Время выбора

ВРЕМЯ ВЫБОРА

Русский народ всей своей громадной массой

не мог вдруг в 862 году размножиться и разлететься

сразу, как саранча, его города не могли возникнуть

в один день. Это аксиома!

Ю. Венелин

Пролог. Часть 1

Это капище в дебрях Муромских лесов волхв Елец возводил своими руками. Валил вековые сосны, корчевал пни, распиливал и вкапывал в землю стволы, огораживая его частоколом. На месте будущего святилища росло двадцать лесных исполинов , и на каждый из них ушли недели напряженной работы. Раз в месяц ученик привозил ему пшено, солонину, сухари и овощи, свежие или соленые по сезону. Воду он брал из ключа, бившего на расчистке. Рядом с ним волхв оставил двухметровый пень , из которого вытесал фигуру Сварога.

Наконец все было закончено. Овальная площадка, обнесенная частоколом, тщательно выровнена, и в одном из ее центров стояла фигура Рода, перед которой бил чистый родник. В другом центре Елец сложил из заготовленных ветвей огромный костер, разжег его и сел лицом к огню и Богу. Он не волховал, не приносил жертвы. Он ждал и надеялся, что Бог откликнется на его труды.

Умный, образованный Елец, за свои тридцать семь лет обошел и объехал всю Русь, бывал в Византии и Риме, Багдаде и Мекке, наизусть цитировал Ветхий завет, Новый завет и Коран, знал историю Греции и Римской империи. И с ужасом думал о будущем Руси. Придут ли на Русь иудеи из Хазарии, мусульмане из арабских халифатов, христиане из Рима или Византии, не важно. В любом случае они принесут на Русь иное видение мира, чуждое ее людям. Он видел как, огнем и мечем людей на западе и юге принуждали отрекаться от своей веры. Как миссионеры заставляли племена принимать чужую веру, чужие обычаи, и менять весь образ жизни. При этом они относились к новообращенным как к варварам и рабам. Страстно не желал Елец такой судьбы для Руси. А ислам и христианство вплотную подошли к ее границам. И у волхва оставалась последняя надежда, что Бог явит свою волю и укажет Путь. Он ждал!

Пролог. Часть 2

Старику по ночам снились сны. Нет не львы. Ему снились витязи и крестьяне, священники и князья, драккары викингов и диремы византийцев.

Владимира Николаевича Вехова, доктора исторических наук, члена— корреспондента еще АН СССР содержание его снов не удивляло. Он занимался исторической наукой более пятидесяти лет, и темой его исследований была история религиозных расколов. Причем в своих трудах он последовательно и убедительно доказывал, что причиной расколов были не разногласия в вопросах богословия, а экономические интересы отдельных лиц, организаций и государственных образований. Возникновение христианства, и ислама ( а он считал, что основателем ислама был один из христианских епископов ), разделение его на суннитов и шиитов, разделение христианства на православие и католицизм, отделение от католичества лютеранской и англиканской церквей, раскол православия на Руси, все по его мнению ( а свое мнение он убедительно аргументировал) было политическим прикрытием экономических интересов. Результатами его исторических изысканий стали не только несколько блестящих монографий. Поиск и изучение материалов для них сделали Владимира Николаевича одним из лучших богословов иудаизма, христианства и ислама, и лучшим знатоком экономической, технологической, политической, военной и церковной истории, в странах охваченных этими религиями, за период с первого по семнадцатый век. Сведения об исторических событиях, их предыстории, течении и последствиях, персоналиях и датировке за время работы прочно уложились в памяти ученого, и помогали ему в дискуссиях с оппонентами в научной и церковной среде.

Немного удивляло то, что уж слишком хорошо он помнил эти сны, когда просыпался. И еще то, что места действия в их сюжетах, вначале ассоциировавшиеся, у него с краями южными, судя по обилию виноградников, смоквы и маслин, скорее всего средиземноморскими, в последнее сменились больше похожими на среднерусские пейзажи, с березами, дубами и соснами.

Но, в общем, Владимиру Николаевичу было не до того, что бы анализировать сны. Он писал большую статью по христианизации Руси, и, как всегда во время такой работы, в мыслях он был там.

Пролог. Часть 3

В момент, когда Владимир Николаевич уже не спал, но еще не проснулся, у него сформировалась мысль, что сейчас не надо ничему удивляться, а нужно полежать полчаса с закрытыми глазами, и он все поймет. Чему не нужно удивляться, что он поймет, и почему нужно лежать с закрытыми глазами было не ясно, но что именно так и нужно поступить он ЗНАЛ. Он лежал, и к нему постепенно пришло понимание того, что он уже не совсем профессор Вехов, а Новгородский князь Владимир, сейчас семнадцатилетний юноша, а в будущем креститель Руси. Что это не шизофрения, не одержимость и не реинкорнация. А просто вот он прожил в своем времени Владимиром Николаевичем Веховым, а теперь продолжает жить в этом времени князем Владимиром Святославичем. Или наоборот. И все знания, накопленные в первой жизни, у него сохранились, как и знания и опыт жизни в этом времени. Так что, личностью он ощутил себя единой и полноценной. Кроме этого он ЗНАЛ, что ему надлежит сделать в этой жизни.

Глава 1.

После завтрака князь Владимир приказал как можно скорее найти волхва, и уединился у себя в горнице, приказав не мешать. Нужно было подумать, о чем теперь следует говорить с новгородскими боярами, которых он вчера пригласил к обеду.

Из Киева пришли тревожные вести. Князь Ярополк с самого начала был недоволен решением отца посадить в Овруч Олега, а в Новгород его, Владимира. Теперь Ярополк захватил Овруч, Олег убит, яко бы задавлен лошадьми, когда свалился в ров при отступлении. Повод для нападения на Олега, прямо скажем, сомнительный. Что спрашивается, понесло молодого Люта на охоту аж в Древлянскую землю, почему одного? И зачем Олегу нужно было его убивать? Темная история. И идти походом на брата, из за случайной смерти сына боярина, хотя и Свенельда, самого ближнего, вот так сразу, и ничего не выясняя? А теперь сокрушается о его смерти, ибо не желал он ее! Змей! И к волхву ходить не надо, ясно, кто следующий.

Вчера он решил собрать новгородскую верхушку, что бы объявить им о своем уходе к варягам, для сбора дружины против Ярополка, но теперь, с новым сознанием и новой памятью, понимал, что это будет ошибкой. Напротив, нужно оставаться и делать Новгород своей базой для всех последующих действий. А для этого нужно добиться безоговорочной поддержки новгородцев, и прежде всего, убедить Добрыню. Старый боярин настаивает на отъезде, уж очень сильно опасается за его жизнь. Так что сегодня он боярам говорить о своем решении не будет, просто спросит у них совета, как поступить. Им нравится уважительное отношение со стороны князя-отрока. Сегодня они ничего не посоветуют, разойдутся, будут между собой все обговаривать. А через седмицу-другую можно собирать Вече. За это время нужно будет, с каждым встретится и перетянуть его на свою сторону. За долгую жизнь с людьми работать он научился. Но в первую очередь, нужно встретиться с волхвом. Не напрасно в него заложено понимание, что волхв объяснит происходящее, и будет верным помощником.

В трапезную Владимир вошел с мрачным выражением лица, занял свое место во главе стола, и не присаживаясь заговорил:

— Мужи новгородские, сердце мое полно горечи, и прошу вас первую чашу сегодня поднять в поклон невинно убиенному брату моего, древлянскому князю Олегу!

Уходя в поход на ромеев, оставил отец наш Святослав мне земли Новгородские, брату моему Олегу земли Древлянские, и старшему нашему брату Ярополку земли Киевские. Дыбы княжили мы во братстве и хранили единство Руси. Но презрел князь Ярополк заветы отцовские, и соблазняемый советами ромейских подсылов, возмечтал стать василевсом на Руси.

Ныне брат мой Олег убит, и в Овруче Ярополк оставил своего посадника. Меня Ярополк призывает в Киев. Пишет, что мол на Руси должен быть один князь. В Новгороде же, как и везде быть его посаднику. В Киев я не поеду. Думаю, что долго там не проживу. Не по моей воле, а злокозничеством Ярополка, нет теперь для одного из нас места в этом мире.

Позвал я вас мужи новгородские, дыбы услышать ваш совет. Или отъезжать мне к варягам и там собирать силу против Ярополка, или оставаться в Новгороде, готовить дружину княжескую и ополчение новгородское. Войско варяжское можно собрать сильное, и той силой Ярополка победить. Но алчны варяги, и после победы над Ярополком не будет на Руси силы, что бы унять их алчность. А вот если поднять силу новгородскую, то можно и варягов нанять по уговору, а после победы, честно с ними рассчитавшись, отправить их восвояси.

Речь князя вызвала ропот среди бояр. Поднялся боярин Будило:

— При отцах наших и дедах был в Новгороде князь. Невместно нам быть под киевским посадником. Мыслю нужно собирать ополчение, и готовить его к походу. Дело это непростое, требует немалого времени, поэтому начинать надо уже сейчас.

Боярин хотел сказать что-то еще, но его перебили возмущенный крики:

— Не хотим посадника Ярополка!

— Веди нас князь на Киев!

— Ты наш князь, и за тебя стеной стоять будем!

— Созывай Вече!

Владимир помолчал, дожидаясь пока утихнет шум и поклонился:

— Спасибо вам, мужи новгородские за слова, сказанные от сердца, но прошу крепко подумать. Война дело тяжкое и кровавое. Ярополк крепко задружился с печенегами. И ромеи у него в союзниках. Может статься, не сломим такой его силы, и будет его верх. Тяжко тогда придется Новгороду. Злопамятен мой старший брат, и беспощадно будет карать Новгород за помощь мне.

-И ополчение собирать, правильно сказал Будило, дело не простое. Брать в него нужно будет лучших из лучших, умеющих отличить косу от меча и копья, не молодежь зеленую. От дела отрывать. А кто будет их семьи кормить? И их самих в учениях и в походе? И пасть они могут в сече, как потом быть их женам и детям? И варягам нанятым нужно будет платить. И много еще чего нужно будет. Прежде чем созывать вече, нужно все посчитать. Чего и сколько нам нужно будет, и где взять серебро, что бы за это платить. Купцов в городе много, и считать они умеют. И вы, бояре, тоже не лыком шиты, и посадники пятин. Может оказаться, что не под силу будет это Новгороду. И лучше мне будет уйти, что бы, не заставлять новгородцев своей кровью и, нажитым потом достоянием, платить за мое княжение.

На Вече новгородцы должны принимать решение с открытыми глазами, дабы потом ничто не могло внести разлад в наши ряды. Прошу вас, не надо сейчас возмущаться моими словами. Мы еще не раз встретимся, все это обсуждая. А неделя другая погоды не сделает. Если уж браться за такое великое дело, то нужно продумать по возможности все. И с киевлянами переведаться, там многие недовольны Ярополком. От них большая помощь может быть. А сейчас, хоть это внове будет, справим страву по князю Олегу. Закончив, Владимир поднял чашу, призывая всех последовать за ним.

Часа через три Владимир вернулся в свою горницу. Все прошло, как он и ожидал. Бояре добрыми словами помянули Олега, и постепенно начали между собой обсуждать, сказанное князем. Пусть думают. Наверняка ведь многие из тех, кто сегодня так бурно высказывался в его поддержку, остынув, будут не столь решительными. Да и были здесь только ближние бояре. Много еще с кем нужно будет работать.

Владимир подошел к окну, посмотрел на суету во дворе терема, снова сел за стол. И как быть с Добрыней? Очень не хотелось скрывать от него ничего, но как он еще для себя это примет? Может статься и в штыки, или в копья, что ли? Посчитает все кознями Чернобога, и превратится для него Владимир из лелеемого воспитанника в колдовского перевертыша. А ему поверят. Знают, что предан он юному князю, которого он чуть не пеленок взрастил, и напраслины на него не возведет. А если не говорить, то, ни о каких нововведениях в воинские дела и думать нечего. А без них малой кровью Ярополка не одолеть. Или опять с Блудом связываться? Противно, да и нельзя пятнать свое имя связью с предателем. Это многих отвратит, шила в мешке не утаишь. И кто будет верить такому князю. А вера ему будет ой как нужна! Да и не обмануть Добрыню, заметит мельчайшие изменения, будет все равно подозревать незнамо что.

Дверь в горницу приоткрылась и дежурный дружинник доложил.

— Князь, к тебе боярин Добрыня, что сказать?

— Сам что ли не знаешь? Зови, конечно.

— Ну вот, — подосадовал про себя Владимир. — Стоило только подумать. Впрочем, ты и думал потому, что ожидал его прихода.

— Владимир, ты что ополоумел, — закрыв за собой дверь, с порога начал Добрыня.— Вчера же все решили! Сам говорил, кричать бояре горазды, а как до дела дойдет, кубышку поглубже закопают. Или новости, какие есть? Так что же мне не сказал. Вместе бы подумали. Или я тебе, когда чего плохого присоветовал? Или дядька твой из доверия вышел?

— Садись дядька Добрыня. И из доверия ты не вышел, и чту я тебя, как отца родного. А новости есть, да только знаю я их всего наполовину.

Владимир дернул за шнурок колокольчика.

— Волхва Елеца нашли? Спросил у вошедшего дружинника.

— Нашли. Посыльной только вернулся, сказал, что скоро будет.

— Как придет, впускайте сразу, меня не спрашивайте.

— А теперь, дядька, кое о чем я тебя попрошу. Сейчас у меня будет разговор с волхвом, и из него ты все узнаешь. И захочется тебе этого не знать. Потому, что тайну ты услышишь такую, какой выше и на всем свете нет. А прошу я тебя, узнав эту тайну, верить мне как ранее верил, и как я верю тебе. Сейчас же не о чем не спрашивай, дождемся волхва.

Когда волхв вошел, князь, молча, указал ему на лавку. Елец сел и вопросительно посмотрел на него.

— Ведомо мне волхв, что было с тобой нечто необычное, ведомо мне так же, что ты мне должен об этом рассказать, ничего не скрывая. И еще мне ведомо, что будешь ты моим соратником, и доверять я тебе могу всецело. А после я тебе расскажу, что необычное стало со мной. Решил я, что боярину Добрыне знать надо все, ибо доверяю я ему как отцу родному. А теперь, слушаю тебя, волхв.

— Значит это ты, князь! Готовился я к такому разговору, только не знал, с кем он будет. Нужно тебе знать, князь, что болея душой за землю русскую, за веру щуров наших и пращуров, осмелился я вопросить у отца нашего, великого Сварога, о судьбе Родины моей. Своими руками возвел я капище его, возжег священный костер, и через огонь смотрел на Бога, надеясь, что отзовется он на труды мои... и ничего не стало. Ни леса, ни капища, ни меня самого. Многие божественные знаки получал я во время волхований, но здесь не было знаков. Был только, лик Бога в языках огня... и вновь все вернулось, и лес, и капище, и я. Только на месте изваяния Бога был пепел. А ко мне пришло ПОНИМАНИЕ СУТИ. Нет Бога языческого, христианского, мусульманского, или какого иного, но есть Бог единый, являвшийся разным народам, и по-разному ими понимаемый. Ибо искажается понимание сущности Бога страстями человеческими, а превыше всего гордыней и алчностью. Что давал Он откровения пророкам, давал людям заветы свои, и посылал сыновей своих, дабы наставляли они людей на путь истинный. Но путали пророки откровения, переиначивали люди заветы, и извращали слова сыновей Его. Ныне же пошлет он Руси ЗНАНИЕ. Знание это будет у человека, призвавшего меня. Если сможем мы обратить это знание в пользу для Руси, то ждет Русь слава великая, а если нет, то судьба у нее будет горькая. И еще знаю я теперь, что вся моя жизнь была предопределена свыше, и готовила меня к сему часу, а также то, что будет мне дан знак в будущем, но когда и о чем, то мне неведомо. Теперь же, мне должно помогать тебе в делах твоих, направленных к процветанию Руси, быть твоим советчиком и верным другом.

Закончив свою речь, волхв сидел, молча глядя на князя.

— Ничего не понимаю, — заговорил Добрыня, — Вам, волхвам, общаться с Богами дело привычное. Но причем здесь князь Владимир. Какое такое знание ему дано свыше. Никогда ты, волхв, к князьям не благоволил, а тут вдруг набиваешься в друзья и советчики. Княже, ну ты то, что молчишь?

— Думаю я! Не знаю с чего начать. Уснул я здесь вчера князем Владимиром, семнадцатилетним юношей, и я же уснул вчера в 2010 году от Рождества Христова, по календарю ромеев , ученым — историком Владимиром, восьмидесяти одного года от роду. А проснулся сегодня и молодым князем и старым ученым сразу. Думаю так, что теперь я князь-ученый Владимир. И теперь я знаю и чувствую все, что я знал и чувствовал, и князем и ученым . В общем, сейчас я все тот же князь Владимир, но с опытом и знаниями ученого из далекого будущего. Даже и не знаю, как вам все это объяснить. Наверное, деянья Божьи нам, смертным, понять, не дано. А причиной этому, как я понимаю, стало волхование Ельца.

Теперь, дядька Добрыня, мы с волхвом в твоей воле. Можешь признать меня отродьем Чернобога и открыть мою тайну новгородцем, я отпираться не буду. Или принять меня князем Владимиром, обновленным волей Сварога, и тогда мы втроем будем трудиться, во благо Руси. Решай сам.

— Вон, значит, чего волхв наворотил. Значит, двое вас теперь. И кто у вас там главный? Князь или ученый этот?

— Сказал же я, что мы теперь единое целое. Нету главного, и быть не может. Один я человек, и снаружи и внутри.

— Ну, сказал, сказать, что хочешь можно. А может дух приблудный князя моего зашпынял, и теперь что хочет, то и говорит. А я, верь!

— Да, вот же волхв сидит, ты и ему не веришь?

— Волхву верю. И что озарение у него от Сварога верю, и что знание великое у тебя верю. А вот в то, что ты князь Владимир, я не то, что бы, не верю, но сомневаюсь.

— И что теперь?

— А, ничего. Пока буду тебе помогать. Кто же знаниями сокровенными пренебрегает. А там видно будет. Может, развеются мои сомнения. Или наоборот, но тогда уж не обессудь, за душу воспитанника моего, своими руками придушу.

— На этом и договоримся пока. Дальше, ты прав, будет видно. Спасибо хоть, что с кулаками на меня сразу не полез, а то ведь, и кинжалом мог. Знаю я тебя. Теперь нужно думать, что будем делать завтра. Думаю, что вопросов у вас ко мне много, но это потом, потому что рассказывать долго, а время не терпит.

-Один только вопрос, князь, — Вот говорят, ученый человек, или ученая собака, это понятно, а ученый Владимир, это как? Чему он ученый? И какие такие знания у него, мне интересно, да и волхву, думаю, тоже.

— Объясню в двух словах. Сейчас есть воины, кузнецы, гончары. У каждого свое дело. А в будущем появятся еще и ученые. Эти люди будут всю жизнь стараться узнать все о нашем мире. Одни, как больше хлеба на земле вырастить. Другие, как железо крепче сделать. А Владимир узнавал, как люди до него жили. Память человеческая коротка и прошлое забывается. А знать его надо, что бы, не совершать ошибок предков. А знаю я, теперь, что наперед будет. Кто, где и с кем воевать будет. Кто земли новые откроет, какие страны через сто лет будут сильны, а какие в ничтожество впадут. Много еще чего знаю. Знаю, к примеру, что если уйду я сейчас на север, то вернусь через три года с северными хирдманами и отберу у Ярополка Киевский стол. А сам Ярополк будет предательски убит. А потом ярлы, почуяв силу, захотят собирать подати с Киевских земель. И много трудов придется приложить, что бы от этой напасти избавится. Потому и решил идти на Ярополка с новгородцами. А чужих столько нанять, что бы после не могли они и помыслить, на Руси властвовать. А теперь хочу вас обоих просить, всех ваших надежных людей запрячь. И через три дня мы должны знать, кто, из тех людей, чей голос весом на Вече, что думает об ополчении и походе на Ярополка. А потом будем думать, как убеждать несогласных. Есть у вас такие люди? Ты волхв, что скажешь?

— Не в обычаях волхвов людские тайны раскрывать. Много волхвы знают о земных делах, но о немногом сказывают. Но с сего дня будешь ты, Князь, знать, то что знают волхвы.

— Есть у меня такие люди, как не быть. Какой же я без этого буду боярин.

Добрыня встал, подошел к шелковому занавесу на стене и отодвинул его. Занавес скрывал нишу с кувшинами греческого вина и чашами. (Он их сам туда ставил, дабы князь мог угостить почетного гостя. Но следил, что бы князь к вину не прикасался, вот и на обеде у князя в чаше был смородинный взвар. Это на людях, Добрыня проявлял почтительность к князю, а наедине и за дело, мог и подзатыльником наградить). Налив вина в чаши себе и волхву, вернулся на свое место и продолжал.

— Это ты правильно говоришь. Прежде чем идти на сечу, надо все о своих союзниках и врагах знать. И союзников что бы было побольше, а врагов поменьше. Так что и людям своим накажу и друзей попрошу. Будем мы знать, кто что думает, и как с кем говорить. И еще хотел тебя спросить, кого посылать в Киев к Блуду?

— Не будем мы к нему никого посылать. Знаю я теперь, что сделать он может многое, но позору мне принесет еще больше. Невместно мне предателей в союзниках держать. Вера должна быть у народа, что у князя Владимира руки не замараны.

— Ну, молодец, князь! Облегчил ты мне душу. И тем, что отказался с Блудом связываться, и тем, что так прямо и сказал, что теперь ты знаешь. Пожалуй, если бы в тебе чужак командовал, то забоялся бы он такими словами мои сомнения увеличить.

— Это славно, что ты так это понимаешь, — Владимир подошел к собеседникам и положил руки им на плечи, — Теперь нас трое, и не думаю, что кто-то может нас одолеть. А если у тебя, дядька Добрыня, какие еще сомнения остались, то делами они развеются. Сейчас же, не теряя времени нужно начинать исполнять задуманное. А завтра после полудня соберемся вновь. Поговорим о будущем. Хочу я, что бы вы знали, какой мне видится Русь. Дел впереди много, и делать их надо, решив заранее, чего мы хотим добиться. Решать будем вместе, и если какие будут у кого рассуждения поперек моих, будем их сообща обговаривать, что бы понять кто прав. Но уж потом идти вперед рука об руку.

Боярин и волхв вышли на крыльцо. — Да уж, ошеломили вы меня, — сокрушенно сказал Добрыня, остановившись, — никогда вас, волхвов, за это не любил. Вы с Богами разговариваете, предсказания делаете, теперь вот и вовсе, не поймешь что, получается, а нам, смертным, со всем этим, разбирайся! Как вот с ним теперь разговаривать, как с воспитанником моим или как с мужем, сединами убеленным?

— Как разговаривать, это понятно. Он не зря тебя дядькой величает. А разбираться теперь со всем этим, нам с тобой вместе придется до конца дней. Ты вот что своим наушникам накажи, что бы не просто узнавали, кто, за что на Вече кричать будет, а с подробностями, крепок ли он в этих мыслях, будет ли других на свою сторону звать, или сам с чьего то голоса говорит.

— Ага, ты еще поучи меня как Вече собирать надо. Своими волхвами занимайся. Да о чем мы! В самом деле, что ли учить друг друга собираемся? Уладим все по уму. Мне вот интересно, что Владимир нам завтра поведать хочет. И как оно все там, в будущем. Как там, живут, что про нас думают, если конечно нас еще помнят. Шутка ли, тысяча лет!

— Ото ж, завтра и поспрошаем. Но мыслю я так, что если его обо всем выспрашивать, то мы и к зиме не закончим. А дело делать уже сейчас нужно. Пойду я, мне еще волхвов собирать, да и тебе своих людей тоже.

Волхв развернулся, спустился с крыльца, и пошел в сторону капища. Боярин посмотрел ему вслед, подумал, — Оно так, конечно, да все равно интересно, — и направился на постоялый двор, хозяин которого служил ему главным личным наушником. Свидетельства, которые регулярно получал от него Добрыня, всегда были своевременными и верными. Порой боярину думалось, что тот слушает даже разговоры в супружеских спальнях. В то, какими путями добывались эти свидетельства, он старался не вникать, опасаясь узнать нечто неприглядное, но платил регулярно и щедро. В особом сундучке давно уже лежало несколько десятков свитков, хранивших всю подноготную влиятельных людей Новгорода, и не только его. Записи все время обновлялись.

* * *

*

На следующее утро Владимир принимал у себя, вызванных накануне пятерых братьев, лучших новгородских кузнецов. Войдя в горницу, кузнецы, по уставу, но с достоинством, поклонились в пояс, и, по знаку князя, расселись на, стоящей вдоль стены, лавке. Сам Владимир сел за стол напротив.

— Здравствуйте, мастера! Вчера советовался я с боярами, сегодня вас позвал. Не обойдете князя советом?

— Думаю, что ведомо нам, зачем ты, князь, нас позвал, — начал самый старший, — исполчать ты будешь новгородцев в поход на Ярополка, и будет потребно тебе для того дела оружие и брони. Скажи, чего и сколько тебе нужно, и к какому сроку. А мы будем думать, как сказанное исполнить.

— Не совсем так, мастера. Идти ли новгородцам на Ярополка решать будет Вече. И как оно решит, я не знаю, может и отказаться от похода. И указать мне, путь чист из Великого Новгорода. Но если пойдут новгородцы в поход, я хочу, что бы шли они с лучшим оружием.

Читал я в книгах про то, как ромеи воевали, пока они еще собирали ополчение в непобедимые легионы, и не звали наемников. В те времена были у них самострелы, именуемые арбалетами. Князь взял со стола пергамент и протянул его мастерам, — Смотрите, я нарисовал, что бы было понятно. Как разберетесь, скажете, — сам же вернулся к, отложенным перед приходом мастеров свиткам, и стал их просматривать.

Через немалое время старший из мастеров отложил пергамент и хмыкнул. Владимир отложил свиток, и вопросительно посмотрел на него, — Ну что скажешь, мастер?

— Хитрая штука, князь, но сделать такое можно.

— А раз можно, значит и нужно. Стреляет он железными стрелами. Правда, заряжать его долго. За минуту, разве что, три выстрела можно сделать, а обычно два. Зато бьет много сильнее лука, и за двести шагов пробивает кольчугу. А обучить стрелять из него, так, что бы за эти двести шагов попадать во вражеского воина, можно любого менее, чем за месяц. Оружие это, конечно, дорогое, но по мне лучше платит гривнами, чем жизнями ополченцев. Одно меня смущает, из чего лук для него сделать можно. Знаю я, что в городе Дамаске делают мечи, столь гибкие, что ими можно опоясаться, а снимешь, как и не сгибал. Вот из такого железа как это, хорошо бы делать эти луки. Но и там такого железа мало, потому что привозят его из далекой страны, Индии.

— Слыхивал я про те мечи. Железо в них, и впрямь доброе, хотя мечами опоясываться это баловство. Мы же с братьями делаем мечи из булатного железа, которое не хуже дамасского будет. Как в печи его варить, и что надо в печь класть, как ковать потом, меня отец учил. А его дед наш. И заповедано нам никому, кроме наших сыновей, этого не открывать. А луков этих, я чаю много нужно будет. Других мастеров надо будет в подмогу звать. Так и уйдут наши секреты в чужие руки.

— Согласен с тобой, мастер, такие секреты надо хранить пуще, чем зеницу ока. А то, не просто в чужие, во вражьи руки попадут. Но и здесь можно исхитриться. Вот, к примеру, я думаю, что в печь надо класть, чего больше, чего меньше, а чего— то и совсем малость. А без этой малости булат и не получится. Так ведь? Вижу, что так. Значит, хоть сто печей поставь, и к ним сто мастеров приставь, до тех пор, пока только ты знаешь, что в этой малости есть, секрет твой от тебя не уйдет. А если две таких малости нужно, так еще лучше. И на это дело ставить можно не мастеров даже, а подмастерьев, А из вас кто-то будет приглядом за ними заниматься, да эти малости вовремя добавлять. Малости эти, раз уж так выходит, что коли добавить их к обычному железу, то железо булатным становится, добавками и назовем. И секрет этих добавок надо хранить за семью печатями. Ковать же булат, ты смело можешь и мастеров научить. Урона секрету тут не будет, покуда у них своего булата нет. Как считаешь, можно так будет дело вести?

— Что тут говорить, если все сделать, как ты обсказал, то можно будет.

— Значит, с этим мы справимся. Есть у меня еще одно сомнение. Не все ополченцы будут к мечу привычны, а если какие и будут, то, по всякому, не так как обученные воины. А вот к топору, вилам, или к багру, например, привычны все. Вот бы им такое оружие придумать, что б и рубить им можно было, и колоть, и врага с лошади стягивать. Что бы сразу и топор, и копье и багор. Сможешь такое измыслить?

— Эка, князь, какую ты хитрую сброю придумал. Добрая вещь может получиться. Попробуем мы с братьями, по всякому, такую штуку сковать, глядишь, что и получится.

— Я вот, что подумал, — опасливо глянув на старшего, решился сказать самый младший из братьев, — на твоей картинке, князь, лук в одну пластину нарисован. А если его сделать в две, то он, куда как, сильнее бить будет.

— А ты подумал, дурья твоя башка, какой богатырь нужен будет, что бы такой лук натянуть? — вскинулся старший, — не встревай в разговор. Не морочь голову князю. Придем домой, там все и скажешь. Не сердись на него, князь, молод он еще, временем про вежество забывает.

— Не буду сердиться. Как можно, сердиться на него, если он душой за дело болеет, напротив рад я этому, — При этих словах Владимира, младший покраснел, и победно поглядел на старшего, — И рад я еще, мастера, что у нас такой разговор сложился. А напоследок скажу я вам вот что, — Князь встал и вышел из за стола, — стоя говорить буду, уважения для. Мы, и дружинники, и ополченцы, на рать пойдем, победу добывать. Но коли будет та победа, то будет она ваша наполовину. Силы свои и умения вложат в нее все. Те, кто оружие скует, и те, кто хлеб вырастит, те, кто воинов оденет, обует, и те, кто торговлей серебро Новгороду добудет. Победа на поле брани будет коваться здесь, в Новгороде. И коли решит Вече, что быть походу, считайте, что для вас он с этого дня и начнется.

А сейчас, хоть и интересно мне с вами, но ждут уже, когда закончим мы наш разговор, боярин Добрыня и волхв Елец. Думайте, мастера, о том, как устроить то, что я вам сказал, и о том, чем вы еще сможете делу помочь.

Князь проводил кузнецов до двери, велел дружиннику звать волхва и боярина в трапезную, и сам пошел туда же. Войдя, он приказал дружиннику оставшись снаружи ни кого без княжеского зова не пускать. После чего плотно закрыл тяжелую дубовую дверь и подошел к столу, где его ждали Добрыня и Елец. Оглядев стол, на котором уже стояло вино для гостей, взвар для него и блюда с различными пирогами, Владимир уселся с боку стола, Добрыню усадил во главу, а Елец занял место напротив князя. Добрыня наполнил чаши, и теперь смотрел на князя, ожидая начала беседы.

— Не буду вас расспрашивать о том, что вы сделали вчера и сегодня. Уверен, что больше никто сделать бы не смог. Покуда будем ждать плодов ваших трудов, есть время рассказать о том, что нам предстоит. Начну издалека.

— В детстве, глядя на отца, я представлял себя таким же витязем, ведущим на врага верную дружину. Когда же он ушел в свой последний поход, я сильно на него обиделся. Рад был, конечно, что он поставил меня на княжение, но все равно обиделся. За то, что сам он ушел, и увел лучшую на Руси дружину. Слава Олега ему покоя не давала. А когда пришла весть, что дружина разбита, и сам отец погиб, стал я задумываться, над тем, в чем же истинная слава Князя. В том ли, что бы, как Олег прибить щит на врата далекого города, и взять большой окуп, заплатив за это жизнями самых сильных и умелых сынов Руси? А если не в этом, то в чем? Теперь же я знаю, как ответить на этот вопрос.

Как и волхв, я знаю теперь, для чего именно мне, князю Владимиру, дадены мысли, опыт и знания человека из далекого будущего. Сейчас для земель, бывших ранее великим Римом, настало время перемен, а для Руси время выбора. Византия, сумевшая многое сохранить от величия Рима, ныне закостенела в своем высокомерии, и почти проела, доставшееся ей наследство. Сегодня Византия еще сильна, но через двести лет будет повержена в прах франками, и затем на ее землях восторжествует ислам. Империя Оттона, напротив, будет расти, и приобретать могущество. И тем и другим Русь представляется сейчас сладким куском, который нужно ухватит первым. Но если ныне убрать с дороги у Руси, все ей мешающее, то будет Русь третьей силой, со стороны, наблюдающей за их сварами, и своим путем идущей, к вящей своей славе.

Владимир налил себе еще взвару, и поглядел на Добрыню. — Хотел бы ты дядька такой судьбы для Руси?

— А кто бы из русских такого не хотел! — Добрыня повертел в руках чашу, обернулся к волхву, и вновь посмотрел на князя, — Хочу я попросить тебя, Владимир, хотя и отговаривал меня вчера Елец. Расскажи, что будет через тысячу лет? Какая жизнь будет, каковы будут человеки, какие города и страны? Какова будет Русь? Понимаю, что не ко времени, но расскажи хоть малость.

— Разве, что малость. О многом я и вспоминать не хочу. Многое вам описать не смогу, потому что слов таких, что бы описать это, нет. Не придумали еще. Люди, так будут называть всех, и князей и холопов, останутся такими же. С добротой и злостью, с радостями и надеждами, со всеми добродетелями и пороками. Страны будут разные, как и сейчас, и богатые и бедные. Города будут такие, что в один, не самый большой, можно будет всех, ныне живущих на Руси, поместить. Будут люди опускаться на дно морское, и летать выше облаков, но счастья от этого на земле больше не станет. Судьба у Руси будет трудной. Скажу одно, в юности я пережил войну, в которой Русь потеряла людей больше, чем сейчас есть во всех франкских империях и королевствах вместе взятых. И пока хватит об этом. Пройдет время, мне будет легче обо все вспоминать, тогда поболее расскажу.

— Хватит, так хватит, а все же интересно, как это можно человеку выше облаков летать.

— Ты детского змея воздушного видел?

— Ну да.

— Вот люди и сделают такого змея, но огромного, на нем и полетят. Перебил ты мне мысль своим вопросом, и змеем этим! Хотя нет, пожалуй, про змея, это я сам. Ну и пес с ним, со змеем. Я что хотел сказать! Нет сейчас единой Руси, вот главная беда. Есть киевляне, новгородцы, древляне, и еще много кого. Язык у нас один, вера одна, обычай один, а сидим по своим норам, и смотрим друг на друга, как враги. Объединять нужно Русь, что бы быть ей кулаком, а не растопыренными пальцами. Но не мечом, как это хочет делать Ярополк. Так не Русь единая получится, а княжества, объединенные под его рукой. Что сделал Ярополк, взяв на копье Овруч? Примучил древлян, и взял с них дань. И далее дань с них брать будет. И с Новгорода будет брать. А когда Полоцк возьмет, то и с него тоже. Не быть такой Руси, единой. Должен быть на Руси один князь, но должен быть и один закон, что для Киева, что для Новгорода, что для самой малой веси.

— Погоди— погоди. — перебил его волхв, — Мы сейчас Вече собираем, на Ярополка идти, что бы был в Новгороде свой князь, а ты тоже, что и Ярополк говоришь: " Быть на Руси одному князю". Что ты потом Новгородцам скажешь? Что обманул их, за ради Киевского стола для себя?

— Не спеши, Елец, дай досказать. Будет свой князь в Новгороде, и в других княжествах будут свои князья, но должен быть над ними один Государь. Следить, что бы законы общие соблюдались, что бы князья в мире жили. Войско еще иметь, что бы от супостатов Русь оберегать, с иными державами договоры заключать. Казна у него должна быть на все это. Или, если в каком княжестве неурожай, помощь тому княжеству оказать. Будет он как обруч, который клепки в единую бочку соединяет.

Другим же обручем будет вера в одного для всех для всех Бога. Без этого тоже не быть Руси, единой. А то сейчас вера одна, а Боги у всех разные. У кого Перун, у кого Даждьбог, у кого Рожаница, а иные и Чернобогу с Мораной тайком требища устраивают. Один Бог на небе, один должен быть и на земле. А вот служители у Него разные. И Бог у них получается разный. Думаю, что ни от хазар, ни от арабов брать нам веру нельзя. Не подходят их верования к нашим обычаям. Брать нам предстоит веру христианскую.

Но не так, как алчут того в Византии или Риме. Им надобно, что бы была на Руси митрополия под сенью Патриаршего или Папского престола. И митрополитов своих будут ставить, и священников своих присылать, как сейчас в Киеве на Горе. И будут чужаки учить нас жить, свое насаждая, а наше выпалывая. А через пятьсот лет окажется, что до них мы ничего не знали и не умели, а сидели по лесам, и как медведи лапу сосали. И надо нам их догонять потому, что наше-то они выпололи все, а вот своего посадили мало. И будем еще пятьсот лет в догонялки играть. А догоняющий, игру эту всегда проигрывает. Так что, христианство принимать мы будем, но так, как нам это надобно. Что скажешь волхв?

— Сомнительно, что такое нам удастся сделать. Либо вовсе откажутся наше крещение признавать, либо силой свое навяжут.

— Насчет того как сделать, что бы не отказались, а наоборот по-нашему все устроили, есть у меня задумка. Но трудов от тебя потребуется много. А силой, навряд ли. Нет сейчас, у Византии сил нас воевать. Кабы не предательство, и мой отец с василевса откуп бы взял великий. Да и Оттон еще долго в своей империи будет порядок наводить. Сила нам потребуется, что бы с печенегами управится. Что бы они, самое малое лет на тридцать, забыли на Русь ходить. И это будет твоя забота, Добрыня. Возьмешься быть главным воеводой? И сейчас и после. И долго тебе отдыха не будет.

