейте.

Из балаганчика вышли актёры, представляющие нимф, и актёр, представлявший Артемиду. Все они были одеты в очень яркие, пёстрые широкие платья; на голове у Артемиды был тёмный парик, на голове у нимф — рыжие. С хохотом и тонким визгом Артемида с нимфами бросилась в длинное развевающееся, прозрачное покрывало, изображающее ручей. С игривым смехом они сбросили с себя платья и остались в чём-то вроде трико телесного цвета. Купание началось.

Из балаганчика вышел актер, играющий роль Актеона. Это был хорошо известный лондонским зрителям Джероним — артист далеко не молодой, но по-прежнему изображающий молодых людей; впрочем, дамы утверждали, что ему никак нельзя было дать его лета.

Появление Джеронима было встречено аплодисментами; он с достоинством принял их, переждал, пока они закончатся, а после стал исполнять свою роль. Прежде всего, он беспечной походкой прошёлся по площадке, прикладывая руку к глазам и всматриваясь в даль, как бы выискивая добычу; из балаганчика в то же время раздавался очень натуральный лай собак. Затем Актеон услышал какие-то звуки, — это было видно по тому, что он вытянул шею и застыл. Недоумённо пожав плечами, он крадущимися шагами подошёл к развивающемуся покрывалу и вдруг охнул и закрылся руками, словно ослеплённый. Потом медленно опустил руки, ещё больше вытянул шею и принялся рассматривать купание богини, причмокивая губами и издавая восторженные звуки.

Это не укрылось от внимания Артемиды. Она осторожно выглянула из-за покрывала и сразу же заметила Актеона. Накинув платье, она встала перед ним и грозно закричала:

Как ты посмел, ничтожный смертный,

Смотреть на наготу мою?!

Ты к нам подкрался незаметный;

Тебя раздавим, как змею!

Актеон понурился и глухо пробормотал:

Не в силах был я оторваться

От вида высшей красоты.

Краса дана, чтоб любоваться,

Зачем меня ругаешь ты?

Артемида стукнула ногой об землю и закричала ещё громче:

Ты смеешь возражать богине,

Ты не признал свою вину?!

Погибнешь ты за это ныне,

Тебя я страшно накажу!

Актеон пытался сказать ещё что-то, но непреклонная Артемида хлопнула в ладоши, и в тот же миг на несчастного набросили волшебное покрывало. Затем нимфы поколдовали немного, — и из покрывала появился уже не Актеон, а олень, что было понятно по рогам на его голове. "Ату его, ату!" — вскричала Артемида; олень бросился бежать и скрылся за балаганчиком. Оттуда послышалось жуткое собачье рычание, вой раненного животного и, наконец, звуки, похожие на те, которые издает собака, гложущая кость. "Всё кончено!" — провозгласила Артемида.

Зрители захлопали и закричали "Браво!".

* * *

...Между первой и второй частью пьесы был устроен небольшой перерыв. Слуги принесли тёплое вино для спасения от вечерней сырости, и среди придворных завязались непринуждённые разговоры.

Королева искоса поглядывала на сэра Роберта Дадли, но он сидел, как статуя святого Адальберта Эдмондского, известного при жизни своей величавой неподвижностью и нелюбовью к высказанным словам, отчего и на скульптурных изображениях его показывали с застывшим лицом и со сжатыми губами.

— Милорд, — проговорила Мария и запнулась. — Милорд, — повторила она, — вам, должно быть, не понравилась пьеса. Вы не хлопали вместе со всеми.

— Мне понравилось, — поспешно ответил сэр Роберт, испугавшись, что он допустил бестактность, — я не хлопал, потому что не знал, имею ли на это право.

— Я тоже не знаю, что предписывает на сей счёт этикет, но сэр Стивен сказал, что этикетом на охоте можно пренебречь.

— Я запомню это, ваше величество.

— Так вам понравилась пьеса?

— Да, ваше величество. Она производит хорошее впечатление, — то есть я хотел отметить, что она неплохая: есть понятный сюжет, и актёры стараются... Впрочем, я давно не был в театре, слабо разбираюсь в искусстве, и потому мои суждения... Они далеки от... — смешался сэр Роберт.

— Актёры стараются, но пьеса чересчур вольная, и не соответствует христианской морали, — сказала Мария. — Но сейчас такие произведения в моде — даже при дворе его католического величества короля испанского ставятся подобные пьесы. Вся Европа упивается античностью и восторгается языческими преданиями. Даже Иисус, апостолы и святые пишутся художниками на манер языческих героев, в греческих или римских одеяниях, а то и вовсе без одежды. Этот обычай настолько распространился, что святейшие папы следует ему: дворцы и церкви Ватикана покрылись росписями, вызывающими смущение. Поощряются писатели и сочинители пьес, которые будто стараются превзойти один другого в неприличии. Если святейшие папы допускают такое, то как я могу запретить? Было бы греховно пытаться превзойти Рим в святости, — Мария беспомощно развела руками.

— Где вы жили в последние годы? — спросила затем она.

— В поместье моих престарелых родственников. После того как... Когда поместья моего отца были конфискованы, мне больше негде было жить, — сэр Роберт снова испугался, что сказал лишнее.

— Государство нуждается в защите, — заученно проговорила Мария. — Но вы не должны себя винить за преступление вашего отца и брата. Сэр Стивен сообщил нам, что вы преданны нашему престолу.

— Так оно и есть, ваше величество, уверяю вас! — воскликнул сэр Роберт чересчур громко.

— Тише, милорд, нас слушают, — королева оглянулась на придворных. — Значит, вы жили совсем один, без товарищей и без обычных для вашего возраста развлечений?

— Да, ваше величество.

— Печально. Вы так молоды, — сколько вам лет?

— Скоро будет двадцать.

— Когда мне было двадцать и немножко больше, я тоже была одна, — вздохнула Мария. — После развода с моей матерью король Генрих женился ещё пять раз, и мои мачехи не были добры со мной. Особенно леди Болейн — она терпеть меня не могла.

— Но теперь вы королева, — заметил сэр Роберт, — вокруг вас такое общество!

— Что из того? Моё одиночество не уменьшилось. Всем что-нибудь надо от меня, а истинных друзей как не было, так и нет, — прошептала Мария.

— Ваше величество? — переспросил сэр Роберт.

— У вас есть дама сердца, милорд? — Мария сама удивилась своей смелости: она, обычно скованно чувствующая себя с мужчинами, никогда не задавала подобных вопросов.

— Мадам! — сэр Роберт зарделся, как девица.

Мария улыбнулась.

— Начинается вторая часть пьесы, — сказала она. — Будем смотреть...

* * *

На площадку вышли Артемида и Каллисто. Они уселись на покрытую зелёным бархатом скамью, позади которой стоял шест с вывешенной на нём надписью "Берег ручья в священной роще Артемиды".

Артемида была грустна; вздыхая, она ударяла себя в грудь и издавала громкие стоны. Каллисто заглядывала ей в лицо и покачивала головой. В конце концов, Артемида изрекла:

Зачем была я столь жестока,

Зачем тот юноша погиб?

Зачем по воле злого рока

Он был собаками убит!

Он молод был и был беспечен,

Но разве казни заслужил?

И красотой был отмечен,

Зачем так мало он прожил?

Каллисто принялась утешать её:

Моя великая богиня!

Твоя беда в том — не вина!

Ты дочь Зевеса, и гордыня

Тебе с рожденья суждена.

Не изводи себя укором,

Тебя мы любим и храним,

Внемли ты нашим уговорам,

Оставь печаль свою другим!

Каллисто прилегла на колени Артемиды. Она ласково потрепала её по щеке, а потом, склонившись над нимфой, обняла её.

Среди зрителей раздался лёгкий шум — они посматривали на королеву: всем было известно, что Мария не любит фривольные сцены. Однако королева ничем не выказала недовольства, и представление продолжалось.

Артемида забыла про погубленного Актеона, найдя отраду в компании Каллисто. Протрубил охотничий рожок, Артемида поднялась и сказала:

Пора мне в чащу отправляться,

Мне долг идти туда велит.

С тобою трудно расставаться,

И сердце от тоски болит.

Клянись, что ты не позабудешь

Меня и верности обет.

Ничьей отныне ты не будешь,

Чужой любви ответишь "нет"!

Каллисто поклялась:

Клянусь, что я не позабуду

Тебя и верности обет.

Ничьей отныне я не буду,

Чужой любви отвечу "нет".

Артемида ушла. Как только она скрылась, появился Зевс — его играл Джероним, переодевшийся из Актеона в бога. Публика вновь принялась аплодировать ему; Джероним покрасовался в своём божественном одеянии, картинно застыв на сцене, а затем, как и в первое своё появление, стал беспечно расхаживать по площадке, совершенно не замечая, что на берегу ручья в священной роще Артемиды кто-то есть. Потом он опять охнул и закрылся руками, словно ослеплённый, увидев Каллисто.

Приблизившись к ней, он начал ухаживания со всяческими ужимками, вызывающими одобрительный смех в публике. Каллисто не поддавалась и ещё раз произнесла:

Клянусь, что я не позабуду

Богине верности обет.

Ничьей отныне я не буду,

Чужой любви отвечу "нет".

Зевс сокрушенно развёл руками, задумался, а затем вдруг стукнул себя по лбу и расхохотался. Он побежал в балаганчик и через минуту вышел уже в платье Артемиды. Подойдя к Каллисто, он обнял её за талию; не заподозрившая подвоха нимфа не отвергла его нежностей. Через некоторое время ударили литавры, и голос за сценой возвестил: "Свершилось!". Зевс тут же исчез, и появилась настоящая Артемида. Каллисто зарыдала; Артемида сразу же поняла, что случилось неладное. Богиня охнула; вновь загрохотали литавры, и Артемида вне себя от гнева закричала:

Как смела ты обет нарушить,

Мое доверье обмануть,

— Но я... — хотела было оправдаться Каллисто, но Артемида перебила её:

— Тебя теперь не стану слушать,

И отомщу уж как-нибудь!

Снова ударили литавры. Артемида схватила бархатное покрывало со скамьи и набросила его на Каллисто. Когда покрывало было снято, Каллисто оказалась в медвежьей шкуре. Зрители захлопали в восторге от этого превращения.

Артемида протрубила в охотничий рожок. Из балаганчика выбежали актёры, которые в первой части пьесы играли нимф, а сейчас изображали собак и одеты были соответственно. Они со всех сторон накинулись на медведицу; она жалобно завыла. Момент был драматичный, напряжённый, — но тут запели трубы, и появился Зевс.

Зевс мощной дланью отогнал собак, а после поднял бархатное покрывало и вновь набросил его на Каллисто. Вдруг поднялся дым; когда он рассеялся, Зевс указал на небеса. Зрители повернулись и увидели Большую Медведицу на ночном небе. Артемида на сцене пала на колени; флейта, лютня и трубы исполнили торжественный гимн.

На сцену вышел актёр, который возвещал начало пьесы, и прочитал финальные строки:

Вы посмотрели представленье,

Мы просим строго не судить

Актёров наших исполненье:

Хотели вам мы угодить!

Королева вежливо похлопала, а восторгу зрителей не было предела, аплодисменты долго не смолкали; уставшие, но довольные артисты несколько раз выходили на поклон.

...После окончания пьесы придворные стали готовиться к возвращению в Лондон. Сэр Роберт Дадли поклонился королеве и собирался уже уйти, когда она сказала ему:

— Милорд, вы приятный собеседник. Мы надеемся видеть вас при своём дворе и дальше.

— Не беспокойтесь, ваше величество, — ответил как из-под земли выросший сэр Стивен. — Мы это устроим.

* * *

...Каждая из жён короля Генриха внесла свой вклад в обстановку королевского дворца. Королева Екатерина Арагонская любила готический стиль, леди Энни Болейн — изящество и тонкий вкус, в новом духе искусства; леди Джейн Сеймур успела оставить немного вещей, незатейливых и безыскусных; Анна Клевская привнесла немецкую добротность, леди Екатерина Говард прибавила легкомыслия; леди Екатерина Парр вернулась к английской обстановке, простой и удобной. При недолго правившем юном короле Эдуарде в королевском дворце всё перемешалось: часть мебели, гобеленов, картин, ваз, оружия и разных безделушек была безвозвратно потеряна, остальное стояло в полном беспорядке, — так что рядом с тяжёлым готическим креслом можно было увидеть хрупкий воздушный стул итальянской работы, а возле старинного гобелена с рыцарями и святыми висела современная шпалера с пасторалью и игривыми ангелочками.

Королева Мария совершенно не заботилась о дворцовом интерьере; она лишь приказала убрать из своих покоев картины со слишком вольными сюжетами, а на остальные помещения не обращала внимания. В результате интерьер комнат часто не соответствовал их предназначению, — так, в укромных закутках, которые использовались придворными дамами и кавалерами для любовных свиданий, находились большие настенные распятия с латинской надписью, призывающей помнить о смерти, а в залах, предназначенных для государственных собраний, на стенах обнимались обнажённые герои языческих мифов. Привыкшие к этому чиновники равнодушно скользили взглядом по сценам обольщения божественным Вертумном прекрасной садовницы Помоны, похищения Плутоном юной красавицы Прозерпины, погони козлоногого Пана за прелестной нимфой Сирингой и прочими подобными картинами. Разговоры, которые велись в этих комнатах, были столь серьёзны, что никакие метаморфозы не могли помешать им.

...В одной из таких комнат собирался Королевский Совет, возглавляемый сэром Стивеном: этот Совет определял главные направления государственной политики Англии.

— Прежде всего, джентльмены, — сказал сэр Стивен, оглядев присутствующих и мельком посмотрев на Плутона, похищающего Прозерпину, — разрешите сообщить вам, что вчера на королевской охоте её величеству был представлен сэр Роберт Дадли.

— Сын казнённых заговорщиков? Тот самый Роберт Дадли? — послышались изумлённые возгласы.

— Да, Роберт Дадли, — кивнул сэр Стивен.

— Но зачем? Зачем вы это сделали, милорд?

— Давайте послушаем его преосвященство епископа Эдмунда. Вам всем известно, что помимо руководства Советом по делам церкви, он следит за обеспечением порядка в государстве. Кто же, как не он, сможет обстоятельно ответить на ваши вопросы? Прошу вас, ваше преосвященство, — сказал сэр Стивен.

— Джентльмены, — начал епископ Эдмунд, — вам известно, как нелегко идёт процесс возвращения нашей страны к прежним порядкам. Как человек, непосредственно занимающийся этими вопросами, и как лицо, ответственное за обеспечение государственной безопасности, я могу сообщить, что мы встретили на своём пути немало трудностей. К сожалению, правление короля Генриха способствовало повсеместному утверждению нового образа жизни в Англии, — главным образом, конфискация имущества монастырей и земельная реформа оказались очень привлекательными.

— Да уж... — протянул кто-то, и присутствующие джентльмены заёрзали.

— В результате, возвращение Англии в лоно католической церкви идёт не так быстро, как нам хотелось бы, — продолжал епископ. — Её величество королева — храни её Господь! — карает смутьянов и еретиков согласно завету Писания, где сказано, что дерево, не приносящее добрых плодов, следует бросить в огонь. Как вы знаете, тысячи протестантов и бунтовщиков уже отправились в ад, полностью уничтожена верхушка реформаторского лагеря, — все те люди, которые помогали королю Генриху проводить его богопротивные преобразования...

— Не все, — раздался голос.

— Кого вы имеете в виду? — спросил епископ.

— Сэр Джеймс, лорд-канцлер короля Генриха, ушёл от ответа. Не наказан и мастер Хэнкс, глава тайной полиции, — а ведь если бы не он, вряд ли королю Генриху удалось бы провести свои реформы, — сказал молодой джентльмен.

— Позвольте мне объяснить нашему молодому другу, в чём тут дело, — снисходительно улыбаясь, вмешался в разговор сэр Стивен. — Его преосвященство не заслужил упрёка, милорд. Сэр Джеймс подал в отставку и уехал из страны ещё до восшествия на престол королевы Марии, при короле Эдуарде. Мы можем только удивляться его прозорливости — но, увы, он теперь недосягаем для нас! Да и Бог с ним, сэр Джеймс совершенно оставил политическую деятельность и заботится ныне исключительно о своём состоянии, которое, — здесь я опять скажу "увы!" — он сумел вывезти из Англии. Что же касается мастера Хэнкса, — да, он спокойно живёт у себя в имении, хотя должен был бы закончить свои дни на плахе, но, джентльмены, его нельзя казнить, потому что он слишком много знает.

— Вот как? — с иронией спросил молодой человек.

— Я понимаю ваше удивление: вы считаете, что если некто обладает опасными для нас знаниями, — я бы сказал, опасными тайнами, — то его-то как раз и надо лишить жизни, — усмехнулся сэр Стивен. — Мой друг, это лишь в том случае, если он дурак и не умеет правильно распорядиться своими секретами. Нравится нам это или нет, мастер Хэнкс — не дурак: тайны, которые он приобрёл за свою долгую службу, стали теперь для него непробиваемым щитом. Поверьте мне, у него есть материалы, убийственные — в третий раз скажу "увы!" — для многих из тех, кто нас поддерживает, — сэр Стивен сделал паузу.

— Да уж... — снова протянул кто-то, и снова присутствующие джентльмены заёрзали.

— Мы наводили справки, — продолжал сэр Стивен, — и узнали, что мастер Хэнкс не держит эти материалы дома. Где они находятся, никому неизвестно, однако нам удалось выяснить также, что в случае опасности, угрожающей жизни мастера Хэнкса, или в случае его внезапной кончины эти материалы немедленно будут преданы огласке. В наших ли это интересах, джентльмены? Пусть уж лучше мастер Хэнкс тихо доживает жизнь в своём глухом имении, — тем более что он уже очень стар и ему недолго осталось.

— А я бы всё-таки отправил его на эшафот! — запальчиво возразил молодой джентльмен. — Если эти, как вы изволили выразиться, "убийственные материалы" и будут оглашены, — что же, тем лучше! Мы очистимся от скверны, и наше дело только выиграет от этого.

Среди джентльменов, сидящих в комнате, послышались недовольные и возмущённые восклицания:

— Вам-то легко говорить, а вы попробовали бы в наше время! Очиститься он хочет, вы слышали?! Да кто он такой, чтобы высказывать здесь своё мнение?!

— Тише, джентльмены, тише! — поднял руки сэр Стивен. — Просто наш юный друг ещё плохо знает жизнь, но со временем этот недостаток исправится... Давайте дослушаем его преосвященство: он расскажет, зачем сэр Роберт Дадли был представлен королеве. Пожалуйста, ваше преосвященство, продолжайте.

— Мы остановились на том, что верхушка реформаторского лагеря разгромлена, — сказал епископ Эдмунд. — Но пламя не погасло, господа, оно тлеет под углями. В любую минуту огонь может вырваться наружу, — и в Англии есть кому его раздуть.

— Вы намекаете на людей, сочувствующих принцессе Елизавете? — спросил молодой джентльмен.

— Не будет упоминать всуе имя её высочества, сестры нашей королевы, — строго заметил епископ. — Я хотел сказать, что некоторые авантюристы связывают свои преступные надежды именно с Елизаветой. Ни для кого не секрет, что её высочество категорически отказалась принять веру апостолической церкви. Исходя из этого, упорные нераскаявшиеся еретики считают принцессу Елизавету своим знаменем и пытаются даже — упаси нас Боже! — возвести её на трон. Впрочем, вам всё это известно и без меня, джентльмены. Прошу прощения за длинное вступление и перехожу к сути дела. Роберт Дадли принадлежит к семейству ярых протестантов, а заговор отца и брата сэра Роберта, которые хотели сделать королевой такую же, как они, фанатичную протестантку Джейн Грей вместо нашей благочестивой, преданной католичеству Марии, — создал этому семейству ореол мучеников за протестантскую веру. Нет никаких сомнений, что Роберт Дадли будет встречен протестантами как герой, и весьма вероятно, что они попытаются использовать его для осуществления своих замыслов. Так вот, мы с сэром Стивеном решили, что не будем препятствовать в этом, — напротив, мы создадим все возможности, чтобы Роберт Дадли стал необходим заговорщикам. Заняв определенное положение при дворе королевы Марии, он сможет одновременно бывать и при дворе принцессы Елизаветы, — таким образом, готовящие государственный переворот негодяи просто-таки обязаны будут связаться с ним. Но Роберт Дадли находится под покровительством и опекой нашего уважаемого сэра Стивена, — значит, все секреты Дадли будут известны сэру Стивену, и заговор будет своевременно раскрыт.

— Замечательный план! Превосходный план! Да что там, превосходный, — гениальный! Ура епископу Эдмунду и сэру Стивену! Трижды ура! — зашумели в комнате.

— Благодарю вас, джентльмены, — склонил голову сэр Стивен. — Мне хотелось бы добавить ещё кое-что к рассказу его преосвященства. Помимо политических мотивов, в приближении Роберта Дадли ко двору королевы Марии есть и мотивы личностного характера. Её величество немолода и одинока, ей не хватает друга, у неё часто бывают приступы уныния и меланхолии; юный сэр Роберт сможет развлечь королеву, — нет ничего предосудительного, если она немного развеет свою печаль в общении с ним. Доброе расположение духа и здоровье королевы для нас превыше всего.

— Прекрасно! — воскликнули в комнате.

Молодой джентльмен и тут решил подать реплику:

— А вы не боитесь, что Роберт Дадли выйдет из-под вашего контроля, и тогда получится, что вы сами же способствовали возвышению врага?

— Чего этот юнец вечно лезет со своими вопросами? — громко проворчал кто-то. — Если он из влиятельной и богатой семьи, это не дает ему право быть нахальным.

Молодой джентльмен резко обернулся, чтобы посмотреть, кто это сказал, а сэр Стивен в примиряющем тоне произнёс:

— Я не боюсь, милорд. Вы, видимо, совсем не знаете сэра Роберта Дадли. По наружности он олимпийский бог, но по уму — сущий ребёнок, а сила воли у него напрочь отсутствует. Это божья коровка, садовая улитка, морская устрица, — совершенно безобидное существо, от которого не следует ждать никаких неприятностей.

— Дай Бог, — сказал молодой джентльмен.

— Вот нахал! — послышался возглас в комнате. Молодой джентльмен положил руку на шпагу.

— Что же, джентльмены, наша задача — всячески помогать сэру Роберту и не спускать с него глаз, — проговорил сэр Стивен, сдерживая молодого джентльмена. — А сейчас давайте обсудим неотложные финансовые вопросы, — и он вновь взглянул мельком на сладострастного Плутона, утаскивающего Прозерпину в подземное царство...

* * *

Жизнь сэра Роберта Дадли сложилась так, что им всегда кто-нибудь руководил. В детстве он беспрекословно повиновался матери, в отрочестве — отцу и старшему брату, в юности, потеряв их, находился в подчинении у своего дальнего родственника по материнской линии. В результате, сэр Роберт так привык жить под опекой, что самостоятельное существование пугало его, и он постоянно боялся совершить какую-нибудь ошибку. Когда сэр Стивен внезапно взял на себя роль его покровителя, сэр Роберт вздохнул с облегчением: теперь не надо было предпринимать самостоятельных действий, чреватых всяческими осложнениями, теперь можно было довериться тому, кто готов был взять ответственность на себя. Покровительство сэра Стивена принесло сэру Роберту, помимо всего прочего, неограниченный кредит у лондонских портных, галантерейщиков, обувщиков, шляпников, оружейников и прочих людей, обеспечивающих нормальную жизнь человеку благородного происхождения, — а также привлекло к нему внимание высшего общества и самой королевы.

Казалось бы, чего ещё можно было желать? Однако сэра Роберта мучило странное недовольство, нечто вроде душевного зуда, который была столь же нелеп, как ревматизм, вызванный скипидарной мазью: боясь самостоятельности, сэр Роберт в то же время страстно хотел её. В своих потаённых мечтах он представлял себя упорным твёрдым, целеустремлённым джентльменом, который легко преодолевает все преграды и за которым охотно идут другие, — пожалуй, он мог бы быть лорд-канцлером, если бы ему улыбнулась удача.

Приглашение во дворец к королеве сэр Роберт воспринял как первый шаг на пути к осуществлению своей мечты, — поэтому он с особой тщательностью готовился к этому визиту. Встав рано поутру в доме, снятом для него сэром Стивеном, он вызвал слуг, нанятых сэром Стивеном, и стал одеваться, придирчиво выбирая наряды. Батистовая рубашка с широкими манжетами и отложным воротником, шелковые чулки светло-серого цвета, темно-серые замшевые сапоги с золотыми пряжками, чёрные штаны-буфы с оранжевыми полосками, фиолетовый камзол с золотыми нитями, короткий плащ синего цвета на золотом шнурке и маленькая шляпа со страусовым пером (как у королевы) составили его облачение. Роскошная французская перевязь со шпагой была перекинута через плечо, на шею была надета толстая золотая цепь, в левое ухо вставлена жемчужная серьга, указательные пальцы правой и левой руки венчали два больших перстня с лазоревыми яхонтами, — можно было отправляться во дворец.

Перед выходом сэр Роберт позавтракал и взялся, было, за стакан с французским вином — он привык выпивать стакан французского вина за завтраком — но остановился, потому что не знал, прилично ли будет явиться с винным запахом к королеве. После короткого раздумья он отставил стакан в сторону. "Сегодня уж так, а там видно будет", — решил он.

...Королева Мария назначила сэру Роберту встречу в дворцовом парке. Здесь ещё стояла под столетним вязом любимая каменная скамья короля Генриха, но в остальном парк пришёл в запустение. Ограждавшие его кирпичные стены потрескались и поросли кустарником, аллеи потерялись в густой траве, клумбы с цветами пропали. Мария не позволяла садовникам ничего трогать: вид заброшенного и беспорядочно заросшего парка отвечал её меланхолическому настроению: она любила тут прогуливаться — особенно осенью, когда жёлтые листья слетали с веток и медленно и печально падали на поблёкшую траву. На прогулках королеву сопровождали уже далеко не молодые, набожные фрейлины, которые читали ей вслух жития святых мучениц — Марию утешало это чтение.

Охранявшие парк гвардейцы были предупреждены о приходе сэра Роберта и сразу же пропустили его; королеву он нашёл по громкому чтению жития святой Винефриды, убитой, как известно, принцем, за которого она отказалась выйти замуж, дабы не нарушить монашеские обеты. Продравшись сквозь кусты орешника, сэр Роберт обнаружил Марию возле старого домика с провалившейся крышей.

— Ваше величество, — склонился сэр Роберт перед королевой.

Мария кивнула ему и сказала, обращаясь к фрейлинам:

— Прервёмся пока. Мне надо побеседовать с этим джентльменом.

Фрейлины присели в поклоне и отошли в сторону. Мария посмотрела на сэра Роберта; он понял, что должен начать разговор.

— Прекрасная погода сегодня, не правда ли? — произнёс сэр Роберт. — А вчера погода была хуже... Да...

Наступила пауза. Мария вздохнула.

— А вы знаете, что это такое? — спросила она, показывая на домик с провалившейся крышей.

— Нет, мадам.

— Это бывшая канцелярия мастера Хэнкса. Слышали о нём?

— Конечно, мадам, — сэр Роберт невольно вздрогнул, посмотрев на дом.

— Некоторые до сих пор крестятся, проходя здесь. Но я забыла, что вы из протестантской семьи; для вас мастер Хэнкс, по-видимому, выдающийся государственный деятель, — проговорила Мария с внезапной горечью.

— Нет, нет, мадам! — торопливо возразил сэр Роберт. — То есть я хочу сказать, что он, конечно, государственный деятель, но... То есть я хочу сказать, что он действовал не только против католиков, но и против протестантов. Он действовал против всех, кто... — сэр Роберт остановился.

-... Кто шёл против воли моего отца, — закончила Мария. — Вы правы, милорд. Мастер Хэнкс был страшным орудием короля Генриха, — но может быть, король Генрих был орудием в его руках.

— Мадам? — не понял сэр Роберт.

— Мастер Хэнкс ещё жив, — продолжала она. — Лорд-канцлер сэр Стивен утверждает, что мы не можем его трогать по некоторым соображениям. Я не понимаю этого; женщине бывает сложно разобраться в вопросах политики.

— О, ваше величество, вы не просто женщина, вы — королева! — воскликнул сэр Роберт. Ваше правление, без сомнения...

— Не будем касаться моего правления, — прервала его Мария. — Я делаю то, что велит мне наша вера, — и пусть Господь рассудит меня!.. Давайте лучше поговорим о вас. Вы снова живёте в Лондоне: чем вы занимаетесь, обзавелись ли друзьями? Как приняли вас наши дамы?

— Мне не что жаловаться, мадам. С тех пор, как я вернулся в Лондон, у меня появились друзья, много друзей. Ничем особенным я не занимаюсь, а что касается дам, то у меня небольшой опыт... Правда, у меня была одна девушка, я с ней познакомился по настоянию родителей, но я не... Я хочу сказать, что я её не...

На губах Марии появилась слабая улыбка.

— Ничего, у вас всё впереди. На охоте вы говорили мне, что у вас нет дамы сердца, — а вы хотели бы иметь её?

— Ваше величество!..

— Вас спрашивает не королева, а подруга, старшая подруга. Вы хотите быть моим другом?

— Ваше величество, — пролепетал сэр Роберт, готовый провалиться сквозь землю.

— Мне нравится ваше целомудрие, милорд, — сказала Мария, — наверное, мне поэтому так легко с вами говорить. Я говорю с мужчинами лишь по делам, — но знали бы вы, как скучно всегда быть королевой! Вы будете моим другом?

— Это огромная честь для меня! — нашёлся, наконец, сэр Роберт.

— От вас ничего не потребуется, просто приходите ко мне иногда. Лучше всего как сегодня, в парк, на прогулку: во дворце ступить нельзя без соблюдения этикета и без десятков любопытных глаз. Мы будем беседовать с вами о чём придётся, просто болтать о пустяках. Вы согласны? — Мария, как и во время разговора с сэром Робертом на охоте, опять поразилась своей смелости.

— Мадам, я не мог и мечтать о подобной милости, — отвечал он.

— Тогда у меня к вам последняя просьба: одевайтесь не так броско, — ваш наряд слишком ярок для уединённых дружеских прогулок, — Мария с мягкой усмешкой оглядела синий плащ, фиолетовый камзол, чёрные с оранжевым штаны и серые чулки сэра Роберта.

— Как прикажете, мадам, — ответил он, с недоумением посмотрев на свою одежду.

— Что же, будем считать, что начало нашей дружбе положено — Мария позвала своих фрейлин. — Милорд, я благодарю вас за содержательную беседу, — в заключение сказала она сэру Роберту.

— Ваше величество может всецело располагать мною, — поклонился он, довольный, что отыскал такие учтивые слова.

...Выехав из ворот королевского парка, сэр Роберт направил коня к ближайшему трактиру.

— Эй, бутылку вина мне! — крикнул он трактирщику, войдя в зал. — И поесть: большой кусок мяса с кровью, почки в уксусе, тушёную капусту и пирожки!

— Тысяча чертей, быть другом королевы, болтать с ней о разных пустяках, — неужели я не способен на большее? — проворчал сэр Роберт себе под нос. — И почему, чёрт возьми, ей не понравился мой наряд?..

Часть 2. Двор принцессы Елизаветы

Сэр Джон медленно ехал по дороге в загородное королевское поместье, где жила теперь принцесса Елизавета. В последние дни дождей не было, ярко светило солнце, и дорога успела просохнуть; между тем, она была пуста, сколько хватало глаз, не видно было ни проезжих, ни прохожих, — так что лошадь сэра Джона всё время норовила перейти на рысь.

— Нет, Арабелла, — говорил сэр Джон, сдерживая поводья, — мы никуда не торопимся. Я понимаю, — ты застоялась в конюшне и не прочь размять ноги, но пойми, глупо будет, если мы явимся раньше положенного часа. Мне вовсе не хочется сидеть в прихожей вместе с лакеями и дожидаться, пока принцесса закончит играть в мяч, примет ванну, съест свой полдник, а уж потом выйдет ко мне. Я узнал распорядок дня, которого она неукоснительно придерживается; мы должны прибыть после полдника, — не раньше, не позже, — а сейчас едва закончился обед.

Ты спросишь, а какого чёрта мы так рано выехали из Лондона? Видишь ли, вчера и позавчера, и третьего дня сэр Эндрю отмечал свои именины. Тебе, Арабелла, трудно понять, каково жить человеку в стране с двумя вероисповеданиями: по католической вере полагается праздновать именины и прославлять своего святого покровителя, но протестантская не признает святых и их прославления. Что же делать? Пришлось сэру Эндрю в первый день собирать друзей-католиков и отмечать с ними свои именины; во второй день он собрал друзей-протестантов и отмечал с ними уже не именины, но день апостола Андрея, ученика Спасителя, — а на третий день пили уже просто за здоровье сэра Эндрю. Мне пришлось хуже всех, поскольку я был рождён в католической вере и не выходил из неё, — точнее сказать, забыл о ней, — но моего покойного дядю Френсиса считают столпом английской Реформации на том основании, что старик был собутыльником короля Генриха. Исходя из этого, в первый день я отмечал именины сэра Эндрю как правоверный католик, во второй день я как племянник своего великого дяди пил за апостола Андрея, а на третий день в качестве самого себя я пил за здоровье сэра Эндрю.

После такой бурной католическо-протестантской попойки мне бы отлежаться в постели, но надо ехать к принцессе Елизавете. Если бы не большая кружка эля утром, я не смог бы взобраться даже на осла, не говоря уж о тебе, — он потрепал лошадь по холке. — Так что не спеши, милое животное, а то потеряешь меня по дороге.

Лошадь фыркнула, мотнула головой и поплелась шагом. Сэр Джон с удовольствием вдохнул свежий осенний воздух с запахами увядающих трав и листьев, и сладко потянулся.

— Ничего, — сказал он, — в эдакий благодатный денёк быстро приходишь в себя. Природа добра к нам — она оставляет для нас одно хорошее.

...Двор принцессы Елизаветы был беспорядочен, однако в этом не было вины принцессы. Лишившись матери в раннем детстве, она не пользовалась вниманием отца: король Генрих хотел сына, наследника престола, и когда его третья жена Джейн Сеймур, следующая после леди Болейн, родила ему мальчика, Генрих совершенно охладел к Елизавете. Она росла заброшенным ребёнком вдали от двора, хотя и пользовалась всеми благами, полагающимися королевской дочери.

Каждая очередная жена Генриха в зависимости от своего характера то отдавала предпочтение Марии, сводной сестре Елизаветы, нынешней королеве, то баловала Елизавету, — а то была холодна с обеими принцессами. К Елизавете приставили хорошего учителя, который обучил её языкам и основам наук, но не было никого, кто смог бы привить ей необходимые для женщины знания о доме и о себе. Враги Елизаветы со злорадством отмечали неряшливость принцессы, неумение красиво одеваться и её грубоватые манеры. Говорили, что за внешним порядком жизни двора Елизаветы скрываются хаос и сумбур, что придворные ведут себя вульгарно, а она им не препятствует. Говорили также, что её двор погряз в похоти; прибавляли шепотком, что Елизавета и сама имеет склонность к пороку.

Всё это было отчасти верно, однако, с другой стороны, можно было бы отметить, что Елизавета всеми силами стремилась обуздать распущенность двора, что придворных для неё выбирала королева Мария, а вернее, сэр Стивен, — ну, а саму Елизавету никак нельзя было назвать распущенной, тем более, порочной! Так мысленно возражал сэр Джон врагам принцессы Елизаветы, подъезжая к её имению.

Несмотря на то, что он получил полные сведения о дворе принцессы, сэр Джон с любопытством вглядывался в его жизнь. Первое впечатление было, действительно, неблагоприятное. В воротах сидели и дремали два солдата: один из них лениво приоткрыл левый глаз, бросил циклопический взгляд на сэра Джона и тут же стал дремать дальше; второй солдат даже не проснулся.

В обширном дворе было грязно, повсюду валялись какие-то тряпки, в цветниках расхаживали курицы; служанка, вышедшая из дома, высыпала мусор прямо на клумбу; дворовый мальчишка справлял малую нужду перед мраморной статуей Афродиты.

Сэр Джон прошёл в центральные двери дома, и никто его не остановил. Перед лестницей он встретил, наконец, офицера из охраны, который поинтересовался его именем и спросил, зачем он прибыл. Узнав, что сэр Джон приехал с разрешения королевы, дабы возобновить давнее знакомство с принцессой, офицер потерял интерес к посетителю и показал, как пройти к покоям Елизаветы.

Сэр Джон скоро заблудился в запутанных коридорах и попал на половину фрейлин. Навстречу ему выбежали две растрёпанные девушки, чуть не сбив его с ног.

— О, какой славный джентльмен! Не молод, но ещё хоть куда! — выпалили они вместо извинения и с хохотом побежали дальше. Сэр Джон изумлённо посмотрел им вслед.

Наугад открыв какую-то дверь, он оказался в длинной анфиладе комнат. Пройдя две или три из них, он услышал странные звуки, доносившиеся из-за широкой портьеры. Сэр Джон остановился и навострил уши: сомневаться не приходилось — там занимались любовью, мужские вздохи перемежевались с женскими стонами и короткими страстными восклицаниями. Стараясь ступать бесшумно, он вернулся назад и продолжил поиски покоев принцессы.

В конце концов, он перехватил какого-то лакея, который отвёл его к Елизавете; сэр Джон пришёл вовремя — она собиралась выйти в сад, её сопровождала группа молодых дам и кавалеров.

* * *

...Когда сэр Джон видел принцессу в последний раз, она была подростком; теперь её формы несколько округлились, но она была по-прежнему чересчур угловата. Лицо Елизаветы покрывал толстый слой пудры и румян (чтобы скрыть бледность, которая, видимо, с годами не уменьшилась, — решил сэр Джон). Ранее густые волосы поредели (ещё два-три года, и ей придётся носить парик, — с сожалением подумал он).

С некоторым удивлением сэр Джон посмотрел на аляповатый наряд принцессы: очень широкая, по нынешней моде, юбка ярко-кровавого цвета плохо сочеталась с красно-коричневым корсетом и тёмно-вишнёвым плащом с большим меховым капюшоном — и уж совсем не к месту была розовая нижняя рубашка, выглядывающая из-под корсета. Тупоносые туфли на высоком каблуке были тоже розовыми с какими-то странными помпонами спереди. От головы до ног Елизавета была увешена драгоценностям: они были закреплены в её волосах, на корсете, юбке и даже на туфлях. На шее принцессы было тяжёлое ожерелье, на пальцах — огромные перстни.

— Ваше высочество, — склонился перед ней сэр Джон, — я прибыл, чтобы засвидетельствовать вам своё почтение и возобновить, если вы того пожелаете, наше знакомство. Когда-то я имел честь быть представленным вам, меня зовут...

— Сэр Джон, — тут же вспомнила его Елизавета. — Как же, мы с вами провели немало весёлых часов! Вы всё ещё играете в мяч? — спросила принцесса.

— Куда мне, ваше высочество, я ведь уже старик, — ответил со вздохом сэр Джон. — Время течёт, и его нельзя остановить. Зато вам его течение на пользу: вы так похорошели за эти годы. Я думаю, лучшие женихи из королевских домов Европы мечтают о том, чтобы пойти с вами под венец.

— Я не собираюсь замуж, милорд, — засмеялась Елизавета. — Пример моей матери не внушает оптимизма насчёт брачных отношений. И не надо мне льстить: как мне помнится, вы всегда отличались тем, что говорили правду, даже если она звучала цинично. Оставайтесь верны себе, сэр Джон, в этом ваше преимущество.

— Как прикажете, миледи. Приятно видеть, что и ваш характер не изменился, — он почтительно поцеловал ей руку.

— Я рада, что вы опять при нашем дворе, — сказала Елизавета. — Надеюсь, ваши неприятности закончились?

— Неприятности? Пожалуй, их не было, миледи, — возразил сэр Джон. — Разве можно назвать неприятностью безбедное житье на лоне природы? Я был всеми забыт, а значит, меня никто не тревожил. Древние философы посчитали бы это счастьем.

— Зачем же, в таком случае, вы возвратились в шумную и беспокойную столицу? Неужели суета Лондона привлекает вас? — спросила Елизавета, поддерживая шуточный тон беседы, но её глаза на мгновение остро впились в сэра Джона.

— Право, не знаю, — пожал он плечами. — Наверное, человек такое существо, которое не может жить в покое. Зачем он оставляет тихий берег и устремляется в бурное море? Ладно, если его манит прибыль, но когда её нет? Почему нас привлекают опасные путешествия и сладостно волнует смертельный риск? Я не знаю... Такими нас, видно, создал Бог.

— Опасные приключения? При моём дворе? Вы снова мне льстите, милорд, — улыбнулась Елизавета. — Это самое спокойное место во всей Англии, — тихий берег, как вы говорите. Если вы ищите приключений, вы ошиблись адресом.

— Я выражаюсь фигурально, миледи. Впрочем, мы говорили о шумной и непредсказуемой лондонской жизни. Я вернулся в Лондон, однако знакомых у меня в столице осталось мало, а при дворе её величества королевы Марии их вообще нет. Куда же мне было податься, как не к вам? Примите старика по нашему давнему знакомству и по своей безмерной доброте, ваше высочество, — склонился сэр Джон пред Елизаветой. — Её величество королева Мария уже пожалела меня и не возражает против этого, — прибавил он, распрямившись.

— Вы видели королеву? — Елизавета бросила на него всё тот же острый взгляд.

— Нет, миледи. Кто я, чтобы удостоится аудиенции её величества? За меня попросили мои приятели, которых мне удалось разыскать и которые очень уважают вас, — сэр Джон с расстановкой проговорил последнюю фразу.

Елизавета искоса глянула на свою свиту.

— Конечно, я приму вас, милорд. Воля королевы — закон для всех её подданных. К тому же, мне самой приятно видеть вас. Можете бывать у меня запросто, на правах старого друга, — сказала Елизавета. — Но пусть вас не обманывают его седины, — обратилась она к своим придворным. — Сэр Джон — известный обольститель. Бойтесь его, дамы.

— Надеюсь, вы не будете злоупотреблять моим доверием, — повернулась Елизавета к сэру Джону. — Я стараюсь поддерживать при своём дворе высокую нравственность.

— Я это заметил, ваше высочество, — с полной серьёзностью произнёс сэр Джон.

Елизавета усмехнулась.

— Я рада, что вы не изменились, — повторила она. — Пойдёмте с нами в сад. Заезжие лицедеи обещают показать нам пантомиму. Посмотрим вместе.

* * *

Принцесса Елизавета любила театральные представления, поэтому в её саду была оборудована постоянная площадка для них. Деревянные, крашенные под мрамор колонны стояли полукругом на широкой лужайке; перед ними был сооружён дощатый настил для сцены и насыпаны три земляных вала, один над другим, наподобие скамей в амфитеатре. Во время представлений около колонн устанавливали декорации, за которыми актёры переодевались и ждали своего выхода; придворные усаживались на устланные коврами земляные скамьи, для принцессы ставили кресло. Со всех сторон площадку окружали высокие заросли можжевельника, создавая плотную зелёную стену; вечером зажигали факелы, и в их мерцающем свете игра актёров делалась особенно выразительной.

В дождливую и холодную погоду представления не устраивались. Сейчас как раз собирался дождь, небо вдруг заволокли тучи, повеяло зябким ветром, — но Елизавета решила не откладывать зрелище: помимо любви к театру, причиной этого было желание поговорить с сэром Джоном.

— Нет, не сюда, — сказала она слугам, которые хотели поставить её кресло спереди, — поставьте сзади, наверху. И рядом кресло для сэра Джона, — я так давно его не видела, что мне ещё хочется с ним поболтать.

— А мы не промокнем? — сэр Джон взглянул на небо. — В моём возрасте самое опасное — это простуда; остальное всё неважно. Что за погода, — когда я ехал к вам, солнце светило, как летом, и ничто не предвещало дождя!

— Что толку сетовать на то, что мы не можем изменить? — заметила Елизавета. — Я прикажу подать вам горячий грог — пейте, сколько хотите. А сверху мы накинем толстенную дерюгу, получится что-то вроде шатра. Вы помните, как однажды мы нашли вас в таком шатре с одной из моих фрейлин? Её звали Рэчел.

— У вас поразительная память, ваше высочество, — закашлялся сэр Джон. — Кстати, а Рэчел всё ещё при вас?

— Нет, милорд. Всех моих старых друзей удалили от меня. Я окружена теми, кто угоден моей сестре-королеве, а точнее говоря, сэру Стивену. Но не будем об этом... Эй, скажите актёрам, чтобы они начинали! — крикнула она. — Мы не лягушки, чтобы дожидаться хорошего дождя!

Забили барабаны, тонко пискнула свирель. Из-за декораций с нарисованными на них египетскими пирамидами и верблюдами выскочил актёр, одетый шутом. Кувыркаясь, он колесом прошёлся по сцене, совершил головокружительный прыжок и встал, как вкопанный, перед зрителями. Барабаны замолчали.

— Смотрите прекраснейшую пантомиму! Исключительно для вашего удовольствия и чтобы порадовать её высочество! — закричал шут, кривляясь и гримасничая. — "Антоний и Клеопатра" — древняя история любви! Лучшее исполнение, какого вы не увидите даже при дворе короля Франции!

Он перекувырнулся через спину, захохотал и убежал за декорации: зрители похлопали ему. Мелкие капли дождя застучали по дощатому настилу сцены; на ней появилась Клеопатра в лёгком одеянии и с бумажной золотой короной на голове. Молодой актёр, исполнявший роль египетской царицы, делал вид, что ему жарко, и обмахивался веером. Сэр Джон поёжился.

— Выпейте грогу, милорд, — сказала ему Елизавета. — Я бы могла разделить с вами мой плащ, но боюсь, что это будет дурно истолковано. Давайте я накрою вас дерюгой.

— О, ваше высочество, мне до сих пор никогда не приходилось сидеть с наследницей престола под одной дерюгой! — улыбнулся сэр Джон.

— Вы ошиблись, милорд, я не наследница, — возразила Елизавета, — и не стану ею, если моя сестра Мария родит сына или дочь.

— Учитывая её лета и то, что она не замужем, шансы её невелики.

— Но они сохраняются, и до тех пор я никто: незаконнорожденная дочь, которую отец признал лишь под конец жизни и которую он поставил на последнее место в списке претендентов на корону. Принцессой меня называют исключительно из приличия, а вы говорите — наследница! Вы шутите, милорд, — с горечью произнесла Елизавета.

— Однако всё может перемениться, — флегматично пробурчал сэр Джон. — Жизнь делает порой неожиданные повороты.

— Да? — Елизавета взглянула ему в лицо. — На нас смотрят, к нам прислушиваются, — вдруг шепнула она и, повысив голос, спросила: — Почему вы не пьёте, милорд? Вам не по вкусу наш грог?

— Ах, ваше высочество, он превосходен, но я слишком много пил в последние три дня, — также громко отвечал сэр Джон. — Видите ли, у моего приятеля были именины, и он, чтобы никого не обидеть, отмечал их сначала по католическому образцу, потом — по протестантскому, а затем совместно, в знак примирения обеих религий. Из-за этой проклятой веротерпимости мне пришлось столько пить, что больше в меня не лезет. Я и не знал, что толерантность приводит к пьянству.

— Ох, сэр Джон, сэр Джон! — Елизавета, смеясь, хлопнула его по руке. — Вы неисправимый вольнодумец и циник! Помню, когда я была девочкой, вы так смешно рассказывали мне про чудеса святого Игнатия, что со мною чуть не случилась маленькая неприятность... Ладно, давайте смотреть пантомиму, — актёры из кожи вон лезут, чтобы нам понравилось.

* * *

На сцене Клеопатра безутешно убивалась, получив известие о гибели Цезаря. Это известие принёс ей всё тот же одетый шутом актёр, который по ходу действия играл роль судьбы и попутно объяснял зрителям происходящее на сцене. Отдав письмо пребывавшей дотоле в блаженстве Клеопатре, шут так и пояснил зрителям: "Письмо об убийстве Цезаря в Риме".

Простирая руки то к небесам, то к пирамидам, то, почему-то, к верблюдам, Клеопатра отчаянно рыдала, дергала себя за волосы, била в грудь, а закончила тем, что достала громадный пузырёк с большой, видной всем надписью "яд" и собралась опорожнить его.

Однако появившийся на сцене Антоний, красавец в богатых жестяных латах, успел предотвратить эту попытку и после недолгой борьбы отнял пузырёк у Клеопатры. Затем он упал на колени перед царицей и принялся объясняться в любви. Шут, стоявший в дальнем углу сцены, прокричал: "Объясняется в любви" — чтобы ни у кого не оставалось сомнений.

Клеопатра стала потихоньку сдаваться, и, в конце концов, Антоний заключил её в объятия...

Между тем, пошёл сильный дождь, актёры и зрители начали мокнуть, но принцесса Елизавета весело захлопала в ладоши, придворные — вслед за ней, и представление продолжалось.

— Вот вы говорите, что у моей августейшей сестры мало шансов выйти замуж, — шептала Елизавета сэру Джону, — однако у неё были женихи, как вам, конечно, известно. В первый раз её сосватали в двухлетнем возрасте за французского дофина, сына короля Франциска; потом, в шестилетнем возрасте, она была помолвлена с императором Карлом, — а когда ей исполнилось одиннадцать, наш отец Генрих вновь решил выдать её замуж за французского дофина или за самого короля Франциска, овдовевшего к тому времени. Только после того как Генрих развёлся с королевой Екатериной, матерью Марии, и женился на моей матери, он перестал сватать Марию к европейским королям, надеясь на рождение наследника английского престола от собственного брака.

О том, что произошло с моей матерью, вы знаете, но Генрих всё-таки добился своего — его третья жена, леди Джейн Сеймур родила ему Эдуарда, нашего покойного короля. Милый мальчик, я любила его всем сердцем, и он отвечал мне любовью! Богу было угодно рано забрать его к себе, — и моя сестрица теперь королева Англии... Но тем более важно для тех, кто служит ей, не допустить, чтобы я стала королевой после неё. Они понимают, что поплатятся за свои преступления, и поэтому всеми силами хотят выдать Марию замуж, а после дождаться рождения у неё детей. Вы слышали, что её сватают к Филиппу, сыну императора Карла?

— Нет, — ответил пораженный осведомлённостью принцессы сэр Джон.

— Первая жена Филиппа — Мария Португальская — умерла, и кое-кто мечтает устроить брак моей сестрицы с ним, — шёпот Елизаветы был еле слышен. — Епископ Эдмунд, глава Совета по делам церкви и преследователь наших несчастных протестантов, боится, что без помощи извне ему не удержать Англию в повиновении. Правда, лорд-канцлер сэр Стивен опасается, что женитьба Филиппа на моей сестрице сделает нашу страну чересчур зависимой от могущественной империи Карла. Сэр Стивен так любит власть, что не хотел бы делиться ей даже в самой малой степени с кем бы то ни было... Сэр Стивен и епископ Эдмунд пока не договорились между собой, однако план замужества Марии продолжает обсуждаться ими. Это такая большая тайна, что сэр Стивен не делится ею даже с Королевским Советом. Не удивлюсь, если об этом сватовстве не знает ещё и моя сестрица, — улыбнулась Елизавета.

— У вас неплохие осведомители, миледи, — заметил сэр Джон.

— Что делать, — с детства мне приходится самой заботиться о себе, — лукаво проговорила Елизавета.

— Но я слышал, что при дворе королевы Марии появился молодой человек, к которому она весьма расположена. Это сэр Роберт Дадли, — сказал сэр Джон.

— Он был с визитом и у меня.

— Вот как? — сэр Джон был поражен. — Когда же он успел: прежняя новость ещё не остыла, а уже испеклась свежая. Прыткий юноша.

— За те дни, что вы праздновали именины вашего приятеля, много воды утекло... Этого Дадли я знала ещё в детстве, и он мне ужасно не нравился тогда. Теперь он снова побывал у меня, и я опять от него не в восторге. Не знаю, что нашла в нём моя сестра, но мне он всегда казался болваном. Да, красив, но и глуп безмерно, двух слов связать не может, — а по характеру он, по-моему, просто тряпка. Пусть себе Мария потешится, если он ей приятен, но я дала ему понять, что у меня ему делать нечего, — презрительно усмехнулась Елизавета.

— Более чем странно: сын и брат казнённых заговорщиков, — да каких заговорщиков! — свободно разъезжает между дворами королевы и принцессы Англии, и никто ему не мешает... Пожалуй, я выпью грога, надо прочистить мозги, от вращения в высших сферах кружится голова, — сэр Джон налил себе полный стакан.

— Плесните и мне немного, — сказала Елизавета. — Похолодало, и дождь зарядил пуще прежнего.

...Дрожащие от холода придворные смотрели, как на сцене насквозь промокший Антоний убивает себя после поражения от Октавиана. С трудом вынув из разбухших ножен деревянный меч с облупившейся серебряной краской, Антоний наставил его себе на живот и с неимоверными вздохами взвёл глаза к мрачному небу. Тряся головой, он будто повторял чьё-то имя: "вспоминает Клеопатру", — крикнул шут, который был тут как тут. Издав ещё несколько глухих стонов, Антоний пронзил себя; это было сделано так искусно, что меч вышел у него из-под лопатки. "Ах!" — раздались возгласы в публике.

На сцене появилась Клеопатра. Увидев бездыханного, пронзённого мечом Антония, она пала на его тело и зашлась в плаче. Несмотря на то, что мокрое платье мешком висело на ней, а парик стал похож на паклю, Клеопатра вызвала сочувствие в зрителях. Забыв о холоде и дожде, они с замиранием смотрели, как Клеопатра вытащила из корзины настоящую змею. Шипящая, извивающаяся тварь была последним живым существом, которое видела несчастная царица Египта, потому что в тот же миг Клеопатра приложила гадину к шее и была ужалена. Закатив глаза, царица рухнула у ног своего возлюбленного. "Умерла!" — сообщил шут.

Выбежавшие на сцену служанки египетской царицы и римские солдаты подняли останки Антония и Клеопатры, и положили их на погребальный костёр — он был сложен из бутафорских поленьев и обрывков красного шёлка. Тут же в руках служанок затрепетали такие же красные шелка, и Антоний и Клеопатра исчезли. "Землю покинув, души влюблённых на небе покой обрели!" — заключил шут. Ударили барабаны, пропищала свирель, — представление закончилось...

Елизавета похлопала актёрам, зрители тоже выразили своё удовольствие; актёры мужественно кланялись под проливным дождём. Когда аплодисменты стихли, придворные, оглядываясь на принцессу, встали со своих мест. Елизавета дала им знак идти во дворец, а сама задержалась на минуту.

— Сэр Джон, мне доставила удовольствие беседа с вами, — сказала она. — Вы, будто добрый старый дядюшка, развлекли и развеселили меня. Оставайтесь у нас, сколько хотите, а если уедете, приезжайте опять.

— Непременно, моя принцесса, — ответил сэр Джон с глубоким поклоном. — Надеюсь, что мне удастся в будущем очень-очень-очень развеселить вас.

Часть 3. Лондонский туман

Шедшие последнюю неделю холодные дожди закончились. Пасмурная, но тёплая погода установилась в Лондоне, и его окутал густой туман. С утра до вечера и с вечера до утра на улицах горели факелы; размытые жёлтые пятна от их неверного огня разгорались и угасали в грязно-белёсой пелене, в которой мелькали призрачные тени прохожих. Всадники и повозки передвигались шагом, то и дело слышны были крики: "Дорогу! Дорогу! Эй, дорогу!". Время от времени раздавались отчаянные вопли тех, кто попал под копыта лошади или под колеса кареты. Несчастных оставляли лежать на улице, ибо опасно было останавливаться для оказания им помощи — можно было попасть под нож грабителя. В такую погоду воры и налётчики чувствовали себя в Лондоне вольготно: патрули брели по улицам ощупью, о погоне за преступниками не могло быть и речи.

Трактиры были открыты всю ночь: ещё летом был издан соответствующий указ и он не был отменён. Грубые мужские восклицания, женские хохот и визг не давали спать мирным обывателям; из тумана появлялись пьяные компании, которые с разнузданными песнями шли посреди улицы; подвыпившие забияки приставали к случайным людям по малейшему поводу и безо всякого повода. Часто можно было увидеть полураздетых женщин и мужчин, которые, прижавшись к стенам домов, занимались любовью у всех на глазах. В тумане было что-то демоническое, вызывающее дикие греховные желания: кто мог сопротивляться им, запирался в своих жилищах и молился; кто не мог, выходил в город и совершал такие поступки, которые не совершил бы при свете солнца.

Всё расплывалось, всё становилось зловещим в тумане; не случайно, пробирающийся по улицам одинокий монах, лицо которого было закрыто чёрным клобуком, казался призраком. Монах будто плыл в клубящихся туманных облаках, на мгновение появляясь в факельных просветах и снова исчезая в непроницаемой тьме. Даже отчаянные гуляки вздрагивали и крестились при виде этого монаха; на него не посмели посягнуть и грабители, хотя обычно они имели мало уважения к святости и не считали зазорным обирать священнослужителей.

Призрак медленно перемещался по Лондону, пока не достиг старого заброшенного аббатства на восточной окраине города. Оно пользовалось недоброй славой среди лондонцев: сказывалась близость Тауэра, но пуще того их пугала легенда, связанная с разрушением этой обители. Говорили, что её последний аббат и братия заключили договор с дьяволом; в алтаре монастырской церкви проводились сатанинские обряды, на которые собирались все лондонские ведьмы и которые заканчивались шабашем. Благодаря союзу с сатаной, монахи получили неслыханную силу; именно в этом аббатстве король Ричард III, исчадье ада, получил благословение на царствование.

Но дьявол коварен и договоры с ним ненадёжны — в решающий момент битвы при Босворте, когда решалась судьба Ричарда, нечистый отвернулся от короля. Конь Ричарда обернулся вдруг чёрной кошкой: разбрасывая искры, она с жутким завыванием умчалась с поля битвы. Напрасно Ричард пытался отыскать другого коня и предлагал за него полцарства — в считанные минуты король погиб, и душа его отправилась в преисподнюю. А в Лондоне в тот же миг сатанинское аббатство охватил адский пламень; жители столицы видели, как языки огня сложились в фигуру, напоминающую Люцифера, — такого, каким он изображён в Писании. Стены монастыря раскололись надвое, церковь обрушилась и похоронила под собой всю нечестивую братию вместе с аббатом.

Однако аббат не успокоился и продолжал появляться на монастырских руинах: живой ли, мёртвый ли, он с тех пор бродил здесь по ночам — и горе человеку, попавшему сюда! Никто больше не видел безумцев, осмелившихся прийти к этому монастырю после захода солнца...

Чёрный монах ощупью пробрался через нагромождение камней до бывшей трапезной, — она меньше всего пострадала от пожара. Вход в неё был завешен широким плащом, из-под которого пробивался слабый свет.

— Слышны уже трубы Иерихонские, — тихо произнёс монах.

— И первая печать отверзнута, — ответили ему.

Монах приподнял плащ и вошёл в трапезную. На груде кирпичей, осыпавшихся с потолка, сидел высокий человек в одежде лондонского констебля и держал наготове шпагу.

— Вы заделались полицейским, сэр Томас? — весело спросил монах.

— Так легче сегодня пробраться по Лондону, — сказал сэр Томас, откладывая шпагу в сторону. — Туман спутал наши планы, — я сижу тут битый час, и вы всего третий, кто явился на встречу.

— Первый — это вы, а кто же второй? — поинтересовался сэр Джон.

— Сэр Эндрю, но от него, как всегда, толку мало. Он ещё не протрезвел после своих именин; вон он, спит в углу.

— Что же вы хотите, двух недель не минуло, как он начал праздновать, — усмехнулся сэр Джон. — Поразительно, что он вообще пришёл.

— А как вы дошли, без приключений?

— Мне пришлось стать монахом и напустить жути на лондонский люд. Боюсь, что свойственная ему вера в привидения ещё более усилится после моей сегодняшней прогулки, — сэр Джон скинул клобук, потом рясу и остался в своём обычном наряде. За поясом сэра Джона был заткнут пистолет, на боку висела короткая шпага, из голенища сапога виднелась рукоятка кинжала. — Но привидения привидениями, а я, к тому же, неплохо вооружился и мог бы постоять за себя. Однако мне непонятно, зачем было назначать свидание в этом монастыре, когда есть наша славная "Свиная голова"? Лучшего места сейчас не найти, толпы лондонцев бродят по трактирам, мы ни у кого не вызывали бы подозрений, — он присел на обломок каменой капители, напротив сэра Томаса.

— Вы правильно сказали — толпы бродят по трактирам, — кивнул сэр Томас. — В "Свиной голове" сейчас не протолкнуться, не говоря уже о том, что какие-нибудь буяны, чего доброго, затеяли бы драку. Королева Мария не мешает своему народу пить, — более того, она поощряет его к пьянству. Это показатель неправедности власти, между прочим. Праведная власть не станет спаивать народ, однако власти неправедной лучше иметь дело с пьяным народом, — пусть себе пьёт, лишь бы на власть не восставал.

— Ну, если судить о власти по состоянию народной трезвости, то праведную власть мы найдём лишь в Царствии Небесном! — воскликнул сэр Джон.

— Не богохульствуйте, милорд, это не повод для шуток — сурово заметил сэр Томас. — Давайте поговорим, пока никого нет, о вашем визите к принцессе Елизавете. Как вы съездили?

— Прекрасно, милорд! Принцесса вспомнила меня и была очень любезна.

— Она поняла, что вы приехали по нашему поручению?

— Я намекнул ей об этом.

— Почему вы не сказали прямо?

— Принцесса окружена шпионами, с неё не спускают глаз.

— Бедная Елизавета! Как она несчастна!

— Несчастна? Вы заблуждаетесь, милорд. Принцесса не потеряла живости характера, Елизавета бодра и весела.

— Вот что значит вера в Бога! Она придает нам силы в самых безнадёжных ситуациях, — с чувством произнёс сэр Томас.

— Скорее, вера в своё предназначение. За два дня, что я был во дворце Елизаветы, я не услышал ни одного слова о Боге, — возразил сэр Джон. — О набожности принцессы можно судить только по тому, что она молится у себя в спальне два раза в день, утром и вечером.

— Тому, кто носит Господа в сердце своём, не надо непрестанно поминать его имя и молится напоказ, — ответил сэр Томас.

— Да? Тогда я — самый что ни на есть верующий! Я не молюсь и не веду разговоров о Боге, — улыбнулся сэр Джон. — Кстати, наш сэр Эндрю, который сейчас храпит в углу, тоже очень верующий человек, если исходить из вашего определения.

— Как вам показалось, достанет ли у Елизаветы решимости в критический момент присоединиться к нам? — спросил сэр Томас, оставив эту тему.

— Если она будет полностью уверена в успехе. Принцесса умна и осторожна, вряд ли она ввяжется в сомнительное предприятие, а тем более, в авантюру.

— В делах подобного рода трудно заранее предсказать результат, и пока он не будет ясен, сомнения останутся. В случае провала нашу попытку назовут авантюрой, но если мы добьёмся успеха, скажут, что это была блестящая политическая операция, — глухо пробормотал сэр Томас.

— Насколько я знаю Елизавету, для неё лучше подождать результата.

— Плохо, — лицо сэра Томаса помрачнело. — Если бы принцесса открыто присоединилась к нашему выступлению, к нам примкнуло бы больше людей.

— Увы, нам придётся рассчитывать исключительно на себя, — развёл руками сэр Джон

— Ну, что же, пусть так! Выступление всё равно состоится, — решительно сказал сэр Томас.

— Я хотел сообщить вам ещё кое о чём. Ко двору принцессы был приезжал на днях сэр Роберт Дадли...

— Роберт Дадли?! — сэр Томас изумлённо посмотрел на сэра Джона. — Сын казнённого лорд-канцлера? Убеждённый протестант? Мой бог, как же его допустили ко двору Елизаветы?

— Но прежде его допустили ко двору королевы Марии.

— Не может быть! Вы не ошибаетесь, ваши сведения точные?

— Так вы и этого не знаете? — в свою очередь удивился сэр Джон. — В Лондоне только об этом и говорят.

— Мы были так заняты подготовкой к выступлению, что нам было не до слухов.

— Да, хороший у нас заговор, — протянул сэр Джон.

— Роберт Дадли бывает при дворе королевы и одновременно — при дворе принцессы, — задумчиво произнёс сэр Томас, не расслышав последнего замечания. — Что же это означает?

— Без ведома лорд-канцлера визиты Роберта Дадли не состоялись бы. Сэр Стивен — хитрая лиса, его следует опасаться. Это всё, что я сейчас могу сказать.

— Но, возможно, сэр Роберт ведёт собственную игру? Возможно, он решил втереться в доверие лорд-канцлеру? А что если сэр Роберт, действуя в одиночку, преследует те же цели, что и мы — хочет возвести на престол Елизавету? — сэр Томас воссиял от своей догадки.

— Роберт Дадли?! — сэр Джон пристально поглядел на сэра Томаса, пытаясь определить, не шутит ли он. Сэр Томас был совершенно серьёзен, и тогда сэр Джон сказал: — Господь с вами, милорд! Насколько я могу судить, Роберт Дадли не способен втереться в доверие даже к своей собаке, — а уж составить заговор для него так же невозможно, как монашке обратить на путь истинный пиратов южных морей. Впрочем, монашка способна проявить большую силу воли и ума, чем сэр Роберт. Принцесса Елизавета назвала его тряпкой и болваном, — и, по-моему, она недалека от истины.

— Может быть, может быть... — пробурчал сэр Томас. — Со временем всё откроется.

— Но нам надо быть особенно осторожными сейчас, — возразил сэр Джон. — На нашем месте, я бы не спешил связываться с Дадли.

— Мы это обдумаем... А вы продолжайте бывать у Елизаветы, пейте, ешьте, веселитесь, — в общем, ведите себя так, как должны были бы себя вести, и ждите нашего сигнала. Если у вас появятся какие-нибудь важные сведения, сообщите мне, — сэр Томас поднялся и вложил свою шпагу в ножны. — Дольше сидеть здесь бесполезно: из-за проклятого тумана никто не придёт. Но что делать с сэром Эндрю? Удастся ли нам его растолкать?

— Оставьте сэра Эндрю мне: я как-нибудь сумею доставить его домой.

— Благодарю вас. Прощайте милорд, и да хранит вас Бог!

— Прощайте, милорд.

Когда сэр Томас удалился, сэр Джон подошёл к спящему сэру Эндрю и потряс его за плечо.

— Подымайтесь, дорогой Эндрю! Заседание заговорщиков окончено.

— О, сэр Джон, мой добрый друг! — сказал сэр Эндрю, открывая глаза. — Как я рад, что вы пришли на мои именины. Пейте, ешьте, веселитесь — и к чёрту все заботы!

— Хороший совет и, главное, я получаю его сегодня уже во второй раз, — заметил сэр Джон. — Последовать ему, что ли?.. Ну же, сэр Эндрю, попытайтесь встать. Не получается? Ох, придётся мне тащить вас на себе — чего не сделаешь ради дружбы!

...От берега Темзы шли тесной гурьбой лодочники, возвращающиеся домой. Они держали вёсла на плечах, наподобие дубин, и подбадривали друг друга солёными шутками. Проходя мимо дьявольского аббатства, лодочники ускорили шаг и старались не смотреть в ту сторону. Вдруг один из них закричал, затрясшись от ужаса:

— Великий боже! Глядите!

Они увидели, как от руин монастыря отделился призрак чёрного монаха. Призрак плыл по воздуху и нёс на себе какого-то человека; через минуту оба растворились в тумане.

— Свят, свят, свят, — крестились лодочники, не в силах сдвинуться с места. — Опять он бродит по ночам и хватает честных христиан, — ещё одна погубленная душа! Нет, братцы, хоть убейте меня, но это не к добру! Неладные дела в нашем королевстве, — попомните моё слово, нас ждут большие потрясения!..

* * *

По случаю тумана в королевском дворце была вдвое усилена охрана. Через каждые пятнадцать минут патрули совершали обход, на стенах гвардейцы стояли через пять шагов друг от друга. Стража проверяла даже тех, кто входил и выходил через внутренние ворота дворца. Большее смятение вызвало желание королевы прогуляться вечером по парку — решено было спрятать за кустами и деревьями, по ходу следования королевы, тайных агентов в цивильной одежде. Они должны были обеспечивать безопасность её величества, не выдавая себя, ибо королева не выносила присутствия посторонних на своих прогулках.

Выйдя из дворца, Мария направилась к развалинам бывшей канцелярии мастера Хэнкса. Здесь она велела своей свите оставить её одну, что не вызвало удивления, так как королева часто это делала. Стараясь, чтобы опавшие листья не шуршали под ногами, Мария встала под кустами орешника; ей показалось, что у развалин канцелярии кто-то глухо кашлянул.

— Сэр Роберт? — негромко позвала Мария. Никто не отозвался.

Сквозь туманную пелену она пыталась разглядеть, есть ли там кто-нибудь. Развалины канцелярии были похожи на тёмную мрачную пещеру, вход в подземное царство. Марии стало жутко; она отвела взгляд от развалин и краем глаза заметила, как в нескольких шагах от неё мелькнула чья-то тень.

— Сэр Роберт?! — с тревогой вскричала Мария. Тень исчезла.

Мария бросилась к аллее, где горели огни и где ждала её свита.

— Ваше величество! — услышала она голос сэра Роберта.

— Бог мой, милорд, я уже думала, что не дождусь вас! — с упрёком сказала Мария, когда сэр Роберт подошёл к ней. — Вы опаздываете.

— Разве? — испуганно спросил он. — Я старался прийти точно ко времени. Стража задержала меня: сейчас везде караулы, везде проверяют... Прошу меня простить, мадам.

— Вы должны понимать, что мне не так-то просто найти хотя бы полчаса для неофициального дружеского разговора: мой день во дворце расписан по минутам.

— Я понимаю, ваше величество. Ещё раз прошу простить меня, — сэр Роберт с виноватым видом поклонился королеве.

— Я прощаю вас. Славу богу, что теперь мы одни. Я хотела спросить вас... — Мария остановилась.

— О чём вам будет угодно, мадам! Я отвечу на любой ваш вопрос, — с готовностью сказал сэр Роберт.

— Вопрос будет необычный, но мне надо знать...

— Да, мадам?

— Мне стало известно, что вы посещаете мою сестру Елизавету? Это правда? — Мария взглянула на него, лицо её дрогнуло.

— Ваше величество! — вскричал сэр Роберт, почувствовав, что всё-таки совершил ошибку. — Я действительно был с визитом у Елизаветы, — с одним визитом, ваше величество! Мне сказали, что это необходимо, что это нужно из вежливости, из приличия, из этикета. Я ведь был знаком с Елизаветой ещё в детстве, поэтому мне нужно было нанести ей визит. Ну, вот и всё!.. — смешался сэр Роберт.

— Вы дружили, когда были детьми?

— По-моему, Елизавета терпеть меня не могла, да и мне она не нравилась.

— А сейчас она вам понравилась?

— Кто?

— Моя сестра Елизавета, — терпеливо пояснила Мария.

