Время выбора

— У нас конной дружины новгородской и киевской девять сотен и хирдманов столько же. Из ополчения почти половина в Новгород ушла. Те, кому по весне землю подымать надобно под посев. Осталось тысяча с небольшим. Так что пешцов две тысячи наберется. Из них лучников и арбалетчиков три сотни, да еще половина сотни с тяжелыми арбалетами. Можно еще киевлян в ополчение набрать, но не больше сотен четырех, самых умелых. От необученных вреда будет больше, чем пользы. Получается вдвое меньше, чем поляков. Но зато, все наши вои быстрому походу обучены, и в бою проверены. Кроме всего, одоспешены и оружены все на славу. От ушедших в Новгород осталось, и в Киеве был кое-какой запас. Бахтерец, меч, бердыш у каждого новгородца, для киевлян брони и копья добрые найдутся. У хирдманов тож с оружием и снаряжением все в ряду. Опять же, строем совместным все биться обучены. И дружина конная, что новгородская, что киевская не чета баронам и рыцарям, собранным с бору по сосенке. Кто сильнее, сказать затрудняюсь.

— Слышали бояре, затрудняется Добрыня сказать, кто сильнее. И что делать будем? Можно пойти к верховьям Днепра, и там встать, ожидая куда после Полоцка поляки пойдут. На Новгород или на Киев. И там им в поле бой дать грудь в грудь. Если еще тысячу ополчения с копьями из Киева возьмем , да тысячу из Новгорода, побьем поляков. Но Полоцкие земли будут разорены напрочь. Да и наших воев после такой битвы многих и многих недосчитаемся. А могут они прямиком на Киев пойти, узнав, что войско ушло. Друзей у них на Горе хватает. Тогда с Киевом беда будет. Вот и думайте, бояре, как сделать, что бы и поляков побить, и русские земли в разор не дать. Вы все мужи смысленные, опыта воинского у вас поболее моего. Завтра в это же время соберемся, тогда и решать будем. А сейчас ко мне священники христианские придут, за Юлию заступаться будут, да за купцов византийских, коих я за работорговлю состояния в Киеве лишил и теперь казнить собираюсь. А за наших-то купцов, в том же уличенных, и заступиться некому. Очень уж люд киевский против них лютует, узнав о делах их непотребных.

Через полчаса в Золотую палату вошли, а точнее восшествовали, трое византийских священников во главе с епископом Феофилактом. Епископ был в золоченых ризах, митре, с посохом и прочими епископскими причиндалами, как их в далеком будущем называл Владимир. Он уже не раз ловил себя на мысленном употреблении подобных словечек из будущего, и очень старался не употреблять их вслух. Разве что только в разговорах с Добрыней и Елецом. Сейчас же обстановка в палате была самая парадная, и князь встречал вошедших, сидя в тяжелом роскошном кресле, как и подобает властителю. Бархатное княжеское корзно ниспадало тяжелыми складками, а гривна отливала червонным золотом.

Священники остановились в нескольких шагах от князя и, молча, смотрели на него. Владимир, также молча, сидел, положив руки на подлокотники, и с усмешкой глядел на них. Первым не выдержал Феофилакт,

— Почему ты, князь, не спрашиваешь нас, зачем мы пришли?

— По двум причинам. Что касается первой причины. Скажи, епископ, когда ты входишь к Василевсу, ты так же стоишь и молча, смотришь на него. Или ты кланяешься ему, либо как-то по-иному его приветствуешь? У нас принято, входя в эту палату кланяться князю, властителю этих земель. Тем самым показывая уважения не только к князю, но и ко всей земле ему подвластной. И ты о том знаешь, но пренебрегаешь. Коли епископу зазорно поклониться киевскому князю, разговора у нас не будет. Дверь у тебя за спиной. А вторая причина в том, что я знаю, зачем ты пришел.