— А, и возьмусь. А отдохнуть я в Светлом Ирии успею. И раз уж мы начинаем такое великое дело, дозволю я тебе, как мужу взрослому, вместе с нами, в чашу малую толику вина налить. И осушим мы чаши сии, ради исполнения нашей мечты о Руси Великой. А после того, дозволь нам по своим делам идти. Что там Вече решит это само собой, а дружину я уже сейчас готовить буду. Всяко, делу не помешает.

— Ну и быть по сему. Попрошу вас только, напоследок, разузнать побольше о братьях-кузнецах, что у меня сегодня были. Старший у них — Горыня. Мастера они знатные, и разговор у нас с ними был хороший. Но дело я думаю им великое поручить, и потому знать мне о них нужно будет все. Особенно о младшем. Очень он меня заинтересовал.

Глава 2

Вчера, придя домой после совета у князя, боярин Ставр вгорячах обругал жену, попавшую под руку с предложением обеда, и велел подать себе вина и закуски в рабочую камору. Раздражение боярина было легко объяснимо. Накануне вечером, ему донесли, что Владимир с Добрыней за обедом твердо решили уходить к варягам. Секрета они из этого не делали, говорили о сем при холопах, и боярин, направляясь на Совет был уверен, что князь собирает их, что бы об этом объявить. Неожиданное заявление князя разрушало все ближайшие планы боярина. И очень смущало то, как резко Владимир и Добрыня изменили свой решение. Получалось, что они проведали о чем-то, чего он, Ставр, не знает. А к такому он не привык, и всегда был уверен, что никакие важные новости мимо него не проходят.

Еще при Святославе Ставр получил в кормление свободные Новгородские и княжеские земли, после чего он несколько раз, с согласия князя, и с его помощью, нанимал варягов, и совершал набеги на Югру. Приводил пленников— смердов, селил их на полученные земли, и собирал с них дани. Собирал он дани и с окрестных свободных смердов. Дани эти, как и полюдье, шли в казну, но многое оставалось и в руках боярина. Добрыня несколько раз пытался отстранить его от этих дел, но всякий раз осуществить задуманное не удавалось. Ставр был осторожен, и доказать сокрытие части дани и полюдья не получалось. Насколько богат Ставр не знал никто, кроме него самого, но Добрыня полагал, что человека богаче него, в Новгороде нет. Так же думал и доверенный купец Ставра, киевлянин Бразд.

Почти двадцать лет назад молодой купец познакомился с новгородским боярином, и стой поры, их крепко связали общие дела. Бразд торговал товарами боярина в Киеве, имел дело с ромейскими купцами, сам ходил не раз с ними в Византию. А товар у Ставра был отменный. Наилучшая мягкая рухлядь, которая со свистом разлеталась между богатыми киевлянами, ромейскими купцами, и печенежскими князьками. Вел купец и свою торговлю. В Новгород возил товары из Киева, и наоборот. Но большую часть прибыли он имел от дел со Ставром. Ставр здесь не скупился, купец имел четвертую долю от выручки, но и расходы, причем не малые, тоже были на нем. Особенно дорого, стоила охрана, но уж тут не скупился Бразд. Ранее, всякий раз, когда он отъезжал из Новгорода, у боярина оставались расписки на товар, и, случись чего, боярин не простил бы купцу ни шкурки. А, появись такая возможность, не стесняясь обратил бы того и в закупы. Потом, Бразд уже смог оплачивал товар на месте целиком, правда и расходы не уменьшил, охраняя теперь свое. Но прибыль многократно оправдывала все расходы.

Бразд уже месяц, как, по первопутку, привел свой обоз из Киева, в расчете, привычно, за неделю расторговаться, забрать у Ставра, товар, и отправиться назад. Но весть о том, что Ярополк взял Овруч, а Владимир отправил своего человека в Упсалу, задержала его в Новгороде. Очевидно, Владимир задумал уйти из Новгорода к варягам, и посланный, будет договариваться о том с конунгом Олафом. Дождавшись ухода Владимира, и прихода в Новгород посадника от Ярополка, Ставр собирался отправить в Киев с Браздом все лучшие шкурки , собранные за зиму, и хранившиеся пока у него. С посадником, за хороший поклон, все брался уладить купец. Это обещало принести прибылей, чуть не впятеро против обычного. Сейчас же все шло прахом, и Бразду нужно было срочно увозить уже подготовленное. Ставр был уверен, что после того как Вече приговорит поход, Добрыня не выпустит из Новгорода ни одной ладьи, ни одного обоза.

Теперь боярин и купец, сидели в боярской каморе, и решали, что нужно срочно сделать, что бы обоз Бразда, край через три дня ушел в Киев. На столе у боярина лежал свиток, куда тот заносил, что сделано, и что еще сделать нужно.

— Сегодня же вечером загоняй ко мне на подворье возы на погрузку, — перечислял Ставр, — за два дня мои люди еще раз проверят отобранное, погрузят, и зашпилят возы. Пришли своего человека, что бы при сем присутствовал. Остальное я после твоего ухода сдам в казну. Пусть, Добрыня этим подавится! — не сдержался боярин, — А сразу, как уйдешь от меня, начинай набирать охранников. Тут одним днем не обойдешься.

— Этой заботы нет. Я как чуял, не распускал охрану, что со мной из Киева пришла. Больше месяца уже плачу им не за что. И плачу немало.

— Нашел время расходами считаться. Вычти половину из моей доли. Да, и насчет денег. Я у тебя в этот раз возьму расписку. Неведомо как оно все сложится, пускай мое серебро у тебя в Киеве пока полежит. И еще в ту расписку запишем кошель с серебром, что я тебе дам. Неспокойно мне как-то.

— Можно и так, охрана надежная, серебро везти не страшно.

— Пошли еще сегодня людей за припасами для обоза. Но посылай не одного, пусть закупают понемногу. И не в один день, во все три. Я своих тоже пошлю, пятерых понадежней. Ты распиши кому, чего и сколько. Пусть ко мне сносят. В ночь перед отъездом все и уложим. Ты вот чуял, и я чую. Чую, что Добрыня глаз с меня не сводит, аки пес цепной. Если прознает, что собираем обоз, насторожится. Так что, ты своим накажи, что бы опасливей были. А как все сделаем, обоз отправим утром, к открытию ворот. Вроде бы все.

— Вроде, да. А если что забыли, завтра еще можно будет добавить. А сейчас давай заканчивать, а то что-то мне невмоготу. Душно у тебя тут. И как ты здесь можешь, долго находится!

— Душно, да укромно. Лучшего места дела вести не найдешь. Да и не так-то и душно. Это ты с непривычки. Эх! Посидели бы мы сейчас под яблонькой, медку бы ставленного испили, как встарь, ан нет, бегом все теперь делать надо. Инда пойдем.

С утра на подворье кузнеца Горыни, начали собирать застолье. Четвертый брат, Радок собрался, наконец, жениться. Три дня назад сваха принесла согласие родителей, и сегодня Горыня и его жена, Зарена, стоя на крыльце, ожидали невесту, которую родители должны привести "на показ". То, что Радок и Беляна друг друга знали с детства, ничего не значило. Все должно быть по покону. Тем более, что породнится должны были, две уважаемые на кузнечном конце семьи.

Наконец, в открытые настеж ворота, вошли гости. Впереди, промеж отца с матерью, шла невеста. Хозяйка вышла навстречу, и торжественно подала ей повойник. Беляна с поклоном приняла его, и Зарена повела гостей к большому столу, поставленному неподалеку.

Родители жениха и невесты заняли место во главе стола, молодые уселись обочь от них. Дождавшись, когда гости рассядутся по старшинству, Горыня махнул рукой холопам, что бы те наполняли чаши гостей медом, и несли первую перемену блюд. Взоры гостей обратились на стоящих с золотыми, украшенными каменьями кубками, Горыню и отца невесты, Горазда.

— Любезные мои гости, мастера славные и жены рачительные, — повел здравственную речь Горыня, — ныне благостное дело сотворилось. Приняла Беляна, при отце и матери, повойник жены моей, и сосватана теперь она и брат мой, Радок. И сватовство это теперь нерушимо. Рад я за них всей душой, поелику ведомо нам, что давно уже любы они друг другу. И порешили мы, обоими родами, что будут они достойной парой. И дети их продолжат наши роды, радуя в Светлом Ирии щуров наших и пращуров. Приданое за Беляной не малое, да и мы с братьями не поскупимся. Взяли мы у Новгорода земли, сколь надо, и устроится на той земле подворье для них. Будет на подворье дом, где Беляне вести хозяйство, рожать и воспитывать детей, и холить мужа. Будет и домница с кузней, где Радоку состояние семейное добывать и мастерство свое растить. И всякое другое, что нужно, будет. И будут у нас в Новгороде новый мастер и новая хозяйка. Этой же чашей, величаю я сегодня нового нашего родака, Горазда, жену его Бранку, их дочерей и сыновей, и весь славный род их!

— И я величаю Горыню и Зарену, братьев его и жен их, и весь славный род их, как наших новых родичей. — ответствовал Горазд, С этими словами, под одобрительные возгласы собравшихся, оба осушили свои кубки.

— А другой чашей, — поднялся с, вновь наполненным , кубком (почета ради столь же изукрашенным, как и у хозяев), старейшина кузнечной общины, Стоян, — я величаю, новый род Новгородских мастеров, коему начало дадут Радок и Беляна!

Зарена подала знак, и под звук труб и гудков, песенники запели Славословие.

Жил от древности древнейший Славен!

От того да от Славена,

да от жены его белой, от Лебеди,

да от сына его Волха Всеславного,

повелось племя славное,

славное племя славянское!

Слава, слава славная!

. . . . . . . . . . . . . . .

А внук их Микула,

а прозвищем Селянинович,

учил славян Черные леса валит на огнище,

чтоб было где расселяться,

чтоб было где расселяться,

роду — племени нашему,

роду — племени славянскому.

Слава, слава славная!

. . . . . . . . . . . . . . .

Нам от дедов сказано,

да от прадедов приказано,

да от пращуров завещано,

жить в роду — племени общинно,

дружить братьями — сестрами,

любить отцами — детями

Слава, слава славная!

Славная слава славянская!

/ Стихи Валентина Иванова /

Пока шло песнопение, холопы вновь наполнили чаши гостям. Когда песенники закончили, гости поднялись и дружно возгласили: " СЛАВА, СЛАВА, СЛАВА!".

Усевшись вновь, гости принялись за праздничную трапезу.

Установившуюся на некоторое время тишину первым прервал Стоян, обратившись к Горыне.

— А не помешает ли свадьбе поход, который готовит князь? Многое вам предстоит сделать для обустройства молодых, а ополчение заберет людей из Новгорода. Кто все нужное править будет? Не ко времени меж князьями распря началась. Хотя, всякие распри не ко времени. Может, говорил князь, о том, какое он будет собирать ополчение, когда позвал вас к себе?

— Говорил князь, что решать собирать ли ополчение, и если собирать, то какое, вольно только Вече, и что нет у него полной веры, что Вече приговорит собирать его. Еще говорил, что если Вече укажет ему, путь чист из Новгорода, уйдет он с дружиной к северянам, и там будет просить у Олафа подмоги против Ярополка. Про то, вы знаете, он и боярам говорил. А у нас он просил совета, как лучше справить ополченцам сброю добрую, коли порешит все же Вече идти на Ярополка. Говорил, что не поскупится на оружие и доспехи для воев, понеже кровь новгородцев ему дороже. А для устройства подворья, мыслю я, люди найдутся, не в Новгороде, так окрест него.

— Может здесь и не стоило бы об этом, — задумчиво произнес один из гостей, — но раз уж все сейчас собрались. Скажи Стоян, что ты думаешь говорить на Вече? Кузнецы уважают тебя, и, по любому будут тебя держаться, но...Надо ли новгородцам встревать в княжескую свару? Они за киевский стол, друг другу в глотки готовы вцепиться. Ярополк брата родного не пожалел. А думаешь, Владимир, если победит, Ярополка живым оставит? И бояре с купцами, за свой интерес будут радеть. Им киевляне поперек горла встанут, когда придут в Новгород с посадником. А многим, как вон Добрыне, и вовсе уходить придется. А нам что в том беды? Кузнецы, шорники, или, к примеру, бортники, что князю любому, что посаднику всегда нужны будут. Не спорю, люб Владимир новгородцам, Он и мне люб. Если бы грозились Новгороду печенеги, или те же варяги, пошел бы за ним , не раздумывая. А идти умирать за его распри с братом, зачем это мне?

Стоян, задумавшись, несколько раз приложился к кубку. — Что тут скажешь! Если, как ты говоришь, твоя правда. А если по-другому посмотреть, все не так. Не просто княжья это распря. Владимир киевского стола не искал, и брата своего не убивал. В то, что прикажет он брата своего убить, если будет его верх, я не верю. Но не в том дело. Знаемо тебе, что Ярополк, сговорился с печенежским каганом Илдеем, и дал убийцам отца своего земли по Днестру? Земель свободных у Киева мало, а печенегов много. Коли придет Ярополк в Новгород, то приведет и печенегов. Ибо своей силы, держать и Киев, и Новгород, у него нет. А те, просто так не пойдут. Придется Ярополку и новгородские земли им жаловать. А знаемо ли тебе еще, что ромейские священники на Горе, в открытую, хулят наших богов, а князь, подстрекаемый ромейкой Юлией, на то глаза закрывает? И они придут вместе с Ярополком. И купцы ромейские тоже. Эти уж своего не упустят. Да и от чужого, никогда не откажутся. И, если сейчас, мы на Вече решаем, какое полюдье давать князю, то потом давать будем, что скажет посадник. А он и для князя возьмет, много больше, чем сейчас Владимиру даем, и себя не обидит. И собирать ли ополчение, тоже не Вече будет решать. Потому что не будет больше того Вече. Так что воевать мы будем не за Владимира, а против холопской петли, которую для Новгорода готовит Ярополк. Всем понятно?

Стоян обвел гостей взглядом, холодным и темным, как осенняя вода в Волхове. А раз понятно, то и все об этом. Труды и заботы еще впереди, а ныне у нас праздник. Горыня, вели холопам, что бы наливали всем дополна. Будем веселиться!

Такие, или похожие, разговоры в эти дни велись повсюду в Новгороде. Вели их, и за обеденным столом, и делая передышку в работе, и за кувшином пива или меда. И в людских домах и в боярских. Новгород готовился собраться на Вече.

Готовились к этому и в княжеском тереме. Через три дня после того, как Владимир объявил боярам, что остается в Новгороде, и будет спрашивать согласия новгородцев на сбор ополчения и поход против Ярополка, князь, боярин и волхв обсуждали сведения, полученные Добрыней и Елецом. Волхвы решительно утверждали, что люд новгородский стоит за князя, и на Вече, в большинстве поддержит сбор ополчения, и специальное полюдье на его обустройство. Мнение бояр, огнищан и купцов, по словам Добрыни, тоже склонялось в пользу князя, но были и противники, во главе с боярином Ставром. Причем противники влиятельные и сильные. Многие из них были повязаны Ставром долгами, и как то воздействовать на них Добрыня и его друзья возможности не имели. К тому же Ставр продолжал увеличивать количество своих сторонников, кого подкупая, кого соблазняя посулами, а кого и просто пугая гневом Ярополка. Для большинства из них у боярина имелись средства убеждения, собранные в заветном сундучке, но говорить об этом Владимиру он не стал. Невместно князю таких дел касаться. Однако заверил его, что многих впоследствии удастся переубедить. И еще об одном деле не сказал князю, решив, делать его на свой страх. Обговорив, что и кому делать дальше, князь и его ближники закончили совет с тем, что бы еще через три дня собраться вновь.

Ставр не ошибался, когда говорил, что Добрыня не спускает с него глаз. Для боярина, трудами его наушника, не стала секретом суета с подготовкой обоза Браза. Знал он так же, какие товары и у кого закупал купец. И Добрыня решился на ранее невиданное. Перехватить обоз после выхода его из Новгорода. Он был уверен, хотя доказательств не имел, что с этим обозом уйдет в Киев и товар Ставра, ценная меховая рухлядь, укрытая тем от города и князя.

В этом случае в руках Добрыни окажется осязаемое доказательство воровства Ставра. Кроме того Добрыня был уверен, что тут же на месте сможет получить у купца письменное признание об этой и предыдущих его сделках с боярином. Такая запись, вкупе с мехами предъявленная на Вече, могла закончиться для Ставра купанием в Волхове с камнем на шее. Казнокрадов в Новгороде не жаловали. Правда и судьба самого Добрыни была бы не завидной. Такого произвола, пусть и оправданного, боярину бы не простили. В случае же неудачи его ждала огромная вира киевскому купцу за облыжное обвинение и лишение боярского достоинства. И князь не смог бы за него заступиться. Потому ничего и не сказал он Владимиру.

Ранним утром следующего дня Добрыня получил известие, что обоз Бразда ушел с подворья боярина, и направился в сторону городских ворот. Добрыня не торопясь позавтракал, и, как всегда, отправился в дружинный дом. Там, выслушав ежедневный доклад дежурного сотника, приказал тому подготовить к короткому походу три десятка дружинников, и дать команду на все городские ворота до его приезда возы и обозы из города не выпускать. Пешим и верховым препятствий не чинить, но строго проверять всю поклажу, вплоть до седельных сум.

Через полчаса, все было готово, и отряд во главе с боярином отправился вслед за обозом киевлянина, с тем, что бы пернять его в 10-15 поприщах от города.

Еще через полчаса о приказе Добрыни, и об его отъезде с дружинниками вслед обозу Браза узнал Ставр. Это был удар! Боярин был уверен, такого Добрыня ни за что не сделает. Как он решился пойти на нарушение вековых правил по отношению к купцам? Неужто, он полагает, что ему это простят? Но, когда Ставр начал мыслить трезво, расчет Добрыни стал ему понятен. Охрана на боярина оружие не поднимет, и Бразд не сможет воспрепятствовать обыску обоза. А когда найдут товар Ставра, тот, не задумываясь, сдаст его со всеми потрохами, и напишет все, что нужно Добрыне. Тем более, что и нужна тому только правда, которая самому купцу ничем не грозит. Добрыня с признанием Бразда и мехами вернется в Новгород, а купец поедет себе дальше в Киев.

И ему, боярину Ставру, остается только бежать из города. На что и намекнул ему Добрыня, приказав дружинникам на воротах препон для верховых не чинить. Но и взять с собой получается только то, что можно спрятать под одеждой. Кольнуло сердце при мысли о жене и дочери, их единственном и любимом ребенке, но брать их с собой нельзя. Дорога будет трудной, и как все дальше сложится неедомо. Времени же у него осталось всего ничего, до возвращения Добрыни.

Выехав из Новгорода, Ставр, отправил сопровождавшего его холопа, обратно в Новгород, взял его коня на чумбур, и направился в сторону Полоцка. Заветный мешочек с сотней золотых византийских литр, пятьдесят киевских гривен, и кошель с парой десятков ногат, вот и все, что осталось у бывшего боярина. Была еще расписка Бразда, но за те деньги еще нужно будет побороться с ним в Киеве.

Сдав возы с мехами казначею, Добрыня направился к князю. Вопреки опасениям, выслушав боярина, Владимир не воспылал гневом, а тихо сидел, глядя в окно. Когда он обернулся, взгляд его был грустным, даже немного испуганным.

— А ты подумал, дядька, когда решился так сделать, как оно будет, если ты обманулся? Каково будет мне видеть, расправу над тобой, жестокую расправу, и не иметь возможности вмешаться! Каково мне будет без тебя после! Да пес бы с ним, со Ставром, справились бы мы с ним на Вече! Меха эти, и серебро что ты мыслишь найти в его доме, все это тлен. Твоя жизнь, твоя судьба мне стократ дороже. Прошу тебя, знай это, и впредь не поступай столь сумасбродно.

Теперь, чего же, начатое необходимо завершать. Завтра соберем бояр на совет, и ты им объявишь, что купец Бразд, отъезжая в Киев, оставил тебе возы с мехами и признание о воровстве Ставровом. И что Ставр, прознав об этом, бежал из Новгорода.

Да еще, крепко накажи своим людям, что бы жене и дочери никакого урону не нанесли, а напротив, относились к ним с великим вежеством. Им сейчас и без того нелегко. И, кроме спрятанного в ухоронках, что бы ничего из его дома не пропало. Имущество это хозяйкино, и ей за мужа своего отвечать не должно. Сам за этим проследи.

Глава 3

Это Вече, в отличие от многих предыдущих, проходило на удивление спокойно. За две недели новгородцы успели вдоволь поспорить, собираясь по ремесленным общинам, купеческим товариществам, советам огнищан и княжьих мужей.

Владимир позаботился, что бы на каждом таком собрании были подготовленные люди волхва и Добрыни, знающие какими словами, в каждом случае, убеждать сомневающихся.

Разоблачение и последующее бегство Ставра, застало его сторонников врасплох, и они сидели тише воды, ниже травы. К тому же, в доме Ставра, кроме неправедно нажитого серебра, Добрыне достался, такой же, как у него самого, тайный сундучок, в котором было много чего интересного о друзьях и сторонниках сбежавшего боярина. И Добрыня, не стесняясь, пользовался этим в беседах с противниками князя.

Пока Добрыня и Елец ободряли друзей, увещевали сомневающихся, и переубеждали противников, боярин Будило и новгородский купеческий старшина Доброга, считали какое ополчение можно собрать безболезненно для жизни города, какие потребуются затраты на его снаряжение и содержание, и откуда на все это взять куны и гривны.

Накануне князь с советниками составили подробную роспись того, кто из них, и о чем будет говорить на Вече. Что бы предупредить возможные разногласия и бурные споры, подробно расписали, откуда, сколько и каких воев будут набирать в ополчение, какое и с кого будет взято дополнительное полюдье. По настоянию князя продумали возможные возражения, и убедительные ответы на них. Такая подготовка Вече для его соратников была внове, но результаты сказали сами за себя. Новгородцы без долгих споров одобрили все предложения Владимира. Поход на Ярополка становился реальностью.

* * *

*

Возвращаясь с Вече, младший из братьев кузнецов, Бажан, наткнулся на ватагу мальчишек, которые с криками, — Воровка, воровка! — носились вокруг дочери Ставра, которая как могла быстро шла по улице, закрыв руками залитое слезами лицо.

— А ну цыть, огольцы, схватив одного за шкирку, — прикрикнул на них Бажан, — что за бесстыдство, приставать к взрослой девице. Ремня захотели? Сейчас получите, — продолжил он, расстегивая пряжку опояски.

— За что, дяденька, — заныл мальчишка, — Это Ставрова дочка, она у Новгорода воровала. Ее, заместо отца, в Волхов нужно.

— Это кто ж тебе такое сказал?

— Батя. Он говорил, что боярин Ставр у Новгорода воровал, и если бы не сбег, то быть бы ему в Волхове. Значит и она тоже воровка, и мамка ее.

— Не тебе, малолетке, об этом думать. Не слыхал, что сегодня на Вече князь говорил? Что нет, на них с матерью, вины за дела боярина. И что приказал он дружинникам карать безжалостно, тех, кто их обижать будет. Вот я тебя сейчас и покараю. А еще батьке твоему расскажу, он добавит.

— Отпусти его,— девица тронула Бажана за рукав, — дите он еще.

Бажан взглянул на нее, напоследок еще раз тряхнул мальца, и со словами, — Иди ужо, но если еще про такое проведаю, быть тебе поротым. Сам помни, что князь сказал, и другарям своим расскажи, — отпустил ворот его рубахи.

— А что же ты, Сладжа, домой не идешь? — спросил он, — чай мать-то ждет, небось уже волнуется.

— Боязно мне. Вдруг, еще кто постарше, глумиться начнет. А откуда ты имя мое знаешь?

— Кто же из парней не знает имени красавицы, дочери боярина Ставра, первой невесты в Новгороде?

— Была первая невеста, да вся вышла. Как бы нам с матерью теперь изгоями не стать.

— За это не волнуйтесь, слыхала, что я мальцам говорил про слова князя Владимира. Не даст он вас в обиду. А теперь, что бы быть мне потом спокойным, позволь мне тебя до дому проводить.

— Рада буду тому. Скажи только, кому мне за заступничество, слова добрые и бережение, спасибо говорить?

— Кузнец я, Бажан. Старшой брат наш, Горыня, кузню большую держит на Волховском берегу. Пятеро нас братьев, я младший. Днями четвертый наш брат, Радок невесту сосватал. Теперь я один холостой остался. — Бажан глянул на девицу, и неожиданно для себя, сказал ранее немыслимое, — Эх был бы я из мужей княжеских, завтра бы заслал к тебе сваху!

— И не посмотрел бы, что отец мой изгой ныне? — недоверчиво спросила Сладжа.

— Что мне до дел твоего отца. Не его бы я сватал, а девицу добрую, красу неописуемую!

— Не надо более об этом, — грустно произнесла девушка, — невместно о таком говорить. Счастливый ты , у тебя четверо братьев, есть на кого опереться. Я вот одна у родителей, всегда завидовала подружкам, у которых братья и сестры были. И маму мне жалко, кроме меня у нее никого не осталось. Что-то еще с отцом будет? — Сладжа остановилась, — Вот мы уже и пришли, прощай, Бажан, еще раз спасибо тебе.

По дороге домой, Бажан, то ругал себя последними словами за признание, неуместное в первом же разговоре, то радовался, что открылся девушке, на которую давно с восторгом глядел как на далекую звезду, прекрасную но недоступную.

* * *

Наутро после Вече, княжьи ближники собрались у Владимира. Выглядели все воодушевленными, но несколько усталыми. Большая горница Владимира за последние две недели сильно изменилась, и теперь напоминала, то, что в последующем назовут штабным помещением. Кроме княжеского, в ней стояло еще несколько столов, окруженных короткими лавками, с разложенными пергаментами, берестяными свитками и прочими принадлежностями для письма

— Что дядька, — не упустил возможности по — сыновьи уколоть Добрыню князь, — мне малую толику дозволяешь, а сам-то небось, вчера к большой приложился?

— Ну, так я думаю, что теперь не скоро сможем себе позволить. Чего ж напоследок не приложиться. А ты не завидуй, успеешь еще.

Со сдержанным смехом, все стали рассаживаться за рабочим столом.

— Все! Шутки в сторону,— Владимир уселся на место, и продолжил, — будем считать, что поход наш уже начался. Скажу, как я его вижу. Первое дело, мы должны Ярополка упредить, что бы он не успел помощь от печенегов или ромеев получить. Доброга, ты недавно из Киева пришел. Знаешь, что об его уговорах на Горе говорят. На что Ярополк взаправду может рассчитывать, не по пергаменту?

— От ромеев, вовсе ни на что, они сами помощи искали. Варягам за службу много серебра сулили. А от Ярополка оружие им нужно, своих воев оружать. Печенегов у него было тысячи три, но половину он у Овруча потерял. Ильдей сейчас, если и даст ему своих людей, то не больше тысячи, да и то не из лучших. Если бы Ярополк их в набег звал, тогда да, а против Новгорода идти, он из своих князьков только к лету воинов сможет вытрясти. Тысячи три, может четыре.

— Значит, сейчас у него печенегов тысяча с половиной. Своих дружинников, считай пять сотен, и еще ополчение киевское, — князь вопросительно поглядел на Елеца, — Как думаешь, сколько соберет?

— Быстро много не соберет. Охотников искать долго придется, сам знаешь, не любит люд киевский Ярополка. Сотен пять-шесть может быть. С Горы, охрана боярская и купеческая, еще считай пять-шесть. Ну и если какие варяги в Киеве будут, тех сможет нанять.

— Всего получается тысячи четыре. Как думаешь, Добрыня, пойдет он с такой силой сейчас на Новгород?

— Ранее может и пошел бы, а теперь, как Вече ополчение приговорило, не пойдет. К другому лету силу копить будет.

— Вот и я так думаю. Значит, до сухия* у Ярополка будет только то, что есть сейчас, пять сотен дружины и полторы тысячи печенегов. Все остальное, если быстро собрать, потом почти год кормить нужно. Собирать он всех будет в сухий и березень, что бы все было готово к началу травеня. А мы ударим по Киеву в просинец. И об этом, кроме нас, никто знать не должен.

Повисшую в горнице тишину разрушил Будило.

— Это как в просинец? Ты, что хочешь войско зимой на Киев вести? Полторы тысячи попришь по снегу? Всех же переморозишь, не дойдя! Кто ни будь, слыхивал о таком? Ну, хоть ты скажи ему, Добрыня, что невозможное это дело.

— И впрямь, Владимир, небывальщину ты говоришь. Всегда летом воюют. Летом и дороги проезжие, и коням выпас, и на ночлег, можно становится спокойно. А зимой, в самом деле, все перемерзнут, и люди и кони. Не дело это.

— Почему же перемерзнут, — неожиданно проговорил Елец, — волхвы на капище зимой недели проводят, и никто еще не перемерз. Знать только надо, как правильно. Но это дело поправимое, мы воев этому обучим. И чем сразу спорить, может, князя послушаем? Не спроста же, он об этом говорит. Чаю я, разъяснит он нам задумку свою.

Владимир встал, подошел к открытому окну. Лето давно вступило в свои права, вокруг зеленела трава и пестрели бело-желтые головки ромашек. От мысли, что придется вести войско не по такой благодати, а в трескучие морозы по спине пробежали мурашки, чуть ли не с кулак величиной. Но дошли же, в будущем монголы, от Киева аж до Игнач-креста! Непривычные к русским лесам, по незнакомым местам, но дошли. И проблем вроде бы у них особых не было.

Вернулся, вновь сел за стол, — Все верно вы говорите, по мне тоже лучше бы летом идти. И то верно, что войску зимой в походе трудно придется. Но ждать до весны нам нельзя. Только что все сами посчитали. К весне Ярополк может собрать войска тысяч десять, а у нас дружины вместе с ополчением едва две с половиной наберется. Варягов может с тысячу нанять получится, да это еще как Олаф дозволит. Вот тогда воям нашим по-настоящему трудно будет. До смерти трудно. Так что выбора у нас нет.

Выходить будем, как станет крепкий лед на реках. Сперва, пойдем по Ловати. Далее будем брать проводников, знающих места. По малым рекам и зимникам промеж весей, они проведут войско до Днепра. К тому времени и на нем лед окрепнет. Идти будем все верхом, о двуконь, без обозов. Все нужное на вьючных лошадях. В день будем делать по 50-70 поприщь. Времени на путь до Киева, три седьмицы.

Всю меховую рухлядь, что есть, пустим на теплые попоны для коней, и одеяла для воев. Не хватит, сам буду просить у жен новгородских шубы ополченцам отдать для похода. Припас заготовим, про который я в книгах о походах эллинского царя Александра читал. Четверти гривны вою на седьмицу достаточно будет.

Дён за десять до выхода войска, вперед пошлем сотню дружинников. Будут места для стоянок выбирать и у окрестных смердов овес, сено и солому заранее, сколь нужно , закупать. Для того им серебра дадим достаточно. Если есть у тебя, Доброга, молодые купцы или прикзчики, что бы дружинникам в том помогали, то и вовсе хорошо будет. В подробностях перед походом все обсудим.

Сейчас же, времени зря не теряя, нужно делать вот что. Тебе, Доброга, найти купца верного, который ранее с печенегами торг вел, собрать обоз, и идти с ним в степь. Но не к Илдею, а к мелким князькам, кои у купца твоего в хороших знакомых ходят. Которые к Илдею в рот не глядят, а может и обиду какую на него таят. Надо, что бы к концу серпеня, середине листопада они, по возможности тайно, пригнали нам лошадей табун, голов в пять-шесть тысяч. Им в зиму все равно табуны прореживать, а нам племенные не нужны. Под походные седла и вьюки, и простые сгодятся. Как с ними торговать, не мне тебя учить. Возьмешься?

— Раз надо, то сделаю. И товарища себе надежного и знающего подберу, и к кому идти мы с ним подумаем. Будут кони.

— Тебе, Елец, идти в Киев. Нужно, что бы люди киевские знали, что не на Киев идет Новгород, а единственно на князя Ярополка. Что хозяйству людей киевских, им самим, женам и чадам их, урону нанесено не будет. За то, мое слово княжеское. Разве что бояр и купцов на Горе малость пощипать придется, но и там я бесчинства не допущу. Пусть волхвы разъясняют, что новгородцы не враги киевлянам, но братья. Возможно такое? Не заартачатся волхвы?

— Даже рады будут. Костью у волхвов и люда, киевского Ярополк с ромейскими священниками стоит.

— Тебе же, Добрыня, предстоит идти к Олафу. Знает он тебя хорошо, дары еще достойные возьмешь для него. Нужно, что бы дал он нам тысячу хирдманов к середине груденя. Нанимай их на год. Будет Олаф спрашивать, когда поход намечаем, скажи, что не решили еще. Мол, как ополчение соберем. Теперь, главное. Надо, что бы из этой тысячи какое— то число пошло в Киев, наниматься к Ярополку. Должны будут они по знаку открыть нам ворота на Гору. Сколько их для этого дела нужно будет, пусть сами решат. Как они с Ярополком договорятся не мое дело, а я буду им платить как остальным. И еще позволю им сутки, на Горе порезвится. Но предупреди, никаких бесчинств с женами. За такое смертью наказывать буду. Гулящих девок в Киеве много, на это дело я им специально еще серебра выделю. Сможешь о таком с ним договориться?

— Договорится, дело не хитрое. — Добрыня, не глядя на Владимира, взял со стола стило, повертел его в пальцах, — Да только не доброе дело ты задумал. Как я рад был, что ты с Блудом не стал связываться! А теперь значит, вона как ты решил. Не по нашим обычаям, не совести сделать хочешь. Ты, конечно, князь, и сам решаешь, что тебе выгоднее, а меня от этого дела уволь. Пошли кого другого. Не смогу я о таком договариваться, воинская честь мне такого не позволяет.

— Посылать мне более некого. Олаф, кроме меня, только с тобой говорить будет. Если кого другого пошлю, за обиду посчитает. А ты, если честь тебе не позволяет, об этом забудь. Проси просто тысячу. И без этого Гору возьмем. Впереди всех пойду, сам буду ворота рубить. Но когда вернемся в Новгород, тогда и ты сам пойдешь к матерям, женам и детям воев, кои у тех ворот от стрел и мечей полягут. И сам им все объяснять будешь. Что, честь мою и свою спасая, ты их сыновей, мужей и отцов на погибель отправил. И про совесть с обычаями им расскажешь. А меня тогда от этого дела уволь. С этим ты согласен к Олафу идти?

— Это, по-твоему, получается, что воевода за каждого в походе убитого, ответ нести должен? Не бывает ратей без смертей!

— За каждого не должен, а за того, чью смерть мог предотвратить, а по гордыне своей, или по недосмотру не предотвратил, ответ нести придется перед богами и перед совестью своей. Думаешь, я с легкой душой такое придумал? Не знаю, что потом обо мне судачить будут? И как стыдить будут за вероломство? Перетерплю, стыд не дым, глаз не выест. Зато выгоду наибольшую получу. Людей, которые в живых останутся, и жизни той далее радоваться будут! Теперь же решай, как дело делать. Но к Олафу тебе отправляться по-всякому нужно. Закончив говорить, Владимир вновь встал и отошел к окну, ожидая ответа Добрыни.

Тот помолчал, обескураженный горячностью князя, тоже поднялся и встал с ним рядом.

— Владимир, ты не серчай на меня, старика. Трудно мне вот так, разом, все в себе перевернуть. Прав ты, наверное. Справлю я у Олафа все, что ты сказал. Стыд этот пополам поделим.

Владимир обернулся и обнял боярина, — Спасибо тебе дядька, что понял ты меня. Очень я хочу, что бы ты всегда верил мне, и верил в меня. И ты меня прости за жестокие слова, — он повернулся к сидящим за столом, — Хочу просить вас, что бы и далее меж нами не было недомолвок. Где один ошибется, пусть другие поправят. Сомнения же, невысказанные, терзают потом душу и разрушают дружбу. Трудов у нас впереди много, и трудов тяжких. И воз, в который мы впряглись, нам тащить вместе предстоит. Через неделю все должно быть готово к вашему отъезду. А мне здесь с Будилом оставаться.

Об ополчении заботится, об оружии для него, и, много еще о чем позаботится, надо.

* * *

*

После разговора со Сладжей, Бажан летел домой, как легкокрылый стриж, рассчитывая застать там Радока и рассказать ему о встрече. Тот был не на много старше, и они часто делились секретами. Войдя в дом, он застал там еще и Беляну, которая теперь без стеснения могла встречаться с женихом. Рассказ Бажана особенно подействовал на девушку. Ей довелось, как-то встретится с наглецом, видимо приехавшим в Новгород в первый раз, который посчитал, что с девицей, которая одна идет по улице, можно обращаться бесцеремонно. Кончилось это для того плохо, но она навсегда запомнила, как онемела от испуга, и в растерянности не знала, что ей делать. И хотя они с подругами всегда считали боярских дочерей гордячками, Беляна прониклась искренним сочувствием. С девичьей дотошностью, она выспросила у Бажана все подробности их встречи, что и как говорила Сладжа, как смотрела, как шла, и после огорошила парня новостью, что Сладжа ушла не просто благодарной, а неравнодушной к нему. Из чего она сделала такой вывод, братья не поняли, но решили, что ей видней. А Бажан, так и понимать не хотел.

— Вот ты, Бажан, — сразу после этого, стала пенять парню Беляна, — домой ушел, а не подумал, как она в другой раз на улицу выйдет. Мало ли, что князь на Вече говорил, а на каждый роток не навесишь платок. Найдутся злыдни, которым в радость будет пошпынять опальную боярышню. А дружинники княжьи не всякий раз рядом будут, что бы их унять.

— Да я бы с радостью каждый раз ее провожал, да нельзя же. Еще хуже получится.

— А ты, раз ее так любишь, пошел бы к князю, рассказал ему про сегодняшнее, и попросил бы для нее на первое время дружинника для охраны. Ты же бывал у него, он про тебя знает.

— Это ты чересчур хватила, — осадил жених свою невесту, — мало ли кто у князя бывал. И что, теперь тому с каждой мелочью ходить к нему можно.