— Ну, я не могу сказать... Не знаю, ваше величество, — отвечал сэр Роберт, ощущая спазмы в горле.

— Она некрасива, но мила, не правда ли? — продолжала допытываться Мария. — Говорят, мужчинам нравятся рыженькие, а Елизавета — рыжая.

— Ваше величество, — просипел сэр Роберт.

— И она молода, ваша ровесница. Ровесники легко находят общий язык.

— Ваше величество, я не знаю! — с отчаянием отвечал сэр Роберт.

В развалинах опять кто-то кашлянул, а в кустах снова мелькнула чья-то тень.

— Тише, милорд, — не заметившая всего этого Мария предостерегающе поднесла палец к губам. — Мы тут одни, что очень хорошо — не надо чтобы нас слышали. Ответьте, какой вы нашли Елизавету? Опишите мне её.

— Ну, как вы и сказали, она рыжая, некрасивая... — начал, смущаясь, сэр Роберт.

— Далее.

— Много бриллиантов, много-много бриллиантов.

— Это её слабость. Незаконнорожденная дочь, мать казнена за разврат и государственное преступление — чего же вы хотите? Она постоянно должна доказывать своё превосходство, в том числе и с помощью драгоценностей, — презрительно заметила Мария.

— Её голос то тонок, то груб.

— Грубый, как у возницы. Можно подумать, она закалила его криками: "Эй, поберегись! Эй, дай проехать!".

Сэр Роберт засмеялся.

— Чему вы смеётесь, милорд? — спросила Мария.

— Только что, проезжая в тумане по Лондону, я то и дело слышал такие крики.

— Если бы вас сопровождала моя сестра, путь вам был бы расчищен за милю.

От развалин донёсся звук, похожий на сдавленное мяуканье.

— Житья нет от этих кошек. Я приказываю гнать их из парка, но они всё равно прибегают, — сказала Мария. — Я не люблю кошек, в них есть что-то дикое и тупое: никогда не знаешь, чего от них ждать, ласки или когтей. Птички божие милы и непосредственны, собаки умны и преданны, но кошки просто отвратительны в своей непредсказуемой коварности. Всегда себе на уме и готовы вцепиться в тебя, — их мягкая пушистость всего лишь обман. К тому же, они глупы, даже глупее птиц. Мне кажется, что кошек любят люди, которые не уважают себя, в которых есть какой-то скрытый ущерб. Елизавета любит кошек, у неё есть кошки во дворце?

— Не видел, ваше величество.

— У неё должны быть кошки, было бы странно, если бы у неё их не имелось. Впрочем, кошки являются ещё признаком домашности, а какая домашность может быть у Елизаветы? Девочки, выросшие без матери, не умеют вести дом, — решительно заявила Мария и тут же прибавила: — А я умею — моя мать была настоящей королевой и настоящей женщиной, при ней дворец короля Генриха был подлинным королевским домом. Я тоже могла бы навести здесь, во дворце, порядок, но не хочу. Зачем мне это? Все мои помыслы отданы Богу, мирская суета меня не интересует, — со вздохом произнесла она. — Но продолжайте, — как вам поведение Елизаветы? Я слышала, что живость характера искупает недостатки её воспитания.

— Живость характера? — удивился сэр Роберт. — Я не сказал бы этого. Её высочество приняла меня холодно, задала несколько вопросов, а потом вообще отвернулась от меня. Принцесса надменна и замкнута.

— Значит, она не удостоила вас приятной беседой? — в голосе Марии прозвучала непонятная ирония. — Значит, вы зря съездили к ней?

— Ваше величество, мне сказали, что это необходимо было сделать! — взмолился сэр Роберт. — Если вам не угодно, чтобы я бывал у её высочества, ноги моей там больше не будет, клянусь вам!

— Не думаете ли вы, что меня заботит, бываете ли вы у принцессы Елизаветы или нет? Вы забываетесь, милорд, — у королевы много других, более важных дел, — голос Марии напрягся.

— Ваше величество, — сэр Роберт опустился на колени прямо на мокрые листья. — Прикажете казнить меня, если я чем-нибудь оскорбил вас. Я не хотел, я не желал вас обидеть, — боже мой, я совсем не умею вести себя при дворе! Моё желание — преданно служить вам, но я доставляю одни неприятности. Казните, меня, ваше величество, если я того заслуживаю. Казните меня, ваше величество!

В кустах орешника громко треснула ветка.

— Это большой жирный кот, — сказала Мария, — под ним даже ветки ломаются. Пошёл отсюда, пошёл! Брысь!.. Встаньте, милорд, — обратилась она к сэру Роберту, — я не сержусь на вас. Вы наивны, как ребёнок, но это неплохо. Сохраняйте свою наивность, она мне нравится... Вы видите сны? — спросила она, когда сэр Роберт поднялся.

— Наверное, вижу, — ответил он и испуганно взглянул на королеву: не сказал ли опять невпопад.

— Почему "наверное"? — ласково проговорила Мария. — Вы не знаете точно?

— Когда я ложусь спать, то проваливаюсь, словно в яму; а когда просыпаюсь, не помню, видел ли что-нибудь во сне.

— А я постоянно вижу сны; они бывают настолько яркими и связными, что мне кажется, я живу двумя жизнями — одна эта, а другая та, которая во сне — и вторая насыщеннее первой... Я вам расскажу сон, который я видела вчера. Это очень личное, не для посторонних ушей, но вы — мой друг, и вам я могу довериться. Ведь вы мне — друг?

— Мадам! — горячо вскричал сэр Роберт, приложив руку к сердцу.

— Тише, милорд, не надо кричать, а то нас услышит кто-нибудь... Вот мой сон. Мне снилось, что я еду по большой дороге, проложенной над крышами Лондона. Вверху непроницаемая тьма, внизу туман, как сейчас, ничего не видно, но зато отчётливо слышны все звуки. Там кто-то поёт, кто-то ругается, кто-то стучит молотком, кто-то пилит, а кто-то горячо объясняется в любви. Эти звуки невыносимы, они будто раздаются в замкнутом пространстве, что-то вроде громадного медного таза, которым накрыт и Лондон, и дорога, по которой я еду, и весь мир.

Я погоняю лошадь, но она не повинуется и продолжает еле-еле плестись. Моя голова нестерпимо болит, мне не хватает воздуха, я задыхаюсь. В довершение всего, сквозь булыжники дороги проступает какая-то жидкость; её становится всё больше, и я чувствую запах крови. Я хочу закричать, но не могу, из горла вырываются лишь слабые стоны, — и тут ещё лошадь поворачивает ко мне морду и жутко скалится; её шея вытягивается, как у дракона, зубы превращаются в клыки, и эта адская тварь начинает грызть мне колени и руки.

Я понимаю, что умираю, что умру через мгновение, — но в этот последний миг моей жизни рядом появляется рыцарь в золотых доспехах. Он подхватывает меня, сажает на своего коня, и мы взлетаем в небо. Тьма рассеивается, в тёмно-синем воздухе загораются звёзды, справа нам светит солнце, а слева — луна.

Ах, как приятно было лететь в небесной синеве! Эфир был так лёгок, он был тёплым и нежным, как кожа ребёнка; он был наполнен запахами лаванды и фиалок. Мой рыцарь читал мне прекраснейшие стихи, их строфы разносились с тонким звоном по небесам, — и где-то пели струны арфы, источая чудесную, радостную и трогательную мелодию.

Внезапно всё кончилось. Я снова еду по дороге, но уже в самом Лондоне через наши отвратительные грязные предместья. Улица за улицей, переулок за переулком я проезжаю их и не могу добраться до своего дворца. Меня сопровождает свита, я слышу пустые разговоры и пошлые шутки. Возле меня едет человек и бормочет любезности, каждое слово которых фальшиво. Моё сердце ноет от тоски; мне ясно, что мне никогда не добраться до моего дворца, — не говоря уже о сияющем небе, которое закрыто для меня навечно... Вот такой сон. Что вы на это скажете?

— Ну, мадам, я, ей-богу, не знаю, что сказать! — потёр переносицу сэр Роберт. — Вам бы лучше обратиться к придворному магу, а я не мастер разгадывать сны.

— Но вы хотели бы стать рыцарем, спасающим меня от адских видений?

— Мадам, только прикажите! — пылко воскликнул сэр Роберт.

— Разве рыцарю надо приказывать спасать свою даму?

— О, нет, конечно, нет! Я не то хотел... Я не об этом... Бог мой, я непроходимый идиот! — с отчаянием заключил сэр Роберт.

— Будем надеяться, что это пройдёт, — улыбнулась Мария. — Но мне пора идти. Мои придворные заждались меня.

— Прощайте, мадам, — поклонился сэр Роберт. — Я благодарен вам за аудиенцию и за беседу.

Мария стояла недвижно.

— Поцелуйте же руку своей королеве, — наконец, сказала она.

— Да, разумеется! Это такое счастье! — сэр Роберт приложился к её руке.

Пальцы Марии затрепетали, по телу прошла дрожь.

— Милорд, — выдохнула королева. Затем, отняв руку и не глядя на него, проговорила: — Прощайте! — и быстро пошла к аллее, где её ждала свита.

— Прощайте, — повторил сэр Роберт.

Он провожал Марию взглядом до тех, пока она не скрылась в тумане, а потом пошёл к воротам парка...

Из кустов орешника и от развалин канцелярии вылезли два тайных агента.

— Ты всё слышал? — спросил один другого.

— Всё.

— И что нам теперь делать?

— Доложить епископу Эдмунду.

— Но не будет ли это разглашением секретов её величества? Как бы нам не поплатиться за то, что мы слышали личный разговор королевы.

— А если не доложим, нас обвинят, чего доброго, в утаивании важных сведений. В конце концов, мы выполняем свою работу — и точка! Доложим его преосвященству — а там пусть сам разбирается! Наше дело сторона...

— Ох, нелегка государственная служба, будь она неладна! — покачал головой первый агент.

* * *

Сэр Стивен был в отличных отношениях с Богом: они не мешали друг другу и каждый занимался своим делом. Сэру Стивену никогда в голову не приходило влезать в планы Всевышнего или пытаться постичь его замыслы — это было, по меньшей мере, невежливо; Бог, со своей стороны, тоже не препятствовал сэру Стивену в его работе, предоставив ему, по-видимому, полную свободу действий. Такие отношения были легки, необременительны и не вызывали конфликтов — в итоге, дела сэра Стивена шли превосходно и он всем сердцем желал, чтобы они были столь же хороши у Бога.

Сэр Стивен не ставил перед собой недостижимых целей, не шёл против течения и поэтому получал всё что хотел. Важным обстоятельством, способствующим жизненным успехам сэра Стивена, было и умение вовремя остановиться, — а это трудно, особенно когда удача следует за удачей, а жизненные блага сыплются, словно из рога изобилия.

К людям сэр Стивен относился ровно и спокойно; в годы правления короля Генриха он прекрасно ладил с сэром Томасом Мором, непримиримым противником реформ, и с сэром Томасом Кромвелем, убеждённым их сторонником, с кардиналом Вулси, не помышлявшим об отделении английской церкви от Рима, и с архиепископом Кранмером, добивавшимся этого отделения. Помимо этого, у сэра Стивена значились в приятелях многие другие видные католики и протестанты, — а также он водился с сарацинами-купцами, евреями-ростовщиками, и, наконец, с одним учёным индусом, вывезенным португальцами с Цейлона и после долгих мытарств попавшим в Англию.

Сэр Стивен был подобен умелому садовнику, который находит надлежащее место каждому растению, имеющемуся в его распоряжении — и плодовым деревьям, и декоративным кустарникам, и экзотическим цветам, и простой траве При умелом использовании всё это может приносить пользу или радовать глаз, — и лишь в крайних случаях, когда растения начинают мешать правильному развитию сада, приходится прибегать к прополке.

Хорошо возделанный сад — сам по себе награда для садовника, а если садовое хозяйство ещё и приносит неплохой доход, то большего и желать нельзя. Государственный сад, возделываемый сэром Стивеном, находился в образцовом состоянии и приносил ему замечательный доход; если бы не сорняки, пробивающиеся время от времени на ухоженной территории и пытающиеся завоевать себе место под солнцем, всё было бы великолепно. Для прополки сорняков, однако, можно было позвать помощника, не гнушающегося грязной работой: таким помощником для сэра Стивена был епископ Эдмунд. Он относился к распространённому в Англии типу людей, которые хотят больше, чем могут, и которых мучает изжога от вида чужих успехов. Епископ был твёрдым приверженцем католичества, но не от того, что отличался благочестием и ревностью к вере, а из-за неспособности найти другое надёжное пристанище в своей жизни. Католичество было его цитаделью и одновременно осадной башней: оно помогало ему отбиваться от врагов, посягающих на его жизненное пространство, и, в свою очередь, нападать на них.

В Англии после реформ короля Генриха оказалось большее количество тех, кто потерявшись в новых жизненных условиях, заперлись в католической цитадели и совершали оттуда отчаянные вылазки на врагов, — а врагами они считали всех непохожих на себя, а уж тем более, возвышающихся над ними. Епископ Эдмунд мог бы стать вождём этих испуганных и озлобленных королевских подданных, но ему не хватало ума и смелости, — зато при лорд-канцлере сэре Стивене он почувствовал свою значимость, пусть и на второй роли. Пропалывать государственный сад от сорняков, бросать плевела и не приносящие доброго плода деревья в огонь, стать оплотом многострадальной веры и верующих, — такая высокая миссия стоила каких угодно жертв. Епископа огорчало лишь то, что сэр Стивен всё время сдерживал его и не давал развернуться, как следует.

...В тумане, проникшем в королевский дворец и заполнившем все помещения зябкой мглой, епископ Эдмунд важно шествовал на встречу с сэром Стивеном. Епископа сопровождали четверо вооруженных телохранителей — двое спереди и двое сзади — ибо он уверял, что враги католической веры и её величества королевы Марии способны напасть на него в любой момент. Придворные почтительно расступались перед кортежем епископа, низко кланялись его преосвященству, но за его спиной перемигивались и строили смешные рожи. Епископ с холодным высокомерием не замечал эти низкие выходки, — что значили для него, хранителя устоев Англии, гримасы неблагодарной толпы?

В комнате заседаний Королевского Совета, под Плутоном, похищающим Прозерпину, епископа Эдмунда ждал сэр Стивен. Туман в этой комнате был такой густой, что дым от горящих в камине поленьев не уходил вверх, а расстилался по полу; огромные толстые свечи в массивных канделябрах нещадно трещали и вот-вот готовы были погаснуть, а свечи на люстрах светили будто из-за облаков.

Епископу пришлось подойти к сэру Стивену почти вплотную, чтобы разглядеть его.

— Это я, ваше преосвященство, — сказал лорд-канцлер. — Какой туман, а? Не видно ни зги. Вот кресло, — присаживайтесь, прошу вас.

— Не открыть ли окна? Здесь сильно пахнет дымом — как бы не угореть, — проворчал епископ.

— Все окна открыты, но что толку? Мы лишь напустили тумана с улицы, — он идёт сюда и не выходит обратно. Он настолько плотный, что в нём гаснут даже звуки: перед самым вашим приходом трубач королевской стражи протрубил смену караула, и впервые за много лет я едва услышал его. Беда с этим трубачом — я сто раз просил его не трубить под нашими окнами, но ему мои слова как об стенку горох! Я требовал именем королевы, я заклинал божьим именем — результат тот же. Знаете, ваше преосвященство, есть вещи, над которыми не властны не только земные правители, но и господь Бог: казалось бы, я обладаю немалой властью в Англии; казалось бы, её величество обладает властью ещё большей, — ну уж, а Господе я и не говорю, — но ни я, ни королева, ни Господь Бог не можем заставить этого проклятого трубача не трубить под окнами! Как вам это нравится? — улыбнулся сэр Стивен.

— Да, туман нынче сильный, — отвечал епископ Эдмунд, не принимая шуточного тона лорд-канцлера. — Я помню, что такой же туман был в тот проклятый день, когда парламент принял решение просить его святейшество папу о разводе короля Генриха с королевой Екатериной. Тогда-то и начались все беды нашей страны. А вы, ведь, тоже выступали за развод? Не с того ли дня началось ваше возвышение? — епископ угрюмо поглядел на сэра Стивена.

— Что поделаешь, мой дорогой епископ, — развел руками сэр Стивен, — такие были времена! Вы, если не ошибаюсь, также приняли некоторое участие в бракоразводном процессе короля Генриха и даже ездили в Рим в составе посольства, призванного просить папу о разводе.

— Я вынужден был это сделать! — резко отозвался епископ Эдмунд. — Нам, убеждённым и стойким католикам, надо было спасать истинную веру даже ценой притворства и предательства. Да, такое было время!

— Однако времена меняются, и мы меняемся вместе с ними, — заметил сэр Стивен с примирительной улыбкой. — Можете поздравить меня: я утвердил в парламенте вердикт о незаконности развода Генриха с Екатериной, — следовательно, их брак считается не расторгнутым. Наша королева Мария имеет, таким образом, неоспоримые права на престол.

— А как же остальные браки короля Генриха? — спросил епископ.

— А их попросту не было! Были лишь любовные увлечения короля, не более того, — с готовностью пояснил сэр Стивен.

— Но король Эдуард, сын Генриха? Он же правил Англией — получается, что это было незаконно?

— Совершенно верно, — кивнул сэр Стивен, — но не будем же мы судить покойного?

— Однако завещание Генриха? — продолжал допытываться епископ. — В нём наследницей после Эдуарда названа Мария — не ставит ли это под сомнение права её величества, если само завещание становится сомнительным?

— Ничуть. Завещание ни играет теперь большой роли, — даже если найдутся умники, которые примутся изучать это завещание через увеличительное стекло, они ничего не добьются. Законность и нерасторжимость брака короля Генриха и королевы Екатерины делают законной и неприкосновенной власть их единственной дочери королевы Марии, — торжествующе проговорил сэр Стивен.

— Ловко! — епископ Эдмунд посмотрел на лорд-канцлера уже с восхищением. — Однако вы забыли ещё об одном персонаже этого процесса, — прибавил он и сделал многозначительную паузу.

— Вы имеете в виду Елизавету? — тут же догадался сэр Стивен. — О, она всего лишь второстепенный персонаж и никогда не выйдет в первые! Брак её матери Энни Болейн с королём Генрихом был расторгнут самим Генрихом, и Энни Болейн была обезглавлена. С таким прошлым Елизавете ни за что не стать королевой; правда, она упомянута в завещании Генриха на третьем месте после Эдуарда и Марии, но, как я уже сказал, это завещание не играет теперь большой роли... Тем не менее, мы обязаны на всякий случай предпринять кое-какие меры, — для этого я вас сегодня и позвал, это первый вопрос из двух, которые я хотел с вами обсудить.

— Вы согласны, наконец, склонить Марию к браку с Филиппом Испанским? — епископ недоверчиво покосился на лорд-канцлера.

— Дался вам этот Филипп! — в сердцах воскликнул сэр Стивен. — Только и слышишь от вас — Филипп, Филипп!

— Что плохого в Филиппе? — возразил епископ. — Он ревностный католик. Кроме того, нельзя забывать, что за ним стоит мощь Священной Римской империи, а это, не считая Вест-Индии, десять королевств, объединённых под властью Карла, отца Филиппа.

— А будет одиннадцать, если включить в их число пока ещё не подчиняющуюся империи маленькую Англию, — заметил сэр Стивен, покачивая головой.

— Пусть лучше Англия войдёт в состав империи Карла, чем погрязнет в протестантской ереси, — решительно сказал епископ. — Вам бы мои заботы, милорд, вы бы поняли, каких трудов мне стоит удержать страну в повиновении. Ересь подобна застарелой экземе, — сколько не лечи, не вылечишь, появляются всё новые и новые пятна.

— По-вашему, лучше сжечь больного, чем лечить его? — хмыкнул сэр Стивен. — Старайтесь, всё-таки, лечить, ваше преосвященство. В ваших руках такой инструмент, которому позавидует любой хирург, и такие средства терапии, которыми не обладает ни один лекарь, — восстановленная у нас в стране церковь являет собой мощную силу для оздоровления людей. Вы должны признать, что мы ничего не жалеем для церкви: вам вернули отнятые при Генрихе монастыри и храмы, вам возвращают земли, вам дают немалые деньги, — так помогите власти земной, опираясь на власть небесную! Кто, как не вы, можете внушить верующим уважение и почтение к правительству, освятить повиновение ему божественной волей и нашими славными христианскими традициями?

— Меня не надо этому учить, — перебил его епископ. — Мы постоянно это делаем. Мы спасаем верующих от сатанинского разрушения священных основ государства, мы направляем нашу паству против тех, кто не желает правления Марии. Однако дьявольские семена отрицания живучи, — они прорастают даже сквозь каменистую почву.

— Вот, сеющих их и надо преследовать! Беспощадно преследовать.

— Мы делаем и это, как вы знаете, — заметил епископ Эдмунд.

— Знаю и ценю ваше усердие. И мы, и вы, — и правительство, и церковь, — хорошо трудимся для укрепления власти её величества. Можете и впредь опираться в своих карательных мерах на нашу полную поддержку... Однако, мы начали говорить о браке нашей королевы. Мне пришла в голову идея: а не возобновить ли нам широкие контакты с французским двором? Марию когда-то хотели выдать замуж за французского короля Франциска, отца нынешнего короля Генриха Второго...

— Но Франциск давно умер, — возразил епископ.

— ...А потом за дофина, его сына, тоже Франциска.

— Но и он умер.

— Да, однако теперь во Франции есть другой дофин, опять-таки Франциск, сын Генриха Второго и внук Франциска Первого. Может быть, Марии больше повезёт с третьем по счёту Франциском в её жизни?

— Вы шутите, милорд? — епископ Эдмунд изумлённо уставился на лорд-канцлера. — Этот третий Франциск моложе нашей королевы почти на тридцать лет.

— Ну и что? Зрелые женщины часто любят мужчин значительно моложе себя, — беспечно сказал сэр Стивен. — Между прочим, ваш Филипп моложе Марии на одиннадцать лет.

— Но Филипп — мужчина в расцвете сил, а французский дофин ещё ребёнок: ему нет и десяти, кажется.

— Ничего, вырастет, — махнул рукой сэр Стивен. — При французском дворе мальчики уже в тринадцать лет обзаводятся любовницами.

— Мария никогда не согласится на брак с этим ребёнком, — убеждённо проговорил епископ Эдмунд.

— Мой дорогой епископ, должен вам заметить, что нет такой женщины, которая будучи одинокой и несчастной, не согласилась бы выйти замуж за кого угодно, лишь бы он имел мужские черты, — даже за дьявола в мужском обличии.

— Господи помилуй! — перекрестился епископ.

— Ладно, оставим пока это, — сэр Стивен закашлялся и приложил платок к носу. — Действительно, здесь недолго угореть... Второй вопрос, который я хотел с вами обсудить, более простой. Мой подопечный, сэр Роберт Дадли, — что с ним? Вы наблюдаете за этим молодым человеком?

— Он не оправдал наших надежд. При дворе Елизаветы ему был оказан холодный приём, зато при дворе её величества — чересчур тёплый.

— Что такое? Поясните.

— Королева проявила определённую симпатию к сэру Роберту. Ему было назначено тайное свидание.

— Вот как? Бог мой, что же она в нём нашла! — усмехнулся сэр Стивен. — Свидание было интимным?

— Что вы, милорд! Её величество всегда держится в рамках дозволенного.

— Вы полагаете, что близость между мужчиной и женщиной — недозволенная вещь?

— Милорд!

— Хорошо, не буду... Итак, сэр Роберт стал духовным другом королевы. Итальянец Марсилио Фичино, известный своим толкованием трактатов Платона, назвал такие отношения "платонической любовью". Не знаю, как в остальном, но для особ королевской крови эта любовь в одном отношении лучше любви эротической, — сэр Стивен показал на одержимых страстью Плутона и Прозерпину, — от платонической любви не бывает потомства... Ну и пусть себе её величество забавляется; я ведь говорил, что её душевное спокойствие тоже имеет для нас немаловажное значение.

— Это, безусловно, важно, но как быть с интересами государственной безопасности? Мы собирались использовать сэра Роберта Дадли как приманку для заговорщиков, в этом была наша главная цель.

— Я не забыл, но кто сказал, что эта цель отпала? Об отношениях сэра Роберта и королевы скоро начнут болтать в Лондоне, — значит, у заговорщиков появится больше причин искать встречи с Дадли. Друг королевы, — это же прекрасно для заговора! А холодный приём у Елизаветы — ерунда: сегодня так, а завтра эдак! В конце концов, её холодное отношение к сэру Роберту — замечательное прикрытие, ибо снимает подозрения с Дадли в попытке возвести Елизавету на престол... Нет, ваше преосвященство, наша главная цель по-прежнему существует и с Дадли глаз спускать нельзя. С вашего позволения, я тоже предприму некоторые меры.

— А что если заговорщики догадываются о нашей затее?

— И что с того? Мышь тоже догадывается, наверное, о том, что такое мышеловка, но очень хочет сыра, который там лежит. "Я ловкая и быстрая, я сумею убежать, думает мышь. Я хитрая, меня не поймают". Пусть догадываются, против запаха нашего сыра им не устоять.

— Хорошо, милорд, я прикажу усилить наблюдение за Робертом Дадли, — встал с кресла епископ. — Если это всё на сегодня, я пойду. У меня щиплет в глазах и першит в горле от этого чёртового дыма — прости Боже!

— Государственная служба — вредное занятие, — сказал сэр Стивен, прощаясь с ним.

Часть 4. Последние приготовления

При дворе принцессы Елизаветы готовились к балу — это был новый вид праздника, пришедший из Франции. Раньше придворные танцы отличались незатейливостью: дамы и кавалеры просто вставали в шеренгу и шли по залу мелкими шажками, то приближаясь, то удаляясь друг от друга и постоянно кланяясь. Затем в моду вошли более сложные танцы: при короле Генрихе популярностью пользовался кантри-данс, заимствованный у крестьян и поэтому названный деревенским танцем. В нём танцующие пары образовывали круг или две противоположные линии, а движения стали более разнообразными, вплоть до небольших подпрыгиваний.

На новую высоту был поднят реверанс, особое значение в котором приобрело искусство кавалеров. Прежде всего, кавалер должен с поклоном почтительно снять шляпу перед своей дамой, затем помахать шляпой в воздухе слева направо, водрузить её обратно на голову, положить руку на эфес шпаги, откинуть плащ, наброшенный на левое плечо, и подать даме руку, приглашая на танец. Некоторые уверяли, впрочем, что шляпой следует махать не слева направо, но справа налево, и этот вопрос вызывал такие ожесточённые споры, что несколько человек были убиты на дуэлях.

Большое значение придавалось также положению корпуса во время танца; допускалось сгибание колена, стопы, легкий отрыв ноги от пола. Можно было делать нерезкие повороты и полуповороты, допускался также простой и двойной шаг, а также "лёгкое переступание", то есть шаг с покачиванием корпуса. Стопы ног должны были располагаться по прямой линии параллельно друг другу.

Дама обязана была танцевать скромно, легко, нежно, опустив глаза. Смотреть на своего партнёра во время танца она могла лишь мельком, а говорить с ним было верхом неприличия.

В конце танца, перед тем как распрощаться с дамой, кавалер снова должен был сделать реверанс, помахать шляпой, положить правую руку на плечо партнёрши, левую, держащую шляпу, — на её талию и поцеловать даму в щечку. Вначале такое необычное окончание танца вызвало потрясение при дворе и осуждение со стороны церкви; потом к этому привыкли.

Вскоре после смерти Генриха в Англии распространились слухи о невиданных ранее праздниках, которые устраивала при своём дворе Екатерина Медичи, жена французского короля Генриха II. Она называла их "балами" — от латинского "ballare", что означает "прыгать". В танцах, принятых при французском дворе, прыжки, действительно, стали важнейшей фигурой: дело дошло до того, что кавалер проворно и резко поворачивал в воздухе танцующую с ним даму, и этот подъем делался очень высоко. Он требовал от кавалера большой силы и ловкости, а от дамы — смелости, поскольку случалось, что кавалер не удерживал её на весу и она падала на пол. Тем не менее, балы широко распространились по Франции и даже привели к перемене моды: дамские платья укоротились и их стали шить из более лёгких, обрисовывавших тело материалов.

В Англии говорили, что Екатерина Медичи, будучи итальянкой, (а итальянцы — легкомысленная и ветреная нация, как всем известно) вообще внесла много распущенности во французские нравы. Она устраивала многочисленные пиры, балы и маскарады, на одном из которых присутствовали женщины, переодетые в мужские костюмы, а на другом прислуживали полуобнаженные дамы с распущенными волосами, изображающие нимф. Что же касается пьес, которые там ставились, и стихов, которые там читались, то об этом лучше умолчать.

Однако принцессе Елизавете многие из выдумок Екатерины Медичи пришлись по вкусу — особенно обычай показывать ноги в танцевальных прыжках. До Екатерины это было не только постыдно, но и некрасиво, потому что полотняные чулки не могли плотно обрисовывать формы ноги. Екатерина Медичи, приехав во Францию, привезла с собой секрет вязания чулок из ниток. Шёлковые чулки, которые она как бы невзначай показала на своих ножках на балу, имели невероятный успех у французских дам; вскоре все они обзавелись такими чулками. Теперь сами дамы, желая похвастаться изяществом своих ножек, охотно шли навстречу смелым танцевальным фигурам, благодаря которым видна была вся обувь и обтянутая чулком нога.

Преимущество новых чулок было очевидно, они быстро распространились и по Англии. Принцесса Елизавета, обладавшая очень красивыми ногами, немедленно приобрела пару дюжин шёлковых чулок, а при своём дворе начала разучивать танцы с прыжками, — не настолько вызывающие, как при французском дворе, но всё же такие, что в ходе их дама должна была подпрыгивать, опираясь на плечо кавалера, и юбки, взметнувшись, оголяли её лодыжки.

Первый бал с подобными танцами как раз и готовился теперь при дворе Елизаветы, и принцесса была полностью поглощена им.

* * *

— Раз, два, три — и четыре! Раз, два, три — и четыре! Раз, два, три — и четыре! Боже милосердный, это так просто! Три четверти такта — три четверти, именно так следует танцевать! — громким низким голосом восклицала разгорячённая Елизавета, обучавшая своих фрейлин и придворных кавалеров новому танцу. — Прошу вас, забудьте про две четверти — мы танцуем в три четверти. В три четверти, — повторила Елизавета по слогам для большей убедительности. — Я с вами с ума сойду. Боже мой, ну это же проще простого!.. И пожалуйста, дамы, не делайте таких отчаянных лиц, когда кавалеры поддерживают вас в прыжке, — вы же не в пучину морскую бросаетесь с обрыва. А вы, господа, будьте нежнее с дамами, — не хватайте их, будто мешки с песком, которые поднимают на ярмарке, чтобы похвастаться силой. Танец должен быть красивым, изящным и приятным для всех, — ну-ка, ещё раз, все вместе, все дружно, не сбиваясь с такта, грациозно, как говорят французы! Прошу вас, постарайтесь для меня! Раз, да, три — и четыре! Раз, два, три — и четыре! Боже правый, внимательнее, внимательнее! И не надо мрачных лиц, — не надо, говорю я вам!..

Елизавета вскочила с кресла и сама прошлась в танце, одной рукой опираясь на руку одного из джентльменов, а другой размахивая в такт. При этом принцесса с улыбкой выполняла все движения и подпрыгивала легко и непринуждённо.

— Фу! — выдохнула Елизавета, снова опускаясь в кресло и обмахиваясь веером. — Как я устала с вами!.. Хорошо, сделаем перерыв. Принесите мне холодного имбирного пива и дайте платок с душистой водой, чтобы освежиться... А, милорд, вы приехали! — сказала она, заметив вошедшего в зал сэра Джона. — Вот прекрасный повод для вашего остроумия: битый час бьюсь со своими сатирами и нимфами, и не могу выучить их даже первому танцевальному движению. В рощах Аполлона над нами уже смеются.

— Что поделать, ваше высочество, — отвечал сэр Джон, кланяясь принцессе. — Мы, англичане, мало приспособлены к изяществу. Мы народ крепкий и основательный, мы твёрдо стоим на земле, а не летаем в воздухе, подобно стрекозам, и не прыгаем, как кузнечики.

— Но говорят, что танцы при дворе моего отца были очень искусными, — возразила Елизавета. — Увы, я ни разу не видела, как танцевал король Генрих: когда мне впервые разрешили присутствовать на праздниках, мой отец был уже чудовищно грузен и страдал от болей в ноге, однако я слышала, что раньше он мог блеснуть своим умением.

— Это правда, миледи, — кивнул сэр Джон. — Король Генрих любил пройтись в кантри-дансе, несмотря на свою полноту, и даже подпрыгивал не без изящества. Мне довелось видеть его на одном из придворных праздников ещё до вашего рождения, когда он танцевал вместе с вашей будущей матушкой, с леди Энни Болейн. Они были отличной парой, ими все восхищались.

— Вот видите! Значит, мы не безнадежны! — Елизавета хлопнула в ладоши от удовольствия. — Не хотите ли пива? Я скажу, чтобы вам принесли.

— С вашего позволения, бренди. Вы так добры к старику, ваше высочество.

— Бренди для сэра Джона! Самого дорогого, того, что стоит шесть пенсов за бутылку. Но не открывайте новую бутылку, — в старой ещё должно было остаться на пару стаканов... Мне приходится считать каждый пенни, милорд, моя сестра-королева не слишком щедра ко мне, — прибавила Елизавета, вдруг помрачнев.

— О, ваше высочество, я вас понимаю! Бедность — такая неприятная штука! — сочувственно произнёс сэр Джон.

— Я еле-еле наскребла на новые чулки. Вся Европа давно ходит в шелковых, а я должна была носить полотняные, — пожаловалась Елизавета. — А как можно танцевать в полотняных чулках, если они сползают с ноги и сбиваются в складки? Вместо изящного танца выходит сплошное безобразие.

— В танцах дамы теперь показывают ноги? — удивился сэр Джон. — Вот это новость, в моё время такого не было.

— Ах, милорд, прогресс не остановишь! Надеюсь, вы не ретроград?

— Я?! Помилуйте, миледи, я всегда был за прогресс! — возмутился сэр Джон. — Что касается шёлковых чулок и танцев с показом ног, я не только что не против, я всей душой за это! В самом деле, какая глупость, — прятать хорошенькие ноги под тяжёлыми длинными юбками и терять при этом немалую долю привлекательности. О, я предвижу, что амурные дела в Англии отныне пойдут полным ходом! Вы не представляете, ваше высочество, какую притягательную силу имеет для мужчины вид стройных женских ножек.

— Я бы хотела ненадолго стать мужчиной и взглянуть на себя со стороны, — заметила Елизавета, пронзив его взглядом. — Это, наверное, было бы смешно.

— Что вы, моя принцесса, — вы достойны восхищения, а не смеха, — возразил сэр Джон. — Клянусь своей головой, придёт пора, когда вся Англия будет восхищаться вами.

— Ладно, оставим это, — Елизавета отвела от него взгляд и улыбнулась. — Расскажите мне лучше что-нибудь. Ваши рассказы всегда так забавны.

— Охотно, миледи. Я получил письмо от моего племянника из Франции, — представьте себе, он как раз описывает в нём французский бал. Если позволите, я вам прочитаю это письмо, — по счастливой случайности, я взял его с собой.

— Ах, сэр Джон, вы опасный человек, вы всё знаете наперёд и умеете подольститься к женскому полу, — погрозила ему пальцем Елизавета. — Не удивительно, что мои фрейлины не могли устоять пред вами.

— Вы опять преувеличиваете мои недостатки, ваше высочество. Всего одна ваша фрейлина оказала мне внимание, да и та из любопытства: ей хотелось узнать, какими были кавалеры при короле Генрихе, — скромно отвечал сэр Джон.

— Не морочьте меня, милорд, — несколько принуждённо рассмеялась принцесса. — Прочтите лучше, что написал ваш племянник

— Слушаюсь. "Начался бал. На нём были исполнены три танца: "Жестокая участь" "Купидон" и "Венера и Завр". Королём бала был, без сомнения, маршал Морей, изысканный щеголь, весь в белом, с откидными рукавами на розовой подкладке, с алмазами на белых туфлях, с красивым лицом. Одобрительный шёпот пробегал в толпе, когда во время танца "Жестокая участь", роняя, как будто нечаянно, а на самом деле нарочно, туфлю с ноги или накидку с плеча, он продолжал скользить и кружиться по зале с тою скучающею небрежностью, которая в Париже считается признаком высшего изящества.

Вслед за "Жестокой участью" начали танцевать "Купидона", во время которого кавалеры и дамы проходили вереницею под "аркою верных любовников". Человек, изображавший Гения Любви, с длинною трубою, находился на вершине арки; у подножия стояли судьи. Когда приближались "верные любовники", Гений приветствовал их нежной музыкой, судьи принимали с радостью. "Неверные" же тщетно старались пройти сквозь волшебную арку: труба оглушала их страшными звуками, судьи встречали бурею конфетти, и несчастные под градом насмешек должны были обратиться в бегство.

В танце "Венера и Завр" дамы с любезной улыбкой водили своих кавалеров на золотых цепях, как узников, и, когда они с томными вздохами падали ниц, ставили им ногу на спину, как победительницы.

После полуночи, когда празднество шло к концу, начался так называемый танец факела и шляпы, который в Париже исполняется в заключение праздников, когда кавалеры и дамы по своей прихоти поочередно выбирают друг друга".

— Да, — сказала Елизавета со вздохом, когда сэр Джон замолчал, — вы меня несколько расстроили. Такое ощущение, что мы живём в глухой провинции. Вот это праздник, а мы не можем освоить один-единственный танец с прыжками... Так, перерыв закончен! — крикнула она своим придворным. — Повторим всё с начала... Милорд, — обратилась она к сэру Джону, — надеюсь, вы останетесь у меня? Я приглашаю вас на мой бал, если вы обещаете быть не слишком строгим судьей.

— Благодарю вас, моя принцесса. Насчёт строгого судьи можете не беспокоиться: я понимаю в балах не больше кошки, — ответил сэр Джон. — Но есть одно обстоятельство, которое меня смущает...

— Да? И что же это?

— Видите ли, моя принцесса, только за последнюю неделю благодаря стараниям епископа Эдмунда сожжено и повешено более двух тысяч человек. Их подозревали в покушении на католичество и в неуважительном отношении к святейшему папе. Не станет ли ваш бал, в таком случае, — простите меня за дерзость, — пиром во время чумы, — сэр Джон поклонился Елизавете.

— Это очень печально, милорд, — но что мы можем поделать? Я помолюсь за несчастных страдальцев. Но если мы оденемся в траур и будем проводить свои дни в печали и унынии, то не означает ли это, что мы сами уподобимся мертвецам? Епископ тогда сможет торжествовать вдвойне — ему удалось убить и нас. Нет, милорд, я думаю, что смехом и весельем мы бросим ему вызов: пусть видит, что он не одолел нас; пусть знает, что сколько бы он не свирепствовал, придёт конец и его власти! — в глазах Елизаветы сверкнула молния.

— Вы правы, ваше высочество! — взволнованно воскликнул сэр Джон. — Пусть чума убирается прочь со своей холодной добычей! Пока в жилах у нас кипит кровь, смерть нам не страшна.

* * *

Бал принцессы Елизаветы начался строго в назначенное время, ибо она не любила опозданий и никогда не откладывала того, что было намечено. Из-за крайней спешки платья придворных дам не были готовы; портным пришлось прибегнуть к разным ухищрениям, чтобы скрыть недоделки — например, не пошитые к сроку пышные воланы на рукавах были заменены кисеёй с жемчугами, а оборки на юбках, схваченные на живую нить, закрыты по швам широкими лентами с цветами. Фасон получился необычным, пёстрым, но нарядным, — а когда в большом зале дворца зажгли факелы, и на платьях придворных дам засияли драгоценности, то общество решило, что спешка иной раз может породить новую моду, и весьма неплохую!

Елизавета вышла в багровом платье на алом чехле, видным в прорезях рукавов и юбки, и, как всегда, с большим количеством украшений. Всё это было привычно, удивление вызвало другое: платье принцессы было спереди поддёрнуто рюшами, так что туфли виднелись полностью и даже была видна полоска белых шёлковых чулок по краю. Дамы тайком принялись приподнимать свои юбки, чтобы посмотреть, как это выглядит, — и решили, что укороченный размер, несомненно, лучше.

Музыканты с лютнями, гобоями, корнетами и флейтами заняли места на небольшой, слегка приподнятой ложе, и все приготовились к танцам. Зазвучали первые аккорды, распорядитель прокричал: "Павана! Павана!", но придворные и сами уже поняли, что бал начинается со знакомого старого танца. Он был несложен, главную роль в нём играли дамы: они должны были величаво, подобно павам, идти по залу друг за другом, кланяясь кавалерам, которые так же гуськом шли рядом. Темп музыки был медленным, а такт привычным, двудольным.

Елизавета не пожелала участвовать в "паване": она уселась в приготовленное для неё кресло на возвышении напротив ложи музыкантов и, обмахиваясь роскошным веером, посматривала на танцующих.

Но вот "павана" закончилась; музыканты, сделав паузу, заиграли "гальярду" — это был тот самый танец, который Елизавета разучивала со своими придворными. Принцесса встала с кресла и прошла в середину зала; к ней немедленно подскочил джентльмен, который был заранее выбран Елизаветой в партнёры по причине более-менее успешного исполнения танцевальных фигур. Придворные расступились, образуя широкий круг; принцесса положила свою руку на руку кавалера — и танец начался.

Елизавета танцевала великолепно: потратив на обучение "гальярде" не больше часов, чем остальные дамы, она не сделала сейчас ни одной ошибки. Более того, принцесса танцевала так живо и весело, с таким искусством выполняла резкие повороты и прыжки, что по залу пронёсся восторженный гул. А когда Елизавета в заключительном пассаже подпрыгнула и одновременно повернулась воздухе, а затем плавно опустилась на пол, будто не касаясь руки партнёра, придворные не выдержали и захлопали.

— Теперь ваш черёд! — крикнула Елизавета, запыхавшаяся, но очень довольная. — Надеюсь, вы меня не опозорите.

Музыканты вновь заиграли "гальярду"; принцесса встала у стены, чтобы не мешать танцующим, но всё видеть. Дамы и кавалеры, взявшись за руки, прошлись в первом выходе.

— Отлично, — сказала Елизавета.

Далее последовало несколько движений особым "журавлиным" шагом, сопровождаемы короткими поклонами.

— Неплохо, — сказала Елизавета. — Чуть-чуть поизящнее, и было бы замечательно!

Следующими были короткие прыжки с выставлением ноги назад, называемые "ляганием коровы".

— Ай-ай-ай, — сказала Елизавета, когда одна из дам упала, а вместе с ней упал и кавалер. — А ведь это ещё не настоящий прыжок.

Наконец, дошло и до "прыжков лягушки". Половина танцующих сбились с такта, но зрители, кажется, этого не заметили, потому что вид вздымающихся в воздух дамских юбок и обтянутых шёлковыми чулками ног заставил забыть про огрехи исполнения.

— Боже, — сказала Елизавета, — а сейчас будет целый каскад прыжков...

Упали три дамы, которых не смогли удержать кавалеры, — но самое неприятное, что одна из танцующих подпрыгнула слишком высоко и задела рукавом факел на колоне. Её платье затлелось, дама с пронзительным криком заметалась по залу.

— Полейте её! Полейте её чем-нибудь, а не то она устроит пожар! — закричала Елизавета.

Когда даму спасли, Елизавета хлопнула в ладоши, привлекая к себе внимание.

— Мы ещё только учимся и нам ещё многому надо научиться, — сказала она. — Но мы обязательно научимся всему, чему надо. Не будем отчаиваться, повторим всё сначала.

Она сделала знак распорядителю бала, он — музыкантам, и в третий раз заиграли "гальярду". Елизавета подхватила своего партнёра и вышла в круг.

— Ну-ка, все за мной! — приказала она.

Придворные разбились на пары, однако некоторые из дам и кавалеров, из числа приглашенных на бал, стояли в нерешительности.

— Вы — тоже! — сказала им Елизавета. — Не бойтесь ошибиться, бойтесь ничего не делать.

Десятки пар задвигались в танце. Из-за тесноты они наталкивались друг на друга, падали и выбывали из строя, но принцесса, несмотря ни на что, продолжала "гальярду". В итоге лишь она со своим кавалером да пять или шесть других пар дошли до конца, — и опять, как в первый раз, Елизавета подпрыгнула и повернулась воздухе в заключительном движении, а затем плавно опустилась на пол, будто не касаясь руки партнёра.

Перекрывая восхищённые возгласы, принцесса прокричала распорядителю бала:

— А сейчас что-нибудь поспокойнее. "Кантри-данс", пожалуйста. Здесь мы будем на высоте.

Заиграли "кантри-данс". Его вышли танцевать почти все, не дожидаясь приказа принцессы. Елизавета танцевать не стала. Она села в своё кресло, взяла у слуги вазочку с фруктовым льдом и принялась кушать. Вокруг столпились придворные, не участвующие в танце; они говорили принцессе комплименты, восхищаясь её умением танцевать. Елизавета рассеянно кивала им; вдруг её лицо оживилось, она увидела сэра Джона.

— Дамы! Джентльмены! Прошу вас отойти в сторону, я не вижу танцующих, — сказала Елизавета. — А вы, сэр Джон, встаньте возле меня, мне интересно ваше мнение...

* * *

— Вы тоже считаете, что я хорошо танцевала? — спросила Елизавета, когда они остались вдвоём.

— Бесподобно, моя принцесса, — ответил сэр Джон, улыбаясь в бороду, ибо понял, что Елизавета хочет ещё раз услышать похвалу. — Уверен, восторг ваших придворных искренний: если среди них нет, как вы говорите, ваших друзей, то и врагов сегодня поубавилось. Кто может веселиться, как ребёнок, а поступать, как зрелый человек, — тот вызывает уважение. В отличие от того, кто веселится, как зрелый человек, а поступает, как ребёнок... Из вас получится отличная королева. Королева, которую будут уважать её подданные.

— Вы опять о своём! Сделаем вид, что этих слов не было... А почему вы не танцуете, сэр Джон?

— Помилуйте, миледи, вы, наверное, издеваетесь над стариком. Танцы в моём возрасте? Только людей смешить! — и сэр Джон от души рассмеялся.

— Вы постоянно прибедняетесь, милорд. "Старик, старик!" — передразнила его Елизавета. — Ну, какой вы старик, — вы ещё крепкий мужчина. Вы могли бы жениться, если бы захотели... А правда, почему вы не женитесь? Хотите мы найдём для вас подходящую невесту?

— Жениться? Мне?! — с ужасом воскликнул сэр Джон. — Увольте, ваше высочество, лучше я пойду на каторгу. По моему мнению, супружеская жизнь стоит где-то между четвертованием и сожжением заживо.

— А знаете, в этом я с вами согласна, — неожиданно сказала Елизавета, и глаза её как-то странно блеснули. — Вспомнить, хотя бы, мою мать — для неё супружество закончилось топором палача. Я никогда не выйду замуж.

— Со всем почтением к вам, позвольте мне усомниться в этом, моя принцесса, — сэр Джон покачал головой. — Особы королевской крови не вольны в своих чувствах, они обязаны думать о династических интересах.

— Пусть моя сестра Мария думает о них, — перебила его Елизавета. — Кроме того, разве у нас мало родни?

— Но если вы полюбите кого-нибудь? — мягко заметил сэр Джон.

— Не обязательно выходить замуж, чтобы любить, — отрезала она.

— Вот как? А впрочем, вы правы. Я знаю много примеров большой любви вне брака и совсем мало примеров — любви в браке. Хотя следует заметить, что большая любовь ещё не означает счастливая.

— Вот как? — в свою очередь спросила Елизавета. — Расскажите мне о чём-нибудь подобном, милорд... Глядите, они опять подслушивают, — шепнула она, показывая глазами на придворных, что стояли поодаль от её кресла. — Доносчики, соглядатаи, — всюду им мерещатся заговоры... Так, расскажите же мне, милорд, о большой любви, — повысила голос Елизавета, повернувшись к сэру Джону.

— Пожалуйста, моя принцесса. История из времён моей молодости, если вы пожелаете.

— Рассказывайте.

— Жили тогда два друга, два поэта, — Томас и Генри, если вам интересны их имена. Они были неразлучны, как Орест и Пилад, — дружили, не разлей вода. Оба увлекались поэзией Петрарки, которая был в большом ходу при вашем батюшке, короле Генрихе. Я плохо разбираюсь в поэзии, — не то что мой дядюшка Френсис, считавшийся её признанным знатоком, — но сведущие люди мне говорили, что Томас и Генри сумели приспособить итальянский сонет к нашей английской манере; вот только его размер был для них то слишком мал, то слишком велик.

Не надо, думаю, объяснять, что и Томас, и Генри искали свою Лауру по образцу возлюбленной Петрарки, — а если человек чего-то очень хочет, то он это накличет на собственную голову. Пожалуйте, — каждый из них нашёл себе Лауру и принялся страдать от любви к ней. Точнее сказать, у Томаса было две Лауры, — имя второй нам неизвестно, зато первую мы знаем: с вашего позволения, это была ваша матушка, моя принцесса.

— Он любил леди Энни Болейн? — переспросила Елизавета. — Вот это да! Мне об этом ничего не известно.

— Томас любил её задолго до того, как она стала женой вашего отца, никому не признаваясь в своей любви, — а когда леди Энни вышла замуж, уехал в Италию. Там он нашёл другую Лауру, которую полюбил также страстно и безнадёжно. Как же иначе, ведь он был настоящий поэт, несчастливая любовь для которого всё равно что цветок для пчелы — оттуда он черпает нектар своего вдохновения. Послушайте, что Томас написал своей итальянской возлюбленной на прощание:

Прощай, любовь с законами своими!

Твои крючки меня уж не манят -

Сенека и Платон зовут меня,

Я к совершенству устремляюсь с ними.

Я дорожил ошибками слепыми,

Но твой отказ, терзая и казня,

Мне дал урок бежать, себя храня,

Свободы нерастраченной во имя.

Итак, прощай! Иные души рви,

А власти надо мной пришел конец.

Будь госпожою молодых сердец,

Кидай в них стрелы ломкие свои.

Так долго время тратил я с тобой -

Мне надоело лезть на сук гнилой.

Последние строчки, признаться, несколько грубоваты — "надоело!", "сук гнилой!", "долго время тратил!" — но в целом сонет вполне в духе Петрарки.

— Напрасно вы сказали, что не разбираетесь в поэзии, — смеясь, заметила Елизавета. — Опять прибедняетесь, сэр Джон! Я вижу, что вы знаток не хуже вашего дяди.

— Как вам угодно, моя принцесса, — поклонился сэр Джон. — Я просто болтаю, что в голову взбредёт... На чём мы остановились? Ах, да, теперь о Генри! Его Лаура была землячкой настоящей Лауры — она тоже жила во Флоренции. Её имя было Джеральдина, но Генри уверял, что она была ирландской крови. Во имя любви к этой Джеральдине он решил сделаться странствующим рыцарем, дабы совершать подвиги в её честь. По слухам, где-то он сразился с мельником, которого принял за злое чудовище; где-то освободил каторжников, увидев в них христиан, пленённых сарацинами, — а ещё побил какого-то ремесленника за дурное обхождение с подмастерьями. Закончилось всё тем, что он почти свихнулся, и его родственникам пришлось срочно везти его назад в Англию. На родине он написал прощальные стихи своей Джеральдине:

В краю, где солнце опаляет травы

Иль растопить никак не может лед;

Где жар его — умеренного нрава;

Где люд умен, печален или горд;

В обличьи низком иль в высоком сане;

В ночи бескрайней иль коротком дне;

В погоде ясной иль в густом тумане;

В расцвете юном или в седине;

В аду, иль на земле, иль в кущах рая;

В горах, в долине или в пенном море;

На воле, в рабстве, — где б ни обитал я;

Больным, здоровым, в славе иль в позоре:

Я — твой навек, и это лишь одно

Утешит, если счастья не дано.

— В конце концов, Генри погиб на плахе, ввязавшись в какой-то заговор, — закончил сэр Джон.

— Да, действительно, несчастная любовь, несчастная судьба, — задумчиво произнесла Елизавета. — А какой заговор, вы не знаете?

— Нет, не знаю, — сколько воды с тех пор утекло! Да и память меня всё чаще подводит.

— От заговоров надо держаться подальше, — назидательно сказала Елизавета и громко повторила: — От заговоров держаться надобно подальше! Они бедой грозят нам всем!

— Вы правы, ваше высочество, — упаси нас Бог от заговоров, — столь же громко проговорил сэр Джон.

Елизавета бросил на него тот свой быстрый, пронзительный взгляд, который мог очень многое значить, и встала с кресла:

— Ага, наконец-то следующий танец! Я пошла, милорд, меня ждут.

— Я безмерно восхищён вами, моя принцесса! — поклонился ей сэр Джон...

* * *

Королева Мария плакала на кровати в своей спальне. Ей приснились отец и мать. Они сидели в домашних одеждах, друг подле друга, и любовно беседовали. Мария, маленькая девочка, подошла к ним и спросила о чём-то. Мать засмеялась и ласково поцеловала её в лоб, а отец посадил на колени и крепко обнял.

Дальше они все вместе пошли по длинным-длинным коридорам дворца. Им навстречу попадалось много людей, которые были приветливы и радостны. Открылись большие двери, и Мария с отцом и матерью очутилась в огромном освещённом зале, стены которого терялись вдали, а потолок находился в невообразимой высоте. Зазвучала музыка, которая была так хороша, что вызывала душевное трепетание. Отец взял Марию за руки и повёл её в танце; мать весело улыбалась им. Мария танцевала отлично, у неё сами собой получались танцевальные фигуры. Вокруг слышались одобрительные возгласы; по лицу отца она видела, что он гордится ею.

Потом отец танцевал с матерью и они были очень красивой парой. Марии хотелось прыгать от восторга и хлопать в ладоши. "Это мои папа и мама, это мои папа и мама!", — восклицала она. Отец шутливо погрозил ей пальцем и мать, по-прежнему улыбаясь, сделала знак, чтобы она вела себя прилично.

Затем они втроём оказались на бескрайнем лугу, покрытом изумрудной травой и пышными цветами. В воздухе порхали бабочки, издалека доносилось прекраснейшее пение птиц. Марии не хотелось уходить отсюда; отец уговаривал её, объясняя, что им пора возвращаться. Откуда-то появились три лошади — белая, вороная и каурая. Каурая была меньше других, и отец хотел, чтобы Мария влезла на неё.

Мария боялась: тогда отец подхватил Марию и посадил на лошадь. Его руки были сильными и надёжными, а слова — полны любви и нежности. Мария вцепилась в пышную гриву лошади и понеслась вскачь, сама удивляясь своей ловкости. Отец и мать помчались за ней. "Постой, подожди! Мы тебя догоним!" — смеясь, кричали они.

После Мария опять сидела на коленях у отца. Он рассказывал ей сказку, и Мария засыпала, счастливая, ощущая себя в безопасности в отцовских руках...

Проснувшись в своей спальне, Мария продолжала улыбаться, — а потом поняла, что это был сон и расплакалась. Отослав служанок и фрейлин, она продолжала растравливать себя воспоминаниями: на смену детским пришли более поздние, девические; сладкая тоска по детству сменилась обидой и отчаянием. Мария вспомнила, как уезжала её мать, когда отец решил жениться на Энни Болейн. Она помнила нервные торопливые движения матери, её воспалённые красные глаза и высохшее лицо. Одновременно Мария словно воочию видела, как отец смеётся и нежничает с леди Болейн, но как он холоден и натянуто приветлив с ней, своей дочерью.

Щёки Марии вспыхнули от возмущения и стыда, кулаки крепко сжались, слёзы высохли. Она бормотала слова ненависти и презрения, казнила в своём воображении Энни Болейн и осыпала упрёками отца.

Далее пошли воспоминания о долгих годах одиночества; как-то мельком пронеслись смерть отца и короткое правление брата, заговор Дженни Грэй и окончательное своё утверждение на престоле. Уныло прошли перед глазами придворные церемонии и праздники, — и лишь вспомнив Роберта Дадли, королева улыбнулась.

Посидев ещё немного в задумчивости, Мария позвала челядь, чтобы одеться. Заканчивая свой туалет, она спросила как бы невзначай:

— Какая погода сегодня?

— Отличная, ваше величество, — ответили ей. — Туман рассеялся, облака ушли. Небо ясное, — правда, немного холодновато.

— Хорошая погода в это время года — редкость, — заметила Мария. — Что у нас намечено на сегодняшний день?

— Научный диспут, ваше величество. Итальянские богословы из Падуи вступят в учёный спор с нашими профессорами из Оксфорда. Будет обсуждаться вопрос об источниках спасения человеческой души. Наши профессора считают, что большинство источников спасения находятся внутри человеческой природы, — например, способность противостоять греху и обратиться к праведности. Однако итальянские богословы утверждают, что источники спасения души находятся исключительно вне человеческой природы; даже способность противостоять греху и обратиться к праведности возникает благодаря божественным действиям, а не человеческим усилиям.

Спор обещает быть жарким, ваше величество. Поддержать богословов из Падуи придут их земляки из числа пребывающих у нас итальянцев; в свою очередь, наши студенты придут, дабы оказать поддержку профессорам из Оксфорда. Но опасаться нечего, ваше величество: все меры приняты, чтобы диспут не перерос в массовую драку, — как это было в прошлый раз, когда обсуждалась проблема об универсалиях, то есть общих понятиях в философии.

— Господи Иисусе, — вздохнула Мария, — подумать только, мы спорим об универсалиях! Этот вопрос уже лет сто, как решен в Европе, а мы всё спорим о нём. Нет, всё-таки правы те, кто называет нас провинциалами, — мы действительно живём будто в глухой провинции Европы: одеваемся, как провинциалы, ведём себя, как провинциалы, думаем, как провинциалы... Знаете, мне не хочется присутствовать на этом диспуте. Пусть господа учёные мужи спорят сколько им угодно, — но без меня.

— Разрешите вам напомнить, что вы обещали, ваше величество.

— Извинитесь за меня. Скажите, что врачи предписали королеве прогулки на свежем воздухе, — а так оно и есть, мы не возьмём на душу грех обмана. Сегодня такая погода, что самое время для прогулки, — распорядитесь, чтобы всё было приготовлено для выезда. Я хочу погулять в верховьях Темзы.

— Но, ваше величество, мы не успеем собрать всю вашу свиту! А припасы — вы, ведь, захотите отдохнуть и поесть на природе? Для того чтобы запастись всем необходимым тоже нужно определённое время. Кроме того, надо известить его преосвященство епископа Эдмунда. Он примет меры для обеспечения вашей безопасности.

— Припасов не надо никаких, — мы пообедаем после во дворце; для охраны привлеките конных гвардейцев, — они всегда должны быть наготове; вся свита мне в сопровождение не нужна, — это не официальный выезд, а частная прогулка, — возразила Мария. — Что касается епископа, то даже во имя моей безопасности я не обязана оповещать его о своих действиях. Я хочу сейчас поехать на прогулку, и я поеду. Я королева!

— Конечно, ваше величество. Как прикажете, ваше величество.

— Да, и пригласите этого... как его... молодого джентльмена, которого недавно представил нам сэр Стивен. Его имя Роберт, кажется...

— А, сэр Роберт Дадли! Конечно, ваше величество, как вам угодно.

— Поторопитесь же! Вдруг небо опять затянется облаками...

* * *

Конная процессия королевы медленно ехала по берегу реки. В воздухе чувствовалась морозная прохлада, от лошадей валил пар, их храпение далеко разносилось по округе. День был очень тихим: так тиха бывает природа, когда она ждёт больших и близких перемен. Вода в реке была почти недвижна, лишь еле слышное журчание у берега выдавало её течение; пожухлая трава сникла и прижалась к земле в ожидании скорого снега; растерявшие листья деревья застыли в своей дикой красоте и не шевелили чёрными ветками. Одни вороны и галки носились с беспокойными криками над деревней у леса, да полёвки изредка перебегали дорогу.

— Позовите сэра Роберта Дадли, — сказала королева. — Вам нравится предзимье? — спросил она, когда сэр Роберт приблизился к ней.

— Печальная пора, — неопределённо ответил сэр Роберт.

— В этом и заключается особое очарование, понять которое могут лишь утончённые натуры. Увядание вызывает более глубокие переживания, чем цветение, — не так ли?

— Да, так, ваше величество, — с готовностью согласился сэр Роберт.

Мария искоса взглянула на него. Некоторое время они ехали молча.

— Вы плакали когда-нибудь? — продолжила разговор королева.

— Конечно, ваше величество. В детстве.

— В детстве, — повторила Мария. — А во взрослой жизни?

— Нет, ваше величество.

— Нет... — повторила Мария. — Значит, вы не любили, любви не бывает без слёз... А когда ваш отец и брат... когда их... когда они погибли, — разве вам не было грустно?

— О, да, ваше величество! Мне было грустно, очень грустно, — сэр Роберт насторожился, не понимая, к чему она клонит.

— Вы любили своего отца?

— Как вам сказать, ваше величество... — замялся сэр Роберт.

— Отвечайте прямо, я не держу зла на ваше семейство: это всё в прошлом. Впрочем, я и тогда не держала зла, — мне пришлось подписать указ о казни ваших родственников после той истории с Джейн Грэй. Долг королевы обязывал меня к этому, но я не хотела их смерти. Долг королевы обязывает меня делать многое, чего я не хочу, — будто оправдывалась Мария.

— Мы все в вашей власти, государыня, — напыщенно произнёс сэр Роберт.

Мария кивнула:

— Вы добрый и верный подданный, милорд. Но вы не ответили: вы любили своего отца?

— В определённом смысле, ваше величество.

— Я не понимаю вас.

— Видите ли, мой отец, сколько я его помню, всегда был занят важными государственными делами. Мне он казался недосягаемым: очень умным и очень строгим. А когда я достиг отроческого возраста, он давал мне указания таким тоном, что я чувствовал себя провинившимся солдатом перед взыскательным офицером, — выпалил сэр Роберт, решившись говорить правду. — Любил ли я его? Да, наверное, но больше побаивался.

— Отец совсем не занимался вами в детстве? Не играл, не баловал, не дарил игрушки, не сажал на колени? — Мария с сочувствием посмотрела на сэра Роберта.

— Нет, мадам, ничего этого не было.

— Бедный сэр Роберт, — вздохнула Мария. — Ну, а ваша мама? Она была с вами ласкова?

Сэр Роберт тоже вздохнул:

— Нет, мадам, она была ещё строже, чем отец.

— Бедный сэр Роберт, — повторила Мария и коснулась его руки.

Сэр Роберт вздрогнул; его лошадь испугалась и рванулась вперёд.

— Стой, тпру-у-у! — вскрикнул сэр Роберт. — Молодой жеребец, пугливый, — сказал он, успокоив коня.

— А мой отец и моя мать любили меня, у меня было счастливое детство, — Мария слабо улыбнулась. — Кто бы мог подумать, что потом всё так обернётся...

— Но вы королева, мадам, — возразил сэр Роберт.

— Несчастная королева, — сказала Мария, с особенным выражением взглянула на сэра Роберта и замолчала.

Он смутился.

— Мадам, я, право, не знаю... Мне сложно понять... Я новичок при дворе, и этикет... А с женщинами у меня вообще нет опыта! — сбивчиво пробормотал он.

— Я это заметила, — Мария погрустнела и отвернулась от него.

Сэр Роберт пытался заглянуть ей в лицо, но она смотрела в сторону.

— Я прогневал ваше величество? — спросил забеспокоившийся сэр Роберт. — Мне уехать?

Мария молчала.

— Мне уехать? — повторил сэр Роберт.

Мария молчала.

— Прощайте, ваше величество! Извините меня за то, что доставил вам огорчение. Я уезжаю и больше никогда не появлюсь при дворе! Это не для меня, — отчаянно воскликнул сэр Роберт и дернул лошадь за поводья, чтобы умчаться прочь.

— Погодите, — остановила его Мария. — Господи, как ребёнок... — проговорила она про себя. — Мы с вами стоим друг друга, — сказала она вслух с невесёлой усмешкой.

— Ваше величество?..

— Поклянитесь, что вы будете мне верны и никогда не предадите, — жёстко проговорила Мария.

— Ваше величество! — возмущённо вскричал сэр Роберт. — Как вы можете подумать, что я... Что мне... Я клянусь, ваше величество!

— Тише, тише, я вам верю, — сказала Мария, оглядываясь на свиту. — Однако что же мы едем шагом? — прибавила она. — Давайте покажем, как мы умеем ездить верхом. Ну-ка, в галоп! — королева хлестнула стеком своего коня. — Попробуйте догнать меня, милорд!.. А вы не отставайте, живо за нами! — крикнула она через плечо придворным.

* * *

— ...Как могло случиться, — спрашивал сэр Томас сидящих перед ним джентльменов, — как могло случиться, что мы только теперь узнали о поездке королевы Марии за город? Вы понимаете, какой шанс мы упустили? Марию сопровождали всего несколько конных гвардейцев, с которыми мы легко справились бы, — об её придворных я не говорю, они разбежались бы при первых признаках опасности. Мы были в полушаге от победы и не взяли то, что само шло нам в руки: уже вчера мы объявили бы о низложении Марии, и королевой стала бы Елизавета. Всё было бы уже позади, а сейчас перед нами снова неясное будущее. Бог не любит ленивых и нерасторопных, он помогает деятельным и трудолюбивым — он отвернётся от нас, если мы и дальше будем столь же беспечны. Кто знает, предоставит ли он нам ещё одну возможность, не истощено ли его терпение нашим бездействием, не найдёт ли он другие пути к благой цели? Кто знает... Нельзя забывать и о том, что каждый день промедления увеличивает для нас опасность быть раскрытыми — заговоры не могут длится долго.

— Я предлагаю взорвать Уайт-холл, — сверкнув глазами, сказал худощавый джентльмен. — Вы правы — ждать нечего, надо действовать немедленно. Заложим бочки с порохом под королевский дворец и взорвём его.

— Вы с ума сошли! — с ужасом вскричал джентльмен полного телосложения. — Какое неслыханное злодейство! От нас отвернутся все порядочные граждане, мы навеки запятнаем себя позором, — не говорю уже о священной королевской крови, которая будет жечь наши руки.

— Мои руки она жечь не будет, — желчно заметил худощавый джентльмен. — Монарх должен править по законам божеским и на благо своего народа. Если монарх нарушает это правило, он теряет святость, он делается обычным человеком, — более того, преступником! — и его должна постигнуть жестокая кара. В Писании сказано, что неправедному царю нет места на земле; кто убьёт его, совершит богоугодное дело.

— Нет, нет, нет! Ничего не желаю слушать! — полный джентльмен зажал уши. — То, что вы предлагаете, чудовищно. Такие способы борьбы не для нас: наши руки должны остаться чистыми.

— А я согласен — надо взорвать Уайт-холл! — закричал сэр Эндрю. — Если мы ввязались в эту историю, нужно идти до конца. И к чёрту чистые руки — важен результат!

— Тише, милорд! Вы пьяны, как всегда, и несёте бог весть что, — раздражённо проговорил полный джентльмен.

— Вам не нравятся моё поведение и мои слова? — сэр Эндрю подбоченился и поправил шпагу. — Уж не хотите ли вы преподать мне урок вежливости? Мы можем хоть сейчас выйти во двор, чтобы потолковать о хороших манерах.

— Джентльмены, успокойтесь! Не забывайте, что у нас есть высокая цель: борьба за истинную веру, за правду и справедливость, — внушительно сказал сэр Томас. — Мы не будем взрывать королевский дворец...

— Правильно, — не удержавшись, перебил его полный джентльмен.

— ...И не потому, что боимся замарать руки, — продолжал сэр Томас. — Коли мы занялись политикой и заговорами, о чистоте рук надо забыть.

— Ага, значит, я прав! — вставил худощавый джентльмен.

— Нет, не правы, — возразил сэр Томас. — Я уверен, что взрыв Уайт-холла — даже если можно было бы его осуществить — и убийство королевы Марии не принесут нашей многострадальной стране облегчения: сторонники Марии немедленно обвинят в убийстве Елизавету — её назовут узурпатором и злодеем, а Марию объявят мученицей. Тёмный народ поверит в это, и Елизавете придётся бороться со своим народом... Я уверен, что мы должны действовать по намеченному плану: мы должны захватить Марию и заставить её отречься в пользу Елизаветы — это единственный путь спасения Англии.

— Вы в этом уверены... — пробурчал сэр Эндрю. — А нам-то что до вашей уверенности?

— Да, я уверен, — твёрдо повторил сэр Томас, — и я объяснил вам, на чём зиждется моя уверенность... Давайте не допускать больше оплошностей; давайте усилим наблюдение за дворцом и каждую минуту будем готовы выступить. Я, со своей стороны, сделаю ещё кое-что для осуществления нашего плана, — но об этом после... Джентльмены, прошу вас сейчас разойтись, и не забывайте о бдительности. До свиданья, господа.

— Разговоры, разговоры — одни разговоры, — проворчал сэр Эндрю, вставая из-за стола. — Как тут не запить от тоски.

Джентльмен полного телосложения презрительно покосился на него; худощавый джентльмен хотел что-то сказать, но сдержался и промолчал.

...Сэр Томас подождал, пока затихнут их шаги в коридоре, потом встал, подошёл к двери и спросил человека, стоящего на страже:

— Он не приходил?

— Нет, милорд.

Сэр Томас прислушался.

— Что-то сегодня тихо в "Свиной голове". Нет посетителей?

— Почти никого, милорд.

— Плохо. В такой день мы здесь на виду.

В тот же миг раздался громкий хохот и мужской голос затянул весёлую песню.

— Узнаю сэра Эндрю, — сказал сэр Томас. — Хоть какая-то польза от этого джентльмена: кто заподозрит, что он заговорщик?

Вернувшись к столу, сэр Томас сел, отодвинул свечу и прикрыл ладонью глаза. В последнее время он мало спал, его глаза слезились от бессонницы и с трудом выносили яркий свет.

* * *

Ждать пришлось долго, сэр Томас отчаянно боролся с дремотой. Наконец, скрипнула дверь, и в комнату вошёл сэр Джон.

— Вот и я, милорд! Заждались?

— Признаться, да. Присаживайтесь, — сэр Томас указал ему на табурет.

— Благодарю вас. У меня есть уважительная причина для опоздания — принцесса Елизавета затеяла игру в мяч по новым правилам, и это было так увлекательно, что даже я, старый дуралей, гонялся за мячом наряду с молодёжью, — улыбнулся сэр Джон.

— Вот как? Значит, настроение Елизаветы по-прежнему бодрое? — устало спросил сэр Томас, потирая веки.

— По-прежнему, милорд.

— Но вы посвятили её, наконец, в наши планы?

— Я говорил вам при прошлой нашей встрече, что принцесса умна и осторожна, поэтому мне не надо было подробно рассказывать о наших планах, достаточно было намёков.