Владимир замолчал и откинулся на спинку кресла, глядя на Феофилакта, который не мог решить, как ему поступить. Идя сюда, епископ рассчитывал, что молодой князь будет добиваться его благосклонности, и просить посредничества в отношениях с влиятельной христианской общиной Горы. Самого Владимира он самостоятельной фигурой не считал и полагал, что если оттеснить от него Добрыню и волхвов, то влияние христианского клира на киевскую политику будет не меньше, чем при Ярополке. Неудача Юлии его не обескуражила, а напротив, укрепила во мнении, что ключевой фигурой является Добрыня. А иначе, зачем бы он сопровождал Владимира на встречу с вдовой брата. Добиться же отстранения боярина епископ считал задачей не слишком сложной для мастера интриг его уровня. Сейчас же требовалось либо уступить требованию князя и тем признать его верховенство над собой, либо попытаться продолжить беседу, стараясь увести ее в сторону от неприятной темы. Феофилакт выбрал второе, надеясь, что это ему удастся.

— Не мудрость сейчас говорит твоими устами, князь, но только юношеский задор и мелочная обида. Какая тебе, князю, нужда в том, что бы старый человек согнул спину в поклоне перед тобой. Тебе предстоят великие дела, и моя тебе помощь в них может быть велика. А в своих делах, знаемо мне, ты пренебрегаешь такими мелочами. Не лучше ли нам вместе подумать, как христианская община Киева может тебе в них споспешествовать?

— Не лучше, епископ. Я, как ты только что сказал, человек молодой и не привык прятать смысл речей под вязью лукавых слов. Мои друзья, кои не утруждают себя показным почтением ко мне, единожды уже поклонились мне и присягнули служить честно и бескорыстно. Им действительно теперь незачем ломать спину и славословить, теряя время необходимое для дела. Ты же, чужестранец, жрец чужого Бога, пренебрегая вежеством хочешь утвердиться как равный киевскому князю. И предлагаешь мне помощь христианской общины Киева, так как бы владетель иного государства предлагал помощь своих подданных. Службу киевских христиан я принимаю с радостью, но тех, кто сердцем болеет за Киев и Русь. А те, кто хочет служить не мне, а клирику, присланному иным властителем, мне не нужны. Твое дело, епископ, окормлять души единоверцев, а не управлять ими в делах государственных. И если ты этого не захочешь понять, то скатертью тебе дорога в Константинополь. А жизнь и имущество тех купцов— работорговцев, за которых ты пришел сюда торговаться в моей воле. Нет для меня большей вины, как Рабов из русичей делать

Владимир поднялся с кресла, давая клирикам понять, что аудиенция закончена.

— Можешь идти, Феофилакт. Дверь у тебя за спиной. А мне более недосуг с тобой говорить. Других дел, более важных, много.

Вернувшись в свои палаты, Феофилакт возжег лампады перед иконами и долго молился. После молитвы спустился в трапезную и велел служке принести вина, маслин и копченых сардинок, к коим он, выросший у моря, весьма благоволил. Вино он любил греческое, в котором ощущался горьковатый привкус смолы виноградной лозы. Успокоив себя молитвой, и наслаждаясь изысканным букетом вина, епископ мог теперь без гнева и пристрастия размышлять над произошедшим сегодня. Приходилось признать, что он допустил непростительную ошибку в оценке юного князя. Несмотря на краткость беседы, стало ясно, что Владимир в своих решениях самостоятелен, и что решения эти он принимает, считаясь только со своими интересами. Он их называет интересами Киева и Руси, но это не суть. Такой киевский князь Византии не нужен, и должен быть заменен на того, кто будет действовать, соотнося свои интересы с византийскими. Оставалось подумать, как это сделать. Первый шаг напрашивался сам собой, Владимира следует устранить, направив душу этого язычника в ад, где ей и место. Зная, какое количество врагов у него на Горе, сделать это представлялось несложным. Причем чужими руками, полностью исключив любые подозрения в отношении кого-либо из клириков. После этого можно будет посадить на княжение в Киеве человека, угодного Византии. Здесь все было не так просто. Киевляне — народ строптивый, и абы кого князем не признают, даже если его поддержит вся Гора. А что такой поддержки удастся добиться, Феофилакт сильно сомневался. Киевский князь должен быть Рюриковичем, иначе не миновать многолетней смуты. Хорошо ли это для Византии? Пожалуй, не очень. Смутой на Руси могут воспользоватрься печенеги, и что из этого выйдет неясно. Может статься, что печенежские орды впрямую будут угрожать границам империи. Сейчас Рюрикович только один. Но это сейчас. В середине февраля Юлия поведала ему, что она в тягости, а значит что будет новый Рюрикович. А если будет девочка, никто не мешает найти новорожденного мальчика и объявить, что Юлия родила двойню. Значит, конец октября. Очень удачно совпадает и то , что в это время заканчивается срок службы ярлов у Владимира. Пока действует уговор, они ему верны, но после их можно и перекупить. Главное не скупиться. А тысяча опытных хирдманов в этом деле очень весомая гиря на чаше весов. Здраво рассудив, что исполнение его планов суеты не требует, епископ, с чистой душой, отдал должное стоявшему на столе.