— Не мелочь это, — взвилась Беляна, — а слово княжеское. Должен князь следить, что бы его слово исполнялось.

— Гляди, Бажан, — засмеялся Радок, — вот невеста у меня какая! Уже и князю приказывать готова, что тот делать должен. Что же со мной бедненьким теперь будет! Достанет она из рукоделья шнурок, натянет в доме, и буду я по нему ходить не сворачивая.

— Все тебе смешки, а дело и впрямь серьезное. А ты, — повернулась она к Бажану, — если любишь, обязательно должен что ни будь придумать.

— Во, и тебе уже приказывает. Да не сердись ты, — взял он Беляну за руку, — я же не только зубоскалить умею, я иногда и думать могу. Ты, Бажан, уже много бересты извел после разговора у князя. Дельно, я видел на рисунке, у тебя выходит, и Горыня так же говорил. Вот с рисунком этим и нужно к князю тебе пойти. Совета у него спросить, а заодно о Сладже ему рассказать.

— Какой ты умный! — чмокнула его в щеку Беляна, — Но все одно, без меня бы ничего не придумал! А покажите рисунок, который к князю Бажан понесет. Страсть, как интересно.

— Не сердись, радость моя, но этого нельзя. Пока секрет это княжеский, про который только он сам, да мы с братьями знаем, — вставая, ответил Радок, — Мы, Бажан, пока с Беляной на торг сходим, а ты начисто все нарисуй и иди к князю. Думаю, захочет он об этом поговорить. А там уж не зевай!

..............................................................

* январь — просинец, февраль — сечень, март — сухий, апрель — березень, май — травень , июнь — изок, июль — серпень, август — зарев , сентябрь — рюен , октябрь — листопад, ноябрь — грудень, декабрь — студень , воскресенье — неделя. Седьмицей назывался семидневный период.

Глава 4.

Ранним утром, едва солнце зацепило лучами вершины деревьев, по пологому берегу Ловати к водопою спустилась лосиная семья. Пока лосица с теленком жадно и шумно пили, сохатый, стоя на берегу, ворочал по сторонам большой головой, с почти уже отросшими лопатами рогов. Дождавшись, когда они выйдут, сам зашел в воду, утолил жажду и, выходя, щедро оросил русло реки. С этого дня, словно подтверждая, присказку новгородцев, купаться в реке с каждым днем становилось все несподручней.

* * *

*

Солнце катилось к осени, день убывал, а дел у князя Владимира прибывало. Вернулся Добрыня. Привез уговор с ярлами, подтвержденный подписью Олафа, и разрубленную золотую монету — знак, засланным в Киев. Примчался гонец от Доброги. Привез весть, что вслед за ним вышел табун в 700 голов, и если расчет за них будет такой, как обещал купец, требуемое количество коней будет подогнано в срок. Писал Доброга и о том, что посланцев за воинами, от Илдея к князькам еще не было. Вернулся с вестями Елец. В Киеве объявился сбежавший Ставр, и теперь он советник князя. Ярополк идти на Новгород не торопится, однако направил к печенегам Свинельда, и начал набирать ополчение. Заботами киевских волхвов, дело шло медленно, и на слишком уж большое количество воев Ярополку рассчитывать не приходилось. Все шло так, как и ожидал Владимир.

Более интересные новости пришли с юга и с запада. Елец не преувеличивал, говоря, что волхвы знают о многом. Сведения к ним притекали из разных источников, в том числе, от некоторых киевских купцов, которые для улучшения отношений с ромеями, приняли крещение, но в тайне поклонялись старым богам. От них волхвы прознавали о происходящем в Константинополе, где те вели обширную торговлю. Сохранились у волхвов и прочные связи западными жрецами, которые еще имели негласное, но немалое влияние в, сравнительно недавно окрещеных, странах.

Вести из Византии пока опасений не внушали. Севший в прошлом году на византийский престол, Василий II, удерживался на нем с трудом, едва успевая подавлять многочисленные бунты византийской знати. Для его легионов требовалось оружие, которое он рассчитывал получить на Руси. Воевать с ней, василевс в обозримом будущем не собирался. Угроза надвигалась с запада. Император Оттон помнил, как с позором изгнали из Киева, посланного его отцом, самозваного епископа Адальберта, и решил, что для Руси настало время платить по старым счетам. Осуществление своих планов он поручил имперскому вассалу, польскому князю Мешко, для которого сейчас набирал по всей империи охотников пограбить. Предстоящий поход представлялся несложным, но очень выгодным. Воспользовавшись усобицей на Руси, разбить слабую дружину князя Регвольда, и, не задерживаясь в Полоцке, напасть на беззащитный Новгород. Выждав здесь результатов противостояния Владимира и Ярополка, ударить по ослабленному победителю и захватить Киев. После чего вернуться домой со славною победой. Ну и само собой, со всем, награбленным на Руси.

* * *

Новгород готовился к походу. Владимир разрывался на части, стремясь успеть везде. Он объяснял и показывал, убеждал и приказывал, хвалил и наказывал, раскручивая колесо подготовки.

Постепенно дело наладилось. Собрали ополчение. Умелых воинов оказалось менее тысячи, пришлось брать молодых добровольцев. Таковых оказалось много, поэтому брали лучших. Теперь их нещадно гоняли наставники-дружинники, которые где личным примером, где крепким словом, а где и оплеухой вдалбливали в них воинскую науку.

Поставили еще несколько печей-домниц, в которых делали булатную сталь. Выгребли все запасы руды в кузнях, на окрестных болотах работали сборщики красной земли, везли руду и из Полоцка, и от северян, в дело шло даже собранное по дворам железо. Владимир решил одоспешить всех ополченцев, и молодые подмастерья , пользуясь длинными, летними днями, с утра до ночи ковали пластины, которые крепили на кожаные рубахи. Бахтерец получался грубым, тяжеловатым, но надежным. Шорники без устали готовили седла, уздечки, и прочую упряжь. Кожи тоже не хватало, и ее закупали где только можно. Будило спал с лица, но ухитрялся обеспечивать всех сырьем.

Кузнецы-мастера готовили оружие. У Горыни с братьями, после немалого числа проб, вышло нечто похожее на будущий бердыш, действенное и удобное в обращении . Эти бердыши ковали для каждого ополченца. С арбалетами было сложней. Выходило, что к сроку будет не более сотни легких и с полтора десятка тяжелых. Бажан, направляемый намеками князя, довел все — таки свою идею до ума. Оружие вышло мощным, но взводить его получалось только воротом, и стрелять приходилось с подставки. Для этого удачно подошел бердыш.

Девичьи ватаги в лесах обдирали лещину, а ребятня выпасала несметные стада свиней. Свинина, орехи, и только созревающая пока клюква, должны будут пойти в дальнейшем на изготовление сухой смеси для замены мяса в воинских котлах.

Надежда успеть подготовить к сроку все для похода, постепенно перерастала в уверенность, правда серебро таяло, как апрельский снег. Радовало , что с возвращением Добрыни появилась возможность перевалить на его плечи все эти заботы, и вместе с волхвом , заняться другими, не менее неотложными, делами.

* * *

Бажан ковал хитрую закорючку для арбалета, когда в кузню зашел дружинник, и отвлек сообщением, что на дворе его ожидает красна девица. Недовольный тем, что его оторвали от остывающего железа, Бажан хмуро буркнул, — Что за девица такая? — и только потом сообразил, какая девица может прийти к нему в сопровождении княжьего дружинника, но было уже поздно. Тот ехидно заулыбался, — Ну, если к тебе в кузню бесперчь красны девицы шастают, пойду, скажу Сладже, что бы в очередь становилась.

Но Бажан, не слушая его, уже скинул закопченный кожаный фартук, пригладил волосы, и кинулся к дверям. — Стой, дурной! — ухватил его за рукав дружинник, — Куда ты такой чумазый понесся? Возьми вон полотно мокрое, да сажу сотри. — Смеясь, оглядел вытершегося парня, — Оно лучше бы в баньку, ну да уж ладно, так иди.

Сладжа ждала его у ворот, поникшая, как ветви березы, рядом с которой она стояла.

— Что такая грустная, Сладжа? — подойдя к ней, спросил Бажан, — Обидел тебя кто, или, что случилось с матушкой?

— Спасибо тебе, от обид меня теперь княжью люди оберегают, и с матушкой ничего не случилось. Князь матушку вчера звал. Будило перенял отцова человека с письмом к боярам, да было у него еще и письмо для матушки. Так, то письмо он ей отдал. Зовет в нем отец нас с матушкой к себе, в Киев. Владимир сказал, что препон ставить не будет. Днями купцы обоз соберут, с ним и пойдем. Вот пришла к тебе, поблагодарить за заботу и попрощаться. И еще хочу сказать, хотя и стыдно мне. Ты, если с ополчением на Киев пойдешь, сберегай себя на рати. Я тебя ждать буду.

Махнув, ожидающему ее дружиннику, девушка выбежала за ворота. Бажан, постоял немного столбом, глядя ей вслед, и чувствуя, что от счастья у него начинает кружиться голова, потом очнулся и побежал в дом, поделится радостью с братом и Беляной.

* * *

Утром Владимир, обговорив с Добрыней и Будилом текущие дела, надолго заперся с волхвом. Его совершенно не устраивало, как медленно добираются в Новгород новости. Мало того, что их везут, в лучшем случае, верховые гонцы, так и тех посылают, чуть ли не через месяц после того, как событие уже произошло. То есть, вести из Киева запаздывают на полтора, два месяца, а про Константинополь и Рим, и говорить нечего. Как купец оттуда в Новгород доберется, так и узнаем, что там полгода назад произошло.

Пока еще жизнь на Руси и за ее границами, течет по инерции, и можно, основываясь на знании будущего, с большой долей вероятности, предвидеть предстоящие события. Но после решения Вече, происходящее, стало отклоняться от знакомой колеи. Пусть сейчас это почти не заметно, с каждым днем, а тем более с каждым годом это отклонение будет все больше увеличиваться.

Ободряло то, что в ближайшее десятилетие, это будет касаться только дел на Руси. Сейчас он только слегка поторопил события. То, что все равно должно произойти, его приход на Киевский стол, произойдет на два с половиной года раньше. Для Византийских и Европейских дел кто из русских князей, и когда, победит в противостоянии, малосущественно. Там свои игры.

Знать же о том, что происходит в Киеве, Полоцке, и на севере, необходимо незамедлительно. Здесь менялось многое, и менялось постоянно в зависимости от того, что происходило в Новгороде. Несмотря на то, что Елец получал от волхвов довольно много разнообразных сведений, говорить по настоящему об его хорошей информированности не приходилось. Владимир не мог считать ее даже удовлетворительной по привычным для него меркам. Информация приходила случайная, несистемная и не всегда достоверная.

В "будущем" Владимир не интересовался, специально, способами ведения разведки, но о деятельности иезуитов знал много. Любил, к тому же побаловать себя чтением приключенческих книг перед сном. И, как теперь выяснилось, в памяти отложилось столько всего на эту тему, что впору учебник для разведчиков писать. Впрочем, он не исключал того, что возможно и придется. Или редактировать, что напишет волхв. Но это потом. Сейчас же от Елеца требовалось в кратчайшие сроки сплести разведывательную сеть в Киеве, Полоцке и северных княжествах.

Перечень того, о чем князь хотел бы получать известия, пусть и с задержкой в дороге, но хотя бы раз в две недели, вышел длинным. Обсуждение его затянулось не на один час, так как Владимиру пришлось растолковывать Елецу, привычные в двадцатом веке, слова, которые, против воли, срывались с языка. Так что, к концу беседы волхв обогатился знанием того, что такое конспирация, чем резидент отличается от агента, и почему полностью доверять можно только сведениям, полученным от нескольких источников. И еще многим маленьким хитростям, полезным начальнику княжеской разведки, в которого он постепенно превращался.

Что, впрочем, не освобождало его от жреческих обязанностей. В среде русских волхвов Елец пользовался большим авторитетом, и ему еще предстояло много работы по основной специальности.

Кроме того, Владимир озаботил Елеца делом, не столь срочным, как разведка, но не менее, а пожалуй и более важным. В течение года, требовалось отобрать для обучения полторы, две сотни отроков лет десяти, желательно из учеников волхвов. В будущем им предстояло стать одним из краеугольных камней единой Руси. Напоследок мелькнула мысль попросить волхва организовать переписку между Сладжей и Бажаном, из которой можно будет извлечь много полезного. Мысль показалась кощунственной.

* * *

Конец октября в Киеве совсем не такой как в Новгороде. Золотая осень в самом разгаре, и часто радует горожан теплыми и солнечными днями. В такой вот день киевский боярин Ставр, покинул свое подворье , и сопровождаемый двумя гриднями, с достоинством направился в сторону княжеских палат. Последние полгода были для него нелегкими, и хотя, приличествующая званию, осанистость к нему почти вернулась, до новгородского Ставра было еще далеко. Полуторамесячный путь для одинокого путника с мешком серебра испытание немалое. Приходилось ночевать и на постоялых дворах и в избах смердов, а часто просто в лесу, укрывшись конской попоной. Несколько раз отбивался от татей, питался, чем попало, и в конце пути, у киевских ворот, оказался осунувшимся и очень усталым.

Сил в дороге прибавляли только воспоминания о ждущем его в Киеве доме, которым он обзавелся еще в бытность Святослава Киевским князем. Будучи у него в ближниках, Ставр часто приезжал в стольный город. Еще, душу грела мысль об ухоронке с серебром, устроенной там на всякий случай. Это серебро вместе привезенным , позволило Ставру явиться к Ярополку не беглым нищим, а достойным человеком, покинувшим Новгород из верности к нему.

Но здесь его ждало разочарование. Все время в пути, он думал о том, как с войском Ярополка войдет победителем в Новгород , и от души посчитается с Владимиром, а в особенности с ненавистным Добрыней. Встретил же он в Киеве полную безмятежность. Князь смотрел на новгородские дела пренебрежительно, уверенный, что в Новгороде следующим летом все будет, так же, как и в Овруче. И что особенно раздражало, так это отношение к нему киевских бояр, как к выскочке провинциалу.

Сегодня боярин шел к Ярополку с важными вестями, надеясь рассеять княжеское благодушие. Накануне с новгородским купеческим обозом до Киева добрались жена и дочь. Пока Сладжа обустраивала женскую половину, Ставр дотошно расспрашивал Весну о происходящем в Новгороде. Даже из рассказов, изредка выходящей на торг женщины, было видно, как серьезно взялся за дело Владимир. По всему выходило, что весной Ярополка будет ждать не просто ополчение, но войско оружием и снаряжением превосходящее Киевское, а в выучке не намного ему уступающее.

По другому он смотрел теперь и на рассказ ярла, нанявшегося недавно со своим хирдом на службу князю. Несколько сотен хирдманов, о которых договаривался с конунгом Олафом Добрыня сами по себе ничего решить не могли, но в добавок к собственной дружине Владимира, вкупе с хорошо вооруженным и обученным ополчением , становились весомой гирей на чаше Новгорода.

В Золотой палате, куда Ставра провел княжеский гридень, кроме Ярополка его ожидали бояре Свенельд и Блуд. К великой досаде новгородца, его слова ничего кроме боярских насмешек не вызвали. Свенельд всегда, немного презрительно высказывавшийся по поводу торговых дел Ставра, и в этот раз не удержался, что бы, не уколоть его, сказав, что слушать испуганную женщину пристало скорее купцу, чем воину. Князь промолчал, а на попытку доказать, что происходящее в Новгороде представляет нешуточную угрозу ответил, что ему виднее, поблагодарил за службу, и велел в другой раз приходить с более важными делами.

Вернувшись, домой, Ставр, не обращая внимания на недовольство жены, велел подать вина, заперся, и долго сокрушался по княжей неблагодарности. На следующий день Ставр отобедав, повел Весну на совет в горницу, которая здесь, как и в новгородском доме, называлась рабочая. Для Ставра теперь это название звучало насмешкой. Хоть и повеличал его Ярополк киевским боярином, но службы постоянной ему не определили, и дел городских он не касался. Бразд, сразу по прибытию из Новгорода, ушел в Константинополь, и ждать его следовало только к весне. Так что, даже и своекорыстных дел у боярина в Киеве не было. Привыкнув постоянно быть в заботах, Ставр тяжело переживал свою ненужность. Вечерами наваливалась тяжелая, как огромная снулая рыбина, тоска, которую он, было, пытался заливать вином, но прибытие Весны положило этому конец. Жена такого не одобряла. Да он и сам понимал, что облегчения от того не прибудет. Надежда занять достойное место в окружении Ярополка при подготовке похода на Новгород исчезла окончательно. Взамен стала крепнуть уверенность в том , что летом в Золотой палате будет сидеть уже Владимир. Теперь следовало думать уже не о княжеских милостях, а о сохранении собственной шкуры. И о будущем жены и дочери.

Затворив за собой дверь в горницу, Ставр поведал жене о вчерашней беседе с князем и боярами.

— Что присоветуешь мне делать дальше? — он нервно прошелся по горнице, — Какие дела у Владимира в Новгороде, сама мне сказывала. Ярополк слушать того не стал, и мнится мне, край к следующей осени, места мне в Киеве не будет. И коли уходить из Киева, то уходить надо сейчас. Я вечор долго думал, куда? В Византию к Василию? В империю к Оттону? А может к Олафу? Или к Илдею? Одному уходить, или вам со мной идти? Что скажешь, Весна?

— Что ты решишь, то твоя воля. Где ты будешь, там и я. А только выбирать особливо не из чего. К Олафу или Илдею, это почитай , что в холопы идти. Закон что у одних, что у других один. Чужой человек, если за ним силы нет, для них всегда рабом будет. О Сладже и вовсе молчу, и там, и там, быть ей рабыней для утех хозяйских. Чем такая судьба, лучше в прорубь! Франки, те чтут только серебро. На сколько-то нам хватит, а более прибытков не будет. Если Сладже, по первости и сможем мужа доброго найти, то после он все одно родства с нами чураться будет, и тем Сладжу упрекать. Да и не христиане мы. Даже, если примем их веру , коситься будут. Ты в Киев из Новгорода пришел, так бояре на тебя, как на чужака смотрят, а там и подавно. Разве что в Византию. Там купцы наши торгуют. Можно в долю к ним войти.

— Думал о том. Взял я с собой из Новгорода Браздовы расписки. Те деньги, что я ему на сохранение дал, прощу. За меха, что у него Добрыня отобрал, спрашивать с него не буду. И признание, которое он Добрыне написал, то же прощу. Но за то, стребую у него уговор, с моей долей во всех делах. Как к концу сухия вернется, так об этом с ним и поговорим. Что я у Ярополка боярин липовый он не знает, будет сговорчив. А летом с купцами пойдем в Константинополь. Там осядем, примем крещение. Я торговые дела справлять буду, Сладжу замуж выдадим, и ни Владимир, ни Добрыня нас не достанут. Дочери пока не говори, не ровен час подружкам проболтается. Не хочу, что бы на Горе о том знали.

Глава 5

С середины груденя, Добрыня каждый день посылал на Волхов человека с пешней проверять лед. Утром, следующего после солнцеворота дня, посланный пришел с известием, что река стала прочно, и льда уже почти целый аршин. Ждать дальше было нечего, и к обеду князь собрал в трапезной Добрыню, Елеца, ярлов и сотников. Вопреки ожиданию многих, княжеский стол сегодня, хоть и был обилен, но привычным разнообразием не баловал. Кувшины с вином, блюда с жареной свининой, соленые овощи, хлеб и все. Один из ярлов даже посетовал на скупость князя. Князь с усмешкой поглядел в его сторону, сел за стол сам, и дал знак рассаживаться гостям.

— Трапеза наша ныне обильна, но проста, — обратился к гостям князь, — и будет она недолгой. Посему начнем ее, не откладывая, а после я скажу, что надлежит нам исполнять далее.

Гости охотно последовали его совету. На некоторое время установилась тишина, нарушаемая только звуками, приличествующими столь важному для мужчин занятию.

Когда холопы покинули трапезную, оставив на столе кувшины с вином и кубки, князь заговорил вновь.

— Трапезу эту вы вспоминать будете еще часто, ибо в следующие седьмицы таковой у вас более не будет. После ее окончания вы пойдете к дружинникам, воям и хирдманам, и скажете им, что завтра утром мы выступаем в поход на Киев. К вечеру все должно быть готово до последнего ремешка на суме. Самолично проверьте, дабы нигде не было какой прорухи. На десятников своих надейтесь, но и сами не плошайте. Нам идти зимним лесом много поприщь, и самый малый недосмотр будет стоить времени в пути, здравия, а паче того, живота оплошавшего. — Подняв свой кубок, Владимир продолжил, — С сего мига все мы в походе. Пока мы трапезовали, Будило установил стражников, и седьмицу никто из Новгорода без его слова выпущен не будет. О нашем походе Ярополк должен узнать, когда мы будем уже на Подоле. Вопросов у вас быть не должно, в учении мы не раз все проверили и испробовали. В походе увидим, каковы плоды наших трудов. Теперь же, поднимем наши чаши, и испросим у Богов наших, щуров и пращуров в Светлом Ирии, удачи!

Слова князя поразили сидящих за столом воевод, как гром среди ясного неба. Этого не ждали. Некоторые недоуменно переспрашивали соседей, будто надеясь, что те услышали что-то другое. Со стороны ярлов послышались возмущенные выкрики. Упрекавший князя в скупости ярл Фулнер, вскочил с места и разразился гневной речью,

— Слушай конунг, что скажет тебе вольный ярл Фулнер. Мои хирдманы недовольны тобой. Ты распихал их по домам своих смердов, а не поселил в длинном доме, как это подобает. Ты заставил их садиться на это отродье Локи, которое вы называете лошадью, и трястись на нем часами, пока они не разобью свои задницы. Ты запретил им подходить к женам и девам Новгорода, и оставил сынам Одина одних лишь гулящих девок. Теперь ты хочешь их убить зимой, в промерзших лесах. Умный конунг воюет летом, а зиму проводит с женой у пылающего очага. Ты молод, и этого не знаешь, — Ярл свысока поглядел на Владимира, — Мы не пойдем за глупым конунгом. Ты нам заплатишь серебро за службу, дашь нужные нам припасы, и мы уйдем.

Ярл стоял перед Владимиром, положив ладонь левой руки на эфес меча. Его навершие в виде золотой головы дракона с глазами из крупных лалов, драгоценная пряжка шитого золотом пояса, сияющий смарагд на правой руке, и тяжелая цепь, звенья которой отливали тусклой желтизной, смотрелись как вызов скромной одежде князя. Весь вид северянина выражал насмешку, и пренебрежение.

Сидящий рядом с князем, Добрыня, заметил как при словах ярла начал бледнеть его воспитанник. Старый дядька не раз наблюдал у него этот признак нарастающей ярости, и опасался, что князь в бешенстве может взяться за меч. Но вопреки его опасениям, Владимир быстро успокоился, и молча ждал пока утихнет шум. Мысли его были далеко. Зрелище, увешанного золотом ярла, уверенного в том, что у него есть право хамить русскому князю, всколыхнуло его память историка.

Приходили на Русь шведские и тевтонские рыцари, все рыцарство коих заключалось в давно пропитых их предками каменных лачугах, которые они гордо именовали замками. Набегали ясновельможные бандиты, сами пропившие последние клочки земли, доставшейся от родителей. Были и полуграмотные имперские лейтенанты, и парижские парикмахеры. Приходили и поодиночке, и шайками, и многомиллионными армиями. Приходили, и воевать и торговать, а главное учить. Разные они были, и приходили разными путями. Но у всего этого отребья было и общее, жажда денег и презрение к великому народу, не желавшему становится их "образом и подобием".

Были, конечно, и другие, те для которых Русь становилась матерью. И Русь, как любящая мать, холила их, и взращивала их таланты. Но как— же таких было мало!

— Что же, подумал Владимир, — начнем, пожалуй, с корнем выдирать первые ростки чертополоха. Что бы, значит, не разрослись в будущем. — Глядя на стоящего ярла, он заговорил, чеканя слова,

— Ты, Фулнер, сказал сейчас, что бы я слушал тебя. Мыслю я, что ты забыл, кто здесь может говорить, и кто должен слушать. Так я тебе напомню. Ты и твои хирдманы, призвав видоком конунга Олафа, приложили свои руки к уговору со мной, поклявшись Одином и Тюром служить в моей дружине ровно год. Придя в Новгород, вы взяли у меня серебро за первый и последний месяц службы, и с того часа служба ваша началась. Ты и твои хирдманы ничем против моих сотников и дружинников утеснены не были, и иной службы сверх дружинной с них не спрашивалось. К женам и девам Новгородским я запретил им подходить единственно, со срамными речами. То, и дружинникам моим заповедано. Ведомо мне, что семеро хирдманов твоих засылали свах к девицам новгородским, у троих сватовство было принято, и по новгородскому обычаю устроено. Им препон с невестами встречаться никто не чинил. Лживые речи, недостойные мужа, вел ты здесь, Фулнер, убоявшись трудного похода и презрев клятву, слышанную Вар. Можешь убираться к бабам в теплый угол. Мне трусы и клятвопреступники не нужны. Но допреж, ты вернешь взятое от меня серебро, и уплатишь виру за порушенный уговор и прилюдное поношение княжеского достоинства. А не уплатишь, будешь холопом , пока не отработаешь. И то, решать буду я. От кого другого, я за тебя виру не приму. Ты мне траллсом нужнее, чем ярлом. А платить тебе нечем. Камни твои и золото давно в закладе у купца Доброги, и серебро, за них полученное, ты почти все на пиво и гулящих девок потратил. Ибо меры в них не знал, и знать не хотел.

При этих словах ярл потащил из ножен меч.

— Не хватайся за меч, — прикрикнул на него князь, — На хольмгланг я с тобой не пойду, невместно мне со своим холопом биться. А коли непотребство здесь учинишь, завтра, перед походам, я новгородцам красного орла покажу, — князь кивнул сотникам и приказал, — Отберите у него оружие, оденьте, как подобает холопу, и отведите на двор. Там ему найдут работу, — потом добавил, — Только в баню сперва сводите. Вам же ярлы, — продолжил он, — я еще скажу. Сейчас, вы пойдете к своим хирдманам , готовить их к походу. И что бы более я таких речей не слышал. В походе за ослушание карать буду нещадно.

Владимир встал, показывая окончание трапезы, — К концу дня все должно быть готово. К вечере пошлите десятников за медом для воев, я скажу ключнику. Далее всем, отдыхать. Завтра с рассветом выступаем!

Когда все потянулись к выходу, Владимир окликнул ярла, еще в Упсале избранного походным конунгом, — А тебя, Ролло, я попрошу остаться.

— Не хотел об этом говорить при своих, — обратился он к ярлу, дождавшись ухода остальных, — достоинство твое оберегая, — Зашто ты, зная, что Фулнер возмущает своих хирдманов, своей властью конунга не пресек это. Пойди теперь к ним, и объясни , что плату от меня, полуторную против обычной, они получают не для того, что бы пить пиво и щупать девок. Не захотят службу нести, как должно, станут холопами. Предупреди, если кто в походе пограбить захочет, а может и насилие учинить, я виновного искать не буду. По примеру Цезаря, императора римского, проведу децимацию, что бы впредь неповадно было. У франков или ромеев творите, что хотите. Там я вам не указ. А на своей земле, я за своих людей ничьей крови не пожалею. Но если чести своей не уронят, буду с ними щедр. Не отвечай мне, я сказал — ты услышал. Все об этом, дел и без того много.

* * *

Звонкое цоканье конских копыт по льду разбудило, спавший утренним сном, зимний лес. По широкому руслу Ловати, растянувшись почти на три поприща, пятый день шло войско новгородского князя Владимира.

Сейчас оно мало напоминало то, что проходило по Волхову мимо городских ворот. Тогда новгородцы воочию увидели плоды своих многомесячных трудов. Мимо них шли их отцы и сыновья, ставшие истинными витязями, готовыми к походу и бою. Cверкали начищенные пластины доспехов. Сияли на солнце наручи, поножи и щиты. Вздымались ввысь острые бердыши, и хищно высовывали свои жала болты арбалетов. На крупы коней, покрытые попонами из драгоценного меха, с плеч всадников спадали такие же плащи. В середине строя, шли возы кузнецов, шорников и кухарей, котором в походе предстояло заботиться о том, чтобы оружие , подковы и сбруя были в исправности, а воины в сытости.

Теперь же все это было укрыто, увязано, уложено и навьючено. Воины шли в удобной походной одежде, надежно защищавшей от мороза и ветра.

Трудные первые дни похода, когда утром казалось, что невозможно подняться с ложа из елового лапника, и вылезти на мороз из под теплого мехового одеяла остались позади. Люди сжились с тяготами, и уже казалось, что так будет всегда.

Вставали с рассветом, быстро снедали разогретой вчерашней кашей с наваристой мясной смесью (а ладно придумал князь сытно, вкусно и везти легко), кормили, седлали, вьючили коней, и в путь. До обеда, перемежая шаг с легкой рысью, проходили поприщ тридцать и вставали на отдых. Здесь, конечно, первое дело кони. Пока воины расседлывали верховых, снимали вьюки с заводных, обиходили их, кормили и поили, кухари уже и костер успевали разжечь, и кашу сварить. А еще надо было проверять, что бы спина у коня седлом сбита не была, холка вьюком не натерта. Особая забота о конских ногах. Не поранил ли конь ноги об острую льдинку, не расшаталась ли подкова какая? Если да, вели коня к кузнецам, рану обрабатывать, перековывать (если подкова потеряется, десятник за недогляд лютовать будет хуже зверя рыкающего), и времени оставалось, едва кашу съесть. Потом опять седлали, вьючили, и снова в путь, еще поприщ на двадцать пять. Вечером все тоже, но при свете звезд, луны и костра. Зато потом, можно было улечься на лапник, укрыться с головой, и спать!!!

На восьмой день дошли до большой веси в верховьях Ловати. Дальше предстояло идти лесами до Днепра, поэтому остановились на три дня. Обитатели веси, щедро оплаченные купцом и дружинником, добравшимися сюда седьмицу назад, славно постарались, встречая войско. Коням досталось душистое сено и медвяная сыта, а воины побаловались свежим мясом с соленьями, запивая эту благодать не травяным взваром, а свежим пивом и медом (конечно, князь придумал ладно, но свежее повкуснее будет). И баня! Седьмицу в седле провести, и спать в одежде, раздеваясь на морозе только утром, что бы обтереться чистым снежком, это тяжело приходится. Два дня селяне днем и ночью топили бани, а селянки стирали и сушили пропотевшую одежду воинов. Потратив третий день отдыха на проверку и перепроверку всего, что только было возможно, следующим утром покинули гостеприимную весь. Пошел двенадцатый день похода.

До Днепра пробирались почти полторы седьмицы. Проводники вели лесными дорогами, узкими руслами рек, а иногда и вовсе по бездорожью. Провести так более семи тысяч коней, и возы оказалось делом не простым. Бывало, войско растягивалось чуть, не на десять поприщ, но дошли. Потом еще день по Днепру, и еще одна большая остановка. Все сильно вымотались, а главное устали кони, и князь решил потратить на отдых дополнительный день.

* * *

Каждый день, вечером Владимир обходил, стоящее лагерем войско, проверяя доклады сотников и ярлов. Еще на учениях под Новгородом, князь установил порядок устройства лагеря, испробованный во время учения, и это сильно помогало сейчас. Обустраивались быстро, не теряя времени драгоценного отдыха. В этот раз, как обычно, придраться было не к чему (кроме разве что мелочей, на которые можно было не обращать внимания) и князь захотел посмотреть, как расположились кузнецы и шорники. Им в походе было особенно тяжело. Когда воины уже могли позволить себе отдых, здесь была самая работа, приходилось перековывать коней, поправлять сбрую и делать много еще чего, вплоть до ремонта котлов для каши. Отсыпались по очереди на ходу, в санях.

Когда он подошел к костру, мастера пили взвар и вели привычные мужские разговоры об оставленных в Новгороде семьях, сделанной за день работы и предстоящих трудностях, которые судя по всему, их не пугали. Кузнецы поднесли Владимиру кружку с горячим напитком, и попросили почтить их княжеской беседой. Всех волновало, как он собирается поступить с киевлянами, после взятия города. Отпив взвару, князь задумчиво посмотрел на новгородцев,

— А вот ты бы как поступил? — спросил он у сидящего напротив Бажана, которого остальные вытолкали вперед, как наиболее известного князю, — стал бы ты, к примеру, у киевлян имущество брать и брату, потом в Новгород везти?

— Это как же чужое то брать? — удивился парень.

— А так вот, придем в Киев, я киевлян сделаю данниками, а вам скажу, мол, берите у киевлян за труды ваши ратные, что глянется. Если так, то возьмешь?

— Все равно не возьму. Как это, у своих брать?!

— Вот и я о том же речь веду. К братьям своим идем. Про новгородцев я знаю, не будете вы киевлян обижать, а хирдманам северным я за любое их бесчинство лютую смерть обещал. Только бояр и купцов некоторых обидеть им позволю, но тех за дело. Знаю я, кто торговлей нашими людьми в Константинополе промышляет, и за такую торговлю я их не только имущества, а и живота лишу. Разбираться не буду, киевский купец или ромейский, наказывать буду одинаково.

— Не гневайся, князь на мои слова,— помявшись, — заговорил один из мастеров, — но ведомы нам повадки хирдманов северных. Если северянин в дом войдет, то ни жен, ни детей не пожалеет. Страх то, какой будет!

— За тем, что бы зверства не было, мои дружинники проследят. Оберегут их, детей в первую голову. Только имущества, неправедно нажитого лишаться. И то не всего. По миру пускать их я не собираюсь. — Князь поглядел на Бажана, — Знаю, о чем меня спросить хочешь, о Ставровой дочери, о Сладже. И не красней ты так, весь Новгород знает, что души ты в ней не чаешь. Ее дом сам пойдешь оберегать, я тебе дружинников для того дам. Будет за отца волноваться, можешь сказать ей, что за старое он расплатился, и коли нового за ним нет , пусть живет в Киеве. Но на Гору ему хода не будет. А что мастера, — с улыбкой оглядел он собеседников, — не завидно вам, что парень эдакой девице люб? Мне завидно. Многое могут князья, княжествами распоряжаться, судьбами людскими, только по любви жениться, князьям заповедано.

Владимир встал и распрощался с кузнецами, оставив их обсуждать тяжелую долю князей в семейных делах.

* * *

Дальше по Днепру шли привычным ходом. Встретили два купеческих обоза, шедших в Полоцк. Купцам не препятствовали, но строго проследили, что бы ненароком не заслали гонцов к Ярополку. Еще одну большую остановку сделали поприщ за триста от Киева. После шли уже с опаской, пуская далеко вперед разведку.

К обеду второго дня сеченя, не дойдя до Киева поприщ двадцать, войско ушло в лес, и стало там лагерем. Вверх и вниз по Днепру направились сильные караулы перехватывать возможных путников и обозы. Идущих вверх, пропускали, идущих вниз заводили в лес и оставляли под надежной охраной, не чиня, впрочем им, ущерба. В город ушел один из волхвов с половинкой золотой монеты для ярла. До вечера шла подготовка к последнему броску. Штурмовать город в пешем сторю готовились пятнадцать сотен, сформированных наполовину из хирдманов, наполовину из ополченцев. За два месяца учений удалось добиться боевого взаимодействия северян и новгородцев . Хирдманы образовали боевое ядро, а ополченцы надежно закрывали фланги и тыл сотни. Кузнецам в Новгороде пришлось, правда, повозится, приспосабливая доспехи хирдманов для верховой езды во время последнего броска к киевским воротам. Каждой сотне предавалось по десятку лучников и арбалетчиков. На острие завтрашней атаки выводилась княжеская дружина. Остальные оставались охранять лагерь, заботится о вьючных лошадях и караулить задержанные возы. Выходить решили затемно, что бы с рассветом быть у стен города, в расчете на утреннюю безмятежность воротной стражи.

Глава 6

Киев просыпался. В сереющее предрассветное небо уткнулись дымные столбы, топившихся в домах печей. Вчера хозяйки творили тесто, а теперь подошло время готовым коловаям пышного духмяного хлеба, который на Руси есть всему голова. Стража уже отворила городские ворота, впуская в город возы со всякой всячиной, которая каждый день питала его ненасытную утробу.

Надвигающуюся на город лавину караульные на стенах заметили, когда она была менее чем в четырех поприщах. Но к этому времени кони уже шли галопом, и счет пошел на минуты. Была бы стража хоть сколько готова к нападению, этих минут могло хватить на то, что бы затворится, и остановить нападающих у ворот. А потом организовать оборону, и сидеть в городе, ожидая, когда осаждающим надоест мерзнуть под стенами. При том, что в Киеве войско было даже и поболее, чем у новгородцев, постоянными вылазками можно было бы сделать их судьбу малорадостной.

А теперь! Сменить благодушное утреннее настроение, в предвкушении смены и скорой трапезы, на боевой настрой быстро не получается. Пока караульный рассмотрел, что приближается не большой обоз, а конное войско, пока понял, что происходит нечто угрожающее и поднял тревогу, прошли драгоценные минуты. Сотник поначалу хотел бежать к князю, и только потом дал команду затворяться. Стража принялась освобождать ворота от возов, и как всегда в суматохе, кто-то не туда повел воз, где-то телеги сцепились ступицами, а минуты бежали наперегонки с конями нападающих, и эту гонку проигрывали. Не понятно почему, у трех ворот оказалось несколько десятков хирдманов, вроде бы помогавших страже, а на деле создающих еще большую неразбериху, не позволявшую закрыть створки. В этой неразберихе воротная стража как-то незаметно оказалась обезоружена, караулки заблокирована, а воротные башни захвачены.