— То есть вы так ничего ей и не сказали? — сэр Томас с крайним неудовольствием посмотрел на сэра Джона.

— Напротив, я сказал Елизавете всё, но о заговоре не было упомянуто.

— Как это возможно?

— Вы удивляете меня, милорд, — усмехнулся сэр Джон. — Разве слова выражают наши тайные мысли и намерения? Вам лучше меня должно быть известно, что слова, наоборот, скрывают их. Использовать слова для сокрытия своих тайн умеют все, однако глупцы выдают себя случайными оговорками, интонацией, жестами, выражением лица, а умные пользуются подобными приемами осознанно — таким образом, можно вести секретный разговор, не называя вещи своими именами. Даже если этот разговор будет подслушан, шпиону не удастся понять его смысл: согласитесь, что всего один упущенный многозначительный жест делает такой разговор непонятным для постороннего.

— Спасибо вам за разъяснение, милорд, но, право же, я слишком устал для софических рассуждений, — резко произнёс сэр Томас. — Ответьте просто: Елизавета знает, что в ближайшее время от неё потребуются быстрота и решительность?

— Уж не знаю, как вам и ответить, милорд. Боюсь, что вы опять рассердитесь, поэтому для простого ответа я подниму и опущу брови, — и сэр Джон произвёл это движение.

Сэр Томас глядел ему в глаза и молчал; сэр Джон тоже молчал и глядел в глаза сэру Томасу. Прошло несколько мгновений; сэр Томас отвёл взгляд, снова потёр веки и со вздохом произнёс:

— Извините меня, милорд, если я вас обидел. Неудачи преследуют нас: вчера мы упустили шанс захватить Марию. Она выезжала из Лондона с небольшой свитой, но мы слишком поздно узнали об этом — ничего уже нельзя было предпринять. Проклятый епископ Эдмунд, — он так усилил охрану дворца, что мы не успеваем вовремя получать сведения оттуда! — сказал сэр Томас с тихим отчаянием. — Однако и епископ совершает ошибки, — чему пример вчерашний выезд королевы без должных мер безопасности. В этой ситуации я вижу единственный выход: привлечь на нашу сторону Роберта Дадли. Мария доверяет ему, он почти неотлучно находится при ней.

— Ни в коем случае! — горячо возразил сэр Джон. — Я думал, что этот вопрос закрыт. Вы согласились со мной, что сэр Роберт — не тот человек, который способен на участие в заговоре.

— У нас нет другого выхода, — повторил сэр Томас. — Я попробую поговорить с Робертом Дадли... Не возражайте! Это единственный выход... Я вас пригласил вот зачем: если со мной что-нибудь случится, если наше дело провалится, — постарайтесь, чтобы Елизавета не пострадала. Я знаю, вы сумеете отвести от неё подозрения. Заклинаю вас, сберегите Елизавету! Сберегите её для Англии!

— Вряд ли мне удастся отвести от неё подозрения в том, что она хочет стать королевой, — покачал головой сэр Джон, — для этого мне пришлось бы переубедить всю нашу страну, да ещё и Европу в придачу. Однако обещаю вам сделать всё возможное, чтобы эти подозрения не превратились в уверенность.

— Благодарю вас, милорд, — сэр Томас опустил голову на руки и закрыл глаза.

Сэр Джон поднялся из-за стола.

— Чей это голос раздаётся в общем зале? — сказал он. — Никак, это сэр Эндрю? Пойду к нему — отчего бы мне не выпить в компании старого друга?

— Прощайте, сэр Джон.

— Надеюсь, что Господь, которому вы столь преданно служите, спасёт вас, сэр Томас.

Часть 5. Провал

Во дворце королевы Марии готовились к церемонии вручения наград. Слухи об избранных счастливцах давно будоражили столицу, но до последнего момента никто ничего точно не знал. Любопытство ещё больше подогревалось тем, что во дворец были приглашены многие джентльмены, достойные милости королевы — и втайне каждый из них верил, что именно он будет отмечен её величеством. Вместе с ними приехали их жены и дочери, которые с нетерпением ждали начала церемонии.

В Тронном зале было так тесно, что нельзя было пройти, а люди всё прибывали и прибывали. Окна, наглухо закрытые по случаю холодной погоды, запотели; воздух в зале был душным и спёртым, дамы обмахивались веерами, мужчины утирались платками; хуже всех приходилось пожилым господам, которые едва стояли на ногах.

Минул означенный час церемонии, прошло ещё четверть часа, полчаса, три четверти часа, — королева не появлялась. Двум старикам сделалось плохо, слуги вывели их в переднюю, где было прохладнее; разговоры, вначале приглушенные, становились всё громче, порой слышался смех. Через час с четвертью стала нарастать тревога: собравшиеся вопросительно посматривали на недвижных гвардейцев у дверей и на окаменевшего церемониймейстера. Уж не случилось ли чего-нибудь? Может быть, начались волнения в народе? Или из-за границы поступили дурные вести? А может быть, упаси Боже, случилось что-нибудь с её величеством?

Некоторые джентльмены, протискиваясь через толпу, как бы невзначай приближались к церемониймейстеру и вели между собой беседу, в которой задавали сами себе вопросы о состоянии королевы и выражали надежду, что с ней всё в порядке. Однако церемониймейстер не поддавался на такие уловки и продолжал стоять, как каменный истукан.

Через полтора часа ожидание сделалось невыносимым; разговоры прекратились, и лишь тяжелые вздохи раздавались со всех сторон. Королева не появлялась...

А Мария всё это время примеряла платья. Обычно она не любила долго одеваться, заранее зная, в каком наряде выйдет на люди, но сегодня это было не так. Не подлежало сомнению, что при вручении наград королева должна быть в пышном парадном платье, однако нельзя было надевать платье из числа тех, в которых она выходила на важные государственные церемонии, — вручение наград было знаком монаршей милости, но не праздником государственного значения.

Лучше всего в данном случае подошло бы платье, годное для посещения парламента или для встречи с представителями благородного сословия, — ибо посещая парламент или встречаясь с благородным сословием, королева тоже изъявляла милость по отношению к своим подданным, — однако такое платье было скучным, хоть и дорогим. Марии же не хотелось сегодня выглядеть скучной, — наоборот, она хотела, чтобы её вид был вызывающим.

Она задумала сделать на церемонии вручения наград нечто такое, во что не посвятила даже лорд-канцлера; это могло вызвать бурю в Лондоне, и Марию, поэтому, обуял авантюрный дух. Фрейлины и горничные не узнавали свою королеву: она была в приподнятом, нервическом настроении, — от неё будто искры сыпались...

Опоздав на два часа к началу церемонии, Мария всё-таки выбрала себе подходящий наряд. Он состоял их двух частей: нижнее атласное платье светло-зелёного цвета было сплошь выткано крупным золотым, растительным узором; верхнее, бархатное платье также было зелёным, но чуть темнее и с большим вырезом, расширяющимся от пояса к ногам и показывающим нижнее платье. Меньший вырез шёл от груди к плечам и заканчивался большим стоячим воротником из накрахмаленных кружев. Рукава верхнего платья доходили до локтей, а дальше спускались рукава нижнего с манжетами из тех же кружев, что воротник.

На грудь Мария повесила брошь с изумрудом, голову закрыла коротким бархатным чепцом с кружевными краями и на него тоже приколола брошь с изумрудом, но меньшего размера. Перчатки зелёного бархата, под платье, были прошиты золотой нитью; на пальцы были надеты шесть изумрудных перстней восточной работы.

Совершенно поразила королева своих камеристок, когда приказала густо напудрить и напомадить своё лицо, — до нынешнего дня Мария не увлекалась гримом. Новшеством стало и применение духов — королева питала к ним какое-то странное предубеждение, пользуясь только гвоздикой, — но сейчас в ход пошли лаванда, жасмин, цитрус и амбра с мускусом.

Постояв перед зеркалом ещё пару минут, Мария сказала:

— Я готова...

* * *

Когда двери в королевские покои распахнулись, когда два трубача в красных одеждах вышли из них, вскинули серебряные горны и протрубили сигнал, когда они опустили горны, а церемониймейстер, выждав мгновение, стукнул тростью об пол и провозгласил выход её величества, — зал сначала замер, а затем все собравшиеся с облегчённым вздохом опустились на колени.

Мария заняла своё место на троне, у подножья его встал лорд-канцлер; церемониймейстер второй раз стукнул тростью об пол, подавая знак подняться с колен. Сэр Стивен взглянул на королеву, она кивнула ему, чтобы он начинал.

— Во имя Господа нашего Иисуса Христа, во имя Святой Живоначальной Троицы, во имя апостолической Церкви Христовой — её величество королева Мария правит Англией с набожностью и кротостью, подобно тому, как благочестивый Соломон, сын Давида, правил царством Иерусалимским во имя Бога-Вседержителя, — торжественно произнёс сэр Стивен. — Находя надёжную опору в подданных, её величество королева Мария с великой радостью отмечает их заслуги и не оставляет своих верных слуг милостивым вниманием... Бог, Англия и королева! — крикнул сэр Стивен.

— Бог, Англия и королева! — дружно подхватил зал.

— По повелению её величества награждаются... — сэр Стивен не спеша достал свиток бумаги, скреплённый государственной печатью, развернул его и сделал долгую паузу. По залу пронёсся нетерпеливый стон.

— Награждаются... — повторил сэр Стивен и снова замолк.

— Ах! — раздался пронзительный вскрик и одна из дам упала в обморок.

— Награждаются, во-первых... — сэр Стивен замолчал, как будто вчитываясь в бумагу. Послышалось падение ещё одного тела.

— Во-первых, награждаются десятью фунтами каждый и благодарственным письмом королевы... — сэр Стивен сделал паузу: — ...Джентльмены из нижней палаты парламента, которые способствовали и способствуют утверждению законного основания власти её величества, пресекают преступные поползновения на власть и наносят с помощью законов тяжелые, но справедливые удары по злоумышленникам. А именно награждаются... — и сэр Стивен перечислил несколько фамилий.

Названные им джентльмены, пунцовые от удовольствия, подошли к трону и встали на колени перед королевой.

— Я рада, — сказала Мария.

Джентльмены из парламента получили свои награды, поднялись и проговорили нестройным хором:

— Мы счастливы, ваше величество. Наша жизнь принадлежит вам. Бог, Англия и королева!

Низко поклонившись, они отошли в сторону.

— Во-вторых, награждаются джентльмены из полиции, которые доблестно охраняли и продолжают охранять порядок на улицах наших городов. Как солдаты на поле боя, эти джентльмены принимают на себя первые удары врагов её величества, а также борются с теми, кто не желает честным путём добывать свой хлеб и вносить свою долю в благосостояние нашего государства. Десятью фунтами и грамотой от королевы награждаются... — сэр Стивен зачитал фамилии.

Джентльмены из полиции встали перед королевой на колени.

— Я рада, — сказала Мария.

— Бог, Англия и королева! — воскликнули они, получили награды и вернулись на свои места.

— В-третьих, награждаются священнослужители из Совета по делам церкви, руководимого его преосвященством епископом Эдмундом, — продолжал сэр Стивен и посмотрел на епископа, стоявшего возле трона. Епископ скромно потупился.

— В смутные времена, которые пережила Англия, апостолическая церковь сильно пострадала, а вера пошатнулась, — опустив бумагу, говорил сэр Стивен. — Её величество королева Мария с благословения святейшего папы восстановила Церковь Христову в нашей стране: вновь мы видим божьи твердыни монастырей, слышим благостное пение монахов, ощущаем небесную благодать в храмах, очищенных от скверны. Воистину, королева вернула нам жизнь христианскую и возродила надежду на вечное спасение! В милости своей её величество оценила и труды священнослужителей из Совета по делам церкви в этом богоугодном деле... — сэр Стивен заглянул в бумагу и зачитал их имена и должности. — Каждый из них получит по двадцать фунтов вознаграждения и благодарственную грамоту от королевы.

Священнослужители склонились перед королевой.

— Я очень рада, — сказала Мария.

— Бог, Англия и королева, — проговорили они и встали поблизости от трона.

— В-четвёртых, её величество королева Мария особым рескриптом и денежным вознаграждением в сто фунтов отмечает многолетний несравненный труд на благо королевства старейшины парламента сэра Гуго...

Среди собравшихся послышался изумлённый шёпот:

— Сэр Гуго? Так он ещё жив? Бог мой, — вот уж действительно, живая легенда!

— Сэр Гуго впервые сел на парламентскую скамью, когда Англией правил его величество Генрих Седьмой, дедушка нашей королевы, — сэр Стивен поклонился Марии. — Сэр Гуго заседал в парламенте при его величестве Генрихе Восьмом, отце нашей королевы, — сэр Стивен поклонился Марии. — Сэр Гуго решал парламентские дела при его величестве Эдуарде Шестом, брате нашей королевы, — сэр Стивен поклонился Марии. — Сэр Гуго продолжает бывать в парламенте и сейчас, при её величестве королеве Марии Первой — сэр Стивен поклонился Марии. — Пятьдесят лет парламентской деятельности, верность престолу и Англии, незапятнанная репутация политического деятеля — вот что снискало сэру Гуго милость королевы и заслуженную славу... Сэр Гуго, прошу вас выйти вперёд.

Люди в зале переглядывались, разыскивая сэра Гуго. Его не было видно, зато какой-то молодой человек подошёл к сэру Стивену, шепнул ему что-то и передал бумагу.

— Прошу прощения, ваше величество, прошу прощения, дамы и господа, но мне сообщили, что сэр Гуго в силу своего преклонного возраста и болезней не смог сегодня прибыть во дворец, — сказал сэр Стивен. — Что же, мы отправим к нему домой группу наиболее уважаемых джентльменов для вручения награды, — сэр Стивен вопросительно посмотрел на королеву.

— Я очень рада, — ответила она.

— Однако сэр Гуго, будто предвидя высочайшую милость, направил её величеству письмо, — прибавил сэр Стивен. — Если ваше величество позволит, я перескажу его.

Мария кивнула. Сэр Стивен бегло прочитал про себя то, что было написано в письме, а потом проговорил во всеуслышание:

— Сэр Гуго нижайше благодарит её величество за оказанную честь; впрочем, он считает, что её величество слишком добра к нему и милует не по его скромным заслугам... Он молит Бога о здравии королевы, а также о здравии и благополучии всех членов августейшей фамилии. Он готов до последнего вздоха служить королям Англии... Да, вот образец преданности Богу, Англии и королеве, — проговорил сэр Гуго с большим чувством.

Зал захлопал.

— Господин лорд-канцлер, — сказала Мария, — подготовьте указ о посвящении сэра Гуго в рыцари Ордена Подвязки. Мы желаем видеть его среди достойнейших из достойных.

— О, ваше величество, — склонился сэр Стивен перед королевой, а по залу прошёл завистливый гул.

— Засим церемония... — хотел было произнести сэр Стивен заключительные слова, но Мария перебила его:

— Мы хотели отметить заслуги перед нами ещё одного джентльмена... Сэр Роберт Дадли, подойдите ко мне!

— Ох! — выдохнул зал.

Смущаясь и краснея, к трону пробрался сэр Роберт.

— Мы решили наградить этого джентльмена в знак нашей признательности за верность нам, — повысила голос Мария. — Он показал её, отрёкшись от заблуждений своей семьи и придя к нам на службу... Сэр Роберт, вы награждаетесь изображением королевы, заключённым в золотую оправу, — Мария вытащила маленький овальный портрет на цепочке и передала сэру Стивену. — Господин лорд-канцлер, вручите награду.

Сэр Стивен, уже оправившийся от растерянности, с широкой улыбкой принял портрет и передал его сэру Роберту.

— Милость её величества безгранична, — громко произнёс сэр Стивен, — и всякий, кто верно служит ей, не останется без внимания.

— Бог, Англия и королева, — едва смог вымолвить сэр Роберт, а королева подставила ему руку для поцелуя.

Зал затрепетал. Сэр Роберт поцеловал руку королевы, и бочком втиснулся в толпу.

— Засим церемония награждения закончена, — как ни в чём не бывало сказал сэр Стивен. — Дамы и господа, возблагодарим королеву!

— Да хранит Господь её величество! — хором проговорили все, кто были в зале.

* * *

После церемонии вручения наград состоялся обед для узкого круга лиц, этих наград удостоенных. Богато сервированный, украшенный лентами и цветами обеденный стол был заставлен огромными блюдами с мясом, дичью, рыбой, с фруктами и сладостями. Высокие кувшины с вином стояли на отдельном столе; по знаку гостей виночерпии наполняли им чаши.

Рассаживал гостей за столом церемониймейстер: на дальних концах — джентльменов из полиции и парламента с их дамами, ближе к середине — священнослужителей из церковного Совета, а по центру, рядом с королевой, лорд-канцлера — с правой стороны, и епископа Эдмунда — с левой. Оставалось найти место для неожиданно приглашенного сэра Роберта Дадли; поразмыслив, церемониймейстер решил поместить его в торце стола, на стульчике около джентльменов из парламента — это было хорошее место для молодого человека, начинающего карьеру при дворе и в государстве.

Однако королева сразу же нарушила этот естественный порядок.

— Позовите ко мне сэра Роберта Дадли и поставьте кресло для него, — приказала она.

Сэр Роберт поднялся, как приговорённый на казнь; дамы, находящиеся в зале, многозначительно переглянулись, а церемониймейстеру стало дурно — ему пришлось ухватиться за край стола, чтобы удержаться на ногах.

— Ваше величество, — пролепетал он, — но это же нарушение всех обычаев. Мы во дворце, мы не на охоте; этикет, ваше величество, не позволяет нам...

— Королева имеет право на всё, — перебил его сэр Стивен. — Если её величество пожелает, она может посадить возле себя хоть трубочиста. Делайте, как велит королева, — и он сам отодвинул своё кресло, освободив место для сэра Роберта.

— Ну вот, вас оттёрли в сторону, — успел шепнуть епископ Эдмунд. — Этот мальчишка сядет на место лорд-канцлера.

— Ничего, — беззвучно произнёс сэр Стивен. — Задержитесь после обеда, есть новости...

Вопреки обыкновению, на обеде гостей веселили шуты, жонглёры и акробаты: Мария не любила шутовские представления с дерзкими выходками, но сегодня было сделано исключение.

На середину зала выбежали два шута. У одного была в руках флейта, другой держал свирель; к коленям с внутренней стороны были привязаны литавры, так что сдвинув ноги, можно было произвести оглушительный звон.

— Ваше величество, достопочтенные господа, с вашего позволения позвольте представиться! — закричал первый из них, ударив в литавры и просвистев на флейте. — Мы два дурака, мы двое плутов: вот это — Пит! — он показал на своего товарища.

— А это — Бенни! — товарищ показал на него.

— Ослы — ученые мужы по сравнению с нами! — продолжал кричать первый шут.

— Жулики, воры и проходимцы — честнейшие люди, если поставить нас на одну доску! — подхватил второй.

— Таких дураков и плутов ещё не видел белый свет!

— Мы готовы пуститься во все тяжкие!

— Да только ничего у нас нет...

— Потому что мы — дураки! — крикнули оба и сыграли свою нехитрую музыку.

Королева сделала вид, что хлопает им, тогда похлопали и её гости.

— А теперь мы вам споём песенку о наших приключениях, — объявил шут, — и вы сами поймёте, какие мы дураки и плуты!

Первый куплет они пропели хором:

— Мы два шута, мы два шута:

Вот это — Пит, а это — Бенни.

И мы не стоим ни черта,

В карманах нет у нас и пенни!

Дальше запел первый шут:

— Жениться как-то я решил,

Невесту я себе нашёл.

До свадьбы с нею согрешил,

И тут же от неё ушёл!

— Вот плут! — закричал второй шут. — Где вы ещё видели такого развратника? Кто же бросает обесчещенную невесту?!

— Мы два шута, мы два шута:

Вот это — Пит, а это — Бенни.

И мы не стоим ни черта,

В карманах нет у нас и пенни!

— пропели затем оба шута, сопровождая пение литаврами, флейтой и свирелью.

Следующий куплет исполнил второй шут:

— Вот я наследство получил:

Работал дядя мой, как вол.

А я в неделю всё пропил,

И снова стал и нищ, и гол!

— Вот это дурак! — крикнул первый шут. — Виданное ли дело, промотать наследство? Нет другого такого дурака!

И оба они пропели:

— Мы два шута, мы два шута:

Вот это — Пит, а это — Бенни.

И мы не стоим ни черта,

В карманах нет у нас и пенни!

— Но вы послушайте, что я сделал! — воскликнул первый шут:

— Меня хозяин поучал,

Считал он каждый грош.

А я казну его взломал,

Приставив к горлу нож!

— Тебе место на виселице! — прокричал второй шут. — Позарился на чужие денежки! Что за негодяй!

— Мы два шута, мы два шута:

Вот это — Пит, а это — Бенни.

И мы не стоим ни черта,

В карманах нет у нас и пенни!

— прокричали оба шута.

— И еще раз про меня! — выступил второй шут. — Вы ещё не знаете всех моих пороков:

— От бедности солдатом стал,

Сержант кричит: "Вперёд! Ура!".

Но я обратно побежал,

Решив, что мне домой пора!

— Каков мерзавец! Он трус и не любит родину! — вскричал первый шут.

— Мы два шута, мы два шута:

Вот это — Пит, а это — Бенни.

И мы не стоим ни черта,

В карманах нет у нас и пенни!

Литавры, свирель и флейта повторили последний куплет, затем литавры ужасающе прозвенели напоследок, — и шуты низко склонились перед королевой, ожидая одобрения или порицания.

Мария беззвучно похлопала в ладоши; дамы и джентльмены за столом захлопали во всю силу.

— Да, вот это дураки! Плуты отчаянные! Их бы, в самом деле, на виселицу! — смеясь, кричали гости.

Шуты ушли, выступление продолжили акробаты со своими номерами. Сэр Роберт, успевший выпить два кубка крепкого вина, тоже смеялся.

— Вам весело? — спросила его Мария.

Сэр Роберт поперхнулся и робко глянул на неё:

— Да, ваше величество.

— Я знала, что вам понравится. Веселитесь, милорд, не стесняйтесь, сегодня у нас праздник, — ласково проговорила Мария. — Выпейте за здоровье своей королевы.

— За здоровье вашего величества, — поднял кубок сэр Роберт.

— Предложен тост за здоровье её величества! — провозгласил церемониймейстер.

— За здоровье её величества! — подхватили, вставая, гости.

Мария поблагодарила их улыбкой и пригубила из своей чаши.

— А мой подарок вам понравился? — спросила она сэра Роберта, когда все уселись на свои места.

— Ваше величество, у меня нет слов, — сказал сэр Роберт, с ужасом чувствуя, что его язык начинает заплетаться. — Он выше всего, что может быть... И вы на этом портрете такая красивая...

— Красивее, чем в жизни? — уколола его Мария.

— Нет, нет, ни в коем случае! В жизни вы гораздо красивее, — сэр Роберт возмущённо замахал руками. — То есть я хочу сказать, что вы красивая и на портрете, и в жизни. Вы везде красивая, ваше величество!

— Благодарю вас, милорд. Носите же этот портрет с собой, на груди, пусть ваша королева всегда будет с вами, — сказала Мария, наклонившись к уху сэра Роберта. Её нежное дыхание щекотало его; он поёжился и засмеялся.

Епископ Эдмунд, с огромным неудовольствием наблюдавший эту сцену, выразительно посмотрел на сэра Стивена. Тот пожал плечами и беззвучно повторил: "Ничего страшного". Епископ хмыкнул и покачал головой.

— Ваше величество, я не знаю, как выразить свою признательность, — сэр Роберт едва смог выговорить последнее слово. — Моя жизнь и моя смерть принадлежат вам. Делайте со мной, что хотите: я весь в вашей власти!

— Тише, милорд, — Мария коснулась его руки. — Через два дня, вечером, после смены караула, приходите в парк на наше место. Мы поговорим о том, что вы ещё можете сделать для меня. Во дворце будет мало людей — у нас будет день отдыха.

— Ваше величество, я приду, даже если буду умирать, — так громко прошептал в ответ сэр Роберт, что его услышали не только сэр Стивен и епископ Эдмунд, но и церемониймейстер.

— Тише милорд, на нас смотрят, — шепнула Мария и громко сказала: — Прекрасное выступление, эти акробаты изрядно нас позабавили. Господин церемониймейстер, кто у вас следующий?..

Больше королева не шепталась с сэром Робертом, а он так усердно отдавал дань вину, что лакеям пришлось дважды выводить его освежиться, — впрочем, он не был исключением из числа других джентльменов, присутствовавших на обеде.

* * *

— ...Я не понимаю, почему вы так беспечны, — говорил епископ Эдмунд, когда он и лорд-канцлер заперлись по окончании обеда в комнате Королевского Совета. — Мария ясно дала понять, что она сделала свой выбор: Дадли занял место возле неё на обеде, и боюсь, что он же скоро займёт первое место в государстве.

— Этого не случится, — возразил сэр Стивен, вытянувшись в кресле и блаженно щурясь на огонь в камине. — Неужели вы до сих пор не поняли, что сэр Роберт Дадли никогда не займёт ни первое, ни второе, ни даже третье место в государстве. Такому актёру, как он, вообще не место на политической сцене, — в лучшем случае, он годится на роль статиста, но и она, пожалуй, слишком сложна для него.

— Оставьте ваши шуточки, милорд, — раздражённо сказал епископ. — Вы забываете, что главный действующий персонаж у нас — женщина, а значит, можно ожидать самых невероятных выходок, особенно когда дело касается любовных чувств.

— Вот именно потому, что главный персонаж у нас женщина, и дело касается любовных чувств, мы в точности можем угадать дальнейший ход пьесы. Если бы главным персонажем был мужчина, то возможны были бы какие угодно неожиданности — кто знает, что у мужчины в голове? — сэр Стивен взглянул на епископа и будто подмигнул ему. Епископ вздрогнул.

— Вы же понимаете, мой дорогой епископ, что в мужской голове могут возникнуть такие мысли, от которых сам сатана пришел бы в изумление, — а может быть, сам Господь Бог, — продолжал сэр Стивен. — А прибавьте к этому честолюбие и амбиции, — и вы получаете непредсказуемую игру со сплошными неожиданностями. У женщины — не то; ею движет желание простое, как ячменное зернышко, — любить и быть любимой. Стоит лишь мелькнуть огоньку любви, и женщина мчится на его свет, как мотылёк; стоит огню любви погаснуть, и женщина, подобно летучей мыши, мечется в ночной тьме. Однако бывает и так, что огонь любви оказывается ложным. Если вы когда-нибудь плавали по морям, то видели, конечно, обманные огни, которые разжигают разбойники на берегу, чтобы завлечь корабль в ловушку и поживиться добычей. Много таких ложных маяков горит и в нашей жизни, а женщинам особенно следует их остерегаться, учитывая непреодолимое женское стремление к огню... Однако мало кто может сравниться с обманутой женщиной: ярость львицы, говорят, столь страшна, что никто из живущих на земле не устоит перед ней, — но ярость обманутой женщины страшнее ярости львицы... Вы понимаете, о чём я толкую, ваше преосвященство? Ход нашей пьесы нетрудно предугадать: главный персонаж — женщина; она стремится к любви, но будет обманута. Что она сделает, по-вашему?

— Придёт в ярость? — догадался заметно повеселевший епископ.

— Вы говорите о её чувствах, а я спрашиваю о действиях. Она растерзает своего обидчика, а точнее, своих обидчиков, — вот что она сделает, не так ли? — заключил сэр Стивен с победной интонацией в голосе. — Другого просто не дано, — это вечная история, которая вновь и вновь повторяется в жизни.

— Я вас понял, милорд. Но как вы убедите королеву, что она попала на свет ложного маяка?

— Мы с вами умные люди, ваше преосвященство. Мы не зря поставили на Роберта Дадли — это тёмная лошадка, но тем она и хороша: никому не известно, чего от неё ждать, — а вдруг она придёт первой? Мы с вами сорвали неплохой куш, ваше преосвященство, — через тёмную лошадку мы вышли на заговорщиков. Они пытались связаться с сэром Робертом, — быстро произнёс сэр Стивен, приблизившись к епископу и глядя прямо ему в глаза.

— Что?! Как? Не может быть! — растерялся епископ Эдмунд. — Но почему мои люди мне не доложили?

— Человек, искавший встречи с Робертом Дадли, был очень осторожен, — вот ваши люди и не доглядели. Но мои не упустили его; слежка дала отличный результат — теперь мы знаем имена тех, кто участвует в заговоре, и даже планы злоумышленников нам известны.

— Боже мой, но откуда?.. Как вам это удалось? Неужели ваши люди лучше моих? — разволновался епископ. — У вас, что, есть своя тайная полиция?

— Конечно, есть, — легко признался сэр Стивен. — Я лорд-канцлер, мне положено раньше других узнавать важные новости. Ну, ну, ну, не расстраивайтесь так, мой дорогой епископ, — в конце концов, мы с вами в одной упряжке и вместе тащим воз государственного управления!

— Но почему вы скрывали от меня? Почему никогда не говорили о своей личной тайной полиции?

— А зачем? Какое это имеет отношение к нашим делам? — бесхитростно заметил сэр Стивен. — К тому же, я говорил, — возможно, не напрямую, но говорил, — вы просто не обращали внимание... Оставим это, ваше преосвященство, — поговорим о том, что делать дальше... Итак, заговор существует. Заговорщики хотят захватить её величество, когда она выедет из дворца, и заставить её отречься в пользу принцессы Елизаветы. Предупредить их о выезде королевы должен Роберт Дадли, — понимаете, какая интересная пьеса получается? У меня есть свидетель, который сам участвует в заговоре и дал соответствующие показания.

— Свидетель? Господи, когда вы успели? — пробормотал окончательно расстроенный епископ.

— Я знал этого человека и раньше. Когда мне сказали, что видели этого человека среди заговорщиков, я сразу же приказал, чтобы его доставили ко мне, — усмехнулся сэр Стивен. — Наша беседа была короткой, но содержательной, и в итоге он во всём признался... Есть и второе доказательство: письмо главаря заговорщиков — того самого, что так настойчиво искал встречи с Робертом Дадли. Не застав в очередной раз сэра Роберта, этот джентльмен отставил для него записку. Видите, как удачно всё складывается? — сэр Стивен довольно потёр руки.

— Понимаю, — сказал епископ, — мы раскрываем заговор, одним из главных участников является Роберт Дадли, — стало быть, он предатель, который подло воспользовался привязанностью её величества. Прекрасно! Это даёт нам возможность расправиться со всеми недовольными в стране, ведь семья Дадли имела большие связи не только с протестантами, но со всеми, кто выступал против политики её величества. Сразу же проведём обыски, аресты, запретим все собрания, даже частные, — ну, и конечно, необходимы показательные казни! Мы истребим заразу, мы вырвем эти поганые сорняки вместе с корнями!

— Мы истребим заразу, — кивнул сэр Стивен, — но трогать сэра Роберта мы не станем.

— Как же без него? — удивился епископ. — Такая прочная нить у нас получается. Не забывайте и о королеве: лишившись Роберта Дадли, возненавидев его, королева согласится, рано или поздно, на брак с Филиппом Испанским.

— Опять вы о Филиппе! — в сердцах воскликнул сэр Стивен. — Да и что вы так взъелись на сэра Роберта: он, если мы будем откровенны, ни сном, ни духом не знает о заговоре. Не скажу, что этот джентльмен дорог мне, но каждый должен получить исключительно по заслугам.

— Но вы же сами использовали его как приманку, — возразил епископ.

— Так что же? Где вы видели охотника, который уничтожает свою приманку? — рассмеялся сэр Стивен.

— Вы опять со своими шутками, — мрачно сказал епископ. — Не могу понять, зачем вам нужен этот Дадли.

— Мало ли... Удобный человек всегда может пригодиться, — ответил сэр Стивен.

Епископ Эдмунд подождал, не скажет ли он ещё чего-нибудь, но лорд-канцлер молчал, продолжая улыбаться.

— Хорошо, — сдался тогда епископ, — каков же ваш план?

— Он очень простой, состоит из двух пунктов. Первое, я поговорю с Робертом Дадли и заберу у него записку главаря заговора. Уверен, что сэр Роберт, когда после обильных сегодняшних возлияний придёт в себя, будет крутить её и так, и эдак, не зная, что с ней делать. Он с радостью отдаст мне это письмо, можете не сомневаться, — и оно станет поводом к удалению сэра Роберта от королевы. Как вы правильно заметили, дальнейшее сближение её величества с Робертом Дадли, и, как следствие этого, получение им ведущей роли на политической сцене недопустимо... Второй пункт плана. Заговорщики узнают, что королева с небольшой охраной совершит выезд из дворца. Это я тоже беру на себя, а вы должны создать видимость того, что королева действительно выезжает. Понимаете?

— Понимаю, — просиял епископ. — Они попадут в мышеловку.

— Конечно! Нападение на королеву — это, согласитесь, преступление поважнее, чем какой-то там неосуществленный заговор.

— И сразу аресты! — вскричал епископ. — Обыски и аресты!

— Обыски и аресты, — кивнул сэр Стивен.

— Отлично! — епископ даже хлопнул в ладоши от удовольствия. — Мы, всё-таки, очистим Англию от смутьянов и еретиков!.. А принцесса Елизавета? — спросил он с хищным выражением на лице. — Её мы также арестуем?

— Не помешало бы изолировать её хотя бы на время, но пусть решает королева. Мы не можем посягать на особ королевской крови, — мы же не заговорщики, — и сэр Стивен посмотрел отчего-то на висящую на стене картину с Прозерпиной и Плутоном.

* * *

Сэру Роберту было плохо. Вчера, вернувшись из дворца, он чувствовал себя превосходно, если не считать того, что его ноги подкашивались, а язык заплетался. Поцеловав в лоб изумлённого слугу, никогда не видевшего своего хозяина в таком состоянии, сэр Роберт потребовал ещё вина и пил до тех пор, пока не заснул одетым на большой медвежьей шкуре на полу.

Проснувшись до рассвета, он никак не мог понять, почему ему так худо и почему его бросили на пол рядом с медведем, который, к счастью, спит непробудным сном. Допив остатки вина из кувшина, сэр Роберт снова провалился в небытие и проснулся от настойчивого голоса слуги:

— Сэр Роберт, вставайте! Сэр Роберт! Вставайте, к вам пришли!

— К чёрту! — отвечал сэр Роберт, прячась под медвежью шкуру. — Я сегодня не поеду на охоту. Живой медведь лучше мертвого.

— Сэр Роберт! Прошу вас!

— Тише, зверя разбудишь, — прошипел сэр Роберт.

— Сэр Роберт! — слуга осторожно потянул за медвежью шкуру. — К вам пришли! Посланник от господина лорд-канцлера.

— Мне с медведем лучше, — пробормотал сквозь сон сэр Роберт. — К дьяволу лорд-канцлера!

— Сэр Роберт, вас ждут! — слуга в отчаянии потянул за шкуру. — Прошу вас, вставайте!

— Боже, это ужасно, нигде нет покоя, — с тяжким вздохом проговорил сэр Роберт. — Прости, друг, — он похлопал медведя по голове и с трудом сел на полу: — Ох, как болит голова! Я сейчас умру. Дайте мне выпить чего-нибудь, а то моя голова треснет. Несите одеваться и скажите посланнику лорд-канцлера, что я сейчас выйду к нему...

Посланник лорд-канцлера, важный, одетый в расшитый золотом кафтан, с достоинством поклонился сэру Роберту и сообщил:

— Его милость господин лорд-канцлер прибудет к вам через час или около того. Его милость просил вас никуда не отлучаться из дома.

— Это всё? — спросил сэр Роберт.

— Всё, милорд.

— Бог мой, стоило из-за этого меня будить! — страдальчески воскликнул сэр Роберт. — Я мог бы спать ещё целый час.

— Я передал вам то, что мне велено было передать, — невозмутимо произнёс посланник, раскланялся и покинул дом.

— Боже мой, боже, — сэр Роберт сжал виски. — Принесите мне холодное мокрое полотенце, — он бессильно опустился в кресло.

Слуга принёс полотенце, которое сэр Роберт немедленно намотал на голову. Затем слуга подал ему поднос с бумагами.

— Опять письма? — поморщился сэр Роберт. Он взял наугад три письма и прочёл, перескакивая через фразы: "Милорд! Зная Вашу доброту и христианское милосердие и состоя с Вами в дальнем родстве...". Состоя... — задумчиво произнёс он. — Что это за слово — "состоя", и на какой слог делать ударение? Мне кажется, это что-то неприличное?

— Не могу знать, милорд, — ответил невозмутимый слуга.

— Ладно... "Состоя с Вами в дальнем родстве, решился обратиться к Вам... Тяжелое материальное положение... Злая судьба, людские козни... Болезни, немощь... Не смею просить о многом, буду рад любой сумме... Подпись: разорённый отец многодетного семейства...". Понятно... Следующее письмо: "Милорд! Вы можете наказать меня презрением за то, что я к Вам пишу. Я женщина и должна помнить о скромности, но я была вынуждена обратиться к Вам... Верю, что Вы меня поймёте... Истинный благородный джентльмен... Проявите сострадание к несчастной жертве роковой любви... Пикантные обстоятельства, проклята родными... На грани отчаяния, готова совершить непоправимое... Холодные воды Темзы сомкнутся надо мною... Всего один фунт может спасти мою душу... Припадаю к Вашим ногам... Подпись". Если бы все несчастные жертвы любви, которые ко мне обращаются, выполняли свои обещания, Темза вышла бы из берегов, — сэр Роберт посмотрел на слугу.

— Как прикажете, милорд, — отвечал он.

— Следующее: "Зная Ваш интерес к деловым начинаниям, позвольте предложить чрезвычайно интересный проект... Пятьсот процентов прибыли на вложенные Вами деньги... Никакого риска, если вы следуете нашим советам... Много желающих, спешите, если хотите успеть... В числе наших компаньонов находятся..." Ого, вот это фамилии! Неужели, правда?.. — сэр Роберт зевнул. — Бросьте все письма в камин, — сказал он слуге, -я не буду их читать.

— Слушаюсь, милорд, — сказал слуга, не двигаясь с места.

— Что такое? — спросил сэр Роберт. — У вас есть ещё что-то?

— Да, милорд, — слуга протянул сложенный в несколько раз листок бумаги.

— Что это?

— Письмо, милорд. Его оставил вам один высокий джентльмен, закутанный в плащ. Сказал, что это очень важно.

— Он представился?

— Нет, милорд, он тут же ушёл.

— Давайте, — сэр Роберт взял письмо, развернул его и, морщась от головной боли, прочитал: "Милорд! Простите, что обращаюсь к Вам...". Господи, и это называется очень важно? Просто очередная просьба о помощи, — сэр Роберт с укором взглянул на слугу.

— Не могу знать, милорд, — ответил слуга.

— "Простите, что обращаюсь к Вам запросто после того, как наше знакомство было прервано...", — продолжал читать сэр Роберт. — Опять какой-то дальний родственник, — вздохнул он. — Все они разом забыли про меня, когда я находился в немилости у королевы, и сразу же вспомнили, когда я оказался в почёте у неё... "У меня есть к вам важное, не терпящее отлагательства дело...". Очередное предложение, сулящее золотые горы: можно подумать, что без меня теперь не может обойтись ни одно выгодное предприятие в Англии... "Подробности при личной встрече... Прошу назначить как можно скорее время и сообщить мне..." Однако этот джентльмен не стесняется, — какая требовательность! "Подпись...", — сэр Роберт вдруг запнулся. — Не может быть, — прошептал он. — Он жив и на свободе? А я думал, что его давно...

Не веря своим глазам, сэр Роберт ещё раз посмотрел на подпись; потом он снял полотенце со лба, отёр лицо и покосился на слугу.

— Налейте мне виски, — ну, этого напитка, что контрабандой привозят к нам из Шотландии... Идите, — сказал он слуге, взяв стакан, — вы мне пока не нужны.

Сделав порядочный глоток, сэр Роберт снова прочёл записку. Сложив её, он задумался. "Что делать, как мне следует поступить? Господи, только бы не совершить ошибку!.. Сжечь это письмо, немедленно сжечь... Хотя нет, жечь нельзя, — а вдруг меня спросят, зачем я его сжёг? Не было ли здесь какого-нибудь умысла, не хотел ли я замести следы?.. Что же делать, что делать, что делать?..", — он крутил записку в руках.

— "А что бы я сделал, если бы был лорд-канцлером", — спросил он себя. — "Да, лорд-канцлером... Боже, какая ответственность, какая страшная ответственность!.. Кстати, не показать ли письмо сэру Стивену?" — вдруг осенило его. — "Так, между прочим. Сказать, что вот, мол, я получил это письмо, — мне много чего присылают, — видите, какие послания порой приходят... Знал ли я этого человека раньше? Да, знал, но это было так давно, — да он и сам об этом пишет... Так что мне делать, — принять его или нет? Как вы посоветуете, сэр Стивен?". "Отличная идея!" — оживился сэр Роберт. — "И как удачно, что лорд-канцлер сам приедет ко мне сегодня! На ловца и зверь бежит".

Позвав слугу, он сказал ему:

— Накройте стол для завтрака — пусть подадут лучшее, что есть на кухне. Всё должно быть готово к приезду господина лорд-канцлера. Как только он подъедет к крыльцу, тут же доложите мне. Он не должен ждать ни одной минуты — я выйду ему навстречу...

* * *

— Как вы себя чувствуете после вчерашнего? — весело поинтересовался сэр Стивен, отвечая на приветствие сэра Роберта. — Мне кажется, вчера вы хватили лишнего на обеде у королевы?.. О, не оправдывайтесь, — такие события не часто случаются в жизни! Благодарность её величества, знаки её милости, — разве это не то, к чему мы все стремимся? Вы далеко пойдёте, мой молодой друг, — когда-нибудь мы будем гордиться знакомством с вами.

— Её величество слишком добра ко мне, — возразил сэр Роберт. — Я не понимаю, чем я заслужил такое обращение, но, поверьте, я понимаю, что без вас ничего не было бы, милорд. У меня нет слов, чтобы сказать, как я вам признателен.

— Не преувеличивайте. Я всего лишь представил вас королеве, остальное — ваша заслуга. Способный человек сам пробьёт себе дорогу, надо только помочь ему сделать первый шаг, — продолжая широко улыбаться, заметил сэр Стивен.

— Прошу вас пройти в дом, милорд. Я счастлив, что вы приехали ко мне. Не хотите ли выпить и закусить? — показал сэр Роберт на накрытый стол, когда они вошли в столовую.

— Не стоило беспокоиться, я ненадолго. Впрочем, я охотно разделю с вами трапезу. А, шотландское виски! — сэр Стивен взял бутылку, открыл её и понюхал.

— Не понимаю, как оно ко мне попало, — пробормотал смущённый сэр Роберт. — Видимо, слуги где-то раздобыли... И зачем его поставили на стол, — я не просил об этом.

— Сколько мы не боремся с контрабандой, количество виски в Англии не становится меньше. Пора уже отменить запрет на его ввоз и обложить продажу виски налогами. Раз уж его пьёт полстраны, бороться бесполезно, лучше извлечь выгоду для казны, — сказал сэр Стивен — Я не буду пить виски, прикажите налить мне немного вина, — а сами не стесняйтесь, вы хозяин в этом доме, и, стало быть, можете выпить, когда захочется и что захочется.

— Без вас у меня ничего не было бы, милорд, — повторил сэр Роберт. — Я так вам признателен.

— Вы уже говорили, — кивнул сэр Стивен. — Оставим это, давайте завтракать, — у вас отличные повара, как я вижу...

— Какие тяжелые времена настали, сколько всего приходится делать, сколько забот! — жаловался он за едой, — При покойном короле Генрихе такого не было. Возьмём, к примеру, заговоры, — при Генрихе их почти не было: ну, сэр Томас Мор не захотел признать главенство короля над церковью; ну, некоторые монахи восстали против этого же; ну, леди Болейн совершила государственную измену; ну, леди Говард последовала её примеру — вот и всё, остальное — мелочи. Да и кто из этих изменников мог добиться успеха? Пожалуй, лишь сэр Томас, если бы всерьёз взялся за организацию мятежа... Нынче совсем не то: заговоры следуют один за другим. Недовольные готовы любыми способами добиваться своего, — это закоренелые злодеи, которых не страшат тюрьмы, пытки и казни. Обидно, что сии негодяи ловят в свои сети хороших людей, многие из которых могли бы принести пользу королеве и Англии. О, вы не знаете, как хитры и коварны злоумышленники, сколько у них в запасе всяческих ловушек, чтобы поймать честного человека! Бывает, что приманкой становятся женщины, бывает — деньги, но чаще всего людей ловят на неосторожности и тщеславии. Попросят, скажем, человека о какой-нибудь незначительной услуге, а после припрут его к стенке — помог один раз, помогай и дальше, теперь ты наш и деваться тебе некуда. Или приходят к какому-нибудь честолюбцу и говорят ему: "Дело наше верное, у нас такие силы, что можно не сомневаться — власть будет в наших руках. Смотри, чтобы не опоздать, — если ты не поддержишь нас сегодня, то завтра останешься в дураках". Он клюёт на эту удочку, — и оказывается на крючке, с которого не сорваться... Да, в нынешние времена надо быть очень, очень осторожным!

— М-да, надо быть очень осторожным — согласился сэр Роберт и закашлялся.

— А сколько сейчас передают тайных посланий, писем, записок, — продолжал сэр Стивен. — Казалось бы, совершенно невинных, но они тоже являются, по сути, приманкой. Любая тайна от государства — это преступление. Если человек скрыл что-нибудь от государства, он содеял зло против него. Честному человеку нечего скрывать, он весь на свету, а во тьме прячутся только злодеи.

— М-да, — просипел сэр Роберт, который никак не мог откашляться. Он выпил виски и сказал — Тут вот что... Мне бы хотелось услышать ваш совет, милорд.

— Я всегда рад вам помочь, мой молодой друг, — с готовностью отозвался сэр Стивен. — Вы мне как сын, — вы позволите мне заменить вам отца?

— Милорд, у меня нет слов... Я счастлив, милорд... — забормотал сэр Роберт. — Вы уже и так столько для меня сделали... Моя признательность...

— Пустое, — какие могут быть счёты между своими? — ласково перебил его сэр Стивен. — Так, о чём вы хотели со мной посоветоваться?

— Я получил письмо от одного человека...

— Как, и вы тоже? — поразился сэр Стивен. — Вы подумайте, минуту назад я толковал вам о тайных письмах, и как в точку попал!

— Оно не тайное, милорд, — торопливо принялся объяснять сэр Роберт. — Это даже и не письмо, а всего лишь записка. В ней нет ничего особенного, — я получаю десятки, сотни посланий, где меня просят о помощи, хотят встретиться со мной, поговорить. В этой записке нет ничего особенного, но человек, который её написал... Я не знаю, опасен ли он для Англии и королевы, — может, и не опасен... В общем, я хотел просить вашего совета, милорд.

— Вы позволите мне прочесть эту записку, чтобы я мог дать вам дельный совет?

— Да, пожалуйста, милорд. Вот она, — сэр Роберт протянул сэру Стивену сложенный листок.

— Посмотрим... "Простите, что обращаюсь к Вам запросто после того, как наше знакомство было прервано на много лет... У меня есть к вам важное, не терпящее отлагательства дело... Подробности при личной встрече... Прошу назначить как можно скорее время и сообщить мне... Подпись...". Как, разве он на свободе? — спросил сэр Стивен.

— Я и сам удивлён. Я думал, что его... Однако, нет... И вот он оставляет мне записку, требует назначить встречу... Что мне делать, милорд? — сэр Роберт посмотрел на лорд-канцлера.

— К сожалению, я не могу вам ответить сразу. С этим делом нужно разобраться, — покачал головой сэр Стивен. — А давайте поступим так: вы пока не встречайтесь с этим человеком. Напишите ему, что заняты: завтра королева со своими фрейлинами поедет на молебен в монастырь Жён Мироносиц. В её свиту включены несколько джентльменов, в том числе и вы.

— Королева едет завтра на молебен? А я об этом не знал, — растерянно произнёс сэр Роберт.

— Её величество приняла это решение сегодня утром, — пояснил сэр Стивен. — Видите, в каком почёте вы у королевы? Вы вошли в узкий круг избранных.

— Милорд, право же, я не знаю, как вас отблагодарить! Конечно, это вы постарались. Милорд, моя жизнь принадлежит вам! — воскликнул сэр Роберт.

— Замечательно! Это бесценный дар, и я постараюсь распорядиться им, как подобает, — улыбнулся сэр Стивен. — Так напишете же тому человеку всё что я вам сказал — и тотчас передайте ему своё послание. А я беру на себя роль вашего защитника и покровителя. Записка останется у меня, если вы позволите.

— Ради бога, забирайте! — замахал руками сэр Стивен. — Не понимаю, зачем этот человек ко мне приходил, зачем просит о личной встрече? Я его знал раньше, но это было так давно. У меня нет с ним никаких дел.

— Очень хорошо, — именно так вы и скажете, если вас кто-нибудь станет расспрашивать о письме этого человека.

— Кто будет расспрашивать?

— Вы скажите, что отказались встретиться с ним, потому что должны были сопровождать её величество в монастырь Жён Мироносиц, — не услышав вопроса сэра Роберта, продолжал сэр Стивен, — а написали ему об этом, чтобы он вас больше не тревожил. Это правда, вам надо просто рассказать её.

— Но кто меня будет расспрашивать? — недоумённо повторил сэр Роберт.

— Мало ли у нас любопытных, — а если вы приближены к её величеству, к вам особое внимание, — в голосе сэра Стивен прозвучали то ли насмешка, то ли сожаление. — Ну, мне пора ехать... Да, а зачем же я к вам приезжал? — спохватился он. — Старею, старею... О, конечно, — на правах друга поздравить вас с монаршей милостью, а по долгу службы вручить вам официальное уведомление о награде. Вот оно, получите, — сэр Стивен протянул сэру Роберту большую бумагу с золотым тиснением и печатью.

— Вы оказали мне большую честь, господин лорд-канцлер, — вставая и кланяясь, ответил сэр Роберт.

— "Боже, храни королеву!" — подсказал сэр Стивен.

— Боже, храни королеву! — повторил сэр Роберт.

* * *

Утро было холодным и пасмурным, мокрый снег сменялся ледяным дождём, мостовая была покрыта грязной слякотью, в которой быстро промокали даже хорошие, добротно сшитые сапоги. Гвардейцы, несущие стражу возле Уайт-холла, переминались с ноги на ногу, кутались в плащи и прятали носы в высокие воротники, выступающие над нагрудными панцирями.

Площадь перед дворцом была пуста: поставщики двора её величества — мясники, бакалейщики, булочники, зеленщики и прочие — сегодня почему-то не явились, и гвардейцы с тревогой думали о том, удастся ли после дежурства перекусить на королевской кухне и согреться добрым стаканом вина. Вдобавок ко всему, с рассвета по дворцу сновали люди епископа Эдмунда, а это не предвещало ничего хорошего — было очевидно, что во дворце к чему-то готовятся, и дежурство, стало быть, пройдёт неспокойно.

Поскольку из королевской конюшни привели лошадей, а из часовни королевы доставили хоругви с ликами святых и вышитые воздуси, гвардейцы решили, что намечается поездка на богомолье, — но неясно было, почему тихо в покоях её величества. Неужто королева не поедет на молебен? Это было не похоже на неё... К тому же, не видно было конных гвардейцев — гвардейцы из пешей стражи не любили их за высокомерие и заносчивость, но, надо отдать должное, конные гвардейцы лихим чёртом неслись на своих великолепных конях, сопровождая выезд её величества, и смотреть на них было любо-дорого! Что же это за странный выезд, если конных гвардейцев не видать? Странно, странно...

Вовсе удивительно, что как только рассвело, люди епископа Эдмунда, — сотни три, не меньше, — тайком, пряча оружие под плащами, — от наметанного глаза такое не скроешь, — рассеялись по всем улицам и переулкам, выходившим к Уайт-холлу, и исчезли, будто их и не было. Зато начальник стражи уже трижды за утро обошёл караулы, а после встал у ворот, вместо того чтобы пойти, по своему обыкновению, в отведённую для него комнату во дворце, где всегда были приличные запасы еды и выпивки. Если уж он в эдакую погоду торчит на холоде, злой, как дьявол, — значит, намечается что-то нешуточное, и ухо надо держать востро...

Гвардейцы напряженно вглядывались в пустоту дворцовой площади и насторожились, когда на неё выехали с непонятной целью четверо джентльменов. Однако начальник стражи принял, напротив, самый беспечный вид и даже принялся насвистывать какую-то весёленькую песенку. Странно...

— Странно, что охрана не увеличена по случаю выезда королевы, — сказал худощавый джентльмен, обращаясь к сэру Томасу.

— Ничего странного, — нервно ответил сэр Томас, — они стремятся сохранить в тайне эту поездку, зачем же привлекать внимание?

— Но, черт возьми, вы уверены, что Мария скоро выедет? — спросил сэр Эндрю, поёживаясь и зевая.

— Можете не сомневаться. Мои сведения надежные, они получены от человека, который не мог ошибиться или обмануть меня, — сказал сэр Томас.

— А, ну тогда хорошо, — кивнул сэр Эндрю. Он так сладко потянулся, что под ним заскрипело кожаное седло, а конь испуганно оглянулся на своего хозяина. — Выпить бы сейчас бренди, погреться, — мечтательно произнёс сэр Эндрю.

— Да, вы, кажется, уже успели погреться. Господи, даже в такой день не можете удержаться! — раздражённо проговорил полный джентльмен.

— А что особенного в сегодняшнем дне? — удивился сэр Эндрю. — Ну, Мария выедет из дворца, ну, мы захватим её, ну, может быть, положим на месте кого-то из её свиты, ну, может быть, положат и кого-то из нас, — но разве это причина, чтобы не выпить? Пока моя глотка способна пропускать бренди, а желудок готов его принимать, я буду пить, дьявол меня забери! А вы, сэр, просто скучный зануда, — вот и всё!

— А вы — пьяница и задира, — пробурчал себе под нос полный джентльмен. — Ну, ничего, скоро вы получите своё...

— Что, что? — переспросил сэр Эндрю, подбоченись и с вызовом глядя на полного джентльмена. — Я заметил, что вы вечно недовольны моей манерой поведения. Пора бы нам уже выяснить этот вопрос, как подобает благородным господам.

— Джентльмены, довольно! — прервал их сэр Томас. — Нашли время и место... Где же наши товарищи? Они должны съехаться сюда поодиночке и хоть кто-то из них уже должен был прибыть, однако почему-то никого нет. Странно...

В это время к начальнику дворцовой стражи, упорно продолжающему насвистывать веселую песню, подошёл сутулый человек в одежде гвардейца, которая была ему слишком велика.

— Где они? — шепнул он.

Начальник показал на четырёх джентльменов на площади и принялся свистеть ещё громче.

— Что? Их только четверо? — удивился сутулый.

— Фьи-иу-у! — кивнул начальник стражи.

— Странно, — сказал сутулый. — Пойду, доложу его преосвященству...

— Странно, что никто из наших не прибыл, — повторил сэр Томас. — Так мы можем опять опоздать. Судя по всему, Мария вот-вот выедет из дворца, — смотрите, там какое-то шевеление, люди ходят, а вон тот здоровяк у ворот — не иначе, как начальник караула. Если он вышел, значит, королева появится с минуты на минуту. Где же наши товарищи?

— Да бог с ними! — вскричал сэр Эндрю. — Неужели мы вчетвером не перебьём малохольных свитских королевы?! Я берусь один расправиться с пятерыми-семерыми из них! Пусть попробуют помешать нам!

— Я разделяю вашу уверенность, милорд, и тоже готов взять на себя сколько-то человек из свиты Марии, но подкрепление нам было бы кстати, — возразил худощавый джентльмен. — И мне не нравится, что мы стоим на площади у всех на виду. Глядите, гвардейцы из охраны наблюдают за нами.

— Если бы мы назначили встречу в другом месте, а потом ехали через город большой компанией, мы вызывали бы ещё больше подозрений, — объяснил сэр Томас. — Наш план как раз и заключался в том, чтобы прибыть к дворцу по отдельности или маленькими группами. Главное — точность во времени, а её-то, как видно, и не хватает нашим друзьям. Да где же они, помилуй господи? Как странно...

Сутулый человек вновь подошёл к начальнику стражи.

— Очень странно, что их только четверо, — сказал сутулый, — но его преосвященство всё равно приказал начинать. Возможно, их сообщники прячутся неподалёку, а эти специально отвлекают наше внимание. Но ничего — все наши люди оповещены, и никому из злоумышленников не удастся улизнуть. Начинайте!

Начальник стражи вывел заливистую руладу и подмигнул кому-то за воротами. В тот же миг раздался звук трубы, и ворота со скрипом отворились.

— Королева! — воскликнул сэр Томас. — Вот её карета! Ждать больше нельзя; вперёд, джентльмены! Наше дело правое, с нами Господь наш Иисус!

— Ждать больше нельзя! Вперёд! — подхватил внезапно расхрабрившийся полный джентльмен. — Вперёд, вперёд, захватим королеву!

— Эх, наконец-то настоящее дело! — закричал сэр Эндрю, выхватил шпагу и пришпорил коня.

— С нами Иисус! — воскликнул худощавый джентльмен, изготовив пистолет и направляясь вслед за товарищами.

Увидев их атаку, гвардейцы у дворца вскинули пищали и запалили фитили.

— Отставить! Отставить! — истошно закричал начальник стражи. — Стоять на месте! Не стрелять! Их возьмут без вас!

— Ну, да, попробуйте! — крикнул в ответ услышавший его приказ сэр Эндрю. — Сейчас мы поглядим, кто кого возьмёт!

Он направил коня прямо к королевской карете, разбрасывая тех, кто пытался ему помешать. Сэр Томас сражался бок о бок с ним, в то время как худощавый джентльмен немного отстал, а полный куда-то затерялся.

Наконец, сэр Эндрю и сэр Томас пробились к карете и спешились; сэр Томас рванул дверь и на одном дыхании проговорил:

— Ваше величество, вы низложены! Отныне королева Англии — Елизавета!

Из кареты вывалилось соломенное чучело, одетое в королевское платье.

— Ба-а-а, вот так королева, — изумлённо протянул сэр Эндрю.

Сэр Томас зачем-то ткнул чучело шпагой, посмотрел на сэра Эндрю и беззвучно прошептал:

— Провал...

— Ловушка, — согласился сэр Эндрю и бросил шпагу на землю, — Все бы отдал сейчас за стакан бренди. Как хочется выпить... Напоследок...

Со всех сторон на площадь бежали люди в одинаковых суконных плащах.

— Измена! — отчаянно воскликнул худощавый джентльмен. К нему уже подскочили, чтобы схватить его; тогда он приставил пистолет к своей груди: — Господи, прости меня! — и выстрелил.

Сэр Томас скривился, как от боли, сэр Эндрю хмыкнул и покачал головой.

— Ваши шпаги, господа! — сказали люди в суконных плащах, окружив сэра Томаса и сэра Эндрю плотным кольцом. Сэр Томас протянул им шпагу, а сэр Эндрю показал на свою, валявшуюся на земле:

— Возьмите, коли она вам так нужна, — и прибавил: — Не забудьте позаботиться о моём коне: мне он больше не понадобится, а вы сможете выручить за него хорошие деньги, если он будет сыт и здоров.

Часть 6. Следствие и приговор

Сэр Стивен с сафьяновой папкой в руках шел по дворцу к покоям королевы, по пути любезно отвечая на приветствия придворных; он даже шутил с некоторыми джентльменами, а дамам отпускал изящные комплименты. Лорд-канцлер выглядел таким довольным, а улыбка его была такой лучезарной, что слухи о покушении на её величество, с утра взбудоражившие дворец, казались полной чепухой. Отмена поездки королевы на молебен в монастырь Жён Мироносиц объяснялась, конечно же, какими-то другими причинами, а не этим мифическим покушением.

У дверей королевы сэр Стивен задержался и прислушался: там была полная тишина.

— Её величество одна? — спросил он у фрейлин.

— Да, милорд, она пожелала остаться одна, — отвечали ему.

— И просила её не беспокоить?

— Нет, милорд, не просила.

— А как настроение её величества?

— Прекрасное! За завтраком она позволила выступить шутам и улыбалась.

— Ах, вот как? Ну, что же, замечательно, — на лице лорд-канцлера вдруг промелькнуло странное выражение: злорадство и сожаление одновременно.

Фрейлины смутились; в тот же миг лицо сэра Стивена приняло прежнее выражение, любезное и приветливое.

— Я пройду к королеве, — сказал он церемониймейстеру.

Тот величаво кивнул и дал знак гвардейцам, стоявшим у дверей, чтобы те пропустили лорд-канцлера.

— Добрый день, ваше величество, — войдя в покои, проговорил сэр Стивен негромко, дабы не потревожить королеву.

Мария, однако, вздрогнула. Она перечитывала "Роман о Розе" и увлеклась им настолько, что будто наяву видела его героев. Она видела прекрасного юношу, одолеваемого в саду Веселья любовным томлением к идеалу неземной красоты, к чудесной алой Розе, — и видела Розу, которая была нежной милой девушкой и одновременно символом, обладающим всем очарованием тайны. В саду Веселья вообще было мало земного, а больше небесного, идеального. Он был защищен от окружающей низкой действительности непроницаемой стеной, за которой остались Ненависть, Вероломство, Зависть, Жадность, Алчность и Бедность.

Мария видела Амура и Венеру — наставников и помощников юноши. У Амура была шляпа из роз, над которой порхали птицы, и цветочное платье, усыпанное розовыми лепестками. Мария видела, как Амур гонится за юношей по саду и настигает его над источником Нарцисса, раня его своими стрелами, каждая из которых несла достоинства девы Розы: Красоту, Простоту, Искренность, Дружбу и Обаяние.

Обаяние, венчающее все, поразило юношу чуть ли не насмерть, окончательно превратив его в покорного слугу Амура, который прочитал ему наставление, предписывающего влюбленному полную покорность, преклонение перед дамой, исполнение всех ее желаний, вплоть до самопожертвования. Этот эпизод романа особенно умилял Марию.

На помощь Амуру пришла Венера, которая является воплощением чувственной страсти (Мария стыдливо улыбалась, читая, как на ложе любви ревнивый Вулкан застал Венеру в объятьях доблестного Марса). По просьбе амура Венера своим горящим факелом разрушила одним ударом стены и бойницы, возведенные стражами любви для защиты Розы, — и вот уже ответная любовь ждёт юношу.

Откровение этой любви не было выражено словами или, тем более, прикосновениями, но было заключено во взгляде, и отныне этот Нежный Взгляд всегда будет сопровождать счастливого влюбленного. Но юношу мучила жажда поцелуя, которого он и добивается. Поцелуй Розы становится его первым любовным действием и одновременно его преступлением, за которое он изгоняется из рая-сада. Разлука с возлюбленной открыла для юноши муки любви, читая о которых Мария смахнула с глаз невольные слёзы.

Утешает юношу дама Разум. Она противостоит земной действительности с кипением её страстей и пороков и пытается вернуть героя к понятиям высшего добра и справедливости. Символом зыбкой земной жизни выступает в речи Разума ветреная богиня Фортуна, искушающая смертных и всегда обрекающая их на поражение (Мария подчеркнула это место в романе).

Но пылкому юноше не по душе посулы дамы Разум. Когда она предлагает ему стать его подругой, он отталкивает царственную даму и даже пытается уличить её в непонимании тонких чувств. Уход дамы Разум, оставившей героя наедине с его любовным безумием, воплощал свершившийся выбор между рассудком и страстью (Мария подчеркнула и это место).

Далее шли неприятные для Мария рассуждения Друга юноши, который, чтобы утешить его, ругает всех женщин подряд, приводя примеры женской низости, коварства, продажности и природного распутства. Мария бегло прочитала этот кусок, также как и следующие за ним речи Старухи, обличающей, в свою очередь, подлость и неблагодарность мужчин.

В финале романа появляется Природа, служанка Бога, его любимое детище. Она сетует на человека, само неудачное и непокорное её создание, постоянно нарушающее её волю ("Как это верно!" — написала Мария на полях книги). Но поскольку Природе надлежит заботиться, чтобы не прерывалась жизнь на земле и за одним поколением следовало другое, она через своего помощника Гения помогает юноше штурмом взять сад, где скрыта прекрасная Роза. Добившись своего, юноша благодарит всех, кто способствовал его любовной победе, отрекаясь лишь от дамы Разум. Путь, предначертанный ею, не совпал с заветами Природы, которые он в конце концов победоносно исполнил.

"Забудь о рассудке предавшийся страсти", — написала Мария резюме на полях и глубоко задумалась. Её раздумье прервал сэр Стивен.

* * *

— Добрый день, ваше величество, — повторил лорд-канцлер.

— Я рада вас видеть, милорд, — ответила Мария, подставляя ему руку для поцелуя.

— Я не потревожил вас? Мне сказали, что к вам можно, — спросил сэр Стивен.

— Как вы внимательны, милорд. Нет, вы не потревожили меня. Я читала... Впрочем, это не важно, — Мария отложила книгу в сторону.

— Прошу прощения, если я всё-таки потревожил вас, — виновато поклонился сэр Стивен. — Дело, по которому я пришёл, в сущности пустяковое, но необходимо, чтобы решение по нему было одобрено вами.

— Я вас слушаю, милорд.

— Сегодня утром нам удалось схватить заговорщиков, имевших целью свергнуть ваше величество и нанести удар по католической вере.

— Очередной заговор. Какой он у нас по счёту? — безучастно сказала Мария.

— Да, конечно, очередной заговор, ничего страшного, — поэтому я и говорю, что дело пустяковое, — но есть некоторые обстоятельства... — сэр Стивен замолчал.

— Я вас слушаю, — повторила Мария.

— Следствие ещё не началось, но по некоторым данным, заговорщики пытались возбудить против вас народ и для этого распускали гнусные слухи о вашем величестве, — сэр Стивен посмотрел на королеву.

Королева молчала, рассеянно глядя в окно; было непонятно, слышит ли она лорд-канцлера.

— ...Распускали гнусные слухи о вашем величестве, — повысил он голос. — В частности, что ваша жестокость не знает границ, что вы лично убиваете своих врагов, пытаете и поджариваете на медленном огне всех, кто нелоялен к вашей власти; что вы, — простите меня, ваше величество, я лишь пересказываю слова заговорщиков, — что вы пьёте кровь своих жертв, подмешивая её в крепкое вино.

Мария поморщилась:

— Зачем вы мне это рассказываете? Я знаю, что чернь не любит меня.

— Но, ваше величество...

— Мой народ не любит меня, — продолжала Мария, не слушая возражений лорд-канцлера. — Я дала ему свободно вздохнуть после страшного тиранического правления моего отца, я отменила кровавые законы короля Генриха, я выпустила из тюрем невинно осуждённых людей, я вернула нашу исконную веру, я возвращаю крестьянам землю, отнятую у них при моём отце, я перестала душить народ налогами, — но мой народ не любит меня. А моего отца народ боготворит, называет его настоящим королём и считает, что при нём в государстве был порядок. Так зачем же вы пересказываете мне все эти чудовищные измышления, которые родятся в головах народа? Я презираю глупую чернь и меня не интересует, что она болтает про меня.

— Да, вашего отца народ боготворит, — подлил масла в огонь сэр Стивен. — Люди постоянно вспоминают "славного короля Генриха" и сравнивают его правление с вашим. "При Генрихе всё было бы по-другому, при Генрихе не было бы того и этого", — болтают в народе.

— Вот видите, — сказала Мария. — Зачем же вы оскорбляете мой слух всякой мерзостью?

— Ваше величество, я осмелился доложить вам об этом только в связи с заговором. Я хотел показать вам, до какой низости дошли эти негодяи, и за одно это они заслуживают смерти. С вашего позволения, я бы приказал казнить их немедленно, однако мы должны отыскать все нити заговора. Боюсь, что в него замешаны лица, слишком известные вам, — сэр Стивен сделал многозначительную паузу.

— Слишком знакомые мне? Кого вы имеете в виду? — насторожилась Мария.

— Мне тяжело об этом говорить, но есть сведения, что её высочество принцесса Елизавета знала об этом заговоре и, возможно, была готова возглавить его, — сэр Стивен понизил голос и почти прошептал последние слова.

Мария дрогнула и отвела глаза.

— Эти сведения точные? — спросила она.

— Как я вам доложил, следствие ещё не началось, — неопределённо ответил сэр Стивен.

— Она рвётся к престолу с такой же наглостью, как её мать, — желчно заметила Мария. — Нам хорошо известно, как сильно Елизавета желает нашей смерти, — но её нетерпение, оказывается, столь велико, что она готова пойти на преступление. А чего ещё ожидать от дочери преступницы — как мы понимаем, преступные наклонности передались Елизавете с молоком матери.

Мария замолчала.

— Что же нам с ней делать? — нерешительно спросила она затем. — Нельзя забывать, что она дочь короля Генриха и наша сестра... Что нам с ней делать, милорд?

— Если позволите, ваше величество, я не стал бы торопиться с окончательным решением: мы ведь не знаем в точности степень вины её высочества. Следствие покажет, насколько принцесса Елизавета замешана в этом заговоре, а пока её можно поместить в Тауэр, чтобы в любую минуту мы могли задать ей необходимые вопросы.

— В Тауэр? Взять её под стражу? Арестовать? — с сомнением произнесла Мария.

— Почему же — арестовать? Взять под надзор, а не под стражу. В Тауэре есть превосходные комнаты, достойные для проживания высокопоставленных персон, — возразил сэр Стивен. — К тому же, пребывание в Тауэре благоприятно влияет на помещённых туда людей: они быстро избавляются от дурных помыслов.

— Хорошо, пусть будет так, — сказала Мария. — Поместите Елизавету в Тауэр; в любом случае это будет неплохая острастка для неё. Заготовьте указ, поставьте на нём печать, а я подпишу.

— Слушаюсь, ваше величество, указ уже заготовлен — сэр Стивен потряс своей папкой и продолжал стоять перед королевой.

— Это не всё? — со вздохом спросила Мария. — Чем вы ещё хотите меня порадовать?

— Боюсь, что радовать нечем, ваше величество, — тоже со вздохом проговорил сэр Стивен.

— Господи, боже мой, у меня было такое хорошее настроение с утра, а вы будто специально решили его испортить, — в голосе Марии прозвучала обида.

— Ваше величество, будь моя воля, я бы приносил вам одни приятные вести, но что делать, если наш мир несовершенен, а люди слабы и грешны. Ни в ком нельзя быть уверенным, даже те, кто близки к нам, порой доставляют неприятности, — с горечью и сожалением произнёс сэр Стивен.

— "Те, кто близки"... — повторила Мария и напряглась. — Говорите яснее, милорд.

— Сэр Роберт Дадли, — сказал сэр Стивен, и опять на его лице промелькнули злорадство и сожаление одновременно. — Сэр Роберт Дадли также замешан в заговоре.

Мария сжалась, как от удара, и бросила отчаянный взгляд на лорд-канцлера.

— Этого не может быть. Сэр Роберт Дадли всей душой предан нам, — отрезала она. — Не вы ли сами представили его к нашему двору, милорд?