Утро следующего дня Владимир, Добрыня и Елец встретили в малой княжеской палате. На столе лежала карта киевского княжества и прилегающих к нему земель. Карта была не очень подробная, но дороги, проходимые для войска на ней обозначены были

— Мешко со своим войском сейчас в Гнезно, — Добрыня начал разговор первым, поскольку все воинские заботы лежали на нем, — Если он пойдет на Полоцк, то идти ему нужно будет через земли ятвагов, если на Киев, то через земли волынян. Мы можем встать лагерем у Турова. Оттуда, что до Полоцка, что до Киева одинаково, и можно поспеть и туда и сюда раньше поляков. Идут они пешими, с обозами, и больше чем тридцать поприщь в день идти не смогут. Мы же можем и по сотне поприщь в день проходить, если идти не дольше седьмицы. После кони устанут. Ну да нам дольше и не надо. Мыслю я послать к ятвагам и волынянам по полсотни наших воев, что бы они предупредили их о походе Мешко, а после ждали бы , пока не станет ясно, куда тот направляется. И с этой вестью незамедлительно бы шли в Туров. Скажи, Елец, есть там у нас друзья, которые нашим воем в том помогут?

— И друзья там есть, и князья их любовью к полякам не пылают. К тому же землям, через которые войско пойдет, урон будет великий. Думаю, что не как Регвольд, за предупреждение будут благодарны. И сами будут начеку, и нашим помогут. Меня другое беспокоит, кто в Киеве на время этого похода вместо тебя, князь, будет. Если кого-либо из новгородских бояр оставишь, киевляне за обиду примут, а из киевских, я и не знаю, кому такое доверить можно. И еще одно. Ведомо мне стало, что Юлия в тягости уже три месяца как. По всему выходит, то Ярополково дитя.

Владимир, задумавшись, прошелся по палате и по привычке подошел к окну. Ему почему-то так всегда лучше думалось. Значит, прав был все-таки Иоан Черноризец. И тогда все произошло, как и сейчас, в 978, а не 980, как у Нестора. Что ж придется решать еще и проблему Окаянного. Хотя, если правильно воспитать мальчишку, все может сложиться по другому. Настоящей проблемой была и остается Юлия. Здесь придется поступать жестко, а если она полезет во власть, то и вовсе жестоко. Князь вернулся к столу.