Дружинники Владимира, не задерживаясь в воротах, устремились к расположению печенегов, и той части киевской дружины, которая постоянно находилась на Подоле, перекрывая им выход на городские улицы. Шедшие вслед штурмовые сотни, спешивались перед воротами, передавали коней на попечение коноводов и выстраивались в боевой порядок. Половина ушла на поддержку ушедших вперед конных воинов, а оставшиеся, используя богатый опыт северян в городских боях, рассекли город на части, после чего приступили к прочесыванию улиц. Случайно оказавшиеся в городе мелкие группы печенегов, и княжеских дружинников пытались прорываться в детинец, но наткнулись на запертые ворота. Брошенные воеводами, и понимающие бесполезность дальнейшего сопротивления ратники, то в одном, то в другом месте бросали оружие, сдаваясь в плен. Печенегов отводили в свободные склады на торгу, а оставшихся дружинников отпускали по домам, откуда они по набату выбегали часом раньше. Оказавшиеся на Подоле во время нападения, хирдманы примкнули к войску Владимира.

Зная обещание Владимира, данное киевлянам, новгородские ратники повсюду сопровождали северян, оберегая их от соблазна походя прихватить, что ни будь не прибитое гвоздями. Обитатели Горы еще не успели толком испугаться, как бой на Подоле уже закончился. Разговоры киевлян о том, что Владимир не видит в них врагов, и нанесения ущерба горожанам не допустит, доходили и до ее обитателей. Однако верили им не все. К тому же далеко не все думали, что могут рассчитывать на его защиту. Одни из-за обид, нанесенные в свое время ему самому и его матушке, другие слишком отличились под Овручем, когда погиб Олег, третьи были просто не чисты на руку. Поэтому во многих домах принялись укреплять двери и ставни на окнах, надеясь удержаться в первые, самые лихие часы штурма. Дальше, конечно, всякое может быть, но на то, уже будет воля нового князя, а не разгоряченного боем ратника.

У Ставра суеты не было. Его дом и без того представлял из себя маленькую крепость. Не то что бы боярин строя его чего-то опасался, сказалась скорее привычка к основательности во всех делах. Известию о том, что войско Владимира уже на Подоле, он даже и не удивился. Нет, конечно, это его порядком огорошило, но в голову сразу пришла мысль, что именно чего-то такого он и ждал. Тогда еще, после того как возвратился , осмеянный князем и его ближниками, нужно было забирать жену и дочь и уходить из Киева. Хотя бы в Полоцк, к родичам. И там ждать возвращения Бразда. Рассчитывать на встречу с распростертыми объятиями, само сабой, не приходилось (слишком уж он заносился перед ними, будучи одним из первых бояр Новгорода), но в приюте бы, не отказали. Тем более, что и пришел бы он не с пустыми руками. Гордыня не позволила! Чуял же, нутром чуял опасность, но уговорил себя, что до лета ничего не случится.

А теперь остается только ждать, когда в дверь начнут стучать. От желающих пограбить богатое подворье во время штурма, еще можно отбиться. Но дружинникам Добрыни, которые придут потом, придется открывать без разговоров. О дальнейшем думать не хотелось вовсе. Сейчас же Ставр, закрылся в доме с Весной, Сладжей и их служанками. Всех холопов он отправил охранять свою продавницу на Торгу, не уверенный в их благонадежности, и не решаясь оставаться с ними во время штурма.

* * *

Вечером того же дня, в золотой палате, Ярополк держал совет с Блудом, Свенельдом, и еще двумя ближними боярами. Свенельд, на котором лежали заботы об обороне, был хмур. По его словам в детинце удалось собрать две с половиной сотни дружинников князя, чуть более трех сотен печенегов, и менее сотни хирдманов. Полностью снаряженными и вооруженными можно было считать полторы сотни дружинников и всех северян. У остальных из серьезного оружия имелись только мечи и три десятка луков, стрел к которым было очень мало. Забрать с собой кольчуги, шлемы, и все остальное снаряжение с Подола почти никто не успел. Что-то еще было в княжеской оружейной, но все равно мало, очень мало.

С такими силами можно было сидеть в осаде, но доколе, непонятно. Если до Илдея и дойдет весть о положении в Киеве, то пришлет ли он подмогу или нет, неизвестно. И если пришлет, то когда? Припасов новых ждать неоткуда, а то, что имеется, быстро иссякнет. На подворьях богатых жителей Горы всего в достатке, но там взять не получится. К тому же следовало опасаться возмущения холопов, имеющихся здесь в изобилии. Вполне можно получить от них удар в спину.

Больше возможностей сулил уход в Овруч. Соединиться с имеющимися там силами, заслать гонцов к печенегам, и до весны ждать, когда придет подмога. Для этого следовало собрать ударный кулак, забрать казну, и сегодня ночью идти на прорыв. Пока будут отдыхать, несомненно измотанные походом и штурмом, новгородцы. Так воевода и предложил поступить. Оставалось решить, кто пойдет в прорыв. С печенегами все ясно, им оставаться никак нельзя, первыми пойдут. Свенельд оборотился к ярлу Оттару,

— Что скажешь? Пойдет твой хирд с нами в Овруч?

— Вот, что я скажу тебе, боярин. И тебе князь. Я, и мой хирд, заключили уговор о службе нашей у князя киевского, но где ныне князь? Не вижу я его. Вижу только мужа княжеского рода, бегущего от своего стола. С мужем этим уговора у нас не было. Нам незачем идти в Овруч. Мы остаемся, и будем служить новому князю Киева.

Свенельд насмешливо поглядел на ярла, — Вижу я Оттар, что умеешь ты не хуже Локи увиливать от исполнения клятв, не нарушая их. Оставайтесь. Пользы от вас в бою все равно не будет. Хирдманы твои, к лошади вьючной, подойти бояться, не то что к коню боевому. Пусть только отдадут моим дружинникам доспехи и оружие, которого им не хватает.

В это время за дверьми палаты послышался шум. Блуд поднялся и вышел. Скоро вернувшись, объяснил, что менялись дружинники у дверей. Сам не садясь за стол, прошел к окну.

— Тогда пусть твои дружинники попробуют пойти и взять, — Начал говорить Оттар, но был прерван шумом открывающихся дверей. В палату быстро вошли несколько лучников, и через пять ударов сердца живыми за столом остались только ярл и князь. И стоящий у окна Блуд. Ярополк начал подниматься, но увидев направленные на него стрелы, снова сел.

— Вижу, Блуд, предательство ты задумал, — повернулся он к боярину, — прав был Свенельд что тебе не доверял, а я был неправ. Думал я, что сделав худородного первым в Киеве, буду иметь слугу верного, до смерти преданного, а получил дерьма мешок рядом с собой. Да зря я это тебе, не имеющему чести, говорю! Прикажи своим холопам увести меня. Теперь только с Владимиром говорить стану.

— Дерьма мешок, говоришь? Пожалуй, что и так. Дерьма своего ты много в меня складывал. И о чести моей только что вспомнил! Как ты меня перед Радойкой худородством моим унижал! Как же, княжич! Когда же она от тебя, княжеского сына, отвернулась, и за меня замуж пошла, то первым в Киеве меня сделал. Да только не первым боярином, первым слугой! Для того чтобы каждый день слугу унижая, унижать Радойку за тот отказ тебе. От того она и угасла. От позора и от вечного страха перед тобой, за меня и за себя. А с Владимиром ты говорить не будешь.

Блуд поднял руку, и в князя воткнулись две стрелы. Ярл, не обращая внимания на направленные на него стрелы, невозмутимо сидел за столом, наблюдая эту сцену. Судьба Ярополка ему была совершенно безразлична. Когда Добрыня нанимал его хирд, то говорил о желании Владимира сохранить жизнь брату, однако поручения охранять князя у ярла не было. Поэтому он молча ждал начала разговора, зная наперед, что от него нужно Блуду. Не знал он только, какую цену тот ему предложит за участие в исполнении своих планов.

Внимательно посмотрев на князя, отброшенного стрелами на спинку кресла, и убедившись, что он мертв, Блуд повернулся к северянину.

— Ты догадываешься, ярл, что ты теперь должен сделать? Если нет, но это вряд ли, я тебе расскажу.

— ТЕБЕ, боярин, я не должен ничего. Чего ты хочешь от меня, я знаю, но ТЫ должен о том сказать сам. И предложить за то достойную плату. — Оттар насмешливо глядел на Блуда. Унижать его он не хотел, но следовало показать, кто хозяин положения, — И прежде, чем говорить, прикажи своим людям опустить луки.

— А если я прикажу им и с тобой, вот так же? — Блуд кивнул в сторону князя и бояр, — кто, кому и что тогда будет должен?

— Лишние слова, боярин, этого ты не прикажешь, а прикажешь, что я сказал. Моя смерть, это твоя смерть, а жить ты еще хочешь. Так что говори!

— Будь, по-твоему, — зло сказал Блуд, понимая, что эту схватку он проиграл. Лучники по его знаку опустили луки и убрали стрелы,

— Сегодня ночью на стенах стоят твои хирдманы. Мне нужно, что бы они открыли ворота, и впустили в детинец дружину Владимира. За это ты получишь от меня десять гривен, и твои хирдманы по две. Думаю, что и Владимир тебя не обидит.

— Что князю делать, то он сам думать будет. А нам договариваться между собой нужно. И меньше, чем за три сотни гривен для хирда мы не договоримся. Если ты согласен, то эти гривны мы сейчас отнесем моему казначею. Что будет дальше только Скульд ведомо, а гривны будут уже у нас. Если нет, завтра на стенах будут стоять печенеги, и поступай, как знаешь. Мы же запремся в длинном доме и переждем там штурм. Киевской дружине и печенегам до нас дела нет, а князь Владимир дружен с конунгом Олафом, и зла на нас не держит.

Ярл бесстрастно смотрел на Блуда. Торговаться он умел хорошо. И выжимать серебро из нуждающегося в нем боярина не стеснялся. Раз тот сказал, что готов платить, пусть платит больше.

Через два часа Оттар и Блуд стояли у неприметной калитки в стене, ожидая, когда им приведут коней. Ярл был доволен. Полгода необременительной службы у Ярополка неплохо поправили казну хирда и его личную. За это же время по уговору ему заплатит и Владимир. О сегодняшних трехстах гривнах в хирде не знает никто, кроме казначея, но тот получит свою долю, и болтать не будет. Ворота детинца в его руках, тайный уговор с Добрыней будет выполнен целиком, и его хирдманы смогут хорошо прошерстить дома киевских купцов и бояр. Хотя, это увлекательно после боя, когда разгоряченные воины успокаивают себя грабежом и насилием, а сейчас, зачем трудится! Баб там, по тому же уговору, все равно не будет, и проще взять обещанную награду чистым серебром. А князь пусть сам разбирается со своими людьми. Ярл прикинул, сколько можно будет запросить с Владимира за отказ от грабежа, и его настроение еще улучшилось. Получалось, что если добавить все полученное к серебру, что хранится в его фиорде, то он сможет построить еще два драккара. С тремя сотнями викингов можно будет по примеру славного прадеда, ставшего сеньором земли Брэй на берегах теплой Сены, захватить себе графство в местах, где нивы обильны, виноград сладок, а сервы покорны. Кормчие и сотники станут баронами, хирдманы славными рыцарями, а их дети и внуки потомками благородных синьоров.

Но вполне возможно, что князь одобрит убийство Ярополка (сам ярл, не задумываясь, избавился бы от соперника, он вообще привык оставлять за спиной только мертвых врагов). Тогда и за сдачу детинца серебро достанется не ему, а боярину. Может, конечно, все будет по-другому, но стоит ли полагаться на случай? Договориться с Владимиром без Блуда будет даже проще. А за его смерть никто спрашивать не будет. Кому интересен мертвый предатель. Отойдя от спутника на пару шагов, Оттар коротко взмахнул рукой, и в шею боярина над воротом кольчуги вошел печенежский метательный нож.

— Сними с него все ценное, — приказал он подошедшему с конями хирдману, — Тело отвези шагов за пятьсот от стены и положи где ни будь в проулке. Когда найдут, подумают, что попал под нож печенега, укрывшегося днем от новгородцев. Ценности оставь себе, и не болтай. И еще, поставь двоих у дверей Золотой палаты, с приказом никого не впускать и не выпускать. Хирдман понимающе кивнул. Ярл взгромоздился в седло, и выехал в открытую перед ним калитку.

Ярл ехал по безлюдному Киеву. Скоротечный утренний бой загнал жителей в дома, откуда они пока выходить не стремились. Новгородское войско, убрав погибших, занималось обустройством лагеря, и лишь конные разъезды дружинников, наблюдающие за порядком в городе, стуком копыт и бряцаньем оружия, нарушали ночную тишину. Один из таких разъездов и остановил Оттара. После короткого допроса десятник направил его в сопровождении двух дружинников к дому, в котором остановился князь. Через несколько минут после того, как дружинник унес в дом половинку золотой монеты, ярла провели к Владимиру. Князь, не начиная разговора, велел позвать Добрыню, и, дождавшись его прихода, сел за стол. Боярин и ярл уселись напротив.

— Мыслю я, Оттар, что случилось нечто важное, что так внезапно привело тебя сюда — обратился Владимир к ярлу, — А тебя, Добрыня, я позвал , чтобы слушать о том вместе, — Князь вопросительно посмотрел на ярла.

— Случилось, — ответил тот, — князь Ярополк, Свенельд и еще двое ближних бояр убиты дружинниками боярина Блуда во время княжьего совета в Золотой палате. Самого Блуда по дороге к тебе поразил метательным ножом прятавшийся в городе печенег. Попал в шею. Ножей было два, но меня спас высокий горжет доспеха.

— Что с нападавшим?

— Скрылся, преследовать его я не стал, опасаясь засады, да и торопился к тебе очень. Ярополк на рассвете собирался идти на прорыв, и далее в Овруч. О том шла речь на совете. Две с половиной сотни дружины и три сотни печенегов, оставшиеся в детинце, Свенельд собрал в дружинном доме, что бы потом не тратить времени на сборы. Полностью снаряженных там только более половины дружинников, остальные по— разному. Кто в кольчуге, кто нет. Оружие тоже, у кого какое утром было с собой. Луки есть, но стрел мало.

В том, что мой хирд на прорыв не пойдет, Свинельд не сомневался, но в городе нам доверял. Поэтому сейчас мои люди на стенах и на воротах. Остальные отдыхают, ибо того, что учинил Блуд, не ждал никто. Ранее, как часа через два князя не хватятся ни во дворце, ни в дружинном доме. Если сделать быстро, Гора даже не успеет проснуться, как будет в твоих руках. Я сам пойду с войском, и ворота детинца будут открыты. За своих людей я ручаюсь.

— Коли все, как ты говоришь, времени и вправду терять не след. Добрыня поднимай людей. Через час, а лучше через половину, все должно быть готово. Кого возьмешь?

— Полторы сотни твоей дружины , пять штурмовых сотен и всех стрелков. Думаю, хватит. Если что не так пойдет, Оттар со своими будет рядом. А это еще почитай сотня.

Князь встал, — Тогда начинаем. Ты, Добрыня иди, готовь войско, а Оттар скоро тебя догонит.

Когда Добрыня ушел, князь обернулся к северянину, — Сейчас пока время есть говори правду, как все произошло.

— Так все и произошло, как я сказал. Пока шел совет, дружинники Блуда, убили охрану у дверей палаты, затем вошли, и расстреляли всех из луков. Сердце десять раз не стукнуло, как все стали мертвы.

— А дальше что было?

— Дальше собрались и поехали к тебе.

— Так прям, и поехали, не о чем не поговорив? — Князь подошел ближе, — Оттар, я не могу доверять тому, кто мне лжет. Так-то я тебе верю, но что-то ты скрываешь. И я знаю что. На чем вы договорились, и почему ты его убил? Его мне не жаль, гнилой был человечишко, и брата бы я ему не простил, но у тебя же, были свои причины.

— Что тебе, князь, до того, что выторговал я у него триста гривен для хирда. Это мое серебро. А убил затем, что бы ты, не отдал ему награды за открытые ворота. Ты обещал за то дать нам на поток купеческие дома на Горе. Выполнишь свое обещание?

— Что обещал, выполню. Твоему хирду на выбор пять купеческих домов, из тех, чьи хозяева передо мной вину имеют. Сегодня среда, в неделю сможете взять в тех домах, что будет любо. Подождете?

— Что же не подождать. А только не будет ли зла на тебя у киевлян, что ты нам эти дома на поток отдашь? Может тебе лучше с нами серебром за то рассчитаться. Так мы согласны.

— Оттар, до Локи тебе далеко. Рубиться ты умеешь, торговаться умеешь, а юлить нет. Еще бы вы были не согласны, добро еще продать нужно, и по какой цене получится, неведомо, а серебро положил в кошель и спокоен. Но ты прав, мне так сподручнее. О цене после поговорим, а сейчас мнится мне, что Добрыня идет, значит, и нам пора.

Сопровождаемый воеводой и ярлом, князь вышел. На подворье его ожидали сотники, ярлы, старейшины и волхвы, собранные Добрыней.

— Нежданную и скорбную весть принес нам ярл Оттар, — обратился к ним Владимир, — по наущению боярина Блуда, его дружинники во время княжеского совета предательски убили моего брата, киевского князя Ярополка и двоих его ближних бояр, вкупе с воеводой Свенельдом. Блуд полагал за сие злодейство получить от меня награду, думая, что киевский стол мне дороже жизни брата. Сожалею, но судить его не удастся. По дороге ко мне его сразил нож, печенега. Убийцу сейчас ищут.

Нам же теперь надлежит поступить быстро и решительно. Пока о случившемся не прознали на Горе, и горячие головы не наломали дров, необходимо войти в детинец, и в первую голову затворить киевских дружинников и печенегов в дружинном доме, где они сейчас пребывают. Далее охранять терем князя и никого не допускать к княгине Юлии. Ворота детинца откроют хирдманы ярла Оттара. Остальное скажет на месте боярин Добрыня. Особо прошу тебя Стоян и тебя Карислав, вы старосты кузнечной и кожевенной общин Новгорода, вам первое слово на Вече, будьте моими видоками. Пойдите вместе с Добрыней и Оттаром в Золотую палату, все осмотрите и послушайте, что скажут убийцы моего брата. Что бы потом вы могли свидетельствовать, что не причастен я к сему злодейству, и не осквернил себя братоубийством. Злых языков найдется много. А сейчас, воевода, не теряй времени, веди войско. Я останусь здесь.

Если Светлые Боги даруют нам удачу, на Гору поднимусь утром. Великим князем Киевcким.

Глава 7

Ставра разбудил громкий стук в ворота подворья. На вопрос привратника : "Кому не терпится стрелу в лоб получить?", последовал неожиданный сейчас, но давно ожидаемый ответ: "Дружинники князя Владимира. Велено принять этот дом под охрану".

— Дождался, наконец, — подумал Ставр, — непонятно только, как они здесь оказались, шума никакого не было, детинец вроде не штурмовали. А впрочем, какая разница, раз они уже здесь.

Ставр отворил ставень и велел привратнику впустить гостей. Быстро оделся и спустился на подворье. Там его ждали десяток воинов. Старший спешился, и коротко поклонился.

— Десятник Одинец, — назвался он, — князь Владимир велел нам охранять твой дом, боярин, от татьбы и прорухи какой.

Боярин непонимающе смотрел на десятника.

— То есть, князь велел тебе караулить меня?

— Нет, боярин, мне велено не допустить, что бы какой злыдень не нанес тебе, твоей семье и хозяйству твоему ущерб, и не причинил насилия.

— А что велено князем мне?

— Про то князь мне ничего не говорил. Мыслю так, что волен ты в своих делах. Но на улицу выходить я тебе не советую. Сейчас детинец занимают княжеские штурмовые сотни, а там пополам новгородцы и северяне. В горячке все может случится, а здесь под нашей охраной спокойно будет. Еще у кузнеца Бажана, — он указал на одного из воинов, — есть слово князя для твоей дочери, но это может до утра подождать. Не будем попусту девицу будить.

— Слово князя ждать не может, а и будить никого не надобно. От вашего стука, должно, все уже проснулись, и ждут беды.

Ставр ушел в дом, и вскоре вернулся вместе с Весной и Снежаной. Увидев Бажана, девушка устремилась вперед, но потом резко остановилась, десятник смотрел на нее со скрытой в бороде улыбкой.

— Добрая ночь, девица, князь Владимир прислал Бажана, дабы защищал он дом ваш. Нас прислал в помощь ему. И есть у него для тебя княжеское слово.

Он повернулся к кузнецу, — Говори, Бажан.

— Велел князь передать тебе, что бы, не опасался отец твой княжеского гнева. Сказал, что за дела новгородские боярин расплатился полной мерой, и если нет на нем какой новой вины, то жить далее в Киеве он может невозбранно, но только не на Горе. Сюда ему хода более не будет.

— Спасибо тебе, Бажан, за заботу, — Сладжа покраснела, глянула на мать, и все же решилась, — и за то что пришел живой, спасибо. Схватив Весну за рукав, девушка увлекла ее в дом.

— Вот оно, значит, как!

После слов Бажана Ставра отпустил сжимавший внутренности страх, и теперь он глядел на парня с подозрительным интересом.

— Уж не тебе ли, я обязан княжеской милостью? И не твоими ли заботами Весна и Сладжа княжескую охрану в Новгороде получили? Думаю, что так. За себя благодарить не буду, невместно, а за жену и дочь спасибо скажу. Но о дочери боярина, пусть и опального, ты и не мечтай. Знай свой шесток! Разве, что князь и тебя боярином повеличает. Тогда приходи, а я подумаю.

Оставив дружинников во дворе, Ставр прошел к жене и дочери.

— Слушай меня, Сладжа, — он подошел к дочери, — видел я, как вы с кузнецом смотрели друг на друга. Спору нет, парень видный, и за тебя в Новгороде заступиться не побоялся. И сейчас, я мыслю, неспроста Владимир его прислал с дружинниками. За Новгород я ему благодарен, и случись чего, что от меня нужно будет, для него сделаю. Но о прочем и думать забудь. Дочь моя за кузнецом не будет. И не только гордыня моя в том причиной. Ты не сумеешь жить, как живут кузнецы, а ему боярином не стать. Если сделаешь глупость и меня не послушаешь, всю жизнь поломаешь и себе и ему. Ты еще и у матери совета спроси, он тебе по женски все обскажет.

* * *

На следующий день в солнечный полдень, князь Владимир выехал с Подола на Гору. За долгие годы его отсутствия Киев заметно изменился. Места, которые он с детства помнил нетронутыми луговинами, стали распаханными и ухоженными полями, с крепкими избами, сараями и погребами во дворах. Подол, начиная от торжища, вдоль Почайны змеился улицами, застроенными крепкими домами и теремами в два поверха, за высокими тынами, огораживающими богатые подворья со всякими хозяйственными постройками. Предградье теперь окружало детинец каменными строениями, некоторые из которых можно было бы назвать и маленькими дворцами. Город разросся, но одновременно стал, как бы и меньше. Так что Владимир и узнавал, и не узнавал родной город.

Убедившись с утра, что на улицах безопасно, киевляне сначала робко, а затем все смелее выходили из домов, и к полудню город уже жил своей обычной жизнью. Князя встречали улыбками и приветственными криками. Молодые девицы, да и многие женщины восхищенно смотрели вослед . Белый жеребец под Владимиром с седлом и сбруей, украшенными золотыми бляшками, гордо выступал посредине улицы. На его спину с плеч всадника спадало цервеное княжеское корзно с горностаевым подбоем. Блистали на солнце золоченые пластины доспеха на груди князя, и шлем. Позади, шла дружинная сотня на вороных конях. Сбруя коней и доспехи дружинников отливали серебром, их синие кочи были подбиты черными соболями. Мальчишки, как это у них принято, бежали за дружинниками, изо всех сил стараясь быть такими же взрослыми и мужественными.

Князь направил своего коня на торжище и остановился у высокого костра перед фигурой Среброусого Велеса. Спешился, подошел к костру и положил в него принесенные с собой дубовое полено и краюху хлеба.

— Прими мою простую жертву, Светлый Покровитель, — обратился он к Божеству.

— Прошу Тебя и далее простирать свою длань над сим градом, и даровать ему мир и спокойствие. Внезапно, жертва положенная князем на костер, ярко вспыхнула, и ввысь устремился золотистый язык чистого пламени. На торжище обрушилась тишина. Все разговоры смолкли, киевляне смотрели вслед улетевшему в небо огню. Бог благосклонно принял жертву!

Владимир вновь уселся в седло, и повернулся к толпе.

— Жители стольного города Киева! Бояре и огнищане, мужи княжеские, купцы и люди ремесленные, сейчас вы видели, что Среброусый Велес в ответ на мою просьбу принять жертву дал знамение, что жертва принята, и Светлые Боги благословили меня на Киевский стол. Трудное время сейчас в яви, время перемен, время выбора пути разными царствами. Властью князя Киевского, Новгородского и Древлянского буду делать все, что бы Русь крепла и расцветала, что бы были мы единым могучим народом, независимо в каком княжестве кто рожден. Порукой тому, мое княжеское слово.

Князь хотел сказать что-то еще, но его прервал один из дружинников. Седовласый немолодой воин по имени Торп с криком: "Добрыня, Малуша" соскочил с коня, и, расталкивая попавших под руку, кинулся к женщине, стоявшей немного позади толпы. Добрыня, вознамерившийся, как следует, отчитать наглеца, проследил за ним взглядом, и тоже соскочив с коня, кинулся вослед. В это время дружинник уже стоял пред женщиной на коленях.

Добрыня подбежал к ней, обнял за плечи, потрясенно произнес: "Малуша!" и стоял, не отрывая от нее взгляда.

Торп поднялся с колен и тронул воеводу за рукав. Тот очнулся от наваждения, и они вдвоем, нежно взяв женщину под руки, повели ее к князю. Владимир уже понял, какой подарок сделала ему судьба. Быстро спешившись, он устремился к ним и обнял мать , которую не видел много лет. Молодой мужчина, князь, не стесняясь слез на щеках, целовал ее обветренные руки, волосы, а она, уткнувшись лицом ему в грудь, и не замечая жестких пластин панциря, повторяла как в его далеком детстве: " Воля, Волюшка мой! Сыночка!"

Добрыня с Торпом кинулись к ближайшему богатому подворью. Стоявший у ворот купец, хозяин дома, не мог видеть встречи матери с сыном, закрытой от него конями дружинников. Он видел только, что дружинник и боярин неожиданно спешились, а за ними спешился и князь. И вот уже у ворот его дома стоят два грозных воина. Купец, хоть и не знал за собой никакой такой вины, кроме, разве что обычной купеческой изворотливости, изрядно перетрусил и побелел лицом. Заметив это, Добрыня хлопнул его по плечу и постарался успокоить, сказав: " Не боись, купчина, мы с добром".

Купец стоял с открытым ртом, а боярин огорошил его вопросом, есть ли в его доме удобное кресло. Ничего не понимая, тот провел их в трапезную, где во главе стола стояло изящное кресло с резными подлокотниками. На глазах купца происходило немыслимое, боярин и княжеский дружинник, как простые холопы, схватили кресло и потащили его на улицу. На полпути дружинник бросил хозяину,

— Вели принести на двор две слеги подлинней и ремней сыромятных.

Во дворе он подсунул слеги под ножки кресла, и сноровисто примотал их ремнями. Подхватив получившиеся из кресла носилки, быстро пошли к выходу с подворья. У ворот, Добрыня шепнул уже полностью ошеломленному купцу,

— Завтра перед вечерей приходи в княжеский терем, скажешь, к Добрыне. Я предупрежу стражу. Там получишь награду.

Малушу усадили в принесенное кресло, четверо дружинников легко подняли его, и, положив конца слег к себе на плечи, встали рядом с Владимиром, уже усевшимся в седло. Князь тронул каблуком бок коня, и направил его в сторону ворот детинца. Рядом дружинники несли в кресле его мать, которая с любовью смотрела на обретенное после долгой разлуки дитя.

Когда Малуша и Владимир со свитой уже покинули торжище, Добрыня повернул коня, и обратился к молчаливой толпе,

— Люд киевский, все вы видели, как радостно ушла к Богам жертва князя Владимира. И сразу Боги дали еще одно знамение, встречу разлученных сына и матери. Тако возрадовались Боги приходу нового князя в Киев. И как соединились мать и сын, соединяться все люди русские на матери Руси нашей! Днесь князь будет со своей матерью. Потом в дела будет княжеские входить. Еще почести павшему брату посмертные воздавать будет на его пути в Светлый Ирий. И боярами и воям павшим тож. А через седьмицу будет в Киеве праздник великий.

Добрыня взгорячил коня, поднял его на дыбы, и, развернувшись, наметом устремился вдогон Владимиру.

На Горе, в отличие от Подола, царили безлюдье и тишина. Терема бояр и воевод стояли с запертыми воротами. На требище Перуна в конце Горы не пылал огонь, но от него к князю шел Зорец, верховный волхв Киева. Приблизившись, он поклонился.

— Челом тебе княже! Ждем тебя.

— И я желаю тебе здравия. А зашто не горит Божий огонь?

— Твоей воли ждем, княже. Ярополк не благоволил к жертвенному огню. Византийские священники считают это языческим варварством, и княгиня Юлия не дозволяла возжигать его на Горе.

Князь и волхв подошли к, возведенному на капище шалашу костра. Зорец достал из торбы горный хрусталь, отшлифованный в форме чечевичного боба, присел, поймал чечевицей солнечный луч, и направил небесный огонь на уложенную в основании костра бересту. Сперва появился дымок, а затем вспыхнули язычки огня, и побежали снизу вверх. И вот на требище, перед ликом Перуна запылал священный огонь. Владимир возложил на него свою жертву, и обратился к Божеству.

— Днесь я возлагал жертву Велесу, теперь же и ты прими от меня святыню Руссов. Этот хлеб попечением Рожаницы взращен человеческими руками. Полит он потом пахарей и кровью воинов, их защищающих, и он есть основа жизни земли Русской.

Так же как ранее на Подоле, в небеса устремился светлый язык пламени. Жрец посмотрел на Малушу, стоящую рядом с устремленными на сына сияющими глазами, и обернулся к Владимиру.

— Не впустую говорил мне Елец, что избран ты Богами, княже. Жертвы твои, принесенные не по покону, принимаются ими с явственными знамениями. Знать следует ждать, что придет от тебя добро на землю Русскую. О том мы еще много говорить будем. А сейчас мыслю я, что тебе не до разговора со стариком. Есть у тебя более спешные дела. Иди и исполняй их под покровительством Светлых Богов.

— Благодарствую тебя на добром слове, волхв. Говорить нам и впрямь надобно о многом, и дел вместе делать придется много. Но ты прав, сейчас ждут меня дела неотложные.

Владимир и Малуша пошли в сторону княжеского терема, о чем-то тихо разговаривая. Добрыня и дружинники отстали на десяток шагов, стараясь им не мешать. Терем стоял притихший, но когда Князь вошел в открытые двери, поднялись шум и суета. Вместе с матерью верным дядькой он поднялся наверх, в Золотую палату, где стал теперь полноправным хозяином. Доспехи киевских князей, при свете яркого солнечного дня, глядели на него холодным металлом броней, и тусклым золотом мечей и шлемов. Отдельно висели меч и щит князя Святослава. Владимир подошел к ним, погладил рукоятку меча, не скрывая слез, обернулся к матери и пошел к выходу.

* * *

*

В малой княжеской палате князь созвал на совет Добрыню, волхва Зореца, новгородских старост Стояна и Карислава, ярла Оттара, и нескольких киевских бояр, за которых еще в Новгороде поручился Елец. Привели киевского дружинного воеводу, Гюряту и печенежского князька, Ирынея. Пред входом в палату им вернули оружие, но рядом с каждым оставались по двое новгородских дружинников. Малуша сидела рядом с сыном. Он все время после встречи на Подоле не отпускал ее от себя дальше, чем на шаг, будто опасаясь вновь потерять. Не тратя времени на пространные речи, Владимир приступил к делу.

-Забот у нас, бояре, ноне не уменьшилось, а как бы даже и прибавилось, и заботиться ими нам надо прямо сейчас. Первая забота это ты Ирыней и твои люди. Служили вы князю киевскому, поэтому спроса с вас нет. Но уговор о вашей службе был у кагана Илдея с князем Яропоком. Ныне в Киеве княжу я, и какая с вас требовалась служба по этому уговору мне неведомо. Посему быть вам здесь далее не следует, так что готовьтесь к походу обратно в свои земли. Выходить будете через седьмицу, коней возьмете своих. Плату получите уговоренную вплоть до последнего дня. Припасы дадим вам на три седьмицы пути. С вами пойдет мое посольство к кагану, его будут сопровождать мои дружинники. Обоз с припасами вам приготовит боярин Изъяслав. — Князь вопросительно поглядел на боярина. Тот молча кивнул в ответ.

— Тебе понятно, Ирыней?

— Все мне понятно, каган. Не доверяешь, значит мне и моим людям. А как же Гюрята? Он и его дружина, как и мы Ярополку служили.

— Служили, да не как вы. Они — киевская дружина, и служили в первую голову городу, потом уж князю Ярополку, для вас же главнее всего слово вашего кагана, а что он завтра скажет, то для меня тайна. Так что, обид не держи, но сделаешь, как я сказал. Иди к своим людям, и готовьтесь в дорогу. Прощай.

— Ну что же, прощай каган, может когда еще и свидимся.

Печенег поклонился Владимиру, и сопровождаемый дружинниками вышел из палаты. Владимир встал из за стола, и подошел к воеводе.

— С тобой, Гюрята, буду говорить по-другому. Зла за то, что вы служили моему брату, на вас не держу. Киевская дружина служит князю Киевскому, покуда он жив. Теперь Киевский князь, я. Будет ли служить мне дружина, или уйдет искать доли в чужих землях? Я вас не гоню, но и оставить в Киеве, иначе как моими дружинниками сам понимаешь, не могу. Время на разговоры такие промеж себя у вас было, и что ты ответишь сейчас, для меня важно.

— Разные были разговоры. Вестимо, изгоями никому быть не хочется, но сомневаются в тебе многие. В Киев ты вошел, подкупив хирдманов. Обманом да хитростью, а не воинской доблестью. И гибель Ярополка очень уж кстати для тебя случилась.

— Обманом да хитростью, значит говорят! А о том, что многие, кто так говорит, сейчас бы мертвыми лежали, кабы не мои обман да хитрость, они меж собой не говорят? О том, что они мое войско заметили, когда оно чуть ли не у ворот стояло, они меж собой не говорят? За это с тебя особый спрос, Гюрята. На стенах и воротах твои дружинники что делали? Ворон ловили, или службу несли? Мыслимое ли дело, четырехтысячное войско в двадцати поприщах от города лагерем стоит, а у вас об этом никто ни сном, ни духом! А будь это свеоны, или франки? Что бы сейчас с Киевом было из за вашего ротозейства? Молчишь, а еще про воинскую доблесть вспомнил. Мои вои за шесть седьмиц зимой от Новгорода до Киева дошли, а твои доблестные воины смогли бы так? Все об этом. — Князь вернулся к своему месту, но садиться не стал.

— Ты еще про смерть брата моего говорил, так это наша следующая забота. Сейчас сюда приведут убийц князя. Когда мне ярл Оттар об убийстве поведал, просил я Стояна и Карислава, пойти и все у них выспросить. Ярл и старосты новгородские вам обо всем расскажут. И сами сможете убийц поспрашать. А мы с Добрыней покуда пойдем, навестим княгиню Юлию. Что бы, не стесненно могли вы всю правду у них выпытать. А мне слушать про то, как моего брата предавали не по сердцу. Владимир повернулся к Малуше.

— Идем с нами, мама, ты верно устала. Сейчас пройдем в твои покои, туда же тебе и поснедать принесут.

Выйдя из палаты. Владимир отыскал взглядом стоящую неподалеку ключницу. — Готовы ли покои для моей матушки?

Та поклонилась в пояс, и заверила его, что все сделано. Убедившись, что Малуша устроена, как подобает матери князя, Владимир велел принести взвару и сладких заедок, и отправить помощницу предупредить княгиню Юлию, что он скоро будет в ее покоях. Оставив мать отдыхать, князь отправился к невестке. Когда они вышли от Малуши, Добрыня удивленно спросил Владимира.

— А мне то, зачем с тобой идти к Юлии? Ваше это родственное дело, и чужому в него соваться не подобает.

— Ну, какой же ты чужой? Самый свой, дальше некуда. Чай с детства мне вместо отца, вот и сейчас также будешь.

— Ты что же, боишься ее?

— Не ее, себя боюсь, один раз уже не сдержался. Ну, ты понимаешь, о чем я говорю. И сейчас, даром что все про нее знаю, а за себя ручаться опасаюсь. Так уж лучше побудь рядом, что бы я глупостей не наделал. Ее же специально в Константинополе учили мужей обольщать, а там такие умелицы есть, что и не захочешь, а поддашься. Ты думаешь, почему Ярополк у нее по веревочке ходил? То-то и оно, ночная кукушка всегда дневную перекукует.

Коротко кивнув, стоящим у дверей дружинникам, Владимир вошел в покои княгини. За ним вошел и Добрыня.

Юлия встретила молодого князя во всем блеске зрелой женской красоты. Обратив на Владимира призывный взгляд, она опустила глаза и медленно склонилась в поклоне, но даже в этом ее движении таилась томная грация египетской кошки. Отвесив молчаливый ответный поклон, и не дожидаясь слов княгини, он хмуро поглядел на нее и сказал.

— Оставь свои женские уловки, Юлия, я не для того здесь. С сего дня я княжу в Киеве, и в этом тереме теперь нет места иной женщине, кроме моей жены. Не пытайся мне перечить, и готовься в течении седьмицы переселиться на другое подворье. У тебя будет терем, серебро, прислуга, охрана, и все иное необходимое, достойное княгини. В действиях своих ты будешь свободна, но против меня не злоумышляй, и к чужим прельстительным речам не прислушивайся. Того я терпеть не буду. По весне, коли будет у тебя такая охота, можешь вернуться в Константинополь. Там тебе из княжеской казны будет даваться достаточно, что бы честь вдовы князя Киевского не несла ни малейшего урона.

— А если не захочу?

— Твоя воля жить в Киеве, или каком еще городе, княжеское достоинство твое соблюдаться будет везде. Но я уже сказал, не пытайся против меня злоумышлять. Коли о таком проведаю, княжество твое защитой для тебя не будет. А сейчас, прости, недосуг мне.