— Увы, ваше величество, я ошибся в этом человеке, — покаянно склонился перед королевой сэр Стивен. — Единственным оправданием для меня служит то, что сэр Роберт не представлял, в какое дело его втянули. Маловероятно, чтобы он входил в число активных заговорщиков, — скорее всего, он имеет лишь косвенное отношение к заговору.

— Что значит "косвенное"? Я не понимаю! — воскликнула Мария. Её лицо покрылось красными пятнами, глаза лихорадочно блестели.

— Снова должен повторить, что следствие не началось, поэтому я, к сожалению, не могу дать вам точный ответ. Но у меня имеется вот это, — сэр Стивен протянул королеве сложенный в несколько раз листок бумаги.

Мария развернула его и прочитала: "...У меня есть к вам важное, не терпящее отлагательства дело... Подробности при личной встрече... Прошу назначить как можно скорее время и сообщить мне... Подпись...".

— Как, разве он на свободе? — спросила она.

— Уже нет, ваше величество. Он в тюрьме, это главарь заговора.

— Не сомневалась, что рано или поздно он выступит против меня. Но сэр Роберт? Он встречался с ним? Неужели Дадли предал меня? — Мария в сердцах бросила записку на пол.

Сэр Стивен нагнулся, поднял записку, аккуратно расправил её и спрятал в папку.

— Я говорил, что вина сэра Роберта Дадли в заговоре, безусловно, есть, — но, скорее всего, косвенная. Мы не имеем никаких свидетельств, что он знал о планах заговорщиков; мы не имеем никаких свидетельств, что сэр Роберт собирался низложить ваше величество и возвести на престол Елизавету. Повторяю, на данный момент мы не имеем таких свидетельств; возможно, они появятся в ходе следствия, но пока их нет.

— "Полная покорность, преклонение перед дамой, исполнение всех ее желаний, вплоть до самопожертвования"... — горько проговорила Мария.

— Что, ваше величество? — не расслышал сэр Стивен.

— Начинайте следствие, милорд, начинайте его немедленно, — я хочу знать всю правду об этом заговоре, — громко сказала Мария.

— Слушаюсь. Не сомневайтесь, мы выявим и примерно накажем всех злодеев, имевших отношение к покушению на ваше величество... А сэр Роберт Дадли? Что делать с ним?

— В Тауэр его. Если глупость приводит к предательству и обману, она должна быть наказана, — жёстко отчеканила королева.

— Как прикажете, ваше величество.

— Однако... — запнулась она через мгновение.

— Что, ваше величество?

— Однако когда будет идти следствие, не обращайтесь с сэром Робертом чересчур строго, — не держите его в каком-нибудь сыром подземелье и, упаси Боже, не применяйте к нему пытки. Он слишком красив, чтобы быть изуродованным в тюрьме... В конце концов, вы сами считаете, что прямой вины сэра Роберта нет.

— Конечно, ваше величество, — поклонился сэр Стивен, скрывая лёгкую улыбку.

* * *

В одной из башен Тауэра была оборудована камера пыток. Здесь были собраны и применялись разнообразные орудия, помогающие развязать язык подследственному — от устрашающих до причиняющих страшные увечья. Порядок их применения определял тот, кто вёл следствие, — при королеве Марии этим человеком обычно был епископ Эдмунд.

Сейчас он раздумывал, как ему поступить с сэром Эндрю. Он допрашивал его уже третий час, но безрезультатно: сэр Эндрю, сразу же признав свою вину в попытке похитить и низложить королеву, не желал называть имена своих сообщников и даже на очевидный вопрос об участии в заговоре сэра Томаса отвечал: "Не знаю. Спросите самого сэра Томаса".

— Вы выводите меня из терпения, — с угрозой сказал епископ, в упор глядя на сэра Эндрю. — Наш палач ждёт, и я передам вас ему, если вы не ответите на мои вопросы.

— На какие ещё вопросы я должен ответить? — дерзко возразил сэр Эндрю. — Я ответил на всё, о чём вы меня спрашивали. Вы спросили, хотел ли я похитить королеву Марию, чтобы заставить её отречься от престола, дабы потом возвести на трон Елизавету? Да, хотел. Могу повторить: я хотел похитить королеву Марию, чтобы заставить её отречься от престола и потом возвести на трон Елизавету. Я понимаю, что коли это мне не удалось, меня ждёт смерть, и мне плевать на ваши угрозы. Вы собираетесь пытать меня, — ха, бесполезная затея! Даже если ваш палач вывернет наизнанку моё тело и мою душу, вы и тогда не узнаете ничего нового, потому что я не знаю ничего сверх того, о чём вам рассказал. Вы спрашивали о моих сообщниках, — один из них застрелился, другой находится у вас. Я видел ещё нескольких джентльменов на наших собраниях, но, ей-богу, не знаю, как их зовут, потому что никаких имён там не называли.

— Не поминайте Господа! — строго сказал епископ. — Вы лжете.

— А вот видит Бог, не лгу! — перекрестился сэр Эндрю. — На Библии готов присягнуть, что мне неизвестны имена тех, кто сидел возле меня на наших собраниях.

— Ну, ладно, предположим, что это правда. Но вы не могли не знать о принцессе Елизавете, об её участии в заговоре! — вскричал епископ.

— Поскольку вы всё равно отсечёте мне голову, то я не могу дать голову на отсечение, что Елизавета не участвовала в заговоре! — захохотал сэр Эндрю. — Если пожелаете, могу поклясться вашей головой, что принцесса в заговоре не участвовала.

— Прекратите! Вы государственный преступник, злодей, враг нашей королевы, попросту негодяй, — а позволяете себе шутить, будто вы в трактире! — закричал епископ. — Не забывайте, где вы находитесь и кто сидит перед вами!

— Вот уж что я знаю очень хорошо, так это кто сидит передо мной, — с усмешкой сказал сэр Эндрю. — А если вы ещё раз попробуете оскорбить меня, я вцеплюсь вам в горло, невзирая на ваш сан. Я дворянин и не позволю никому оскорблять себя.

Епископ поперхнулся.

— Ладно, продолжим, — проворчал он после паузы. — Итак, вы утверждаете, что принцесса Елизавета не участвовала в заговоре?

— Утверждаю.

— Но вы не посмеете отрицать, что ваш заговор был многочисленным и разветвлённым? В него были вовлечены люди разного положения, в том числе занимающие определенное место при дворе. Сэр Роберт Дадли, например... — епископ Эдмунд пристально посмотрел на сэра Эндрю.

— Роберт Дадли участвовал в заговоре? Да вы с ума сошли, ваше преосвященство! — сэр Эндрю захохотал ещё громче. — Всем известно, что Роберт Дадли не способен на серьёзное дело. Богом клянусь, что Дадли в заговоре не участвовал.

— Ладно, пусть так, — с неохотой согласился епископ. — Но был ещё один человек, который знал о ваших планах. Вы направили его к принцессе Елизавете, чтобы он подготовил её к захвату власти. Вы понимаете, о ком я говорю? Этот ваш старый приятель — сэр Джон.

— Сэр Джон?! — сэр Эндрю округлил глаза. — Ваше преосвященство, вы опять попали пальцем в небо! Сэр Джон никогда не занимался политикой, а уж тем более заговорами. Он больше всего на свете любит вино и женщин, а собственные удовольствия ценит так высоко, что не променяет их не на что. Он же когда-то был председателем в нашем клубе "Диоген", в клубе Циников, — вы знаете, кто такие циники? Эх, и веселились мы тогда, — а сколько было выпито! Да, славные были времена, — сэр Эндрю мечтательно улыбнулся.

— Но вы-то ввязались в заговор, хоть и были циником, — возразил епископ.

— Я — другое дело, а сэр Джон остался верен себе, — ответил сэр Эндрю.

— А вот мы сейчас самого его спросим, — сказал епископ. — Сейчас вы увидите своего старого друга. Позвать сюда сэра Джона! — крикнул епископ.

Через несколько минут в камеру вошёл сэр Джон. Он был при шпаге, и сэр Эндрю облегчённо вздохнул.

— Сэр Джон, рад вас видеть! — воскликнул он. — Как любезно с вашей стороны, что вы навестили меня.

— Сэр Эндрю? Никак не ожидал встретить вас в Тауэре, — в тон ему ответил сэр Джон.

— Где же, как не в Тауэре, быть государственному преступнику? — вставил епископ Эдмунд.

— Это вы о ком говорите? — не понял сэр Джон.

— Покамест о вашем друге. Он дерзнул выступить против её величества королевы Марии. Его вина несомненна.

— Сэр Эндрю дерзнул выступить против королевы?! — поразился сэр Джон. — Да вы, верно, шутите, ваше преосвященство.

— Нет, он не шутит. Это правда, я был арестован как раз тогда, когда мы пытались захватить Марию. Глупо было бы отрицать это, — сообщил сэр Эндрю.

— Как видите, ваш друг во всём признался, и я надеюсь, что вы последуете его примеру. Милость её величества безгранична, раскаявшиеся преступники всегда могут рассчитывать на снисхождение королевы, — вкрадчиво произнёс епископ.

— А в чём мне признаваться? А с чего вы взяли, что я раскаиваюсь? — проговорили сэр Джон и сэр Эндрю.

— Помолчите, сэр! — сказал епископ сэру Эндрю. — Признайтесь, милорд, — сказал он сэру Джону, — зачем заговорщики направили вас к принцессе Елизавете?

— Как, ваше преосвященство, вы причисляете к заговорщикам себя и господина лорд-канцлера? — пуще прежнего удивился сэр Джон. — Ведь это вы допустили меня ко двору принцессы.

— Вот это номер! — воскликнул сэр Эндрю. — Вот кто главные заговорщики, оказывается!

— Помолчите, сэр! — почти взмолился епископ. — А вы, сэр, объясните толком, почему мы с господином лорд-канцлером допустили вас ко двору принцессы Елизаветы.

— Почему вы с господином лорд-канцлером допустили меня ко двору принцессы Елизаветы? Господи, да откуда же я знаю! — развел руками сэр Джон. — Спросите самого себя об этом.

— Вот, вот, спросите самого себя! — повторил сэр Эндрю.

— Да замочите же! — закричал епископ. — Пресвятая Дева Мария дай мне терпения и кротости!.. Так, сэр Джон, ответьте мне просто и ясно, почему вы решили, что это мы с господином лорд-канцлером отправили вас ко двору принцессы Елизаветы.

— Отвечаю просто и ясно. Список лиц, допущенных ко двору принцессы, утверждает господин лорд-канцлер, — значит, без его одобрения меня не внесли бы в этот список. Но все в Лондоне знают, — вы уж простите, ваше преосвященство, — что вы также просматриваете список и без вашего согласия попасть ко двору тоже невозможно. Стало быть, это вы и господин лорд-канцлер допустили меня ко двору Елизаветы.

— Всё так, — пробормотал епископ, — столько всяких дел приходится решать каждый день, столько бумаг просматривать, — иногда что-нибудь и пропустишь... Итак, вы ничего не знали о заговоре и заговорщики не направляли вас к принцессе Елизавете? — спросил он сэра Джона.

— О чём я вам и толкую! — сказал сэр Эндрю.

— Помолчите, сэр, — с отчаянием проговорил епископ. — Ладно, пусть так, — обратился он к сэру Джону, — но постоянно бывая у Елизаветы, не заметили ли вы странностей в её поведении? Подумайте хорошенько, от вашего ответа зависит ваша судьба, — и учтите, что у нас есть глаза и уши при дворе принцессы, и ваши слова легко будет проверить.

— Бог мой, зачем же вы прямо не обратитесь к своим глазам и к своим ушам? Зачем вам я, если у вас есть такие прекрасные органы чувств? — усмехнулся сэр Джон. — Впрочем, дайте подумать... Да, я замечал странности в поведении принцессы Елизаветы.

— Так, так, так, — потёр руки епископ. — Продолжайте.

— Я прожил достаточно долгую жизнь, я знал многих девушек, — я знал из больше, чем вы знаете молитв, ваше преосвященство, — но никогда прежде я не встречал девушку, которая была бы столь легкомысленна, которая так любила бы увеселения и которая так ненавидела бы серьёзные дела, как принцесса Елизавета, — покачивая головой, признался сэр Джон. — Весь прошлый месяц она разучивала со своим двором новый танец, а в последнее время она так увлеклась новой игрой в мяч, что заставила своих придворных играть с утра до вечера, и даже мне, старику, пришлось играть наравне с другими. Мне думается, что принцесса готова всю жизнь танцевать и играть; мне думается, что бремя власти для неё невыносимо, и она с отвращением думает о нём. У неё нет никаких серьёзных мыслей, она, простите за вольность, скачет и прыгает по жизни, как козочка.

— Как козочка? — ошарашено переспросил епископ.

— Как козочка, — подтвердил сэр Джон.

— Ладно, — устало сказал епископ Эдмунд. — Сейчас мы позовём ещё одного человека для полной ясности... Позовите его! — крикнул он страже.

В камеру вошёл полный джентльмен.

— Добрый день, — приветствовал он епископа.

— Добрый день, — отозвался вместо него сэр Эндрю, с недоумением глядя на полного джентльмена.

— Расскажите всё, что вам известно о заговоре, — приказал епископ.

Полный джентльмен посмотрел на орудия пыток и тяжело вздохнул.

— Я глубоко раскаиваюсь в том, что дал втянуть себя в это величайшее неслыханное преступление, — сказал он. — К счастью, Бог, любовь к Родине и преданность нашей королеве помогли мне вовремя прозреть и сойти с преступного пути. Эти злодеи заговорщики посягнули на святая святых — на монаршую власть, на власть её величества Марии, без которой Англия погибнет. Я уже дал подробные показания о деятельности этих безбожных, одержимых дьяволом негодяев и готов и дальше всеми силами помогать следствию.

— Вот этот человек, стоящий перед вами, входил в число злоумышленников? — епископ показал на сэра Джона.

Полный джентльмен пристально посмотрел на сэра Джона и отрицательно покачал головой.

— Нет, я его не знаю.

— А этот? — епископ указал на сэра Эндрю.

— Да, он у нас... то есть у них был одним из главных.

— Мерзавец, — процедил сэр Эндрю сквозь зубы.

— Хочу добавить, ваше преосвященство, что я безмерно рад оказать любое содействие следствию, — заторопился полный джентльмен. — Искренне сожалея о содеянном, я уже помог вам поймать злодеев в ловушку и впредь буду...

— Предатель! Иуда! — закричал сэр Эндрю. Он набросился на полного джентльмена и нанес ему сильный удар в лицо.

— Вот молодец, — прошептал сэр Джон.

— Взять, взять, взять его! — завопил епископ, загораживаясь от сэра Эндрю табуретом.

Стражники схватили сэра Эндрю и скрутили его; полный джентльмен недвижно лежал на полу.

— Увести! Заковать в цепи! Держать на хлебе и воде! — продолжать кричать епископ, не выпуская табурет из рук.

— Прощайте, сэр Джон! — воскликнул сэр Эндрю, с невероятным усилием повернувшись к нему.

— Прощайте, мой друг, — сказал сэр Джон, успев перехватить его взгляд.

— ...Хорошие у вас друзья, — проговорил епископ, когда сэра Эндрю увели, а полного джентльмена унесли.

— Тот, которого унесли, не является моим другом. Он сам признался, что мы не знакомы, — заметил сэр Джон.

— У меня к вам последний вопрос, — раздраженно сказал епископ. — Сэр Роберт Дадли был с визитом у принцессы Елизаветы. А может быть, сэр Роберт был у неё по просьбе заговорщиков?

— Роберт Дадли? Да разве можно предположить подобное? — сэр Джон засмеялся. — Я не знаю, кто двигал сэром Робертом, — сэр Джон сделал паузу и лукаво посмотрел на епископа. Тот вдруг кашлянул и отвел глаза. — Я не знаю, кто двигал сэром Робертом, — продолжал сэр Джон, — но ручаюсь, что Роберт Дадли также не годится для осуществления заговора, как корыто не годится для плавания по океану.

— Да, вы правы, — внезапно согласился епископ, — но мы обязаны проверить всех, кто мог быть причастен к злодеянию. К вам, однако, более нет вопросов. Вы можете отправляться, куда угодно, но полагаю, что вам не следует задерживаться в Лондоне. Принцесса Елизавета пока побудет у нас, двор её опустел, вы остались без службы — к чему вам оставаться в Лондоне? Я посоветовал бы вам вернуться в ваше поместье.

— Я вас понял, ваше преосвященство, и обещаю, что не задержусь в Лондоне надолго, — сэр Джон обвёл взглядом камеру пыток, — улажу кое-какие дела и уеду... Надеюсь, её высочество не пострадает? Особам королевской крови нельзя причинять вред, да и кто может предугадать будущее? — со значением сказал сэр Джон.

— Принцессу содержат, как подобает её титулу и происхождению, — сухо ответил епископ. — Всего доброго, я вас более не задерживаю.

— Прощайте, ваше преосвященство...

— Гнусная помесь эпикурейца и циника, — злобно прошептал епископ, когда сэр Джон вышел. — Я отправлял бы таких на вечное покаяние в монастырь. Впрочем, поганый эпикуреец всё же лучше, чем христианин, набравшийся протестантских идей... Раздувай снова очаг и готовь свои инструменты, — сказал он палачу. — Теперь мы возьмёмся за главаря заговорщиков и должны быть уверены, что вытащим из него всю правду. Каждое его слово должно быть подкреплено кровью.

* * *

Сэр Томас, обнаженный по пояс, был распят на кобыле, которая служила для растягивания суставов и сухожилий. Его тело было покрыто язвами и ожогами, левый глаз заплыл под огромным кровоподтёком.

— Вам нет смысла запираться, облегчите свои мучения, облегчите свою душу признанием, — ласково говорил епископ Эдмунд. — В сущности, мы и без вас знаем все подробности вашего заговора, — один из ваших сообщников перешёл на нашу сторону и сообщил их нам. Мы лишь хотим услышать от вас подтверждение, что всё было именно так, а не иначе.

Сэр Томас молчал.

Епископ кивнул палачу. Тот взялся за поворотное колесо кобылы и повернул его. Раздался жуткий хруст, сэр Томас застонал.

— Говорите же! — прикрикнул на него епископ Эдмунд.

Сэр Томас молчал.

— Проклятые протестанты, проклятые фанатики, их можно поджаривать на медленном огне, они будут молчать, — просипел епископ. — Ну, ничего, мы истребим ваши осиные гнезда в Англии... — Ладно, — сказал он вслух. — Тогда у меня к вам один-единственный вопрос: принцесса Елизавета знала о вашем заговоре? Она знала? Говорите!

Сэр Томас разомкнул запёкшиеся губы и невнятно произнёс:

— Нет. Клянусь Господом нашим Иисусом Христом — Елизавета не знала о заговоре.

— Что? — переспросил епископ. — Говорите громче!

— Нет, — преодолевая боль, повторил сэр Томас, — Елизавета не знала о заговоре.

Епископ снова кивнул палачу, и он повернул колесо ещё немного. Сэр Томас захрипел, из горла его пошла кровь.

— Принцесса Елизавета знала о заговоре? Отвечайте! — крикнул епископ.

— Нет, — захлёбываясь кровью, проговорил сэр Томас. — Господом нашим Иисусом Христом клянусь, что Елизавета ничего не знала о заговоре.

— Повторите ещё раз!

— Господом нашим Иисусом Христом клянусь, что принцесса Елизавета ничего не знала о заговоре, — неожиданно чётко произнёс сэр Томас и уронил голову набок. Тело его обмякло; палач подошёл, приподнял веки сэра Томаса, пощупал пульс и сказал:

— Больше нельзя. Может умереть.

— Ладно, — ответил епископ. — Остановимся пока на этом.

— Прикажете его снять? — спросил палач.

— Погодите. Сейчас мы поспрашиваем ещё одного человека, и пусть он поглядит на этого злодея. Введите! — закричал он стражникам.

В камеру ввели Роберта Дадли. Увидев распятого истерзанного сэра Томаса, он пошатнулся и побледнел, как полотно.

— Вы знаете его? — спросил епископ, указывая на сэра Томаса.

— Нет, впервые вижу, — сдавленным голосом ответил сэр Роберт.

— Вы уверены?

— Да.

— Вы ошибаетесь! Разве это не тот человек, от которого вы получили недавно письмо? Письмо, которое вы передали господину лорд-канцлеру.

— Боже мой! — простонал сэр Роберт. — Да, это он, я его сразу не узнал.

— Вы часто виделись с ним?

— Я вообще с ним не виделся, — торопливо стал объяснять сэр Роберт. — То есть я виделся с ним, но много лет назад, когда был ребёнком.

— А после вашего возвращения в Лондон?

— Нет, клянусь, что нет!

— А после того, как получили от него письмо?

— Нет же, говорю вам, — муками Иисуса клянусь, что нет! — воскликнул сэр Роберт.

— Это письмо вы от него получили? — епископ протянул сэру Роберту листок.

— "Простите, что обращаюсь к Вам запросто после того, как наше знакомство было прервано на много лет... У меня есть к вам важное, не терпящее отлагательства дело... Подробности при личной встрече... Прошу назначить как можно скорее время и сообщить мне...", — прочитал сэр Роберт. — Да, это оно.

— Но вы не встретились с этим человеком?

— Нет, клянусь вам! Я написал в ответ, что не могу с ним увидеться в ближайшее время, потому что должен сопровождать её величество королеву Марию на молебен в монастырь Жён Мироносиц, — и, вообще, я не хочу, чтобы он тревожил меня впредь. Это чистая правда, ваше преосвященство, поверьте мне! — сэр Роберт приложил руку к сердцу. — Да и сэр Стивен, то есть господин лорд-канцлер, знает об этом. Спросите его, прошу вас, он подтвердит мои слова!

— Ладно, — сказал епископ. — А что вы можете сообщить мне о заговоре против королевы? Что вам известно о нём?

— Заговор?! Против королевы?! — с ужасом переспросил сэр Роберт. — Господи, помилуй нас!

— Правильно ли я вас понял, что вам неизвестно об этом заговоре?

— Честью клянусь, что неизвестно! Да разве я посмел бы выступить против её величества? После того, как я... после того, как она... — запнулся сэр Роберт.

— Ладно, будем считать и этот вопрос исчерпанным... — на лице епископа промелькнуло подобие улыбки. — Пусть его уберут и позовите к нему врача, — приказал он палачу, кивая на сэра Томаса. — А мы с вами продолжим разговор в другой комнате в присутствии ещё одной персоны, — сказал епископ сэру Роберту. — Прошу следовать за мной.

Сэр Роберт хотел сделать шаг и не смог, ноги его не слушались.

— Помогите джентльмену, — обратился епископ к стражникам. — Нам надо дойти до Бочампской башни.

...По длинным коридорам и узким лестницам епископ Эдмунд, сэр Роберт и сопровождающие их стражники пришли к Бочампской башне Тауэра, в которой находились светлые и просторные комнаты для высокопоставленных персон. Возле неё был небольшой дворик с подстриженной травой и каменными дорожками, над ним плыли по небу гонимые злым ветром низкие облака. Сэр Роберт с тоской взглянул на них, не зная, суждено ли ему впредь увидеть небесную ширь.

Поднявшись по последней лестнице, епископ Эдмунд подвёл сэра Роберта к широкой двери и дал знак стоявшему здесь на карауле гвардейцу открыть засов. Оставив стражников за дверью, епископ взял сэра Роберта под руку и вошёл вовнутрь.

— Разве теперь не принято стучаться, когда вы входите к даме? — раздался недовольный женский голос. — Подобная бесцеремонность недопустима даже для священника.

— Прошу прощения, — с трудом выдавил из себя епископ, — но вы здесь не в своём дворце. Здесь церемонии неуместны.

— Какая ерунда! — сказала, подойдя к епископу, молодая дама. — Женщина везде остаётся женщиной, — или вы надеетесь, что Тауэр сделает из меня мужчину?

Сэр Роберт узнал принцессу Елизавету.

— Ваше высочество, — поклонился он ей.

— А и вы тут, милорд! Ходите под ручку с епископом, как его лучший друг, — язвительно заметила Елизавета. — Поздравляю вас, вы высоко шагнули.

— Но я... Нет... Я не то, чтобы... — смешался сэр Роберт.

— Великолепная речь! Вы всегда славились своим красноречием, — колко продолжала Елизавета.

— Я пришёл, чтобы задать вам несколько вопросов... — начал, было, епископ.

— А с чего вы решили, что я буду отвечать на них? — прервала его Елизавета. — Вначале объясните мне, как вы посмели арестовать и поместить в тюрьму особу королевской крови, принцессу Англии? Если вы отказываете мне в праве быть женщиной, то моё происхождение вы у меня не отнимете. Вы понимаете, на кого подняли руку? Смотрите, как бы вам не потерять голову.

— Я действую по приказу её величества королевы. Я исполняю её волю, — помрачнел епископ, — и вопросы задаю вам по её требованию.

— Ах, так? Её величество приказала посадить меня в Тауэр и подвергнуть допросу? — сказала Елизавета, а в её глазах сверкнуло пламя. — Это меняет дело. Спрашивайте, я отвечу, — мгновенно справившись с собой, продолжала она.

— Вы не арестованы, вы помещены в Тауэр в интересах следствия о заговоре против её величества королевы Марии Я не собираюсь вас допрашивать, я только хочу расспросить вас кое о чём.

— Что-то я не улавливаю разницы, — с усмешкой ответила Елизавета. — Но приступим к вашим вопросам. Я жду.

— Первый вопрос. Знаете ли вы этого человека? — епископ показал на Роберта Дадли.

— Я знаю этого человека. Это сэр Роберт Дадли, — ответила Елизавета.

— Очень хорошо. А как давно вы его знаете?

— Я давно его знаю. Я познакомилась с ним, когда мне было лет семь или восемь. Мы играли в догонялки, он меня не догнал, очень расстроился и плакал из-за этого.

— Это не важно, — сказал епископ. — Отвечайте только на мои вопросы.

— Я это и делаю, — возразила Елизавета.

— Второй вопрос. Виделись ли вы с сэром Робертом Дадли в последнее время?

— Да, я приезжал к её высочеству с визитом, — ответил за Елизавету сэр Роберт.

— Я не вас спрашиваю, — перебил его епископ.

— Я отвечу, — сказала Елизавета. — Сэр Роберт приезжал ко мне с визитом.

— Хорошо. А о чём вы говорили, когда он приезжал к вам с визитом?

— Не помню. О каких-то пустяках. Но разве вам не докладывали о нашем разговоре? Кое-кто из моих фрейлин так исправно служит вашему преосвященству, что вам известно о каждом чохе при моём дворе, — презрительно проговорила Елизавета.

— Её высочество не была довольна моим визитом, — снова вмешался сэр Роберт. — Я не понимаю, чем была вызвана её холодность, потому что я... потому что мне... потому что я всегда относился к её высочеству с почтением. Пусть её высочество не любят почему-то при королевском дворе, и даже не любит... но не будем об этом говорить... но я отношусь к её высочеству по-иному, то есть я хочу сказать — лучше, потому что... так как... Ну, вот так вот, — закончил пунцовый от смущения сэр Роберт.

— Женщине, попавшей в трудное положение, очень нужна мужская поддержка, — с улыбкой отозвалась Елизавета. — Женщины такого не забывают; я уже жалею, что была холодна с вами, сэр Роберт.

Епископ Эдмунд внимательно слушал их диалог и не перебивал сэра Роберта и Елизавету.

— Третий вопрос, — обратился он к Елизавете, когда они замолчали, — не было ли вам что-либо известно о недавнем злодейском заговоре против её величества королевы Марии и о попытке сих злодеев незаконным образом возвести вас на престол?

— Запомните мои слова, ваше преосвященство, и в точности передайте их её величеству, — отчеканила Елизавета. — Я могу поклясться любым способом, каким пожелает её величество, что ничего не слышала об этом заговоре, ни с кем не говорила о нём и никогда не выражала желание занять королевский престол, ныне принадлежащий по праву моей старшей сестре. Если же заговорщики использовали моё имя в своих целях и рассчитывали на меня в осуществлении своих планов, то они это делали помимо моей воли, не спросив меня и не получив моего согласия. Я не могу отвечать за действия людей, которых не знала и которых ни о чём не просила. Передайте ещё, что когда царственное имя — имя особы королевской крови — связывают с преступлением, то тем самым порочат саму идею королевской власти. Последствия этого могут быть такими тяжелыми, что мне страшно говорить об этом... Передайте это её величеству слово в слово.

— Я передам, — сказал епископ Эдмунд, явно впечатлённый речью Елизаветы. — У меня нет больше вопросов к вам, а также и к вам, милорд. Тем не менее, по указу её величества вам обоим надлежит пребывать в Тауэре до её особого распоряжения.

— Как верноподданная королевы, я подчиняюсь её решению, — Елизавета присела в поклоне.

— На всё воля королевы, — склонил голову сэр Роберт.

— Надеюсь, мне разрешат прогулки по двору? — спросила затем Елизавета. — Здесь такой милый дворик.

— Вам запрещено покидать пределы Тауэра, а ночью выходить из своей комнаты. В дневное время можете гулять по двору, — разрешил епископ.

— А сэр Роберт может гулять вместе со мной? Мне бы хотелось извиниться перед ним за свою холодность, — сказала Елизавета.

— Его поместят в этой же башне, на нижнем ярусе, и в дневное время он сможет гулять по двору, — ответил епископ.

— Благодарю вас, — дружно сказали Елизавета и сэр Роберт.

— И всё-таки я попрошу вас впредь стучаться, когда вы входите в мою комнату, -потребовала Елизавета и пронзила епископа Эдмунда таким властным взглядом, что епископ съёжился и пробурчал:

— Непременно... ваше высочество.

* * *

— ...Благодаря его преосвященству епископу Эдмунду следствие о заговоре против вашего величества удалось закончить в кратчайший срок, — докладывал сэр Стивен королеве. — Обвиняемые либо сознались в преступлении, либо изобличены неопровержимыми доказательствами их вины. Должен заметить, что речь идёт о верхушке заговора, о непосредственных исполнителях и их прямых сообщниках, — однако число лиц, замешанных в покушении на власть вашего величества, намного больше. Его преосвященство день и ночь трудится над выявлением этих преступников, но его работа пока далека от завершения.

— Много тайных заговорщиков, очень много, — пояснил епископ Эдмун, — но можете не сомневаться, ваше величество, мы искореним их всех, до единого человека.

— Я ценю ваши усилия, — бесстрастно произнесла Мария. Она была вялой и скучной, у неё был утомленный вид.

— Работа ещё далека от завершения, — повторил сэр Стивен, — но уже сейчас мы хотим представить вашему величеству свои предложения по наказанию участников заговора.

— Очень хорошо, я вас слушаю, — проговорила Мария.

Сэр Стивен заглянул в свои бумаги.

— По первому разряду мы предлагаем наказать двух заговорщиков, которые напали на карету вашего величества, надеясь захватить вас. Третьему злодею, к сожалению, удалось уйти от земного возмездия, — он покончил с собой, отправив свою душу прямиком в ад, — но сих двух мы предлагаем четвертовать лошадьми, предварительно подвергнув жестоким пыткам при всём народе.

— Нет, это слишком суровое наказание, — возразила Мария. — По-христиански их следовало бы простить, но как королева, как правительница государства я не могу простить преступников. Пусть их казнят, но простым отсечением головы и без предварительных пыток.

— Прикажите, хотя бы, потом отрубить им ноги и руки и затем прибить на мосту, где выставить и головы. Это устрашит прочих возможных преступников, — сказал епископ Эдмунд.

— Хорошо, пусть будет так, — согласилась королева.

— По второму разряду мы предлагаем казнить прямых сообщников главных злодеев. По малодушию или из осторожности сии сообщники не приехали на площадь к Уайт-холлу, где намечалось похищение вашего величества, однако состояли в заговоре и одобряли ваше низложение. Мы предлагаем умертвить их колесованием, — сэр Стивен вопросительно посмотрел на королеву.

— Повесить, — коротко сказала Мария. — Достаточно будет повешения.

— Слушаюсь, ваше величество. Поистине велика ваша милость, — ответил сэр Стивен. — Далее мы предлагаем подвергнуть примерному наказанию — огнём, водой и виселицей — преступников, прямо в заговоре не участвующих, но тоже желающих лишить вас престола или своими словами наносящих вред вашей власти, или злоумышляющих на католическую веру и святейшего папу. На сегодняшний день у его преосвященства готов список на три тысячи человек.

— Но не так давно по тем же основаниям уже было казнено более двух тысяч человек, — возразила Мария.

— И это лишь начало, — грубовато проговорил епископ Эдмунд. — Мы спасаем от гибели ваше величество, нашу святую веру и Англию, — здесь не место для жалости. У нас великая цель, и если для её достижения понадобится уничтожить даже сотни тысяч человек, мы, не колеблясь, должны пойти на это.

— Надеюсь, что до этого не дойдёт, — сказала Мария. — Оставьте мне ваш список, я посмотрю.

— Наконец, мы предлагаем помиловать одного человека из числа заговорщиков, — продолжал сэр Стивен. — Он явился к нам с признанием своей вины, помог раскрыть заговор и схватить его участников. По нашему мнению, он достоин снисхождения, — я бы предложил, подержав его в тюрьме, выпустить без нанесения увечий, но его преосвященство настаивает на клеймении железом. На ваше усмотрение, ваше величество...

— Решайте сами, я заранее согласна с вами.

— Благодарю вас за доверие, ваше величество, — поклонился сэр Стивен.

— Но почему вы ничего не говорите о принцессе Елизавете? — спросила, оживившись, Мария.

— Мы тщательно провели расследование и не нашли вины её высочества, — сообщил сэр Стивен. — Принцесса Елизавета не участвовала в заговоре, у нас нет оснований для выдвижения обвинений против неё.

— Вы можете сами ознакомиться с материалами следствия, ваше величество, — поддержал его епископ Эдмунд.

— Не надо, я помню всё, что вы мне говорили; помню и её дерзкие слова насчёт особы королевской крови, которую обвиняют в несуществующем преступлении, опасности такого обвинения для королевской власти в целом — и прочее. Она продолжает дерзить мне даже в Тауэре — ну и пусть посидит там! — раскрасневшись, воскликнула Мария. — Сэр Стивен прав — Тауэр хорошо помогает от дурных мыслей, а я добавила бы — и от дурного поведения. Пусть Елизавета пока побудет в Тауэре, это пойдёт ей на пользу.

— Как прикажете, ваше величество.

— У вас всё?

— По следствию о заговоре — да.

— А сэр Роберт Дадли? Вы не сказали о нём, милорд, — спросила Мария с деланным равнодушием, но её голос невольно дрогнул.

— Я могу лишь подтвердить сказанное мною ранее, — невозмутимо ответил сэр Стивен. — Вина сэра Роберта косвенная. Он, безусловно, предатель, но предатель невольный. Получив от главаря заговора ту записку, которую я вам показывал, он отказался от встречи с заговорщиком, но в ответном письме по наивности сообщил о вашем намерении выехать на молебен в монастырь Жён Мироносиц. Таким образом он сообщил заговорщикам важные сведения, но не намеренно, а по простоте душевной. Я думаю, наказание для сэра Роберта должно быть небольшим, — достаточно будет выслать его из Лондона на некоторое время.

— Вы подтверждаете слова господина лорд-канцлера, ваше преосвященство? — обратилась Мария к епископу Эдмунду.

— Да, ваше величество, но у меня есть дополнение.

Сэр Стивен изумлённо посмотрел на него.

— В Тауэре Роберт Дадли сошёлся с принцессой Елизаветой.

— Что значит — сошёлся? — переспросила Мария с плохо скрытым волнением.

— Роберт Дадли чрезвычайно лестно отзывался о принцессе в её присутствии. Он сказал (епископ заглянул в свои записи): "Несмотря на то, что Елизавету многие не любят при дворе её величества, и не любит даже..." Вероятно, это намек на ваше величество... "Несмотря на это, он (Дадли) относится к её высочеству с почтением, очень хорошо, и жалеет, что она холодно приняла его визит к ней во дворце".

— Вы не путаете? — в один голос воскликнули Мария и сэр Стивен.

— Мои записи точные, — обиделся епископ, — они верно отражают слова Роберта Дадли. Если сомневаетесь, могу сообщить, что принцесса Елизавета стала относиться к Дадли гораздо теплее: они вместе гуляют днём по тюремному двору и часами разговаривают. Тема разговоров пустяковая, разная ерунда, но принцесса часто смеётся и несколько раз брала Роберта Дадли за руку.

— Ах, так, — протянула Мария и голос её осёкся. Она отвернулась и принялась разглядывать картину на стене. — "Преклонение перед дамой и исполнение всех ее желаний"... — проговорила королева про себя.

— А вы ведёте двойную игру, ваше преосвященство, — прошептал сэр Стивен.

— На благо Англии, — загадочно ответил епископ.

— Какой любвеобильный этот Дадли, — его тяга к женщинам просто поразительна, — звонко сказала Мария, переведя взор на лорд-канцлера и епископа. — Чтобы он не встал на путь греха, ему надо жениться. Подберите ему жену, господин лорд-канцлер, помогите молодому человеку.

— За этим дело не станет, — ответил епископ за сэра Стивена. — Родители Роберта Дадли хотели, чтобы он женился на леди Эмми... не помню её фамилии. Он был помолвлен с нею, насколько мне известно.

— Помолвлен? Но почему же он это скрывает? — удивились сэр Стивен и королева.

— Я не помню всех обстоятельств, но, по слухам, леди Эмми — девушка очень простая по поведению и манерам и, к тому же, страдает от какого-то врождённого заболевания; она постоянно живёт в провинции. По-видимому, Дадли не воспринимает всерьез свою связь с ней, а может быть, стыдится её.

— Если девушка больна, он тем более обязан жениться на ней, — возразила Мария. — Его христианский долг позаботиться о бедняжке... Так и постановим: пусть сэр Роберт женится на леди Эмми, а его отношения с Елизаветой надо немедленно прекратить. Выпустите его из Тауэра и прикажите ехать в провинцию к своей невесте, — и передайте ему, чтобы он не появлялся при моём дворе, я не нуждаюсь более в его услугах. И пусть вернёт мой портрет, который я ему подарила, — зло прибавила она, обращаясь к лорд-канцлеру.

— Да, ваше величество, — кивнул сэр Стивен.

— Ваше величество, всемилостивейшая королева, — вдруг сказал епископ, — если мы заговорили о супружестве, то не пора ли вам дать ответ принцу Филиппу, наследнику испанского престола?.. Во имя Господа, выслушайте меня, всемилостивейшая королева! Я уже неоднократно указывал на политические выгоды этого брака, но теперь хочу сказать не о них, — я хочу сказать об обязанности человека найти свою половину и родить потомство. Ваше величество, я обращаюсь к вам как священник: обретите себе мужа и родите детей, ибо в этом состоит ваш долг перед Богом. Не уподобляйтесь той бесплодной смоковнице, что была проклята Спасителем. Истинно говорю вам, ступайте под венец, разделите брачное ложе с мужем своим, зачните ребёнка и воспитайте его на радость своим подданным и на благо Англии!

— Вы смущаете меня, ваше преосвященство, — слабым голосом ответила Мария, покраснев до кончиков волос. — Я не отказываюсь от своего долга женщины, но мой возраст...

— Значит, надо торопиться! — воскликнул епископ. — Лучшей партии, чем Филипп, вам не найти! Ответьте ему согласием, и это будет добрым делом для вас и для Англии.

— Вы забываете, что я уже не раз была невестой, но ни разу не дошла до алтаря. Если дело с замужеством опять расстроится, я сделаюсь всеобщем посмешищем — обо мне и так бог весть что болтают в Англии и в Европе.

— Брак с Филиппом прекратит болтовню, — а то, что он состоится, я вам ручаюсь головой!

— Не наседайте на меня, ваше преосвященство, сегодня вы ничего не добьётесь, — я очень устала и плохо себя чувствую, — Мария положила руку на лоб и сморщилась от боли.

— Да, да, не надо торопиться с окончательным решением, — согласился с королевой сэр Стивен.

— А завтра, ваше величество? — не унимался епископ.

— Возможно, завтра. Я сообщу вам, когда смогу... А сейчас идите, господа, я лягу в постель, мне нехорошо, — Мария слегка кивнула им и закрыла глаза.

— Да хранит Господь ваше величество! — склонились перед ней сэр Стивен и епископ Эдмунд...

— А вы — хитрая лисица, ваше преосвященство! До сих пор я недооценивал вас, — с иронией проговорил сэр Стивен, выйдя из покоев королевы.

— Всё что я делаю, — я делаю на благо католической веры, Англии и королевы, — высокопарно сказал епископ.

Эпилог

Зимний день был великолепен, прозрачен и чист; выпавший ночью снег покрыл башни и стены Тауэра и искрился на солнце, отчего крепость не казалась такой мрачной. Елизавета прогуливалась по расчищенным дорожкам внутреннего дворика возле Бочампской башни, с наслаждением чувствуя, как мороз пощипывает её щёки, — она куталась в кунье манто и посмеивалась над проказами зимы.

Со скрипом отворилась тяжёлая калитка во внутренней стене, и во двор вошёл хорошо одетый джентльмен. Елизавета немедленно повернулась к нему; узнав его, она остановилась и с улыбкой стала дожидаться, когда он подойдёт к ней.

— Ваше высочество, вы отлично выглядите! — сказал джентльмен. — Никогда бы не подумал, что воздух Тауэра такой полезный.

— Вы любезны, как всегда, сэр Джон, — отвечала Елизавета. — Я рада вас видеть, вы первый из моих друзей, кого пустили ко мне. Как вам удалось усыпить бдительность епископа Эдмунда?

— Мне кажется, что наш милейший епископ побаивается вас. Он решил подольститься к вам, разрешив встречу со старым другом, — усмехнулся сэр Джон.

— Боюсь, что вы ошибаетесь, милорд. Он меня ненавидит и готов вредить, чем только можно.

— Одно другого не исключает. Епископ ненавидит, но и боится вас, поэтому заискивает перед вами; собака, которая хочет укусить, виляет хвостом.

— Мне приятно слышать, как вы сравниваете епископа с собакой, если мы имеем в виду беспородную грязную, злобную шавку. Такое сравнение очень подходит к епископу Эдмунду.

— К сожалению, эта шавка ещё и хитра, она умеет больно кусать исподтишка.

— Тем хуже для неё. Хитрость не является признаком ума, — скорее, это признак глупости.

— В этом я с вами согласен, моя принцесса, хитрость идёт по кривой дороге, потому что не может найти прямую.

— Но довольно о епископе, — сказала Елизавета. — Как вы поживаете, какие новости в Лондоне?

— Лондону вскоре предстоит обойтись без меня, — со вздохом ответил сэр Джон. — Меня опять отсылают в моё поместье.

— Бедный сэр Джон, я вам сочувствую: с вашим характером сидеть в деревенской глуши! Вы просто-таки созданы для Лондона, как и Лондон создан для вас.

— Увы, увы, Лондон уже второй раз отвергает меня, как капризная девица. Что же, придётся искать утешения в объятиях деревни.

— По крайней мере, вы найдёте там простоту, непосредственность и свежесть. Не забывайте также про близость с природой, — может быть, именно в деревне вы обретете душевный покой.

— Если учитывать мой возраст, то как бы этот душевный покой вскоре не окончился упокоением души.

— Ну, ну, ну, сэр Джон, не так уж велики ваши года! Будем надеяться, что вы проживёте долго и ещё, даст Бог, вернётесь в Лондон.

— Умоляю, не забудьте эти свои слова, моя принцесса, когда Бог даст то, что вы у него просите, — сэр Джон прищурился.

— На всё Божья воля, — проговорила Елизавета и переменила тему разговора: — Но вы не рассказали мне о лондонских новостях.

— Боюсь, они не такие радостные, как нынешний денёк, — вздохнул сэр Джон. — Намедни были казнены участники заговора против королевы Марии.

— Я видела, как их увозили из Тауэра на казнь. Как они держались перед смертью?

— Достойно. Главный заговорщик сэр Томас попросил, чтобы ему прочли "Нагорную проповедь", и со словами "Блаженны нищие духом" поднялся на эшафот. Впрочем, сэр Томас был очень слаб, — болтают, что его жестоко пытали, — и смог дойти до плахи только с помощью сэра Эндрю. Сэр Эндрю — это второй главный заговорщик и мой старинный приятель ещё по клубу Циников. Сэр Эндрю перед тем, как лечь под топор палача, попросил большую кружку бренди и был недоволен, что в ней было не больше пинты.

— Наверное, славный был джентльмен. Жаль, что я его не знала.

— Ещё пятерых заговорщиков повесили, но говорят, что это лишь начало — епископ Эдмунд срезал-де верхушку дерева, а корни разрослись по всей стране.

— Он готов уничтожить всё, что выше его головы, — так он превратит Англию в пустыню, — заметила Елизавета с презрением и болью. — Остаётся надеяться, что Господь не оставит нашу несчастную страну.

— Мне почему-то кажется, что мы не пропадём. Будут перемены, — и они будут к лучшему, — бодро сказал сэр Джон.

— Дай Бог... Ну, а какие ещё новости в столице? — уже веселее спросила Елизавета.

— Королева Мария решилась выйти замуж за Филиппа Испанского...

— Это не новость, — перебила Елизавета. — Она не только согласилась, но и написала ему нежное, чувственное письмо. У неё прямо-таки страсть писать своим женихам нежные чувственные письма.

— Ого! Видимо, Тауэр связан с Уайт-холлом какими-то тайными ходами, по которым сюда поступают наисвежайшие сведения, — удивился сэр Джон. — В Лондоне только что стало известно о согласии королевы, а в Тауэре уже знают о её письме!

— Но мы не можем себе позволить узнавать новости позже лондонцев. Судьба тех, кто находится в Тауэре, слишком сильно зависит от Уайт-холла, — куда сильнее, чем судьба прочих обитателей столицы, — улыбнулась Елизавета. — А скажите-ка мне как человек с большим жизненным опытом и хорошо знающий женщин — Мария будет счастлива в браке? Из неё получится любящая жена и заботливая мать?

— Нет, — не задумываясь, ответил сэр Джон. — Да простит ваше высочество мою вольность в отношении вашей родственницы, особы королевской крови, но плод перезрел и, к тому же, имеет червоточину.

— Объяснитесь, милорд, и не бойтесь обидеть особу королевской крови, ведь нас никто не слышит.

— Женщина, которая почти до сорока лет не имела ни друга, ни любовника, не может относиться к мужчинам снисходительно, — а без этого ей невозможно любить и быть любимой. Она обижена на мужчин, она ненавидит их, — и в то же время тайно боготворит. Мужчина для неё чудовище и ангел в одном лице, но никак не земное существо со всеми недостатками и достоинствами. Если она найдёт себе мужа, то будет хотеть от него чересчур много и сама чересчур многое ему предлагать; она изведёт его требовательностью и самопожертвованием, сделает его жизнь невыносимой. О, если бы я был королём, то издал бы закон, по которому женщин, до тридцати лет не познавших мужчину, следовало бы отправлять в монастырь! Это очень серьёзно, моя принцесса — такой закон помог бы уменьшить количество зла на земле.

— Ах, сэр Джон, сэр Джон, положительно вы неисправимы! — сказала Елизавета, заливаясь смехом. — Но объясните, почему Мария не сможет стать заботливой матерью?

— Всё из-за той же червоточины, моя принцесса. Излишняя требовательность, как и постоянная жертвенность, — плохие воспитатели, они способны отравить детство не хуже холодности и жестокости. Ну, а кроме того... — сэр Джон замялся.

— Да, продолжайте? — вопросительно посмотрела на него Елизавета.

— Вы меня как-то уже спрашивали об этом, и я ответил: кто поручится, что королева Мария сможет родить? Не говоря о её возрасте, она страдает отёчностью, болями в пояснице и головными болями. Часто королева из-за приступов слабости не может выйти на официальные приёмы и ложится в постель посреди дня. Сможет ли он стать матерью?

— Но если она не сможет родить... — проговорила Елизавета.

— ...Тогда вы останетесь единственной наследницей престола, — подхватил сэр Джон, — ибо испанцу Филиппу ни за что не отдадут трон Англии. Это слишком даже для епископа Эдмунда.

— Не будем так далеко загадывать, — прервала Елизавета сэра Джона. — Вернёмся к лондонским слухам. О чём ещё болтают в столице?

— Есть ещё одна поразительная новость. У нашего общего знакомого сэра Роберт Дадли нашлась в провинции не то жена, не то невеста. Несчастного отправили к ней, — вы представляете, какой муж выйдет из Роберта Дадли? — усмехнулся сэр Джон.

— Муж из него выйдет, может быть, плохой, но напрасно вы так зло отзываетесь о сэре Роберте, — с неудовольствием заметила Елизавета. — Он был моим товарищем по заключению здесь, в Тауэре: мы гуляли с ним по этому самому двору. Сэр Роберт — благородный и честный человек; да, он не хватает звёзд с неба, но по-своему умен и не лишен наблюдательности.

— Роберт Дадли? — удивился сэр Джон. — Вы его ни с кем не перепутали? А может быть, это Тауэр творит с людьми такие чудеса? Вот уж, действительно, волшебное место!

— Ваше остроумие бывает чрезмерным, милорд, — отозвалась Елизавета с некоторым раздражением. — Вы разите им направо и налево, — вам не дела, на кого падают ваши удары.

— Виноват, моя принцесса. Вам, конечно, виднее, что за человек Роберт Дадли, — охотно извинился сэр Джон.

— Я знала, что его отсылают в провинцию к этой... как её... леди Эмми, кажется, — продолжала Елизавета. — Я могла бы удержать его, но зачем? Это лишь создало бы ненужные сейчас трудности. Но напрасно Мария думает, что моя дружба с сэром Робертом на этом прекратилась, — таинственно улыбнулась Елизавета.

— Вам виднее, моя принцесса, — повторил сэр Джон. — Что же, — пожалуй, это все новости, которые я вам принес, как сорока в клюве... А вон появился и стражник, недовольное лицо которого свидетельствует о том, что я разговаривал с вами больше положенного времени. Разрешите мне откланяться, моя принцесса, и не забывайте старика сэра Джона, искренне преданного вам.

— Не забывайте и вы принцессу Елизавету, искренне к вам расположенную, — в тон ему ответила она. — Если когда-нибудь, со временем, вы вернётесь в Лондон...

— ...То я сразу предстану перед вами, — закончил за неё сэр Джон. — А если мне не суждено вернуться...

— ...То я буду вспоминать вас добрым словом, — сказала Елизавета.

— А это уже немало, — вздохнул сэр Джон. — Прощайте же, моя принцесса.

— Прощайте, мой славный сэр Джон.

Он пошёл к калитке и, обернувшись, увидел, как Елизавета помахала ему рукой...

* * *

Покидая Лондон, сэр Джон неспешно и большим удовольствием пообедал в "Свиной голове". Трактир был снова переполнен: слухи о том, что здесь готовился заговор против королевы, привлекли в "Свиную голову" десятки посетителей, каждый из которых считал своим долгом выпить хотя бы кружку эля в этом примечательном месте. Для сэра Джона как почётного завсегдатая нашли отдельную комнатку, — по иронии судьбы, именно ту, где он впервые встретился с сэром Томасом. В соседней комнате, в которой тогда заседали заговорщики, находчивый хозяин заведения устроил что-то вроде выставки вещей, которые, по его мнению, являлись обязательным набором для заговора. Сэр Джон понял это по восклицаниям посетителей: "Вот это пистолет! Посмотрите, какой нож! А это — потайной топор!". Сэру Джону захотелось взглянуть на потайной топор, но было лень вставать из-за стола.

Отобедав, он взобрался на свою лошадь и медленно направился к северным городским воротам. Лондон бурлил, как всегда, — распевал песни, ругался, дрался, обирал прохожих, торговал и назначал любовные свидания. Холод и снег нисколько не мешали обычному ходу лондонской жизни, — разве что костры, разведённые прямо на улице, притягивали к себе разношерстную публику, которая с утроенной силой пила, бранилась и устраивала потасовки.

Вскоре сэр Джон проехал мимо собора Святого Павла. Богослужение ещё не началось, но народу здесь было много — в основном, молодёжи. Было не похоже, что все эти франтоватые джентльмены и нарядные леди пришли к Святому Павлу молиться — сэр Джон готов был биться об заклад, что сегодня они не вспомнят "Отче наш". Посмеиваясь и от всей души желая молодым людям приятного времяпровождения, он поехал дальше.

Шумные яркие улицы центральной части города сменились вскоре унылыми и блёклыми улочками окраины. Сэр Джон вдруг прочёл пришедшие на память стихи:

Царь ассирийский, что в дни мира жил,

Дух осквернив для низменного чувства,

В войну, не возгорясь отвагой, был

Разбит, не знавший ратного искусства.

Сменил он поцелуи на мечи,

На латы дамский поменял альков,

Пиры же — на солдатские харчи,

И шлем был тяжелей его венков.

И он, что имя мужа не стяжал,

Что в женственном купался наслажденье,

Что слабым был, от трудностей бежал,

Когда и честь утратил, и владенья, -

На троне горд, дрожащий пред пучиной, -

Убил себя, чтоб в чем-то быть мужчиной.

...Нагруженная повозка больно задела ногу сэра Джона, и грубый мужской голос прорычал:

— Чего вы тут бормочете? Что встали на пути, господин? Ехали бы лучше своей дорогой и не мешали другим.

— Вы правы, мой друг, — отозвался сэр Джон, — поеду своей дорогой и не буду никому мешать... Ну же, Арабелла, — потрепал он лошадь по гриве, — вперёд! Выедем за ворота, а и там будет свободнее. Что нам ещё надо, кроме воли и покоя, — остальное всё в прошлом. Жизнь прошла, — и слава Богу, ведь если бы жизнь была хорошей штукой, человек не плакал бы, появляясь на свет. У нас всё в прошлом — и замечательно!.. Вперёд, Арабеллла, вперёд!..

Книга 3. Казнь Марии Стюарт, соперницы Елизаветы

Часть 1. Посольский приём

— О, нет, я не надену накрахмаленную нижнюю юбку! Нет, только шёлковую, — говорила Елизавета главной хранительнице королевского гардероба. — Да, крахмал хорошо поддерживает форму одежды; да, нам не требуется много времени на одевание, — но сколько других хлопот возникает с этими накрахмаленными вещами! Малейшее соприкосновение может оказаться губительным для накрахмаленной юбки, а на ветру она надувается, как парус, и трепещет, как свивальник... Шёлковую юбку, будьте любезны, она приятнее и удобнее. Шёлковую юбку с серебряным шитьем.

— Шёлк лёгок, как нежное прикосновение руки, он трепещет и изгибается, подобно девичьему стану в объятиях милого друга, — не так ли, дитя моё? — с улыбкой прибавила королева, обращаясь к своей любимой фрейлине Джейн.

— Вы правы, мадам, — отвечала она, — шёлк очень приятен для тела.

— А насчёт милого друга? — продолжала улыбаться королева.

— Вы смущаете меня, мадам...

— Ну, ну, ну, моя дорогая! — королева потрепала её по щеке. — Когда же нам посплетничать, как не за утренним одеванием? Тут все свои и мы можем не опасаться, что наши маленькие секреты станут известны двору... Что твой молодой джентльмен? Его зовут Энтони, кажется? Он тебе нравится, признайся?

— Но мадам, я не думала... — отвечала Джейн, но королева прервала её:

— Нижнее платье тоже шёлковое, белое, — сказала она главной хранительнице гардероба. — С серебром и синими камнями из Персии, — как они называются? Забыла...

— Так тебе нравится твой Энтони? — повернулась королева к фрейлине.

— Он вовсе не мой, мадам, — возразила Джейн.

— Да? Напрасно. Мужчины, которые нам нравятся, должны быть всецело нашими. Для этого не надо прилагать больших усилий, — ведь мужчины по природе своей удивительно просты и бесхитростны, и мы можем делать с ними всё что угодно. Ты не поверишь, Дженни, — прошептала королева, наклоняясь к уху фрейлины, — но мне приходится притворяться, беседуя с сэром Уильямом и сэром Френсисом, для того чтобы не обидеть их: я часто изображаю непонятливость, когда давно уже всё поняла, изумление, которого нет и в помине, и восхищение, порой скрывающее досаду. Мы, женщины, превозносим мужчин не по заслугам, а особенно тех, кого любим, — это у нас в крови...

— Верхнее платье из бархата, будьте любезны, — сказала королева главной хранительнице гардероба. — Нет, не это! Оно не подойдет к фижмам, в нём менее четырёх футов ширины, — его надо продать. За него можно назначить хорошую цену, правда? Платье, которое носила Елизавета, Божьей милостью правительница Англии, не может стоить дёшево... А мне дайте другое, из красного бархата, прошитое золотой нитью. Да, да, это, оно модное: с буфами на плечах, с жёстким лифом и глубоким декольте.

— Глубокое декольте просто необходимо для дам, не отмеченных красотой, — с усмешкой произнесла королева, глядя на Джейн. — Оно притягивает взгляд мужчин, заставляя их забыть о наших недостатках.

— Но мадам...

— Не спорь со мной, моя милая. Мы с тобою некрасивы и знаем это. Ну и пусть себе красавицы, вроде моей кузины Марии, выставляют напоказ свою природную прелесть, которая досталась им даром и которой они не умеют толком распорядиться. А мы владеем настоящим искусством обольщения, и оно настолько же выше незатейливого обаяния красавиц, насколько звучный стих поэта выше грубой речи простолюдина... Ты читаешь по латыни, Дженни?

— Плохо, мадам.

— Надо учиться, дорогуша. Гораций, Вергилий, Овидий — боже, какое совершенство, какая глубина! Но помимо мудрых мыслей ты найдёшь в книгах древних авторов множество забавных и трогательных историй, вызывающих как слёзы, так и смех.

Очень хороша также французская литература. Читала ли ты Клемана Маро? Превосходный был поэт, с независимым умом, с пылким и горячим воображением, — а язык его образен и ярок. Маргарита Наваррская выпестовала Маро при своём дворе, — нет, это не жена нашего славного повесы Генриха, который тратит на своих любовниц деньги, что мы посылаем ему на борьбу с Гизами. Мой астролог уверяет меня, что он станет королем Франции, великим королем, и я не удивлена — Бог мой, у французов всё может быть! Представляю Генриха на престоле, — что за комическое зрелище! — рассмеялась Елизавета. — Хотя следует признать, что сражается он храбро, да и народ его любит, как нам докладывают, — во всяком случае, не меньше, чем Генриха Гиза, и больше, чем Генриха Валуа, которого нынче, кажется, никто уже не считает королём во Франции. Пусть Господь поможет нашему Генриху, — в конце концов, не зря же мы потратили на него горы золота...

— Ай, ты уколола меня! — вскрикнула Елизавета, оттолкнув камеристку. — Надо быть осторожнее, когда одеваешь королеву!

— Мадам, ваше величество, — засуетились вокруг Елизаветы другие камеристки, — сейчас мы уберём булавку. Вот так... Всё в порядке. Позвольте продолжать?

— Конечно, продолжайте, — или вы хотите, чтобы я вышла к послу полуголой?.. О чём мы говорили? — Елизавета посмотрела на Джейн.

— О Генрихе Наваррском, мадам.

— Да, о Генрихе. Его ветреную жену зовут Маргаритой, но такое же имя носила и его достойнейшая бабушка. Она была католичкой, однако протестанты находили защиту и покровительство при её дворе. Так и должно быть, — не гнать же нам от себя иноверцев, если они приносят пользу стране? Мой отец, король Генрих — Царствие ему Небесное! — после разрыва с Римом убивал у нас католиков; моя старшая сестра, королева Мария — упокой, Господи, её душу! — убивала протестантов, — а у меня и те, и другие исправно служат нашей короне...

У Маргариты Наваррской был дар привечать таланты: многие поэты, литераторы, ученые стали известными благодаря ей, и Клеман Маро — один из них. Вот послушай, что он написал, когда в Лувре поставили статую Венеры:

Взгляните на мое прекраснейшее тело:

Я та, что яблоком раздора овладела.

Но чтобы сохранить божественную стать,

Обильных яств и вин не смею я вкушать.

Простите, сир, что я бесчувственна сверх меры:

Венера холодна без Вакха и Цереры.

Тонко подмечено, правда? Мы не можем позволить себе излишества в еде и питье, дабы не утратить стройность фигуры, но подобные ограничения делают нас вялыми, слабыми и холодными, как лёд! Какое ужасное сочетание: прекрасное тело, божественная стать — и бесчувственность! Быть может, оно подходит для мраморной статуи, но не для живой женщины из плоти и крови.

— К вам это замечание не относится, мадам. Вы ни в чём не ограничиваете себя, но вашей фигуре завидуют все молодые девушки при дворе, — сказала Джейн.

— Мне постоянно твердят это, — улыбнулась довольная Елизавета. — Мой отец был очень тучным, в старости он еле-еле ходил, а я, как видишь, не такая. Наверное, я пошла в мать, но я плохо помню её: всего несколько эпизодов детства, какие-то игры, обрывки разговоров. Бедная леди Энни — она вознеслась на вершину власти вопреки своему желанию, а погибла вопреки своему положению. Когда её привели на место казни, она сказала: "Я прощаюсь с миром и от всего сердца прошу вас молиться за меня". После этого она упала на колени и до последнего повторяла: "Иисус, прими мою душу".

Придворные сочинили историю о том, что леди Энни простила моего отца перед смертью, и даже приписывают ей льстивые слова о нём, сказанные на эшафоте, — но это неправда. Я знаю, что она не простила его: не отказывая себе в праве на любовь, он лишил этого права мою мать. Он отнял у неё жизнь, а достаточно было низвести леди Энни с престола. Обида была слишком велика, а как говорила Маргарита Наваррская: "Обида имеет больше власти над женщиной, чем даже любовь, особенно если у этой женщины благородное и гордое сердце". Боже, даруй вечное блаженство Анне Болейн в твоих райских садах!..

— Туфли с острыми носками и на высоком каблуке, — сказала Елизавета, обращаясь к хранительнице гардероба. — Тупоносые туфли, которые так любила моя сестра, королева Мария, мне кажутся уродливыми; хорошо, что мода на них прошла. И позовите моего парикмахера и хранителя драгоценностей. У меня будет высокая причёска, в волосах золотые подвески; уши открыты, и в них две рубиновые серёжки. Перстни тоже с рубинами, а также с бриллиантами...

— Так тебе Энтони пришёлся по сердцу? — Елизавета тронула фрейлину за подбородок.

— Я ещё не знаю, мадам.

— Ещё не знаешь? — прищурилась королева. — Да, наши симпатии бывают необъяснимыми и непредсказуемыми. Взять моего доброго, славного Дадли: я познакомилась с ним, когда ему было девять лет, а мне едва минуло восемь. Мы подружились и много времени проводили вместе, но по-настоящему он стал мне дорог позднее, гораздо позднее.

— Вы говорите о графе Лестере? — переспросила Джейн, испугавшись чего-то.

— Да, теперь он граф Лестер, а тогда был просто Дадли... Но почему ты встрепенулась? А, ты вспомнила о его первой жене: у нас до сих пор болтают, что он сломал ей шею! Мой Дадли, мой добрый Дадли сломал её шею, — что за чушь! — сухо рассмеялась Елизавета. — Да он и цыплёнку шею свернуть не сможет; если в чём и можно упрекнуть его, так это в нерешительности. Как установили врачи, жена Дадли страдала от неизлечимой болезни, при которой кости становятся такими хрупкими, что ломаются при малейшем сотрясении, даже при ходьбе. Бедняжка просто оступилась на лестнице и рассыпалась, как разбитая фарфоровая чашка... Зачем бы Дадли убивать свою жену? Чтобы жениться на мне? Но мне муж не нужен: я обручена с Англией, и я умру девственницей, не нарушив этого великого обета! — последние слова королева произнесла громко, на весь зал.

— Ваше величество! — присели в поклоне фрейлины и камеристки.

— Ты думаешь, я не могла удержать Дадли от этого брака, как не могла удержать и от второй женитьбы? — сказала королева уже тише. — Могла. Но я боялась его настойчивости, — он так сильно хотел, чтобы я стала его супругой, а мне было трудно противиться этим уговорам, я была сама к нему неравнодушна. Однако в наших отношениях никогда не было ничего вульгарного, какие бы сплетни не ходили при дворе. Я готова одаривать мужчин своим вниманием, если они того заслуживают, своими ласками, если мне этого хочется, — но не более того. Повторяю, я навсегда останусь девственницей, и ни один мужчина на свете не познает меня! А Дадли, мой граф Лестер... Что же он был, есть и будет моим хорошим верным другом. Сейчас появился ещё кое-кто... Но, т-с-с, идёт француз, парикмахер...

— Ну, как, ваше величество? — спросил парикмахер, закончив свою работу. — По-моему, вы очаровательны. Золотые подвески на ваших золотистых волосах озаряют сиянием всё вокруг.

— На рыжих, на рыжих волосах, месье! — улыбнулась Елизавета. — Такими они были у моего отца, покойного короля Генриха, такие они и у меня. Мне нечего стыдиться этого. Причёской я довольна, однако, может быть её следует дополнить сеткой с золотой, нитью? А поверх надеть шапочку из ярко-красного бархата, — такого же, как платье, — и украсить белым пером?

— Ваше величество, разрешите мне почтительно возразить вам! — воскликнул парикмахер, приложив руки к груди. — Ваша высокая причёска "en raduette" придаёт вам роста, между тем, сетка и шапочка на волосах отнимут его у вас. Если вы соблаговолите прислушаться к моему совету, я бы оставил всё как есть.

— А ты что скажешь, Дженни? — обратилась королева к фрейлине.

— Я согласна с месье парикмахером, мадам. Вы неотразимы и привлекательны в этом уборе, — восхищенно произнесла Джейн.

— Когда женщина хвалит женщину, это подозрительно, — королева бросила быстрый взгляд на неё.

— Мадам! — вспыхнула Джейн.

— Я пошутила, моя дорогая. Я не сомневаюсь в твоей искренности... Что же, месье, припудрите как следует мои волосы и на лицо наложите слой пудры погуще; не забудьте прорисовать сосуды, чтобы подчеркнуть прозрачность кожи. Помаду на губы нанесите цвета сочной вишни; на щеках сделайте живой румянец, а родинки и мушки не ставьте, они мне не подходят. Перчаток не надо, — все утверждают, что у меня очень красивые руки.

— Это правда, мадам, — в один голос сказали парикмахер и Джейн.

— Пусть господин посол удивится, когда королева выйдет к нему без перчаток. Но перстни я надену самые богатые, — да, да, вот эти, вы правильно выбрали их, милорд, — похвалила Елизавета хранителя королевских драгоценностей. — А какие духи вы мне посоветуете, месье? — спросила она парикмахера.

— "Дамасскую розу" и ничего другого! — вскричал парикмахер. — Немного за уши, немного на грудь. Если пожелаете, можно прикрепить к поясу вашего платья золотой флакончик на цепочке, а его наполнить египетским мускусом. Это придаст особую пикантность запаху "дамасской розы", но не перебьёт её аромат.

— Ладно, так и поступим... Что же, заканчивайте поскорее, месье, — близится назначенный для приёма час. Не хотелось бы мне обижать господина посла ожиданием, — на губах Елизаветы промелькнула тонкая усмешка.

* * *

Придворные Елизаветы недоумевали, зачем их вызвали в Тронный зал: переговоры её величества с послом были секретным делом и велись обычно в присутствии наиболее приближенных к Елизавете лиц, но сегодня здесь было слишком много народа.

— Её величество, королева Англии! — выкрикнул важный церемониймейстер, ударив тростью об пол.

Все опустились на колени и замерли; королева прошла к трону и заняла своё место.

Придворные поднялись, и по залу пронёсся шёпот: при Елизавете не было ни одной королевской регалии, а между тем, испанский посол прибыл во дворец с официальным визитом. Подобное пренебрежение этикетом могло означать одно их двух: либо Елизавета выказывала открытое пренебрежение послу, либо она, напротив, подчёркивала особо доверительные, дружественные отношения с ним. Последнее было маловероятным: все знали, что королева недолюбливает дона Бернардино, её возмущают интриги посла, направленные против неё, но ещё большее возмущение вызывает у Елизаветы политика испанского государя, которую тот ведёт в последнее время.

Назревал скандал. Придворные с нетерпением оглядывались на открытые главные двери зала и посматривали на стоящего около них церемониймейстера, который должен был известить о прибытии дона Бернардино. Наконец, церемониймейстер стукнул своей тростью и провозгласил:

— Его светлость дон Бернардино де Мендоса, полномочный посол его величества Филиппа Второго, короля Испании, Португалии, Неаполя, Сицилии, Нидерландов, верховного сюзерена Священной Римской империи, короля Вест-Индии — и прочая, прочая, прочая!

Дон Бернардино вошёл в зал во главе своей свиты. Вид у него был надменный, губы презрительно сжаты, взгляд холоден. Покосившись на придворных Елизаветы, он на мгновение остановился, а потом дал знак своим свитским следовать за ним: если королева желает вести разговор при свидетелях, пусть будет так.

Посол прошествовал через весь зал, остановился перед возвышением с троном и поклонился королеве. Затем он поднял на неё глаза — и оцепенел. На голове Елизаветы не было короны, при королеве не было вообще никаких регалий, — мало того, её руки были голыми, без перчаток!

Лицо посла побагровело; он сделал движение, будто собираясь повернуться и уйти прочь, но сдержал себя и ровным голосом произнёс:

— Во здравии ли ваше величество?

— Благодарю вас, господин посол, — невозмутимо отвечала Елизавета. — А как здоровье вашего государя?

— Он здоров.

— А ваше здоровье?

— Оно могло быть лучше, если бы не постоянные заботы об укреплении союза между нашими странами, — сказал дон Бернардино, позволив себе выказать некоторое раздражение.

— Мы знаем, каковы они, эти ваши заботы, — с явной насмешкой проговорила королева.

— Я ценю ваше внимание, — смешался посол. — Но позвольте мне выполнить поручение моего государя, — сказал он через мгновение с прежней твёрдостью.

— Сделайте одолжение.

— Мой государь хотел бы получить разъяснения относительно определенных действий вашего величества и ваших подданных, которые он полагает несовместимыми с отношениями союзников, коими считаются ваша и его державы, — строго и официально произнёс посол.

— Что же это за действия? — удивилась Елизавета.

— Я изложу по пунктам. Во-первых, вы поддерживаете врагов моего государя и врагов католической веры в Европе. В частности, деньгами и оружием вы помогаете мятежникам, которые восстали против нас и против святой римской церкви на Нижних Рейнских землях: в Голландии, Фландрии и прочих областях, по праву принадлежащих моему государю. Помимо этого, вы поддерживаете врагов апостолической веры в других странах, например, во Франции, где вы снабжаете всем необходимым войско нечестивого Генриха, короля Наваррского, — беспутного, развратного и богомерзкого человека, продавшего свою душу дьяволу.