— Сделаем так. За меня в Киеве останется боярин Николай. Да, он молод, из христиан, но его родители были боярами еще при княгине Ольге, и крестились вместе с ней. Зорец за него ручался, и думаю, что был прав. Добрыня, оставишь ему половину сотни моей дружины, половину сотни лучников, и ударную сотню из новгородцев. Зорец пусть за ним приглядывает, на всякий случай. Сотнику, коего оставишь старшим, прикажи, что если случится какая смута внутри города, то подчиняться надлежит только волхву и никому больше. Знать об этом будем мы, Зорец и он. Но только тогда! Во все остальное время Николай — мой полноправный наместник, и сотник должен его слушаться, как меня. Юлию не позже, чем через седьмицу отвезти в Новгород. Поселить, как подобает княгине, но глаз с нее не спускать. Здесь и твои люди, Елец, и твои, Добрыня должны в лепешку расшибиться, но все про нее знать. Сопровождать ее пусть будет полсотни киевских дружинников. Там потом и останутся, глядишь, кто и зазнобу себе найдет. На пользу это было бы. Сейчас соберутся бояре на совет, там обо всем и объявим. Для всех войско через седьмицу идет в междуречье Ловати и Днепра, и там будет ждать поляков.

На Туров свернем на четвертый день похода. Гонцов к ятвагам и волынянам отправим , когда под Туровом станем лагерем. И пришла тут мне в голову одна мыслишка. Добрыня, распорядись, что бы после боярского совета ко мне прислали десятника Одинца, того, который Ирынея провожал. Поговорить с ним кое о чем надобно.

— Распоряжусь, конечно. А не скажешь о чем князь с десятником, втайне от воеводы говорить будет?

— Скажу, скажу, — Князь рассмеялся, — Экий ты, дядька обидчивый какой. Говорю тебе мыслишка в голову пришла. Может пустое, а может и нет. Думал, как поговорю с ним, так тебе все и расскажу. А если уж невтерпеж, так и ты с ним приходи. Я-то думал у тебя дел свыше головы, не хотел попусту отрывать. Тогда и ты ,Елец, приходи. Сразу думу будем вместе думать.

Решение князя, оставить в свое отсутствие наместником в Киеве молодого Николая, боярами было встречено с удивлением, но без неприязни. Вот если бы князь возвысил кого-то из них, у некоторых могла затаиться обида. Здесь же все было понятно, молодой князь, выбрал молодого боярина, ну так у них обоих все еще впереди. А мы посмотрим, как молодежь себя покажет, и поможем при случае, как же иначе. Но если уж оплошает молодой боярин, то и спрос с него будет полной мерой. Распределили, кому, чем заниматься при подготовке к походу, и разошлись под напутственное слово Владимира.

— Все всем понятно, наши цели ясны, задачи определены, за работу, бояре!

По пути в малую палату Елец со смехом спросил Владимира,

— А ты заметил как Николай посуровел, когда ты о его назначении сказал? Правильного мужа Зорец нашел, и ты верно сделал, что его на это место поставил. Он теперь землю рыть будет, что бы всем доказать, что поднялся по заслугам. Только бы не загордился слишком!

— Загордиться ему бояре не дадут, этих на хромой козе не объедешь, да и Зорец приглядит. А молодежь за него стеной станет, и киевская и новгородская. Как же самый молодой из бояр, а правая рука князя можно сказать. Христиане тоже крепко задумаются, и сам он, если что на посулы не польстится. Большего-то ему никто предложить не сможет.

У дверей палаты их ожидал десятник Одинец. Князь приветливо с ним поздоровался, и велел заходить.

— Разговор у нас с тобой, десятник, будет долгий, — начал Владимир, усаживаясь за стол, — и об этом разговоре кроме нас четверых знать никто пока не должен. Прошу я тебя о том, что я спрашивать буду рассказывать мне все, что ты знаешь и даже о чем только догадываешься. Ты провожал Ирынея к печенегам, когда он уходил из Киева и говорил воротясь, что в пути крепко вы с ним задружились. И что звал он тебя еще к нему приходить. То правда?

— Правда, князь, хотя, что крепко задружились, это более для красного словца было сказано. Он князь, хоть и меньший, я десятник, какая между нами может быть дружба. Но говорили мы с ним много и о разном , и приязнь у него, ко мне была. Да и мне он показался мужем прямым и не лукавым.

— И мыслишь ты, что ошибку я совершил, отослав его. Так ведь?