Владимир коротко поклонился и вышел вон. По дороге в княжескую палату Добрыня озабоченно спросил.

— Думаешь, Владимир, внемлет она твоему предупрежденью?

— И думать нечего, знаю, что во что-нибудь ввяжется. Женщина она умная, но властолюбивая, клир весь христианский на Горе за нее стеной, бояре многие тоже. В серебре у нее недостатка не будет. Потому и отсылаю печенегов, что может она их соблазнить. А то бы оставил. Ирыней вроде как муж прямой, всяко не хуже ярлов. Я бы и за дружину киевскую опасался, но Елец заверил меня, что Юлию дружинники не поддержат. Так что глаз да глаз за ней нужен, ну это забота волхвов, не твоя. Людей к ней в терем вместе подберите, надежных. Хотя, все одно кого-то, да совратит.

— Да уж, это точно. Тут в пору самому задуматься, как бы, не совратиться.

— А я тебе что говорил? Кошка и змея в едином естестве. Ну, вот и пришли, что-то там без нас надумали?

Когда Владимир вошел в палату, бояре и воевода встали и поклонились ему в пояс.

— Челом бьем, княже, — обратился к нему Гюрята, — винимся перед тобой. Облыжно судили мы о недостойном твоем умысле. Не изволь гневаться.

— Гневаться не буду, но искупления вины от вас потребую. Буде, кто еще такое говорить должны вы той лже отповедь давать. И так, что бы никто и в мыслях не держал, что князь Владимир за свою власть может подлость учинить. И все об этом. А сейчас следует нам забыть на время о заботах, и пройти в трапезную, ибо чреву иногда угождать все же следует. Добрыня, не в службу, а в дружбу, вели послать кого-то, что бы матушку в трапезную проводили.

Глава 8

В Золотой палате собралась те, кого Владимир про себя называл княжеской Думой. С первых дней своего княжения в Киеве он подбирал среди киевских бояр людей, искренне болеющих за судьбу города, с каждым разом поручая им все более важные дела. Заботами волхвов знал он о них много, и каждому доставалось делать знаемое ими, так что сбоев пока не было. Что было особенно важно, среди бояр, рекомендованных Зорецем, было несколько христиан. Гора настороженно смотрела за первыми шагами нового князя, и это факт пропустить не могла. Слова Владимира о том, что для него важно кто и как служит Киеву и Руси, а не кто, какому Богу молится, сказанные в первые дни княжения, не должны были быть пустым звуком. Видимо волхвы это понимали, а может быть, и сами считали так же.

Сегодня утром волхвы пришли к князю с сообщением из Польши. Князь Мешко закончил приготовления к походу на Русь. Выходить собираются в конце травеня. Сообщение было ожидаемым, по планам Мешко это должно было произойти месяцем раньше, но никем не предполагаемый захват Киева новгородцами заставил его эти планы изменить. Войско польского князя за этот месяц рассчитывали усилить еще несколькими десятками рыцарских копий, учитывая, что за исключением печенегов, киевские и новгородские войска в обороне будут теперь стоять вместе. Привыкший к тому, что военные операции планируются в большом секрете, Владимир был удивлен беспечностью польского князя. Детали набега неоднократно обсуждались во время застолий, в присутствии большого количества слуг, среди которых нашлись и информаторы волхвов. Давняя беседа князя с Елецем не прошла бесследно. Жрецы оценили предложенный им системный подход к сбору информации, и теперь могли похвастаться первыми результатами нового метода. Что не могло не радовать.

Вторая новость, которую принесли Зорец и Елец, по мнению князя, была еще более важной. За зиму волхвы отобрали двести пятьдесят отроков, уже несколько лет бывших учениками волхвов. Отбирали самых талантливых, которые к этому времени освоили многое в искусстве волхования. Правда волхвы жаловались, что ободрали все русские княжества как липку, и новых учеников, сравнимых с этими, нужно будет готовить теперь несколько лет. Но дело того стоило. Эти мальчишки должны будут стать одним из краеугольных камней в фундаменте будущей Руси. И начинать готовится к этому, им предстояло в ближайшем будущем. Сейчас же первейшей заботой был Полоцк.

Когда Владимир вошел в палату, бояре встретили его поклоном. Князь, со словами: "Здравы будьте, бояре" поклонился в ответ и прошел на свое место. На таких советах, он стремился терять как можно меньше времени на славословия, и постепенно приучал к этому своих ближников. Привычные ритуалы княжеского выхода оставлены были для парадных приемов. Там они соблюдались со всем тщанием.

По знаку князя, Зорец поведал всем о польских новостях, после чего Владимир обратился к боярам.

— Недобрые вести пришли из Полоцка и Польши. Собрал я вас, что бы совет держать, как нам далее поступать. Всем вам ведомо, что посольство мое ушло к Регвольду сватать дочь его Рогнеду. Оно же ему поведало о планах польского князя. Три дня назад почтовый голубь принес известие, что в гордыне своей, полоцкий князь отверг мое сватовство, объявив, что не выдаст дочь за сына рабыни. Для меня не зазорно, что матушка моя была ключницей у князя Святослава, моего отца. Но сейчас, она мать князя киевского, новгородского и древлянского, и называть ее рабыней, не позволено никому, даже и князю. То, что не захотел он видеть меня своим зятем, его отцовское дело, и здесь ему никто не указ, но оскорбительные эти слова не оставляют нам надежды видеть в нем если не родственника то хотя бы друга. Не внял Регвольд и моему предупреждению о предстоящем набеге польского князя Мешко, уповая на свои доверительные отношения с императором Оттоном. Помня о том, как с позором изгнали из Киева самозваного епископа Адальберта, император решил руками поляков посчитаться за это. Всю зиму они набирали в войско кого только возможно рассчитывая, этим летом, когда мы сцепимся с Ярополком беспрепятственно разграбить Полоцк и Новгород. А затем ударить по ослабленному победителю и захватить беззащитный Киев. Наш зимний поход их планы расстроили, и пришлось им повременить, накапливая дополнительные силы. Об этих планах говорили послы Регвольду, но он и слушать не стал. Послов моих изгнал с позором, унизив тем достоинство трех русских княжеств. Сегодня стало ведомо, что поляки выступают в конце травеня, и начнут с земель Рогвольда. Мешко для набега собрал всех стервятников , каких только смог. Мелких баронов, рыцарей, менестериалов, просто наемников, и даже несколько крупных разбойничьих шаек, которым за участие в набеге обещано полное отпущение прежних грехов. Конницы у него около полутора тысяч и пешцов свыше четырех тысяч. Ну и, конечно, обоз. Всего до восьми тысяч наберется. Добрыня, что у нас?

— У нас конной дружины новгородской и киевской девять сотен и хирдманов столько же. Из ополчения почти половина в Новгород ушла. Те, кому по весне землю подымать надобно под посев. Осталось тысяча с небольшим. Так что пешцов две тысячи наберется. Из них лучников и арбалетчиков три сотни, да еще половина сотни с тяжелыми арбалетами. Можно еще киевлян в ополчение набрать, но не больше сотен четырех, самых умелых. От необученных вреда будет больше, чем пользы. Получается вдвое меньше, чем поляков. Но зато, все наши вои быстрому походу обучены, и в бою проверены. Кроме всего, одоспешены и оружены все на славу. От ушедших в Новгород осталось, и в Киеве был кое-какой запас. Бахтерец, меч, бердыш у каждого новгородца, для киевлян брони и копья добрые найдутся. У хирдманов тож с оружием и снаряжением все в ряду. Опять же, строем совместным все биться обучены. И дружина конная, что новгородская, что киевская не чета баронам и рыцарям, собранным с бору по сосенке. Кто сильнее, сказать затрудняюсь.

— Слышали бояре, затрудняется Добрыня сказать, кто сильнее. И что делать будем? Можно пойти к верховьям Днепра, и там встать, ожидая куда после Полоцка поляки пойдут. На Новгород или на Киев. И там им в поле бой дать грудь в грудь. Если еще тысячу ополчения с копьями из Киева возьмем , да тысячу из Новгорода, побьем поляков. Но Полоцкие земли будут разорены напрочь. Да и наших воев после такой битвы многих и многих недосчитаемся. А могут они прямиком на Киев пойти, узнав, что войско ушло. Друзей у них на Горе хватает. Тогда с Киевом беда будет. Вот и думайте, бояре, как сделать, что бы и поляков побить, и русские земли в разор не дать. Вы все мужи смысленные, опыта воинского у вас поболее моего. Завтра в это же время соберемся, тогда и решать будем. А сейчас ко мне священники христианские придут, за Юлию заступаться будут, да за купцов византийских, коих я за работорговлю состояния в Киеве лишил и теперь казнить собираюсь. А за наших-то купцов, в том же уличенных, и заступиться некому. Очень уж люд киевский против них лютует, узнав о делах их непотребных.

Через полчаса в Золотую палату вошли, а точнее восшествовали, трое византийских священников во главе с епископом Феофилактом. Епископ был в золоченых ризах, митре, с посохом и прочими епископскими причиндалами, как их в далеком будущем называл Владимир. Он уже не раз ловил себя на мысленном употреблении подобных словечек из будущего, и очень старался не употреблять их вслух. Разве что только в разговорах с Добрыней и Елецом. Сейчас же обстановка в палате была самая парадная, и князь встречал вошедших, сидя в тяжелом роскошном кресле, как и подобает властителю. Бархатное княжеское корзно ниспадало тяжелыми складками, а гривна отливала червонным золотом.

Священники остановились в нескольких шагах от князя и, молча, смотрели на него. Владимир, также молча, сидел, положив руки на подлокотники, и с усмешкой глядел на них. Первым не выдержал Феофилакт,

— Почему ты, князь, не спрашиваешь нас, зачем мы пришли?

— По двум причинам. Что касается первой причины. Скажи, епископ, когда ты входишь к Василевсу, ты так же стоишь и молча, смотришь на него. Или ты кланяешься ему, либо как-то по-иному его приветствуешь? У нас принято, входя в эту палату кланяться князю, властителю этих земель. Тем самым показывая уважения не только к князю, но и ко всей земле ему подвластной. И ты о том знаешь, но пренебрегаешь. Коли епископу зазорно поклониться киевскому князю, разговора у нас не будет. Дверь у тебя за спиной. А вторая причина в том, что я знаю, зачем ты пришел.

Владимир замолчал и откинулся на спинку кресла, глядя на Феофилакта, который не мог решить, как ему поступить. Идя сюда, епископ рассчитывал, что молодой князь будет добиваться его благосклонности, и просить посредничества в отношениях с влиятельной христианской общиной Горы. Самого Владимира он самостоятельной фигурой не считал и полагал, что если оттеснить от него Добрыню и волхвов, то влияние христианского клира на киевскую политику будет не меньше, чем при Ярополке. Неудача Юлии его не обескуражила, а напротив, укрепила во мнении, что ключевой фигурой является Добрыня. А иначе, зачем бы он сопровождал Владимира на встречу с вдовой брата. Добиться же отстранения боярина епископ считал задачей не слишком сложной для мастера интриг его уровня. Сейчас же требовалось либо уступить требованию князя и тем признать его верховенство над собой, либо попытаться продолжить беседу, стараясь увести ее в сторону от неприятной темы. Феофилакт выбрал второе, надеясь, что это ему удастся.

— Не мудрость сейчас говорит твоими устами, князь, но только юношеский задор и мелочная обида. Какая тебе, князю, нужда в том, что бы старый человек согнул спину в поклоне перед тобой. Тебе предстоят великие дела, и моя тебе помощь в них может быть велика. А в своих делах, знаемо мне, ты пренебрегаешь такими мелочами. Не лучше ли нам вместе подумать, как христианская община Киева может тебе в них споспешествовать?

— Не лучше, епископ. Я, как ты только что сказал, человек молодой и не привык прятать смысл речей под вязью лукавых слов. Мои друзья, кои не утруждают себя показным почтением ко мне, единожды уже поклонились мне и присягнули служить честно и бескорыстно. Им действительно теперь незачем ломать спину и славословить, теряя время необходимое для дела. Ты же, чужестранец, жрец чужого Бога, пренебрегая вежеством хочешь утвердиться как равный киевскому князю. И предлагаешь мне помощь христианской общины Киева, так как бы владетель иного государства предлагал помощь своих подданных. Службу киевских христиан я принимаю с радостью, но тех, кто сердцем болеет за Киев и Русь. А те, кто хочет служить не мне, а клирику, присланному иным властителем, мне не нужны. Твое дело, епископ, окормлять души единоверцев, а не управлять ими в делах государственных. И если ты этого не захочешь понять, то скатертью тебе дорога в Константинополь. А жизнь и имущество тех купцов— работорговцев, за которых ты пришел сюда торговаться в моей воле. Нет для меня большей вины, как Рабов из русичей делать

Владимир поднялся с кресла, давая клирикам понять, что аудиенция закончена.

— Можешь идти, Феофилакт. Дверь у тебя за спиной. А мне более недосуг с тобой говорить. Других дел, более важных, много.

Вернувшись в свои палаты, Феофилакт возжег лампады перед иконами и долго молился. После молитвы спустился в трапезную и велел служке принести вина, маслин и копченых сардинок, к коим он, выросший у моря, весьма благоволил. Вино он любил греческое, в котором ощущался горьковатый привкус смолы виноградной лозы. Успокоив себя молитвой, и наслаждаясь изысканным букетом вина, епископ мог теперь без гнева и пристрастия размышлять над произошедшим сегодня. Приходилось признать, что он допустил непростительную ошибку в оценке юного князя. Несмотря на краткость беседы, стало ясно, что Владимир в своих решениях самостоятелен, и что решения эти он принимает, считаясь только со своими интересами. Он их называет интересами Киева и Руси, но это не суть. Такой киевский князь Византии не нужен, и должен быть заменен на того, кто будет действовать, соотнося свои интересы с византийскими. Оставалось подумать, как это сделать. Первый шаг напрашивался сам собой, Владимира следует устранить, направив душу этого язычника в ад, где ей и место. Зная, какое количество врагов у него на Горе, сделать это представлялось несложным. Причем чужими руками, полностью исключив любые подозрения в отношении кого-либо из клириков. После этого можно будет посадить на княжение в Киеве человека, угодного Византии. Здесь все было не так просто. Киевляне — народ строптивый, и абы кого князем не признают, даже если его поддержит вся Гора. А что такой поддержки удастся добиться, Феофилакт сильно сомневался. Киевский князь должен быть Рюриковичем, иначе не миновать многолетней смуты. Хорошо ли это для Византии? Пожалуй, не очень. Смутой на Руси могут воспользоватрься печенеги, и что из этого выйдет неясно. Может статься, что печенежские орды впрямую будут угрожать границам империи. Сейчас Рюрикович только один. Но это сейчас. В середине февраля Юлия поведала ему, что она в тягости, а значит что будет новый Рюрикович. А если будет девочка, никто не мешает найти новорожденного мальчика и объявить, что Юлия родила двойню. Значит, конец октября. Очень удачно совпадает и то , что в это время заканчивается срок службы ярлов у Владимира. Пока действует уговор, они ему верны, но после их можно и перекупить. Главное не скупиться. А тысяча опытных хирдманов в этом деле очень весомая гиря на чаше весов. Здраво рассудив, что исполнение его планов суеты не требует, епископ, с чистой душой, отдал должное стоявшему на столе.

Утро следующего дня Владимир, Добрыня и Елец встретили в малой княжеской палате. На столе лежала карта киевского княжества и прилегающих к нему земель. Карта была не очень подробная, но дороги, проходимые для войска на ней обозначены были

— Мешко со своим войском сейчас в Гнезно, — Добрыня начал разговор первым, поскольку все воинские заботы лежали на нем, — Если он пойдет на Полоцк, то идти ему нужно будет через земли ятвагов, если на Киев, то через земли волынян. Мы можем встать лагерем у Турова. Оттуда, что до Полоцка, что до Киева одинаково, и можно поспеть и туда и сюда раньше поляков. Идут они пешими, с обозами, и больше чем тридцать поприщь в день идти не смогут. Мы же можем и по сотне поприщь в день проходить, если идти не дольше седьмицы. После кони устанут. Ну да нам дольше и не надо. Мыслю я послать к ятвагам и волынянам по полсотни наших воев, что бы они предупредили их о походе Мешко, а после ждали бы , пока не станет ясно, куда тот направляется. И с этой вестью незамедлительно бы шли в Туров. Скажи, Елец, есть там у нас друзья, которые нашим воем в том помогут?

— И друзья там есть, и князья их любовью к полякам не пылают. К тому же землям, через которые войско пойдет, урон будет великий. Думаю, что не как Регвольд, за предупреждение будут благодарны. И сами будут начеку, и нашим помогут. Меня другое беспокоит, кто в Киеве на время этого похода вместо тебя, князь, будет. Если кого-либо из новгородских бояр оставишь, киевляне за обиду примут, а из киевских, я и не знаю, кому такое доверить можно. И еще одно. Ведомо мне стало, что Юлия в тягости уже три месяца как. По всему выходит, то Ярополково дитя.

Владимир, задумавшись, прошелся по палате и по привычке подошел к окну. Ему почему-то так всегда лучше думалось. Значит, прав был все-таки Иоан Черноризец. И тогда все произошло, как и сейчас, в 978, а не 980, как у Нестора. Что ж придется решать еще и проблему Окаянного. Хотя, если правильно воспитать мальчишку, все может сложиться по другому. Настоящей проблемой была и остается Юлия. Здесь придется поступать жестко, а если она полезет во власть, то и вовсе жестоко. Князь вернулся к столу.

— Сделаем так. За меня в Киеве останется боярин Николай. Да, он молод, из христиан, но его родители были боярами еще при княгине Ольге, и крестились вместе с ней. Зорец за него ручался, и думаю, что был прав. Добрыня, оставишь ему половину сотни моей дружины, половину сотни лучников, и ударную сотню из новгородцев. Зорец пусть за ним приглядывает, на всякий случай. Сотнику, коего оставишь старшим, прикажи, что если случится какая смута внутри города, то подчиняться надлежит только волхву и никому больше. Знать об этом будем мы, Зорец и он. Но только тогда! Во все остальное время Николай — мой полноправный наместник, и сотник должен его слушаться, как меня. Юлию не позже, чем через седьмицу отвезти в Новгород. Поселить, как подобает княгине, но глаз с нее не спускать. Здесь и твои люди, Елец, и твои, Добрыня должны в лепешку расшибиться, но все про нее знать. Сопровождать ее пусть будет полсотни киевских дружинников. Там потом и останутся, глядишь, кто и зазнобу себе найдет. На пользу это было бы. Сейчас соберутся бояре на совет, там обо всем и объявим. Для всех войско через седьмицу идет в междуречье Ловати и Днепра, и там будет ждать поляков.

На Туров свернем на четвертый день похода. Гонцов к ятвагам и волынянам отправим , когда под Туровом станем лагерем. И пришла тут мне в голову одна мыслишка. Добрыня, распорядись, что бы после боярского совета ко мне прислали десятника Одинца, того, который Ирынея провожал. Поговорить с ним кое о чем надобно.

— Распоряжусь, конечно. А не скажешь о чем князь с десятником, втайне от воеводы говорить будет?

— Скажу, скажу, — Князь рассмеялся, — Экий ты, дядька обидчивый какой. Говорю тебе мыслишка в голову пришла. Может пустое, а может и нет. Думал, как поговорю с ним, так тебе все и расскажу. А если уж невтерпеж, так и ты с ним приходи. Я-то думал у тебя дел свыше головы, не хотел попусту отрывать. Тогда и ты ,Елец, приходи. Сразу думу будем вместе думать.

Решение князя, оставить в свое отсутствие наместником в Киеве молодого Николая, боярами было встречено с удивлением, но без неприязни. Вот если бы князь возвысил кого-то из них, у некоторых могла затаиться обида. Здесь же все было понятно, молодой князь, выбрал молодого боярина, ну так у них обоих все еще впереди. А мы посмотрим, как молодежь себя покажет, и поможем при случае, как же иначе. Но если уж оплошает молодой боярин, то и спрос с него будет полной мерой. Распределили, кому, чем заниматься при подготовке к походу, и разошлись под напутственное слово Владимира.

— Все всем понятно, наши цели ясны, задачи определены, за работу, бояре!

По пути в малую палату Елец со смехом спросил Владимира,

— А ты заметил как Николай посуровел, когда ты о его назначении сказал? Правильного мужа Зорец нашел, и ты верно сделал, что его на это место поставил. Он теперь землю рыть будет, что бы всем доказать, что поднялся по заслугам. Только бы не загордился слишком!

— Загордиться ему бояре не дадут, этих на хромой козе не объедешь, да и Зорец приглядит. А молодежь за него стеной станет, и киевская и новгородская. Как же самый молодой из бояр, а правая рука князя можно сказать. Христиане тоже крепко задумаются, и сам он, если что на посулы не польстится. Большего-то ему никто предложить не сможет.

У дверей палаты их ожидал десятник Одинец. Князь приветливо с ним поздоровался, и велел заходить.

— Разговор у нас с тобой, десятник, будет долгий, — начал Владимир, усаживаясь за стол, — и об этом разговоре кроме нас четверых знать никто пока не должен. Прошу я тебя о том, что я спрашивать буду рассказывать мне все, что ты знаешь и даже о чем только догадываешься. Ты провожал Ирынея к печенегам, когда он уходил из Киева и говорил воротясь, что в пути крепко вы с ним задружились. И что звал он тебя еще к нему приходить. То правда?

— Правда, князь, хотя, что крепко задружились, это более для красного словца было сказано. Он князь, хоть и меньший, я десятник, какая между нами может быть дружба. Но говорили мы с ним много и о разном , и приязнь у него, ко мне была. Да и мне он показался мужем прямым и не лукавым.

— И мыслишь ты, что ошибку я совершил, отослав его. Так ведь?

— Не мне княжеские дела обсуждать, но и такое думалось.

— Думалось, значит. Возможно, и не прав я был, но сделанного, не воротишь. А Ирыней, как мыслишь, обиду на меня имеет?

— Скорее всего, нет. По первости обиделся , конечно, прибытка от киевской службы ты его лишил, но к словам твоим прощальным отнесся с пониманием. И твою просьбу обиды на него не держать запомнил.

— Ты в гостях у него был, и как тебе там показалось?

— Что сказать, становище у него не шибко богатое, но и не бедное. Людей больше тысячи в нем будет, скота опять же много. Люди мне показались сытыми, одеты не богато, но опрятно. С соседями, он говорил, раздоров нет.

— Сколько у него своих воев, не из других родов?

— За триста, я думаю, будет, но я не спрашивал, не почину было.

-Значит, говоришь не бедно, но и не богато. А как ты думаешь, пойдет он в набег, что бы достояние свое преумножить.

— Если по приказу Илдея, то деваться будет некуда, а по своей воле поостережется. Достояние, достоянием, и от него бы он не отказался, но в таком походе можно много воев потерять, и потом на соседей придется с опаской смотреть.

— Стало быть, из опаски не пойдет. А если опаски не будет?

— Опаски не будет, если только по нашим пограничным весям пробежаться, но там много не возьмешь, да и ты в ответ можешь много чего учинить. А так что бы и добычу добрую взять, и с войском сильным не столкнуться не бывает.

— Не бывает, говоришь? Это как сказать. Теперь послушайте, какая мне мысль сегодня утром в голову пришла, и подумайте, можно ли так сделать, как мне мыслится. Мешко со всей Польши войско набрал. Там у него почитай, ничего серьезного не останется, когда он на нас пойдет. Если Ирыней со товарищи хотя бы тысячу своих соберут и придут к нам в Туров, то пока мы Мешко под Полоцком, либо под Киевом ловить будем, смогут напрямик двинуться в Польшу. Если он по нашим землям и по волынским пойдет так, что бы ни колоска на полях не тронуть, то никто ему мешать не будет. И на пути туда, и обратно. А уж в Польше он сможет резвиться, как захочет. Вот и скажите мне, толковая это мысль или нет?

— Может и толковая, — задумчиво проговорил Добрыня, — но не слишком ли доверчиво с нашей стороны будет. Ладно, Иреней, он, как говорит Одинец, муж прямой и не лукавый. Но с ним, же и другие будут. Ну как с поляками стакнуться?

— Нет, не стакнуться, -рассудительно заметил Елец, — Одинец правильно говорит, не будет Иреней своими людьми рисковать, до того как у нас поляками битвы не случиться, и других от того остережет, пойдет в Польшу. А на обратном пути ему не до того будет. Захваченное там увезти бы. Но это, если он согласится.

— Не согласится, значит, не согласится. Мы ничего от этого не потеряем, — Владимир встал из за стола, и подошел к Одинцу, — Ну что десятник, можно с этим идти к печенегу? Ты его лучше знаешь.

— Идти можно, а ну как не поверит он, что я твои слова передаю. Кто я такой, что бы меня киевский князь послом к нему направил?

— Тебе одному может и не поверить, — Князь подошел к двери, приоткрыл ее и велел срочно позвать к нему Гюряту, — а двоим вам поверит.

Дружинного воеводу сыскали быстро, благо был еще на дворе княжеского терема. Важность порученного он проникся сразу. Оговорили, что если Ирыней согласится, то они вместе с ним придут под Туров, а в городе будут ждать дружинники, которые приведут их к лагерю.

Глава 9

Почти в самом конце изока, к войску Владимира, стоящему лагерем на берегу озера под Туровом, от волынцев пришли отосланные туда дружинники. Мешко с войском, уйдя из Гнезно повернул на Киев, но на полпути к Сандомиру войско свое разделил. Две трети, с самим Мешко во главе, пошли дальше на Киев, а треть, под началом его сына Болеслава, недавно вернувшегося из Империи, двинулась в сторону Полоцка.

Князь срочно собрал на совет Добрыню , Гюряту, и киевского боярина Борислава, ведающего войсковым обозом. Послали за Ирынеем, который стоял лагерем неподалеку. Елец, узнав зачем зовет Владимир, отговорился тем, что в воинских делах смыслит мало, займется волхованием , и велел передать , что до вечера его тревожить не надо.

— Так кто на меня обижался, что я в Киеве своих планов не открыл? — начал Владимир с вопроса Бориславу, — Все о чем знали в Киеве, узнал и Мешко. И что было бы, коли мы сейчас на Ловати стояли? Только вот, не ожидал я, что он войско разделить решится. Как теперь поступать будем?

— К Киеву идти надо, — видимо решив про себя заранее не задумываясь ответил боярин, — Там кроме ополчения нет никого, да и сколько его успеют собрать, даже если мы сейчас же гонцов туда пошлем? А поляки да имперцы мастаки стены штурмовать. У них это в обычае друг у друга замки захватывать. Боюсь, больше седьмицы ополчению на стенах не устоять.

— А ты, Гюрята, что думаешь? Ты про ополчение лучше знаешь. Твоя это ранее была забота.

— Сотен десять собрать успеют, и оружить их есть чем, но без опытных воев долго не простоят. А опытных мы забрали. И печенегов сейчас там нет, как ранее. Так что прав Борислав, надобно идти к Киеву. Знаю, что ты спросишь про Полоцк, но не разорваться же нам! И не смотри ты на меня так укоризненно, у самого сердце кровью обливается. Добрыня, ну вот скажи, можем ли мы чем Полоцку помочь?

Ответить Добрыня не успел, потому что в шатер вошел Ирыней, с порога поклонился князю, и по обычаю пожелал ему здравия. Владимир встал, оказывая уважение вошедшему, и со словами, — и тебе, Ирыней желаю здравствовать, — махнул рукой в сторону свободной лавки.

— Садись, сейчас не до поклонов. Позвал я тебя потому, что пришли дружинники с Волыни. Две седмицы назад Мешко был на полпути к Сандомиру. Там он разделил войско. Часть пошла на Полоцк, часть на Киев. Так что путь на Польшу открыт. Мои люди тебя через Волынские земли проводят, там задержек не будет. С князем Волынским о том уговор есть. Надеюсь и ты не подведешь, моим словом им за тебя ручались. Знаю, что ты ответишь, но не сказать того не мог. С этим все. Обратно пойдешь, как считаешь нужным, но лучше, если через Туров, ну и дальше, как сюда шел. Времени терять не надо, ну да не тебя учить. Сейчас же прости, но времени говорить с тобой , совсем нет. Совет мы сейчас держим, как с поляками воевать. Ну да то не твоя печаль.

— Дозволь, князь мне на том совете быть, если не секрет это от меня. Мне из Польши назад идти, и от того, как все здесь сложится, многое в том пути зависеть будет.

Владимир поглядел на бояр, недовольства не заметил, и согласился.

— Какие от тебя могут быть секреты, раз ты завтра в Польшу пойдешь! Решаем мы как быть. Идти ли всем войском к Киеву, и Мешко встречать, но тогда Полоцк поляки разорят, либо войско разделить, дабы и в Киев и Полоцк успеть, но тогда можем и там, и там не справится. Такой у нас выбор. Добрыня, скажи уж и ты, что думаешь, раз Гюрята тебя о том просил.

— Скажу, что прав Гюрята, жалко Полочан, но одной стрелой двух уток не сбить. Надо идти к Киеву. А с Болеславом после разберемся. Кабы не Полоцк, Мешко нам, считай, подарок сделал. По частям его бить куда как сподручней.

Владимир немного помолчал, глядя на бояр.

— Значит, так тому и быть. Идем к Киеву. Болеслав, мы выступаем завтра, ты с обозом по готовности, об охране договаривайтесь с Добрыней. Лагерь будет там же, где и зимой. Лучше места все равно не найти. И к Киеву всегда подойти в нужный момент успеем. Кому что делать, всяк и сам знает. Больше рассиживаться нечего.

Бояре начали вставать, но их остановил, неожиданно заговоривший, Ирыней.

— Князь, а если моих всадников соединить с твоим войском, можно ли будет сделать две стрелы?

Владимир озадаченно посмотрел на него. — Не знаю, это Добрыня с Гюрятой воеводы. А тебе, зачем это? Можешь ведь многих своих всадников, потом не досчитаться. За такую помощь я, конечно, заплачу, и заплачу щедро, так ты и без того в Польше свое возьмешь. Зачем тебе мое серебро?

— Что такое серебро! В Киеве мы разошлись миром, и пошто ты меня отослал, я понимаю. Сейчас позвал меня не служить себе, но как друга, которому возможность помочь увидел. Ты и сам бы мог в Польшу сходить, после одоления Мешко, а то, что ты всяко его одолеешь, я знаю. Видел твое войско в Киеве. Но ты меня позвал, и путь туда беспрепятственный справил. Ясно, что ты свой интерес имеешь, но ведь и о моем ,не забыл. Так что я мыслю, что долг у меня перед тобой есть, а я долги отдавать привык. Да и серебро тоже возьму, моим воинам оно лишним не будет.

— Эко ты , Ирыней, завернул. Прямо и не знаю, что сказать. Ну, коли так, снова думу думать будем. Что скажете, бояре. Сможем мы с таким прибавлением в двух местах сразу воевать? Или все равно опасно нам это будет?

— Двенадцать сотен печенежских воинов, сила серьезная, — раздумчиво произнес Гюрята, — теперь считать надо, кого, сколько и куда послать, — он придвинул к себе запись, привезенную из Волыни, — Значит, на Полоцк пошло сотен пять-семь всадников и сотен двенадцать-четырнадцать пешцов. Сила тоже немалая. Если мы туда отправим Ирынея с его войском и ярлов с их хирдами, то у нас будет двенадцать сотен всадников, и почти тысяча пеших. Хирдманы, известно, воины куда сильней поляков, так что справятся. В Киеве похуже будет, конных у нас с ними поровну, а пешцов против их двадцати пяти-двадцати восьми сотен наших только семнадцать будут, к тому же пять сотен из них ополченцы.

— А если так сделать, — Добрыня придвинул запись к себе, — Ирынею со своими и впрямь лучше идти к Полоцку. Оттуда потом дорога на Гнезно короче, если через ятвагов идти, с ними тоже все уговорено, как и с волынцами. А пешцов к Полоцку отправить четыре сотни хирдманов, и c ними киевских ополченцев. Против строя хирдамнов поляки много слабее будут, а киевляне строй тот с боков оберегать станут. И киевлян мы в ополчение брали не последних, не думаю, что вои они хуже поляков, а как бы и не получше. И опять же Ирынеевы сотни их всех прикроют. Тут коннице польской туго придется.

— Он отодвинул пергамент с росписью, взял чистый свиток бересты и стал чертить на нем, где будут стоять поляки, куда стать хирдманам и ополченцам, и откуда должны ударить конные. Полоцк и все, что округ него он знал хорошо, и, если поляки станут лагерем там, где это удобнее всего, то по чертежу можно было представить, как все сложится в начале битвы. Взял другой свиток и начал новый чертеж.

— Тогда под Киевом у нас будет те же семнадцать сотен, но хорошо снаряженных, обученных, и в деле проверенных. И ополчение , которое в Киеве соберут, забывать не след. Одни-то они город не удержат, но подмогу нашему войску могут крепкую дать. Несколько сот копейщиков способны сильно ворогу досадить. Даже и в чистом поле, грудь в грудь мы с такими силами можем поляков одолеть, а коли мы их лагерь воевать станем, когда он того ожидать не будут, то много труднее им будет под нашим ударом устоять. Тут и ополченцы из Киева подоспеют. Они наковальней будут, а мы молотом. Если так сделать, то все может понашему статься.

Закончив говорить, он вопросительно поглядел на Владимира. Тот пододвинул к себе оба свитка и принялся внимательно их изучать. Потом отодвинул их, и обратился к Ирынею.

— Как ты, согласен идти к Полоцку с хирдманами и киевлянами? Если так , то я сам туда с вами пойду. У Киева все труднее будет, потому войско туда Добрыня поведет, а Гюрята ему поможет. У них в воинских делах опыта поболее моего будет

— Значит доверяешь мне, а нет мысли, что худое могу учинить?

— Пустое это. Первое дело, что и впрямь я тебе доверяю, а второе, случись чего, Добрыня и Елец тебя что в Яви, что в Нави отыщут, и мало тебе от них не покажется. Раз согласен, лучше о деле поговорим. Чертежи Добрыня знатные сделал, но, то чертежи, а как оно на деле получится? Поэтому готовится надо в расчете на то, что все наши планы кувырком полетят, и биться придется так, как того поляки захотят. Я себе сотни три конных оставлю, и хирдманов с ополченцами сотню, что бы случись, где наших сильно бить будут, туда помощь послать. И ты Добрыня также сделай. Гонцов в Киев к Николаю отошлем завтра поутру, я Николаю отпишу, что бы он ополчение готовил. То никого не удивит, когда узнают, что Мешко на Киев идет. Тебе, Болеслав, обоз придется делить, так что бы и тем, и этим хватило. Оба войска выходят поутру послезавтра, так что на всю подготовку пол дня сегодня и день завтра. Ирыней, о том сколь серебра тебе за помощь сейчас будем торговаться, или после победы.

— Можно и сейчас, но времени на это нет. Думаю после того как увидим, что получится, сторгуемся.

— И я так думаю, в обиде никто не будет. Но полочанам придется кубышки свои отворять. Покряхтят, знамо дело, но в обиде не будут. После поляков у них и кубышек тех не осталось бы. На сегодня закончили. С утра еще соберемся, если что забыли, то подумаем, как доделать. Добрыня, распорядись, что бы ко мне сейчас ярла Ролло прислали.

Ярл застал Владимира за разглядыванием Добрыниных чертежей. После приветствий Князь протянул Ролло один из них.

— Садись, сейчас я тебе объясню, что это. Что Мешко поделил свое войско на надвое, ты знаешь. Пэтому и нам свое делить надобно. Добрыня пойдет Киев оборонять, я двинусь к Полоцку. Со мной пойдут печенеги, киевское ополчение и твоих хирдманов четыре сотни с тобой во главе. Каких, сам выберешь. Как и ранее говорили, поляков будем атаковать, когда они на штурм пойдут. Только теперь их там меньше будет. Плохо, что и нас тоже. В атаку пойдем, как показано на чертеже. По центру строя твои хирдманы пойдут, с боков их киевляне прикроют. Сначала их печенеги с налета сзади ударят, а затем и вы подоспеете. Польской конницей можешь не заботится. Их всего сотен пять будет, печенеги их до вас не допустят. Пешцов правда поболее, чем у нас, может быть сотен пятнадцать, но это вряд ли. Скорее всего, больше, чем тринадцать сотен Мешко Болеславу не даст. Ему на Киев идти, а это орешек потверже Полоцка будет. Но против пешцов вам печенеги помогут. Если есть у тебя мысли, как лучше сделать, скажи. Вместе подумаем.

— Лучше бы, каждой сотне хирдманов прикрытие из ополченцев дать. Иначе поляки могут крылья из ополченцев смять, там такая каша потом будет, что конные не разберутся, кого рубить.

— Так-то оно так, да только не обучены ополченцы киевские с хирдманами в одном строю биться. Новгородцев осенью три месяца их этому учили. И оружие у них не как у новгородцев, мечи копья. Брони, правда, хорошие. А так стеной с копьями станут, и к себе никого не подпустят, и к вам тоже. Хотя попробовать можно. Мы к Полоцку придем ранее поляков на седмицу, а то и на две. Поглядишь, что они могут, поучишь несколько дней, а там ясно будет, как лучше. И еще, Добрыня, как покончите с поляками под Киевом сразу шли мне гонцов. Самых надежных и быстрых. И ты от меня вести как можно скорее получишь.

* * *

*

Время в пути каждый видит по своему. Одно дело золотой осенью ехать сватом или дружкой жениха в свадебном обозе, коротая вечера у костра в окружении друзей и подружек, за баклажкой пива или доброго меда. Тут хоть седмицу, хоть три в пути проведешь, не заметишь, как оно пролетит. Другое дело идти с обозом купеческим . И за товаром смотреть надо и по сторонам поглядывать, не налетят ли тати, и на место к сроку поспеть . Каждую минуточку считаешь. И уж совсем наособицу видит время воин в походе. Отмахаещь за день в седле не весть сколько поприщь , на отдыхе заботясь больше не о себе, а о четвероногом друге, и назавтра снова в путь. Но и то, не главное. Купца, что уж говорить про жениха, ждет в конце пути дом с женой и детишкам, да хоть бы и постоялый двор, но с накрытым столом и мягкой постелью. Воина же, идущего с войском, в конце пути ждет бой с непредсказуемым концом. Но идти надо потому, что мир так устроен, что тех, кто сегодня не готов идти в бой, завтра, возможно, поведут в рабство.