Мой государь не намерен терпеть бесцеремонное, ничем не оправданное вмешательство в дела его державы, а также подлинную войну против святой римской церкви, которую вы фактически ведёте. Отступничество от истинной веры, которое произошло у вас, при вашем отце короле Генрихе, достойно сожаления и не даёт вам повод для борьбы с апостолической церковью повсеместно. Должен вам напомнить, что мой государь, как и его достойные предки, является верховным покровителем римской церкви. Он не может допустить, — и не допустит! — её поругания, а тем более уничтожения истинной христианской веры, — дон Бернардино остановился, ожидая ответа Елизаветы.

Среди придворных прошло небольшое движение, десятки глаз устремились на королеву.

— Я внимательно слушаю вас, — бесстрастно сказала Елизавета.

— Во-вторых, — продолжал дон Бернардино, — ваши корабли постоянно нападают на наши суда, везущие груз из американских владений моего государя. Мало того, ваши подданные нападают и на наши города в Америке, разоряя и уничтожая их. В любой стране, по любым законам такие проступки называются пиратством и разбоем. Мой государь чрезвычайно поражён тем, что вы нисколько не стремитесь покарать преступников, — напротив, вы поощряете их к подобным злодеяниям и даже сами отправляете ваших подданных на разбой. Как это совместить с союзническими отношениями между нашими странами?..

— Я вас слушаю, — повторила Елизавета.

— В-третьих, ваши агенты действуют при всех дворах Европы и даже в Московском царстве. Повсюду они привлекают людей, которые обеспечивают ваши интересы при этих дворах, в ущерб интересам других государств, в том числе интересам Испании. Ваши купцы всеми способами завладевают внешней торговлей и денежными потоками известных нам стран, не допуская к ним прочих купцов. Из-за этого казна моего государя не получает той прибыли, которую должна была бы получать, — и это тоже несовместимо с союзническими отношениями, — дон Бернардино оглянулся на своих советников и они согласно закивали головами.

— Я вас слушаю, господин посол, — окликнула его Елизавета.

— Последнее, четвёртое, — дон Бернардино сделал паузу. — Моего государя сильно беспокоит судьба вашей кузины, королевы Марии...

— Чем же она беспокоит его? — живо отозвалась Елизавета.

— Мой государь опасается, что поместив королеву Марию в заточение, вы можете причинить ей затем более существенный вред, — многозначительно проговорил дон Бернардино.

— Я не ослышалась, вы сказали "поместив её в заточение"? — спросила Елизавета. — Помилуйте, господин посол, она умоляла нас, чтобы мы предоставили ей убежище! Несчастная женщина, первый муж которой умер, второй был убит, а третьему пришлось навсегда покинуть страну, — она, оказавшись без мужской поддержки, была так одинока... А я, всё-таки, её сестра, пусть и по линии дедушки, — к кому же было обратиться Марии, как не ко мне? Родственники должны помогать друг другу в беде.

— Однако вы всеми силами помогали её противникам в Шотландии, — возразил посол.

— Откуда у вас эти сведения? — с обидой воскликнула Елизавета. — Наоборот, я усмирила её противников. Они оставили мою сестру в покое, а её сына признали своим королём.

— Но вы заключили королеву Марию в замок...

— А вы бы хотели, чтобы я держала королеву на крестьянском дворе? Разве замок не подобает ей по положению? Она ни в чём не ведает нужды, живёт как подлинная королева, устраивая пиры, театры, принимая гостей и выезжая на лоно природы. Иногда я просто завидую Марии, завидую её беззаботной жизни, — вздохнула Елизавета.

— Но вы приставили к ней стражу, — не унимался дон Бернардино.

— Охрану, господин посол, охрану! — поправила его Елизавета. — А как же иначе? Сколько людей было убито вокруг неё: муж, личный секретарь, другие достойные джентльмены, — а сколько раз жизнь самой Марии висела на волоске! Как же её не охранять?

— Так вы можете дать твёрдое обещание моему государю, что Марии ничего не угрожает? — спросил посол.

— От меня ей ничего не угрожает. Так можете и передать, — сказала Елизавета, выделив слово "от меня".

Придворные переглянулись и кто-то из них прошептал: "Велика милость королевы".

— Хорошо. Этот вопрос будем считать исчерпанным, — согласился дон Бернардино. — А что по другим пунктам?

— Всё очень просто, — голос Елизаветы внезапно стал жёстким. — Начну с третьего пункта. Он — доказательство вашей слабости. В чём вы нас обвиняете? В том, что мы более предприимчивы, более трудолюбивы, более изобретательны? Кто мешает подданным вашего государя добиться влияния при европейских дворах, привлечь на свою сторону нужных людей и обеспечить себе преимущество в торговле? Мы с вами здесь в равных условиях, но мы идем вперёд, а вы отстаёте, — зачем же вы обвиняете в этом нас, а не самих себя? Или вы хотите, чтобы мы замедлили шаг, коли вы не можете идти быстро? Но в таком случае найдётся кто-нибудь ещё, кто обгонит и нас, и вас, кто не станет оглядываться на отстающих. Мы не хотим быть отстающими, останавливаться в угоду вам мы не будем, — и вы поступили бы точно так же, вырвавшись вперёд.

— Но... — хотел возразить посол.

— Я не закончила! — резко оборвала его Елизавета. — Второй пункт обвинения — доказательство вашего лицемерия. Разве не вы с неимоверной алчностью рыскали по всему свету в поисках золота? Разве не вы истребили целые народы, чтобы завладеть им? Разве не вы узаконили жажду лёгкой наживы, презрев тяжкий, но честный труд, завещанный нам Богом? Ваш пример оказался таким заразительным, что теперь тысячи людей готовы отправиться на разбой и пиратство, чтобы за один час добыть столько богатств, сколько им не заработать за всю жизнь. Как я, слабая женщина, могу справиться с тысячами и тысячами мужчин, одержимых идей быстрого обогащения? Мы издаём законы против пиратства, мы вешаем пиратов и разбойников, но их число не уменьшается. Сейчас есть лишь один способ одолеть разбой — взять его под контроль. Если бы я не сделала этого, ни один ваш корабль не смог бы благополучно вернуться домой, и все ваши поселения в Америке были бы уже стёрты с лица земли, — можете не сомневаться!

— Но... — хотел возразить посол.

— Не сметь перебивать королеву! Я слушала вас внимательно! — крикнула Елизавета. — Первый пункт обвинения — доказательство вашего ханжества. Вы хотите представить себя невинной жертвой, вы хотите уверить нас, что боретесь за святость, вы хотите доказать, что продолжаете дело Спасителя? Ваши слова просто чудовищны. Сколько христиан вы истребили, прикрываясь именем Христа? Когда Генрих Наваррский приехал в Париж на свою свадьбу, вы в одну ночь убили семь тысяч его сторонников, которые знали и почитали Евангелие лучше, чем ваши паписты, — а по всей Франции в течение следующих семи дней было убито двадцать тысяч гугенотов.

Двадцать семь тысяч человек за неделю, — не в войне, не при нашествии свирепых турок, а в мирное время, в ходе безжалостной резни христиан — мужчин, женщин и детей, — которую вы устроили! И вы смеете после этого попрекать нас тем, что мы помогаем Генриху? Да если бы он был даже язычником, ему следовало бы помочь из одного лишь сострадания! Однако он не язычник, а истинный последователь учения Спасителя, — в отличие от тупых и бесчеловечных Гизов, которым вы присылаете своих солдат и своё золото.

Можем ли мы не помогать ему, нашему брату по вере, можем ли мы не помогать и другим нашим братьям и сёстрам, которых вы уничтожаете так усердно, что земли Фландрии и Голландии, некогда процветающие и богатейшие, превратились благодаря вашим стараниям в безлюдную выжженную пустыню... Вы обвиняете нас во вмешательстве во внутренние дела вашего государя? — Елизавета зло улыбнулась. — Не вам об этом говорить! Вспомните, сколько заговоров вы устроили в нашей стране с тех пор как при короле Генрихе, моём отце, мы приняли евангелическую веру; скольких людей вы погубили, когда моя старшая сестра, королева Мария, отступила от веры, а ваш нынешний государь Филипп, бывший тогда её мужем, поощрял Марию к казням наших добрых протестантов...

Среди придворных при этих словах королевы раздались возмущенные восклицания. Дон Бернардино презрительно усмехнулся, не повернув головы в ту сторону.

— Да надо ли углубляться в прошлое, чтобы найти примеры вашего вероломства? — продолжала Елизавета. — Сколько заговоров вы лично устроили против меня, господин посол? Я знаю о трёх, но ведь их было больше? Вы пытались поднять против меня моих подданных, вызвать волнения в стране, свергнуть королеву и, возможно, убить её, — не так ли? Отвечайте!

Придворные Елизаветы зашумели и двинулись к послу. Люди из его свиты схватились за шпаги.

— Бернардино де Мендоса рожден не возбуждать волнение в странах, а завоевывать их! — гордо выкрикнул посол.

Елизавета подняла руку, призывая придворных к порядку.

— Вы можете оправдать своё предназначение где угодно, но не у нас, — сказала она, обращаясь к дону Бернардино. — Мы не хотим более видеть вас, извольте покинуть нашу страну, господин посол.

— С большим удовольствием, — сквозь зубы процедил дон Бернардино. — Прикажете передать моему государю всё что вы сегодня говорили?

— Как вам будет угодно.

— Я передам ему ваши слова точь-в-точь, — с угрозой произнёс посол.

— Как вам будет угодно, — повторила Елизавета. — Я вас не задерживаю.

Посол коротко поклонился королеве, стремительно развернулся и пошёл к выходу из зала. Люди из его свиты поспешили за ним, по-прежнему держась за шпаги и озираясь по сторонам.

Подождав, когда испанцы выйдут, Елизавета встала с трона и приказала всем удалиться.

— Сэр Уильям и сэр Френсис, задержитесь! — прибавила она. — Мне надо поговорить с вами. Пройдёмте в зал Ближнего Совета.

* * *

Зал Ближнего Королевского Совета был существенно перестроен за последние годы. При Генрихе здесь всё было проще и грубее: два громадных, топившихся толстенными бревнами камина стояли у внешней стены зала, а трубы от них выходили на улицу прямо через эту стену; узкие и длинные, похожие на бойницы окна размещались высоко над полом, в их свинцовые рамы была вставлена слюда, которая даже в ясный летний полдень пропускала призрачный свет; гобелены, висевшие на трёх внутренних стенах, поражали своими гигантскими размерами, но рассмотреть что-либо на них было невозможно из-за многолетнего слоя копоти, — по той же причине нельзя было различить и рисунки на потолке.

При Елизавете свинцовые рамы заменили на деревянные, вставив в них прозрачнейшее венецианское стекло; камины переместили к внутренней стене, уменьшив их размеры и выведя трубы через потолок, — печники, достигшие значительного успеха в своём ремесле, теперь умели это делать, — кроме того, камины перестали коптить, что позволяло украсить зал, не боясь сажи. Потолок покрылся гипсовой лепниной с геометрическим фигурами и цветочным орнаментом; панели из светлого дуба закрыли стены, а их стыки были спрятаны под изящными пилястрами; над порталом с креслом королевы был помещён расписанный яркими красками герб королевской династии, — на нём, в сине-белом поле, переплелись в объятиях красного дракона алая и белая розы.

Этот герб избрал себе дедушка Елизаветы, первый король династии; он пришёл к власти после долгой междоусобицы, в которой одни дворяне сражались под знаком алой розы, а другие — под знаком белой. Оба враждующих лагеря воевали с таким усердием, что почти полностью истребили друг друга, а заодно до основания разорили страну. Дедушка Елизаветы сумел выплыть на волне этой смуты и добыть королевскую корону; злые языки утверждали, однако, что новый король происходит из рода свинопасов. Герб должен был опровергнуть эти сплетни: красный дракон был древним знаком рода Тюдоров, из которого происходил дедушка Елизаветы и который владел обширными землями в стране, когда тут ещё не было ни англов, ни саксов, ни норманнов; а переплетённые в лапах дракона алая и белая розы напоминали о том, что знатные семейства Англии, дотоле смертельно враждовавшие друг с другом, примирились именно под властью нового короля.

— Мой царственный брат Филипп хочет разорвать переплетённые розы, — сказала Елизавета, усаживаясь в обитое шёлком кресло и взглянув на герб. — А пуще того, ему хотелось бы сжечь их и развеять пепел по ветру. У него прямо страсть какая-то сжигать всё и всех.

Сэр Ульям позволил себе улыбнуться:

— Это болезнь, ваше величество.

— Вы думаете, милорд? — засмеялась Елизавета. — Может быть, может быть... Рассказывают, что будучи ребёнком, Филипп сжигал на кострах кошек и собак, — а когда вырос, принялся за людей... Однако по его виду не скажешь, что он жесток: у него приятная внешность, любезное обхождение, учтивая речь. Не говорю уже о его образованности: он перечитал все сколь-нибудь известные книги, знался с лучшими умами Европы, ему посвящали свои труды ученые и писатели. Помню, когда он женился на моей старшей сестре и приехал жить к нам, я был потрясена глубиной его суждений; я не знала и сотой доли того, что знал он... Вот и решайте после этого: то ли болезнь порождает высокий ум, то ли высокий ум порождает болезнь.

— Однако вы совершенно здоровы, ваше величество, — возразил сэр Уильям.

— То есть глупа? — с усмешкой взглянула на него королева.

— Ваше величество! — возмущенно воскликнул сэр Уильям.

— Каждый мужчина считает, что женщина глупее его, — продолжала Елизавета. — Филипп тоже полагал, что я не пойму, для чего он хотел жениться на мне после смерти моей сестры. По его мнению, я не могла ему отказать хотя бы из чувства благодарности: ведь он спас меня, когда я была обвинена в заговоре против сестры и заключена в Тауэр. Для чего он это сделал? Из политического расчёта? А возможно, он был ко мне не равнодушен? Порой мне казалось, что Филипп любит меня, — но, как бы ни было, не любовь двигала им, когда он делал мне предложение. Пусть я и глупая женщина, однако я понимала его истинные цели: он хотел сохранить Англию под своей властью и не допустить восстановления у нас евангелической веры.

— Это так, ваше величество, — кивнул сэр Уильям.

— Вы могли хотя бы из вежливости сказать, что Филипп любил меня, — с нарочитым укором произнесла Елизавета. — Нехорошо разочаровывать женщину в таком деле.

— Но у вас мужской ум, ваше величество, — сказал сэр Уильям с великим почтением.

— Вы, наверно, думаете, что это комплимент? Вы возвысили меня до мужчины? Благодарю вас за столь высокое мнение, милорд, — Елизавета изобразила поклон. — Однако оставим шутки, поговорим о серьёзных вещах... Мы дали повод Филиппу для ещё одного обвинения нас в неблагодарности. Чем это закончится?

— Войной, — ответил сэр Уильям.

— Неизбежно?

— Полагаю, что да, ваше величество.

— Ну, что же, мы того и желали, правда? — Елизавета посмотрела на сэра Уильяма и сэра Френсиса. — Но давайте, всё же, повторим, милорды, для чего нам нужна война с Филиппом, и как мы должны к ней готовиться. Господин лорд-канцлер, прошу вас.

— Благодаря заботам вашего отца и вашим, — сказал сэр Уильям, сделав паузу и посмотрев на королеву, — Англия окрепла, её хозяйство стремительно развивается, государственная казна наполнилась. Нам теперь уже тесно на нашем острове, мы выросли из своей детской кроватки, — извините за такое сравнение. Да, мы выросли и нам нужен простор, но куда бы мы ни взглянули, везде нас стесняет огромная империя вашего царственного брата. Пожалуй, только в Московии мы можем развернуться как следует, но она далеко и сильно отличается от привычного нам мира. Хотя доходы нашей Московской компании велики, но кто может поручиться, что станется в будущем в этой непредсказуемой дикой стране...

— А помните, как московский царь Иван сватался ко мне? — вдруг засмеялась Елизавета. — Вначале он изображал из себя рыцаря, но когда я не ответила на его предложение, грубо обругал меня. Разве рыцарь так ведёт себя, даже если дама ему отказала? Сразу видно, что в Московии рыцарства никогда не было! Хороша бы я была, если бы вышла за царя Ивана: он, наверно, бил бы меня, как простолюдин бьёт свою жену, а не то совсем убил бы! Говорят, он собственноручно убил трёх из своих семи жён: одну из них прямо в карете утопил в реке, — и лишь за то, что эта бедная женщина от страха не смогла исполнить какой-то немыслимый каприз царя.

Агенты сэра Френсиса сообщали нам, что царь Иван зверски избивал и свою невестку, а когда наследник престола, тоже Иван, вступился за несчастную супругу — царь так отделал его, что Иван-младший через три дня испустил дух. Ну и нравы, — король Генрих никогда не позволил бы себе ударить мою мать, и даже перед казнью с ней обращались вежливо. Дикая страна Московия, дикая! Самое удивительное, что московиты любили своего царя, — хотя он истребил их без малого двести тысяч человек за время своего правления, — и продолжают почитать Ивана после его смерти.

— Они считают его очень умным, а между тем, он совершил много глупостей. Он вёл долгую и бессмысленную войну в Ливонии и совершенно разорил собственную страну, — вставил сэр Уильям. — При этом царь Иван полагал, что он хитрее всех в политике, — а мы без труда подчинили его волю своим интересам. Сколько выгод мы извлекли из сватовства царя к вашему величеству, а потом к леди Мэри! Именно после этого мы так укрепились в Московии, что при нынешнем царе Федоре и его лорд-канцлере Борисе ничто не делается там без оглядки на нас.

— Да, с Мэри мы поводили Ивана за нос, — Елизавета не переставала улыбаться. — Он сам устроил себе ловушку, предложив руку моей племяннице. Неужели царь всерьёз мог подумать, что мы отдадим её за него, — ведь к этому времени мы уже хорошо знали, что он из себя представляет? Мэри была старой девой, — товар несколько залежался, — но не выдавать же её замуж за жестокого дикаря, тирана своего народа, убийцу своих жен и своего сына! Не говорю уже о том, что царь Иван был не в том возрасте, когда женятся, — к тому же, болен сифилисом, поразившим его мозг и размягчившим кости. Отличный жених для моей племянницы, нечего сказать!.. Однако выгоду из его сватовства мы извлекли, действительно, немалую, — жаль, что он умер всего через полгода после того как сделал предложение... Но извините, я не дослушала ваш доклад.

— Нам нужен простор для деятельности, но мы не выйдем на него, если не победим короля Филиппа, — продолжил сэр Уильям. — Наши интересы идут вразрез с его интересами, усиление Англии — прямая угроза для его империи. Не надо забывать и о том, что для маленькой Англии безусловны важны также заморские владения, но путь туда нам опять-таки преграждает король Филипп.

— Вы забыли о нашем религиозном долге, — заметила Елизавета. — Я повторю то, что сказала послу: мы не можем оставить на растерзание инквизиторам и фанатикам-папистам наших братьев по вере. "Христос на нашей стороне, он с нами в праведной войне", — поют гугеноты во Франции и они правы. Вообще, следует чаще вспоминать о нашем служении Спасителю в грядущей войне с Филиппом и реже — о меркантильных интересах нашей державы. Война — низкое дело, но она должна вестись под высокими лозунгами. Люди готовы умирать во имя высоких идей, однако не хотят расставаться с жизнью из-за чужого кошелька.

— Ваше замечание совершенно справедливо, ваше величество, — поклонился королеве сэр Уильям. — Что же касается военных приготовлений, то они у нас идут полным ходом, как вам известно. Уже сейчас мы располагаем кораблями, которые способны успешно сражаться с испанскими. Наш флот растёт и через год-два мы не побоимся нападения испанцев: мы разобьем их на море и не допустим вторжения в Англию.

— Умоляю вас, не сглазьте, сэр Уильям! — воскликнула Елизавета. — Не надо искушать судьбу.

— Да, ваше величество... Позвольте сказать, в заключение, что наши братья по вере, о которых мы упомянули, достаточно успешно воюют с испанцами во Франции, Голландии, Фландрии, Чехии и в других областях Европы. Они оттягивают значительные испанские силы, а наши доблестные моряки в то же время не дают покоя испанцам на морских путях и в гаванях. Это всё послужит значительным подспорьем нам в войне с королём Филиппом, — закончил сэр Уильям.

— Благодарю вас, милорд... А что скажите вы, господин начальник секретной королевской службы?

— Я вам докладывал три дня назад, ваше величество, — коротко сказал сэр Френсис, сделав шаг вперёд.

— Разговаривать с вами — одно удовольствие! — усмехнулась Елизавета. — Да, вы докладывали мне, но тем не менее, я прошу повторить основные положения вашего доклада..

Сэр Френсис вздохнул:

— Слушаюсь... Наши зарубежные агенты сообщают, что в Европе недовольство политикой короля Филиппа приняло всеобщий характер. Испанский двор не смог усилить своё влияние в европейских государствах. Наши агенты контролируют все тайные каналы связи испанцев и решительно пресекают попытки создать союз против нас. Королю Филиппу не удастся найти союзников для борьбы с нашей страной.

— Вы уверены в этом, милорд? — спросила Елизавета с плохо скрываемой радостью.

— Я начальник вашей секретной службы, — холодно сказал сэр Френсис. — Я докладываю вам лишь то, что проверено и перепроверено.

— А что с обстановкой внутри Англии? — терпеливо продолжала спрашивать Елизавета.

— Мне трудно понять, что конкретно вас интересует, — проговорил сэр Френсис, глядя в пол.

— Начнём с парламента, — сказала Елизавета.

— Парламент полностью поддерживает ваше величество. Любое ваше решение будет единодушно одобрено, — ответил сэр Френсис, не поднимая глаз.

— Отлично. В политике должно быть меньше парламентаризма. Меньше парламентаризма, — и всё будет прекрасно! — живо произнесла Елизавета, — Если мы не можем обойтись без парламента, если таков порядок в нашем государстве, — бог с ним, пусть парламент существует, но господа парламентарии должны знать своё место и не выходить за обозначенные для них границы. Мы тратим просто-таки неприлично большие деньги на парламент, и он должен быть нам послушен, — не так ли?

— Именно так, ваше величество, — с готовностью воскликнул сэр Уильям, а сэр Френсис промолчал.

— А нет ли волнений среди благородного сословия? — спросила Елизавета.

— За тридцать лет вашего правления благородное сословие привыкло служить вам. Волнений нет и не предвидится, — отрезал сэр Френсис.

— Очень хорошо. А что купечество и народ? — не унималась королева.

— Преданны вам, — лаконично ответил сэр Френсис.

— Никогда ещё в нашей истории не было такой полной поддержки монарха, как теперь, — подхватил сэр Уильям. — Народ прославляет ваше величество и молит Бога, чтобы он продлил ваше правление на долгие годы.

— А как же наши католики? — возразила Елизавета. — Разве они не проклинают меня за то, что я восстановила в Англии евангелическую веру?

— Ну, если только какие-нибудь негодяи! — воскликнул сэр Уильям. — Но есть испытанные способы, чтобы покончить с ними: реквизиции, конфискации, лишение прав, а для самых отпетых — аресты и казни. Если мы будем решительны и тверды, никто не осмелится выступить против власти.

— Я бы не стал употреблять слово "никто", — вмешался сэр Френсис.

Он поднял голову и посмотрел на Елизавету.

— Что вы имеете в виду? — спросила она с неприятным чувством, заранее зная ответ.

— Пока жива Мария Шотландская, есть опасность, что католики попытаются возвести её на трон. Она — знамя в их руках, сосредоточение преступных помыслов, последняя надежда на восстановление католичества в нашей стране. Не следует забывать также, что Мария Шотландская тесно связана с нашими врагами в Европе. Испанцы пойдут на всё, чтобы она стала королевой.

— Вы преувеличиваете, милорд, — Елизавета отвернулась от него.

— Нет, это вы преуменьшаете опасность, ваше величество, — упрямо сказал сэр Френсис. — Я вам говорил три дня назад и не устану повторять, что нельзя начинать большую войну, если в вашем тылу зреет смута. Вы спрашивали меня тогда "о ноже в спину Англии"? Мария — это тот самый нож.

— Перестаньте! Я не желаю этого слышать, сэр Френсис, — резко оборвала его Елизавета. — Вы забываетесь, милорд. Мария — моя кузина, она моя родственница, королевской крови; как вы смеете говорить о ней такие вещи, я запрещаю вам! Я никогда не причиню ей вреда, — запомните, никогда!

Сэра Френсис отвёл глаза и мрачно пробормотал:

— Как прикажете, ваше величество...

— Что же касается войны с Испанией, — прибавила Елизавета после паузы, — я знаю, что у меня тело слабой и немощной женщины, но у меня сердце и желудок короля, и при этом короля Англии, и я с презрением отвергаю саму мысль о том, что Испания отважится вторгнуться в границы моего государства. Я не допущу такого бесчестья, я скажу нашим солдатам: "Я сама возьмусь за оружие, я сама буду вашим генералом и судьей и вознагражу каждого, кто проявит мужество на поле боя".

— Прекрасные слова, ваше величество! — с восхищением вскричал сэр Уильям. — Они войдут в историю!

Королева улыбнулась и милостиво кивнула ему.

* * *

В гардеробной комнате королевы были вытащены из шкафов и сундуков десятки её нарядов. Перед громадным зеркалом Елизавета примеривалась то к одному, то к другому платью, и отбрасывала их в сторону. Камеристки суетились и толкались вокруг неё, а главная хранительница королевского гардероба была близка к обмороку.

— Нет, не то, снова не то, опять не то, и это не то, — говорила Елизавета, перебирая очередную партию нарядов. — Боже мой, как бедно я живу! У меня нет хороших вещей, скоро будет не в чем выйти ко двору. Приходится на всём экономить, — а что делать, надо сокращать расходы: я не могу позволить себе бросать деньги на ветер, я должна быть примером для нации... Нет, это невыносимо, лучше я просижу целый вечер в нижней рубахе, — одна, взаперти, никого не видя, — чем надену что-либо из этих обносков.

— Но это новые платья, ваше величество, — осмелилась возразить главная хранительница королевского гардероба.

— Новые? Я надевала некоторые из них уже по два раза! Вы, наверно, забыли? Слава богу, для приёма посла удалось найти хоть что-то подходящее; это красное бархатное платье — единственное приличное у меня, — вздохнула Елизавета.

— Ты не представляешь, милая Дженни, как тяжела жизнь королевы, — хуже, чем у нищенки, — продолжала она, обращаясь к своей фрейлине. — Нищенка может расхаживать в чём ей вздумается, но королева обязана одеваться в соответствии со своим саном. Даже на частной встрече я должна выглядеть королевой Англии, а не обычной женщиной по имени Елизавета.

— Я сочувствую вам, мадам, — сказала Джейн.

— Да, да, да, — рассеянно кивала королева. — Однако что же мне надеть? Может быть, это, коричневое? Или бежевое? Или палевое с жёлтым верхом?.. Нет, вот это, бледно-синее, с голубой подкладкой. Ну-ка, прикиньте, как оно будет на мне! — приказала Елизавета камеристкам и после, глядя на себя в зеркало, прибавила: — Да, остановимся на нём. Решено, его я и надену!

Камеристки радостно вскрикнули, а главная хранительница гардероба тяжело перевела дух и вытерла пот со лба.

— Королеве приходится делать не то, что она хочет, а то, что от неё ждут, — говорила Елизавета, пока её одевали. — Лишь наивные простаки воображают королевскую жизнь царством свободы: на самом деле, это каторга, галеры, рудники, вечное рабство. Но каторжник может бежать, раб восстать, а как быть несчастной королеве? Если бы я и бросилась в бега, меня бы поймали, вернули и насильно посадили на престол; слишком много людей зависит от меня... Туфли жемчужные, на золотом каблуке и с золотыми пряжками, — распорядилась Елизавета, повернувшись к главной хранительнице гардероба.

— Так получилось, что места возле меня занимают те, кто мне вовсе мне нравятся. Я терпеть не могу сэра Френсиса, — прошептала королева на ухо Джейн. — Он грубый и жестокий; он собственноручно пытает подозреваемых в преступлениях, — я иногда вижу кровь у него под ногтями, когда он приходит из темницы. Но он гений секретной службы, его агенты повсюду: они рассыпаны по всей стране и по всей Европе, — да что там по всей Европе, по всему миру! Сэр Френсис знает всё, что говорится в лачуге бедняка, в доме купца и дворянина, во дворце вельможи и в королевском замке; он читает все тайные письма, которыми обмениваются наши враги и наши союзники; он умеет раскрывать заговоры против нас и путать планы наших противников с такой легкостью, с какой ребёнок разрушает кулич из песка... Дорогая Дженни, ты недавно при дворе, так будь осторожна: опасайся сэра Френсиса, это очень опасный человек!

— А причёску я, пожалуй, оставлю прежнюю, утреннюю, — королева посмотрелась в зеркало, потрогала свои волосы и золотые подвески на них. — Да, оставлю, — передайте парикмахеру, что его услуги сегодня больше не понадобятся. Хранителю драгоценностей скажите, чтобы принёс мою шкатулку из красного дерева, я сама выберу украшения.

— Сэр Уильям тоже не очень приятный человек, — вновь зашептала Елизавета на ухо фрейлине. — Он мой давний знакомый: начинал службу ещё при моём отце и боролся с католиками, затем служил моему юному брату Эдуарду и проводил умеренную политику, а после его смерти поступил на службу к моей сестре Марии и стал преследовать протестантов. Сэр Уильям дважды менял веру: при короле Генрихе перешёл из католичества в протестантство, а при королеве Марии вернулся обратно в католичество. Сейчас он остаётся католиком, подбивая меня при этом на борьбу с католическими общинами в нашей стране и католическими государями в Европе.

Сэр Уильям ловко управляется с финансами Англии, благодаря ему наша казна непрерывно пополняется, но ещё быстрее растут его доходы: вездесущий сэр Френсис раздобыл сведения о вкладах сэра Уильяма в заграничных банках, — я была поражена! При моём отце сэру Уильяму отрубили бы голову за вольности с государственными средствами и вывод таких огромных денег из страны, но сейчас мы входим в Европу и надо с этим считаться, — приходится закрывать глаза на некоторые прегрешения.

— Здесь мои любимые драгоценности, — сказала она, принимая шкатулку из красного дерева. — Что же выбрать? Наверно, вот это жемчужное ожерелье, с "кокосовым" жемчугом. Не буду даже говорить, сколько за него заплачено португальским купцам, — но разве я не могу позволить себе маленькую прихоть? Серьги выберем тоже жемчужные, а перстни наденем с дымчатыми бриллиантами; утверждают, что такие камни — большая редкость, и, кроме меня, они имеются лишь у персидского шаха... Ну, что же, я готова. Мисс Джейн, вы пойдёте со мною, остальные могут быть свободны.

— Сейчас ты увидишь того, кто заменил мне моего старого доброго Дадли, — тихо проговорила королева, ведя Джейн в свою личную комнату, что находилась рядом с гардеробной. — Мой Дадли — хороший человек, но на него совершенно нельзя опереться. Лишь однажды я ощутила в нём опору: когда была заключена в Тауэр по обвинению в заговоре против королевы Марии, моей сестры. Именно тогда Дадли покорил моё сердце, а дальше следовали одни разочарования. Он абсолютно ничего не смыслит в государственных делах, да и свои собственные запустил до безобразия. Два раза он был женат, как ты уже знаешь, и оба раза неудачно. О, нет, я не имею в виду достоинства и недостатки его жён, а материальную сторону брака: каждый нормальный мужчина, женившись, увеличивает своё состояние, но Дадли ухитрился уменьшить его! Я дала ему графский титул, наделила землями, выдала значительную субсидию из казны, однако каким-то непостижимым образом он стал не богаче, а беднее. В результате, он принялся оказывать кое-какие услуги испанцам, а когда отношения с ними у нас начали портиться, Дадли предложил свою помощь французам. Сэр Френсис давно точит на него зубы, и если бы не моё покровительство, Дадли пришлось бы туго. Впрочем, моя милая Дженни, мне кажется, что тот мужчина, с которым я сейчас увижусь, немногим лучше Дадли в практическом смысле, — со вздохом призналась королева, — но что же поделаешь, он мне нравится! Ты — женщина, ты меня поймёшь... Иди, разыщи его в передней комнате и приведи сюда.

— Да, ваше величество, — ответила Джейн, которой самой не терпелось взглянуть на нового избранника королевы. — Но как мне узнать его?

— У него на камзоле должны быть приколоты две розы — алая и белая, как на моём гербе. По ним ты его и узнаешь. Ступай!

Через несколько минут Джейн вошла в комнату в сопровождении молодого мужчины. Он был высок и строен; его свежее румяное лицо обрамляли густые длинные локоны чёрных волос; тонкие усики не скрывали пухлых сочных губ; соболиные брови почти срослись на переносице, а из-под них живо блестели темно-карие выразительные глаза.

Мужчина подошёл к креслу королевы, встал на одно колено и почтительно поцеловал ей руку:

— Я счастлив видеть ваше величество, — раздался его приятный грудной голос.

— Вам долго пришлось ждать? — спросила Елизавета.

— Пять или шесть часов, но это пустяки: главное, что я удостоен вашей аудиенции, — отозвался он, ещё ниже склоняя голову.

— Меня задержали государственные дела, сегодня был важный приём во дворце, — вы слышали? — сказала Елизавета. — Встаньте, сэр Роберт. Дженни, дорогая, подай ему тот маленький бархатный табурет! Садитесь, сэр Роберт, — здесь, у моих ног.

— Я не осмелюсь сидеть в присутствии королевы, — возразил он. — Моё скромное звание не даёт мне такого права.

— Но я уже дала вам его, — Елизавета лукаво прищурилась на него. — Или вы хотите, чтобы это право было закреплено законом?

— Вы меня не так поняли, ваше величество! — на щеках сэра Роберта выступила краска. — Извольте, я сяду. Для меня закон — ваше желание, и выше этого закона не может быть ничего.

— Как мило вы покраснели: прямо-таки девица на выданье! — засмеялась Елизавета. — У вас, должно быть, и кожа нежная, как у девушки. Ну-ка, проверим, — она провела ладонью по его лицу. — Так и есть. Давно вы начали бриться?

— Ваше величество, — окончательно смешался он.

— Боже, какая прелесть, он смущается! — воскликнула Елизавета. — Как это забавно! Ну, ну, ну, сэр Роберт, не надо хмуриться, — я не смеюсь над вами, я вами любуюсь... А не нарядить ли нам его в женскую одежду? — сказала она Джейн. — Принеси какое-нибудь платье, — мы устроим маскарад!

— Ваше величество! — сэр Роберт вскочил с табурета.

— Ладно, платья не надо, но губы и щёки мы вам покрасим и напомадим. Опять сопротивляетесь? Не вы ли говорили, что моё желание для вас закон?

— Ваше величество, — обреченно вздохнул сэр Роберт.

— Дженни, дорогуша, неси помаду и пудру. Сэр Роберт, вернитесь на табурет! Вы ведь не хотите огорчить свою королеву?

— Ваше величество! — возопил пунцовый сэр Роберт.

— Ах, как вы разгорячились! — засмеялась Елизавета. — Не надо так волноваться, — это шутка, всего лишь шутка. Но вы обязаны объяснить мне, зачем вы добиваетесь моего расположения? Что вами движет, — расчёт, корысть, тщеславие или иное чувство?

— Ваше величество! — сэр Роберт снова поднялся с табурета. — С юных лет я восторгался вами как королевой и как женщиной!..

— С юных лет? А сейчас вам сколько? — перебила его Елизавета.

— Двадцать один, — но это не имеет никакого значения...

— Да, когда мне был двадцать один год, это тоже не имело значения, — опять прервала его королева. — Итак, вы с пелёнок восторгались мною...

— Ваше величество! Позвольте мне сказать! — с отчаянием произнёс сэр Роберт.

— Да, пожалуйста, я вас слушаю, — Елизавета замахала руками, показывая, что она больше не будет его перебивать.

— Мой дядя...

— Вы говорите о графе Лестере? — тут же переспросила Елизавета.

— Да, ваше величество.

— Так что же сделал ваш дядя?

— Он всегда внушал мне, что вы — великая королева и несравненная женщина, — сэр Роберт сделал вид, что не заметил иронии в её словах. — Такая правительница, как Елизавета, твердил дядя со слезами на глазах, родится один раз в тысячу лет; все англичане должны на коленях благодарить Бога за то, что Он даровал нам её...

— Бог здесь ни при чём, — возразила Елизавета, — англичанам меня даровала, как вы изволили выразиться, моя матушка. Она родила меня, но моё появление на свет никому, кроме неё, не принесло тогда радости.

— Ваше величество! — с возмущением воскликнул сэр Роберт.

— Так оно и было. Но я опять прервала вас. Продолжайте.

— Я привык почитать ваше величество; я полюбил вас всем сердцем, — хотя никогда не видал вас и не слышал ваш голос...

— Какой, однако, силой внушения обладает ваш дядюшка! — заметила Елизавета. — Вот уж никогда бы не подумала! Он умело скрывал от меня этот свой талант. Но продолжайте, я более не стану вас перебивать.

— Какое счастье для меня было лицезреть вас, когда я впервые прибыл во дворец! Но я не смел даже приблизиться к вам — кто я, и кто вы!

— А когда вы "лицезрели" меня в первый раз? — спросила Елизавета.

— Три года тому назад, ваше величество. Во дворце был большой приём на Рождество.

— Это во время сильных холодов? Когда Темза промёрзла на три фута? Странно, но я вас совершенно не запомнила, а ведь во дворце было немного приглашенных на то Рождество.

— Где вам запомнить меня, ваше величество! — с горечью сказал сэр Роберт. — Я решительно ничего собой не представлял, был очень юным и неопытным...

— Зато теперь вы постарели, приобрели влияние и опыт, — улыбнулась Елизавета. — Продолжайте, продолжайте, я вас слушаю.

— Ваше величество, вы можете сколько угодно издеваться надо мной, — выпалил сэр Роберт с мрачной решимостью человека, готового высказаться до конца, — но для меня не было и нет женщины, которая могла бы сравниться с вами. Я больше не принадлежу себе: я ваш — весь, до последнего дыхания. Возьмите меня или отбросьте в сторону, как ненужную вещь, — я с радостью подчинюсь вашему желанию, потому, что оно исходит от вас. Я люблю вас, как никого не любил, — можете казнить меня за дерзость. Я не мог молчать, я должен был сказать о своей любви, а далее поступайте, как хотите.

— По-вашему, я красива? — спросила Елизавета, дождавшись, когда он закончит, и пристально глядя на него.

— Я не знаю, что такое красота, — красота вообще. Для меня существует лишь одно мерило красоты — это вы.

— Однако я несколько старше вас? — продолжала Елизавета.

— Какое мне дело до вашего возраста! Я люблю вас такую, какая вы есть.

— Но я королева, и вам не подняться до меня, как бы вы того не желали. Разве мужчина может по-настоящему любить женщину, которая выше его по положению?

— Я в восторге от того, что люблю королеву! А мысль о том, чтобы подняться до вас, извините, кажется мне дикой и кощунственной. Вы единственная, великая и неповторимая королева Елизавета, — быть возле вас великое счастье!

— Сядьте, сэр Роберт, — проговорила Елизавета и как бы невзначай дотронулась до густых прядей его волос. — Вот какой пылкий кавалер! — со смехом сказала она Джейн. — Что ты об этом думаешь?

Джейн робко улыбнулась и промолчала.

— А признайтесь, сэр Роберт, были такие дамы, которые оказывали вам своё особое расположение? — спросила королева.

— Ваше величество! — с обидой возразил он.

— Запомните, — строго произнесла Елизавета, — если вы хотите, чтобы мы с вами были друзьями, ни одна дама больше не должна привлекать ваше внимание. Вы меня поняли? Кроме того, вы не должны помышлять о какой-либо форме отношений между нами, которая будет содержать хотя бы что-то вульгарное, что-то от грубого зова плоти. Таким образом, став моим другом, вы принимаете добровольный обет монашества, — согласны ли вы на это?

— Ваше величество, я был готов любить вас безмолвно и безнадежно, не имея ни малейшего шанса приблизиться к вам! Могу ли я отказаться теперь от своего счастья? Ставьте мне любые условия, ставьте их побольше, — я с восторгом исполню их! — вскричал сэр Роберт, покрывая поцелуями руку Елизаветы.

— Об этих условиях мы сейчас и поговорим, — сказала Елизавета, улыбаясь. — Дженни, ступай, я жду тебя утром.

* * *

Джейн вышла из дворца уже в сумерках; она направилась в дворцовый парк. Он сильно изменился со времён короля Генриха: здесь по-прежнему стояли могучие дубы и вязы, но аллеи расширили, вдоль них установили статуи античных богов и мраморные скамьи; кирпичные стены парка заменили живыми изгородями, а вместо ветхих построек непонятного назначения построили павильоны в итальянском стиле — и даже один грот с маленьким водопадом. Этот грот, расположенный там, где раньше была тайная канцелярия Генриха, сделался любимым местом свиданий влюблённых; сюда теперь и спешила Джейн.

Едва она подошла к гроту, от него отделилась неясная тень.

— Леди Джейн, это вы? — раздался мужской голос.

— Да, милорд, — ответила она.

— Я жду вас уже несколько часов.

— Простите, Энтони, но я не могла прийти раньше. Королева не отпускала меня: сегодня у её величества был длинный день.

— Да, я слышал, — сказал Энтони, приблизившись к Джейн и целуя ей руку, — был посольский приём, а после королева удостоила личной аудиенции сэра Роберта, племянника графа Лестера.

— Так вы уже знаете и об этом? — удивилась Джейн.

— Во дворце ничего нельзя скрыть, — усмехнулся Энтони. — Сотни глаз, сотни ушей, сотни болтливых языков. Пожалуй, одному сэру Френсису удается держать в тайне свои дела, — но такая у него служба, что без тайны нельзя. Он ведь тоже днём был у королевы?

— По-моему, да... Вы звали меня, чтобы узнать дворцовые новости? — с насмешкой проговорила Джейн.

— Зачем вы так? — укоризненно произнёс Энтони. — Я ждал очень долго и потерял было надежду увидеть вас, — а вы смеётесь надо мною. Вы жестоки, леди Джейн.

— Но я не понимаю, для чего вы ждали меня? Целый месяц вы шлёте мне письма, назначаете встречи, а когда я прихожу, засыпаете меня вопросами о королеве, о том, что она говорила и делала. Вы пишете о каких-то своих чувствах ко мне, однако я не вижу этих чувств. Зачем я вам, сэр, чего вы от меня хотите? — Джейн смотрела ему прямо в глаза.

Энтони выдержал её взгляд и простодушно ответил:

— Да, вы правы, мне интересно всё, что делает наша королева. Это так естественно: мы любим её величество и хотим знать о ней побольше. Но встреч с вами я ищу не для этого, — Энтони набрал воздуха и выпалил. — Джейн, милая моя Джейн, я не решался открыться вам, однако теперь молчать больше нельзя. Я люблю вас, Дженни, люблю страстно! Я тотчас попросил бы вашей руки, но ваш опекун далеко, он отбыл на континент; сразу по его возвращении я буду иметь честь говорить с ним о вашем замужестве.

— Неплохо сначала было бы узнать, люблю ли я вас и хочу ли я за вас замуж, — сказала Джейн с нарочитой иронией.

— То есть как? — неподдельно изумился Энтони. — Вы не любите меня? Я вас совсем не мил?

— Ваше признание очень серьезно и требует такого же серьезного ответа. Я не знаю, Энтони, люблю ли я вас: иногда мне кажется, что люблю, иногда я в этом вовсе не уверена. Может быть, узнав вас поближе, я пойму, чего хочет моё сердце, — но пока я не могу согласиться на ваше предложение. Не обижайтесь, я сказала вам чистую правду, ведь в таком деле нельзя лгать, — Джейн кротко улыбнулась ему.

— Ах, Джейн, вы убиваете меня! — воскликнул Энтони. — Однако вы правы, поспешность здесь будет вредна: брачный союз заключается на всю жизнь, — а что такое брак без любви? Это уродец, которому суждено превратиться в чудовище или умереть. Что же, узнайте меня получше, и тогда, я не сомневаюсь, в вашем сердце вспыхнет ответное чувство.

— Да, узнать вас получше мне бы очень хотелось, — повторила Джейн. — Не странно ли: вы знаете обо мне почти всё, а я о вас — почти ничего.

— Что же тут странного? — возразил он. — Я давно знаком с вашим опекуном и от него слышал рассказы о вас.

— Почти как сэр Роберт, — прошептала Джейн.

— Простите?

— Нет, пустяки. Пожалуйста, продолжайте.

— Не удивительно, что прибыв ко двору и узнав, что вы тоже находитесь здесь, я захотел вас увидеть, — Энтони развел руками и улыбнулся. — Ваш опекун так красочно вас описывал, что мне просто не терпелось взглянуть на его прелестную подопечную.

— Вы не поверите, милорд, но со мной он всегда был суров и временами даже груб; я не слышала от него ни одного ласкового слова, — с горькой усмешкой сказала Джейн.

— О, такое часто бывает! Пожилые люди имеют свои странности: в глубине души ваш опекун, конечно, любит вас, но старается не показывать это. По его мнению, мягкость и снисходительность вредны в деле воспитания девиц, — разъяснил Энтони.

— Вам известно, что творится в глубинах его души?

— Я же сказал вам, что давно его знаю, — нашёлся Энтони. — Мы подолгу беседовали с ним, и он был со мной достаточно откровенен; мы стали бы друзьями, если бы не разница в возрасте.

— Как всё это не похоже на моего опекуна: откровенность, задушевные беседы, — покачала головой Джейн. — Вы его ни с кем не спутали?

— Как можно! После такого долгого знакомства...

— Извините, но сколько же вам лет? — перебила его Джейн.

— Двадцать пять.

— И как давно вы знакомы с моим опекуном?

— Боже мой, милая леди, можно подумать, что вы обучались искусству допросов в школе сэра Френсиса! — принужденно засмеялся Энтони. — Зачем понимать мои слова буквально? Когда я говорю "давно", это означает исключительно моё собственное восприятие времени: господи, да для меня и год назад — уже очень давно! К тому же, бывает ведь и так, согласитесь, что год пролетает как час, а час тянется как год. Другой раз, зная человека всего пять минут, вы будто всю жизнь с ним знакомы, а бывает и наоборот — вы всю жизнь с ним знакомы, а совсем его не знаете.

— К какой вере вы принадлежите? Вы католик? — продолжала спрашивать Джейн.

— Как вы догадались?

— Мой опекун не стал бы водиться с протестантом.

— Вы правы. Я католик, — но благодаря нашей мудрой королеве теперь это не является преступлением. Не собираясь возвращаться в лоно католической церкви, Елизавета не преследует сторонников апостольской веры... Ведь королева не собирается возвращаться в лоно католической церкви? — Энтони посмотрел на Джейн.

— Полагаю, что нет.

— Так я и думал, она похожа на своего отца, — пробормотал он.

— Что вы сказали?

— Нет, нет, ничего!

— Да, мой опекун — католик, но я придерживаюсь евангелического вероисповедания, — с некоторой гордостью произнесла Джейн. — В этой вере меня крестили и в ней я воспитана. Быть может, опекун потому и невзлюбил меня, что я не католичка.

— Вы ошибаетесь, он вас любит, — возразил Энтони. — Если бы вы могли услышать, с какой теплотой и нежностью он отзывался о вас, — вы бы сами поняли, что он вас любит.

Джейн недоверчиво покачала головой и промолчала.

— Однако оставим старика в покое, поговорим о нас, — Энтони взял её руку в ладони и поднес к своим губам. — Джейн, милая Джейн, я полюбил вас с первого взгляда, с той самой минуты, когда впервые увидел вас во дворце...

— На Рождество три года назад? — с улыбкой переспросила Джейн, снова вспомнив сэра Роберта.

— Почему на Рождество три года назад? — удивился Энтони.

— Так просто, пришло в голову... Извините, я вас перебила.

— Во дворце тогда было много дам и девиц, но я видел лишь вас одну. Так бывает, когда вы входите в сад, где растёт множество пышных цветов, но вы не можете отвести взор от одного цветка, который чем-то неуловимым глубоко тронул ваше сердце и заставил вас не замечать иных красот, кроме его нежной красоты. Так бывает, когда вы едете по горам и вдруг среди их великолепия попадаете в тихую скромную долину, которая неизъяснимым образом в одно мгновенье становится для вас самым желанным местом на земле. Так бывает, когда вы смотрите на небо, где в ночной синеве блещут тысячи звёзд, но вы видите только одну, которая своим неповторимым сиянием озаряет вашу душу и заставляет её плакать от счастья.

О, Джейн, если бы я был поэтом, я написал бы для вас стихи, которые пылали бы от любви, как пылает сердце в моей груди; если бы я был музыкантом, я сочинил бы для вас песню о любви и сыграл бы мелодию к ней на струнах моей души; если бы я был художником, я написал бы ваш портрет, чтобы все люди смогли увидеть вас такой, какой вижу вас я! Они увидели бы ваши темные волосы и чёрные глаза, белоснежную кожу, тонкие линии лица, лебединую шею и стройный стан, — они поняли бы, что вас нельзя не полюбить. О, если бы я мог передать вам свои чувства! Они не выдуманные, они настоящие, — и они зажгли бы любовь в вашем сердце! — вскричал Энтони.

— Вы это уже говорили. Прошу вас, будьте проще, и не надо этого кривлянья, что принято сейчас среди джентльменов из числа придворных. Я выросла вдали от двора, мне такое поведение неприятно, — сказала Джейн. — Энтони, вы мне не безразличны, потому я принимаю ваши письма, прихожу на встречи с вами, — но постарайтесь не разочаровывать меня, если хотите, чтобы я полюбила вас.

— Ваша искренность глубоко трогает меня, — Энтони поцеловал ей руку. — Я постараюсь заслужить вашу любовь.

— Будем молить Бога, чтобы Он не оставил нас, — со вздохом отвечала Джейн. — А теперь прощайте, мне пора возвращаться во дворец.

— Но позвольте и мне спросить вас: каким образом вам удалось стать приближенной королевы? — Энтони не отпускал руку Джейн. — По слухам, Елизавета в вас души не чает и доверяет вам свои интимные секреты.

— Её величество слишком добра ко мне, — вздохнула Джейн. — Когда мой опекун привёз меня ко двору, кто-то рассказал королеве о том, что я сирота и у меня нет ни одного родного человека на свете. Её величество велела привести меня к ней, — как она сама потом призналась, собираясь подыскать мне достойного жениха, — но после разговора со мною внезапно переменила своё решение и оставила меня при себе. У королевы очень доброе сердце, какие бы мерзкие слухи не распространялись о ней.

— О, да, многие люди могли бы рассказать, как добра королева Елизавета, — жаль, что большинство из них уже покинуло этот мир, — прошептал Энтони.

— Что вы, милорд?

— Нет, ерунда. Не было, нет, и не будет в Англии лучшего монарха, чем Елизавета, — пусть Господь дарует её долгие лета! — громко сказал он.

Часть 2. Тихий замок

На берегу медленной реки, петляющей между пологими холмами, стоял старый замок. Он как будто дремал среди покоя и тишины изумрудных лугов, покрытых редкими дубовыми рощами и кустами вереска. Замку было почти пятьсот лет: его построили после первого крестового похода, через двести лет после этого переделали — и больше не трогали. Его стены позеленели от времени и ото мха, пробивающегося сквозь трещины в камнях; на его башнях тонкие кривые деревца цеплялись за крошечные островки земли, нанесённой сюда ветром, — но больше всего ему вредила сырость: в здешних местах часто выпадали густые туманы, а по ночам даже летом были заморозки.

От всепроникающей сырости не спасали ни камины, ни факелы, горевшие днём и ночью; для того чтобы спасти платья королевы от плесени, в гардеробной ставили железные жаровни с углями, но уголь тоже был сырым и поэтому в воздухе стоял чад и слышался отчётливый запах угарного газа. Служанки, одевавшие королеву, задыхались и кашляли, но Мария стойко переносила все неприятности: как и подобает истинной королеве, она никогда не жаловалась на бытовые неудобства.

— Костюм для верховой прогулки, пожалуйста, — сказала она служанкам. — Нижнее платье кремовое, с отложным воротником без пуговиц. Верхнее — коричневое, со шлейфом, с прорезями на рукавах... Мне нравится коричневый цвет, Бесс, — повернулась Мария к своей фрейлине. — Броские цвета любят выскочки, да женщины, лишенные вкуса: я слышала, что Елизавета обожает одеваться во всё красное.

— Но, мадам... — фрейлина многозначительно кивнула на служанок.

— Ах, оставь эти предосторожности! — вскричала Мария с некоторым раздражением. — Чего мне бояться? Меня и так держат здесь на положении пленницы — даже на верховую прогулку я должна испрашивать особое разрешение у сэра Эмиаса, а он, можешь не сомневаться, обязательно ставит об этом в известность Лондон. Мой бог, сколько хлопот из-за всеми покинутой королевы! Впрочем, это доказывает, что моя незаконнорожденная кузина понимает, какой грех она совершает. В моём роду сорок поколений королей и королев, а она — дочь женщины самого низкого происхождения. Если бы Анна Болейн не запрыгнула в постель к королю Генриху, кто бы сейчас помнил об этой Анне? Она совратила Генриха, она совратила страну; она была блудницей и еретичкой. Хорошая мать у нынешней правительницы Англии! Дочь греха, рожденная в грехе, несущая на себе проклятие греха — вот кто такая Елизавета!

— Но, мадам...

— Я знаю, что ты хочешь сказать, Бесс. Надо быть милосердными и прощать своим врагам зло, которое они нам причинили. Я прощаю и молю Господа, чтобы Он тоже простил их, — Мария подняла глаза ввысь, — однако я не монахиня и не давала обет отречения от мирской жизни. Имею я право хотя бы высказаться?.. Боже мой, что у меня на голове! — воскликнула она, искоса взглянув на себя в зеркало. — Елизавета так скупа, что мой штат сократили до неприличия: вместо нормального парикмахера ко мне приставили какого-то деревенского цирюльника. Ты поможешь мне, Бесс, убрать волосы под шляпу?

— Конечно, мадам. У вас чудесные волосы, — фрейлина отступила немного назад, пропуская служанку, которая несла сапожки для верховой езды. — Вы такая красивая женщина, — мужчины, наверно, всегда преклонялись перед вами.

— Нет, нет, другие сапоги! Эти на два тона отличаются по цвету от платья, их нельзя надеть, — сказала Мария служанке. — Да, у меня было немало поклонников, — улыбнулась она фрейлине. — Во Франции из-за меня дрались на дуэлях; Пьер Ронсар, величайший из поэтов, посвящал мне стихи, его друг дю Белле написал в мою честь восторженную оду:

Чтобы, как в зеркале, обвораживая нас,

Явить нам в женщине величие богини,

Жар сердца, блеск ума, вкус, прелесть форм и линий,

Вас людям небеса послали в добрый час.

Природа, захотев очаровать наш глаз

И лучшее затмить, что видел мир доныне,

Так много совершенств собрав в одной картине,

Все мастерство свое вложила щедро в вас.

Творя ваш светлый дух, бог превзошел себя.

Искусства к вам пришли, гармонию любя,

Ваш облик завершить, прекрасный от природы,

И музой дар певца мне дан лишь для того,

Чтоб сразу в вас одной, на то не тратя годы,

Воспел я небеса, природу, мастерство.

Моя мама и Гизы, её братья, были снисходительны ко мне; мой первый муж, король Франциск, был не ревнив. Бедняжка, он был слаб здоровьем, и Господь отмерил ему неполных семнадцать лет жизни, — а я стала вдовой в свои восемнадцать... Ах, Франция, как славно мне там жилось, это были лучшие мои годы! Когда я уезжала, Ронсар подарил мне стихотворение на прощание:

Как может петь поэт, когда, полны печали,

Узнав про ваш отъезд, и музы замолчали?

Всему прекрасному приходит свой черед,

Весна умчится прочь, и лилия умрет.

Так ваша красота во Франции блистала

Но пробил час, и вдруг ее не стало,

Подобно молнии, исчезнувшей из глаз,

Лишь сожаление запечатлевшей в нас,

Лишь неизбывный след, чтоб в этой жизни бренной

Я верность сохранил принцессе несравненной.

Так ушла молодость и унесла с собой мою первую корону — корону Франции. А вскоре мне суждено было потерять ещё одну, шотландскую корону; есть ли на свете пример более несчастной королевы?

— Но в Шотландии вас встретили с восторгом, — поспешно произнесла Бесс, стараясь её утешить. — Матушка рассказывала мне, что вам устроили такую торжественную встречу, какой не знала наша страна.

— Да, встретили меня очень хорошо: народ ликовал, лорды клялись мне в вечной преданности, — язвительно усмехнулась Мария. — Увы, всего этого хватило ненадолго, — ликование народа вскоре сменилось недовольством, а "вечная преданность" лордов закончилась мятежами. Наши шотландцы горды, заносчивы и своенравны; они склонны к бунтам и драчливы, как петухи. Сам царь Соломон не смог бы примирить их, — они выступили бы и против него, будь он их королём. Я рождена повелевать, а не участвовать в потасовках; мои попытки навести порядок в стране привели к тому, что против меня ополчились даже союзники. К сожалению, мой второй муж, Генрих, был мне плохим помощником и окончательно запутал государственные дела.

— Вы имеете в виду лорда Дарнли? — переспросила Бесс, вздрогнув.

— Генриха Стюарта, лорда Дарнли, — кивнула Мария. — А чего ты испугалась? Неужели в Шотландии до сих пор верят, что это я его убила? Отвечай, не бойся!

— Люди разное говорят, — неопределенно сказала Бесс.

— Не сомневаюсь. Склонность к злословию и сплетням — одно из главных качеств человеческой натуры, — Мария слегка прищурилась, чтобы её мысль казалась убедительнее. — Сплетня рождается из маленького зёрнышка, а вырастает в большое развесистое дерево. Каждый может насладиться отдыхом в его тени, дотронуться до ствола и отломить ветку на память.

Но я любила Дарнли; я очень любила его. Он был высок, красив, силён, — женщины заглядывались на него, и мне он понравился с первой же встречи. Я вышла за него по любви, и он любил меня, можешь мне поверить, но его любовь питалась тщеславием и новизной, — когда же тщеславие было удовлетворено, а новизна пропала, он стал относиться ко мне как к своей вещи: удобной, полезной, но не интересной. Мужчины любят нас до тех пор, пока мы не принадлежим им. Они не могут вытерпеть свободу женщины, им нужно подчинить женщину себе, покорить её свободу, — но стоит им подчинить нас, мы становимся для них скучны, ибо что может быть интересного в том, что уже познано и покорено?

Моя кузина Елизавета отлично понимает это и потому избегает близости с мужчиной: она не хочет быть покорённой, она не хочет быть скучной, — она боится быть в конце концов отвергнутой. Елизавета предпочитает властвовать, а не покоряться, ей, должно быть, невыносима мысль о том, что какой-нибудь мужчина овладеет её телом, которое перестанет принадлежать ей одной, но сделается и его собственностью. Великая королева не может допустить такого позора, — презрительно засмеялась Мария — вот она и придумала себе роль девственницы, обручённой с Англией! А скрывается за этой игрой простой страх, — страх любви, настоящей, земной, бурной и безрассудной любви! Королева-девственница — обычная трусиха, которая не может преодолеть свой внутренний страх.

— Что вы застыли? — сказала Мария служанкам, которые слушали её, раскрыв рот. — Несите шляпку, замшевую, коричневую, с лентами и перьями. Перчатки тоже замшевые, с вышитыми на них цветами, — и подайте мне шкатулку с драгоценностями. На верховую прогулку я надену что-нибудь поскромнее: вот это ажурное колье с дымчатыми топазами, такие же серьги и перстни. Как ты считаешь, Бесс, это будет не слишком убого?

— О, нет, мадам! Это прекрасно! — воскликнула фрейлина. — Ваш наряд восхитителен; он подобран с таким вкусом, он вам так идёт.

— Благодарю, моя добрая Бесс, — улыбнулась Мария. — Помоги мне, пожалуйста, убрать волосы под шляпу... А вы ступайте, — прибавила она, обращаясь к служанкам, — и займитесь пока вышивкой. Я начала рисунок с деревьями и животными, — сделайте для него канву.

— Я любила Дарнли, — продолжала Мария, когда служанки ушли, — но не прошло и двух месяцев после свадьбы, как он стал пренебрегать мною. Ему доставляло удовольствие рассуждать в моём присутствии о глупости и никчёмности женщин; однажды за ужином он при гостях прочитал трактат о дурных свойствах женщин и при этом поглядывал на меня: "Среди имеющихся у женщин дурных свойств — девять дурных свойств причитаются им по праву. Во-первых, женщина по природе своей причиняет себе вред; во-вторых, женщина по природе своей весьма скупа; в-третьих, хотения их весьма внезапны; в-четвертых, сами чаяния их устремлены к дурному; в-пятых, они притворщицы. Опять же женщины известны своим вероломством, и поэтому женщина не может быть признана свидетелем при составлении завещания. Опять же женщина всегда делает обратное тому, что ей наказано сделать. Опять же женщины охотно всем рассказывают и пересказывают свои же собственные брань и стыд. Опять же они лукавы и хитры.

Блаженный Августин говорил, что женщина — это животное, не имеющее ни двора, ни хлева; она мстительна, в ней вскармливается зло и начинаются все ссоры и все разногласия, от нее пролегает дорога ко всяческому беззаконию".

Кто-то из гостей возразил, что если женщина так дурна, то почему Христос являлся прежде всего женщинам? Дарнли ответил, что Христос явился женщинам, потому что знал об их болтливости, а Ему надо было поскорее возвестить всем о своём воскресении.

Я не выдержала и напомнила Дарнли изречения отцов церкви: "Женщина выше мужчины, а именно, — материально: Адам был создан из глины, а Ева — из ребра Адама, то есть из человеческой плоти, а не из грязи. Из-за места: Адам был создан вне рая, а Ева в раю. Из-за зачатия: женщина зачала Бога, а мужчина этого не мог. Из-за явления: Христос после смерти явился женщине, а именно — Магдалине. Из-за вознесения: женщина воспарила над хором ангелов, а именно — благодатная Мария.

Женщина — это не бесполезное повторение мужчины, а зачарованное место, где осуществляется живая связь человека и Бога. Исчезни она, и мужчины останутся одни, чужестранцы в ледяном пустынном мире. Женщина — сама земля, вознесенная к вершинам жизни, земля, ставшая ощутимой и радостной; а без нее земля для человека нема и мертва. Господь добр, ибо даровал мужчинам женщину. Возблагодарим Господа за то, что он сотворил женщину".

Выслушав это, Дарнли фыркнул и ушёл из-за стола.

Когда я была на сносях, он вообще перестал относиться ко мне как к женщине: беременность проходила тяжело, а он был равнодушен к моим мучениям и говорил, что подобно тому, как грушевое дерево принадлежит владельцу груш, женщина есть собственность мужчины, коему она приносит детей.

Где мне было искать утешения? Я был так одинока среди надменных лордов, которые думали исключительно о собственных интересах, плели интриги и доносили друг на друга. Однако вскоре к нашему двору приехал молодой итальянец, получивший образование в Падуе и искавший себе достойного места. Он был честен, умен, прямодушен, и, надо признаться, очень недурен собой. Риччи понравился мне, я сделала его своим секретарём; с ним я отдыхала душой, он искренне сочувствовал мне, — и как-то незаметно мы сделались очень близки.

Дарнли пришёл в бешенство, когда узнал об этом. Он был болезненно ревнив и не мог перенести, чтобы кто-то "оскорбил его честь", как он выражался. Не забывай, Бесс, что он считал меня своей вещью, а вещь не может обладать чувствами — её удел всецело принадлежать своему хозяину. Ничем не ограничивая свою свободу, Дарнли не желал признать за мною этого права хотя бы в малой части.

Развязка была ужасной, — боже мой, эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами! — Мария вытерла внезапно выступившие слезы. — Дарнли вместе со своими приспешниками ворвался ко мне в комнату, когда там был Риччи. Они набросились на бедного юношу, как стая волков; они с таким остервенением кромсали, били и кололи его, что не могли остановиться даже тогда, когда он уже не подавал признаков жизни.

Здесь же, на месте убийства, Дарнли потребовал от меня значительных уступок в управлении страной: он хотел стать полновластным правителем, оттеснив меня в сторону. Не знаю как, но я нашла в себе силы отказать ему во всём; он ничего не добился от меня и ушёл, скрежеща зубами, осыпая меня проклятьями и желая мне всяческого зла.

Если до этого момента у меня и оставалось привязанность к нему как к мужу, то теперь в моей душе жила лишь ненависть. Грубый, жестокий и тщеславный, бездарный помощник в делах, человек, который не любил меня и которого я не любила, — что я ещё могла чувствовать к нему? Но я не убивала его, — нет, нет, Бог свидетель! — перекрестилась Мария. — Если меня можно в чём-то упрекнуть, то в бездействии: я ждала, пока Дарнли сам подготовит свою гибель. Ждать пришлось недолго: в результате его политики меньше чем через год все шотландские лорды молили Господа, чтобы Он избавил их от моего мужа. Кто-то составил против него заговор — обычная вещь в Шотландии — и его убили.

В убийстве наши лорды, — а вслед за ними и чернь — обвинили меня. Глупцы, если бы я замыслила убийство, я бы сделала это так, чтобы на меня не пали подозрения, — с презрением заметила Мария. — Ну, подумай сама, Бесс, зачем мне надо было вызывать Дарнли на встречу в дом, в котором его в ту же ночь взорвали? Устроить такую ловушку — значило заведомо дать повод для обвинений против меня, что в нашей мятежной стране было чревато тяжелыми последствиями. Я действительно встречалась с Дарнли накануне его гибели, но исключительно для того чтобы поговорить о судьбе нашего маленького сына Якова. Уехав из дворца после убийства Риччи, мой муж не желал видеть сына, — хуже того, он интриговал против него, восхотев объявить себя моим наследником вместо Якова. Я пыталась образумить Дарнли, — вот и вся моя вина; могла ли я предугадать, что злоумышленникам станет известно о нашей встрече и они захотят воспользоваться ею для расправы над моим мужем? Скажу тебе больше, — узнав о гибели Дарнли, я проплакала целый день. Казалось бы, что мне его жалеть, он причинил мне так много зла, — а вот, проплакала! Как верно говорил древний мудрец: "Быть женщиной — это что-то настолько странное, настолько смешанное и сложное, что ни одно определение не может этого выразить, а если употребить все те многочисленные определения, которые хочется употребить, они будут настолько противоречивы, что выдержать это под силу лишь женщине". Пусть Господь простит Дарнли и дарует ему Царствие Небесное, а я давно всё простила!

— Ну, как шляпка? Не свалится? — спросила она фрейлину.

— Нет, мадам. Я закрепила её шпильками, — успокоила её Бесс.

— Отлично, — Мария постояла перед зеркалом и поправила ленту на шляпе. — Что же, можно ехать... Да, шотландскую корону я потеряла, как потеряла французскую, — и снова причиной была смерть моего мужа. Нашим лордам дай лишь повод взбунтовать народ и поднять его против королевской власти — они своего не упустят. Шотландия восстала против меня через месяц после гибели Дарнли; в отчаянии, оставшись совсем одна, я вышла замуж за графа Ботвелла. Ты спросишь, кто он? Это был мужчина, который поддержал меня в трудную минуту, не предал, когда все другие разбежались. Но, увы, будучи очень благородным человеком, граф не обладал никакими другими достоинствами. Войско, которое он собрал, разбежалось при первой же встрече с противником, а еще через месяц нас выгнали из последнего пристанища в Шотландии. Я отрекалась от престола в пользу сына, которого с тех пор не видела, — Мария не смогла сдержать тяжкого вздоха. — Граф Ботвелл был изгнан из страны и тоже навсегда исчез из моей жизни. У меня осталась корона Англии, на которую я имею больше прав, чем незаконнорожденная Елизавета, но именно поэтому моя кузина дала мне здесь убежище: ей спокойнее, когда я нахожусь в её власти и под наблюдением. Вот я и томлюсь в этом старом замке, и неизвестно, что ждёт меня впереди.

— Что бы ни случилось, ваше величество, я буду с вами, — горячо сказала Бесс. — У нас, в Шотландии, многие помнят и любят вас; моя матушка, отправляя меня сюда, приказывала мне верно служить вам.

— Моя милая Бесс, — королева потрепала её по щеке. — Но может быть, всё ещё изменится к лучшему.

* * *

Во дворе замка королеве немедленно подвели коня — светло-серого испанского скакуна чистейших кровей, подарок короля Филиппа. При виде своей хозяйки конь заволновался, начал бить копытами и взбрыкивать, так что слуги едва удерживали его.

— Ну, ну, Роланд, вот я и пришла, — Мария поцеловала коня в лоб и погладила по холке. — Сейчас отправимся на прогулку.

— Не перестаю удивляться вашей лошаде, — проскрипел чей-то голос позади неё. — Какой экстерьер: лоб широкий, профиль прямой, уши маленькие, шея выгнутая, корпус соразмерный, круп мощный, а ноги сильные с крепкими копытами.

— Прибавьте к этому, сэр Эмиас, что мой Роланд сообразителен, послушен, силён и способен служить до тридцати лет, — сказала королева.

-Да, славная лошадь, — отвечал ей поджарый пожилой джентльмен, которого она назвала сэром Эмиасом. — Ценители лошадей отдали бы большие деньги, чтобы она стояла в их конюшне.

— Вы будете сопровождать меня, сэр Эмиас? — спросила Мария.

— По долгу службы.

— Что же, я готова, — Мария уселась в седле и поправила шлейф платья. — А где же ваш конь?

— Сию минуту будет, — сэр Эмиас подал знак, и из-за угла появилась группа всадников, первый из которых держал под узды порожнюю лошадь.

— Едем же! Мой Роланд танцует от нетерпения, так ему хочется вырваться на простор! — воскликнула Мария.

Выехав из ветхих ворот замка и проскакав между ржавыми цепями по подъёмному мосту, Мария направила коня к ближайшей рощице на вершине холма.

— Нельзя ли попросить вас, мадам, ехать медленнее! — прокричал ей сэр Эмиас. -Попридержите своего Роланда, мы не поспеваем за вами!

— Боже, вы хотите испортить мне прогулку! — с досадой воскликнула Мария. — Что за удовольствие плестись шагом?

— Тем не менее, мадам, настоятельно прошу вас не забегать вперёд, — сказал с трудом догнавший её сэр Эмиас. — Вы слишком торопитесь, это может дурно кончиться, — бывает, что неосторожные всадники ломают себе шею.

— Зато те, кто не спешат, никуда не поспевают, — ответила Мария. — Если не стремиться к цели, то как её достигнуть?

— Цели бывают разные, — глубокомысленно изрёк сэр Эмиас. — Ваш испанский скакун опасен, мадам, — он, как вы правильно изволили заметить, рвётся на простор. Берегитесь, чтобы не попасть с ним в беду.

— Сэр Эмиас, я вас не узнаю сегодня, — сказала Мария. — Откуда подобная забота обо мне?