О чем-то таком размышлял Владимир, покачиваясь в седле. Войско было в походе уже вторую седмицу, и до Полоцка оставалось совсем не много. С зимним походом этот сравнить было никак нельзя. Тепло, день длинный, трава на отавах уже подросла, днем и вечером кони на выпасе. Ячмень селяне уже убрали, в каждой веси купить можно. В каше у воинов , свежее мясо. Правда Борислав говорит, что смерды чересчур дорожаться, но и их понять можно, бычки и свиньи к зиме вдвое вырастут. На охоту времени нет, но иногда под стрелу, кое-какая дичь попадает. Князь этого не одобрял, а для тех, кто как-то занялся охотой будучи в головном дозоре не пожалел плетей. Про случившиеся, в свое время, на реке Пьяне, Владимир помнил, и дозоры уходили вперед и в стороны на несколько поприщь. Треть войска посменно половину дня шла полностью одоспешеной с оружием наготове. Ярлы и главы печенежских родов порядок среди своих поддерживали, особенно после того, как в начале похода, трое хирдманов разложили в риге чью-то женку. Зимой такого не было. То ли потому, что в сотнях было поровну новгородцев и северян, то ли просто сил на такие подвиги не оставалось. От смердов, сбежавшихся на крик с дрекольем, насильники отбились. Но когда ее муж пришел к Владимиру с челобитной, тот позвал их ярла и напомнил давнее обещание децимации всего хирда в таких случаях. Героев, их товарищи выдали головой, по приказу князя, сами же обезглавили и собрали мужу обиженной немалую виру. Неторопливые эти мысли, как будто прочитав их, прервал Ролло.

— Что я тебе скажу, князь. Серебро серебром, а больше я в такие походы, как зимой ходить не соглашусь. Сейчас вот, идем быстро, а усталости такой, как тогда нет. Даже эта ошибка Одина, что подо мной ведет себя прилично. И еще я тебе еще скажу, драккар много лучше. Особенно, когда свежий ветер надувает парус и с бурунов срываются соленые брызги. А когда ветра нет, есть весла и он вновь летит, как птица над морем.

— Быть тебе, конунг, скальдом великим. И сложишь ты вису про то, как в осенний шторм десять часов кряду крутил ты это самое весло, а когда шторм закончился, увидел, что занесло вас, аж к Йотунам. И воду теперь придется делить ложками. И будет в той висе еще про то, как радостно на ветру смывать пот и грязь холодной морской водой, и как противно было на Руси лезть в горячую баню.

— Эх, не понять вам морской души вольного ярла. Хотя про баню, это ты прав, это дело хорошее.

— Погоди. — прервал его Владимир, — Проводник от передового дозора скачет. Видать дошли.

* * *

Уже третью седмицу войско стояло неподалеку от Полоцка. Лагерь разбили в лесу, куда не забирались смерды из близлежащих весей, так что пока их присутствие замечено в городе не было. В первые дни, многие печенеги маялись животами, с непривычки объевшись малиной, черникой и молодыми орехами. Волхвы-целители сбивались с ног, ставя в строй заболевших, но на их месте появлялись новые. Разозлившись, Владимир приказал окружить лагерь караулами и никого из него не выпускать . Ослушникам же пообещал много дополнительной работы у кухарей и на обустройстве выгребных ям, где никакие руки лишними не будут. Волхвам велел организовать специальные команды по сбору ягод и трав. Из них кухари варили взвар, который только и оставалось пить, поскольку к ручью допускались только кухарские водоносы и коноводы. В лагере покряхтели, но смирились. Тем более, что заболевших, после этого, почти не стало.

Наконец дозорные, ежедневно уходившие к городу, принесли весть, что поляки пришли, и встали лагерем в двух поприщах от Торговых ворот на большом поле, у берега реки. Добрыня на своем чертеже указывал то же место, что и не удивительно. Лучшего, для лагеря было не сыскать. На следующий день вернувшиеся из-под Полоцка дружинники рассказали, что поляки затеяли какую-то стройку на дороге, ведущей в город, и князь решил утром отправиться с дозором, и посмотреть своими глазами, что там происходит, хотя был уверен, что знает это и без того.

К обеду, как мог наблюдать Владимир, сооружение было готово. Как он и предполагал, был это тяжелый таран, и размеры его, впечатляли. Хоть и издалека, но было видно, что сооружение было длиной не менее пяти метров, а может и больше. Высокая двухскатная крыша, спереди и по бокам щиты, колеса размером около метра. Толкать такую махину должно было не менее двадцати человек. В чем он тут же и убедился. Кнехты облепили ее с обеих сторон, как мухи и довольно резво покатили в сторону города, но через четверть поприща остановились, и покатили обратно. Похоже, было, что ходовые испытания таран выдержал. Больше ничего интересного не ожидалось, и князь с дружинниками вернулись в свой лагерь. Приходилось признать, что набег подготовлен хорошо. Надо думать, что даже набор для каркаса тарана и доски для щитов везли из Польши. Не говоря уж о колесах, цепях и прочем железе. Иначе так быстро и качественно у них бы не вышло. Пожалуй, что на месте срубили только таранное бревно. С железным оголовком сырое дерево лохматиться не будет, зато куда тяжелей сухого. Время тянуть Болеславу незачем, значит, штурм будет завтра.

Ближе к вечеру тысяча печенегов, четыре сотни хирдманов и пять сотен ополченцев начали выдвигаться к Полоцку. В лагере остались кухари, коноводы, и две сотни печенегов для охраны. Уже ночью, пройдя разведанными дозорными тропами , расположились в лесу неподалеку от города.

Утром Владимир стоял на опушке, укрытый густым подлеском, и наблюдал, как польское войско двинулось на штурм Полоцка. Ряды кнехтов шли вслед за конницей. В середине резво катилась громадина тарана, видимо огромные колеса легко справлялись с неровностями дороги. На расстоянии перестрела от стен, движение прекратилось. Выкатили таран, и защищенные от стрел передними и боковыми щитами кнехты подвели его вплотную к воротам.

— Пора всем по коням, — сказал князь стоящим рядом с ним Ролло и Ирынею, — Больше часа ворота не продержаться, а то и раньше рухнут. Действуем, как говорено ранее, начало протрубит мой рог. Я иду следом, со мной сотня всадников, сотня киевлян и двадцать моих новгородцев с тяжелыми арбалетами. Коль нужна будет помощь, шлите гонцов.

Ворота продержались полчаса. Расстояние скрадывало подробности, но было видно, как таран оттащили в сторону, и к пустому проему набирая скорость устремились ряды всадников.

— Труби! — приказал Владимир.

В первой волне лес покинули хирдманы и киевляне. Доспехи и оружие, предназначенные для пешего боя позволяли им не слишком быстрый галоп, поэтому шедшие за ними печенеги, взяв полный карьер, обошли их, и лава понеслась к воротам, в которые начало втягиваться польское войско.

Барон фон Трегг, волей князя Болеслава оставленный с четырьмя рыцарскими копьями в поле охранять тыл, был очень расстроен. Болтаться здесь, когда другие сейчас зарабатывают рыцарскую славу в захваченном городе. К тому же им достанутся дома самых богатых горожан, а значит много чего посущественней славы. Ну, от кого, спрашивается, охранять этот тыл, когда горожане и окрестные смерды попрятались за воротами города, как тараканы за щитом, висящим на стене? Напрасно они это сделали. Открыли бы ворота, как им предлагали, и все обошлось бы без этих хлопот. С имуществом, конечно, пришлось бы распрощаться, девок их и баб попользовали бы, а как иначе? Зато живы бы остались. Теперь дело другое. Разгоряченный воин страшен. И мечем, рубанет, не задумываясь, того, кто с оружием попадется, и кишки бабе выпустит, если слишком трепыхаться будет. А ограбив дочиста дом, непременно его подожжет. Впрочем, так даже веселее. Некоторым возможно не повезет, но то, как Господь рассудит. Может оно и к лучшему, что в тылу оставили. Тех, кто сейчас в городе помимо славы и имущества, ждут мечи, копья и стрелы. Все в этом мире образуется к вящей славе Господней!

Сейчас он вместе с окружающими его рыцарями, смотрел, как медленно движется людская змея, ощетинившаяся острым железом, и ждал, когда наступит их очередь. Поэтому конницу, появившуюся из леса, находящегося в лиге от ворот города, он заметил только, когда оглянулся проверить готовность своего отряда. Она прошла уже полпути, и на галопе, что бы пройти оставшееся ей нужно было три-четыре минуты. В лаве, несущейся на него было не менее тысячи всадников, а может и поболее. Барон был опытным воином, и решение принял мгновенно, может и не героическое, но правильное. Тупым концом копья ткнул в спину ближайшего к нему кнехта, указал обернувшемуся на приближающуюся опасность, и дал команду на отход. Отряд самым быстрым аллюром двинулся в сторону, противоположную той, откуда приближалась неизвестно чья, но явно враждебная дружина.

* * *

От подготовки к штурму детинца Болеслава отвлек посыльный с донесением, что кнехты в поле у ворот ведут бой с ударившим им в тыл войском руссов. Согрешив упоминанием нечистого, князь отослал его обратно, велев узнать подробно, что там произошло и что померещилось этим трусам.

Какого-либо русского войска здесь быть никак не могло. По свидетельствам из Киева Владимир ушел на Ловать, закрывать для них путь на Новгород. И это понятно. Войско у него из новгородцев, северяне то же наняты на новгородские деньги. Поэтому и первая забота у него о Новгороде. Даже и киевскую дружину увел, соблазнив видимо хорошим посулом. С Регвольдом они и вовсе, если не враги, то уж точно не друзья. Тем более, после неудачного сватовства. А кнехты, наверное, приняли чей-то небольшой отряд, за целую армию.

Пока его войско действовало успешно. Сравнительно быстро удалось вынести тараном ворота, захватить привратные башни, и, протолкнув таран дальше, разнести выстроенную за ними , бревенчатую стену. Потеряли при этом, правда, более двух сотен кнехтов, уж больно отчаянно дрались нехристи, но кого волнуют кнехты. За стеной стояли ополченцы и дружинники, и в первый момент, казалось, что атака захлебнулась, но в пролом входили новые десятки, а за ними рыцарская конница, и начало сказываться численное превосходство. Как ни хороши в бою местные воины, но его пехота и рыцари не хуже, а когда один при этом бьется с двумя, то ему остается, или умереть, или отступить. В этой схватке было уже много потерь у рыцарей, ну, да Святая Дева Мария о них позаботится. Уходящих в город преследовали, но в незнакомых узких улочках, чаще всего неудачно. Теперь, они затворились в Детинце, и значит будет сегодня еще один штурм. Людей у него хватает, дерева в городе много, в лавках на торгу нашлись веревки, и даже гвозди. Так что лестниц можно наделать достаточно. Добрые христиане давно бы уж поняли, что надо сдаваться, но язычники, они и есть язычники. Даже на зов глашатая не выслали переговорщика, а отец говорил, что Рогвольд блюдет обычаи войны.

Кто знает, может быть Рогвольд и пошел бы на переговоры, но судьба распорядилась так, что путь от ворот до детинца, пройти ему было не дано.

Лех из Познани записался в армию князя Мешко добровольно, и пока не жаловался. Воином он не был, но был хорошим лучником и с пятидесяти ярдов попадал оленю в яремную вену. А браконьеру иначе нельзя. За подранком по лесу не побегаешь, мигом на егерей напорешься. Он и в войско записался потому, что главный лесничий стал на него косо поглядывать, а лучники князю были нужны. Иногда, конечно приходилось трудновато, но кормили справно и с платой не обижали. Десятник Гюнтер, хоть и гонял, но по делу, а так человеком был добродушным и о своих заботился. Когда на постое в весях удавалось прихватить какую бабенку, не жадничал, доставалось всем. Если попадалась живность, курица там, или поросенок, все шло в общий котел. Чем-то посерьезней разжиться пока не удалось.

А в это раз, когда десяток зашел за стену, Гюнтер увел их в сторону от боя.

— Слушать меня! — жестко сказал десятник, — Здесь и без нас обойдутся. В такой кутерьме были мы, или нет , никто не заметит. Сейчас постараемся тихонько добраться вон до той улицы. Самим в бой не лезть, нападут, отмахиваться и уходить, если кто настырный попадется, наваливаемся всем десятком, решаем и идем дальше. Пробьемся. А там уйдем в город, выберем дом побогаче и возьмем свое. Иначе все лучшее рыцари потом расхватают, на нашу долю крохи останутся.

Пробились, потеряв троих. Не повезло им. Так если бы в сечу полезли, весь десяток мог лечь. Дальше на улицах было тихо. Горожане либо затаились в домах, либо покинули их и ушли в Детинец.

— Шуметь нам нельзя, — свернув за угол и оглядываясь по сторонам, пояснил Гюнтер, — своих пуще местных опасаться надо. Думаю этот дом как раз для нас, приземье каменное, два спрата, церепом покрыт. Ворота не заперты, хозяева видно сбежали. Самое главное они, ясно дело, с собой прихватили, но в таком доме еще много чего хорошего должно остаться. Заходим.

Отправив кнехтов обыскивать дом снизу, сам Гюнтер поднялся наверх и велел Леху караулить у окон. Лех переходил от окна к окну, наблюдая то за той улицей, которой они шли от ворот, то за той, со стороны которой вошли в дом. Ставни и створки окон висели на полосках добротной мягкой кожи, и он мельком подумал, что когда вернется, устроит у себя так же. За спиной он слышал, как Гюнтер вполголоса оценивал найденное.

— Смотри ты, полный сундук мехов, и каких! Сейчас все не унести, придется как следует спрятать и потом тишком забрать. В доме прятать нельзя, у рыцарей нюх на такие вещи, а где-нибудь на конюшне особо искать не будут. А здесь что? Это же целое приданое. Да богато живут русичи. Горничная баронессы говорила, что у той две простыни , и меняет она их раз в три месяца, а тут полотна византийского на десять простыней и рубашек хватит, а еще парча дамасская, а это вообще не знаю что, но уж точно дорогое. Нет, Лех, ты видел такое?

Но тот уже не слушал десятника. В начале улицы дюжина рыцарей догнала семерых русичей, и навязала им схватку. Видно было что, четверо дружинников пытаются прикрыть троих богато одетых воинов и дать им уйти, а рыцари стремятся их окружить и обезоружить.

— Гюнтер, смотри сюда, — подозвал Лех десятника к окну, — если русичам удастся задержать наших, и кто-то из этих уйдет, крикни мне, когда он будет у поворота. Напротив ворот я сниму его стрелой, и мы быстро затащим его во двор. Такой доспех, как у них дорогого стоит.

Он перешел к другому окну, открыл его пошире, одну стрелу наложил на тетиву, а вторую пристроил так , что бы была под рукой.

— Хваткий ты парень, — одобрительно сказал десятник, — я это сразу отметил. Эка, наши-то послабее оказались, уже трое лежат, а русичи только одного потеряли, нет еще один упал. Готовься, — воскликнул он, — один уходит!

Лех подобрался, оттянул тетиву, и, когда из за поворота показался всадник, пустил ему стрелу под шлем. Всадник стал заваливаться на бок, а Лех второй стрелой поразил шею коня, останавливая его бег.

— Быстро вниз, — глянув ему через плечо, скомандовал Гюнтер, и кинулся вниз по лестнице, по дороге созывая остальных, — отворяем ворота, я тащу русича, а вы затаскивайте коня во двор напротив. Туда же потом и тело оттащим. Не нужно к этому дому следов оставлять.

* * *

Владимир с резервом вышел из леса вслед за печенегами, поэтому оказался у города, чуть позже всех, когда конница Ирынея уже нанесла первый удар в тыл полякам, и теперь не давала им возможности выстроить полноценный строй, осыпая их стрелами. Хирдманы и киевляне спешивались, стреножили коней и выстраивались для атаки. По сигналу Ирынея , печенеги отодвинулись на фланги, и, клин пехоты ,набрав по пути скорость ударил в ряды кнехтов. Такой удар могла выдержать пехотная стена с большими щитами, выстроенная в несколько рядов. С длинными пиками, надежно упертыми в землю и не позволяющими приблизится противнику. А здесь хирдманы, без труда прорвав жидкий строй кнехтов, прошли до ворот, почти не встречая сопротивления. Опыт совместных боев, наработанный годами, позволял им не задумываясь наносить удары, зная, что в это время его прикроет сосед, и самому прикрывать его в случае необходимости. За воротами, кроме брошенного тарана ничего и никого не было.

Грозная еще час назад армия поляков превратилась в толпу. Печенеги прекратили обстрел, и хирдманы начали сгонять , бросающих оружие кнехтов, под стены. Там их рассаживали рядами и брали под охрану киевляне. Попытки вырваться из окружения жестко пресекались печенежскими стрелами или арканами, которые степные табунщики использовали с привычной сноровкой.

Князь подозвал Ирынея, Ролло и ополченского воеводу Богумила. Что бы ни допустить бегства поляков из города, следовало срочно взять под охрану все мосты, и пустить конные разъезды вокруг стен, особенно в речной излучине. Богумилу он приказал передать охрану пленных хирдманам, и, по возможности, приведя себя в порядок строиться для входа в город. Кроме киевских ополченцев Владимир решил взять четыре сотни печенегов, сотню хирдманов и своих арбалетчиков.

* * *

Отправив посыльного к воротам, Болеслав наблюдал за одготовкой к штурму. С соседних улиц слышался треск ломаемых заборов. Кнехты тащили на площадь слеги, разломанные столы и лавки, тележные оглобли. Все это сколачивалось, связывалось в лестницы. Стены детинца были не очень высоки, так что особо длинных лестниц не требовалось. Однако, такая веселая кутерьма длилась не долго. То одна, то другая группа кнехтов, уходившая в город за новым материалом, на площадь не возвращалась. Князь хотел послать рыцарей для вразумления тех, кто видимо занялся мародерством вместо того, что бы заниматься делом, но в это время вернулся его посланник. По его словам сбежавшие от ворот копейщики сеют в городе панику, рассказывая о разгроме войска и страшной резне за воротами, о том, что отряды печенегов вошли в город, и не оставляют в живых никого, кто с оружием. Он посмотрел на разгневанного Болеслава и, решившись, добавил.

-Еще я видел, как многие бросают оружие и готовятся сдаваться в плен. До ворот я добраться не смог. Наткнулся на разъезд печенегов на улице, едва успел развернуться и ускакать. Меня никто не преследовал.

Стоящий рядом с ними, один из самых опытных рыцарей пан Тадеуш задумчиво произнес, обращаясь к Болеславу.

— Сказано Екклесиастом: "Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву". Уходить надо, князь. За Детинцем городские ворота и мост через Двину. Уйдем лесом, там степняки нас догонять не будут. Урону твоей чести в том никто не усмотрит. На кнехтов надежды нет, нас едва две сотни, а печенеги в такие походы самое малое пятью ходят. Останемся, многие здесь лягут, а остальным в рабстве ждать, пока выкупят.

— Понял тебя, Тадеуш, — согласился Болеслав и скомандовал, — По коням, уходим из города. Отряд на рысях вышел из ворот и остановился. Не очень широкий мост был надежно перекрыт пятью десятками копейщиков. Оставалось одно, уходить берегом Двины через покинутый утром лагерь, и дальше по своим следам. Когда отряд вышел из за стены, его заметили, и от торговых ворот в их сторону устремились несколько сотен всадников.

Болеслав за спиной слышал торжествующие крики нагоняющих их степняков. В начале погони отряд увеличил разрыв с нагоняющими, но удержать его долго не удалось. Кони начали уставать. Во многом превосходя степных, рыцарские кони не могли сравняться с ними выносливостью. Рядом с ним скакал пан Тадеуш и еще с полтора десятка рыцарей, те, у кого кони были получше. Тадеуш на скаку оглянулся и прокричал.

— Князь, степняки догнали и окружили наших. За нами почему-то не гонятся.

Слегка придержав коня, Болеслав тоже посмотрел назад. Несколько сотен печенегов окружили его рыцарей, и держали их под прицелом луков. Погони действительно не было.

Его войску, съежившемуся до рыцарского копья, предстояла длинная и трудная дорога домой, по ими же разоренными землям.

Глава 10

Утром, следующего после штурма дня, Владимир пригласил на трапезу Думу полоцкого Веча, оставшегося в живых, полоцкого дружинного воеводу Сбыслава и жреца Перуна волхва Гудима. Разумеется, не были забыты Ролло, Ирыней и Богумил. Веселья на трапезе не было, слишком свежа у всех была память о вчерашних событиях, и , тем более, о погибших друзьях. И если, не считая раненых, которых целители обещали вскоре вернуть в строй, хирдманы потеряли троих, а печнеги, так и вообще ни одного, то у киевлян, а тем боле у полочан причин для веселья было мало. Только убитыми киевляне при прорыве потеряли более тридцати воев, а полочане в стычках на привратной площади и городских улицах половину княжеской дружины и более двух сотен ополченцев. Тела погибших защитников города родные и друзья переносили к капищу, рядом с которым готовился погребальный костер. Для князя Рогвольда, тело которого нашли в одном из подворий обобранным мародерами, волхвы готовили отдельную домовину. Волхвы-целители занимались ранеными, среди которых нашелся, потерявший много крови, княжич Ратмир.

Трупы кнехтов и рыцарей вывезли за город и захоронили, этим занимались пленные под приглядом печенегов. Леху из Познани не повезло, и виной тому был десятник. Когда снимали доспехи, печенеги нашли у него под одеждой, примотанную кушаком к телу, золотую княжескую гривну, от которой тот не успел избавиться. Под угрозой пытки Гюнтер сдал весь десяток и указал место, где они закопали награбленное. Когда Ирыней принес гривну Владимиру, тот, не вдаваясь в подробности, велел перерезать мародерам глотки и закопать вместе с остальными поляками.

Покончив с трапезой Владимир задумчиво поглядел на сидящих за столом. В голову пришла занятная мысль, что стоит ему появиться в новом месте, как сразу приходится либо речь произносить, либо приказы отдавать. То хоть с Добрыней и Зорецом нормально поговорить можно было, а теперь и они далеко. Ничего не поделаешь, доля такая княжеская, так что сиди, не сиди, а начинать надо.

— Многое мог бы я вам сказать, Дума высокая, но скажу только главное. Соседи земель русских, с какой стороны не глянь, не овечки смирные, но волки алчные. Для них каждая междоусобица наша подарок дорогой. Чуть ослабнут скрепы между русскими княжествами, как сразу гости незванные, то с восхода, то с заката, то с полудня, то с полуночи. Богата Русь, и очень им заманчиво, если и не захватить ее, то хоть пограбить. А князь Рогвольд Полоцкий послов моих, коих я сватами к нему посылал, желая кровным родством скрепы эти усилить, бесчестно выгнал. То не беда, не всякое сватовство успешным бывает, беда, что матушку мою бесчестя, он недругом себя выказал. Но и это не вся беда. Послы мои грамоту ему предали, в коей я предупреждал о будущем набеге и предлагал заедно против врага выступить. И тому он не внял, вот в чем главная беда. Не секрет для меня, что грамоту эту вы читали и могли князя вразумить. С кем союз военный иметь, у вас Вече приговаривает. Но вместе с князем оттолкнули вы протянутую руку. Прельстил он вас речами о дружбе с императором, взамен союза с рабыничем. Вчера вы полной мерой измерили эту дружбу. Мне же после вашего с князем ответа мыслилось, что стакнулся Рогвольд с Мешко, и до последнего я не мог послать свою рать в бой, опасаясь ловушки и удара в спину от Рогвольда. Это уж всем бедам беда, когда один русский князь ждет предательства от другого русского князя. А не приди я вчера? Вся земля полоцкая в разоре была бы. Сказать стыдно, печенежский князь Ирыней, чужой город защищает, а вы свой защитить не захотели. Хватились только, когда враг ворота ломать стал. Четыре сотни павших вчера полоцких воинов на вашей, с Рогвольдом совести. За то, что печенеги город защитили, вы, сильно должны князя Ирынея благодарить. Сколь серебра для того нужно, он сам вам скажет. Кто у вас городской казной ведает? Ты, вроде, боярин Пестрим. И не говори мне, что казна ваша пуста, все одно не поверю.

— Пуста, не пуста, а как цену великую князь спросит, может и недостать той казны на все нужное.

— Не пугайся, — Владимир усмехнулся, — Ирыней муж разумный, лишнего не спросит. Теперь далее, на следующий день после того как справим страву* по погибшим соберем Вече, которое приговорит ряд со мной, как с князем полоцким, такой, как был у вас с Рогвольдом. Еще нужно будет на Вече выбрать восьмерых полочан, которые к началу листопада должны быть в Киеве на большом княжеском Совете. Двое, что бы были от бояр, двое от купцов, двое от мастеров городских и двое от селян земель полоцких. Про селян волхвы лучше знают, здесь твое слово, Гудим. Так же будет и от киевлян, и от древлян и от новгородцев. На Совете думать будем, как четырем княжествам в единстве жить, потому выборные ваши от имени Веча говорить право должны иметь, — Князь опил из чаши и спросил Пестрима, — Холопы городу нужны будут? — Пестрим согласно кивнул.

— Коли так, то оставлю вам поляков пленных. Они, не глядя кнехт или рыцарь, отныне мои холопы до смерти. Не волнуйся, Ирыней, знаю я ваши обычаи, договоримся, почем я вас от этой обузы избавлю. Ну разве, если найдется бабенка, что за какого замуж пойдет, то того можно будет из холопов вывести. Да и то смотреть надо, жениться он хотел, или дуру нашел, что бы из холопства освободится. Буде кто уличен в таком хитроумстве, тем Двина женой станет. Что б другим неповадно было. Холопы эти мне на будущий год нужны будут, тогда заберу. Сам я вскорости отъеду в Новгород, посадником здесь оставлю киевского боярина Богумила. И с ним для защиты города всю киевскую рать, они теперь вои в бою испытанные. Все на том, бояре. Вопросы есть? Вопросов нет.

Когда все начали расходится к Владимиру подошли Ирыней и Ролло.

— Хотим мы, княже, с тобой с глазу на глаз поговорить, — начал печенег и остановился, глядя на смеющегося князя.

— Что оба, и с глазу на глаз? Моих двух на ваших четырех не хватит, — Владимир посерьезнел, — Что ты так вскинулся, ярл? Шучу я, настроение с утра хорошее. Как ни говори, а победа нам вчера досталась малой кровью. Киевлян погибших, конечно, жалко, и твоих хирдманов тоже, но все могло и гораздо хуже сложиться, вот и радуюсь! А что за дело у вас ко мне? Коли, что серьезное, то здесь о том не место. Лучше у меня в горнице поговорим.

Пока шли в горницу, Владимир вернулся у тому, что говорил в трапезной.

— Очень вы с Ирынеем вчера лихо поляков били. Как вроде бы не в первый раз вместе в бою, потому и потери у нас малые.

Видно было, что обоим слова князя пришлись по душе, и ярл степенно ответил.

— Скажу я тебе, княже, что не удивительно это. И мои хирдманы и всадники печенежские воины бывалые. А один бывалый воин другого без слов понимает, и знает, когда помочь ему надобно, и что для того нужно сделать. Киевляне, кабы были они вчера такие как сегодня, своих меньше бы потеряли. Потому что только в бою можно воином стать. В бою глаз по другому смотреть учится, и иначе никак этой наукой не овладеть.

— Это уж как водится, — ответил Владимир, входя в горницу, — никакому делу не научишься, пока его делать не станешь. Так какая у вас забота ко мне, сразу у двоих? Если жаловаться друг на друга хотите, то я судить вас не буду. Сами промеж себя разбирайтесь

— Нее, князь, — улыбнулся Ирыней, — мы не дети малые, что б с обидами к тебе ходить. Просьба у нас обоих к тебе. Дён через пять я, как собирался, пойду в Польшу. И мы тут с ярлом вот что подумали. Всадники мои в поле хороши, там с ними ровняться некому, а вот города стенами обнесенные и замки нам обходить придется. А его хирдманам и стены никакие не помеха. Кабы, отпустил ты его со службы до срока, мы бы вместе пошли. Тогда и города, и замки перед нами не устоят, и добыча совсем другая будет, на всех хватит. Что ты на это скажешь?

— Скажу, что вы с Ролло два сапога-пара, хоть каждый и на разную ногу. Уговору нашему с ним всего два месяца осталось, и беды, в том, что бы его ранее закончить, не вижу. Но я-то что, в Киев один пойду? Хотя по глазам вашим хитрым вижу, что ответ на это есть. Мыслю я, что ты взамен хирдманов хочешь мне своих всадников оставить. Сколько? И не будут ли они за то на меня в обиде?

— За каждого хирдмана по всаднику, четыре сотни у тебя будет. А за обиды не беспокойся. У нас вся добыча от похода роду идет, так что они свое при дележе получат.

— Ладно, с этим мы решили, но не только в этом дело. Как я потом от императора Оттона отбрехиваться буду? За тебя, положим, я не ответчик. Ты через мои земли прошел потому, что я Мешко с его ратью занимался, так что сам он виноват. А Ролло-то по уговору у меня до груденя на службе. Про него я, что говорить буду? Что сам его в Польшу отправил?

— А хотя бы и так, — вступил в разговор ярл, — ты в своем праве. Он ударил, ты ответил, и что ему больнее пришлось, так, то воля Богов..

— С Богами я тягаться не могу. Значит так и решим, вы прельстились с пченегами пойти, а я тому не препятствовал, и дело с концом. А что, Ролло, вы в Польшу верхами пойдете? Когда у меня на службе были, по моему приказу, понятно, деваться было некуда. А сейчас значит сами, вместо драккара на ошибках Одина? Ирыней, эдак они из Польши настоящими степняками вернуться, придется вам место для нового рода искать.

— А что, степь она такая же бескрайняя, как море, и трава в ней как волна в море колышется. Князь верно говорит, такому сильному роду в степи место всегда найдется, ты ярл над этим подумай.

— Да ну вас, — рассмеялся Ролло,— лучше моря и драккара для настоящего ярла ничего не найти. Но настоящий ярл и ошибки богов может себе на пользу обратить. Конные хирдманы, это если кому сказать, конечно, смешно, но внезапно появляться там, где никто не ждет дорогого стоит. А если вместе с конницей, то многим грустно станет.

— Кстати о конях, — отсмеявшись, продолжил Владимир, — Я тебе, Ирыней, за всех пленных даю тех коней, что под хирдманами, а вы с Ролло разберетесь между собой, когда и чем он за них с тобой расплатится. Согласен?

— За тысячу крепких, здоровых холопов всего четыре сотни коней, что твой купец у меня тем летом покупал? Да я их и продал, потому что они только на мясо годились.

— На мясо они годились, потому что у тебя им корма на зиму не было. Пленники тоже не все твои. Там у хирдманов с киевлянами своя доля есть. Без них и пленников бы не было. И чего ты торгуешься? Ты что, собрался с ними в Польшу идти? Кроме меня их никто не купит, поэтому бери, что дают. Еще раз спрашиваю, согласен?

— Уж и поторговаться нельзя, согласен, куда я денусь?

— Вот и славно! Стало быть, за верховых, Ролло, ты с Ирынеем рассчитаешься, а про вьючных с Богумилом договаривайся. Теперь последнее. С добычи, что вы в Польше возьмете, моя пятая доля будет. Задумка это моя, идете вы через мои земли, с поляками и имперцами мне потом рядом жить, и доля та мне по праву причитается.

— А меня упрекал, что торгуюсь. Погоди, князь, немного. Нам с Ролло в сторонке поговорить надо.

Пока степняк и северянин совещались в углу горницы, Владимир по привычке подошел к окну. Деньги эти были ему не очень и нужны, хотя лишних их не бывает, но совсем уж простаком выставляться не следовало. Впрочем, на чем они договорятся, он знал заранее, поэтому не удивился словам Ролло, когда они оба подошли к нему.

— То, что доля у тебя, князь, быть должна спору нет. Но пятая доля, это для нас чистое разорение. Добытое на двенадцать сотен делить придется, да еще мне Олафу, а ему Илдею дары нужно будет давать немалые. Больше двадцатой доли нам не потянуть.

— Ага, вы еще скажите, что отдав мне пятую долю, вам жен и детей придется в рабство продавать. Пусть будет ни вашим, ни нашим, мне для ровного счету десятая доля, и по рукам.

Владимир протянул десницу ладонью вверх. Секунду, другую спустя тройное рукопожатие скрепило договор.

Ну вот, обо всем и договорились, — он подошел к погребцу, достал три чаши, и наполняя их вином из кувшина произнес, — я вина обычно не пью, но по такому случаю обычай свой нарушу. Удачи вам, встретимся в Киеве!

Полоцкий люд тихо сходился на Вече. Не было обычных шумных приветствий, шуток и веселых подначиваний. Не время для веселья, вчера только отдавали почести погибшим. Неподалеку от капища, на путях,* сложены были две крады*, одна для всех павших и другая для князя Рогвольда. Прах от воинской крады уложили в общую яму, прах от крады князя сперва высыпали в узорчатую корчагу и затем похоронили рядом со всеми. Возвели над ними высокую сопку с домовиной* для воев и отдельным столпом* для князя. Тризны* не было. У печенегов и северян это не в обычае, и Гудим решил, что сам проведет волхование, отгоняющее смерть от живущих. Страву справили великую, с медами, брагой, кашей и всем еще, что положено по покону.

На возвышении вечевой площади стояли князь Владимир и казначей Думы, боярин Пестрим, который и начал Вече.

— Собрались мы сегодня, мужи полоцкие, по скорбному случаю. Погиб, защищая город, князь Рогвольд , с коим был ряд у Веча. Ноне городу нужен другой князь, ибо не можем мы остаться без княжьей защиты в такое лихое время. Остались от Рогвольда дети, но княжна Рогнеда еще девица юная, городом править будет с чужого голоса, а рать и вовсе водить не может. Княжич Ратмир тяжко ранен, в себя до сей поры не пришел, а и когда придет, то каков он здоровьем будет целителям неведомо. Тяжкую ношу княжения полоцкого готов принять на себя князь киевский, новгородский и древлянский, Владимир. Можем мы сейчас же приговорить с ним ряд, как был с князем Рогвольдом. Уже сослужил он Полоцку службу великую, побив польских набежников, и не допустив разорения земли нашей . Есть у него и рать, что сможет город защищать. Пять сотен киевских воев. Дума, которую, оказав нам доверие, вы выбрали, решила предложить Вечу рядить на полоцкое княжение Владимира Святославича из рода Рюрика. Кому люб он, станет одесную от нас, кому не люб, ошую. Кто о чем хочет Владимира пытать , делайте это сейчас пока я не сказал по сторонам становится.

Вперед степенно вышел боярин Твердил, — Знаемо нам, что пришел Полоцку на помощь князь Владимир. За то ему спасибо. Знаемо нам тоже, что ударил он поляков, когда половина их уже в городе была, дружинников и воев наших била и дома громила. Зашто, князь, не ударил ты их раньше. Чего ты ждал? Когда князь наш с дружиной и воями на улицах полягут? Чтобы заместо Рогвольда стол полоцкий занять? Не того князя нам Дума рядить предлагает, пусть другого ищет. Вот мое слово.

— Я отвечу боярину, — выступил вперед князя, Пестрим, — Слово твое, Твердил, от незнания, а больше от обиды, что дом твой мародеры пограбили, и приданое дочкино попортили. Не следует нам уподобляться человеку, которому в лихую годину сосед дал гривну, а он упрекает того, что не дал две. Князь сюда войско привел, кое под Киевом, куда сам Мешко пошел, лишним бы не оказалось. Привел сколь смог. Причины так бой вести у князя Владимира были, и Думе те причины ведомы. Говорить о них сейчас не хочу, дабы не тревожить память погибшего князя Рогвольда. Но если Вече потребует, о том скажу. Надо ли, мужи полоцкие? Вот видишь, Твердил, молчит Вече, а значит стой здесь, и более людей не баламуть.

— А как, княже, думаешь с княжной поступить? И с княжичем? — Выкрикнул кто-то, не выходя вперед.

— Странно мне такие вопросы слышать, — усмехнулся Владимир, глядя в толпу,— мыслю, что недобрый человек такое спросил. Как старший в роду поступает с детьми убитого брата? Рогнеду буду в замужество доброе сватать, ее княжества достойное, а Ратмиру, коли здрав будет, службу княжескому сыну подобающую сыщу. А коли не сможет он службу нести, быть ему в почете до конца дней. Его или моих, то как Светлые Боги решат.

— Да что еще спрашивать, — закричали в толпе, — Люб он нам. Говори, Пестрим, что бы по сторонам расходились.

— Ну, коли так, еще раз говорю, кому люб Владимир Святославич, пусть идет одесную, кому нет, тот ошую.

Толпа зашевелилась, постепенно сдвигаясь в правую сторону. Через несколько минут слева осталось не больше двух дюжин человек во главе с боярином Твердилом. В их сторону полетели насмешки, и под общий смех вправо перебежали еще трое.

Боярин Пестрим воздел руки и возгласил, — Видят Светлые Боги , Вече приговорило! — затем повернулся к Владимиру, поясно ему поклонился и продолжил, — Челом тебе бьем Князь Полоцкий, Владимир Святославич! Владимир в ответ поклонился Вечу, и ответил,

— Принимаю на себя княжение полоцкое, будет оно по ряду нашему, для блага княжества и всей нашей Руси Великой! Хочу теперь у Веча помощи просить. Ныне под моей рукой четыре русских княжества. Хочется мне, сделать так, что бы не было меж них раздоров, но были только дружба и помощь взаимная. Что бы киевлянин в Полоцке, или полочанин в Новгороде был как бы у себя дома, и никто не мог бы его пенять за то, что он из другого княжества. Что бы Правда на всей Руси одна была, и новгородец, наприклад, совершивший в Полоцке злодейство, не мог бы в Новгороде от полоцкого суда скрыться. Что бы войско единое было и сильное для защиты всех княжеств. Много чего хочется сделать, что бы единой и сильной стала Русь. Для того я надумал в Киеве на листопад Совет большой княжеский собрать. И что бы на том Совете были ото всех княжеств бояре, купцы, мастера и землепашцы, всех по двое. Что бы могли они там именем Вече говорить, и если что Совет приговорят, что б это нерушимо было. О том просил я Думу, и о том прошу сейчас Вече.

— Великое дело князь задумал, — Пестрим привычно шагнул вперед, — Мыслили мы Думой, кого можно на Совет княжий послать, что бы полное к ним доверие было. Многих вспомнили, кого сами, кого волхвы вспомнить помогли. Нашли таких. Одного боюсь, что если сейчас начнем мы о них говорить, ничего мы здесь не приговорим. У каждого недоброжелатели найдутся, и у каждого из вас найдется кто-то более подходящий на замену им. Поэтому сразу скажу, как прочитаю имена, те из вас, кто согласен, что они будут на Большом княжеском Совете именем Вече говорить, пусть опять одесную станут. Иные все, ошую.

Когда Пестрим назвал всех выбранных Думой, на площади вновь началось шевеление. На сей раз, несогласных было много. Но все-таки , на правой стороне собралось людей раз в пять больше, чем на левой. И вновь Пестрим объявил приговор Веча. Владимир еще раз поклонился полочанам, — Спасибо, Вече, что доверяешь мне и даешь в помощь мужей достойных. Дорогого это стоит!

Все, что приговорило Вече, позже записали на пергаменте, скрепили подписями Думы и печатью княжества. Первый камень в фундамент новой Руси был заложен.

На третий день после в Полоцк прискакал гонец от Добрыни. Тяжело спустившись с коня на землю, он протянул бывшему на дворе князю свиток и сразу отошел к тыну, распуская завязки на штанах. На это безобразие внимание никто не обратил, гонец был в своем праве. Когда он, пошатываясь от усталости, вновь подошел к Владимиру в руках у князя уже был кубок с медом, который он из своих рук поднес гонцу. Обернувшись к стоящим вокруг дружинникам, кратко приказал.

— Гонца обиходить как следует быть, что бы днесь ему отказа ни в чем не было, — и поднимаясь к себе в горницу велел сейчас же позвать к нему Будило.

— Читай, — князь положил свиток перед боярином,— все вышло, как мы задумали. Подробности гонец расскажет, когда отоспится, а ты, не мешкая, собирайся в Новгород. Возьмешь две сотни печенегов, кого еще тебе нужно, и завтра утром, в путь. Там, с посадником, моим именем соберете Вече, и, хоть мытьем, хоть катаньем, получите от него выборных и такую же грамоту, как здесь. И что бы к ней все золотые пояса руки приложили, и печать княжества Новгородского.

Примечания:

Страва — поминальная трапеза.

На путях — поблизости от дороги к городу.

Крада — погребальный костер.

Домовина, столп — полуземлянку, полуизбушка, устанавливаемая на сопку на месте захоронения. Столп, предположительно, меньшего размера, чем домовина. Б.А. Рыбаков считает, что две доски над могильным крестом в виде узкой двухскатной крыши, рудимент языческого столпа.

Тризна — часть поминального обряда, воинские состязания дабы отогнать смерть за границу мира живых.

Глава 11

Вернувшись в Киев Владимир, два дня не выходил из горницы. Даже трапезовал там. От того, что устал и телесно и духовно. Он подсчитал, что из того года, как он здесь, почти половину времени провел в седле. Да не просто так, на прогулках, а в стремительных маршах, когда все рассчитано по дням, и нельзя опоздать. В остальное время разрывался, стараясь, справится с наваливающимися со всех сторон заботами, опять же боясь не успеть сделать что-то нужное. Хотелось, просто побыть наедине с самим собой, и поглядеть на этот безумный год со стороны. Теперь все, что делалось, виделось непрерывным бегом по очень тонкому льду, готовому обломиться при самой малой задержке. Или нельзя было по-иному? Может быть, никто и не смог задержать этот бег, потому что бегущий всегда успевает раньше.

В свое время у Владимира ушло три года на то, что теперь удалось сделать за год. Или же, как и тогда, все идет год в год? С того времени, как волхв поведал о беременности Юлии тревожила разница в два года между летописями Иакова и Нестора. По Нестору война с поляками была в 981 году, меньше, чем через год после прихода Владимира в Киев. Тогда получалось, что его собственные действия на Руси уже откликнулись в Европе, и ему остается полагаться только на общее знание истории.

Если же прав Иаков, то выходило, что поляки пришли на Русь, и тогда, и сейчас в 977. Небольшая разница во времени прихода поляков от начала его княжения, как и некоторые различия в ходе этой войны не существенны, и, значит, в Европе все спокойно. В Византии и в степи то же все идет, как положено. В таком случае можно принимать решения, используя его знания конкретных исторических фактов, что совсем другое дело.

Неприятно, конечно, но приходилось признать, что он ошибся, считая вторжение поляков простым грабительским набегом. Как выяснилось, с момента его прихода в Киев на Горе зрел заговор. Собственно было два заговора, но до поры заговорщики действовали вместе.

Через две седмицы после ухода Владимира с войском как они считали к Новгороду, на Горе собралось Вече, которое приговорило Владимиру путь чист из Киева. Кого пригласить новым князем решили еще подумать, и как позже выяснилось думали об этом по разному. До того оставили наместником назначенного Владимиром Николая. На этом настояла христианская верхушка Горы. Решено было послать гонца в степь, к Ирынею, рассчитывая что деньги и обида на Владимира побудят его собрать приличное войско, способное противостоять новгородцам, когда Владимир с ними вернется. Гонец ушел, но где-то сгинул, а потом стало уже не до него. Мнение Подола никого не интересовало, заговорщики могли выставить более пятисот опытных воинов собранных из своей охраны, и с этим всем приходилось считаться.

Николай же объявил, что его дело заботится о защите города и все остальное его не касается. Ополчение он начал собирать сразу же после ухода Владимира, а получив известие о скором приходе поляков, объявил об угрозе городу и быстро набрал девять сотен. Мог бы и больше, но вооружить их было нечем. Воеводой он назначил одного из тех бояр, что хранили верность Князю и на Вече не ходили, понимая, что сделать там ничего не смогут, кроме как вступить в открытый конфликт с заговорщиками. Воевода гонял ополченцев до седьмого пота.

Тем временем у заговорщиков началось то, что всегда бывает в этих случаях. Совершив переворот, они начали делить его плоды. Через две недели после Веча в город вернулась Юлия. В одну из ночей ей удалось сбежать от сопровождавших дружинников, и на ожидавшей ладье Днепром уйти в Киев. За это предстояло еще крепко спросить с Добрыни. После ее возвращения та часть заговорщиков, что смотрела в сторону Византии, потребовала созыва нового Веча для назначения ее регентшей при князе, которым в дальнейшем станет ее сын. Против этого выступили те бояре и купцы, которые имел свои интересы и связи в Европе. Эта свара продолжалась до тех пор, пока под стенами не появилось польское войско. Теперь выяснилось, что вторая группа заговорщиков изначально планировала соединение Киевского княжества с Польским и теперь настаивает на том, что бы стол в Киеве занял князь Мешко. Такое Феофилакту не снилось даже в страшном сне, и епископу пришлось призывать христиан объединиться для защиты Киева с язычниками.

Здесь под Киевом, как и под Полоцком, поляков подвела уверенность в том, что никакого русского войска поблизости нет, и быть не может. Кони рыцарей, стреноженные паслись в поле, надевать доспех в такую жару никому и в голову не приходило. Оружие, правда, у всех было под рукой, тут сказалась воинская выучка. Когда Добрыня, выбрав время обеда, ударил по польскому лагерю, какое-то сопротивление еще было, хотя безбронному воевать с одоспешенным тяжко. Но после того как им в тыл ударило киевское ополчение, усиленное двумя сотням опытных воинов из купеческой и боярской охраны, бой превратился в резню с последующим пленением оставшихся. Паранойя, принесенная из будущего, оказалась полезна и в этом времени. Не зря Владимир, даже и не думая о возможности заговора, но опасаясь переветников, полностью поведал о своих замыслах только Добрыне и волхвам.

Обо всем этом ему стало известно только по приезду в Овруч. Здесь все прошло даже лучше, чем он ожидал, Совет старейшин Древлянских земель, собравшись на следующий день после его приезда, признал Князем Древлянским Владимира Святославича, сына древлянской княжны Малфриди и внука легендарного Малфреда Древлянского. Об этом он сам узнал только теперь. Так что предстояло еще дотошно поспрашать Добрыню и о причинах такой скрытности. Зная о произошедшем в Киеве, древляне торжествами по этому случаю задерживать его не стали. Вечером только устроили недолгий пир. Наутро Владимир выехал в Киев. Выборные на Княжеский Совет должны будут выехать за ним не позже, чем через седмицу.

На третий день Владимир собрал у себя своих верных друзей Добрыню и Елеца, волхва Зореца, наместника Николая и тех бояр, коим он после произошедшего мог теперь доверять всецело. Предстояло решать судьбу заговорщиков. Сторонники князя Мешко прошедшие месяцы провели в порубе, остальным разрешили быть по домам, не позволяя, однако, ни выходить из них самим, ни принимать каких-либо гостей. За этим следили дружинники, которых наученный горьким опытом Добрыня запугал до того, что они и по нужде лишний раз опасались отойти. Исключение сделали только для княгини Юлии и епископа Феофилакта. И хотя им кроме как друг к другу и в церковь ходить было некуда, глаз с них тоже не спускали.

Когда все расселись за большим столом, который Владимир еще до полоцкого похода велел поставить в горнице, и именно для таких случаев, князь посмотрел на киевлян и участливо сказал..

— Вот так-то, други мои, не всегда княжеская служба в охоту бывает. Ведаю я, почему вы столь невеселы. Одно дело с мечом против врага выступить, другое судьбу соседа решать, с коим ты не единожды за пиршественным столом сиживал. Что бы ни допустить нам непоправимой ошибки, будем о каждом говорить. О том сколь он виноват, как дошел до жизни такой, и какую кару он заслуживает. Дело это долгое, не на один день, и поэтому, сегодня говорить будем о тех, кто только моему суду подсуден, и в первую голову о княгине Юлии. Сказано ей было мной, что ее княжеское достоинство всегда соблюдаться будет, но отнюдь бы ей не умышлять против княжеской власти, и никакими посулами не прельщаться. Тому она не вняла, в Новгород, куда я ее направил, не пошла, но стала искать сыну своему будущему княжеского стола, а себе власти его именем в Киеве править. В том ее заединщиками оказались те, кому мила Византийя, и вера византийская — христанская. Не лютуй на меня, Николай, знаю, что не все христиане о таком помышляли, но немало их было. Знаю, что и из этих многие на стенах стояли, и в поле с врагом биться вышли, когда стали им ведомы поползновенья князя Мешко и предателей за него стоявших. О том будем после говорить. Хочу я услышать, как вы мыслите мне с княгиней Юлией поступить надо. И как поступить с будущим ее сыном, моим племянником. Одно скажу сразу. Крови вдовы брата моего и, тем более крови его сына я не желаю.

— Дозволь мне сказать, — отозвался киевский тиун Годлав, — Юлию я знаю с того времени, как она в Киев объявилась. Жена она красивая и умная, но избалованная и своенравная. Брат твой воли давал ей много, и привыкла она властвовать. Кроме всего, визайтийка она, и христианка истовая, для которой все другие, суть варвары во тьме прозябающие. Поэтому уверена Юлия непоколебимо, что право властвовать на Руси ей дано свыше. И уверенность эту порушить в ней никак невозможно.

Княжича будущего оставлять ей нельзя, потому как воспитывать его должна любящая Русь, зрелая, мудрая и добрая женщина. Здесь лучшей, чем твоя, князь, матушка, княгиня Мала, не найти. А Юлии, как я мыслю, следует устроить житье по ее княжескому званию, но что бы она его покидать не могла, и никто к ней допускаем не был. И следить за этим надо будет строго.

— Если следить будут, как в этот раз, то сбежит, — усмехнулся Гюрята и поглядел на Добрыню, — не обижайся, пошутил я. А только, в какое место ее ни отправь, и как ни следи, все равно сбежит. Не сама, так помогут. Любому врагу Владимира она вместо стяга сгодится, а ей, по ее высокомерию, того понять не дано.

— Есть место, откуда ей сбежать будет невозможно, — глядя в стол, произнес Николай, — но только о том, что бы туда ее отправить, надо епископа Феофилакта просить.

— Что за место? — удивился Добрыня, — И почему нам нужно епископа просить? Его не просить, с него спросить надо, за дела им учиненные!

— Как с епископом говорить, то только князю решать можно, а место это — святая обитель невест Христовых в Византии. Если он там постриг примет, то обратного пути уже не будет.

— А задумка не дурна, — Владимир внимательно посмотрел на Николая, — Да не журись ты о Юлии, — монастырь не домовина, и только там можно ее от собственной дури сберечь. И нам спокойно тогда станет. Вот правильно ты, Годлав, говорил, умная женщина, а здесь уперлась, хоть кол на голове теши. Так ты думаешь, Николай, что согласится она в монастырь идти?

— Если епископ скажет, то пойдет.

-Тогда буду с Ферфилактом о том говорить. Сделаю я ему предложение, от которого он не сможет отказаться. И о княжиче будущем с матушкой поговорю. Волхвы, а вы точно знате, что мальчик будет?

— Совершенно точно, — заверил его Елец.

— Тогда об этом все. Теперь рассказывай, что ты узнал о делах тех предателей, что в порубе сидят. И о том, какое участие епископ в тех делах имел.

— Много чего узнал, но это разговор долгий, и вижу я, что Добрыне, да и другим многим, он не интересен. Думаю, лучше нам с Зорецем тебе обо всем поведать, ты о том подумаешь, а уж потом, нам всем вместе решать, кто из них, чего достоин.

— Да уж, — вздохнул Добрыня, — чем такими делами заниматься, лучше я пойду, посмотрю, как мои дружинники ополченцев обучают. Бились они отважно, а умения пока маловато.

Зорец вместе со всеми поднялся из за стола, прошел в угол горницы, вернулся и положил перед удивленным Владимиром большую стопу берестяных полотнищ, зажатую меж двух плах, накрест перевязанных бечевкой.

— Вот, князь, смотри. Это записи, которые мы собрали с заговорщиков. Здесь поведано, как заговор это создавался, кто на него серебро давал, кто и что в нем делал. Более пятидесяти таких записей. Бояре, тиуны, посадники, купцы. Все те, кто с папистами стакнулись

— И что, они так вот сами, все по доброй воле это рассказывали, сами писали и руки свои к этому прикладывали? И писано-то все как лепо. Кто же это благолепие все устроил?

— Мы с Зорецом и устроили. Есть у нас люди, нет не волхвы, которые и спросить, что надо умеют и записать правильно. Так вот купили мы неподалеку от поруба подворье невеликое. С домом, хорошим погребом, со службами разными, и туда этих людей устроили. С ними только два волхва было, из тех, кто умеет лжу видеть. С первого-то раза многие правды не говорили, запирались, либо на других все валили. Этих учили маленько. От Ярополка заплечных дел мастера хорошие остались, они эти науки хорошо знают. Потихоньку разобрались. Тут сверху главари лежат, а ниже, помельче которые будут. Многое еще есть, что я сюда не принес, но там от видаков записи. Для тебя, Владимир, много интересного здесь есть.

— Дааа, великое дело у вас вышло. Мыслю я, что люди, которые все это наработали, и дальше тем же делом заниматься будут. На княжескую службу их возьмем, серебром не обидим. Вы, наверно, и о том думали, когда все это устраивали

— Именно так, — подтвердил Зорец, — Нам, волхвам, самим таким заниматься невместно. Дадим туда только тех двоих, о которых Елец говорил, да еще одного. Ему те, кто нам помогают, сказки приносят о том, что в Киеве, и во всем остальном княжестве творится.

— Туда же этих, как вы говорите, заплечных дел мастеров, и дружины не меньше сотни. Заговоры у нас не часты, хотя как видно и об этом забывать нельзя, а татьбу в княжестве изводить напрочь надобно. Да и в других тоже. Поглядим немного, как все будет, и, если хорошо пойдет, то и в них такое же учиним. Спасибо вам. Это все я вечером почитаю, а сейчас выберите записи, в коих о Феофилакте говорится. Очень они в разговоре с ним пригодятся. Я пока велю я нам обед сюда принести и епископа сыскать, что бы через два часа здесь был.

Когда гридень впустил в горницу епископа, тот, на несколько мгновений задержался в дверях, потом, все же, поклонился и пожелал князю здравия. Заметно было, что он пока до конца не решил, как вести себя с князем.

— И тебе, епископ, здравствовать, — молвил Владимир, — не стой в дверях, проходи, садись вот на лавку. Сейчас мог бы и не кланяться, — и, глядя на, удивленного, Феофилакта, пояснил, — Сейчас ты для меня не епископ византийский, от коего мне пристало знаки уважения к княжеству киевскому принимать, но лицо, уличенное в злоумышлении против княжеской власти. С такими, допреж меня, в другом месте разговаривают, и там им поневоле кланяться много приходится. Нет, нет, тебе, по положению твоему, это не грозит, но шесток свой в этом разговоре тебе знать надобно.

Смотри вот, здесь записи того, в чем заговорщики покаялись. По ним выходит, что ты и посадник Невзор в этом заговоре главными были. Вече неправедное против меня собирали, и ты на том Вече всячески меня хулил. Серебро еще давал якобы охране своей и боярской, что бы та Подол в узде держала. А на деле, серебро то, должно было идти на подкуп стражи воротной, что бы та поляков в город впустила. И много еще чего здесь есть. Ты здесь для того, что бы слово Христово на Русь нести, а Он говорил, что несть власти, аще от Бога. Как же так, епископ? Мыслю я, с этими записями послов в Константинополь отправить, что бы те Василевсу грамоту мою предали, в коей просить его буду тебя отозвать, и взамен другого прислать.

Слушая эту речь, Феофилакт заметно ободрился, и, уже с привычным высокомерием, ответил.

— Послов твоих в Константинополе дальше дворцового секретаря не допустят, и записи эти там стоят меньше, чем береста, на которой они сделаны. А если ты здесь решишь, какую обиду мне причинить, о том Василевс и Патриарх быстро узнают, и такого унижения Империи тебе, и княжеству твоему не забудут долго. Ты сейчас сказал, что я должен знать свой шесток в разговоре с тобой, но и княжество твое должно свой шесток знать в делах с Империей.

— Это ты правильно говоришь, и что послов моих с грамотой дальше секретаря не пустят тоже правильно. Но что записи эти дешевле бересты, тут ты не прав. Это как на них посмотреть. А как смотреть, я в грамоте напишу, и секретаря дворцового для того достаточно. Что ты против моей власти умышлял, тебе в вину не поставят, а вот, что умысел тот выполнить не сумел, за это с тебя спросят. И за то, как паписты тебя, словно ребенка малого обвели, спросят. А за то, что заговор, который ты устроил, чуть не привел, к тому, что в Киеве польский князь сел, спросят вдвойне, и втройне. Незнание твое планов Мешко тебе тоже в вину поставят, как и то, что теперь все твои люди в Киеве мне известны. Думаю, и повеление твое, христианам в одном строю с язычниками стоять, Патриарху не сильно понравится. Понятно, что деваться тебе было некуда, но все же! Так что, когда ты вернешься в Константинополь, то жить там будешь плохо, но, к счастью, не долго.

Вот теперь епископа проняло по-настоящему. Такой злокозненности он от мальчишки-варвара, не ожидал. Владимир, между тем продолжал,

— Так что гордыней тебе сейчас надуваться не время, тем более, что грех это великий по вере твоей, а следует тебе думать на чем мы можем договориться, что бы я заместо такой грамоты написал другую, где с благодарностью описал бы твои, и прочих христиан, заслуги в защите Киева от верного клеврета Рима — князя Мешко. О том, что он княжество свое Ватикану завещал, небось, слышал. Сам придумаешь, что тебе сделать должно, или подсказать?

— Тут думать долго нечего, нужно тебе, князь, что бы про Юлию на Руси навсегда забыли, а грех убийства ты на себя брать не хочешь. И следует мне, по-твоему, увезти ее в Византию, что бы она постриг в монастыре приняла. Ребенка же, ты оставишь себе. Если большего тебе от меня не надо, то на этом мы сойтись можем. Одно только еще, ребенка этого придется окрестить. Так мне с Юлией говорить легче будет.

— Будь, по-твоему. Через месяц Юлия от бремени благополучно мальчиком разрешится, мне о том волхвы говорили, а они в этом не ошибаются. Окрестишь его в положенные сроки, и отправляйтесь в Константинополь. С вами послы мои будут и охрана, сколь надобно. С отъездом не затягивай, ноябрь месяц капризный, бывает, что к концу его и Днепр замерзает. Как в Константинополе Юлию в монастырь определишь, послы мою грамоту куда следует передадут. Куда и как, тебе виднее. Кстати, и тебе спокойней станет, как она постриг примет. Язык у нее длинный, а лишние разговоры, тебе, да и мне, не нужны. Возвращаться тебе в Киев или нет, сам решай. По мне, так лучше бы ты вернулся. Другого уж всяко не лучше тебя пришлют, а с тобой мы уже договариваться научились.

Почти уже два месяца Ставр провел в порубе, и вроде, даже к этому привык. По первости, было страшно о будущем думать, а потом стало как-то все равно. В клети их было десятеро, у каждого лавка своя. Жене дозволили принести из дома тюфяк и одеяло, да и снедь приносить разрешали. Кормили скудно, но голодно не было. Поруб стоял на берегу Днепра, поэтому мыться водили туда, раз в седмицу. Вначале этому радовались, а потом стало безразлично, да и похолодало. Так и шел день за днем. Безделье угнетало, оставались только воспоминания и думы.

Почему он попал в поруб, Ставр понимал не совсем. Когда дознание шло, он все сказал честно, и волхв это подтвердил. О заговоре он знал, но сам в нем не участвовал. На Вече, правда, против воли жены и дочери ходил, и там был за изгнание Владимира. Зато когда поляки к городу подошли, со своей справой пришел в ополчение, и в бою командовал десятком. Таких всех отпускали домой, а вот его, в поруб. Оставалось думать, что аукнулись новгородские дела, и повинен в том Добрыня. В общем, думы были невеселые, и, когда за ним пришел стражник, Ставр даже обрадовался, решив, что лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас.

Из поруба его в закрытом возке привезли на то же подворье, куда ранее его приводили на дознание. В горнице его встречал, сидящий за столом волхв Елец. О том, что тот сильно дружен с Добрыней, и, что оба они ходят у князя в первых ближниках Ставр знал, и встрече этой не обрадовался. Сел, куда указал ему волхв, и хмуро спросил.

— Что же сам Добрыня-то поглумится не пришел. Неужто постыдился?

— Так ты думаешь беды твои от Добрыни? Да нет, он воинскими делами занимается, ему до тебя дела нет. В поруб ты попал, потому что я так велел, и попал не безвинно. О заговоре знал, но молчал, да и на Вече отметился. Дела новгородские князь тебе простил, но ты того не ценил, и вновь против него пошел. Получается, что враг ты князю Владимиру давний и упорный, и в порубе тебе самое место. Что, скажешь, или я не правильно рассуждаю?

— Если, как ты говоришь, то правильно, а так...!

— Вот тебе и так! Счастье твое, что есть у тебя заступник. Владимир его знает, и я ему верю, и даже Добрыня твой ненаглядный тоже верит. Приходила ко мне Сладжа, долго мы с ней беседу вели. Про все ваши разговоры вечерние она мне рассказала. Я хоть и волхв, и лжу всякую вижу, а в душу к человеку залезть не могу. Сам бы мог ко мне прийти, глядишь, чего бы и удумали.

— Мог, не мог, не надо об этом. И Сладже не надо было к тебе идти.

— Что-то ты, Ставр, совсем смурной стал. Или сам уже по себе страву справил?

— Посиди с мое в порубе, тогда поглядим каков сам станешь. И говори уже, наконец, зачем позвал.

— Позвал я тебя, Ставр, на службу княжескую звать.

— Не будь ты, Елец, сам волхвом, я бы тебе к целителям пойти посоветовал, а так уж и не знаю. Сам говоришь Новгород, Вече, какая после этого может быть княжеская служба!

— Об этом давай забудем, и о порубе тоже. Помнить будем, начиная с того, как ты бился у ворот киевских. А служба будет тяжкая. Сразу согласия спрашивать не буду, подумай денек-другой. Если откажешься, корить тебя никто не станет, вернешься домой, и будешь жить, как жил. Нужен нам с князем в Константинополе соглядатай. Что бы знать нам, что там происходит, и что против Руси и иных стран замышляется. Сам понимаешь, зная это и к войне можно вовремя готовым быть, а значит и людей русских в той войне меньше потерять, и союзникам помочь, и врагам навредить. Дружок твой, Бразд, сейчас там. В долю с ним в торговле войдешь, для того серебра, злата и товара самого лучшего в достатке у тебя будет. Владимиром ты обижен, и что ты на службе княжеской никому в голову не придет. Он недавно вернулся, и вскоре многих, и тебя среди них, в изгнание отправит. И здесь на тебя никто ничего не подумает лишнего.

Если согласишься, то тому, как и что делать надо будет, тебя в дороге мой человек, который с вами пойдет, научит. И последнее, в изгнание тебе придется только с женой идти, Сладжа здесь останется. Не в заложниках, не думай, нужно, что бы было тебе, кому письма писать, и от кого получать. Остаться ей здесь есть с кем, если ты согласишься, они оба будут считать, что в Светлый Ирий до срока попали. А что не ровня он тебе, о том не беспокойся. Владимир решил его княжеским размыслом назначить, и в боярское достоинство ввести. Мало того, что парень всем хорош, еще и голова у него светлая.

Теперь я все сказал, а ты думай о сем. Пока вернешься в поруб, а послезавтра стражнику, что снедь вам приносет скажешь только, да или нет. Если нет, на другой день домой пойдешь, а если да, то придется еще там побыть, пока вас изгнанье отправлять не станут.

Глава 12

В эти дни любые разговоры киевлян заканчивались жарким обсуждение подробностей казни заговорщиков. Некоторых обескуражила проявленная князем решительность, другие считали, что поступать иначе с изменниками нельзя, а третьи корили Владимира за то, что многие, заслуживающие казни, отделались всего лишь изгнанием.

После долгих споров Владимир и его ближники выделили из заговорщиков тех, чьи вины кроме как смертью искуплены быть не могли. Таких вышло семнадцать. После того, как князь на вечевой площади объявил приговор, их отвели на берег Днепра, рядом с которым на воде качался плот с виселицами. Приговоренных прилюдно повесили, и плот отправился вниз по течению, в назидание другим.

Бажан для себя решил, что князь всегда знает, как правильней поступать, и после об этих делах не задумывался. Да и не хотелось ему думать об этом. Хотелось думать о Сладже, которую он не видел полгода. Но навестить ее, зная, как отнесется к этому ее отец, не хватало решимости, особенно после того, как он узнал, что Ставр посажен в поруб. Получилось бы, что он как тать пытается залезть в дом, когда хозяина в нем нет. Поэтому он всеми силами гнал мысли о любимой, стараясь забыться в работе.

Вот здесь, надо сказать, все было по-другому. После того, как в прошлом году он измыслил и сотворил свой самострел, князь, видно, его заприметил. Потому что зимой, здесь в Киеве, несколько раз призывал к себе и рассказывал о читаной им в книгах чудо-праще, могущей метать вдаль тяжелые камни. Даже и начертал ее на бересте, но сказал, что как все устроено внутри ему неведомо. После того отослал парня к Зорецу, сказав, что тот обещал поведать ему некие знания волхвов.

Князь видно крепко попросил волхва, и тот все время, пока Бажан был в Киеве, обучал его дивной цифири, после чего дал несколько свитков, сказав, что в них мудрость востока и запада, собранная волхвами, которые прибавили к ней много своего. С этими свитками Бажан разбирался уже сам, не переставая удивляться, сколь просты и разумны придумки Архимеда, Пифагора, Аль-Хорезми и неведомых волхвов. Сказать, что это помогло ему делать метательную машину, значит не сказать ничего, хотя помучаться все равно пришлось изрядно.

Братья, конечно, ворчали, что младший совсем забросил работу в кузне, но тут выручил боярин Будило. Он передал Бажану от князя серебра в достатке для того, чтобы, и ладить машину, и не быть нахлебником. После этого они еще и во всем ему помогали, правда, без ворчания все равно не обошлось. Теперь младшего пеняли за то, что дело идет медленно, и что князь не на то давал серебро, что бы он бездельничал.

Зато, когда Владимир приехал в Новгород, машина у Бажана была готова. Круглый камень в два пуда она метала почти на полпоприща, а в шесть пудов на сто саженей. После того, как Бажан показал князю, как она работает, тот еще раз внимательно все осмотрел, вполголоса обозвал ее настоящей требухой* и велел собираться с ним в Киев.

Сейчас Бажан возвращался на постоялый двор от Елеца, который дал ему еще один свиток, сказав, что в нем рассуждения про углы, и парню край, как не терпелось почитать эти рассуждения. Еще волхв велел ему быть завтра поутру, сразу после трапезы, у князя. При входе на двор он столкнулся с хозяином. Тот оглядел его и спросил.

— Ты что ли Бажан будешь? Точно ты, а я как раз шел сказать привратнику, что бы он, как придешь, тебя ко мне послал. Ну, коли так, держи, — он подал берестяную трубочку, — Всего ничего, как мальчишечка какой-то, принес.

Бажан развернул бересту, быстро пробежал глазами по начертанному, и бросился его обнимать.

— Ты чего паря, — оторопело отбивался мужик, — Напрочь што ли ума лишился? Я вроде тебе попуста** за постой не делал.

— Да ты сам не знаешь, что ты мне только что дал! — едва не крича от восторга, молодой кузнец выпустил, наконец, хозяина из железного захвата.

— Как же, не знаю! — ехидно заулыбался тот, — Такие как ты эдак вот голову теряют, только когда весточку от зазнобы получат. Иди уж, — вздохнул он , глядя на уходящего влюбленного, и тихо сказал, — Эх молодость, молодость!

У себя в горнице Бажан перечитал записку раз десять, но в ней ничего не менялось. Сладжа приглашала его сегодня к себе домой, вечерять.

Позавчера сидельцев, коим князь приговорил баницию, отпустили из поруба и велели не позже, чем через седмицу уехать из Киева. Стало быть, Ставр теперь дома и должен собираться в дальнюю дорогу. Дело это хлопотное и лишнего времени у него быть не может. Видно Сладжа упросила отца, и тот позволил ей попрощаться с любимым.

Два часа до той поры, когда нужно выходить показались целым днем. Не привлекал даже заветный свиток, который так хотелось начать читать полчаса назад. Тень на гномоне, сделанном еще в Новгороде, ползла к заветной отметке медленней улитки. Так и не дождавшись урочного времени счастливый влюбленный, чуть ли ни бегом, выскочил из горницы. На улице, все же перешел на степенный шаг, чтобы не прийти слишком уж рано, да и не мальчик чай вприпрыжку носится! К теперешнему жилью Сладжи на Подоле подошел как раз вовремя. Привратника видно предупредили, и тот, молча, провел его в дом.

Семья сидела за столом, но вечерять еще не начинали. Откуда-то, видно с кухни, слышался звон посуды, и пахло пирогами. Когда он появился в дверях, Ставр поднялся и хмуро произнес: " Здрав будь, кузнец". Женщины остались сидеть, но, если Сладжа не поднимала глаз от расшитой скатерти, то Весна с интересом его разглядывала. Низко поклонившись и, в ответ приветствовав хозяев Бажан, не зная, что делать и говорить дальше, молча стоял на пороге. Ставр, так же хмуро, проговорил.

— Не стой столбом, проходи, садись за стол, — и, немного подождав, продолжил, — Не такого сватовства хотел я для своей дочери. Мечталось, что будет, как у нас с Весной, полный дом гостей, застолье, шумные здравницы! А выходит так, что жених даже и не знает, зачем к невесте в дом пришел. Что глядишь на меня, как баран на новые ворота, говори, что любишь ее, что в жены просишь!

— Да, я...я, же...да, коли так...я, же... то больше жизни! — от неожиданности парень даже заикаться начал, потом немного справился с собой и, растерянно, молвил, — Только все равно ничего не понимаю. После слов твоих, зимой сказанных, и помыслить не мог со сватовством прийти. Как шел сюда, думал, что ты дозволяешь мне со Сладжей напоследок повидаться, за что благодарить тебя от души хотел. А так-то! — он встал, поклонился Ставру и Весне и сказал по покону, — Прошу вас, отца и матерь красной девицы, дозволить мне взять в жены дочерь вашу, Сладжу, дыбы продолжался род, и не пустела земля. Светлыми Богами клянусь беречь ее и жить с ней в любви и согласии, — закончив говорить, смутившись, сел, и по примеру Сладжи стал рассматривать скатерть.

— А, что ты, красна девица, — Ставр вроде немного отмяк, и обратился к дочери уже с улыбкой, — согласна ли ты взять в мужья этого доброго молодца?

— Согласна, — почти прошептала та в ответ.

— Вот и ладно! Хозяйка, скажи, чтобы несли уже на стол, да и кувшинчик вина тоже можно. Так вот, кузнец, что, как, да почему рассказывать долго, но решили мы с Весной в Константинополь вдвоем идти. Что у нас там получится никому не ведомо, по всякому может сложиться, но Сладжа, если без нас останется, там одна пропадет. Здесь же ты ей опорой должен быть. Знаю я, что парень ты не промах, у Владимира на примете, и думается, что не придется моей дочери быть кузнечихой. В каждом роду кто-то первым был, так ты уж постарайся таким вот первым стать. Детей же ваших худородством никто попрекнуть не посмеет, то моих предков заслуга. Не морщись, потом сам увидишь, как это для них важно будет. Елец мне сказывал, что назавтра тебя князь звал, и, что он тоже там будет, а после сюда с тобой придет и обряд исполнит.

Все время, пока сидели за столом, Бажан вроде бы внимательно слушал, что говорили Ставр и Весна, и даже обстоятельно им отвечал, но все это, как во сне. Наяву он видел только Сладжу, и весь вечер они с ней вели свой молчаливый разговор.

Уходил он уже затемно, унося в себе умиротворенность, ожидание и надежду.

* * *

Вернувшись из трапезной и не застав у дверей княжеской горницы Бажана, Владимир удивился и немного рассердился.

— Дожились, — раздраженно сказал он пришедшему с ним Елецу, — князю теперь приходится кузнеца ждать.

— Зря ты так, — озабоченно ответил волхв, — не похоже это на него. Как бы, не захворал не ко времени! Пошли гридня узнать, в чем дело.

Посыльный ушел надолго, и вернулся с известием, что кузнеца со вчерашнего дня никто на постоялом дворе не видел.

— Тебя где носило, Згар, — взъярился на него князь, — бегом назад, может, кто там знает, когда и куда он ушел!

— Не гневайся, княже, не успел тебе сразу сказать, потому и ходил долго, что все проведал. Хозяин сказал, что ему днем для кузнеца бересту принесли, и он ее из любопытства прочитал, прежде чем отдать. В бересте же Сладжа звала Бажана к себе в дом вечерять.

— Значит, он вчера у Ставра был. Тогда немедля к боярину, и веди его сюда, где живет, тебе сотник скажет.

— Был я уже там. У нас всякий дружинник про любовь боярышни и кузнеца наслышан, и где живет она — всем известно. Боярина Ставра дома застал, и жену его, и Сладжу тоже. Был у них вчера Бажан, говорили много, вечеряли. Сказывали, что ушел, как стемнело, а сегодня ждут вместе с волхвом, свадебный обряд ладить.

— И здесь успел, молодец! Слушай меня, сейчас найдешь всех стражников, что вчера вечером на воротах стояли, всех, до единого, и отведешь их на подворье, где заговорщикам дознание делали. Скажешь, что я велел доподлинно узнать, кто и кого вчера, как стемнело, из города выпускал. Что у них было, и в какую сторону пошли. И чтобы борзо

* * *

все делали, одна нога здесь, а другая, уже там. И пусть, на всякий случай, кузнеца в городе поищут, мало ли что. Все, иди немедля.

— Пойду, пожалуй, и я, — сказал Елец, когда гридень ушел, — сам присмотрю за тем, как мои ребята в тихом домике..., — увидев удивленный взгляд Владимира, объяснил, — то подворье, о котором мы с Зорецом тебе рассказывал, киевляне уже так и назвали. Так вот пойду, присмотрю, как там со стражниками управляться будут. Чует мое сердце, что-то не чисто в этом деле.

— Иди, конечно, только передай, что я велел найти Добрыню, Гюряту, ярла Оттара, и хана Тургая. Что бы, когда ты чего нового узнаешь, они здесь вместе с тобой были.

Когда волхв ушел, Владимир попытался внимательно разобраться с лежащими на столе пергаментами, где он записывал свои мысли о том, что должен приговорить Большой Совет, на который уже приехали выборные от трех княжеств, и только новгородцы еще не подоспели. То ли, как всегда, никак не могли договориться между собой, то ли задержались в дороге, все-таки, не ближний свет. Главным было понять, что Совет может приговорить прямо сейчас, а что придется оставить на потом, когда выборных удастся немного приручить. Но мысли разбегались. Оставив это занятие, он подошел к окну, и стоял, думая то об одном, то о другом, в ожидании вестей от Елеца.

Наконец, за дверью послышался шум голосов, и князь вернулся к своему месту во главе стола. Когда все расселись, первым говорить стал Елец.