— Одну минуту, мадам, я лишь прикажу своим молодцам осмотреть опушку рощи: не скрываются ли там, спаси господи, разбойники или другие злые люди? — отдав надлежащий приказ, сэр Эмиас тут же вернулся назад. — Я старый служака и привык исполнять приказы. Мой отец, сэр Хью, тоже был старый служака и исполнял приказы. Хотя не всегда ему удавалось решить поставленную задачу, но никто не осуждал его за это, — напротив, его поощряли. Он закончил службу на губернаторской должности и сумел передать её мне.

— Сэр Хью? Как же, я слышала о нём, — неожиданно улыбнулась Мария. — Это ведь он вёл переговоры со святейшим папой о разводе короля Генриха с королевой Екатериной, когда Генрих решил жениться на леди Болейн? Меня в то время ещё на свете не было, но слухи об этих переговорах надолго пережили вашего батюшку. Говорят, что не выдержав бесед с вашим отцом, один представитель Папы выбросился из чердачного окна своей резиденции, другой — скончался от удара, а третий сбежал в Африку проповедовать Евангелие среди людоедов. В итоге переговоры были сорваны.

— Что же из того? Отец выполнил свой долг и получил поощрение от его величества, — ничуть не смутился сэр Эмиас. — Я хочу сказать, мадам, что главное в нашей службе — точно исполнять приказы и не задумываться о том, что стоит за ними. Тайный смысл, полунамёки, вскользь обронённые слова, — это не для нас. Мы не занимаем такого высокого положения, чтобы пускаться в плавание в туманном море интриг — наш корабль скорее пойдёт в нём ко дну, чем достигнет сказочных берегов с сокровищами. У меня есть приказ охранять вас, и я охраняю; остальное меня не интересует. Я понятно изъясняюсь, мадам?

— Как я понимаю, раньше у вас был приказ охранять меня со всей строгостью, а теперь мне даны поблажки? Отчего бы это? — спросила Мария.

— Нет, вы не поняли меня, мадам, — покачал головой сэр Эмиас. — Если вы думаете найти во мне друга, с которым можно вести доверительные разговоры, то это напрасно. Повторяю, нас с вами могут связывать исключительно служебные отношения. Женщины склонны во всём видеть что-то личное; вы гневаетесь на меня, считая, что я как твёрдый сторонник евангелической церкви и преданный слуга её величества Елизаветы не расположен к вам из личных побуждений. Это ошибка: за те шесть лет, что я охраняю вас, у меня, наоборот, возникла к вам некая симпатия, — такое часто случается между охранником и той, которую он охраняет. Но это ровно ничего не значит: если завтра мне прикажут погубить вас, я исполню и этот приказ. Однако я убеждён, что её величество никогда не отдаст такого приказа, — никогда, если к этому не будет весомых причин, очень весомых причин.

— Я вас недооценила, сэр Эмиас, — Мария внимательно посмотрела на него. — Вы умны; напрасно вы стараетесь носить маску недалёкого служаки.

— Видимо, у меня это плохо получается, коль вы говорите такое, — возразил он.

— Вы умны, и я опять задам вам всё тот же вопрос. Режим моего содержания здесь явно изменился, — это, конечно, неспроста. Я долго плавала в "туманном море интриг" и делаю вывод, что какие-то изменения произошли в большой политике. Что-то случилось в Лондоне, — вы можете мне ответить в двух словах, что именно? Не беспокойтесь, вы не разгласите государственных секретов и не нарушите свой служебный долг, потому что я и без вас узнаю это: письма мне получать не запрещено и отправлять их я тоже могу свободно, — сказала Мария.

— Да, письма вы можете получать и отправлять свободно, — подтвердил сэр Эмиас, искоса взглянув на неё. — А государственного секрета в том, что я сообщу, и вовсе никакого нет. Её величество королева Елизавета разорвала отношения с Испанией. Посол короля Филиппа выдворен из Англии.

— Вот как... — протянула Мария. — Но ведь это война.

— Не могу знать, — коротко отвечал сэр Эмиас. — Если её величество нас призовёт, пойдём на войну. Возраст — не помеха, если надо сразиться за Англию и королеву.

— Будет война, а мне дали поблажку. Для чего, — может быть, они хотят, чтобы я бежала, покинула Англию? А может быть... — Мария вдруг побледнела.

— Не могу знать, — повторил сэр Эмиас. — Меня это не касается.

— Благодарю вас, милорд, — сказала Мария, быстро справившись с волнением. — Не бойтесь, я даю слово, что не употреблю вашу откровенность вам во вред.

— Я не боюсь, ведь никакой откровенности не было, — спокойно произнёс сэр Эмиас.

— Даю вам слово, что между нами останутся чисто служебные отношения. Пусть даже вы получите приказ убить меня и исполните его, я заранее прощаю вам и это, — гордо проговорила Мария, выпрямившись в седле.

— Вы — настоящая королева, — склонил голову сэр Эмиас. — Если бы Господь по-другому распорядился историей нашей страны, я так же преданно служил бы вам, как служу её величеству Елизавете.

— Не сомневаюсь, милорд, — сказала Мария. — А теперь позвольте мне продолжить прогулку. Мне хочется проехаться по лесу.

— С вашего разрешения, я оставлю вас, мадам. Мне, старику, трудно поспевать за вами, вас будет сопровождать сэр Кристофер. Вон он скачет, видите? — сэр Эмиас показал на всадника, несущегося вдоль опушки. — Очень способный молодой человек, недавно прислан к нам из Лондона. Он покладист и охотно пойдёт навстречу вашим пожеланиям. Но будьте осторожны, мадам, не погубите себя, в лесу скрыто так много опасностей.

— Я постараюсь, сэр Эмиас, — ответила Мария, пришпорила коня и направилась к лесу.

* * *

На лесной поляне стояли восемь больших камней, образуя правильный прямоугольник; когда-то он был покрыт плитами из песчаника, наподобие крыши, но они давно обрушились на землю и со временем так густо поросли травой, что были почти неразличимы. Для чего были поставлены эти камни и кем они были поставлены, не мог сказать никто из местных жителей, однако в окрестных деревнях верили, что здесь собираются тролли и ведьмы, а возможно, это был заколдованный вход в подземное царство. Место было проклятое и опасное, люди обходили его далеко стороной, а если случайно попадали сюда, крестились, плевались и со всех ног мчались прочь.

Королева Мария, едва нашедшая поляну с камнями, тоже осенила себя крестным знамением и лишь затем негромко окликнула:

— Сэр Энтони, где вы?

Из-за камней вышел молодой человек и низко поклонился ей:

— Я жду вас, ваше величество. Уже не надеялся увидеть вас сегодня. Подумал, что опять вам не удалось обмануть своих тюремщиков.

— Нет, всё прошло гладко. Правда, старик Эмиас несколько задержал меня, зато его помощник Кристофер оказался поразительно сговорчивым. Когда я сказала, что хочу побыть одна, он легко отпустил меня; лишь просил не заблудиться.

— Он наш союзник? — настороженно спросил Энтони.

— Не думаю. Он недавно приехал из Лондона и явно имеет какие-то инструкции насчёт меня.

Энтони приблизился к королеве, взял её коня под уздцы и сказал:

— Плохо, если сэр Френсис заподозрил что-то. Обидно будет, если наше дело закончиться, не успев начаться.

— Сэр Френсис коварен, но он не всеведущ, — ободряюще улыбнулась Мария. — Откуда ему знать, когда о нашем замысле известно пока только мне и вам! Даже ваши друзья не посвящены в суть нашего плана; нет, я убеждена, что сэр Френсис не успел ещё что-либо пронюхать.

— Тогда отчего этот Кристофер столь любезен с вами?

Мария нахмурилась.

— Елизавета разорвала отношения с Испанией, разве вы не слышали?

— Как раз с этой вестью я к вам явился, — Энтони изумленно посмотрел на неё. — Но как вы узнали, мадам? И какое это повлияло на поведение ваших стражников?

— Я узнала от сэра Эмиаса... Нет, не подумайте, что он перешёл на мою сторону! Старый Эмиас не так прост, как кажется: перед Елизаветой он хочет выглядеть моим врагом, а мне он демонстрирует свою лояльность. Он держит нос по ветру и в нужный момент повернёт свой корабль на правильный курс. Таких хитрых лисиц, как сэр Эмиас, в Англии теперь много развелось: их даже предателями назвать нельзя, — какое предательство, помилуй бог, когда они верно служат власти, — любой власти, какая бы ни была в стране!

Понятие предательства сильно обесценилось у нас: раньше казнили за измену, но сейчас измены нет, потому что нет того, чему или кому можно было бы изменить. Представьте себе, что Спаситель не пришёл бы в Иерусалим, что Его не родила бы Пресвятая Дева; кому тогда изменил бы Иуда? Он стал бы обыкновенным чиновником Каифы и получал бы свои тридцать серебряников от синедриона в виде ежемесячного жалования.

Так и в нашей стране, — Христос забыт, его учение превращено фарисеями в выгодное дело и приносит хорошие доходы; подлость сделалась полезным и необходимым качеством для успеха в жизни, а благородство вызывает смех, как старомодное, проеденное молью одеяние. Предателей нет, говорю вам, — есть хитроумные люди, которые могут воспользоваться сложившимися обстоятельствами.

— Однако сэр Френсис не остался без работы, — заметил Энтони.

— Он вылавливает выскочек, слишком жадных и слишком алчных; честолюбцев, которые чувствуют себя ущемлёнными и хотят славы; наконец, сумасбродов, свихнувшихся на своих идеях. Благородные и нравственно здоровые люди редко попадаются в его сети, — эта рыба нынче почти перевелась.

— Позвольте поинтересоваться, к какому разряду вы относите меня, ваше величество? — рассмеялся Энтони с некоторой принуждённостью.

— Наверно, я должна была бы польстить вам, сказав, что вы благородный человек, борющийся за справедливость и истинную веру, — но я не привыкла лгать своим друзьям и особенно тем из них, кто рискует из-за меня жизнью. По-моему, вы относитесь к тому разряду молодых людей, которые переняв основные черты нашего подлого века, пытаются построить лучшее будущее. Какая бы ни была ваша участь, вы не станете ни апостолом, ни святым, ни мучеником веры, — однако вы можете приблизить то время, когда к нам придут и апостолы, и святые, и великомученики... Вы не обиделись на меня, сэр Энтони, мой друг? — королева ласково взглянула на него.

— О, нет, мадам, — отвечал Энтони, — я ценю вашу откровенность, и вы правы... Но давайте возвратимся к нашему делу. Итак, вы считаете, что ваши тюремщики ни о чём не подозревают?

— Я считаю, что сэр Френсис решил избавиться от меня.

— Но почему?

— В преддверии войны с Испанией он желал бы очистить Англию от всех, кто мог бы оказать помощь врагу или действовать в интересах испанцев. Он хочет уничтожить всё что угрожает власти Елизаветы внутри страны, а я, как вы понимаете, главная и чуть ли не единственная угроза для этой власти. Моя кузина тоже это осознаёт и мечтает о моей гибели, однако ей страшно посягнуть на женщину, в чьих жилах течёт кровь сорока поколений королей, и которая связана родством почти со всеми правителями Европы. Я сегодня уже говорила своей фрейлине, что Елизавета большая трусиха, как бы ни желала она выглядеть волевой и бесстрашной. Я жива благодаря её трусости: будь Елизавета по-настоящему твёрдой королевой, меня давно убили бы.

Но сейчас настал момент, когда медлить больше нельзя: война с Испанией слишком серьёзное испытание, которого власть моей кузины может не выдержать. Я уверена, что многие из подлецов, близких к ней, втайне уже прикидывают, как удобнее перейти на службу к Филиппу, если тот будет побеждать. Удобнее же всего это сделать, перейдя на службу ко мне, так как все знают о моей близости к испанскому королю — по родству, по вере и по убеждениям. Пошатнись трон Елизаветы, и в моём замке отбоя не будет от знатных лордов и прочих джентльменов, приехавших выразить мне своё почтение и свою преданность.

А если бы Елизавету удалось свергнуть до начала войны, то и воевать не надо было бы, потому что я, естественно, сразу заключила бы мир с Филиппом и вернула Англию в число цивилизованных христианских государств. Война же далеко не всем англичанам по нраву, они предпочли бы не подставлять свою драгоценную грудь под пули, — а кроме того, не подвергать опасности свои деньги, имущество и семьи, если война перекинется на английскую землю.

— Да, я это понимаю, — сказал Энтони. — Мне не ясен замысел сэра Френсиса относительно вашего величества.

— Мне он также не ясен, — усмехнулась Мария. — Однако, судя по тому что мне разрешили свободно разъезжать по окрестностям замка, сэр Френсис надеется на моё бегство или заговор. Первое менее вероятно: уехав из Англии, я не потеряю притягательной силы для обиженных на Елизавету и недовольных ею; с моим отъездом опасность для моей кузины удалится, но не устранится. К тому же, сэр Френсис не глуп, он знает, что я никогда не соглашусь вернуться в Англию на испанском корабле и войти в Лондон в обозе испанских войск. Мир и союз с Филиппом — обязательно, но быть его наместницей, служить испанской короне — никогда!

— Вы стольким обязаны испанскому королю, — удастся ли вам сохранить независимость? — спросил Энтони. — Мне бы очень не хотелось служить испанцам, — я англичанин!

— Дайте мне стать королевой Англии, а там увидите! — глаза Марии сверкнули. — Я никому не позволю помыкать собой, надо мною нет господина, кроме Бога!

— Ваше величество, — Энтони приложился к её руке.

Роланд дёрнулся и заржал.

— Спокойнее, скоро поедем, — Мария похлопала коня по шее. — Нет, я не убегу, — продолжала она, — и сэр Френсис это знает. Следовательно, его надежда — на заговор, который я составлю. Тогда можно будет предать меня суду за государственную измену, — боже мой, за измену, в нашей-то стране! — и приговорить к казни. Елизавете ничего другого не останется, как утвердить приговор, и она его утвердит: пусть моя кузина и трусиха, но не дура.

— Выходит их замыслы совпадают с нашими, — задумчиво произнёс Энтони.

— Но не в отношении моей казни, — холодно улыбнулась Мария. — Сэр Френсис предоставляет мне свободу для составления заговора — отлично! Заговор будет составлен, однако неизвестно, кто из нас проиграет, — я надеюсь выиграть. Мне некуда отступать; годы идут, и хотя я на десять лет моложе Елизаветы, но я не хочу увянуть в заточении. А если она победит в войне с Испанией, кому я вообще буду нужна? Меня сошлют в какую-нибудь дыру похуже нынешней и там медленно сведут на тот свет...

— Мы не допустим этого, ваше величество! — вскричал Энтони.

— Тише, тише, милорд! Как вы разгорячились; в первый раз вижу вас в таком волнении, — Мария огляделась по сторонам и прошептала:

— Что вам удалось сделать в Лондоне?

— Как я сообщал вам, мне удалось найти надёжных людей среди придворных, среди банкиров и даже среди служителей англиканской церкви. Более того, я вошёл в доверие к ближайшей фрейлине Елизаветы.

— Что же вы обещали несчастной девице, — видимо, неземную любовь?

— Я обещал жениться на ней.

— Нехорошо обманывать девушек, милорд.

— В достижении благой цели все средства хороши, — так учат нас борцы за апостольскую веру из ордена Сердца Иисуса.

— Продолжайте.

— Расположение звёзд явно благоприятствует нам: ещё одна хорошая новость — у Елизаветы появился новый фаворит, племянник графа Лестера.

— Как, в самом деле? Племянник сэра Дадли? — рассмеялась Мария. — Если он пошёл в дядюшку, Елизавету можно лишь пожалеть. В жизни не встречала более бесхребетного и невезучего мужчину, чем Дадли. Елизавета нянчилась с ним, как с малым ребёнком, без её помощи он пропал бы... Так она решила сменить дядю на племянника? Интересно. Сколько же ему лет?

— При дворе говорят, что он ещё не вырос из детской курточки. Ему едва минуло двадцать.

— Пресвятая Дева! На тридцать с лишним лет моложе Елизаветы! Чем больше она стареет, тем милее ей мальчики: с ними она чувствует себя моложе... Чем же хорош для нас этот юноша?

— У меня есть кое-какие планы на его счёт, — и мне кажется, я знаю, чем его зацепить. Он может сослужить нам неплохую службу.

— Боже, что за тайны! — воскликнула Мария. — Ладно, я не буду у вас ни о чём допытываться, но скажите, хотя бы, каков будет итог?

— Когда всё будет готово, мы выступим, — решительно проговорил Энтони. — Мы захватим Елизавету, я не сомневаюсь, — но что с ней делать дальше? Пока она жива, трудно будет возвести вас на престол и ещё труднее удержать Англию в покорности. Елизавета популярна в стране, — какие бы ни были на то причины...

— Нет, я не желаю вас слушать, — Мария зажала уши. — Елизавета — еретичка, порождение греха и грешница, но я не собираюсь покушаться на её жизнь. Монастырь и раскаяние — вот что её ожидает!

— Для этого вначале нужно восстановить в Англии монастыри, — возразил Энтони. — Однако боюсь, что пострига будет недостаточно для Елизаветы. Прислушайтесь к моим словам, ваше величество, — пока она жива, вам не знать покоя.

— Нет, нет, сэр, не смейте помышлять о её убийстве! Я запрещаю вам. Я не хочу, чтобы моё правление было замешано на крови, — твердо сказала Мария. — Не спорьте, это моё последнее слово. Возвращайтесь в Лондон, готовьтесь к выступлению, но Елизавета должна жить.

— Вы чересчур добры, ваше величество! — проговорил Энтони, не скрывая возмущения.

— Пусть так, сэр, но кровь Елизаветы не падёт на мою голову, — Мария взяла у него уздцы коня. — А теперь мне пора возвращаться. Известите меня, когда придёт время.

— Вы чересчур добры, ваше величество, — глухо повторил Энтони, глядя ей вслед.

* * *

Любимым местом Марии в замке была мыльня. Она располагалась в полуподвале, вход в который вёл через открытую террасу, а вокруг неё усилиями королевы был разбит чудесный маленький садик. Здесь росли душистый горошек, фиалки, водяные лилии и розы, но из всех цветов Марии больше всего нравились лаванда и розмарин. Лаванда была связана с небесной покровительницей королевы, ибо прекрасный аромат этому цветку был дарован самой Пресвятой Девой в благодарность за то, что на кусте лаванды сушилась одежда маленького Иисуса. Розмарин же был цветком памяти и верности, а кроме того, символом женской власти; на своих вышивках Мария часто изображала розмарин.

Полуподвал, запущенный и грязный до того как Мария прибыла в замок, был приведён в идеальный порядок за последние годы. Его обшили ореховыми панелями, на потолке выложили две большие мозаики из разных пород деревьев, а пол застлали известняком, по которому приятно было ступать босыми ногами.

Посреди подвала стояла купель для купания: ванна из просмоленных дубовых досок, тесно подогнанных, как при строительстве корабля; она была устлана льняным полотном, чтобы в ней было мягче сидеть. Возле ванны был поставлен открытый шкафчик, где хранились всевозможные протирания, белила, румяна, сулема, квасцы, уксус, духи, миндальное молоко и прочие вещи, необходимые для туалета королевы. Тут же находился стол с зеркалом, перед которым королеву причесывали после омовения и накладывали ей грим на лицо. На столе были разбросаны благовония, эссенции, гримировальные средства, помады и пудры; помимо этого, на нём лежала открытая книга герцогини Екатерины Сфорца, в которой описывался наилучший процесс наложения красок на лицо, а также давалась детальное описание средств, инструментов и приёмов работы при нанесении макияжа.

Вернувшись с верховой прогулки, Мария с наслаждением погрузилась в горячую ванну с отрубями и молоком. Служанки протёрли ей лицо водой с лимонным соком, взбитыми яйцами и ячменным тестом, — незаменимое средство для белизны и мягкости кожи, — а потом ушли за составом для маски, который был приготовлен по рецептам лучших парфюмеров из Капуи. Его приготовление занимало пятнадцать дней, а входили в него тушки птиц, которых откармливали сосновыми семечками, топленое свиное сало, телячьи мозги, мякоть белого хлеба и миндальное молочко. Действие маски было поистине волшебным: лицо королевы выглядело свежим и юным, как в восемнадцать лет, — так что стражники замка втихомолку судачили о ведьмовских чарах Марии.

Дожидаясь служанок, королева весело болтала с Бесс; фрейлина отметила про себя, что настроение Марии значительно улучшилось после прогулки.

— Какое блаженство! — восклицала королева, томно вытягиваясь в купели. — Что может быть лучше ванны, какой прекрасный отдых для тела и души! Когда я жила во Франции, меня поражало, что французы, с одной стороны, обожают своё тело и постоянно думают, как бы его ублажить, а с другой стороны, не любят мыться. Диана де Пуатье, возлюбленная короля Генриха Второго, была исключением из общего правила. О, она знала сотни способов "омовения молодости" и до шестидесяти семи лет, до самой своей гибели, была молода и красива! Увы, её примеру следуют немногие, — когда я попросила дать мне для омовений серебряную ванну Карла Смелого, взятую как трофей французскими войсками ещё при Людовике Одиннадцатом, на меня посмотрели с огромным удивлением, — зачем, мол, я хочу мыться? Не гложет ли меня смертельная болезнь, не готовлюсь ли я к последнему причастию?.. Ты смеёшься, Бесс? Но это чистая правда, — французы так боятся воды, как будто могут растаять от неё.

Моя кузина Елизавета, впрочем, тоже страдает водобоязнью, — это издержки плохого воспитания. Отец не любил её, — он ждал рождения сына, — а после того, как Анна Болейн изменила ему со своим двоюродным братом и была казнена, он и вовсе возненавидел Елизавету.

Она росла вдали от двора, без должного надзора, — некому было приучить её к чистоте. Она не следит даже за своими зубами, из-за чего их осталось мало, да и те — в ужасном состоянии. Мне рассказывали, что однажды епископ Лондона предложил Елизавете удалить на её глазах свой зуб, чтобы доказать, что это вовсе не страшно. Но она предпочла оставить всё, как есть, — а дабы отбить запах изо рта, непрестанно жуёт ароматные конфетки; мне кажется, она и не подозревает, что нужно чистить зубы золой розмарина, положенной в льняной мешочек.

Всякая другая дама с такими зубами, как у Елизаветы, постыдилась бы смеяться, чтобы не показывать их, но ей всё нипочём! Она смеётся во весь рот, — однако при её дворе это никого не смущает. Там царят такие нравы, что неприлично даже говорить об этом. Вот один случай, из самых невинных. Граф Оксфорд, кланяясь Елизавете, вдруг издал некий громкий звук, который исходит обычно из задней части тела и не может быть одобрен в обществе. Говорят, что находившиеся при этом люди хохотали так, что дрожали окна, но громче всех смеялась Елизавета. Однако этим дело не кончилось: когда граф Оксфорд явился к ней после длительной отлучки, Елизавета сказала ему: "О, дорогой Оксфорд! Как долго вас не было; я уже успела забыть ваш...", — я не могу повторить то слово, что было произнесено.

Возможно ли, чтобы нечто подобное произошло у меня в Холируде? Там были изысканные манеры; там не было и тени пошлости!

— Моя мама несколько раз бывала в вашем замке, когда вы жили в нём. Она всегда с восторгом вспоминала о тех праздниках, что проводились вашим величеством в Холируде, — сказала Бесс.

— Это был самый прекрасный уголок в Шотландии! — подхватила Мария. — В Холируде царило светлое веселье, и музы слетали с небес, чтобы присоединиться к нему! Во всей Европе не было такого блестящего и утонченного двора; моя свекровь Екатерина, мать моего первого покойного мужа, сгорала от зависти... Ты слышала о роде Медичи?

— Да, мадам. Вдовствующая королева Франции, о которой вы упомянули, из этого рода.

— И это всё что ты знаешь о нём? — усмехнулась Мария. — Медичи — род торгашей и спекулянтов, одержимых властолюбием и помешанных на утверждении собственного величия. Даже святой папский престол не избежал их притязаний, — но не будем об этом... Лоренцо, отец Екатерины, считал себя покровителем искусств, французы называют таких "эстетами"; его дочь тоже старалась прослыть тонкой натурой, но всякий кто её видел, сразу понимал, что торгашество у неё в крови. Она одевалась роскошно, но вычурно, стремясь удивить людей богатством наряда, а не своим вкусом; будучи маленького роста, Екатерина заказывала туфли с каблуком не меньше четырёх дюймов и вышагивала, как на ходулях. Некрасивая, с длинным носом, она клала на лицо несколько слоёв грима и носила вуаль.

Екатерина долго не могла забеременеть, она обращалась к лекарям и магам, — ничто не помогало. Наконец, великий чародей Нострадамус дал ей дельный совет: она должна была каждое утро пить мочу мула и носить на нижней части живота навоз коровы, перемешанный с порошком оленьих рогов. Применив это средство, Екатерина обрела такую сильную способность к зачатию, что начала рожать детей одного за другим, в том числе родив двойню.

Частые роды состарили её и она сделалась более некрасивой, чем раньше. При французском дворе она была курицей среди павлинов; пока был жив её муж, Генрих Второй, её никто не замечал, а сам он проводил время с прекраснейшей Дианой де Пуатье, о которой я тебе уже говорила. После гибели Генриха — он погиб нелепо: на турнире щепка от копья попала ему в прорезь шлема, прямо в глаз, и пробила мозг, — Екатерина своими цепкими ручками захватила французский двор. Не имея достаточно ума, чтобы править как должно, она использовала известные мужские слабости: для того чтобы подчинить себе влиятельных мужчин, Екатерина обольщала их, — нет, нет, не сама, куда ей! — а с помощью своих фрейлин.

Прости мне боже, но таких бесстыдных девиц мир ещё не видел! Куртизанки Венеции, известные своим крайним развратом и изощрённостью в плотской любви, должны были признать своё поражение перед фрейлинами моей свекрови. Они сопровождали её повсюду; когда она отправлялась для переговоров к кому-нибудь из своих противников, эти девицы ехали вместе с ней, верхом на белых иноходцах. Шляпы фрейлин были украшены великолепными перьями, — взлетая вверх и паря вслед за несущимися всадницами, они словно взывали к миру или войне.

Мой свёкор Генрих любил меня, как родную дочь; ещё не выйдя замуж за его сына, я уже жила на положении королевы. Заботясь о моём образовании, Генрих нанял для меня лучших учителей, — с ними я изучала французский, испанский, итальянский, древнегреческий языки и латынь, произведения античных и современных авторов. Я также научилась петь, играть на лютне и полюбила поэзию. Я уже рассказывала тебе, что мною восхищался Ронсар, из-за меня дрались на дуэлях.

Свекровь внешне относилась ко мне хорошо, всегда была приветлива и любезна, — однако в глубине души она терпеть меня не могла. Помню, как она сказала: "Нашей маленькой шотландской королеве стоит лишь улыбнуться, как все французские головы обращаются к ней". Да, все французские головы обращались ко мне! Если бы не преждевременная смерть моего мужа, кто знает... — вздохнула Мария.

— А во что Екатерина превратила Францию! — продолжала она. — Эта прекрасная страна разорена, погибла, гражданская война скоро уничтожит остатки её населения. Екатерине нужно было всего лишь слушаться советов Гизов, опираться на Католическую Лигу, — и всё было бы замечательно! Французы — добрые католики и весёлые люди; сумрачная ересь Лютера и жестокие проповеди Кальвина одинаковы чужды им. Лишь такие сумасброды, как Генрих Наваррский, могли увлечься во Франции протестантскими бреднями. До чего же надо было довести не склонных к крайностям французов, чтобы они устроили эту страшную резню в ночь святого Варфоломея!

При моём дворе никогда не могло случиться подобного. Человеколюбие и преклонение перед искусством — вот два закона, определявших его жизнь. К нам приезжали с континента лучшие поэты, музыканты, скульпторы, философы и просто изящные кавалеры, отличающиеся превосходным обращением. Разве можно было сравнить мой Холируд с Лувром Екатерины или с Вестминстером Елизаветы? Варварство и грубость делают двор Елизаветы посмешищем для всех цивилизованных стран.

— Принесли раствор для маски? — спросила Мария служанок, вернувшихся в мыльню. — Хорошо. Он должен остыть, поставьте его на столик. Давайте займёмся пока моими волосами; парикмахер придёт позже, — а мог бы совсем не приходить, я трепещу от мысли, что за причёску он мне соорудит! — однако до его прихода нам надо вымыть голову и осветлить волосы по нынешней моде. Приступайте, мои дорогие, берите сначала душистое мыло, а потом настой шафрана, лимона и ромашки.

Вымыв голову, королева встала из ванны, облачилась в длинное покрывало из мягкого левандийского руна и вышла на террасу. Здесь она уселась спиной к солнечным лучам, на лицо ей наложили чудодейственную маску и прикрыли шелковым платком, а волосы вывесили на самое солнце, чтобы они постепенно обретали золотистый оттенок без ущерба для их владелицы.

— Расскажи мне что-нибудь, Бесс, — расслабленно проговорила королева. — Что-нибудь о твоей жизни.

— Моя жизнь вряд ли интересна для вас, — ответила Бесс. — У меня такое ощущение, что она начинается только сейчас.

— У тебя был возлюбленный?

— О, мадам!..

— Ты, что, смутилась? Ты девственница? — королева приподняла платок и взглянула на Бесс. — Впрочем, о чём это я, — в нашей старой Шотландии до сих пор в силе патриархальные обычаи, — Мария приняла прежнюю позу. — Но ведь был кто-то, о ком ты мечтала?

— Ах, мне совестно признаться, ваше величество! — Бесс принялась невольно теребить пояс своего платья.

— Ну же, милая, чего ты боишься, нас никто не слышит!

— Я была влюблена в Малколма Мак-Лауда.

— В кого?!

— Не смейтесь надо мною, мадам! Я знаю, что это глупо, но я была влюблена в него, — Бесс от отчаяния готова была заплакать.

— Бог с тобой, дорогая, я и не собираюсь смеяться, — из-под платка сказала Мария. — Ты, верно, начиталась баллад Томаса Лермонта или Томаса-Рифмача, как его называют в народе?

— Да, мадам, вы правильно догадались.

— Это не сложно. Кто из нас не мечтал о добром, отважном, мужественном и благородном Малколме Мак-Лауде, — каким описал его славный поэт Томас Лермонт? Даже феи влюблялись в Малколма, а одна из них стала его женой и подарила ему волшебное покрывало, — ты помнишь?

— Я знаю наизусть все баллады о Малколме! — трепетно произнесла Бесс.

— Я тоже знала их. Помнится, я очень переживала, когда няня рассказывала мне, как злые и противные Мак-Дональды напали ночью на Мак-Лаудов. "Лишь бы они не убили Малколма, лишь бы он победил их", — думала я. Как видишь, он был героем и моих мечтаний.

— Вы говорите со мною как с ребёнком, мадам, — в голосе Бесс прозвучала обида.

— Что же плохого в ребёнке? — возразила королева. — Дети лучше взрослых, не так ли?

— Да, но...

— Но тебе хочется быть взрослой. Я понимаю; подобно тому, как Адам и Ева райскому блаженству предпочли скорбный земной мир, их внуки стремятся сменить безоблачную пору детства на тревожную взрослую жизнь... Между прочим, в нашем окружении появился молодой человек по имени Кристофер. Опасайся его, Бесс! У него приятная внешность, — но он из Мак-Дональдов, а не из Мак-Лаудов. Смотри, не прими его за Малколма, чтобы после не раскаиваться.

— Я вообще не буду обращать на него внимания! — возмущенно ответила Бесс. — Зачем он мне нужен?

— Ах, милая, если бы мы знали, зачем нам нужен именно тот мужчина, а не другой! — сказала королева.

* * *

Обед в замке начинался вечером и заканчивался к полуночи. На стол всегда выставлялось несколько десятков блюд, но Марии, привыкшей к роскоши Версаля и Холируда, здешняя гастрономия казалось бедной. Однако королева не проявляла недовольство по поводу еды, как не проявляла его по поводу других неудобств замка, — более того, в пост требовала убрать половину кушаний, в том числе всё скоромное. Сэр Эмиас, постов не соблюдавший, но обязанный присутствовать на обедах королевы, приходил от этого в уныние. "Бог дал человеку желудок не для того, чтобы он был пустым", — ворчал старый джентльмен.

Сегодня день был обычный, скоромный, и слуги принесли на стол молочного поросёнка, зажаренного в оливковом масле и политого винным соусом; фазана с ягодами и фисташковыми орехами; седло барашка, с зеленью и пряностями; филе форели, запечённое в сметане с луком; пироги с мясными и фруктовыми начинками, — а также провансальские паштеты, фламандские салаты, итальянские каприччио и арабские сладости.

На буфет поставили разнообразные вина; их подавали каждому из сидевших за столом по требованию, в стаканах из венецианского стекла, и потом эти стаканы мылись прислугой в сосуде с горячей водой — деревянном, чтобы опасность разбить драгоценное стекло была меньше, — и на глазах у обедающих, дабы они могли видеть, что чистота соблюдается в полной мере.

Мария требовала чистоты неуклонно и во всём, а особенно во время еды. Перед обедом проводился целый ритуал мытья рук. Серебряные тазики и кувшины с полотенцами всегда находились на входе в обеденную комнату, и прежде, чем сесть за стол, вся компания направлялась мыть руки.

— Вы не будете возражать, мадам, если мой молодой друг присоединиться к трапезе? — говорил сэр Эмиас, подталкивая вперёд Кристофера.

— Я рада, — ответила королева, изобразив улыбку на лице.

— Мадам, вы слишком добры ко мне! — воскликнул Кристофер, приложив руку к груди и кланяясь.

— Как и вы добры ко мне, милорд, — сказала Мария, отбросила полотенце и пошла к столу.

Сэр Эмиас уселся возле королевы, а Кристофер сел около Бесс.

— Что за чудесная вышивка на скатерти! — произнёс он, чтобы начать разговор. — Золотые львы вытканы с необыкновенным искусством, а цветы будто благоухают. Но лучший среди всех цветов — это вы; вас, ведь, зовут Бесс?

— Бесс — это имя для близких мне людей, — недовольно заметила она, не поднимая глаз.

— Позвольте предложить вам кусочек фазана, Бесс? — спросил Кристофер. — Нет, нет, любезнейший, я сам буду служить леди Бесс, — остановил он лакея, хотевшего было подать требуемое и прибавил, обращаясь к ней:

— Служить вам, — ради одного этого стоило прибыть в замок! Другой награды мне не надо.

— Какой обходительный юноша, — сказала королева сэру Эмиасу.

— О, да! Он далеко пойдёт, — кивнул тот.

— Вы давно имеете честь быть фрейлиной мадам Марии? — спросил Кристофер у девушки.

— Я недавно приехала к её величеству, — отвечала Бесс, упорно не глядя на него.

— Значит, мы оба новички при королевском дворе! — весело рассмеялся он. — Давайте держаться друг за друга, вместе не так страшно.

— Вы чего-то боитесь?

— В данный момент я боюсь, что так и не увижу ваших прекрасных глаз.

— Откуда же вам известно, что они прекрасны, если не видели их?

— Но я вижу вас! В таком совершенном создании не может быть ничего несовершенного.

— Милорд! — позвала королева Кристофера. — Вы столь оживленно беседуете, что нам с сэром Эмиасом тоже хотелось бы послушать, о чём вы говорите.

— Я говорил леди Бесс...

— Бесс? Вы уже так её зовёте?

— Я говорил леди Бесс, какая чудесная вышивка на скатерти.

— Если это похвала, то вы должны обратить её ко мне, — сказала Мария, — ибо это моя работа.

— Да что вы, мадам?! Никогда бы не подумал, что ваши царственные ручки могут так мастерски владеть иголкой! — изумился Кристофер.

— Когда я вышивала эту скатерть, я почему-то вспоминала историю о Пираме и Фисбе. Вы читали Овидия?

— Не думаю. Сэр Кристофер знает латынь не лучше меня, — ответил за него сэр Эмиас.

— К сожалению, это правда, — кивнул Кристофер. — В этом изъян нашего образования. Лишь такие выдающиеся личности, как королева Елизавета, легко изъясняются и пишут на нескольких языках, древних и современных.

— Её величество королева Мария также владеет этим даром, — перебила его Бесс.

— Конечно! Простите мою бестактность, — не говорил ли я вам, что я новичок при дворе! И вы простите меня, мадам, никто не сомневается в вашем выдающемся уме и всем ведомо, какое блестящее образование вы получили, — Кристофер отвесил поклон Марии.

— Благодарю вас, милорд. Разрешите мне продолжить? — сказала она. — Я собираюсь рассказать историю Пирама и Фисбы, — как нам об этом поведал Овидий.

Жили когда-то в Вавилоне двое влюблённых — Пирам и Фисба. Они не могли жить друг без друга, но их родителей разделяла давняя вражда, — так что у бедных Пирама и Фисбы не было надежды на родительское благословение. Более того, прознав про их любовь, родители несчастных под страхом жестокого наказания запретили им встречаться.

Но, несмотря на запрет родителей, Пирам и Фисба всё-таки решили тайно встретиться за стенами города. Свидание было назначено у высокой шелковицы, стоящей на берегу ручья. Фисба пришла первой, но пока она дожидалась возлюбленного, появилась, как пишет Овидий, "с мордой в пене кровавой, быков терзавшая только что, львица". Фисба спаслась бегством, но с её плеч упал платок, который львица, найдя, разорвала своими окровавленными клыками.

Когда Пирам пришёл на место свидания и увидел разорванное, испачканное кровью покрывало, он представил себе самое худшее. Коря себя за гибель возлюбленной, он вонзил меч в свою грудь. Фисба, вернувшись, нашла Пирама умирающим, — тогда она схватила меч и, направив его себе прямо в сердце, бросилась на него.

Пирам и Фисба погибли, — а после смерти боги превратили их в реки, которые текут рядом, стремятся соединиться, однако не могут сделать этого из-за неодолимых преград.

— Какая печальная история, — вздохнула Бесс.

— Нет повести печальнее на свете, — подхватил Кристофер. — Я вспомнил: один итальянский автор создал новеллу на тот же сюжет. Право слово, не знаешь, плакать или смеяться над этим произведением! Должен вам сказать, что итальянцы — народ с удивительным характером; южная природа, — яркая, пышная, но легкомысленная, — определённо оказала на него своё влияние. Каждый итальянец — артист по натуре; все они постоянно играют, сопровождая свою игру, как в хорошем театре, великолепной музыкой, и обставляя действие живописными декорациями. Политика, война, любовь, предательство, смерть — всё для них игра; они даже убивают и погибают играючи, так что никто не умирает у них, не сказав несколько красивых слов на прощание.

— Вы бывали в Италии, милорд? — спросила Мария.

— Да, бывал, — ответил Кристофер. — Послушайте же, как звучит повесть о Пираме и Фисбе в произведении того итальянского автора, о котором я упоминал. В некоем городе жили два семейства, смертельно враждовавших между собой. Когда я говорю "смертельно", то это не аллегория: в новелле кровь течёт рекой, — то и дело кого-нибудь закалывают шпагой или кинжалом, и бедняга испускает дух, но, разумеется, не сразу, а после длинного предсмертного монолога. Вот, думаешь, он умер, — но нет, он поднимает голову и опять говорит что-то; вот, кажется, жизнь окончательно покинула его, — однако он внезапно воскресает, чтобы сообщить нам ещё что-нибудь. В итоге, когда его тело уносят, — чуть было не сказал со сцены, — с улицы, где его убили, вы ничуть не удивитесь, если он и в этот момент оживёт, дабы прибавить пару фраз к своему предыдущему выступлению.

Вы улыбаетесь, леди Бесс? Я не преувеличиваю: именно так описывает автор кровавую вражду в своей новелле, — а по-другому в Италии и быть не может.

Не менее любопытно описание любви. Пирам и Фисба — не помню, какие имена придумал им мой автор, поэтому буду называть их теми именами, которые дал им Овидий — Пирам и Фисба влюбляются друг в друга с первого взгляда; их охватывает такая сильная страсть, что, не перемолвившись единым словом, они уже не способны жить в разлуке. Они готовы на самые безумные поступки, они не желают знать, к чему их это приведёт, они с презрением смеются над предостережениями друзей и доводами рассудка.

Вы возразите мне, сэр Эмиас, что в любви такое случается довольно часто?

— Так и есть, — пробурчал сэр Эмиас.

— Согласен, любовь и безумство нераздельны, — кивнул Кристофер, — влюблённый, как настоящий безумец, одержим одной идеей, которая полностью овладевает его умом, его желаниями и помыслами, которая пытается подчинить себе весь порядок его привычного мира. Да, любовь — это безумство, и прав был поэт, утверждавший, что тот, кто сохраняет ум в любви — не любит.

Итальянцы доходят в этом безумии до крайнего предела. Они ведут себя в любви как подлинные сумасшедшие и совершают поступки, достойные дома душевнобольных. Фисба, например, выходит ночью на балкон своего дома и начинает разговаривать со звёздами, деревьями, цветами и с ветром: она рассказывает им, какой замечательный человек Пирам и как она его любит. Тут поспевает и сам Пирам, который потерял от любви слух, но зато зрение его обострилось: он видит в темноте, как Фисба шевелит губами, но слов её не может разобрать. Затем слух к нему возвращается, и Пирам с Фисбой горячо твердят о своей любви, привязывая к ней всё, что видят вокруг: луну, те же звёзды, ветки деревьев, зарницы на небе и даже ручную птицу на привязи. Как видите, я не преувеличил, — весь мир для влюблённых подчинён навязчивой идее.

Заканчивается эта история печально, как и у Овидия, но львица в итальянской новелле не пробегает: Пирам и Фисба расстаются с жизнью по недоразумению, причиной которого являются они сами. Родители хотят выдать Фисбу замуж за богатого горожанина; её духовник советует ей притвориться мёртвой, выпив особое снадобье. Она это немедленно делает, даже не подумав предупредить Пирама о своём хитроумном плане.

Пирам находит Фисбу бездыханной. Вы полагаете, что он пытается привести её в чувство, вызвать лекаря, расспросить, по крайней мере, её духовника? Плохо вы знаете итальянцев! Он тут же выпивает яд и умирает, — конечно же, успев произнести монолог перед смертью. Как только он умер, Фисба очнулась, — исключительно для того, чтобы тут же заколоть себя кинжалом; понятно, что с глубокой раной в груди и она произносит монолог перед тем, как умереть. Затем являются родители Пирама и Фисбы, приходит духовник, и все они вместе, над телами погибших влюблённых, также произносят речи, — нельзя же упустить такой повод!

Всё, повесть окончена! И что это, по-вашему, трагедия или комедия?

— Боюсь, что ваш пересказ отличается некоторой вольностью, — сказала Мария. — Странно, что вы рассказали о любви в подобном тоне, который больше подошёл бы сэру Эмиасу, чем вам.

— Я подтрунивал над тем, как она показана в итальянской новелле, — возразил Кристофер. — Согласитесь, мадам, что описание любви и сама любовь — несколько разные вещи. Одно может быть сильнее другого, и грустно, если проигравшей оказывается любовь.

— Ваш язык хорошо подвешен, — Мария произнесла это так, что нельзя было понять, одобряет она или осуждает Кристофера. — Вы будете иметь успех у женщин: мы от Евы падки на льстивые речи.

— Перед этим тараном не устоит ни одна женская крепость, — флегматично заметил сэр Эмиас.

— Вы преувеличиваете мои скромные способности, господа, — рассмеялся Кристофер. — Я болтаю, что в голову придёт, и пересказываю чужие слова. Считайте, что в этой комнате сидит попугай и трещит без разбору обо всём подряд.

Бесс улыбнулась во второй раз и бросила быстрый взгляд на Кристофера.

— Наконец-то ваши очаровательные глазки посмотрели на меня, — шепнул он ей на ухо, щекотно и горячо. — Они намного красивее, чем я думал.

Бесс покраснела, но видно было, что ей приятно.

— Малышка готова сдаться, — пробормотал про себя сэр Эмиас. — Дело пошло на лад...

Часть 3. Придворный театр

При короле Генрихе театральные постановки показывали сначала в гостиницах с большими дворами, а потом для театра был отведен пустырь на берегу реки. Его расчистили от мусора и огородили высоким забором, к внутренней стороне которого пристроили крытые ложи для знатных господ; народу же предоставили право стоять перед сценой, на площадке без крыши. Сама сцена также не имела крыши, лишь в дальнем углу ее был небольшой сарайчик, в котором актёры переодевались и ждали своего выхода.

При Елизавете театр существенно изменился; у королевы была своя придворная труппа, — вместо пришлых и случайных актёров, которые играли раньше. Театр стал похож на дом, здесь появились некоторые удобства и красота. Для избранных зрителей были выстроены полукругом две галереи, за которыми находились комнаты, где можно было отдохнуть, поесть и выпить во время длинного спектакля.

На сцене возвели деревянное здание с башней, называвшейся "костюмерным домом". Внутри этого здания одевались и гримировались актёры, хранились костюмы и бутафория. Особая комнатушка была отведена очень важному человеку в театре — "хранителю книг", который держал у себя рукопись пьесы, отмечая в ней сделанные по ходу спектакля изменения и сокращения, — ибо актёры с авторским текстом обращались вольно, полагая его своей полной собственностью, — а также следил за своевременными входами и выходами исполнителей.

Из "костюмерного дома" на сцену вели две двери, между которыми был сооружён прикрытый занавесом альков. Он мог изображать спальню, склеп, темницу, каюту корабля или другие помещения, требующиеся для пьесы. Над альковом находился балкон с таким же богатым предназначением, — а чтобы публика не путалась в смысле декораций, актёры сообщали, что каждая из них представляет собой в данную минуту: например, "вот вершина нависшей над морем скалы, где ждут меня с известием роковым", — говорил артист, взбираясь на балкон, или "вот я нашёл темницу, где томится моя любовь и слёзы изливает от тоски", — возвещал он, стоя перед альковом.

Передняя часть сцены вклинивалась почти на треть в партер, который по-прежнему оставался стоячим и был местом для простой публики. На передней площадке проходили главные действия спектакля; ей же пользовались для показа чрезвычайно популярного фехтования, без которого обходилась редкая постановка, — и тут же выступали клоуны, жонглеры и акробаты, развлекавшие публику между актами пьесы и порой пользующиеся большим успехом, чем собственно актёры.

Приезд в театр королевы был большим событием; зрители вставали и кланялись ей, а актёры выходили на сцену и спрашивали разрешение начать спектакль. Елизавета разрешала, и лучший из артистов произносил благодарственный монолог в её честь; королева сидела в своей ложе и милостиво улыбалась. Зная, что все взоры притянуты к ней, Елизавета одевалась в театр так, чтобы её наряд соответствовал текущей политической обстановке: после разрыва отношений с Испанией, королева выезжала в свет в ярких праздничных платьях, которые напрочь исключали мрачные мысли и предчувствия, — такое же платье было надето на ней и сейчас. Лицо Елизаветы было спокойным и даже несколько беспечным; она непринуждённо беседовала с молодым джентльменом, сэром Робертом. Он занял место возле королевы, что, конечно, не осталось незамеченным публикой.

— ...Да, все мы играем, даже наедине с самими собой, — назидательно говорила Елизавета. — Высший Творец пишет для нас трагедии и комедии, и распределяет в них роли, но Он не даёт прочитать пьесу, в которой играем именно мы, — поэтому нам приходится импровизировать и угадывать, что будет дальше. У одних это получается хорошо, их провожают аплодисментами; другие кое-как справляются со своей ролью, после окончания спектакля их быстро забывают; третьи играют так плохо, что им свистят вослед.

— В таком случае, вы — великая актриса, мадам. Вас встречают овациями, — сказал Роберт. — Политика вашего величества вызывает всеобщее одобрение.

— Верьте расставаниям, а не встречам, они искреннее, — возразила Елизавета. — О вас будут судить по тому, как с вами расстались, а не как встретили.

— Я это запомню, мадам — поклонился Роберт, но не мог скрыть некоторого раздражения.

— Хорошо, однако давайте смотреть представление, оно уже начинается...

Спектакль был на тему дня; вообще-то речь шла о немецком учёном докторе, который продал душу дьяволу за наслаждения, но скрытом мотивом постановки явилась борьба с ненасытным испанским королём и поддерживающей его папской церковью. Вначале Хор разъяснил зрителям, кто таков главный герой пьесы:

Родился он в немецком городке

В семье совсем простой;

Став юношей, поехал в Виттенберг,

Где с помощью родных учиться стал.

Познал он вскоре тайны богословья,

Всю глубину схоластики постиг,

И был он званьем доктора почтен.

Его гордыни крылья восковые,

Учёностью такою напитавшись,

Переросли и самого его.

Безмерно пресыщенный он

Проклятому предался чернокнижью...

Таков тот муж, который здесь пред вами

Сидит один в своей учёной келье.

При слове "келья" Хор дружно показал на альков на сцене, чей занавес немедленно поднялся и публика увидела немецкого учёного мужа, который с неимоверной гордыней восседал на стуле и посматривал свысока в зал, то и дело вздёргивая голову. Затем немец начал творить магические заклинания, при вспышках молнии и грохоте грома, сопровождаемыми клубами едкого серного дыма. Всё это было результатом искусной работы за сценой — с порохом, жестяными листами и серой — но публика замерла от страха; "Господи Иисусе!" — послышался чей-то отчаянный возглас. Страх ещё более увеличился, когда на подмостки выскочили, завывая и дико вопя, мерзкие демоны. В партере кому-то сделалось дурно и даже в галереях послышались нервные смешки.

В самый драматический момент из адской бездны явился Мефистофель; он был одёт во всё чёрное, густо вымазан сажей, а вокруг глаз ему нанесли фосфорическую краску, издающую мертвенный свет. Люди в ужасе отшатнулись от сцены и готовы были броситься из театра вон, если бы на подиум не выскочил шут, который, кривляясь, смеясь и отпуская забавные замечания насчёт немцев и чертей, смягчил впечатление от адского кошмара.

Далее спектакль шёл без осложнений. Доктор выдумывал всё новые развлечения для себя и охотно поддавался искушениям Мефистофеля, не внимая скорбным увещеваниям светлого ангела и слушая ангела тёмного, — при этом светлый ангел был одет в цвета Елизаветы, а тёмный — в цвета испанского короля Филиппа. Попав в Рим, доктор невидимым образом присутствовал при папском дворе, где воочию узрел семь смертных грехов: Гордыню, Алчность, Гнев, Зависть, Чревоугодие, Леность и Сластолюбие. Шут, вновь выскочивший на сцену, и здесь не преминул отпустить свои замечания.

Одержимый гордыней, учёный, но неразумный немец уже мечтал, подобно испанцам, о мировом господстве:

Наш опыт, эти книги

Молиться нам заставят все народы!

Как дикари индейские испанцам,

Так будут нам покорствовать все силы.

Огромные тяжёлые суда

Пригонят из Венеции нам духи,

Возьмут руно в Америке златое,

Что каждый год доныне притекало

В сокровищницу старого Филиппа.

Однако время, отпущенное доктору нечистой силой, закончилось; из адских глубин поднялся Люцифер, ещё раз заставив публику содрогнуться от ужаса, и забрал грешную душу немца.

В заключение на сцене опять появился Хор и пропел назидательные стихи:

Обломана жестоко эта ветвь.

Которая расти могла б так пышно.

Сожжён побег лавровый Аполлона,

Что некогда в сём муже мудром цвёл.

Его конец ужасный

Пускай вас всех заставит убедиться,

Как смелый ум бывает побеждён,

Когда небес преступит он закон.

Зрители захлопали в ладоши, но смотрели при этом не в сторону актёров, вышедших на поклон, а на Елизавету. Она поднялась со своего места и приветствовала их; театр взорвался от бурных криков радости и неистовых рукоплесканий.

— Вы счастливы вдвойне, ваше величество, — сказал сэр Роберт с улыбкой. — Вас торжественно встречают и с любовью провожают.

— Главное теперь, не обмануть мой народ, — отвечала королева, и, мельком взглянув на Роберта, прибавила: — Знаете ли, милорд, мне не нравится лесть, а тем более от близкого друга. Как женщину вы можете осыпать меня комплиментами и каждый из них достигнет цели, но что касается политики, вы в ней — сущее дитя. Ваши замечания кажутся мне в лучшем случае наивными, а в худшем... Не буду вас огорчать.

— Вы и обращаетесь со мною как с ребенком, — с обидой возразил он, — шагу не даете ступить без наставления.

— Возможно, вы пробудили во мне материнские чувства, — на что же тут обижаться? Вы слишком молоды и не знаете, что женская любовь настолько сложна, что разобраться в ней не по силам даже мудрецам. Спросите у любящей женщины, что такое для неё любимый мужчина, и если она будет откровенна с вами, она скажет: он мой муж, мой отец и мой сын. У некоторых больше одно, у других — второе или третье, но все эти чувства тесно переплетены. А вы так молоды, что мне трудно относиться к вам как к отцу или мужу, — на что же обижаться? — повторила Елизавета.

— Вот и опять вы со своими поучениями! — воскликнул Роберт. — Кто я при вас: паж, мальчик для забавы? Я люблю вас всем сердцем, а вы будто играете со мною!

— Тише, милорд, вы привлекаете внимание, — одёрнула его Елизавета. — К тому же, ваши слова об игре забавно звучат в театре. И разве я не говорила вам, что мы все играем?

— Вам игра, а мне погибель! — не унимался Роберт. — Не об этом я мечтал, когда надеялся стать вам ближе.

— О чём же вы мечтали — занять пост лорд-канцлера? — насмешливо спросила Елизавета, выходя из ложи. — Я бы с удовольствием подписала это назначение, но боюсь, что вскоре мне пришлось бы спасать вас от моих разгневанных подданных. Кто знает, может быть со временем...

— А пока я останусь пажом при вашей особе. Славную роль вы мне уготовили, — горько произнёс Роберт.

— Вы мне нравитесь в качестве пажа, и моего желания достаточно для вас, если вы любите меня как женщину и как королеву, — сухо возразила Елизавета. — А вот что мне вовсе не нравится, так это ваше глупое тщеславие и пустая обидчивость. Прощайте, я не желаю вас больше сегодня видеть, несносный мальчишка.

Елизавета отвернулась от него и подала знак своим гвардейцам, чтобы они помогли ей добраться до кареты сквозь восторженную толпу народа.

* * *

Вернувшись из театра в пятом часу пополудни, Елизавета застала в зале Ближнего Совета сэра Уильяма и сэра Френсиса: они терпеливо дожидались её, дабы поговорить о неотложных государственных делах.

Елизавета, не успевшая переодеться после театра и удручённая размолвкой с Робертом, была раздражена.

— Добрый день господа, — бросила она, усаживаясь в своих широких фижмах на самый край бархатного табурета. — Зачем вы меня ждали?

— Ваше величество... — начал сэр Уильям, но королева перебила его:

— Театр, театр, — всюду театр!..

— Ваше величество? — удивился сэр Уильям.

— Я говорю, что театр — наше любимое национальное развлечение. Итальянский театр чересчур напыщенный, французский слишком легкомысленный, немецкий, наоборот, тяжеловесный, но наш английский театр отражает жизнь, не опускаясь, однако, до простого копирования. Мы отстаем от Европы в живописи, однако то, что фламандцы или итальянцы изображают на своих полотнах, у нас показывают живыми картинами. Вы замечали, как наше простонародье любит театральные зрелища? По пути из театра я наблюдала интересное представление. Два пьяных подмастерья осыпали друг друга ругательствами на углу улицы. Вокруг собралась большая толпа, так что даже моя карета не могла проехать. Люди слушали, как ругаются подмастерья, и поощряли наиболее удачные обороты речи свистом, криками и дружными аплодисментами. Мои гвардейцы хотели разогнать народ, но я не позволила, — я не могла лишать моих подданных такого удовольствия! В конце концов, подмастерья подрались, а в толпе стали заключать пари, кто из них победит. Когда же один из этих драчунов рухнул наземь и не смог подняться, все были разочарованы столь быстрой развязкой, — включая и тех, кто оказался в выигрыше... Да, никто так не любит театр, как мы, — предсказываю вам, что в театре мы достигнем необыкновенных высот, — после этой тирады Елизавета уже в обычном тоне спросила:

— Так зачем же вы хотели меня видеть?

— Ваше величество, — снова начал сэр Уильям, — прежде всего, надо решить вопрос о новых льготах для привилегированных компаний. Они исправно платят налоги в казну, но для роста прибыли компаниям нужны некоторые послабления. Я полагаю, что мы можем пойти им навстречу.

— Нет, нет, никаких новых льгот! — затрясла головой Елизавета. — Они и без того находятся у нас на особом положении. Сколько же можно отрывать от государства и давать им!

— Но ваше величество, прибыль...

— Джентльмены, владеющие этими компаниями, получают достаточно прибыли, — не отступала Елизавета. — Если им кажется мало, то это уже болезнь. Пусть обратятся к врачу, он назначит им нужное лечение.

— Мадам, но это лучшие люди страны, — с укоризной произнёс сэр Уильям.

— Я не спорю, милорд. Сейчас, кстати, самое время доказать это. Война на пороге и мы нуждаемся в их помощи... И ещё, милорд, я давно собиралась вам сказать, что удачная торговля — это прекрасно, но не следует забывать об основах государственного благополучия. При моём отце, короле Генрихе, всё было выставлено на продажу: имущество и земли монастырей, крестьянских общин, — а порой и короны, — шли с молотка. Они доставались тем, кто был ближе к Генриху, — упокой, Господи, его душу! Правда, мой отец следил, чтобы не было злоупотреблений, — как вам, безусловно, известно, глава Особого Комитета, распоряжавшийся продажей монастырского имущества, был казнён за измену, — однако значительная часть денег всё же прошла мимо казны. Вы помните сэра Джеймса?

— Конечно, — ответил сэр Френсис вместо сэра Уильяма.

— Сэр Джеймс — один из тех, кто помогал проводить реформы вашему покойному батюшке, — сказал сэр Уильям.

— Да, он помогал. В результате состояние сэра Джеймса выросло до баснословных размеров, но какой с этого был прок государству? Пока сэр Джеймс был жив, он хотя бы платил налоги в казну, — но когда он умер, его наследники промотали всё до последнего гроша. Ладно бы это произошло у нас, и деньги, таким образом, не ушли бы из страны, но наследники жили во Франции. Богатство сэра Джеймса пошло на пользу другому государству, а ведь это было наше, английское богатство! — Елизавета не скрывала возмущения. — Нет, сэр Уильям, деньги — ненадёжная вещь, если речь идёт о державных интересах. Государство держится на земле и на том, что производится на этой земле. Нам надо обдумать, как вернуть общинную землю крестьянам. Хватит им бродяжничать и заниматься разбоем; мы вырастили уже два поколения людей, которые не хотят работать, но ищут где бы что урвать. Какие же из них граждане, если они ничего не имеют; что за подданные они, если с них нечего взять!

— Ваше величество излагает мудрые мысли, — поклонился сэр Уильям. — Позвольте лишь указать на то, что накануне войны производить реформы в государственной системе не совсем удобно.

— Особенно, когда наши враги поднимают голову, — прибавил сэр Френсис.

— Враги? — переспросила Елизавета. — Значит, вы плохо служите мне? Враги — это по вашей части, сэр начальник секретной королевской службы.

— Все свои силы я отдаю службе вашему величеству. Но если вы считаете, что я плохо служу, вы можете заменить меня или отдать под суд, — сэр Френсис насупился и уставился в пол.

— Я пошутила, милорд.

— Я не понимаю таких шуток, — пробормотал сэр Френсис.

— Как будто вы вообще понимаете шутки, — проговорила про себя Елизавета, а вслух сказала: — Я довольна вашей службой, сэр Френсис, и доказала это, награждая и возвышая вас... Объясните же мне, какие враги поднимают голову?

— Испанский король тоже готовится к войне, — сказал сэр Френсис, глядя на носки своих сапог, — в том числе, к войне тайной. Он посылает в Англию своих агентов, которые пытаются сеять смуту среди ваших подданных; в Италии на деньги испанцев и под покровительством римского папы открыты школы, которые специально обучают подобных агентов. Находится достаточное количество англичан, которые идут в эти школы, и большая часть из них — фанатичные католики, желающие смерти вашему величеству.

Должен заметить, что у испанского короля больше возможностей для ведения тайной войны, чем у нас. В Испании, как вам известно, нет приверженцев евангелической веры, среди которых мы могли бы вербовать своих помощников. Кроме того, власть короля Филиппа поддерживается инквизицией, требующей безусловного повиновения ему как верховному покровителю католичества. Исходя из всего этого, мы не можем вызвать брожение в испанском обществе, поднять восстание в этой стране или составить заговор против Филиппа.

Нам удаётся получать надёжные сведения из Испании, наши люди есть и в итальянских школах, — но надеяться на большее не приходится. Поэтому нам чрезвычайно важно истребить испанских агентов в Англии и уничтожить вражеские гнёзда в нашей стране ещё до начала войны с Испанией, — иначе я не ручаюсь за последствия.

— Ну, что же, вы засылаете к Филиппу моих агентов, он засылает ко мне своих, — чему тут удивляться? — беспечно отозвалась Елизавета. — Вы ведь успешно боретесь с его агентами, я это знаю по вашим докладам.

— Да, борюсь. Однако их не становится меньше, — ответил сэр Френсис и замолчал.

— Отчего же?

Сэр Френсис молчал.

— Ваше величество, разрешите мне привести уместную к данному случаю аллегорию, — вмешался сэр Уильям. — Бесполезно бороться с осами, пока вы не разорили осиное гнездо, а если муравьи одолевают вас, то бессмысленно гоняться за каждым из них по отдельности, необходимо сжечь муравейник, дабы убить муравьиных маток. Сэр Френсис хочет сказать, что срубленное дерево может дать новые ростки, но дерево уже никогда не вырастет, если лишить его корней.

— Мне это понятно, милорд, но к чему вы клоните?

— Я нижайше прошу вас принять решение, которого ждёт Англия, — сэр Уильям склонился перед королевой.

По её лицу пробежала тень.

— Вы с этим ко мне пришли? — спросила королева.

— Да, ваше величество. Мы с этим к вам пришли: это наиглавнейший вопрос на сегодня, — ответил сэр Уильям, склоняясь перед Елизаветой ещё ниже.

— Я правильно понимаю: вы требуете от меня принять какие-то меры в отношении королевы Марии? — уточнила она, хотя и без того ей всё было ясно.

— В стране не может быть двух королев, — сэр Френсис поднял голову и посмотрел Елизавете прямо в глаза.

— Совершенно верно, ваше величество, — сказал сэр Уильям, распрямившись и тоже глядя на неё.

— Но королева остаётся королевой даже в темнице, — проговорила Елизавета.

— Королева остаётся королевой до тех пор, пока она жива, — сурово возразил сэр Френсис.

— Зачем вы тревожите меня, господа?! — повысила голос Елизавета. — Вы снова и снова требуете от меня немыслимого! Нарушить святость звания, дарованного Богом, посягнуть на жизнь особы, предки которой много веков получали священное помазание миррой и елеем! Это не просто преступление, — это неслыханное кощунство, святотатство; это нарушение порядка, заведённого Господом!

— Разве раньше все короли умирали своей смертью? — не отступал сэр Френсис.

— Подобные прецеденты были в истории, — поддержал его сэр Уильям.

— Да, были, но не хотите же вы, чтобы я стала убийцей? Не думаете ли вы, что я паду так низко, что прикажу умертвить Марию тайным образом?! — воскликнула Елизавета с неподдельным гневом.

— О, нет, нет, ваше величество, мы и в мыслях этого не держали! — испуганно сказал сэр Уильям. — Мы знаем благородство и величие вашей души. Мы имели в виду другое: мы вспомнили о вашем отце...

— Который казнил мою мать? — Елизавета обожгла его взглядом. — Хороший пример вы привели! Но он неудачен, — леди Болейн не была королевой по рождению, он стала ею по воле короля. Он возвёл её на престол и он лишил её престола; король имел на это полное право, чтобы там ни говорили Папа и католики! Я от всего сердца жалею мою несчастную мать, но Генрих мог по закону отнять у неё корону и жизнь; не забывайте, что леди Болейн предстала перед судом, который вынес ей приговор на законных основаниях.

— Основанием была государственная измена, — сказал сэр Френсис, пряча глаза за полуопущенными веками, — а за это полагается смерть.

— Леди Болейн была осуждена по закону, — повторила Елизавета, и голос её внезапно дрогнул.

— А если возникнут законные основания для предания суду Марии Шотландской? -спросил сэр Уильям.

— Они должны быть очень вескими, чтобы перетянуть на чаше весов правосудия святость её рождения и звания. Думаю, что никогда Мария не совершит столь ужасных проступков, — Елизавета поднялась и расправила платье: — Милорды, наш разговор закончен. Все остальные дела подождут до завтра. Прощайте, господа.

— Ваше величество, — поклонились они.

Когда за королевой закрылись двери, сэр Френсис тихо сказал:

— У меня всё готово. Нужен лишь подходящий случай.

— С Богом, — ответил сэр Уильям. — Пора кончать!

* * *

Джейн, фрейлина королевы, могла бы стать влиятельной персоной при дворе, если бы захотела этого. Придворные дамы и джентльмены добивались её расположения, зная о её близости к Елизавете. Вначале это повышенное внимание смущало Джейн, но потом она выработала защиту, приняв гордый и высокомерный вид, который позволял держать назойливых придворных на расстоянии. Её сразу же невзлюбили, зато перестали докучать; что же касается зависти и злословия, то Джейн сделалась их жертвой немедленно после того, как была приближена к королеве. Три вещи позволяли Джейн держаться независимо и не обращать внимания на недоброжелателей: служение Богу, служение Елизавете и любовь к Энтони. Всё это было таким чистым и возвышенным, что она больше парила в небесах, чем ходила по грешной земле.

— Милая Джейн, — говорил ей Энтони при очередной встрече, — вы ангел. Рядом с вами и я становлюсь чище: вы — моя наставница в душевном благородстве.

— Если бы вы обратились в истинную веру, у вас появились бы более возвышенные наставники. Я удивлена, Энтони, что вы, так любящий Спасителя, до сих пор остаётесь в вере, которая искажает Его учение, — Джейн взяла Энтони за руку и посмотрела ему в глаза.

— Ах, ваш взгляд проникает мне в душу! — вскричал он. — Право же, жизнь не жалко отдать за один такой взгляд!

Энтони принялся целовать её пальцы.

Джейн отдёрнула руку:

— Иногда вы меня пугаете, милорд: я знаю, что вы серьёзно относитесь к вере, но каждый раз вы сводите разговор о ней к шутке.

— Какие шутки, моя дорогая Джейн? Мою любовь к вам вы называете шуткой?

— Поймите, Энтони, для меня очень важно ваше отношение к Господу. Что за семья будет у нас, если каждый из нас станет верить в Него по-своему? Муж и жена должны вместе служить Богу на этой земле, — тогда и в загробной жизни они будут рядом. Мне странно, что вы не хотите этого понять, — грустно сказала Джейн.

— Не печальтесь, моя милая, со временем я приду к вашей вере, — каждый разговор с вами приближает меня к этому, — но пока я не готов, — Энтони взял её под руку. — Пройдёмся по аллее парка, какая дивная погода нынче! Она напоминает итальянскую весну, когда Аполлон ласкает землю тёплыми лучами, а Флора покрывает её пышными цветами; люди веселы и смеются, почти из каждого окна слышны музыка или пение.

— Вы бывали в Италии?

— Да, по делам. Поглядите-ка, эта скульптура Минервы будто вылеплена с нашей королевы: те же черты лица, та же величавость! Как я завидую вам, что вы можете видеть её величество каждый день!

— Королева так одинока: ни мужа, ни детей, — вздохнула Джейн. — Её былой друг, граф Лестер, не был ей опорой в жизни, её величеству всё приходилось решать и делать самой.

— Вы говорите о сэре Дадли? — спросил Энтони. — Да, это милый, но беспомощный человек. Зато его племянник молод и силён; королева может опереться на его плечо.

— К сожалению, сэр Роберт часто огорчает её величество, — ещё раз вздохнула Джейн.

— Да что вы? И в чём причина этого?

— Сэр Роберт слишком высокого мнения о себе. Да, он любит королеву, — но ему кажется, что она мало его ценит. Между ними случаются ссоры по этому поводу.

— Присядем на скамейку? — предложил Энтони. — Как жаль слышать такое, — они лишь недавно вместе, а уже разлад! Но мне кажется, что вы преувеличиваете, Джейн, немножечко сочиняете.

— Сочиняю?! — воскликнула она с обидой. — Сегодня её величество вернулась из театра расстроенная. В театре она была с сэром Робертом, — значит, он огорчил её. Это тем более верно, что сэр Роберт не присутствовал на обеде, и её величество даже не спросила о нём.

— Беру свои слова обратно, похоже вы правы, — согласился Энтони. — Между прочим, я когда-то знавал сэра Роберта. Близки мы не были, но что-то вроде приятельских отношений существовало.

— Вы поражаете меня, милорд, — несмотря на вашу молодость, вы всех знаете, со всеми знакомы.

— Я очень общителен и мне интересны люди, — засмеялся Энтони. — Путешественники открывают новые страны, а я открываю для себя новых людей. Это так увлекательно, находить и открывать новых людей!

— Увы, мне это недоступно! — с сожалением сказала Джейн. — Я выросла затворницей под строгим надзором своего опекуна, которого вы считаете добрым человеком. Я почти ни с кем не зналась.

— Однако теперь у вас огромные возможности для знакомства, — заметил Энтони. — Вы могли бы завести десятки друзей, — не говоря уже о полезных связях.

— Нет, это не по мне. Я не верю в дружбу по расчёту.

— Расчёт — это фундамент, на котором держится мир; всё в мире строится на расчёте, — возразил Энтони. — Так заведено от Бога: Он дал нам десять заповедей, чтобы мы соблюдали их — разве это не расчёт? Будете соблюдать заповеди, можете рассчитывать на Царствие Небесное; не будете — договор расторгается. Блестящий образец расчёта! А учение Спасителя, о котором вы упомянули, — что это, как не расчёт? Тоже случай договорных взаимных обязанностей, — между Господом и человеком. Таким образом, расчёт идет от Бога и наш Бог — расчёт. Взгляните внимательно, милая леди, везде вы найдёте расчёт. По расчёту живут как наши католики, так и ваши протестанты, — в этом у них нет религиозных различий.

— Вы кощунствуете, милорд! — возмутилась Джейн. — Отношения между Богом и человеком есть великое таинство. Глубокие чувства лежат в основе этих отношений: вера, надежда и любовь, — а не ваш плоский расчёт!

— Простите меня, Джейн. Я увлёкся краснобайством и согрешил, — Энтони умоляюще сложил руки на груди. — Ваши слова о расчёте напомнили мне одну сцену, которую я недавно наблюдал. Хозяева дома выгоняли семью, что не могла больше платить им за аренду. Беднягам некуда было податься, — пытаясь успокоить своих испуганных детей, они в растерянности стояли на улице, а хозяева дома жаловались, как трудно нынче жить, какие большие расходы у них, у хозяев, как приходится считать каждый пенни. Затем выгнанное из дому семейство побрело куда глаза глядят, а хозяева всё продолжали жаловаться на свою тяжелую жизнь.

Самое забавное, что я знаю этих хозяев: они весьма обеспеченные люди, имеют собственное дело, с которого получают неплохой доходец, и владеют четырьмя или пятью домами в Лондоне. Один из этих домов сдаётся под жильё для бедняков; аренда приносит моим знакомым небольшую сумму, однако её хватает на покрытие каких-то там пустяшных расходов на ведение основного дела. Это важное обстоятельство заставляет моих добрых друзей аккуратно взыскивать арендную плату, не давая никаких отсрочек и поблажек, и безжалостно выгонять на улицу тех, кто заплатить не может. А что поделаешь, нам нет расчёта держать должников, говорили они мне.

— Вы, конечно, скажете, что эти ваши знакомые принадлежат к евангелической вере? — спросила Джейн.

— В том-то и дело, что к католической! — воскликнул Энтони. — Если бы они были протестантами, я бы мог понять их нравственные основания. Ваш великий пророк Кальвин... Ах, извините, Джейн, я опять кощунствую, — не буду, не буду!.. Кальвин утверждал, что каждый человек от рождения предопределён Господом к спасению или проклятию; знак же предопределения — успех или неудача в жизни. Те, кому удалось добиться успеха, были определены при рождении к спасению; те, кто потерпели неудачу в жизненных делах, были намечены Господом к погибели. Исходя из этого, бедняков нечего жалеть, — ведь сам Бог проклял их души.

Но в нашей вере иные представления: следуя словам апостолов, мы полагаем, что все люди равны перед Господом, — богатые и бедные, знатные и незнатные, наделённые властью и подчиняющиеся ей, хозяева и рабы. Спасение же человека зависит исключительно от того, сможет ли он очистить от грехов душу и сердце, чтобы войти в сонм святых перед ликом Господа.

Вот почему меня задел за живое поступок моих знакомых. Денежный расчёт взял у них верх не только над расчётом небесным, но и над мыслью о спасении души.

— Чему удивляться? — сказала Джейн. — Они берут пример с главы вашей церкви. Поведение Пап бывает просто ужасным...

— Не будем трогать святейших пап, милая Джейн! Пути Господа неисповедимы, — прервал её Энтони. — Я думаю, что циничный расчёт, бессовестная корысть и бесстыдная погоня за чистоганом, поразившие Англию, подобно чуме, заразили нас при короле Генрихе. Своими реформами он погасил божью искру в народе и открыл дорогу самым низменным порывам. Недаром одной из первых жертв этих реформ пал сэр Томас Мор, великий человек, не принявший их и сложивший голову на плахе.

— Но в старые времена тоже творились ужасные вещи, — возразила Джейн.

— Да, было много зла, — но было и добро, сострадание, человеколюбие, бескорыстие и милосердие!

— Вы говорите как... — Джейн не закончила фразу.

— Как государственный преступник? — усмехнулся Энтони и, вздохнув, провёл ладонью по лицу, будто отгоняя наваждение. — Ах, добрая, милая Джейн, ваша душевная чистота поистине опасная штука! Она заставляет забыть об осторожности, а это непозволительная роскошь в нашу эпоху.

— Нет, вы не так меня поняли! Вы можете быть со мною откровенны до конца, мне это приятнее, чем слушать слащавые комплименты, — Джейн ободряюще дотронулась до его плеча. — Сегодня вы открылись мне с неожиданной стороны, и хотя я не согласна с вами, но мне нравится ваша искренность.

— Благодарю вас, Джейн... Но о чём мы с вами беседовали?.. Да, о сэре Роберте и королеве... Так они поссорились из-за того, что сэр Роберт считает себя ущемлённым вниманием королевы? Это прискорбно. А знаете ли, мне пришла в голову неплохая идея: не попробовать ли мне потолковать с сэром Робертом по-приятельски? Может быть, мне удастся образумить его? — Энтони вопросительно посмотрел на Джейн.

— Если бы вы были его близким другом, тогда, возможно, это принесло бы пользу. Однако ваше давнее и поверхностное знакомство вряд ли позволяет надеяться, что он прислушается к вашим советам, — с сомнением произнесла Джейн.

— Вы правы. Что же, забудем об этом... Смотрите, какой восхитительный закат сегодня! На небе ни одного облачка, воздух прозрачен и наполнен розовым цветом, верхушки деревьев озарены томными лучами заходящего солнца, свежие молодые листья трепещут от нежного тёплого ветерка. Чудесный вечер, не правда ли?

— Да, чудесный вечер, — рассеяно кивнула Джейн. — Быть может, ваша идея не так плоха. Попробуйте поговорить с сэром Робертом; мне очень жаль королеву, она расстраивается из-за ссор с ним.

— Вы сама доброта, Джейн, — Энтони поднёс её руку к своим губам. — Значит, вы представите меня сэру Роберту?

— Я? Не понимаю.

— Но я же не вхож во дворец, меня не пропустят дальше передних комнат. Вот если вы попросите сэра Роберта об аудиенции для меня... Кто сможет отказать любимой фрейлине королевы?

— Ох, знали бы вы, сколько мне приходится выслушивать просьб, обращённых ко мне именно как к фрейлине её величества! — воскликнула Джейн.

— Я вам сочувствую, — однако я прошу не для себя: какой мне прок от этой встречи? Впрочем, как хотите.

— Нет, нет, я не отказываюсь! Ладно, я попрошу сэра Роберта, — согласилась Джейн.

— Когда?

— В ближайшие дни.

— А сейчас?

— Сейчас?

— Да, сейчас. Вы сказали, что королева, вернувшись из театра, не пожелала видеть сэра Роберта, и, стало быть, он теперь один в своих покоях. Удобный момент для аудиенции, когда ещё такой будет? — убеждал Энтони.

— Хорошо, я теперь же пойду к сэру Роберту, — Джейн встала со скамьи.

— Я провожу вас, — поднялся вслед за ней Энтони, — и буду ждать в мозаичной приёмной... А всё-таки чудесный закат сегодня.

* * *

Сэр Роберт, в распахнутом халате, наброшенном на нижнее бельё, метался по своей комнате, опрокидывая мебель и швыряя всё что попадало ему под руку. На полу валялись стулья и кресла, осколки разбитых ваз, перегнутые книги, опрокинутые канделябры, разбросанные свечи, — но более всего было помятых и разорванных листов бумаги. Сэр Роберт вот уже третий час писал послание к королеве; оно должно было поставить точку в их ненормальных отношениях и прекратить издевательства, которым он подвергался.

Начало письма выходило легко: "Ваше величество!", — но дальше шло туго. Был, например, такой вариант: "Я имею честь уведомить вас, что отныне не обеспокою своим присутствием вашу особу, весьма занятую наиважнейшими делами...", — и так далее. Однако при повторном прочтении обнаружилось, что выходила какая-то чепуха: особа королевы отделялась от неё самой и занималась наиважнейшими делами; в то же время сэр Роберт, обращаясь к королеве, обещал не беспокоить эту особу, чем окончательно придавал особе самостоятельный статус, — раздвоение личности было очевидно.

Второй вариант вроде бы звучал лучше: "Ваше величество! Не претендуя на место возле вашего трона, я оставляю его другим, более достойным персонам..." — и прочее. Но и этот вариант был плох: как можно было оставить место, на которое, по его же собственному признанию, сэр Роберт не претендовал? Нельзя же, черт побери, оставить то, чего у него нет и что ему не надо?!.. И что означает "другим, более достойным персонам", — следовательно, он персона недостойная? Хороший оборот речи, нечего сказать: "Я, недостойная персона, оставляю место другим, более достойным персонам"!

На третьем варианте сэр Роберт совсем было остановился: "Ваше величество! Ввиду постоянного невнимания, которое вы мне показываете, я не желаю обременять вас моим несносным обществом...", — и далее в том же духе. Поразмыслив, сэр Роберт порвал и это послание: его смутило "постоянное невнимание, которое вы мне показываете". Если что-то кому-то постоянно показывают, то это может быть что угодно, но не "невнимание". К тому же получалось, что сэр Роберт не желал обременять королеву своим обществом, которое он же называл несносным, то есть невыносимым, неподъёмным. Зачем же обременять королеву тем, что она, как заранее известно, не сможет вынести?

В общем, третий вариант также был плохим, — а за ним последовали столь же плохие четвёртый, пятый, шестой, седьмой, восьмой и девятый. На десятом варианте сэр Роберт отчаялся; упал на кровать, выпил прямо из горлышка полбутылки крепкого вина, — и затосковал. Глядя на лепнину потолка, на которой были изображены молодые ангелочки, он с горечью думал, что даже его личные покои оформлены в стиле детской комнаты или девичьей. Королева и впрямь относилась к нему как к ребёнку, игралась с ним, как с подростком-пажом; с отвращением вспомнил он разыгранную Елизаветой сцену с переодеванием в женскую одежду.

— Милорд, — послышался вдруг чей-то голос, — можно поговорить с вами?

Сэр Роберт встрепенулся и запахнул полы халата. Джейн, фрейлина королевы, стояла перед кроватью.

— Как вы вошли? — спросил он, нехотя вставая.

— Никого из ваших слуг не было, а стража выставлена лишь на дальних дверях, около приёмной, — сказала Джейн.

— А, все уже разбежались... — протянул сэр Роберт. — Уже пронюхали.

— Что пронюхали, милорд? — удивилась Джейн.

— Будто вы не знаете, миледи. Мои дружеские отношения с её величеством кончились, я уезжаю от двора.

— По-моему, вы преувеличиваете, милорд, немножко сочиняете, — улыбнулась Джейн.

— У вас улыбка точь-в-точь как у королевы, — сказал сэр Роберт. — Сочиняю, вы говорите? Нет, я не ничего не сочиняю, — кроме прощального письма к Елизавете, но и оно не очень-то у меня получается.

— Ну и хорошо, потому что в нём нет необходимости, — уверенно произнесла Джейн. — Ваши отношения с её величеством наладятся, — и очень скоро! С этим я к вам и пришла.

— Вас направила Елизавета? — недоверчиво взглянул на неё сэр Роберт.

— Нет, я пришла сама, но меня просил также другой человек, мой хороший друг. Он хотел бы встретиться с вами.

— Не понимаю. Что за человек? И какое ему дело до моих отношений с королевой? — раздраженно спросил сэр Роберт.

— Он мой хороший друг, — повторила Джейн. — Когда-то он был знаком и с вами: сэр Энтони, ваш давний приятель.

— Не помню. Но какое ему, всё же, дело до моих отношений с королевой?

— Ах, милорд, дайте ему аудиенцию! Я не могу толком объяснить вам, но прошу — побеседуйте с ним! — смутившись, воскликнула Джейн.

— Странная просьба. К тому же, мне сейчас не до бесед, — покачал головой сэр Роберт. — Но ладно, миледи, — не надо так волноваться! Хорошо, пусть ваш друг придёт.

— Благодарю вас, милорд, — облегчённо выдохнула Джейн. — Я иду за сэром Энтони, через десять минут он будет здесь.

Вскоре двери распахнулись, и в комнату влетел Энтони:

— Бог мой, сэр Роберт! Как долго с вами не виделись, дружище! Позвольте мне обнять вас, — и он крепко прижал его к себе.

— Очень рад, — растерянно проговорил сэр Роберт. — Как же, как же... Мы ведь с вами были знакомы? Да, да... Не хотите ли стаканчик вина?

— С удовольствием, милорд, — согласился растроганный Энтони. — До чего высоко вы взлетели; какие у вас апартаменты, а главное, где, — в самом дворце королевы! Ну, разве не правы были те, кто предсказывал вам великое будущее? За вас, друг мой, за ваши незаурядные способности!

— Благодарю вас, сэр...

— ...Энтони. Не говорите мне, что вы меня не помните! Сколько дней мы провели вместе в доме вашего дядюшки сэра Дадли, — то есть, простите, графа Лестера. Надеюсь, здоровье графа по-прежнему крепкое? Он всегда хвалился, что у него сердце быка, желудок овцы и голова носорога; когда в Лондоне была чума, он, бросая ей вызов, напоказ расхаживал по заражённым улицам, — и она бежала от него в страхе!

— Благодарю вас, он по-прежнему здоров. Но, сэр Энтони, я...

— Он был уверен, что вы достигнете многого! Как-то раз граф поднял вас на руки, показал гостям и сказал: "Я буду не я, если этот юный джентльмен не превзойдёт своего дядю! Он недавно выучился говорить, а уже рассуждает о таких сложных вещах и с таким разумением, что его впору избирать в парламент. Что же из него станется, когда он вырастит? Помяните моё слово, он будет новым Цицероном, Сенекой, Катоном и Калидием; этот мальчик шагает семимильными шагами и обгонит всех нас!". И правда, сколько раз мы застывали, пораженные вашим выдающимся умом, который так ярко проявлялся уже в ту далёкую пору. Мы, ваши сверстники, ощущали себя детьми по сравнению с вами.

— Вот теперь я вас вроде бы припоминаю. Да, да, я видел вас в доме моего дяди... Ещё стакан вина?

— Не откажусь... Боже мой, милорд, как мы обрадовались, когда узнали, что вы приближены ко двору её величества! Не подумайте, что мы рассчитывали на вашу протекцию: мы обрадовались за вас, — наконец-то, сэр Роберт сможет в полной мере раскрыть свои многочисленные таланты, говорили мы.

— Да, я приближен к её величеству, — сэр Роберт помрачнел. — Да, я приближен, но мои таланты не замечены здесь.

— Вы шутите, милорд?! — изумился Энтони. — Как можно не заметить высокое дерево в чистом поле, одинокую гору на краю голой степи, величественное облако в пустом небе? Ну, полно, вы решили разыграть меня, — хотя должен признать, что вы отпустили славную шутку: не заметить вас, с вашими способностями! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Господи, давненько я так не смеялся! — Энтони вытер выступившие на глазах слёзы.

— Именно, что одинокую гору, — вздохнул сэр Роберт. — Я не шучу, сэр Энтони, при дворе её величества я никто.

— Святые угодники! — Энтони вмиг сделался серьёзным. — Почему же королева не обуздает ваших врагов, которые мешают вам развернуться?

— Королева? — переспросил сэр Роберт. — Иногда мне кажется, что королева и есть мой главный враг, — выпалил он и в испуге обернулся на дверь.

— Не может быть! — как ни в чём не бывало подхватил Энтони. — Всем известно расположение к вам её величества. Елизавета ценит вас, она относится к вам как к ближайшему другу; её величество ничего не делает без ваших советов.

— Откуда вы это взяли, сэр? — с досадой возразил сэр Роберт. — Я мог бы открыть вам глаза на настоящее положение вещей, но это слишком унизительно для меня... Я принял решение: я покину двор.

— Я не верю своим ушам. Вы покинете двор? Помилуйте, да кому же ещё быть при дворе, как не вам! Нет, это невозможно; будь я на месте королевы, я сразу назначил бы вас лорд-канцлером.

— Жаль, что вы не королева, — криво усмехнулся сэр Роберт.

— Я не королева, это правда, — но положа руку на сердце, разве Елизавета настоящая королева? — будто мимоходом проговорил Энтони. — Вспомните, кем была её мать и как она закончила. Елизавету признают королевой в одной Англии, да и то не всё.

— Вы забываетесь, сэр, — насторожился сэр Роберт. — Бог мой, какую крамолу вы несёте!

— Крамолу? Об этом чирикает сейчас каждый воробей на заборе! — добродушно улыбнулся Энтони. — Время Елизаветы прошло, поверьте мне. Она стремительно стареет, её ум ослаб, силы на исходе. О чём толковать, если она даже вас — вас! — не ценит. А наследников у неё, как вы знаете, нет; подумайте, к кому перейдёт корона в скором будущем?

— Оставьте меня! — вскричал сэр Роберт. — Я должен был бы сдать вас сэру Френсису за такие речи, и лишь наша старая дружба удерживает меня от этого. Оставьте меня, я вам приказываю! Я люблю её величество королеву Елизавету и никогда не предам её.

— Милорд, если вы полагаете, что я считаю вас, благороднейшего человека, способным на предательство, отдайте меня немедленно палачу, — взгляд Энтони сверкнул яростью. — Но позвольте заметить, — любого другого джентльмена за одно лишь предположение, что у меня могут быть низкие помыслы, я тут же вызвал бы на поединок. К вам это, разумеется, не относится: Англия нуждается в вас, вам уготовлена великая роль в её истории, — и я не посмею посягнуть на того, кого оберегает Провидение... Зовите же палача, милорд, я жду.

— Простите, сэр Энтони, — но, право же, вы чересчур далеко заходите, — растерялся сэр Роберт. — Простите, сэр, я не хотел вас обидеть.

— Далеко захожу? — сказал Энтони, не сбавляя тона. — А в чём, позвольте вас спросить? Что не так в моих словах? Королева Елизавета стареет и у неё нет наследников, — это неправда? Вас она не ценит, — это тоже неправда? Или может быть неправда то, что корона после её смерти перейдёт к Марии Шотландской?

— К чему вы клоните? — вопросом на вопрос ответил сэр Роберт. — Я что-то не пойму. Мисс Джейн сказала мне, что мои отношения с королевой скоро наладятся, и вы в этом духе хотели со мною поговорить. Однако я вижу, что у вас другие цели.

— Вы ошибаетесь, милорд. Я хочу, чтобы ваши отношения с королевой Елизаветой наладились, — но я также хочу, чтобы вы проявили себя на государственном поприще на благо Англии. Позаботьтесь о своём будущем, милорд, — вот моя единственная цель.

— Что вам нужно, скажите прямо, — устало произнёс сэр Роберт.

— Только одно — согласны ли вы поддержать законную наследницу престола Марию Стюарт, когда после кончины королевы Елизаветы она заявит свои права на корону?

— Ну, до этого ещё надо дожить!

— Жизнь человеков в руцах Божьих, — кто может знать, сколько ему отпущено Богом? Горе тому, кто опаздывает, когда Господь призывает его на великое дело.

— Что вам нужно от меня? — повторил сэр Роберт. — Положим, я поддержу Марию Шотландскую, когда придёт её время, — но какое это сейчас имеет значение?

— Это имеет большое значение, милорд. Королева Мария должна понимать, на кого она может опереться, — а такой человек, как вы, огромное приобретение для неё, — сказал Энтони и почтительно поклонился сэру Роберту. — Напишите Марии, милорд, чтобы порадовать её и позаботиться о себе.

— Нет, нет, я ничего писать не буду! — испуганно замотал головой сэр Роберт. — Попадись моё письмо сэру Френсису, меня обвинят в государственной измене!

— Клянусь спасением своей души и вечным райским блаженством, что ваше письмо тотчас по прочтении будет уничтожено королевой Марией! — перекрестился Энтони. — Клянусь и целую крест, — он приложился к распятию, стоявшему на комоде возле кровати. — От вас требуется всего несколько безобидных фраз, отражающих суть того, что вы мне говорили: "Я служил и буду служить её величеству королеве Елизавете, пока она жива. Я не подвергаю сомнению, однако, ваши права на престол, мадам, — подтверждённые обычаем и законом. Пусть всё свершится по воле Божьей!". Под этим письмом мог бы подписаться каждый верноподданный её величества Елизаветы, — а от вас даже подписи не требуется, королева Мария поймёт, от кого получила послание. Как видите, ничего крамольного.

— Да, пожалуй, — нерешительно сказал сэр Роберт. — Но я не стану писать "пусть всё свершится по воле Божьей", — это похоже на пожелание или призыв.

— Вам виднее, милорд, вы всегда были тонким филологом. Вот вам лист бумаги, — боже, сколько у вас тут её разбросано! — пишите, как пожелаете... Отлично! — Энтони посыпал лист песком, стряхнул, свернул письмо в трубочку и спрятал в потайной карман своего широкого плаща. — Что же, милорд, выпьем! За самую светлую голову в Англии — за вас! За будущего лорд-канцлера нашей страны!

— Ну, до этого далеко, — пробормотал сэр Роберт.

— Но это обязательно будет, — уверенно произнёс Энтони.

* * *

Джейн крайне изумилась, когда ей сказали, что с ней хочет встретиться сэр Френсис. Не понимая, чем она могла заинтересовать начальника секретной королевской службы, Джейн ещё больше удивилась, когда её попросили спуститься по чёрной лестнице в хозяйственный подвал, а затем провели по длинному тёмному коридору в каморку с бедной обстановкой, где жил, видимо, кто-то из сторожей. Тут девушку усадили на сундук, стоявший у стены, и оставили одну, сказав, что сэр Френсис скоро прибудет.

На столе горела свечка, которая тускло и неровно освещала комнату. Джейн подняла глаза вверх и увидела паутину под потолком; в ней что-то двигалось, и Джейн, к своему ужасу, рассмотрела паука, который спускался прямо ей на голову. Она вскрикнула и стремглав выбежала из комнаты, но в коридоре её остановил неприметный человек в серой одежде:

— Пожалуйста, вернитесь на своё место.

— Но там паук!

— Сэр Френсис скоро придёт, — сказал ей неприметный человек. — Пожалуйста, вернитесь на своё место.

Джейн с укором посмотрела на него и побрела назад; в комнате она, однако, не села на сундук, — она решила стоя дожидаться сэра Френсиса, расположившись около стола поближе к огню свечи.

Вопреки уверению человека в серой одежде, ждать пришлось довольно долго. Джейн вздыхала и переминалась с ноги на ногу, посматривая краем глаза на паутину и сердясь на сэра Френсиса, который зачем-то заставил придти её сюда. Потом он стала думать о королеве, о сэре Роберте, об Энтони и о себе, — и вздрогнула, когда скрипнула отворённая сэром Френсисом дверь.

— Добрый вечер, миледи, — невнятно пробурчал он, прошёл к столу, придвинул хромоногий табурет и боком уселся на него.

Джейн продолжала стоять, потеряв дар речи от такого обращения.

Сэр Френсис, не обращая на неё внимания, вытащил откуда-то клочок бумаги, поднёс его к свече и, подслеповато щурясь, прочитал то, что там было написано.

— Так, — сказал он сам себе, — понятно.

Потом прибавил, подняв глаза на Джейн:

— Что вы стоите? Присаживайтесь на сундук. Разговор у нас с вами будет долгим.

— Спасибо, я постою, — отказалась Джейн.

— Ну как хотите... Вначале уточним кое-что. Вы из дворянской, протестантской семьи, рано потеряли родителей, вас воспитывал опекун. Всё правильно?

— Всё правильно.

— Ваш опекун придерживается католической веры, но вы пресвитерианка, — так?

— Да.

— Странно, — сэр Френсис испытующе посмотрел на Джейн. — Как вам удалось сохранить религию ваших родителей? Неужели ваш опекун не оказывал на вас давление, не требовал переменить веру?

— Он пытался обратить меня в католичество, но не смог. Из-за этого у нас с ним постоянно возникали конфликты.

— Вот как? Похвально, что столь юная особа так привержена нашей религии, — сказал сэр Френсис безо всякого выражения. — А в доме вашего опекуна бывали представители известных католических фамилий?

— В его доме бывало много народа, я не задумывалась, кто к какой вере принадлежит.

— Как же так? Вы стойкая, убеждённая протестантка, — и не задумывались, что за люди собираются в доме вашего опекуна?

— Я жила своей жизнью.

— Интересно. Это большая редкость: человек, живущий своей жизнью, — особенно в наше время. Но вам удалось, тем не менее, войти в доверие к её величеству и стать фрейлиной королевы?

— В этом нет моей заслуги. Ко двору меня привез мой опекун, и кто-то рассказал королеве о том, что я сирота. Её величество решила подыскать мне жениха, но после разговора со мною переменила своё решение и оставила меня при себе, — рассказала Джейн, отчего-то торопясь и волнуясь.

— Какое удачное стечение обстоятельств! Вас привезли ко двору, кто-то рассказал о вас королеве, её величество захотела устроить вашу судьбу, затем вы так хорошо поговорили с королевой, что она сделала вас фрейлиной. Вы родились под счастливой звездой, миледи, — взгляд сэра Френсиса стал колючим. — Но ваш опекун дал вам советы, как беседовать с её величеством?

— Нет, милорд. Он вообще скоро уехал на континент, и мы с ним с тех пор не виделись.

— Он уехал до того, как вы стали фрейлиной, или после?

— Я не помню. Но какое это имеет значение? К чему этот разговор, милорд, я не понимаю! — с возмущением сказала Джейн.

— Хорошо, детали мы уточнили, — прервал её сэр Френсис. — Теперь скажите мне, в каких отношениях вы состоите с сэром Энтони? Вам известен, надеюсь, сэр Энтони?

— Почему я должна отвечать вам? Какое вам дело до этого? Почему вы допрашиваете меня? — на глазах Джейн выступили слёзы.

— Допрашиваю? — на лице сэра Френсиса промелькнула странная гримаса. — Господь с вами, миледи, разве это допрос? Мы просто беседуем с вами по-дружески. Не забывайте, что я начальник секретной королевской службы, а значит, ваш лучший друг. Да, не смотрите на меня так сердито, — я ваш лучший друг, потому что служба, которую я возглавляю, стоит на страже интересов людей, которые преданны королеве. Вы ведь преданны королеве, леди Джейн?

Она кивнула, глотая слёзы.

— Так и нечего расстраиваться. Будьте со мной откровенны, и я смогу помочь вам, как никто другой. Не надо ничего от меня скрывать, — ну, не будете же вы скрывать от лекаря признаки вашей болезни: как ему лечить вас, если он не разберётся в том, чем вы болеете? Умолчание может привести в таком случае к самому неприятному исходу. Не бойтесь признаваться в своей скверне и отбросьте стыд — врач привык к рассказам о гнойниках, заражениях, коросте, лишаях и прочих неприятных вещах.

Наша служба подобна человеколюбивой исцеляющей медицине, — однако мы лечим болезни более страшные, чем запор или насморк, мы лечим болезни, которые могут поразить государство. От них вреда куда больше, чем от чумы или чахотки, ибо государственные болезни могут выкосить население страны без остатка.

Поверьте, я слышал такие признания, что меня невозможно чем-либо удивить. Не стыдитесь меня, миледи, признайтесь мне во всём.

— Я не знаю, каких признаний вы от меня требуете, — сказала Джейн, утирая глаза платком.

— Я задал вам вопрос: что за отношения связывают вас с сэром Энтони?

— Я его невеста, — понуро ответила Джейн.

— Он сделал вам предложение? Когда назначена свадьба?

— Он будет просить моего опекуна назначить её, когда тот вернётся с континента.

— А пока сэр Энтони встречается с вами на правах жениха... О чём вы разговариваете с ним, — например, о чём сегодня говорили?

— Откуда вам известно, что мы сегодня встречались?

— Миледи, я начальник секретной королевской службы, сколько же можно повторять, — строго произнёс сэр Френсис. — Так о чём вы разговаривали с сэром Энтони?

— О разном. О погоде.

— О погоде? Это крайне важно. Прошу вас вспомнить каждое слово, которое было сказано вашим женихом, — сэр Френсис сделал какую-то пометку на клочке бумаге, что лежал перед ним на столе.

— Он говорил, что погода чудесная, — сказала Джейн, решив больше ничему не удивляться.

— Возможно, он употреблял какие-нибудь сравнения?

— Да, он сравнивал её с погодой в Италии.

— В Италии? Так я и думал, — довольно произнёс сэр Френсис и сделал вторую пометку на листке. — Замечательно, леди. Что он ещё говорил?

— Об обязанностях между Богом и человеком, о расчёте, о душевной чёрствости некоторых людей.

— Прекрасно! — сэр Френсис в третий раз сделал пометку на листе. — С точки зрения какой религии рассуждал об этом ваш жених?

— Он рассуждал об этом с общей точки зрения, — с вызовом ответила Джейн. — Хотя сэр Энтони католик, но он ругал и протестантов, и католиков, нарушающих Божьи заповеди.

— Отлично! — сэр Френсис снова черкнул что-то в листке. — А не было ли разговоров, касающихся государственных дел или положения её величества?

— Нет, не было.

— Не было? — взгляд сэра Френсиса пронизывал Джейн насквозь.

— Не было.

— Вы уверены?

— Да, — твёрдо ответила она, не отводя глаз.

— Вспомните хорошенько. Может быть, всё-таки, были сказаны какие-то слова на этот счёт? Лгать грешно, юная леди, — разве вам неизвестно, что ложь иссушает душу?

Джейн смутилась.

— Насчёт её величества были слова, — призналась она. — Но это было не во вред ей, наоборот, сэр Энтони хотел образумить друга королевы, сэра Роберта, чтобы он не обижал её.

— Очень благородно со стороны вашего жениха, — совершенно серьёзно проговорил сэр Френсис, — но мне непонятно, почему он решил, что сэр Роберт послушает его? Сэр Энтони занимает не то положение при дворе, — лучше сказать, у него вообще нет никакого положения, — чтобы он мог рассчитывать на аудиенцию сэра Роберта и его внимание.

— Они были знакомы когда-то.

— Да вы что? Вот этого я не знал, придётся мне подтянуть своих сотрудников — сэр Френсис размашисто написал на листке пару строчек. — Знакомство было таким близким, что можно было рассчитывать на встречу сэра Роберта и сэра Энтони?

— Да нет же, милорд. Сэр Энтони попросил меня, чтобы я устроила эту встречу, — объяснила Джейн.

— И вы обещали ему, миледи? Хорошо. Когда же состоится встреча?

— Она уже состоялась, милорд. Сразу после разговора с сэром Энтони я пошла к сэру Роберту. Он согласился принять сэра Энтони и они встретились пару часов назад.

Сэр Френсис бросил на неё быстрый взгляд, а потом насупился.

— Я прикажу наказать моих агентов, они даром едят свой хлеб, — мрачно произнёс он после паузы. — Вам известно, о чём шёл разговор у сэра Роберта и сэра Энтони?

— Сэр Энтони убеждал сэра Роберта быть внимательнее, мягче к королеве и не огорчать её величество. Она — воплощение доброты, как же можно обижать её? — сказала Джейн, вздохнув.

— Вы присутствовали при этом разговоре?

— Нет, но именно за этим сэр Энтони пошёл к сэру Роберту, — о чём же ещё они могли беседовать? Я потом спросила сэра Энтони, как отнёсся сэр Роберт к его увещеваниям, и он сказал мне, что ему удалось убедить сэра Роберта вести себя благоразумнее.

— А, так вы видели своего жениха после аудиенции! Он всё еще во дворце?

— Нет, он уехал.

— Уехал? На ночь глядя? — удивился сэр Френсис.

— Он сказал, что у него срочные дела.

— А куда он поехал?

— Я не знаю, я не спросила.

— Ну, конечно, вы живёте своей жизнью, — кивнул сэр Френсис. — Что же, миледи, вы ответили на все мои вопросы. Вы выполнили свой верноподданнический долг по отношению к её величеству. Более я вас не задерживаю.

— Но я так и не поняла, зачем вы задавали эти вопросы? — осмелилась спросить Джейн.

— Вот и прекрасно, что не поняли, — это дополнительное свидетельство в вашу пользу, — сказал сэр Френсис, подошёл к двери и позвал своих людей. — Ни о чём не беспокойтесь, миледи, продолжайте служить королеве. Время от времени мы будем встречаться с вами, — я или один из моих помощников, — и обсуждать различные дворцовые новости. В свою очередь, вы можете рассчитывать на наше покровительство, а это не лишнее для вас, — особенно теперь. Прощайте, миледи. Вас проводят мои люди, они уже ждут вас.

Когда шаги Джейн удалились по коридору, сэр Френсис сказал неприметному человеку в сером, оставшемуся вместе с ним в комнате:

— Срочно смените агентов во дворце, они ненадёжны. Это первое. Второе, отправьте новые инструкции сэру Эмиасу.

— Простите, милорд, последний вариант инструкций?

— Да, тот, который мы заготовили. Вместе с ними отправьте инструкции этому молодому человеку, как его... Кристоферу. Вы ручаетесь, что он справится со своей задачей?

— Он лучший из молодых агентов. Вы сами хвалили его, милорд, когда он вернулся из Италии.

— Да, но он показался мне чересчур эмоциональным, — вы не находите?

— Вы правы, милорд, но это издержки молодого возраста.

— Посмотрим... Третье и главное. Известный вам сэр Энтони только что отбыл из дворца. У меня есть все основания думать, что он направляется к Марии Стюарт. Не препятствовать ему в свидании с Марией, если оно состоится. Ни в коем случае не мешать этому свиданию, — вам ясно?

— Слушаюсь, милорд.

— А после свидания пусть сэр Энтони благополучно возвратится в Лондон, пусть встретится со своими друзьями, которых мы должны узнать всех до единого, и уж тогда... Вам понятно?

— Я вас понял, милорд, — склонился перед сэром Френсисом неприметный человек в серой одежде.

Часть 4. Тайное послание

У Бесс, фрейлины королевы Марии, была уютная комнатка, расположенная на третьем этаже, прямо над покоями её величества. Это было единственное место в замке, где не чувствовалось сырости: по стене комнаты проходила большая труба от камина, кроме того, тут была печь, дававшая много тепла.

Бесс и раньше не хотелось вылезать по утрам из своей тёплой постели и спускаться в холодные комнаты второго этажа, но тем более не хотелось этого сейчас, когда рядом лежал Кристофер. Он ещё спал, Бесс осторожно гладила его лоб, брови и короткую молодую бородку на щеках; время от времени, не в силах удержаться, она целовала его в шею, но Кристофер всё не пробуждался. Наконец, он пробормотал что-то, глубоко вздохнул, и открыл глаза.

— Доброе утро! — с улыбкой сказала Бесс и снова поцеловала его. — Как тихо ты спал, прямо как ребёнок. Мне было жалко тебя будить.

— А что, пора вставать? — спросил он, сладко потягиваясь.

— Давно пора. Ночной караул уже сменился, скоро утренняя молитва. Тебе надо идти к твоим солдатам, а мне — к её величеству.

— Пора, пора, пора! — пропел он и закинул руки за голову. — Как быстро пролетают ночи, — как быстро пролетают они в объятиях любимой. В этой комнатке часы летят, как минуты, а минуты сыплются, как мука из-под мельничного жернова, — не успеешь оглянуться, а перемололось всё зерно, что привезли сегодня. Будь моя воля, я бы вообще не выходил отсюда, — подбрасывал бы и подбрасывал зерно в жернова, чтобы они крутились, не останавливаясь.

Кристофер повернулся к Бесс и обнял её:

— Не запустить ли нам нашу мельницу ещё разок, напоследок? Как приятно заниматься молотьбой, когда тут находится такой совершенной механизм, — под одеялом он провёл рукой по её телу.

— Я не могу, не надо! — слабо отбивалась она, сама сгорая от желания. — Королева меня хватится, она и так недовольна моими частыми опозданиями. Нет, не надо, Кристофер, — подождём, до вечера!

— Ах, как жаль! — с досадой воскликнул он и откинулся на спину. — Но служба превыше всего, это свято. Ну, что же ты не встаёшь? Королева опять будет сердиться на тебя.

— Ничего, успею, — непоследовательно сказала Бесс и положила голову ему на плечо. — Так не хочется уходить, поговори со мной ещё о чём-нибудь.

— Какие у тебя волосы, у них удивительный цвет — золотисто-пепельный, цвет зрелой пшеницы, — Кристофер пропустил сквозь пальцы её длинные локоны. — И они такие густые, что в них можно потеряться. А запах, — бог мой, как они пахнут! Цветущий луг на восходе солнца, когда аромат трав сливается с запахом росы, — вот что такое запах твоих волос! А твои глаза — с чем мне сравнить их? С небом? Оно бледнеет перед их синевой. С морем? Оно не так глубоко, как они. А кожа — прозрачная и румяная, наполненная ласковым теплом и нежностью. А щёки, — как они свежи и упруги! Какое чувственное удовольствие скользить по ним подушечками пальцев — вот так, — ощущая божественную округлость, которая так напоминает другие округлости твоего тела.

— Не надо, — повторила Бесс, как будто в забытьи. — Пресвятая Дева, неужели мне надо уходить!.. Прочитай мне лучше что-нибудь из твоих стихов.

— Что же мне прочитать? — потёр лоб Кристофер. — Ну, разве, это... Я сочинил его вчера, когда увидел голубя с голубкой, что сидели на краю крыши и ворковали, томно соединяясь клювами. Затем голуби взмыли в небеса и полетели прочь из замка, к лугам и дубравам, а я подумал о нас с тобой, — как было бы славно жить на лоне природы, без забот и волнений, подобно добрым лесным эльфам. Об этом мои стихи:

Любясь, как голубь с голубком,

Пойдем со мной и заживём

Среди лугов, среди дубрав,

Среди цветов и горных трав.

Где по камням звенят ручьи

И распевают соловьи,

Там под скалой любовь мою

Из родника я напою.

Захочешь ты, чтоб я принёс

Тебе охапку свежих роз

Или тюльпанов? — повели:

Добуду, как из-под земли.

Я плащ любимой поднесу

С опушкой меховой внизу

И башмачки — кругом атлас,

Что тешут ножку, как и глаз.

Из мирта я сплету венок,

Коралл, янтарь сложу у ног;

Согласна ль ты в раю таком

Жить, словно голубь с голубком?

В обед мы будем каждый день

На мраморный садиться пень

И пить нектар, как боги пьют,

И есть из золочёных блюд.

И будут пастушки для нас

Петь и плясать во всякий час;

Чтоб нам с тобой в раю таком

Жить, словно голубь с голубком.

— Как славно! Милый мой, — она поцеловала его. — Я ничего другого не желала бы, как жить с тобой в хорошеньком маленьком домике среди цветов и деревьев. Мы любили бы друг друга, всегда были вместе и прожили свою жизнь душа в душу, — как два голубка, о которых ты написал. Если бы не королева, я уехала бы с тобою хоть сейчас, куда угодно.

— Ты любишь королеву? — спросил Кристофер.

— Её нельзя не любить. Она прекрасная женщина — и такая несчастная! Бедная Мария, за что судьба сурова к ней? — грустно произнесла Бесс.

— Я тоже полюбил её, — сказал Кристофер. — Я рад, что теперь ей позволено жить здесь, не зная ни в чём ограничений. Я готов служить ей так же честно, как служишь ты.

— Но твоя повелительница — королева Елизавета, — возразила Бесс. — Как можно служить двум господам?

— Я дворянин и сам выбираю, кому служить, — гордо ответил Кристофер. — Сейчас я служу Елизавете, но приехав сюда и узнав королеву Марию, я понял, что хотел бы служить одной ей.

— Как это хорошо! Мария так нуждается в настоящих друзьях, — с облегчением сказала Бесс. — Мой Кристофер, мы оба будем верными друзьями королевы, правда?

— Конечно. Для тебя я сделаю всё, о чём ты попросишь, — а стало быть, сделаю и для Марии. Считай, что я принёс присягу на верность ей.

— Мой Кристофер! — Бесс прижалась к нему. — Я знала, что ты лучший на свете. Но как же сэр Эмиас? Он твой начальник, ты должен его слушаться, однако мне он не нравится, я ему не верю, — и её величество говорит, что сэру Эмиасу верить нельзя.

Кристофер рассмеялся:

— Сэр Эмиас — старый служака! Он привык выполнять приказы, и ему нет дела до простых человеческих чувств. Верить или не верить сэру Эмиасу, — всё равно, что верить или не верить скале, дереву, реке или морю. Всё это может быть полезно для нас, а может и погубить, но не по своей воле, а по Божьему велению или стечению обстоятельств. Язычники наделяют неживую материю душой, в нашей христианской религии она бездушна, а сэр Эмиас стоит где-то посередине: он живая материя, не имеющая души. Таких людей, как сэр Эмиас, много ходят по земле, но я не из их числа: я служу не из-за денег, не из карьеры, — во всяком случае, не только из этого, — я служу по своим убеждениям.

— Я никогда не сомневалась в тебе; с первого взгляда я поняла, что ты не такой, как остальные. Мой Кристофер, — Бесс провела ладонью по его волосам. — Скажи мне что-нибудь ещё.

— О чём, к примеру?

— Ну, если у нас зашла речь о королеве, скажи, что творится сейчас в Лондоне? Её величество очень беспокоит это в последнее время. Она стала какая-то тревожная, всё ждёт каких-то известий. Мне так хочется утешить её; скажи, что происходит в Лондоне?

— Находясь в этом замке, трудно знать о том, что происходит в столице. Кто я такой, чтобы быть в центре событий? Но кое-что я знаю. Положение в Лондоне неспокойное, — зашептал Кристофер на ухо Бесс. — Близится война с Испанией, и далеко не все подданные Елизаветы рвутся в бой. Вроде бы составляется некая оппозиция Елизавете, вроде бы готовятся волнения, вроде бы всё громче повторяется имя Марии.

— Боже праведный! — испугалась Бесс. — Не приведёт ли это к ухудшению положения Марии?

— Больше тебе скажу: есть люди, влиятельные люди, которые хотят видеть на престоле законную королеву, то есть Марию. Мы переживаем переломный момент нашей истории, — судьба Елизаветы висит на волоске. Если Мария отважится на решительные действия, Елизавете несдобровать.

— Господе Иисусе! — Бесс запахнулась в одеяло и села на кровати. — Я даже не представляю, чем это закончится. С одной стороны, нет более достойной королевы, чем Мария; с другой стороны, Елизавета способна... Святые великомученики, она на всё способна!.. Что же делать?

— Не знаю, не знаю, — протянул Кристофер. — Но положение, в самом деле, серьёзное. Я думаю, что победит тот, кто начнёт действовать первым.

— Я передам её величеству твои слова, — Бесс стала поспешно одеваться. — Так значит, мы можем на тебя рассчитывать?

— Я весь ваш, душой и телом, — сказал Кристофер.

* * *

Мария работала в садике, который был возделан ею во дворе замка. Сегодня она занималась розами: в прошлом году её привезли кусты, цветы на которых имели оттенки белого, пурпурного, желтого и абрикосового цветов. Королева тогда рассадила их в определенном порядке: вдоль дорожек она сделала бордюр из белых кустарниковых роз, у входа в мыльню Мария разбила клумбу с пурпурными галльскими, а к стене, с укреплённой на ней деревянной решеткой, она посадила вьющиеся желтые и абрикосовые розы вперемешку с клематисом и жимолостью.

Садовника в замке не было, но Марии он был не нужен,— ей нравилось самой возиться с цветами, — а тяжелую работу выполняли слуги. Сейчас один из них стоял возле королевы и терпеливо ждал, пока она обрежет увядшие цветы и засохшие стебли на кустах.

— Пожалуй, хватит, — Мария отложила ножницы, разогнулась и сняла перчатки. — Все кусты отлично прижились, но надо постоянно их поливать и рыхлить под ними землю, чтобы не было недостатка в воде и воздухе.

— Слушаюсь, ваше величество, — сказал слуга, берясь за лопату.

— Но будьте осторожнее, чтобы не повредить корни, — предупредила Мария. — Когда взрыхлите землю, добавьте немного торфа или навоза, перемешав его на две трети с песком, а уж затем обильно полейте. Неплохо бы ещё посыпать листья золой, чтобы их не ели гусеницы.

— Всё будет исполнено, ваше величество.

— Благодарю вас.

Мария прошла на террасу и присела здесь отдохнуть, любуясь на розы.

— Ваше величество! — окликнули её.

Королева подняла голову и увидела Бесс.

— А, вот и ты! — сказала Мария. — Долго же тебя не было, опять проспала?

— Ваше величество, — запыхавшаяся Бесс едва могла перевести дух. — У меня есть важные известия... От Кристофера...

— Я так и знала, что ты с ним. Ах, Бесс, Бесс, крошка Бесс, я ведь предупреждала, чтобы ты не подпускала его к себе! — с укором проговорила королева. — Он опасен, неужели ты этого не понимаешь?

— Нет, мадам, мы ошиблись в нём, — горячо возразила Бесс. — Это очень хороший, благородный человек. Он полюбил вас, он готов служить вам!

— Полюбил меня? А тебя? — улыбнулась Мария.

— Да, но... Я не об этом... Я хотела сказать... — смешалась Бесс.

— Не смущайся, — ласково произнесла королева, — в конце концов, я тоже женщина, я понимаю, что творится в твоём сердечке. Ну, так что же ты хотела сказать?

— Кристофер говорит, что положение в Лондоне очень серьёзное. Люди не желают войны с Испанией, — они надеются на вас, мадам. Елизавета потеряла влияние, люди желают, чтобы королевой были вы, ваше величество, — выпалила Бесс, гордая, что сообщает сведения, имеющие государственное значение.

— Тише, моя милая, — королева взглянула на слугу, копающегося в саду. — Мне кажется, что твой Кристофер преувеличивает: если трон под Елизаветой шатается, то не настолько, чтобы рухнуть в любую минуту.

— Сейчас, когда Елизавета может потерять корону и даже жизнь, она не остановится ни перед чем!

— Тише, Бесс, — повторила Мария. — Мне это известно. Что же предлагает Кристофер?

— Он готов служить вашему величеству также преданно, как я.

— Спасибо, моя милая. Но у него есть какие-то определённые предложения?

— Он выполнит всё, что вы ему прикажете.

— А что, по его мнению, я должна ему приказать?

— Вот этого я не знаю. Я плохо разбираюсь в политике, — растерялась Бесс.

Мария задумалась, а потом спросила:

— Скажи мне, а он не перевёртыш, твой Кристофер? Он не предаст нас?

— Никогда, мадам! — вскричала Бесс. — Он любит вас, он любит меня, — пусть попробует предать! Тогда он близко ко мне не подойдёт!

— Это весомый аргумент, — усмехнулась королева. — Ты полагаешь, что его любовь к тебе так велика? Впрочем, о чём я спрашиваю, — ты, конечно же, именно так и думаешь.

— Мадам, я не думаю, я точно знаю: Кристофер любит меня и он выполнит любую мою просьбу, — обиделась Бесс.

— Дай Бог. Что же, моя милая, твои известия действительно важные. Если Кристофер любит тебя так сильно, как ты говоришь...

— Не сомневайтесь, мадам!

— Если он любит тебя по-настоящему, он может быть полезен нам, когда настанет подходящий момент.

— Ваше величество?

— Не забивай себе голову политическими интригами, зачем тебе это? — Мария поднялась со стула. — Проводи меня до конюшни, я велела запрячь Роланда, хочу прокатиться по лесу.

— Но, мадам, вам нужно переодеться! Как же вы поедете в этом платье? — изумилась Бесс.

— Ничего, обойдусь. Солнце скоро начнёт печь во всю силу, — боюсь, что тогда станет слишком жарко для верховой езды.

...Добравшись до лесной поляны с восемью большими камнями, Мария остановила коня. Как из-под земли тут же появился Энтони. Королева дёрнула повод Роланда и хотела ускакать прочь.

— Ваше величество! — крикнул ей Энтони, махая шляпой.

— Господи! — воскликнула Мария, повернув назад. — А я приняла вас за Кристофера и едва не уехала.

— А, за помощника сэра Эмиаса? Мы, что, так похожи с ним?

— Внешне не особенно, — он брюнет и ниже вас ростом, — но какое-то сходство всё же есть.

— Бывает... Вы без провожатых, ваше величество?

— Представьте себе, меня теперь отпускают совсем одну! Что бы это значило?

— Вы правильно сказали в прошлый раз, — либо они хотят, чтобы вы убежали, либо дают вам возможность составить заговор. В любом случае, это нам на пользу.

— Да, я так говорила, но возникло новое обстоятельство.

— Какое?

— Кристофер без памяти влюбился в мою фрейлину и, кажется, готов перейти на нашу сторону.

— Опять Кристофер! Вы же утверждали, что ему нельзя верить: он получил какие-то инструкции на ваш счёт из Лондона? — недоверчиво спросил Энтони.

— Я не утверждала, я предполагала, — поправила его Мария. — Возможно, я ошиблась тогда; возможно, он переменился — ведь любовь творит чудеса. А вы часом не влюбились в фрейлину Елизаветы, за которой ухаживаете и на которой обещали жениться?

— Я не могу себе позволить влюбиться, — отрезал Энтони. — Влюбленный мужчина становится беззащитным, как птенец, его может склевать любая ворона.

— Я и забыла, что вы крутите любовь исключительно для того чтобы использовать бедную девушку в своей игре.

— Это не так просто, мадам. У меня тоже есть сердце, я тоже создан из крови и плоти. Джейн, девушка, о которой мы говорим, красива, умна и добра. При других обстоятельствах я не мог бы желать лучшей жены для себя, однако я не имею права забывать о высшей цели, — о возведении вас на престол, ваше величество, — сухо сказал Энтони.

— Боже мой, что за день выдался: все на меня обижаются, — прошептала Мария. — Сэр Энтони, мы знаем и ценим вашу службу нам! — произнесла она вслух. — Оставим пустые разговоры; сообщите, для чего вы вызвали меня?

— Ваше величество, обстановка в Лондоне накаляется. Медлить больше невозможно: сейчас или никогда! Число недовольных правлением Елизаветы стремительно увеличивается, к нам присоединяются даже её приближённые. Поглядите, что я вам привёз.

Энтони достал нож, вспорол подкладку своей шляпы и вытащил сложенный во много раз листок:

— Прошу вас, ваше величество.

— Что это? — Мария развернула письмо и прочла: — "Я служил и буду служить её величеству королеве Елизавете, пока она жива. Я не подвергаю сомнению, однако, ваши права на престол, мадам, — подтверждённые обычаем и законом". Какое странное послание! Оно, видимо, предназначено мне? Но от кого оно?

— Его написал фаворит королевы Елизаветы, сэр Роберт.

— Фаворит Елизаветы! Не может быть! — воскликнула Мария.

— Он написал это в моём присутствии, — сообщил Энтони. — Видите, как далеко зашло разложение в кругу Елизаветы! Надеюсь, вы понимаете, что надо действовать без промедления?

Однако Мария не слушала его; она вдруг расхохоталась так громко, что эхо разнеслось по лесу.

— Елизавета, великая королева Елизавета! — повторяла Мария сквозь смех. — Твоя мать была шлюхой, отец — святотатцем и палачом, из рода свинопасов, — а ты думала, незаконнорожденная дочь греха, что твоё прошлое не выстрелит в тебя, коли ты заняла трон?! Что ты за женщина, если ты не познала счастья ни с одним мужчиной, а последний из них в твоей жизни, — твоя надежда, твоё утешение, твоя отрада, — предал тебя! Ты раздавлена, ты уничтожена, ты уже не живёшь! Великая королева Елизавета, вот тебе проклятье, вот тебе отмщение и воздаяние, вот тебе позор, который уже ничем не смыть и который ты возьмёшь с собой в вечность!

Растерявшийся Энтони еле дождался, когда королева успокоится и затем сказал:

— Ваше величество, нельзя медлить. Надо действовать!

— Вы показывали кому-нибудь это письмо? — спросила королева вместо ответа.

— Я поклялся уничтожить его, но прежде собирался дать прочесть нашим друзьям, чтобы они сами убедились, как непрочно положение Елизаветы. Если уж её фаворит примкнул к нам, — о чём тут толковать!

— Пусть послание сэра Роберта и не имеет адреса, но оно предназначено мне, — возразила Мария. — Вы поклялись уничтожить его, — что же, так и поступим.

Она разорвала письмо в мелкие клочки и пустила их по ветру.

— Вы правильно сделали, что дали такую клятву, — сказала Мария, поймав недоуменный взгляд Энтони. — Попадись это письмо в руки Елизаветы, она меня не пощадила бы; послание сэра Роберта — смертный приговор для меня. Не понимаете? Это оттого, что вы мужчина. Есть вещи, которые женщина никогда не простит другой женщине: не важно, что я не добивалась внимания сэра Роберта, — важно, что он предал Елизавету для меня. Даже заговор для неё не так страшен, как это предательство: что заговор! — заговоры всегда были и будут в политике, — но нет ничего ужаснее и позорнее для женщины, чем измена любимого мужчины. Прибавьте к этому возраст Елизаветы и возраст сэра Роберта — её увядание и его расцвет. Нет, такую обиду она не простит, — вы уж поверьте мне, милорд! Понятно, почему это письмо следовало уничтожить?

— Да, ваше величество. Однако вы не ответили мне на главный вопрос: даёте ли вы нам разрешение выступить? Ей-богу, нельзя больше медлить, надо начинать!

Мария помолчала с минуту.

— Если вы уверены в успехе, начинайте! — бросила она.

— Но мне нужен ваш письменный приказ. Игра пошла по-крупному, на кон поставлены многие жизни; нашим друзьям будет недостаточно моих слов, им потребуется зримое удостоверение того, что вы с нами.

— Хорошо, я напишу.

— И согласитесь на крайние меры? — спросил Энтони.

— Вы снова об убийстве Елизаветы?

— Да, ваше величество. Я хотел бы...

— Нет, милорд! — раздражённо оборвала его Мария. — Забудьте об убийстве. Я приказываю вам забыть.

— Как я могу забыть об убийстве, если оно заняло прочное место в истории нашей страны? Король Генрих своими безумными реформами уничтожил десятки тысяч человек: кого-то перебили, кого-то лишили дома и имущества, а потом повесили за бродяжничество; не счесть тех, кого обрекли на голодную смерть. Мёртвые женщины, дети, старики нескончаемой чередой идут за Генрихом и смотрят на него с мучительным укором. Елизавета, которую народ встретил с восторгом, считая её спасительницей нации, продолжила дело отца. Во имя обогащения и процветания немногих она безжалостно сдирает кожу со всех прочих своих подданных, — и при этом улыбается и говорит правильные слова.

Смерть шествует по нашему Отечеству и добром остановить её нельзя: "око за око, зуб за зуб", — сказано в Писании. Тиран должен расплатиться своими слезами за слёзы народа, пролить свою кровь за пролитую им кровь других людей, отдать свою жизнь за погубленные людские жизни. Это будет не убийство, это будет возмездие: Бог и народ требуют от нас отмщения!

— Вы напрасно расточаете своё красноречие, — холодно сказала Мария. — Возвращайтесь в Лондон, заканчивайте приготовления; письмо с приказом выступать придёт следом за вами.

— Но кто доставит его? — спросил Энтони, не скрывая разочарования. — Неужели Кристофер? Ваше величество, я, всё-таки, не доверял бы ему.

— Я найду, кого направить к вам с письмом. Прощайте, милорд, — и да поможет вам Всевышний!

* * *

Сэр Эмиас пришёл к королеве перед обедом. Встав в дверях, он неуклюже поклонился и пробормотал традиционное приветствие.

— Чему обязана, милорд? — улыбнулась Мария. — У вас такое срочное дело, что вы не можете дождаться, когда мы встретимся за столом?

— У меня конфиденциальный разговор, — буркнул сэр Эмиас.

— Вот как? Бесс, дорогая, выйди, пожалуйста, — сказала Мария.

Проводив фрейлину взглядом, сэр Эмиас приблизился к королеве и невнятно произнёс:

— Я должен сообщить вам, мадам, что скоро в вашем положении произойдут большие изменения.

— Какие изменения, милорд? — удивленно спросила королева.

— Получен приказ из Лондона. Вас переведут в другое место, и режим вашего содержания там будет более жёстким.

— Меня хотят заточить в темницу? — резко проговорила Мария, выпрямившись во весь рост.

— Это не совсем так, мадам. Просто ваша свобода будет ограничена, а охрана усилена.

— Вы говорите загадками, сэр Эмиас. Скажите прямо, почему со мной так поступают и что меня ожидает.

— Я говорю то, что мне приказано сказать. Могу добавить, что эти меры направлены на предотвращение ещё более худших событий, которые могут произойти в будущем.

— Но что за события, милорд, и каким образом будет ограничена моя свобода? — возмутилась Мария. — Я имею право знать.

— Безусловно. На это вы имеете право, — согласился сэр Эмиас. — Свобода ваша будет ограничена следующим образом. Пятьдесят солдат день и ночь станут караулить подходы к замку; вам будет строжайше запрещено покидать его, на людей из вашей свиты тоже распространяется этот запрет. Своего коня Роланда вы оставите здесь, равно как и всех остальных принадлежащих вам лошадей, так как они вам всё равно не нужны — время выездов на охоту и прогулок верхом для вас прошло.

— Как, мне не разрешат взять с собой Роланда?! — вскричала Мария. — Но он так привязан ко мне, что погибнет от тоски, не видя меня. Боже мой, разрешите перевезти его вместе со мной, — не будьте столь жестоки, милорд!

— Я ничего не разрешаю и ничего не запрещаю, — я лишь выполняю приказы, — возразил сэр Эмиас. — Далее. Переписка вам будет строго воспрещена, какие-либо контакты с посторонними лицами не допускаются. Вы не должны никому писать и ни от кого не получать письма. Все письма, приходящие на ваше имя, будут изыматься; показывать вам их не будут. Любые посылки, доставленные вам, будут тщательно просматриваться; книги, если таковые вам пришлют, подвергнутся досмотру вплоть до вскрытия корешка и обложки.

— Господи, как же я буду брать в руки книги со вспоротыми обложками? — насмешливо произнесла Мария.

— Не могу знать. Я передаю вам то, что мне велено передать, — повторил сэр Эмиас. — Это ещё не всё. Дабы быть уверенными, что вы никому не пишете, чернила, перья и бумагу у вас отберут, — однако этого мало. Для того чтобы удостовериться в отсутствии у вас тайных записок и посланий, — а также предметов, могущих представлять опасность для обеспечения режима вашего пребывания в замке, — у вас будет дважды в день производится обыск. Он коснётся всего, что принадлежит вам: личных вещей, одежды и обуви.

— Вы будете рыться в моём белье и кромсать подошвы моих башмаков? — презрительно спросила Мария.

— Я буду делать то, что мне приказывают, — ответил сэр Эмиас.

— Значит, вам приказали содержать меня как узницу? Очень мило, я благодарна моей сестрице Елизавете за такое отношении ко мне, — мрачно усмехнулась Мария. — Но почему бы её не пойти дальше? Пусть меня поместят в подземелье, прикуют цепями к стене, посадят на хлеб и воду. Узница так узница — зачем моей сестрице делать вид, что она относится ко мне как к королеве? Пусть она содержат меня как обыкновенную преступницу — по крайней мере, это сорвёт маску с её лица!

— Не могу знать, — снова повторил сэр Эмиас. — Кроме того, вам не дозволяется брать на новое место проживания никаких средств, которые женщины обычно используют для наведения красоты, — и ваш парикмахер с вами не поедет.

— Елизавета хочет, чтобы я выглядела огородным пугалом? Тщетная предосторожность. Моя кожа, моё лицо, мои глаза, мои волосы по-прежнему молоды, а её — состарились и увяли. Это ей не обойтись без протираний, кремов, бальзамов, без пудры и помады, а я прекрасно обойдусь без всего этого! — захохотала Мария, сверкая глазами. — Но какая мелкая, жалкая месть! Не думала, что Елизавета опуститься до такого. Если она подозревает меня в заговоре, если беспокоится о своей драгоценной персоне, то могла бы упрятать меня в глухой тюремный склеп, — но зачем же издеваться и унижать? Вот и видно, что в ней нет ни капли благородства: плебейка останется плебейкой, — в короне или без неё.

— Заговора её величество не опасается, — заметил сэр Эмиас, — меры предосторожности принимаются для ограждения вас от влияния нежелательных лиц. Обстановка в стране нестабильная, грядёт война с Испанией, как вам известно. Существует вероятность, что кое-кто может воспользоваться нашими трудностями и попытается вызвать возмущение в народе, — если не что-нибудь похуже. Ваша жизнь тогда будет не в меньшей опасности, чем жизнь её величества. Я полагаю, — это уже моё мнение, — что вас переводят на новое место в ваших же интересах.

— В моих интересах? Где вы разглядели мои интересы? — нервно рассмеялась Мария. — Мои интересы в том, что меня запрут в четырёх стенах, лишат общения, будут обыскивать, — убьют, в конце концов, моего Роланда, милое животное, которое привязано ко мне и к которому я привязалась всем сердцем? И это вы называете заботой обо мне? Если моя августейшая кузина так боится заговора, он могла бы найти лучший способ, чтобы обезопасить себя и меня!

— Дело не только в заговоре, — загадочно проговорил сэр Эмиас. — Мне велели сказать вам, что её величество чрезвычайно недовольна вашим поведением в смысле нравственности.

— Моим поведением? Моей нравственностью? — Марии показалось, что она ослышалась. — Это невероятно! Объяснитесь, милорд.

— До её величества дошли слухи, что вы, презрев христианский обычай, ведёте себя распущенно и развратно. В частности, графиня Шлозбери пожаловалось на вас — вы склонили её мужа к прелюбодеянию, и графиня утверждает, что это далеко не единственный случай, когда вы совращали мужчин.

— Да как она посмела! — с дрожью в голосе воскликнула Мария. — Обвинить меня в прелюбодеянии и разврате, — меня, кто живёт здесь, подобно монахине; меня, вот уже двадцать лет лишенную мужского общества, не считая общества грубых охранников и солдафонов! Графиня Шлозбери сама развратница, интриганка и сплетница, — как посмела она обвинить меня! О, я могла бы рассказать моей сестрице, что говорила графиня про неё! Елизавета, мол, так тщеславна и так высоко мнит о своей красоте, словно она сама царица небесная. Она ненасытно жадна до лести и требует от своих потакателей, чтобы те постоянно ей кадили и превозносили ее до небес, — сама же в припадке раздражения истязает своих придворных дам и горничных. Одной она будто бы сломала палец, другую, которая ей не угодила, прислуживая за столом, ударила ножом по руке. Если верить Шлозбери, моей сестрице уж никак не пристало разыгрывать непорочную и порочить других!

— Тем не менее, обвинение выдвинуто, — упрямо сказал сэр Эмиас.

— И это говорите мне вы, милорд? — на глазах Марии показались слёзы. — Вы со мной не один год, вы каждый день видите всё что я делаю, — и вы верите этому обвинению? Как вам не стыдно повторять эти гнусности.

— Я тут ни при чём. Вы спрашивали меня, что стало причиной изменений в вашем положении, и я вам ответил, — возразил сэр Эмиас. — Мне велели сказать вам, что её величество советует вам покаяться, забыть о греховных наслаждениях, предаться молитвам и благочестивым размышлениям. Её величество считает, что вам уже пора больше заботиться о душе, чем о теле. Все предметы, необходимые для религиозного отправления, вам разрешено взять с собой. Если хотите, вам закажут новую Библию или любые другие священные книги, способствующие исправлению человека.

— Пускай Елизавета закажет Библию себе! — закричала Мария. — Старая девственница, в постели которой побывало больше мужчин, чем бывает в публичном доме! Так вы верите графине Шлозбери? Вот вам ещё её свидетельства! Графиня говорила, что ваша королева не пропускает ни одного случая потешить свою плоть и забавляется со всё новыми и новыми любовниками; Елизавета падка до мужчин, — хотя уже старуха и кончает носить крови. К ней в кровать идут за положением и за деньгами: известно, что она подарила 300 фунтов лакею, принесшему ей весть о возвращении Хэттена, её очередного любовника. Графиня предлагала мне, закатываясь смехом, включить моего сына в число возлюбленных Елизаветы, что, мол, принесет мне большие выгоды!

Я оборвала эту наушницу Шлозбери с её непристойными шутками, но я и без неё знаю, что слизняк Дадли был ширмой для любовников вашей королевы, которым она разрешала самые безумные ласки, но обманывала их надежды на полную близость, не давая удовлетворения! Это хуже, чем разврат, это за гранью разврата, — распоследняя куртизанка ведёт себя порядочнее Елизаветы! И она мне советует молиться и каяться — развратница, блудница, исчадье ада, упрёк Богу на земле!

— Мадам, мне не престало слушать такие слова о моей государыне, — сказал сэр Эмиас. — Что я должен буду написать в докладе в Лондон?

— Пишите, что хотите, — можете донести, что я ненавижу Елизавету! — продолжала кричать Мария. — Теперь один Господь рассудит нас с ней, теперь нам не быть вместе на этом свете! Пусть сгинет ваша королева, — или погибну я!

— Вы слишком далеко заходите, мадам, — невозмутимо проговорил сэр Эмиас. — Я вас предупреждал, чтобы вы были осторожны. Повторяю, я чувствую к вам симпатию и не желаю зла. Смиритесь, мадам, вспомните о заветах Спасителя, — примите всё что выпало на вашу долю как истинная христианка. Это последнее, что я могу сказать вам от себя. Более у нас не будет личных бесед, я буду выполнять свой долг.

— А я буду выполнять свой! — воскликнула Мария и осеклась. — Я благодарю вас, милорд, за доброе отношение ко мне, — в голосе королевы прозвучала язвительность, — и не упрекаю ни за какие ваши поступки. Вы прекрасный слуга её величества Елизаветы и можете этим гордиться.

— Спаси вас Бог, мадам, — со всей серьёзностью ответил сэр Эмиас.

* * *

Выпроводив сэра Эмиаса, королева позвала Бесс. Она вбежала, улыбающаяся и счастливая, но увидев опрокинутое лицо Марии, застыла посреди комнаты:

— Что случилось, ваше величество? Я думала, что пора одеваться к обеду.

— Я не буду обедать, — резко сказала королева. — Встань за дверью и проследи, чтобы никто не вошёл сюда. Мне надо написать письмо и я не хочу, чтобы меня тревожили. Можешь говорить, что тебе в голову взбредёт, но не пускай ко мне никого.

Первое письмо Мария написала быстро:

"Сэр Энтони!

Приступайте к осуществлению вашего плана. Верю, что Бог поможет вам, потому что вы выступаете за правое дело.

Если понадобятся крайние меры, не останавливайтесь перед ними. Убейте Елизавету, если нельзя по-другому. Зверь, вышедший из бездны, должен быть сражён.

Если это случится, вызволите меня из замка до того, как вести из Лондона дойдут сюда.

Мария, королева".

Отбросив перо, она забегала по комнате.

— Умри, умри, умри! — восклицала Мария, как безумная. — Двадцать лет ты держала меня взаперти, двадцать лет ты издевалась надо мной! Двадцать лет ты упивалась моими страданиями, не давая мне жить и не давая умереть! Лучше бы ты сразу убила меня, чем такие мучения. О, я была покорна, я смиренно выносила все унижения, которые ты с дьявольской изобретательностью придумывала для меня, — а ты упивалась моей беззащитностью и сладострастно наблюдала, как я старею и угасаю! Ты ждала, когда у меня кончится терпение, но ты не торопилась, ибо знала, что убив меня, ты прекратишь эту пытку, которая доставляла тебе такое удовольствие. Больше я не намерена ублажать тебя: если я погибну, то пусть это станет последним удовлетворением, которое ты получишь от меня!

Но чтобы со мной ни случилось, я не дам тебе восторжествовать. Я грешна, но ты грешна не меньше. Слишком долго и изощрённо мучила ты меня, чтобы я простила тебе. Простить — это значит надругаться над собой, признать, что я стала жалкой раздавленной тварью, ползающей в грязи, забывшей о гордости и недостойной называться подобием Божием на земле. Я нанесу тебе такой удар, сестрица, которого не забудешь ты и не забудут потомки! Пусть на Страшном Суде с меня спросится за это, но я не могу иначе. Я не уйду в другой мир не отомщённой.

Мария взяла чистый лист бумаги и принялась писать, по-прежнему дрожа от ярости, но теперь подбирая каждое слово.

"Сэр Роберт!

Я получила ваше послание и благодарна вам за него. Лучшие люди Англии собираются под мои знамёна, и вы один из достойнейших. Я понимаю, как плохо вам приходится при дворе Елизаветы, среди низких и подлых людей, которыми она себя окружила. Что делать, дорогой мой, такова нынче власть в нашей стране: верно сказано, "бывали времена хуже, но никогда не было подлее".

Я понимаю, что вам, с вашим благородством, честностью, прямотой души, невыносима обстановка лжи, лицемерия, своекорыстия, бесчестия, которая сложилась сейчас в высших кругах нашего общества. Порядки, установленные Елизаветой, развращают людские души и возвеличивают самые темные страсти человеческой натуры. По-другому и быть не может, поскольку эта королева способна править только негодяями, ворами, обманщиками, злодеями, а поставь Елизавету средь честных людей, как её тотчас прогнали бы прочь. Ночные твари не могут жить при свете дня, они хотели бы, чтобы на земле всегда царила ночь. Но этого не будет, — придёт новый день, засияет солнце и рассеет ночные кошмары. Бог — это свет, дьявол — тьма, так неужели свет не победит тьму?

Милой мой, потерпите немного. Я знаю, как вам хочется вырваться из тьмы на свет; я знаю, как опротивела вам Елизавета. Старуха, которая должна класть три слоя пудры на лицо, завешивающая драгоценностями дряблую кожу своей шеи, нечистоплотная и дурно пахнущая, — я понимаю, какое отвращение она у вас вызывает. Вам приходится терпеть её каждый день, — боже, что за наказание! Я вам сочувствую.

Я понимаю, какое омерзение вы испытываете, когда она силком тащит вас в постель, в которой побывало половина мужчин её двора; вам, молодому, красивому и здоровому, что за радость ласкать её увядшее холодное тело. У неё уже отходят крови, а она всё ещё хочет казаться юной девушкой, — как смешно, как противно!

Я знаю, как нелегко вам выдержать её капризы, перемены настроения, раздражительность и слезливость, вспыльчивость и грубость, непредсказуемые поступки и внезапную перемену настроения. Особенности её возраста дополняются издержками вульгарного воспитания и непереносимого характера, отсутствием порядочности, бессердечностью и беспредельным себялюбием. Вы ангел, мой милый, потому что лишь ангел смог бы вытерпеть эту омерзительную женщину, — которую, впрочем, и женщиной назвать трудно.

О, я понимаю, что вами движут высокие мотивы: вы находитесь возле Елизаветы, желая приблизить час, когда Англия, наконец, избавится от неё! Я боюсь за вас: неужели моя сестрица ни о чём не догадывается, неужели она всерьёз полагает, что способна внушить любовь? Я успокаиваю себя тем, что она ослеплена гордыней и тщеславием; придворные лгуны постоянно убеждают Елизавету в неотразимости её чар, но знала бы она, как над ней потешаются за глаза! А при дворах Европы нет более забавной темы для рассказа, чем пошлое жеманство молодящейся английской королевы.

Благороднейший сэр Роберт, в скупых строках вашего послания вы не написали ничего того, о чем я сказала выше, но думаю, я правильно угадала ваши мысли. Мужайтесь, мой друг, скоро всё изменится и я смогу лично выразить вам свою признательность.

Мария.

P.S. Ваше послание я порвала, выполнив обещание, которое было вам дано".

— Да, сэр Роберт, я правильно угадала ваши мысли, — сказала она, закончив письмо. — В глубине души, в самых дальних, потаённых её уголках спрятаны ваша обида на Елизавету и желание избавиться от неё. Она ведь и вас унижает, ей нужно унижать других, чтобы ощутить свое превосходство; через унижение она утверждает себя. И уж, конечно, вам, здоровому молодому мужчине, не доставляет удовольствие ласкать женщину, которая по возрасту годится вам в бабушки.

А ты, сестрица, взяв в любовники двадцатилетнего юношу, неужели не понимала, что рано или поздно он тебя предаст? Ты поддалась чувству, и как женщина я пожалела бы тебя, если бы ты не была так жестока. Твоя поздняя любовь к Роберту — это тебе кара от Господа. Ты много лет мучила меня, а теперь будешь мучиться сама, терзаемая страхом, что тебя предадут, и невыносимо ясным пониманием того, что это неизбежно. Пусть же моё письмо добавит пламени в адский огонь, сжигающий твой ум и твоё сердце.

Если я стану победительницей, если сяду на престол, письмо будет уничтожено. Я не буду мстить тебе, Елизавета, если ты будешь повержена или убита. Но если я проиграю, я позабочусь о том, чтобы это письмо обязательно попало в твои руки. Ты боишься предательства, ты боишься потерять свою последнюю любовь, — так на тебе, получи! Да, ты будешь раздавлена и уничтожена, твоя жизнь закончится вместе с моей, но я обрету покой, а ты — страдания.

Взгляд Марии упал на распятие, висевшее на стене. Она пала перед ним на колени и, чувствуя, как внезапные рыдания сдавили ей горло, простонала:

— Господи всеблагой, спаситель и заступник наш! Я грешна и по заслугам несу кару, но, Господи, есть предел наказанию! Я больше не могу, великий Боже, я прошу милости. Если я не достойна прощения в этой жизни, то освободи меня от неё, — я больше не могу, Господи! Ты, распятый на кресте и перенесший нечеловеческие муки, знаешь, как сладостно избавление от них. Господи, даруй мне вечный покой!

Мария заплакала и поцеловала распятие. Встав с колен, она продолжала ходить по комнате, затем села к столу и глубоко задумалась.

Вздохнув, она взяла лист бумаги с письмом к сэру Роберту, перечитала его, покачала головой, потом свернула лист в свиток, завязала большой яркой лентой и положила в шкатулку, где хранились другие её письма, на самый верх, так чтобы его нельзя было не заметить.

На первом письме, к сэру Энтони, она аккуратно отрезала незаполненную часть листа, так что осталась лишь маленькая записка с текстом. Мария сложила её в несколько раз, чтобы она была по размеру не больше ногтя, достала из ящика стола простую флягу, похожую на те, в которые солдаты обычно наливают воду или вино, сняла крышку и, поддев ножницами внутреннюю сторону, спрятала записку в крошечный тайник, находившийся здесь.

Затем Мария налила во флягу вина из кувшина, закрыла её и позвала свою фрейлину.

— Ваше величество? — вошла в комнату Бесс.

— Меня спрашивал кто-нибудь?

— Да, мадам. Кристофер хотел вас видеть.

— Вот как? И что же ему надо?

— Он хотел предупредить вас, что прибыл гонец из Лондона.

— Зачем?

— Ах, ваше величество, я не знаю, как сказать... — Бесс с испугом смотрела на королеву.

— Что случилось? — впилась в неё глазами Мария.

— Гонец привёз приказ о переводе вас в другой замок. Кристофер говорит, что вас велено содержать там почти как узницу.

— А, ну это уже не новость, — протянула Мария. — Это мне уже известно.

— Ваше величество, не сомневайтесь, я поеду с вами куда угодно, — взволнованно сказала Бесс. — Я никогда не покину вас.

— Да, да, я знаю, — рассеянно кивнула Мария. — Когда намечен переезд?

— Как можно быстрее. Мне сказал Кристофер, что так написано в приказе.

— Час пробил, час пробил... — проговорила Мария, сжимая в руках флягу.

— Что, мадам?

— Ничего... Может ли Кристофер выполнить моё поручение?

— О, ваше величество! Конечно, может! — воскликнула Бесс. — Разве я не говорила вам? Он сделает всё, о чём вы попросите.

— Час пробил. Позови Кристофера ко мне.

* * *

Сэр Эмиас производил обход замка. Он это делал каждый день после развода утреннего караула, но сегодня обход производился им с особой тщательностью. Сэр Эмиас прошёлся по всем постам, проверил, вычищено ли оружие у солдат, не отсырел ли порох, есть ли запалы; расспросил, знают ли постовые свои обязанности, что будут делать они в случае непредвиденных обстоятельств; посмотрел, как они несут службу, правильно ли понимают свои задачи, нет ли в их действиях беспечности и халатности.

Помимо всего этого, он переговорил с солдатами об их питании, одежде и обуви, выяснил, нет ли каких-либо претензий, жалоб или просто жизненных проблем. Кое-какие жалобы были, и, хотя они носили пустяковый характер, сэр Эмиас отнёсся к ним очень внимательно и даже записал для памяти то, что ему говорили.

Сторонний наблюдатель решил бы, что сэр Эмиас готовится к каким-то серьёзным событиям, — и угадал бы лишь отчасти. Полученные из Лондона инструкции и приказы, действительно, предписывали наивысшую степень готовности и бдительности, но сэр Эмиас знал, что ничего этого не понадобится. Чутьё, приходящее с жизненным опытом, подкрепляющееся глубоким пониманием жизни и людей, подсказывало ему, что никаких осложнений в задуманном плане не случится.

Сэр Эмиас принимал меры повышенной безопасности прежде всего потому что привык неукоснительно соблюдать приказы, однако главным было его желание за выполнением приказа скрыть свои личные чувства. Способ был привычным, много раз испытанным: ход дела становился важнее цели, к которой дело было предназначено. В этом смысле и оружие солдат, и порох, и одежда, и обувь, и питание, и просьбы — всё было ходом дела, а то к чему оно шло, отступало на второй план. Таким образом, личные переживания становились несущественными, а точное выполнение приказа приносило удовлетворение.

После обхода сэр Эмиас отправился на конюшню. Его сильно тревожило здоровье гнедой кобылы: она неудачно упала и ушибла ногу. Открытой раны не было, но кобыла сильно хромала, а в стойле старалась держаться на трёх ногах. Сэр Эмиас обстоятельно потолковал с конюхом по поводу способов её лечения. Конюх советовал нанести на ушиб красную глину с уксусом и периодически поливать холодной водой. Сэр Эмиас в принципе был согласен с ним, но считал, что вместо поливания лучше прикладывать поверх глины льняную ткань, с завёрнутым в неё куском льда.

Они немного поспорили по этому поводу, но зато пришли к полному согласию насчёт продолжения лечения: через два дня надо было лечить ушибленное место теплом, для рассасывания синяка, и накладывать уже согревающие повязки, втирая в то же время ртутную мазь, разбавленную виноградной водкой.

Сэр Эмиас рекомендовал также давать кобыле по одному грану серы утром и вечером, а чтобы она проглотила серу, помещать граны между кусками хлеба с солью. Конюх и тут, было, заспорил, однако сэр Эмиас привёл столько неопровержимых примеров, когда сера оказывала волшебное действие не только на заболевших лошадей, но и на собак, менее чувствительных к лечению вообще, — что конюху ничего другого не осталось, как согласиться с ним.

Сэр Эмиас не забыл подойти к Роланду, красотой которого не переставал любоваться. Раньше жеребец при приближении сэра Эмиаса прял ушами, всхрапывал и даже пытался укусить его, однако теперь явно начал привыкать. Сэр Эмиас дал ему охапку подвяленного клевера с люцерной и сеном — любимое лакомство Роланда, — и он взял угощение, более того, позволил погладить себя по морде. Сэр Эмиас был доволен, — он надеялся, что ему удастся приручить коня, раз уж королеве Роланд больше ни к чему.

Выйдя из конюшни, сэр Эмиас уселся на скамью и, опёршись на свою длинную шпагу, задремал. Дремота его была спокойной и сладостной, но вдруг её прервал голос Кристофера:

— Сэр Эмиас! Сэр Эмиас! Да проснитесь же вы, ради бога! Сэр Эмиас, у меня важное дело!

Старик открыл глаза, тяжко вздохнул и спросил:

— Ну, что у вас случилось?

— Я разговаривал с королевой Марией, она дала мне поручение, которое я должен выполнить в Лондоне, — возбуждённо сказал Кристофер.

— Значит, всё-таки, решилась, — проворчал сэр Эмиас. — Какого же рода это поручение?

— Я должен передать флягу с вином некоему сэру Энтони.

— Флягу с вином? Что это — тайный знак или во фляге есть двойное дно?

— Сэр Френсис разберётся.

— Он разберётся, — сэр Эмиас пожевал губами. — Вы хорошо ему служите; такой агент, как вы, находка для него. Где он вас подобрал?

— Подобрал? Я сам предложил ему свои услуги! — возмутился Кристофер. — Разве я валяющаяся на дороге монета, чтобы меня подбирать? Выбирайте выражения, сэр.

— Я солдат, милорд. Моя шпага работает лучше, чем мой язык, — отвечал сэр Эмиас.

— Но вы сейчас не в бою.

— Это верно. А жаль...

— Я сам предложил сэру Френсису свои услуги, — продолжил Кристофер, решив не обращать внимания на ворчание старика. — Да, я сам предложил, потому что люблю риск, опасные ситуации и быстрые решения. Мне доводилось бывать в таких положениях, милорд, что другой на моём месте пропал бы, а я, как видите, жив и здоров. Опасность так приятна, — какой восторг: находится на краю гибели — и уцелеть! Если бы мы были вечными, если бы знали, что смерть не угрожает нам ежеминутно, какой пресной была бы наша жизнь. Именно смерть вносит в неё остроту, заставляет чувствовать, как прекрасно — или ужасно — наше существование, а без смерти оно было бы никаким. Кто любит жизнь, тот не боится смерти, но играет с ней — это самая захватывающая игра на свете! В этом есть что-то поэтическое, недаром все поэты склонны к такой игре. Творческое вдохновение должно питаться запредельными ощущениями.

— Вы, должно быть, выросли в благополучной семье, — лениво проговорил сэр Эмиас. — Я давно заметил, что юноши из благополучных семей охочи до приключений. Остроты не хватает, вы сказали? Наверное, вы правы. Но, убей меня Бог, я не пойму, какую остроту вы нашли в нынешнем эпизоде вашей службы. Перехитрить находящуюся под стражей, лишенную власти королеву и соблазнить её фрейлину, наивную девушку, — это, по-вашему, опасное приключение?

— Нет, конечно. Это просто проба сил и продвижение вверх по карьерной лестнице, — ответил Кристофер, по-прежнему не обращая внимания на иронию сэра Эмиаса. — Что поделаешь, женщины постоянно встречаются на нашем пути. Бывает, что от них многое зависит, бывает, что они многое знают, — надо уметь находить ключ к женскому сердцу. Как говорит сэр Френсис, агент, не умеющий расположить к себе женщину, — не агент. А насчёт крошки Бесс я вам так скажу: она хотела любви и она её получила. Полагаю, что теперь её будет, что вспомнить, — так же как и я буду вспоминать наши встречи с удовольствием. Не нужно изображать её жертвой: кроме того, что она была моей возлюбленной, она была моим другом и моим партнёром.

— Полагаю, она удивилась бы, что так много значила для вас, — флегматично заметил сэр Эмиас.

— Вернёмся к делу, милорд, — Кристофер начал терять терпение. — Итак, я должен ехать в Лондон...

— Поезжайте, я вас не держу.

— А вы обязаны строго соблюдать полученные вами инструкции.

— Благодарю за напоминание.

— А если в Лондоне решат, что королева Мария слишком опасна, то вы и тут должны исполнить инструкцию...

Сэр Эмиас встрепенулся, распрямился и метнул молниеносный взгляд на Кристофера.

— Вам это велел передать сэр Френсис?

— Не только он.

— Стало быть, мне следует рассматривать это как приказ?

— Некоторые приказы не пишутся на бумаге.

— Ну уж, нет! — решительно сказал сэр Эмиас. — Я не хочу быть козлом отпущения; я прожил долгую жизнь и знаю, что высоким властям ничего не стоит взвалить вину на маленького человека, — тем более трудно бывает дождаться от них благодарности. А мои потомки, как быть с ними? Я вовсе не желаю, чтобы мои внуки стыдились имени своего деда. Вы предлагаете мне позорное задание, сэр, которое обесчестит не только меня, но и весь мой род. К тому же, вы забываете, что я скоро предстану перед высшей властью, перед высшим судьёй. У меня много грехов и я не стану прибавлять к ним ещё один, — быть может, тяжелейший.

— Сэр Эмиас! Ваш отказ может поставить вас в неприятное положение, — произнёс Кристофер с угрозой в голосе. — Подумайте о спокойной старости, которую вы заслужили.

— Эх, молодой человек! Спокойную старость я, действительно, заслужил, — не дрогнул сэр Эмиас. — Ни вы, ни сэр Френсис, ни даже её величество королева Елизавета, — если она замешана в этом деле, — ни в силах что-либо изменить. Я закончу свои дни в домике под большими вязами, с тихой речкой, журчащей под пригорком. Дом давно построен, моя жена нянчит там наших внуков и дожидается, когда я присоединюсь к ней. Лишить меня спокойной старости нельзя, если я не совершу какого-нибудь преступления, — а я его не совершу, будьте уверены. А за невыполнение устного распоряжения меня можно отправить в отставку, не дать выходного пособия, причинить мне прочие мелкие неприятности, — что же, мой домик и тогда останется при мне. Я согласен уйти в отставку.

— Вопрос о вашей отставке не стоит, да и не мне это решать, — сказал Кристофер. — Но что мне передать в Лондоне?

Сэр Эмиас достал из сумки на поясе пузырёк с чернилами, бумагу и перо:

— Подождите немного. Я сам напишу в Лондон. Слушайте, — от вас у меня нет секретов, мой молодой друг: "Сердце мое преисполнено горечи, ибо, к великому моему сокрушению, я увидел день, когда мне предлагают свершить деяние, противное Богу и закону. Моя служба и жизнь в руках её величества, и я готов завтра же от них отказаться, если на то будет её воля, — но сохрани меня Бог пасть так низко, чтобы покрыть несмываемым позором весь мой род, согласившись пролить кровь без благословения закона и официального приказа. Надеюсь, мой всеподданнейший ответ будет принят с пониманием".

Отдайте это в Лондоне кому следует, а от себя можете добавить всё что вам угодно. Прощайте, сэр Кристофер.

— До свидания, сэр Эмиас, — возразил он. — Мы скоро свидимся.

— Не думаю. Ваша служба здесь окончена, моя тоже подходит к концу... Эй, люди, на конюшне! Оседлайте коня для молодого джентльмена; сэр Кристофер торопится.

Часть 5. Смертный приговор

По утрам в королевском парке копошились садовники, заканчивая последние летние работы и готовясь к осени. В этот ранний час обычно никто не мешал им, поэтому они с удивлением смотрели на молодую, хорошо одетую девушку, быстро идущую по аллеям. Некоторые узнавали в ней любимую фрейлину королевы и шептались, что у юной леди любовное приключение с одним из джентльменов, бывающих во дворце; некоторые даже видели, как влюблённые встречались у грота, построенного при недавней перепланировке парка.

Джейн действительно спешила на свидание с Энтони; она боялась, что придёт слишком рано, но он уже ждал её.

Она облегчённо вздохнула и на миг прижалась к его груди.

— У меня мало времени, через час начнётся утренний туалет королевы, — сказала Джейн. — Не лучше ли нам переменить место встреч? Во дворце есть удобные комнаты поблизости от покоев её величества, где можно посидеть в тепле и уюте. На улице становится холодно, идёт осень.

— Скоро всё переменится, — ответил он, целуя ей руки. — Наступают последние дни.

— Что вы имеете в виду? — не поняла Джейн.

— Что? То же, что и вы — осень на пороге, — беспечно проговорил Энтони. — Вы любите осень, моя дорогая?

— Я больше люблю лето.

— А я люблю осень. Какая необыкновенная пора — какие краски, какие запахи; как легко дышится и как хорошо думается! Осень пышнее лета, даже пышнее весны, но важнее всего, что это время итогов и время новых свершений; осень — самое волшебное время года.

— И это все перемены, на которые вы надеетесь?

— О, милая моя Джейн! Вам кажется, что этого мало? — рассмеялся Энтони. — Ладно, а если я скажу вам, что через неделю-другую ваш опекун приедет из-за границы? Эта новость более значительная? Ведь тогда я смогу, наконец, попросить вашей руки.

— Мой опекун вернётся? Вы не ошибаетесь? — с сомнением переспросила Джейн. — На днях её величество спрашивала о нём и отозвалась о моём опекуне неважно. Что ему делать в Англии, в таком случае?

— Елизавета спрашивала о вашем опекуне? — насторожился Энтони. — Она сама спросила или вы дали ей повод?

— Какая разница. По-моему, я заговорила о нём, — просто так, к слову, — а её величество сказала, что он ей никогда не нравился и она старалась держать его подальше от двора.

— Понятно, — кивнул Энтони. — А скажите, Джейн, сэр Френсис больше не говорил с вами? После того как вы имели с ним неприятную беседу в подвале, он больше не говорил с вами?

— Славу богу, нет. Если бы он еще раз позволил себе так говорить со мной, я пожаловалась бы королеве, — волнуясь, сказала она. — Мне до сих пор ужасно вспоминать этот подвал и сэра Френсиса.

— Да, он страшный человек, — согласился Энтони. — Но боюсь, Елизавета вам не поможет: сэр Френсис её верный пёс, которого она недолюбливает за свирепость, однако ценит за преданность и сообразительность. Не обманывайте себя, Джейн, она скорее вас выдаст сэру Френсису, чем защитит от него.

— Вы несправедливы к её величеству, Энтони. У неё чувствительное сердце, поверьте же мне! Как она переживала после ссоры с сэром Робертом, — спасибо, что вам удалось образумить его. Он стал внимательнее относиться к её величеству.

— Вот как? Значит, мои убеждения подействовали на него. Сейчас они живут в мире?

— Не совсем. Иногда между ними пробегает чёрная кошка, но в целом всё неплохо.

— Вы рассуждаете, как старая дама, прожившая в браке полвека, — улыбнулся Энтони. — Но возможно, сэр Френсис также говорил с сэром Робертом? Возможно, сэр Роберт принял к сведению и его слова?

— Если бы сэр Френсис дерзнул говорить с сэром Робертом на эту тему без ведома её величества, сэру Френсису не поздоровилось бы. Одно дело, когда вы, по-дружески, беседовали с сэром Робертом, а другое дело — сэр Френсис. Нет, не он не посмел бы, не сомневайтесь, — уверенно сказала Джейн.

— О, вы хорошо стали разбираться в хитросплетениях придворных отношений! Не обижайтесь, это комплимент, — в конце концов, вы фрейлина королевы и должны понимать, какие порядки существуют во дворце. А скажите мне ещё, Джейн, не упоминала ли Елизавета про королеву Марию? Не было ли каких-нибудь намёков или вопросов про неё?

— Почему вы спрашиваете об этом? — Джейн недоумённо посмотрела на Энтони.

— Из милосердия и сострадания, — ответил он со вздохом. — Известно ли вам, что Марии плохо живётся на положении не то пленницы, не то незваной гостьи? Не забывайте, что она королева, самая настоящая королева, — каково же ей вот уже двадцать лет угасать в богом забытом замке? Случайно я раздобыл её стихи, вот послушайте:

Чем стала я, зачем ещё дышу?

Я тело без души, я тень былого.

Носимая по воле вихря злого,

У жизни только смерти я прошу.

Мое упованье, Господь всеблагой!

Даруй мне свободу, будь кроток со мной.

Терзаясь в неволе, слабея от боли,

Я в мыслях с тобой.

Упав на колени, сквозь слёзы и стоны

Тебя о свободе молю, всеблагой.

— Очень трогательно, мне жаль Марию, — но что поделать? Господь устроил так, что наша правительница — Елизавета. Мы не можем ничего изменить, нам остаётся только молиться о бедной Марии, — сказала Джейн.

— А если можем изменить? — теперь уже Энтони внимательно смотрел на Джейн.

— Что изменить? Я опять вас не понимаю, — растерянно произнесла она.

— Снимаю шляпу перед королевой Елизаветой, — ей удалось вырастить целое поколение людей, которые считают, что порядки в нашей стране незыблемы и установлены Богом! Однако давайте поговорим о нас. Дорогая Джейн, скажите мне по совести, вы могли бы простить любимого человека, если бы он совершил поступок, двойственный с точки зрения морали?

— Как это — двойственный? Разве мораль может быть двойственной? — удивилась Джейн.

— Почему нет? Возьмите Ветхий Завет и Новый: в одном написано о воздаянии за грехи уже в этой жизни — "око за око и зуб за зуб" — и на тех, кто почитает Господа и служит ему, возложена прямая обязанность покарать нечестивцев; в другом призывается к всеобщему прощению — "любите врагов ваших... подставь левую щеку, если тебя ударили по правой" — и говорится, что только Бог имеет право на воздаяние и отмщенье. Как узнать, что за мораль подходит к определённым обстоятельствам — взять ли нам в руки карающий меч или дожидаться Божьего суда над преступником?

— О чём вы, Энтони? Вы сегодня решили загадывать мне загадки?

— Послушайте, моя милая Джейн, если бы вы точно знали, что некий человек является тираном, палачом, убийцей, что он принёс огромное горе людям и принесёт ещё большее, что его надо остановить для спасения тысячей жизней, — вы одобрили бы убийство этого человека?

— Нет, не одобрила бы, — твёрдо ответила Джейн.

— Но почему? Ведь сохраняя ему жизнь, вы умножили бы число его жертв?

— Разве для того чтобы прекратить убийства, надо убивать? Можно сделать так, чтобы убийца никогда не смог убить, тогда и убийства прекратятся.

— И как это сделать? — усмехнулся Энтони.

— Как?.. Я не знаю... Наверно, все добрые люди должны объединится против злых людей, — и против тиранов, и против убийц, и против других злодеев, — и не дать им совершать преступления. Добрых людей больше, чем злых, и они сильнее их, потому что добро сильнее зла.

— А пока мы будем ждать объединения добрых людей для борьбы со злом, смерть будет продолжать своё победное шествие; слёзы и кровь будут литься по-прежнему. Нет, моя дорогая Джейн, кто-то должен остановить зло уже сейчас, кто-то должен взять карающий меч и нанести удар возмездия, кто-то должен спасти невинные души, положив свою душу за них! — вскричал Энтони.

— Вы меня пугаете, — сказала Джейн. — Что вы задумали?

— Любимая моя, — Энтони не удержался и поцеловал её, — обещайте мне, что вы не будете строго судить меня, чтобы вы обо мне не узнали. О, если бы мир был устроен иначе, наше счастье было бы так близко, так возможно! Но мир жесток, и если нам не суждено быть рядом, вспомним, что есть мир совершеннее нашего:

Наш век — как капля из ковша,

Как кем-то брошенное слово.

Зачем же ждёшь венца земного,

Землей пленённая душа?

О чем мечтаешь, чуть дыша?

Зачем ты мучаешься снова?

Сними с очей своих оковы

И к небу обратись спеша.

Там свет, которого ты жаждешь,

Там отдых, о котором страждешь

Средь ежедневной суеты.

И — напряги воображенье -

Увидишь там отображенье

Здесь позабытой красоты.

Что-то у меня нехорошо на сердце... Нет, нет, не смотрите на меня с таким отчаянием, — так ерунда, пустые страхи... Мы встретимся, мы обязательно встретимся, — но простите меня, Джейн, и знайте, что я вас никогда не забуду.

— Господи, что вы говорите! Что с вами, Энтони, что вы задумали? Неужели... — она вдруг побледнела.

— Прощайте и простите, — Энтони зашагал к воротам парка.

— Энтони, Энтони! Постойте! — закричала ему вслед Джейн, но он будто не слышал её.

Садовники, работавшие неподалёку, с интересом наблюдали эту сцену.

— Энтони! — ещё раз позвала Джейн, но уже тише.

Когда он скрылся из виду, Джейн сказала себе:

— Нет, этого не может быть. Бог весть, что я напридумывала себе; он честный и благородный человек, а я дурная женщина, если такие мысли приходят мне в голову. Он вернётся, обязательно вернётся; завтра мы встретимся. Просто у него сегодня плохое настроение, с мужчинами это случается.

* * *

Елизавета одевалась для игры в мяч. Портные королевы пошили для неё платье нового фасона и Елизавета хотела поразить им сегодня придворных.

— Да, да, да, оно короткое, — посмеиваясь, говорила она своим изумлённым горничным, — оно не закрывает лодыжки. Но кто сказал, что платье для игр должно волочиться по полу? Думаю, что вид нижней части моих ног не очень-то смутит наших джентльменов, — но в любом случае, им придётся привыкнуть, потому что мне так удобнее. И никаких фижм — это платье свободного покроя, а на поясе мы стянем его ремнём.

— Мадам! — в ужасе вскричала главная хранительница гардероба. — Вы будете почти голая!

— Между прочим, в мяч играли ещё отцы церкви и монахи в монастырях. Во время игры они снимали рясы, оставаясь лишь в набедренных повязках, а то и вовсе нагими. А я не собираюсь раздеваться до исподнего, не пугайтесь, — ответила Елизавета, продолжая смеяться, а затем обратилась к Джейн: — Мой отец превосходно играл в мяч, несмотря на свою грузность. Залы для игры здесь, в Вестминстере, и в Хэмптон-корте построены им; он же разрешил мастерам, изготавливающим мячи и ракетки, основать собственную гильдию, которая существует у нас до сих пор. Мы превзошли даже французов в этом искусстве: наши мячи набиты хорошей кожей и шерстью, не содержат песок, мел, известь, отруби, опилки, мох, золу или землю, — а ракетки очень прочные и струны на них никогда не рвутся.

Но надо признать, что французы больше нашего привязаны к игре в мяч. Я слыхала, что в Париже есть больше двухсот залов для этого: есть залы, где играют люди из низших сословий, свой зал есть в университете, для студентов, — а во дворе Лувра построена открытая площадка для благородных джентльменов. Всех превзошел Франциск Первый, дед нынешнего короля Генриха Третьего, — он оборудовал на своей яхте роскошный зал для игры.

Французы называют игру в мяч "jeu de paume", что означает "игра ладонью". Вначале мяч, действительно, отбивали ладонью, потом появились биты, — ну, а теперь мы пользуемся ракетками. Поэтому сейчас во Франции больше распространено другое название: "тenez", будто бы означающее "вот вам, берите!". Якобы слуга, вводящий мяч в игру, выкрикивает именно эти слова на латыни, а во французской интерпретации они звучат как "тenez". Чушь! Где ты видела слуг, говорящих на латинском языке? Я утверждаю, что "тenez" — это искажённое древнегреческое "tennia" — "тесьма", то есть лента, через которую греки перебрасывали мяч при игре. Об этом пишет, например, Гораций, который советует тем, кому не нравятся римские игры, попробовать греческие, в том числе "tennia".

Но бог с ним, с названием! Пусть французы и ошибаются в его происхождении, но играют в "тenez" они очень хорошо, — и женщины часто лучше мужчин. Более века назад, в разгар Столетней войны, как раз в то время, когда Жанна из Арка так удачно выступила против наших войск, в Париже молодая и красивая женщина по имени Марго — опять Марго, заметь! — играла настолько блестяще, что с её темпом игры не могли сравниться лучшие из мужчин-игроков. Преклоняюсь перед француженками, хотя и люблю свой народ и свою страну!

— Нет, туфли дайте мне из мягкой замши и без каблука, — сказала Елизавета горничной, принесшей ей обувь. — Я мучаюсь с каблуками каждый раз, когда играю.

— Да, французы любят игру в мяч, — продолжала она разговор с Джейн. — Карл Девятый, старший брат короля Генриха, был неплохим игроком и называл "тenez" одним "из самых благородных, достойных и полезных для здоровья упражнений, которыми могут заниматься принцы, пэры и другие знатные особы". Кстати, он сказал это за год до того, как кровавые Гизы устроили, с его разрешения, страшную резню в Париже накануне католического праздника святого Варфоломея. Прекрасные родственники у моей кузины Марии: Гизы — её дядья и кузены по материнской линии, Карл — её деверь, брат первого мужа! — неожиданно воскликнула Елизавета. — А если вспомнить, к тому же, её свекровь Екатерину из рода Медичи, отравившую больше людей, чем чудовищный Александр Борджиа, то стоит ли удивляться, что такие родственники постоянно толкали и толкают Марию на преступления.

Джейн вздрогнула.

— Ваше величество, но Мария Шотландская уже столько лет находится под вашей опекой, — сказала она. — Разве она не искупила свою вину долгим затворничеством?

— Мою кузину держат под стражей для её же блага, — тут же ответила Елизавета. — Марию вечно вовлекают в какие-то заговоры. Кажется, злоумышленники должны были бы уже понять, что устраивать заговоры с участием моей кузины это всё равно что строить дом на болоте — обязательно провалится. Господи, — Мария и заговоры! Смешно. Что бы она ни затевала и что бы для нее ни затевали другие, заранее обречено на неудачу. Иногда я думаю, какая славная получилась бы пара, если бы Марию выдать замуж за моего Дадли, — улыбнулась королева. — Вот был бы союз двух неудачников, — впрочем, слишком опасный как для них самих, так и для окружающих!

Мария приносила несчастье всем, кому не повезло быть с ней рядом. Её первый муж умер, не прожив с ней одного года; второй муж был убит сразу после свидания с ней; третий муж потерпел полное поражение в войне со своими противниками, лишился состояния, уважения, чести и с позором покинул родину.

После смерти первого мужа Мария стала никому не нужна, и её попросту выгнали из Франции. О, я представляю, каким это было ударом для моей кузины, — как же, перед ней преклонялись, ей писали стихи, из-за неё дрались на поединках, — а потом прогнали прочь. Её, истинную королеву, в чьих жилах течёт кровь сорока поколений королей, имеющую права на половину Европы, такую красивую, утончённую, прекрасно воспитанную, образованную и умную — выставили вон за ненадобностью!

Приехав в свою Шотландию, она вообразила, что здесь-то покажет чего она стоит. Напрасно. До её приезда страна процветала, а своенравные шотландские лорды кое-как ладили между собой. Моя кузина перевернула всё вверх дном; желая создать великое государство, она подняла в нём разрушительную бурю гражданской войны, и через несколько лет Шотландия уже находилась на краю гибели. Второй муж Марии, Дандли, был ещё меньше пригоден для помощи в государственных делах, чем мой Дадли. Но Дадли, по крайней мере, джентльмен и ведёт себя достойно, а Дандли отличался грубостью и буйным нравом. Марии приходилось одновременно бороться со своими лордами и с ним, потому что он с редким постоянством предавал её, занимая их сторону. В конце концов, он так надоел шотландцам, что они его прикончили, — однако напрасно молва приписывает это убийство моей кузине. Мне нужно никаких доказательств, чтобы понять вздорность подобных слухов, — если бы Мария организовала этот заговор, Дандли остался бы жив, потому что покушение непременно закончилось бы провалом.

Третий муж познал на себе всю силу её неудачливости: весной того злосчастного года, когда граф Ботвелл женился на ней, он был самым влиятельным человеком в Шотландии, а летом ему не позавидовал бы последний нищий. За три месяца потерять все свои земли, замки, войско, сделаться таким жалким, что у победителей не хватило духу убить его — есть ли ещё в истории пример подобного невезения?

В результате мне пришлось дать моей кузине убежище в Англии, а потом улаживать дела в Шотландии, — и все лорды этой страны, даже немногочисленные друзья Марии, в один голос просили меня, чтобы я, не дай бог, не позволила ей вернуться домой. Да что, лорды, — её собственный сын Яков отрёкся от матери! Он заключил со мной соглашение, в котором сказано, что Мария не должна возвращаться на родину. Несмотря на свой молодой возраст, Яков теперь успешно правит Шотландией, где постепенно забывают кошмары, связанные с Марией.

— Украшений не надо, они будут мне мешать, — распорядилась Елизавета, обращаясь к вошедшему в комнату хранителю драгоценностей. — Маленькие серьги с сапфирами под цвет глаз, пару золотых колец с финифтью, — и достаточно.

— Рассуди сама, дорогая Дженни, — повернулась она к фрейлине, — неужели я не была милостива к Марии? Двадцать лет я охраняю её от всяческих бед, трачу на её содержание пятьдесят два фунта в неделю, и это не считая расходов на охрану! А во сколько мне обходятся волнения, которые она мне причиняет: сэр Уильям и сэр Френсис мне все уши прожужжали, что Мария опасна, что за ней стоят влиятельные лица в Европе, желая использовать мою кузину в своих интересах, — а сейчас, когда мы готовимся воевать с Филиппом, её могут сделать знаменем испанского вторжения в Англию.

Что мне делать с Марией, я не знаю. Королевой ей уже никогда и нигде не быть, — и это хорошо для всех, — однако сама она по-прежнему считает себя королевой. Просто наказание иметь такую родственницу! Это мой крест, который мне нести всю оставшуюся жизнь; меня нужно пожалеть, а не Марию... А почему ты спросила о ней?

— Я случайно услышала стихи, которые она написала. Очень трогательные, — ответила Джейн, покраснев. — Она молит Бога освободить её от земного существования и вверяет Ему свою душу

— Вот как? — Елизавета взглянула на Джейн. — Что же, все мы в руках Господа, и моей кузине следовало бы почаще вспоминать об этом. А молить Его о смерти — это грех. Надо смиренно сносить испытания, которые Он нам посылает. Её гордыня и здесь проявляет себя, Мария восстает против Бога. По её мнению, он тоже обращается с ней неподобающим образом, забывая, что она королева. Нет, она неисправима, — не знаю, что с ней делать!.

— Пожалуй, я готова, — сказала Елизавета, посмотревшись в зеркало. — Можно идти играть в мяч; уверена, что ни на одной из придворных дам не будет такого платья.

* * *

В окружении своей свиты королева шла по дворцовым коридорам. Настроение её величества было великолепным, она шутила, смеялась и обменивалась шутками со своими приближенными. Платье Елизаветы произвело надлежащее впечатление, — вначале придворные остолбенели, потом переглянулись, а после начали хвалить её непревзойдённый вкус. Однако на всём пути в зал для игры в мяч они продолжали искоса поглядывать на это платье, пожимать плечами и многозначительно поднимать брови. Дамы в то же время кляли себя за то, что отстали от моды, и внимательно изучали фасон платья Елизаветы, чтобы пошить по нему свои наряды для следующей игры.

Перед самым входом в зал Елизавету дожидался сэр Френсис. Увидев платье королевы, он тоже изумлённо уставился на него и не сразу приветствовал её величество.

— Вам нравится, милорд? — задорно спросила королева, расправляя платье.

— М-да, наверное, — промычал сэр Френсис. — Я не знаток женской моды, ваше величество.

— Вы хотели сыграть с нами в мяч? — продолжая улыбаться, сказала Елизавета.

— У меня нет времени на такие забавы, — отрезал сэр Френсис. — Мне необходимо переговорить с вами.

— Как, прямо сейчас? Неужели нельзя отложить до вечера, а лучше всего — до завтра? — Елизавета не теряла хорошего расположения духа. — Что такое могло случиться? Надеюсь, испанцы не высадились на нашем берегу?

— Нет, мадам, но у меня чрезвычайно важное дело, которое не терпит отлагательства, — сурово проговорил сэр Френсис.

— Кто-то из великих литераторов сказал, что около каждого счастливого человека надо поставить сторожа с колокольчиком, чтобы не дать забыть о несчастиях других людей. Вы, милорд, тот самый сторож, приставленный ко мне, — со вздохом произнесла Елизавета.

— Как вам будет угодно, мадам, — пробурчал сэр Френсис.

— О боже, что за напасть быть королевой! Ладно, пройдёмте во флигель... Господа, я оставлю вас на короткое время, — прибавила она, обращаясь к придворным.

Войдя в комнату, Елизавета не стала садиться, подчёркивая этим, что разговор должен быть недолгим. Однако сэр Френсис не торопился: он достал из своей поясной сумки две бумаги, — меньшая из них была сложена в несколько раз, большая свёрнута в рулон, — и принялся тщательно распрямлять их.

— Может быть, вы уже начнёте, милорд? — спросила Елизавета.

— Минуту, — отвечал сэр Френсис, продолжая распрямлять бумаги, и лишь когда закончил, посмотрел на королеву и сказал: — Дело чрезвычайной важности. Мы раскрыли опаснейший заговор, который имел целью отнять власть и жизнь у вашего величества.

— А я подумала, что у вас действительно серьёзное дело, — протянула Елизавета, желая уязвить его. — А у вас просто очередной заговор. Опять несколько фанатиков или испанских агентов хотели взять штурмом дворец, перебить всю стражу, уничтожить моих министров, а затем и меня? Или на этот раз они собирались взорвать Вестминстер? А, возможно, прорыть подкоп из пригородов Лондона прямо в мою спальню? Я не преуменьшаю опасность, сэр Френсис?

— Фанатики и испанские агенты собирались захватить вас во дворце и лишить жизни, — ответил он, не замечая её ироничного тона.

— Боже, как скучно! Никакой выдумки. И стоило ради этого мешать мне развлекаться? — продолжала подтрунивать над ним Елизавета.

— Ваше величество недооценивает значения этого заговора. Во-первых, он непосредственно связан с подготовкой испанцами войны против нас. Во-вторых, в нём замешана Мария Стюарт.

— Ну, это становится нашей традицией! Не будь у нас Марии с её заговорами, Англия определённо что-то потеряла бы. Я только что разговаривала со своей фрейлиной об этом, — и вот, пожалуйста, подтверждение! — рассмеялась Елизавета.

— Вы говорили со своей фрейлиной об этом? С которой из них? Я полагаю, что это была леди Джейн?

— Как вы проницательны, милорд! Как вы догадливы! Сразу видно, что вы начальник секретной королевской службы, — не унималась Елизавета.

— Догадаться не сложно, — сказал сэр Френсис, ничуть не задетый её замечанием. — Главой заговора является некий сэр Энтони, жених этой юной леди, а сама она оказала нам помощь в раскрытии планов заговорщиков.

Улыбка сбежала с лица Елизаветы.

— Уж не хотите ли вы сказать, что Джейн работает на вас? — спросила королева.

— Нет, мадам, она помогала нам, но не более того. Ваша фрейлина по своей наивности даже не подозревала, в какие события оказалась вовлечена. Её мнимый жених использовал доверчивость леди Джейн в своих интересах.

— Значит, здесь не было предательства? — с облегчением заключила Елизавета. — Слава Богу! Как говорил некий великий литератор, "предатели могут кому-то нравиться, но предательство не нравится никому". Однако бедняжка Джейн любила своего Энтони, — каково ей будет узнать, что он государственный преступник и должен понести заслуженную кару.

— Ваше величество, в данном случае важны не судьба этого негодяя Энтони и не переживания леди Джейн, — недовольно поморщился сэр Френсис, — важно участие в заговоре Марии Шотландской. Я докладывал вашему величеству, что испанцы обязательно постараются нанести удар нам в спину и их орудием будет Мария Стюарт. Сколько можно жить на пороховой бочке, не пора ли привлечь Марию к ответственности?

— У вас есть доказательства её участия в этом заговоре? — спросила Елизавета.

— Конечно. Я не стал бы обвинять бездоказательно. Два часа назад все участники заговора арестованы, а ещё нам удалось перехватить послание Марии Стюарт к ним, — сэр Френсис подал королеве маленький листок бумаги.

— "Сэр Энтони! Приступайте к осуществлению вашего плана. Верю, что Бог поможет вам, потому что вы выступаете за правое дело. Если понадобятся крайние меры, не останавливайтесь перед ними. Убейте Елизавету, если нельзя по-другому. Зверь, вышедший из бездны, должен быть сражён. Если это случится, вызволите меня из замка до того, как вести из Лондона дойдут сюда. Мария, королева", — прочитала Елизавета и сказала с усмешкой. — Да, это написано моей кузиной, — и когда она уймется? Что же, ещё один заговор, ещё одна неудача. Возьмите эту бумажку и приобщите её к своему архиву, милорд, — сколько там уже набралось таких!

— Ваше величество, вы с ума сошли? — не сдержался сэр Френсис. — Если вы не цените свою жизнь, подумайте об Англии. Это дело нельзя положить в архив, ему надо дать законный ход.

— Вы, как всегда, очень любезны, милорд, — ответила Елизавета, не позволяя раздражению овладеть собой. — Однако с ума сошли вы, а не я. Если дать делу законный ход, это будет означать смертный приговор для Марии.

— Вы сами говорили, что нужны веские причины, "дабы перетянуть на чаше весов правосудия святость рождения и звания" шотландской королевы. Я точно запомнил ваши слова. Теперь веские причины есть, — не отступал сэр Френсис.

— Вы змей-искуситель, сэр Френсис, — сказала Елизавета. — Вы считаете, что я не хочу избавиться от своей взбалмошной кузины? Вы полагаете, что мне не надоели заговоры Марии? Вы думаете, мне нравится выделять из казны бешеные деньги на её содержание? Я борюсь с собой, а вы меня искушаете.

— Не старайтесь побороть себя, если не хотите остаться в проигравших, — так говорил ваш отец, король Генрих.

— Перестаньте! Мой отец не был святым человеком, и вы это отлично знаете! — воскликнула королева. — В конце концов, ваше предложение вредно с политической точки зрения. Вы хотите поставить закон над монаршей волей, а монарха, как обычного смертного, предать суду. Вы понимаете, к чему это может привести? Достаточно один раз показать, что святость власти ничего не стоит; достаточно позволить одну-единственную вольность в отношении народа к государю; достаточно посеять одно зёрнышко сомнения в неприкосновенности личности правителя, — и королевство зашатается. Если бы я даже ненавидела Марию во стократ сильнее, чем ненавижу её, я всё равно не согласилась бы на её казнь... Возьмите же, говорю вам эту бумажку, и спрячьте её в архив.

— Эту бумагу тоже приобщить к архивным делам? — спросил сэр Френсис, принимая от королевы первое письмо и показывая ей второе. — Мы изъяли это послание при обыске у самой Марии.

— Вы и её уже обыскали? — удивилась Елизавета. — Всего два часа назад вы арестовали заговорщиков в Лондоне, а уже успели обыскать мою кузину в её замке и даже привезти мне это письмо? Как вы успели? Если бы ваши люди летали по воздуху, подобно птицам, то и тогда они не смогли бы преодолеть за такое короткое время путь от Лондона до замка и обратно.

— Мадам, ваша секретная служба создана именно для того чтобы всюду поспевать и раскрывать преступления прежде, чем они свершатся, — внушительно проговорил сэр Френсис. — Мария Стюарт обыскана и помещена под крепкий караул. В её шкатулке мы обнаружили вот это письмо. Кроме меня, ни один человек не прочёл его, можете не сомневаться.

— Благодарю вас за деликатность, милорд, — это так не похоже на вас, — сказала Елизавета, углубляясь в чтение.

Строчки письма замелькали у неё перед глазами: "Сэр Роберт! Я получила ваше послание и благодарна вам за него... Я понимаю, как плохо вам приходится при дворе Елизаветы, среди низких и подлых людей, которыми она себя окружила. Эта королева способна править только негодяями, ворами, обманщиками, злодеями, а поставь Елизавету средь честных людей, как её тотчас прогнали бы прочь... Я знаю, как опротивела вам Елизавета. Старуха, которая должна класть три слоя пудры на лицо, завешивающая драгоценностями дряблую кожу своей шеи, нечистоплотная и дурно пахнущая... Я понимаю, какое омерзение вы испытываете, когда она силком тащит вас в постель, в которой побывало половина мужчин её двора... У неё уже отходят крови, а она всё ещё хочет казаться юной девушкой, — как противно! Я знаю, как нелегко вам выдержать её капризы, перемены настроения, раздражительность и слезливость, вспыльчивость и грубость. Особенности её возраста дополняются издержками вульгарного воспитания и непереносимого характера, отсутствием порядочности, бессердечностью и беспредельным себялюбием... Она ослеплена гордыней и тщеславием; придворные лгуны постоянно убеждают Елизавету в неотразимости её чар, но знала бы она, как над ней потешаются за глаза! А при дворах Европы нет более забавной темы для рассказа, чем пошлое жеманство молодящейся английской королевы... Мужайтесь, мой друг, скоро всё изменится и я смогу лично выразить вам свою признательность. Мария".

Елизавета подняла глаза на сэра Френсиса, и он невольно отступил на шаг назад.

— Это фальшивка? Письмо ей подбросили? — голос королевы был неестественно спокоен, но взгляд ужасен.

— Вы же знаете почерк вашей кузины, — прохрипел сэр Френсис, у которого вдруг перехватило горло.

— Тогда почему вы не доложили мне, что сэр Роберт писал Марии?

— К сожалению, нам не удалось вовремя выяснить это, потому что...

— Я прикажу вас четвертовать! — пронзительно закричала королева. — Это измена! Вы предали меня!

— Ваше величество...

— Молчите! Завтра же вы взойдёте на плаху, и палач будет рубить вам руки и ноги!

— Ваше величество!

Елизавета резко отвернулась от него и подошла к окну. Её плечи тряслись, она лихорадочно повторяла:

— Господи, за что, господи! Он мне изменил! И с кем, — с Марией! Она пишет обо мне такое ему, — ему, которого я люблю, — ведь я люблю его! Господи, да есть ли справедливость на этом свете?! За что они так поступили со мной, что я им сделала? Господи, боже великий, почему ты не покарал изменников? Господи, ты должен был их покарать!

— А ты, Мария, — яростно выкрикнула Елизавета через мгновение, — ты подлейшая из тварей, ты ответила мне злом за добро! Слишком долго я прощала тебе, — и вот она, твоя благодарность! Ты не смогла победить меня в сражении за королевство и тогда ты решила уничтожить меня как женщину, — ты опозорила и раздавила меня. Как я могу быть королевой после этого? Где найти мне опору, как уважать себя? Только твоя смерть теперь вернёт меня к жизни; твоя смерть — моя жизнь! Ну, так не жди от меня пощады, — ты сама подписала себе смертный приговор!

Сэр Френсис застыл посреди комнаты, как соляной столб. Елизавета взглянула на него, её глаза бешено блистали.

— Соберите Ближний Королевский Совет! — приказала она и выбежала из комнаты.

* * *

С перекошенным лицом Елизавета быстро шла по длинным коридорам дворца, и все кто встречался на её пути, испуганно шарахались в сторону. Гвардейцы, нёсшие стражу около покоев сэра Роберта, не узнали королеву и преградили ей дорогу.

— Вон! — крикнула Елизавета, и гвардейцы отпрянули прочь.

Сэр Роберт заканчивал последние приготовления для того чтобы пойти играть в мяч. Возле кресла, в котором он сидел, суетились слуги и парикмахер; услышав крик королевы, они замерли и уставились на дверь.

— Идите, идите! — замахал на них сэр Роберт, и они выскочили в задний коридор в тот же момент, когда королева вошла из переднего.

— Мадам, я должен извиниться за своё опоздание, — сказал сэр Роберт, встав с кресла и поклонившись. — Проклятый парикмахер отрезал мне целый локон волос. Простите меня, но не мог же я появиться на людях в таком виде, не рискуя вызвать всеобщий смех. Пришлось делать завивку, чтобы скрыть проплешину. А у вас очаровательное платье, мадам, оригинальное и очень вам идёт...

— Ты писал Марии? — перебила его Елизавета.

— Какой Марии?

— Ты писал разным Мариям? Я спрашиваю о моей кузине, Марии Стюарт.

Сэр Роберт растерялся.

— Нет, — ответил он после короткой паузы.

— Лжёшь! — закричала Елизавета. — Ты писал ей!

— А, вспомнил! Вы, наверно, говорите о том письме, в котором я известил её, что служу исключительно вам? — поспешно произнёс сэр Роберт. — Меня заставляли поклясться ей в своей преданности, но я категорически отказался сделать это.

— Читай! — королева швырнула письмо Марии ему в лицо.

Сэр Роберт успел подхватить бумагу. Искоса поглядывая на Елизавету, он принялся читать. Вскоре письмо задрожало в его руках, а сам он смертельно побледнел.

— Боже мой! — вырвалось у него. — Клянусь, я ничего подобного ей не писал! Если бы моё письмо сохранилось, вы бы сами убедились. Клянусь!

— Мерзавец! Как ты посмел писать ей! — возопила Елизавета. — Как ты посмел общаться с этой гадиной! Ты обсуждал с ней меня!

— Нет же, нет! Клянусь, в моём письме была всего одна строчка! — с отчаянием воскликнул сэр Роберт. — Одна строчка о моей преданности вам!

— Негодяй! Ты отправлял ей письма, у вас была налажена переписка, ты предал меня! — ещё громче закричала Елизавета. — Я вытащила тебя из грязи, а тебя надо было втоптать в грязь! Что ты собой представляешь, — ты, пустое место, безвольная тряпка, самовлюблённый осёл! Чем ты был без меня, кто бы тебя заметил? Ты виден лишь в лучах моей славы, ты согрет моим теплом, — и ты плюёшь на солнце, которое тебя греет, безмозглый дурак?! Твоя глупость превосходит твою мерзость, подлец!

— Ваше величество, но послушайте, я клянусь...

— Молчи! — закричала Елизавета так, что зазвенели подвески на люстрах и подсвечниках. — Ты подленько хихикал за моей спиной, потирая свои мерзкие ручонки, уже представляя, как будешь стоять у трона Марии, — гнусной шлюхи, погубившей всех своих мужей! Не дождётесь этого! Ты забыл, чья я дочь: я сама воткну ваши отрубленные головы на кол, — твою и её, рядом! Вам будет хорошо вместе. Но сперва у тебя переломают кости, вытащат жилы, сдерут кожу с живого! Я придумаю для тебя такие пытки, что московский царь Иван перевернётся в своём гробу. О, с какой радостью я буду смотреть на твои муки, с каким восторгом слушать твои стоны! Твоя казнь станет самым лучшим зрелищем в моей жизни.

— Ваше величество, казните меня, но... — пытался вставить потрясённый сэр Роберт.

— Молчи! — на лице королевы проступили красные пятна, видные даже сквозь густой слой пудры. — С этой крысой, всюду роющей свои кривые ходы и кусающей людей, ты говорил обо мне; вы насмехались надо мной, вы называли меня последними словами! Как две грязные сплетницы, вы собрали всё самое отвратительное и пошлое, что могла сочинить обо мне чернь; вы дополнили это собственными болезненными выдумками, вы не пропустили ни одного пятнышка на моём белье, чтобы ни придать ему отвратительный смысл. Вы хотели унизить меня, но показали свою уродливую сущность; я смеюсь над вами, я презираю вас!

— Ваше величество! — вскричал сэр Роберт, которого колотила крупная дрожь.

— Молчать! Свинья, скотина, мразь! — Елизавета вдруг принялась наотмашь бить его по лицу. — Я тебя научу, как уважать королеву! Ты запомнишь, каково изменять мне! Ты позабудешь, что такое предательство!

У сэра Роберта хлынула кровь из носа и разбитой губы.

— Ваше величество, — всхлипнул он, даже не пытаясь укрыться от ударов.

— Негодяй, негодяй, негодяй! — прокричала Елизавета и упала с рыданиями на кресло.

— Ваше величество, — сэр Роберт встал перед ней на колени, — простите меня, умоляю вас, простите! Я виноват перед вами, — да, я глупец, я болван, я идиот, — но я не предатель! Я не знаю, как получилось с этим письмом к Марии, я не понимаю, почему она написала мне такой ответ, — я люблю вас, и всегда любил! Будь она проклята, эта Мария, раз доставила вам страдание, — я проклинаю её, слышите! Я ваш и только ваш с той минуты, когда вас увидел и до самой смерти; для меня нет в мире другой женщины, чем вы.

Елизавета продолжала плакать. Сэр Роберт всё так же стоял на коленях, не смея вытереть кровь, капающую на его на роскошное жабо с фламандскими кружевами.

— Возьмите, — сказала, наконец, королева, вытерев слёзы и подавая платок ему. — У вас губа распухла и нос тоже... Пусть это будет вам уроком.

— Благодарю вас, мадам, — обрадовано ответил сэр Роберт, поднимаясь с пола. — Разрешите, я налью вам вина?

Елизавета кивнула. Посмотрев на себя в зеркало, она досадливо поморщилась и стала пудриться, используя туалетные принадлежности сэра Роберта.

— Как же это могло случиться с вашим письмом? — спросила она через несколько минут. — Как вы могли написать Марии и почему не признались мне в этом?

— Видимо, сам дьявол сыграл со мной злую шутку. Поверите ли, я ни за что на свете не написал бы это проклятое письмо, но он так и вился вокруг меня, — а я, к тому же, был пьян, — с тяжёлым вздохом признался сэр Роберт.

— Кто вился вокруг вас? Дьявол? — взглянула на него Елизавета.

— Нет, мадам, этот... как его... Энтони. Втёрся в доверие, назвался другом детства, а я и на дыбе скажу, что не знал его прежде.

— Что же, всё-таки, вы написали в своём письме?

— Одну строчку, мадам, всего одну строчку! О том, что я служу вам и буду служить впредь, — горячо проговорил сэр Роберт, прижав руку к сердцу.

— Да? — Елизавета недоверчиво смотрела на него.

— Клянусь вам, мадам! Клянусь спасением своей души, райским блаженством, божьим судом! — он не отвёл глаз, выдержав её взгляд.

— А зачем Энтони нужно было такое письмо от вас? Не кажется вам, что это странно?

— Спросите у него, я плохо разбираюсь в политике.

— Это уж точно, — пробормотала про себя Елизавета, а вслух сказала: — Энтони спросят, можете не сомневаться: сэр Френсис умеет развязывать языки. Но предупреждаю вас, милорд, — если окажется, что вы меня обманули, вы тоже прямиком пойдёте в гости к сэру Френсису.

— Лишь бы этот Энтони не оклеветал меня, он такой каналья, — встревожился сэр Роберт.

— Сэр Френсис разберётся. Судя по ответному письму Марии, вы, в самом деле, ничего не писали ей обо мне...

— Клянусь!

— Наверно, я погорячилась: вы не столь виноваты, как я вначале подумала. Я замолвлю за вас словечко перед сэром Френсисом, — Елизавета слегка улыбнулась. — Теперь-то я понимаю, что это Мария решила поймать вас в свои сети, пользуясь вашей детской простотой и наивностью. Она полностью раскрыла себя, и у нас теперь есть достаточно доказательств, чтобы предать её суду. Пусть суд объективно и беспристрастно рассмотрит преступления Марии и воздаст ей по заслугам... Вам её не жалко?

— Упаси господи! — воскликнул сэр Роберт. — Если бы я входил в Верховный суд, я потребовал бы казнить Марию.

— Ну, это не нам решать, мы же с вами не судьи, — возразила Елизавета — Пускай приговор ей вынесут наши знатоки законов; доказательства есть. Кстати, о доказательствах... Разожгите камин, милорд, я хочу сжечь это мерзкое письмо. Никто не увидит его больше — не было этого письма, никогда не было!..

Глядя, как лист бумаги в огне съёжился, почернел и рассыпался в прах, Елизавета сказала:

— Я собиралась дать вам титул графа Эссекса и вы его получите. Но запомните, в первый и в последний раз я прощаю вас. Если вы когда-нибудь ещё измените мне, я выполню своё обещание — ваша красивая голова скатится под топором палача.

— Я не изменял и не изменю вам, — торжественно произнёс он. — Но если такое случится, я сам буду молить вас о смерти.

— Запомните это, — повторила Елизавета.

* * *

Члены Королевского Совета ждали её величество более двух часов. Она вошла в зал, одетая в строгое тёмное платье; лицо королевы было похоже на маску, неподвижную и бесстрастную. Усевшись на обитое шёлком кресло, что стояло под королевским гербом с переплетёнными алой и белой розами, Елизавета дала знак сэру Уильяму начать заседание.

— Ваше величество! Милорды! Государственное дело особой важности, которое мы сегодня разбираем, чудовищно по сути и могло иметь гибельные последствия для нашей страны. Благодаря верному слуге её величества сэру Френсису, — сэр Уильям отвесил ему поклон, — раскрыт заговор, имеющий целью лишить её величество королеву Елизавету престола и жизни.

Среди членов Совета раздался возмущённый гул.

— Милорды! Некий человек по имени Энтони, собрав шайку злодеев, намеревался убить королеву. Он и его сообщники схвачены, и судьям предстоит вынести приговор этим преступникам. Здесь, я полагаю, вопросов не возникнет: в качестве доказательства мы представим суду бумаги Энтони, из которых неопровержимо следует наличие заговора против её величества и намерение убить её.

— Заговорщики уже сознались во всём, — подал голос сэр Френсис. — Их показания записаны и тоже могут быть приобщены к делу.

— Вот как? Сэр Френсис, вы славно работаете во имя нашего государства!

— Благодарю вас, милорд, — отозвался сэр Френсис.

— Однако, как выяснилось, в заговоре замешана особа, весьма известная нам, и неоднократно замышлявшая зло против её величества, но дотоле неприкосновенная по причине своего высокого положения. Я говорю о Марии Стюарт, королеве Шотландской, которая была организатором этого заговора, и тому тоже есть доказательства, — а именно собственноручное письмо Марии Шотландской к вышеуказанному Энтони, где содержится открытый призыв убить её величество Елизавету. Вот это письмо, милорды. Здесь написано в числе прочего: "Сэр Энтони! Приступайте к осуществлению вашего плана. Убейте Елизавету, если нельзя по-другому". Подпись: "Мария, королева".

— Какое злодейство! Нельзя спускать! Наказания, наказания! — послышались голоса в зале.

— Милорды, я понимаю ваши чувства и должен сообщить, что их разделяют достопочтенные джентльмены из парламента, — продолжал сэр Уильям, а королева бросила на него изумлённый взгляд. — Не дожидаясь окончания следствия, на основании имеющихся фактов, они составили петицию на имя королевы. Разрешите огласить, ваше величество, — склонился он перед Елизаветой, — нижайшую просьбу ваших парламентариев?

Королева кивнула.

— "Во имя религии, нами исповедуемой, во имя безопасности священной особы королевы и блага государства всеподданнейше просим скорейшего распоряжения вашего величества о том, чтобы вынесли приговор королеве Шотландской, а также требуем, поскольку это единственное известное нам средство обеспечить безопасность вашего величества, справедливой неотложной казни названной королевы", — зачитал сэр Уильям.

— Поблагодарите господ из парламента за их верную службу Англии и королеве, — сказала Елизавета, — но мы пока не дадим им ответа. В этом деле всё должно быть безупречно, потому что если найдутся какие-нибудь ошибки, виновата буду я. Мы, государи, стоим как бы на подмостках истории, не защищенные от взглядов и любопытства всего мира. Малейшее пятнышко на нашем одеянии бросается в глаза, малейший изъян в наших делах сразу же заметен, и нам должно особенно пристально следить за тем, чтобы наши поступки всегда были честны и справедливы.

— Запишите это слово в слово, господин секретарь, — громко прошептал сэр Уильям. — Ваше величество, — продолжал он, — мы разделяем ваши чувства, мы глубоко ценим ваше стремление всегда и во всём придерживаться принципов справедливости, мы восхищаемся вашим благородством. Но, ваше величество, мы должны, тем не менее, принять, руководствуясь вашими указаниями, какое-то определенное решение сегодня. Считаете ли вы, что Мария Шотландская заслуживает смерти? Ваше величество, народ, потрясенный её злодеяниями, благодарит Господа за ваше чудесное спасение и ждёт справедливого возмездия для преступницы.

— Я также смиренно благодарю Бога, ниспославшего мне чудесное спасение, — ответила королева. — Однако хоть жизнь моя и подверглась жестокой опасности, больше всего, признаюсь, меня огорчило, что особа моего пола, равная мне по сану и рождению, к тому же близкая мне родственница, виновна в столь тяжких преступлениях.

— О, как мы понимаем вас, ваше величество! — воскликнул сэр Уильям.

— Я ещё не закончила, милорд... Но даже и теперь, когда дело зашло так далеко, я охотно простила бы Марию Стюарт, если бы она принесла полную повинность и никто бы от ее имени не стал больше предъявлять ко мне никаких претензий; от этого зависит не только моя жизнь, но безопасность и благополучие моего государства. Ибо только ради моего народа я дорожу ещё жизнью.

— Немедленно запишите это, господин секретарь, — вновь прошептал сэр Уильям. — Однако, ваше величество, — продолжил он, — разве не справедливо вынести приговор преступнице, покушавшейся на самое святое, что есть в Англии, — на вашу жизнь? Милорды, — обратился он к членам Совета, — выскажите своё мнение по этому поводу.

— Смерть! Смерть! Смертный приговор! — раздались крики. — Приговорить к смерти!

— Есть ли среди нас такие, кто не согласен с этим? — спросил сэр Уильям.

— Нет, — ответили ему, — это общее мнение.

— Ваше величество, — обратился он к королеве, — Королевский Совет нижайше просит вас направить дело в Верховный суд для вынесения смертного приговора Марии Шотландской. Если вы не сделаете этого, нельзя поручиться за вашу жизнь и безопасность ваших подданных.

Королева молчала. В зале установилась гробовая тишина.

— Вы удивляетесь, что я молчу? — произнесла Елизавета после очень долгой паузы. — Я сегодня в большем затруднении, чем когда-либо. Говорить и жаловаться было бы с моей стороны лицемерием, молчать — значило бы не отдать должного вашему рвению. Вас, разумеется, удивит мое недовольство, но, признаться, я лелеяла надежду, что будет найден какой-то иной выход для того, чтобы обеспечить вашу безопасность и мое благополучие. Поскольку же установлено, что мою безопасность нельзя обеспечить иначе, как ценой жизни Марии Стюарт, мне бесконечно грустно, ибо я, оказавшая милость стольким мятежникам, молчаливо прошедшая мимо стольких предательств, должна выказать жестокость в отношении моей собственной кузины.

— Мы восхищены вашим благородство, ваше величество, — повторил сэр Уильям, — мы знаем, что вы добры и милостивы, но опасность, исходящая от Марии Шотландской, именно потому так велика, что Мария ваша родственница.

— Увы, вы правы, милорд, — вздохнула Елизавета. — И всё же, я хочу дать Марии Стюарт последнюю возможность спастись. Как я уже сказала, если Мария принесёт мне полную повинность, если напишет покаянное письмо, я пощажу её. Такова моя воля! — повысила голос королева, перекрывая шум. — Я не оспариваю вашего мнения, мне понятны ваши доводы, я только прошу вас, милорды: примите мою благодарность, простите мне мои сомнения и не обижайтесь на этот мой ответ без ответа.

Елизавета подняла и пошла к выходу. Когда она покинула зал, шум поднялся с новой силой; сэр Уильям поманил к себе сэра Френсиса и прошептал ему:

— Что же это такое? Неужели опять сорвалось? Что же дальше?

— Нет, с Марией Шотландской покончено, — ответил сэр Френсис, жутковато улыбаясь. — Что будет дальше? Мария не покается, Елизавета не простит. Считайте, что Марии больше нет, — дело сделано.

Эпилог

— Дженни, прочти мне описание казни Марии, — попросила Елизавета. — Боюсь, что при первом чтении я упустила некоторые подробности.

Джейн развернула свиток, поднесла его к свечам и принялась читать:

— "Прежде всего, Мария Шотландская написала письмо её величеству королеве Елизавете"...

— Да, вот это письмо, — перебила её Елизавета и, в свою очередь, прочитала: — "Мадам, я от всего сердца благодарю Создателя за то, что он с помощью ваших происков соблаговолил избавить меня от тягот томительного странствия, каким стала для меня жизнь. А потому я и не молю вас продлить её, достаточно я вкусила её горечь. Я только прошу (вас, а не кого иного, так как знаю, что от ваших министров, людей, занимающих самые высокие посты в Англии, мне нечего ждать милости) исполнить следующие мои просьбы: прежде всего я прошу, чтобы это тело, когда враги вдосталь упьются моей невинной кровью, было доставлено преданными слугами куда-нибудь на клочок освящённой земли и там погребено — лучше всего во Францию, где покоятся останки возлюбленной моей матери, королевы; там это бедное тело, нигде не знавшее покоя, доколе нерасторжимые узы связывали его с душой, освободившись, найдет успокоение... И наконец, прошу, чтобы слугам, верой и правдой служившим мне среди стольких испытаний и невзгод, было дозволено удалиться куда им вздумается и там беспрепятственно существовать на те крохи, какими сможет вознаградить их моя бедность. Ваша сестра Мария, королева". — Она будет похоронена в Англии, — сказала Елизавета. — Незачем вести её останки на континент, — не хватало ещё, чтобы там им поклонялись как святым мощам... Продолжай, Дженни.

Джейн читала дальше:

— "Исходя из просьбы королевы Марии, её фрейлина по имени Бесс была с ней до самого конца. Фрейлина плакала и молила королеву о прощении за какую-то страшную вину перед ней; Мария утешала её, как могла.

Следует отметить, что королева вела себя с большим достоинством. Накануне своего последнего дня она платье за платьем перебрала весь свой гардероб, изволив шутить при этом: "Что сейчас одевают на собственную казнь? Что предписывает нам мода в этом случае?". Королева выбрала платье из темно-коричневого бархата, отделанное куньим мехом, со стоячим белым воротником и пышно ниспадающими рукавами.

Утром перед казнью королева Мария одевалась особенно тщательно. Поверх выбранного накануне платья она накинула чёрный шелковый плащ, а голову закрыла снежно-белым покрывалом; такими же, белоснежными, были её сафьяновые башмачки. В предвидении последней кровавой минуты королева надела исподнее платье пунцового шелка и длинные, по локоть, огненного цвета перчатки, чтобы кровь, брызнувшая из-под топора, не так резко выделялась на её наряде.

В восемь часов утра королеву Марию вывели на казнь. Сопровождаемая своей фрейлиной и избранными слугами она вошла парадный зал замка. Здесь был воздвигнут помост, покрытый чёрной холстиной, наподобие катафалка. Перед обитой такой же чёрной тканью колодой на помосте была поставлена скамеечка с чёрной же подушкой, на которую королева должна была приклонить колена, чтобы принять смертельный удар. Палач и его подручный, одетые в чёрный бархат и скрывшиеся под чёрными масками, ждали сигнала.

В глубине зала был сооружён барьер, за которым сгрудились наблюдатели, присланные из Лондона, а также дворяне, съехавшиеся со всей округи, чтобы посмотреть на казнь.

Королеве зачитали приговор; она выслушала его, будто это была благая весть, и по окончании возблагодарила Бога за то, что её страдания приходят к концу. Затем сказала во всеуслышание, что от всего сердца простила врагов, давно домогающихся её крови, поцеловала принесённое с собой распятие и прочитала молитву: "О милосердный Иисус, руки твои, простёртые на кресте, обращены ко всему живому, — осени же и меня своей любящей дланью и отпусти мне мои прегрешения. Аминь".

Далее, по обычаю, палач и его подручный попросили прощения у королевы Марии за то, что вынуждены уготовить ей смерть. Мария ответила им: "Прощаю вам от всего сердца, ибо в смерти вижу я разрешение всех моих земных мук". С неё сняли покрывало и плащ, после чего допустили фрейлину Бесс и прислужниц для последнего прощания. Королева обняла их и просила не причитать и не плакать навзрыд.

Закончив прощание, она преклонила колена на подушку, громко прочла псалом "на тебя, господи, уповаю, да не постыжуся вовек" — и опустила голову на колоду. Должно признать, что ни в одном движении её не проглядывал страх.

Палач нанёс удар, но допустил промах, сперва попав не по шее, а по затылку. Мария захрипела, из горла её вырвались стоны, — каковое зрелище вызвало движение среди зрителей, а фрейлина королевы упала замертво, лишившись сознания.

Второй удар глубоко рассек шею, так что кровь брызнула фонтаном, но голова по-прежнему не отделилась от туловища. И только после третьего удара палач поднял голову за волосы, чтобы показать всем присутствующим. Они прокричали: "Да здравствует королева Елизавета!", — но крик был недружным, ибо губы Марии продолжали вздрагивать, а зубы скрежетали.

Тело и голову Марии положили на носилки, закрыли их чёрным сукном и унесли. Дворяне разъехались по домам; никаких происшествий отмечено не было, не считая того, что наблюдалось некоторое сочувствие к королеве Марии".

— Что же, конец её жизни был лучше, чем сама жизнь. Пусть Бог простит рабу свою Марию, — с чувством сказала Елизавета. — Однако я поняла, что зря казнила её, — прибавила она через мгновение. — О, нет, я не жалею, что отняла у неё жизнь, — я жалею, что дала ей бессмертие! Дворяне сочувствовали ей, подумать только! А меня, значит, осуждали? Вот оно, людское непостоянство: пока Мария была жива, её проклинали и требовали, чтобы я расправилась с ней, но когда я пошла навстречу чаяниям моего народа, проклинать стали меня. Но ничего — впереди у нас война с Испанией, и если, даст Бог, мы победим, я верну себе народную любовь.

— Да, ваше величество, — безучастно кивнула Джейн.

— Что-то ты сегодня грустная, моя милая, — посмотрела на неё королева. — Всё горюешь о своём Энтони? Он не заслуживает этого: он был авантюристом и преступником. Рано или поздно Энтони сложил бы голову, — и хорошо, что это произошло до того, как он на тебе женился. Разве такой жених тебе нужен? Мы найдём тебе кавалера при дворе, знатного, красивого, с богатством и положением, — и скоро ты позабудешь Энтони!

— Мадам, прошу вас, отпустите меня в ваши заокеанские владения! — глаза Джейн неожиданно наполнились слезами. — Скоро в Америку отправляется корабль.

— Что ты, дорогая, — Елизавета погладила её по щеке. — Всё пройдёт. Не надо совершать необдуманных поступков.

— Нет, мадам. Я решила служить Богу, ему одному, — вздохнула Джейн. — Отпустите меня в Америку, ваше величество.

— Но там живут дикари, а мы отправляем туда каторжников. Как же ты будешь среди них?

— Я буду нести им слово Божие — дикарям и каторжникам. Моё место именно среди них, — сказала Джейн. — Отпустите меня, мадам.

— Ну, не знаю, не знаю, — проговорила королева с большим сомнением. — Я подумаю. Ступай, отдохни, мы потом поговорим об этом.

— И она предает меня, — сказала Елизавета, оставшись в одиночестве. — Неужели мой удел — быть преданной теми, кто близок мне? Я пришла в этот мир, когда он пошатнулся, когда перестала цениться жизнь человеческая, когда подлость и обман сделались всеобщим правилом существования, а честь и порядочность подвергались осмеянию. По мере моих слабых сил я старалась восстановить божий порядок хотя бы в своей стране, — и что я получила? Меня называют великой правительницей, мне воздают невиданные почести, но всё это лишь для того, чтобы спрятавшись в моей тени, продолжать творить подлости. Поэтому я обязана быть сильной, сильнее мужчин, но кто тогда защитит меня, чтобы я почувствовала себя женщиной? Мои слабости ставят мне в вину, моими слабостями пользуются для достижения своих целей, но ведь женщина должна быть слабой, чтобы не перестать быть женщиной, — а у меня отняли это право. Кто помнит, что я женщина — женщина, которая хочет любить и быть любимой?

А когда меня уже не будет, годы моей жизни будут измерять моим королевскими деяниями, — но заметят, что они могли бы быть лучше, если бы я не была женщиной. Глядя на мой парадный портрет, потомки скажут: "Вот она какая была, Елизавета Первая из династии Тюдоров, королева Англии", — и никто не вспомнит Елизавету, дочь несчастной Анны Болейн, казнённой по приказу своего мужа!..

1