— Разобрались, княже, мои люди, что и как произошло. Вчера после полуночи через торговые ворота ушли четверо печенегов. Ушли верхами, с вьючными и заводными конями, в сторону степи. Вьюков было несколько, и все большие. Стражу на воротах подкупили, заплатили более, чем щедро. Уличенные моими волхвами во лжи стражники на дыбе все рассказали. Думать, князь, нечего, надо слать погоню.

— Владимир вперил взгляд в белого, как молоко кобылицы, Тургая, пытавшегося начать говорить.

— Молчи, говорить ты прежде будешь с Елецем, — и обернувшись к тому попросил, — Знаю, что тебе этим заниматься не по чину, но время дорого. Выйди с ним, и проверь на лживость. Без этого нельзя решать, что делать, — и потом добавил, — И Оттара тоже проверь. Не противься, ярл, обидеть тебя не хочу, но я сейчас, кроме своих новгородцев, никому не доверяю.

Когда за вышедшими закрылась дверь, Владимир обратил свой гнев на Гюряту.

— Что скажешь, дружинный воевода? У нас на воротах зачем стража стоит, с купцов серебро трясти, или порядок соблюдать? Ты что, нарочно туда набирал таких, что за деньги мать родную продадут? Или они с тобой делятся? При чужих, не стал говорить, а придется тебе, боярин, с волхвами побеседовать, и худо тебе будет, если так. Позорить перед людьми не буду, но из воевод в сотники пойдешь. И тебе, Добрыня, это в укор. Гюрята и вся дружина киевская под тобой ходят, а тут, глядишь, и меня украдут, а никто не почешется. Тебя что, тоже к волхвам на проверку отправить?

Что бы еще сказал князь своим воеводам неизвестно, не ровен час, в гневе мог и похуже что сделать, но вернулся Елец, и Владимир заставил себя успокоиться.

— Не лгут, — коротко сказал волхв, войдя в горницу, — давай, думать какую погоню будем снаряжать.

— Не лгут, говоришь, это хорошо! Это нас радует, но не расслабляет. Что же мне теперь, к каждому стражнику, к каждому кто ни есть в Киеве по волхву приставлять? Впрочем, об этом после подумаем, а сейчас сделаем так. Добрыня, поднимай новгородцев, пусть перекроют все улица и проулки вокруг подворий, где печенеги и киевские дружинники стоят, и вокруг длинного дома хирдманов.

Увидев, что Гюрята и Оттар хотят что-то сказать, Владимир вновь почувствовал, что начинает наливаться гневом.

— Не сметь, мне перечить! Этот вот, — он указал на Тургая, — в Полоцке передо мной и Ирынеем ручался за своих родовичей. Твои, Гюрята стражники из города их выпустили. Ты, Оттар, голову на плаху положишь за то, что среди твоих хирдманов этаких вот, нет? Не положишь? Тогда сидите и молчите, когда князь с вами разговаривает!

— Теперь дальше. Тургай, ты отберешь два десятка своих печенегов, самых умелых и самых надежных, и отправишь их в погоню сейчас же. Что нужно для того, вы лучше знаете. Бажан должен быть здесь, живым, и хорошо бы с кем-то из утеклецов. Предупреди их, если не вернутся, род за них ответит. Каждый десятый на кол сядет. Иди, Тургай, не мешкай, каждая минута на счету!

После того, как все разошлись, волхв, оставшийся с Владимиром в горнице, спросил.

— Как ты думаешь, будут искать, свои все же, а если и будут, найдут ли?

— Не просто, искать, землю рыть будут. И вовсе не потому, что я тут Тургаю говорил. Про это он и без моих слов знает. Для порядку надо было сказать, а причина вернуть Бажана у него и без того есть. Сам посуди, вернется из Польши Ирыней с награбленным, и что он скажет? А скажет он, что пока мы, мол, кровь в Польше проливали, вы здесь ручательство мое за вас перед князем Владимиром, в пыль втоптали. И тем, доли своей, сами себя лишили. А уж как остальные ханы рады будут! Тургай не дурак, думаю, сразу все понял, потому и лицом побелел. Не со страху же, такого напугаешь, поди! Сейчас, я думаю, он объясняет своим, что утеклецы не у меня Бажана утащили, а у них табуны коней, отары овец, словом все то, о чем они три месяца мечтали. Так что, найдут и догонят. Погоня всегда быстрее беглеца идет, а следы в степи всадники заметные оставляют, это тебе не рыба в воде, и не мужчина в женщине.

* * *

— Хорошо бы, коли так. А как скоро, тогда, они вернуться смогут?

— По всему выходит, что не раньше, чем через седмицу, и не позже, чем через полторы.

— Тогда вели Добрыне задержать ладьи, что в Константинополь повезут тех, кому ты баницию приговорил. По всему выходит, что Днепр не раньше солнцеворота станет, так что пусть еще две седмицы подождут, — и, отвечая на удивленный взгляд Владимира, разъяснил, — Ставр с Весной теми ладьями уходят, не гоже свадебный обряд ладить без отца с матерью, коли они живые. Макошь тем обидеть можно.

* * *

*

Четвертый день отряд десятника Косту шел вдогонку за беглецами. По тому, сколько осталось позади мест их дневок и ночевок выходило, что сегодня они их все-таки догонят. С чего-бы не догнать? Коней меняют два раза в день, и верховых, и вьючных, идут все время на свежих, перемежая галоп с рысью. Следы, конечно, беглецы пытались запутать и скрыть, любой степняк этому обучен хорошо, а эти, зная, что за ними пойдет погоня старались особо. Но не зря он считается лучшим наездником и следопытом. На мечах, вот, только второй, брату проиграл, когда хан людей в этот поход отбирал, но тот, как ни верти, старше на три года, и сильнее. Эх, брат, брат! Сейчас бы радоваться, что так споро погоня идет, да не получается. За тобой Коста гонится!

Ну почему так все вышло? Семья в роду уважаемая, и когда после четырех девочек в ней появился мальчик, отец нарадоваться на него не мог, княжеским именем, Батана, назвал. Все старался, что бы сын рядом был. Младшему потом в пример его ставил, — Видишь, Коста, какой Батана взрослый, настоящий мужчина — помощник отцу. Коста изо всех сил старался быть таким же взрослым, как старший брат, а тот все время завидовал, что младшему лучшие кусочки достаются, и работать его не заставляют. Может обида у него такая была, что пришлось родительской любовью делиться? Только не стал Батана младшему брату еще и другом, смотрел на него свысока, насмешничал, и даже перед мальчишками за него не заступался, как другие старшие братья. А тот во всем старался догнать его, доказать, что он не хуже.

Когда Коста вошел в возраст воина, наставнику, порой, приходилось останавливать учебный бой, что бы братья друг друга не покалечили. А уж после того, как подросла дочь соседа, и они начали считать, кому и сколько раз она улыбнулась, старший и вовсе стал смотреть на брата, как на врага. Ну что бы Тургаю ни назначить десятником Батану, а не Косту, он только порадовался бы этому, но хану ведь указывать не станешь. И вот теперь — погоня. Боги, как же вы жестоки к братьям!

Беглецов настигли ближе к вечеру, когда те уже располагались на ночлег. Пытаться уйти, или хвататься за оружие никто не стал, ясно, что бесполезно. Когда облако пыли, поднятое копытами коней, приблизилось к лагерю, Батана поднял на ноги связанного пленника, встал сзади и приставил к его горлу острый засапожный нож. Увидев во главе отряда Косту, он крепче сжал рукоятку, и с ненависть посмотрел на брата.

— Сразу понял, что это ты. Другой бы нас не нашел, а тебе на роду написано у меня поперек дороги стоять. Что сказать хочешь, знаю, но не тебе меня заботе о чести семьи и рода учить. Самому надо было раньше научиться почитать старшего брата. Сейчас же, слушай, что скажу. Хотел я этого кузнеца к князю Илдею отвезти. Слышал я, что давно он хочет города ромеев на копье взять, и там великую добычу иметь, но стены у них неприступны. А с таким мастером, да с его машиной, перед войском князя ни одна стена не устоит. Удайся мне уйти, Илдей награду бы дал щедрую, и при себе оставил. И что бы для меня тогда род и семья? Пыль под ногами ближника князя. Теперь же мне и в живых оставаться противно. Пленника я живым отдам, но не тебе, а им, — Батана кивнул на воинов, — но за то, ты со мной на мечах будешь биться. Будет мой верх, значит, я заставил тебя со мной за все расплатиться, пусть они потом меня убьют, мне все равно. А если ты меня убьешь, придется тебе всю жизнь бояться отцу с матерью в глаза смотреть. Виноват я, или нет, а убийства брата, и их сына они тебе не простят. Вот и живи с этим потом ! Отвечай, согласен?

Коста молча кивнул, спешился, и отошел в сторону. Отпустив пленника, Батана направился за ним.

Когда в смертельном поединке схватываются незнакомые бойцы, то бой они начинают осторожно. Смотрят сперва как противник меч держит, как двигаться умеет, какие у него могут быть незнакомые ухватки, и уж потом только пытаются противника того поразить, да и то, с оглядкой. А если они росли вместе, наставник у них общий, боев промеж них, хоть и учебных с тупыми мечами, было десятки, а то и сотни? Да и обучены оба хорошо. Тут уж сразу в схватку, а там, кто первый ошибется. Вот и вышло, что первым ошибся Коста, и правое плечо у него набухло кровью. Батана теперь может не торопиться, ему только близко к себе брата не подпускать, и ждать когда с кровью сила из него выйдет. Но вскипевшая из за рухнувших надежд ярость застилает глаза. Невыносимо ждать, когда можно все закончить одним ударом. И бросается Батана раз за разом на брата, и даже задел его еще раз, но опять легко. А в этот раз ошибся, и меч Косты вспарывает ему подмышку, идет дальше вверх и самым кончиком задевает яремную вену.

Когда к ним подбежали воины, Коста, глядя на их возбужденные лица, заговорил ровным голосом, будто не было только что кровавой схватки:

— Затворите мне кровь, принесите лопату и все, что нужно для костра, а потом оставьте с братом вдвоем. Побудьте до утра поприщах в двух от нас. Я сам насыплю ему курган, и принесу жертву Богам. Сейчас я ничего более говорить не буду. Утром сюда приходите.

Утром вернувшиеся воины с ужасом узрели жертвенный костер, покрытый хлопьями сгоревшей крови, и курган, на котором лежал Коста, обнимая его руками с глубокими и длинными, от ладоней до плеч, разрезами. Кровь под ними уже засохла.

— Эх, дурачки, — сказал немолодой уже воин, которого Тургай дал Косте в помощники, — Так и не смогли жизнь на двоих поделить. А о них еще и сказанье может сложат, и такая же, как они, глупышка плакать будет, то сказание слушая.

Через два часа отряд уже уходил к Киеву, оставив в степи два маленьких кургана.

В полдень на подворье Ставра с криками, — Приехали, приехали, — стрелой влетел мальчонка, которого уже третий день посылали стеречь у ворот. Быстро обрядившись, что бы идти на люди, Сладжа, едва сдерживаясь, что бы ни сорваться на бег устремилась к улице, по которой должен был пройти возвращающийся отряд. Успела вовремя, всадники только появились из за угла. Впереди, рядом с десятником, ехал Бажан, был он бледен, и в седле держался не совсем уверенно.

Ужаснувшись виду любимого, Сладжа охнула, — Бажан, миленький, — кинулась к нему, ухватила за руку, лежащую на поводе, и потянула в сторону своего дома.

— Ты что, девка, сдурела? — начал было ехавший рядом дядька, но, глянув на Бажана и Сладжу повнимательней, тут же поправился, — Прости, боярышня, не признал, а тока нельзя этого. Князь велел, что бы, как приедем, сразу к нему. Да и к волхву тоже. Вишь какой он? Это от того, что его четыре дна сонным зельем поили, что бы не трепыхался, значит. Мы ему отвары разные делали по дороге, но с волхвами нам не тягаться. Сейчас-то он уже почти совсем хороший, а сперва и в седле не мог усидеть, спать сильно хотел все время.

— Тогда и я с ним пойду, — совсем осмелев, выпалила Сладжа.

— А, и иди, на то нам запрета не было.

Так и пошли. Девушка держала Бажана за руку, стараясь согреть его своим теплом и поделиться жизненной силой. Да, пожалуй, у нее это и получалось, вроде бы парень не такой уж бледный стал.

Владимир дозволил ей быть в горнице, когда десятник вел рассказ обо всем, что случилось в погоне. Герой рассказ слушал внимательно, многого он не помнил, или помнил смутно. Сладже так хотелось броситься к нему, обнять и сказать, — Все прошло, мой хороший, все прошло, теперь я с тобой, и тебе больше не будет так страшно! — но при князе, да и при других тоже, такое было невместно.

— Даа, — протянул князь, когда десятник закончил рассказ, — такое впору не от воина слушать, а от баюна с гуслями. Так говоришь, беглецы все тебе без утайки рассказали? А верить им можно?

— Можно, я думаю. Они после того, что увидели, как ошалелые были. И все мы тоже. Про баюнов ты, князь, верно сказал. Мне сразу подумалось, что над таким сказанием девы в голос рыдать будут.

— Тогда значит, решим, что все закончилось счастливо, и измены нет. Есть только судьбы людские. Иди, успокой Тургая, что вины рода я в этом деле не вижу, и перед Ирынеем он чист.

— Елец, — спросил волхва князь после ухода десятника, — когда Бажан здоров будет, а то вон девица прямо вся извелась, глядя на него.

— Сейчас я его к себе отведу, и завтра к вечеру будет, как яблочко наливное.

— Тогда пусть Зорец послезавтра с утра к Ставру идет, брачный обряд править. А ты, девица, ступай домой, небось родители места не находят, тебя ожидаючи.

— Иди, иди, — поддержал его волхв, — сегодня ему не до тебя, лечить я его буду, и девицам на такое смотреть зазорно. Завтра приходи утром, тогда от тебя польза для него большая будет.

* Видимо, Владимир имел в виду "Требуше"

** Попуст — скидка, уменьшение требований (отсюда совр. Попустительство)

* * *

Борзо — быстро (отсюда порода собак "Русская борзая")

* * *

См. Книга Притчей Соломоновых, XXX, 18, 19.

Глава 13

Как-то так сложилось, что в последнее время Владимир и Елец вечеряли вдвоем. Обычно, в княжеской горнице, без лишних ушей. Добрыня бывал редко, отговариваясь делами, а на вопрос, какие такие дела у воеводы по вечерам ответил, что личные, чем весьма их позабавил. Видать, нахватался у князя, хотя тот старался следить за свой речью. Впрочем, дела эти для друзей секретом не были, и они охотно признавали, что Добрыня выбрал не самый худший вариант проведения досуга, хотя князь как-то в шутку попенял ему, что, мол, нас на бабу променял, да и серебра на подарки, небось, много утекает. На что тот ответил, опять же, ворованным, — Однова живем, — потом самую малость подумал, и добавил, — На свои гуляю, — после чего под общий смех покинул горницу, и уже в дверях услышал, как Елец давясь смехом, сказал, — Во, видишь, княже, небось, размножаться пошел.

Отсмеявшись после ухода Добрыни, волхв посерьезнел и закончил совсем неожиданно:

— Хорошо бы, если у них все сладилось. Пора ему настоящим домом обзаводиться. Раньше, хоть о тебе у него забота была, а теперь только, что не ночует в дружинном доме. А так, глядишь, и детишки пойдут ему на радость!

Тем и хороши были эти застольные беседы, что можно было говорить, не сдерживая себя необходимостью контролировать каждое слово.

Владимиру, наконец, удалось подвигнуть волхва рассказать, что же собственно такое — волхвы на Руси. По молодости, в Новгороде он с волхвами почти не встречался, и сейчас это ему было очень интересно. До этого Елец все отнекивался отсутствием времени, а тут согласился, в обмен на рассказ о будущем, от чего князь тоже ранее всячески уклонялся. Расчет Владимира на то, что можно будет обойтись общими описаниями, не оправдался. Въедливый волхв, своими вопросами растянул это дело на целых три вечера, но потом, все же, выполнил свое обещание:

— Странный вопрос, я об этом никогда и не думал. Занимался своим делом, и все. Что ты в первую голову о нас знать хочешь?

— Начать, например, с тебя. Ты, вот, верховный волхв, вроде, как я князь, а кто тебя Верховным сделал, и сколько волхвов под тобой ходят? Зорец, вроде тоже Верховный, а тебя слушается почему-то. С этого и начни.

— Тогда начну с начала. Ты, как я вижу, полагаешь волхвов, как христианских священников, эдакой горкой из песка. Там все понятно, наверху Патриарх, потом митрополиты, потом епископы, и так до самого низу. У нас не так. Каждый своим делом занимается, какое у него лучше получается. Подо мной, как ты говоришь, никто не ходит, и сколько нас, к примеру, в Новгородском княжестве я даже никогда не узнавал. Можно сказать, что много. В каждой крупной веси есть волхв, а в городах так и не один. Но волхвом ведь стать нельзя, им родиться нужно. Талант к этому нужен, способности. И потом, конечно, учиться, и способности эти в себе растить. И тут, что выходит, талант, он вроде бы у всех один, но и разный тоже. У кого-то целительство лучше получается, кто-то лжу чует, а кто погоду наперед видит. То есть целитель погоду тоже видеть может, а погодник страждущему помочь, но здесь он слабее будет. И еще с этим, вроде как с силой у разных людей. Один вырос и четыре пуда легко поднимает, а другой, как ни старайся, больше трех не осилит. Каждый волхв чувствует, какое дело для него лучше, и насколько он в этом деле, силен может быть. Так что всякий волхв делает то, что ему по плечу. А когда надо, всегда можно подмоги попросить, и никогда не окажут. Сам понимаешь, сегодня ты отказал, завтра тебе откажут, и от того всем волхвам урон будет. Чтоб тебе не спрашивать, сразу скажу, мыслей не читаем и порчу не наводим.

— Урон-то, видать, денежный будет, если что?

— И это тоже, волхвам, как и всем, есть-пить надо, да и другие траты имеются, С полюдьем не ездим, и дани не собираем, но все сами несут. Потому, что верят люди. Если же будут знать, что волхвы не все сделали, что сделать могли, конечно же, все равно принесут, но не от души уже, а из страха. Потому и знаем о многом, что с доверием к нам идут. Если так-то судить, то и тебе я ничего рассказывать не вправе, если б не было на то Божьей воли. Не все серебром меряется.

— Ладно, ладно, не сердись, — прервал гневную отповедь волхва Владимир, подливая ему меда в чашу, — я же не в насмешку, просто интересно. Понятное дело, что на прожитье деньги нужны, а о каких еще тратах ты помянул?

— Много разных. О князе Мешко мы все знали, не бесплатно же! Так же и об Оттоне, Олафе, Василии, о том, что в степи делается, на все серебро нужно. Пергамент, свитки переписывать для учеников, стоит не малого, и нужно его много. Любомудрам нашим, ученым по твоему, тоже для работы много чего нужно. Помогаем иногда, тем, кто в беду попал. Говорю же, много разных трат, на все и не хватает иногда.

— Так вот, значит. И кто же решает, куда и сколько?

— В княжествах все решают старшие волхвы, их достаточно, что бы выбрать кому и чем заниматься, а нам что нужно для общих дел присылают. Да и сами мы не бездельничаем. Скажи мне, ну зачем тебе все это знать? Мы к князьям в дела не лезем, опять же кроме меня, что им нужно исполняем со всем тщанием, и князья в наши волховские заботы не вникают. А ты все, интересно мне, интересно!

— Да как же, не интересно! Деньги-то выходят не малые, и князю не подотчетные гуляют неведомо где.

— Владимир, ты этого больше никому не говори. Это серебро не гуляет неведомо где, оно у волхвов. И князьям его касаться не след! Повторяю, если бы не Божья воля для меня тебе помогать, я тебе этого и не сказал бы.

— Не горячись, Елец, и в мыслях не было на это посягать, о другом я думаю. Только давай сперва, все-таки, закончим. Ты говорил, что у вас не как у христиан, а получается вроде и похоже, только что Патриарха нет, а в остальном такая же иерархия.

-Вот именно, что только похоже. Верховный волхв , старший волхв не чин, а мера дара, данного Богами. Верховный он не потому, что всем верховодит, а потому, что знает и умеет то, что другим не дано. У всех нас талант одинаковой силы, и у старших тоже, и у всех остальных.

— И много сейчас на Руси таких, как ты?

— Немного, четырнадцать, старших более двух сотен, сколько остальных, уже говорил, что не знаю.

— Понятно. И кто же денежные дела ведет? Всякое разное собрать, пусть и сами несут, в серебро обратить, это же сколько хлопот! Так и волховать времени не останется.

— Этим те занимаются, у кого искра Божья совсем малая. Зато у них способности большие ко всяким житейским хитростям. Они-то и казначеи у нас, и купцы, и хозяйства всякого управители. Любомудры, о которых я говорил, тоже из них. И Бажан твой, по видимости, только талант его в детстве не углядели, вот он и заглох совсем, а способности к любомудрию остались

— Хорошо все у тебя выходит, — съязвил Владимир, — Прямо благодать полная. И никто не ворует корысть свою ублажая, а все только об общем благе пекутся!

-Так ведь не обманешь никого, мы же не только у других, и у своих лжу чуем. А случись такое, отринем преступившего, и куда он потом пойдет? Одному-то, ой как тяжко придется, да и от дурной славы не убежит. Кто такому волхву поверит?

— А, небось, и воинов своих держите? Имущество такое большой ведь соблазн.

— Держим, но не много. Место, где казна хранится оберегать, если чего ценного везем, обозы там, или ладьи в пути. Но на волхвов, я уж и не упомню, когда нападали. Уважают нас, да и опасаются, по правде говоря.

— И что, это все?

— Да все, вроде. Могу еще в подробностях рассказать какие волхвы, что делать умеют.

— Это в другой раз, сейчас я не о том. Слушаю вот тебя, и прямо сердце радуется, все у вас, как в Светлом Ирии, тишь и гладь, и Божья благодать. Сколько живу, а ни разу не встречал, что б так было, обязательно гниль какая-то заведется. Поглядишь, вроде, яблочко здоровое, румяное, а изнутри червячок точит его помаленьку. Богов-то у нас много, неужто никакие жрецы одеяло на себя не тащат? Или вот, вас Верховных четырнадцать, и что, никому не захотелось самым главным надо всеми встать?

— Не хотел тебе об этом говорить, потому что не твоя эта забота в наши дела вникать. Не любим мы сор из избы выносить.

— Запомни Елец, — резко оборвал его Владимир, — И другим накажи, что бы знали. Что в княжествах мне подвластных происходит, неважно где, и у кого, все моя забота. И не смей больше что-либо от меня скрывать. Не из самодурства это говорю. Мне выпало решать, что и как делать, и что бы решать правильно, должен я знать решительно обо всем. Если в цепи одно звено слабое, вся цепь ненадежна, а ваши дела и с боярскими, и с воинскими, и с купеческими делами смыкаются. Еще и виды на вас большие имею. Ну так рассказывай, про заморочки жреческие.

Волхв тяжко вздохнул, налил в чашу вина, но пить не стал и вновь поставил ее на стол.

— Все началось с того, как бабушка твоя, княгиня Ольга, из Константинополя крещеная вернулась и проповедников христианских с собой привезла. До того, как говорили мне, волховали мы, обряды проводили, жертвы приносили, тому богу, до которого нужда была. Бывали, конечно, и распри, как же без них, но всегда как-то договаривались. А тут, стали мы христианским проповедникам в диспутах проигрывать. Учим-то мы людей одному и тому же, что мир божественной сущностью создан, что все в нем происходит по божьей воле, и что жить надо по правде, нести людям добро, а не зло. Заповеди, к примеру, библейские нам испокон века известны.

Но у них все ясно. Кто мир сотворил, почему в нем зло есть, почему человеку должно поступать так, а не иначе, и какое воздаяние или какая кара его в конце жизни ждет. А у нас все в кучу свалено, и так вот, как они, все просто объяснить не получается. Тогда и стали думать, как нашу веру в порядок привести, что бы с христианами на равных спорить. И дело, как бы, хорошее замыслили, а все наперекосяк пошло. С самого начала договориться не смогли, какой у нас Бог главный. Кто считает Сварог, кто Перун, кто Велес. Чуть до раскола дело не дошло.

— То есть спорят, какой жрец казной ведать будет, усмехнулся Владимир, — так же на самом деле? А за кого ты стоишь?

— Я как раз ни за кого не стою. Казна, дело важное, кто спорит, но на мои дела ее всегда в достатке будет. Другое тут, понятно мне было, что все равно не дадут нам жить христиане старым укладом, или мусульмане с другой стороны навалятся. Потому и решился на то волховство великое, что тебя сюда призвало, что выхода другого не видел.

— Ну а не вышло бы у тебя? Все равно пришлось бы тебе кому-то предпочтение отдать. И тот, я думаю, сразу много сильнее других мог стать.

— Пришлось бы, что поделаешь. Тогда бы сразу все решилось. Потому что трое нас, я, Зорец, и еще один, ты его не знаешь, он в Тмутаракани сейчас. Но теперь, не важно это. Все Верховные знали, что я задумал и ждали, что из моей затеи выйдет. И раз Боги нас не оставили, решили тебе помогать, кроме двоих, правда. Те сильно за старое цепляются. Если сможешь сделать, как ты хочешь, все само собой и решится. Окрестишь Русь, мы дальше Богу и людям служить будем, а что наши Боги по другому называться станут, так я уже говорил, не в том суть.

— Так все равно же придется главного выбирать.

— Это же не завтра будет. Лет через пять один молодой волхв в полную силу войдет, его и решили выбрать. Такое дело молодому нужно начинать, что бы успеть его хотя бы до половины довести.

Владимир встал, в задумчивости прошелся по горнице, подошел к окну и, не оборачиваясь, спросил:

— Двое, стало быть, несогласные? Скверно. А что думаешь, про старших?

— Сколько знаю, там также. Большинство понимают, что времена быстро меняются, и нам меняться нужно, умные же люди. Но и такие, что от старины оторваться не могут, есть. В основном, правда, из тех, кто постарше.

— Даа, пять лет, — проговорил князь, все так же глядя в окно, — Через пять лет, Елец, среди Верховных и старших несогласных быть не должно. И сделать, что бы так было, придется тебе.

— Что значит, мне сделать? Как ты это себе представляешь?

— Так и представляю, что если хотя бы один Верховный и десяток старших вместе поперек наших дел встанут, да других за собой поведут, Русь долго потом кровавой юшкой умываться будет, — он повернулся к волхву, — Так что, кто не с нами, тот против нас, а если враг не сдается, то его уничтожают. И по-другому никогда не бывает. Не спорь сейчас со мной, есть еще время подумать. Может за пять лет все само собой рассосется.

Такой вот разговор был у них однажды. Больше об этом не говорили, но и забыть сказанное оба не могли.

Сегодня же, закончив трапезу, Владимир озадачил волхва неожиданным вопросом,

— Что ты мне можешь сказать, друг мой, о здоровье моей матушки?

Удивившись, и несколько встревожившись, Елец ответил неуверенно,

— Я, в основном, не целитель, да и не задумывался над этим, но по виду все у нее в порядке. А разве она жалуется на что-то? Я с ней разговаривал намедни, она мне ничего про здоровье не говорила. Если есть что неладное, можно Ярилу позвать, он в целительстве у нас первый, все как есть скажет.

-Нет, нет, я не об этом. Давно еще Добрыня мне рассказывал, что у отца был ближний гридень по имени Тур. И что ходили тогда слухи, что княгиня Ольга не потому матушку мою из Киева изгнала, что она меня от отца понесла, а за некие ее с этим Туром отношения. Дело обычное, о тех к то к князьям близок всегда судачат. А здесь все-таки ключница княгинина, милостивица, и вдруг опала, странно, если по другому было бы. Ну, это я к слову. Так вот, Тур этот с отцом в Болгарию не пошел, и в дружине Ярополка его не было. Ушел он тогда вообще из Киева, а куда неведомо. Ты бы разузнал, не появлялся ли он здесь вновь в последнее время. Мыслится мне, что слухи те неспроста тогда гуляли, и была у них с матушкой любовь тайная. Так что, если Тур вновь сейчас в Киеве обретается, то возможно, что и до сего дня она не забылась.

Слушая князя, Елец раза два приложился к чаше, размышляя, как бы ему половчее уклониться от необходимости вмешиваться в дела княжеской семьи, к чему, как выходило, Владимир и ведет весь этот разговор. Иначе к чему бы тому, от здоровья матушки переходить к Туру, родом из Малина, про которого волхву было известно, что тот уже полгода, как вернулся в Киев. Известно именно по тому, что он часто встречается с Малушей. И ничего не придумав решил напрямую оказаться, не мудрствуя сверх меры.

— В Киеве Тур, и с матушкой твоей видится часто, но если ты им мешать хочешь, то я в этом не участник. Первое, что ничего дурного в том не вижу, а второе, не хочу, что бы вы с княгиней потом меня с двух сторон били.

Глядя на возмущенного волхва, князь рассмеялся и стал его успокаивать:

— Совсем ты в своем Тихом домике о людях плохо думать стал. Почему бы это мне матушкиному счастью мешать, если он его нашла? И так у нее жизнь молоком и медом не текла, мне ли ее пенять за что-либо? Я, как раз, наоборот думал. А коли, известно, что, и Тур в Киев вернулся, и с княгиней они видятся, так может тебе с ней и Туром об этом и поговорить? Что, мол, ведомо мне пор них, что о счастье матушкином радею, и, стало быть, милое дело, что бы честным пирком, да за свадебку. Я и сам бы мог, но как-то неловко, вроде молод я еще о таком матери советовать. А заодно и поглядишь, могут ли у них еще дети быть.

— Это ты прав, тебе невместно. Только и мне с ней о том говорить не с руки. Совсем ты, князь, своей головой думать не хочешь, обо всем должен Елец заботиться. Сам же Добрыню поминал, Как ты полагаешь, кто лучше брата в таком деле может быть? Завтра притащу сюда его, и все обговорим. Он, кстати, и Тура этого хорошо знает. С ним может и Ярило пойти. Он, пока Добрыня речи вести будет, все и рассмотрит. Только не пойму я, зачем тебе сейчас это знать нужно.

— Я же говорил тебе, что мне до всего дело есть, а уж до этого и тем более. Случись такое, что дети у них пойдут, так тож мои братья и сестры будут, мне потом их судьбу устраивать.

— Кто же с этим спорит? Я к тому, что не завтра это случится, торопиться, как бы, и незачем. Лучше уж Добрыня пусть один идет, а Ярило как-нибудь в другой раз здоровьем княгини при встрече озаботится.

— Можно и в другой, просто привык я не откладывать на завтра, то, что можно сделать сегодня.

— Эка в твоем времени научились складно говорить, — Зорец помолчал немного и вдруг заговорил совсем о другом, — Будут у тебя братья-сестры, не будут, это все вилами на воде писано, хотя твоя забота об этом понятна, важнее другое, когда у тебя сыновья-дочери будут. Негоже князю без наследников быть. По всему выходит, что жениться тебе пора.

Теперь уже Владимир помолчал прежде чем ответить.

— Думал я об этом, и думал много. Женится сейчас по нашему покону, хотя бы и на Рогнеде, можно, а что потом, после крещения с ней делать? Тогда мне для чести Руси можно будет жену из императорского дома сватать. Сестру Василия вряд ли получится, хотя и попытаться можно, а одну из племянниц вполне. Или у Оттона сестру в жены взять, хотя она немного и старовата для меня. А у христиан, сам знаешь, многоженство не положено, да и сам я с этим согласен.

— Ну, так и что, по христианским законам ты не женатый будешь. Никакой заботы ни для кого, с кем ты до крещения в грехе жил. А Рогнеду оставишь, и кого другого ей найдешь. Княжне, хоть и мужем оставленной, хорошую пару всегда подобрать можно.

— Одну оставишь, а потом скажут, что десять бросил, всех девок в Киеве и Новгороде перепортил и еще гарем из пятисот наложниц держал. Внукам стыдно людям будет в лицо смотреть, — говоря это князь, как-то хитро улыбнулся, — Ладно, это все шутки, а если серьезно, давай еще год-другой с этим подождем. Для тела мне холопок охоту к тому имеющую хватает, да и родня их почему-то не против. За это время, будем надеяться, со мной ничего не случится, а там и о наследниках подумаем. Кстати о холопках, пора мне уже, так что заканчиваем. Завтра обязательно Добрыню приводи.

Глава 14

Часто так бывает в жизни. К чему-то стремишься, что-то для этого делаешь не жалея сил, и, наконец, вот она, желанная цель. Журавль, что еще вчера парил в небесах, у тебя в руках, радуйся! Ан нет, не получается, как-то опускаются руки, все уже сделанное кажется никчемным, и до отвращения не хочется начинать что-то новое. Называется это простым словом хандра, и случается от того, что, как бы ни был крепок человек, все же силы его не беспредельны. Это как если струну на гуслях тянуть все время, она обязательно лопнет, в чем беды особой и нет. Поставь новую, и они заиграют еще краше. Но на все нужно время. Так же и человеку нужно переждать, пока внутри у него успокоится, и новая струна на место встанет. Поэтому у властителей в таком почете охота. Напряжение в схватке с могучим зверем, честная над ним победа, и после этого заслуженный пир с друзьями до основания перетряхивают человека и напрочь выбивают из головы дурные мысли.

Вот и решил Добрыня развеять охотой дурное настроение племянника. Благо зверья в лесах под Киевом хватало, и посланный заранее ловчий вывел охотников на лежку матерого секача. Спущенные собаки подняли его и пустились вдогон. Когда обе поравнялись с кабаном, то без всяких колебаний, без всякого "шерсть дыбом" с глухим ударом хлопнули они в голову завизжавшей свиньи — одна в нижнюю челюсть справа, другая спереди в "пятак". С громким ревом, кроткими, резкими ударами кабан пытался стряхнуть с себя собак. Когда это не дало пользы, он просто рванул вперед, благодаря чему передняя собака попала под него и была полностью оторвана. Какое-то время она оставался лежать, но после нескольких попыток поднялась, и без всяких колебаний, черная от грязи, помчалась следом за кабаном, который с ее подругой на щеке ушел еще не слишком далеко. На этот раз она вцепилась в левую щеку, широко расставила передние ноги, пригнулась и, почти повиснув, сделалась тяжелой; такой же, как висящая справа. Собаки так сильно мешали кабану, что ему удалось пройти еще только несколько метров. Секач искусно пытался сбросить собак, притираясь к стволам деревьев, но это ему, однако, не удалось. Суматоха борьбы сопровождалась похрюкиванием, повизгиванием и трубными звуками вепря, к которым примешивалось еще урчание собак. Наконец, кабан остановился. Три охотника уже стояли с мечами наготове. Владимир стремительно приблизился к кабану, потом прыгнул на его покатую спину, не обращая внимания на собак, прижал колени к пояснице, ухватился левой рукой за длинную щетину на затылке, наклонился глубоко вниз и вонзил короткий меч правой стороны. В момент прокалывания зверь еще немного продвинулся вперед, так что лезвие проникло слишком высоко и слишком косо. Теперь князь со всей силы надавил на рукоятку, потом выдернул клинок назад и соскочил со спины зверя. Спустя несколько секунд, кабан рухнул.

И вот теперь, сидя у костра (все-таки в конце листопада под Киевом уже прохладно) и ожидая, когда разделают и приготовят добычу, князь вспоминал события предыдущей недели. Великий Совет, как его назвали, длился три дня, и закончился так, как он задумывался. Но все оказалось много сложней, чем хотелось. Владимир с самого начала определил задачей будущего совета, объединение Руси, и с необходимостью этого все, в общем-то, были согласны. Другое дело, что это объединение князь и посланцы княжеств видели по-разному. То есть в княжествах понимали, что внешнюю угрозу можно отражать только совместными действиями, и что свободная торговля внутри такого объединения всем принесет только пользу. Так что идея создания военно-торгового союза под рукой Великого князя была бы принята безоговорочно, но такие союзы, при всех их привлекательности всегда были недолговечны. Рано или поздно кто-то начинал чувствовать себя ущемленным, кто-то, наоборот, пытался стать выше других, и они распадались под напором внутренних противоречий.

Зная, к чему в будущем приведет дробление на удельные княжества, Владимир жестко потребовал от участников Совета приговорить именем Вече четырех княжеств нечто совсем для них неожиданное. А именно грамоту о создании царства:

"Собравшиеся на Большой Совет у князя Владимира Святославича выборные Вече княжеств Киевского, Новгородского, Полоцкого и Древлянского приговорили, что быть отныне не четырем княжествам, но единой и неделимой державе — Царству Русскому. Приговоренное ныне нерушимо, всякий покусившийся на это становится врагом Руси, и лишается всех титулов, состояния и прав.

Престолу державному быть в граде Киеве, и быть на том престоле Царю Русскому Владимиру Святославичу из рода Рюрика и наследникам его".

Такое предложение по душе пришлось только древлянам. До этого все шло к тому, что Киев просто поглотит древлянское княжество, а тут княжество сохранялось наравне с другими, и кроме того царем становился потомок легендарного древлянина. Киевляне с полочанами больше молчали, обдумывая сказанное. Поляки под стенами еще не забылись, и выходило так, что объединяться надо, хотя бы и на таких условиях. Зато новгородцы развернулись во всю ширь вольной вечевой души. Много было сказано того, что лучше бы и не говорить. Но всему бывает конец, упрекам и обвинениям в обмане тоже. Два дня потом Владимир рассказывал, разъяснял, доказывал, временами грозил. Но удалось-таки всех убедить. Волхвы опять же сильно помогли. По вечерам убеждением занимались они, используя авторитет жреческого сословия.

Воспоминания прервал Добрыня. — Ну что разогнал грусть-тоску? — спросил он, усаживаясь рядом, — каковы собачки, а? Даже третью пускать не пришлось, а ведь по одной зверюга этот так прошелся, я подумал, что и не встанет. И ведь как их мотал, а не отпустили!

— Да, и об дерево потереться у него не получилось. Но силен зверь, шкуру я ему едва проткнул, и дальше меч трудно шел.

— Пудов, пожалуй, на десять потянет. Голову бережливо отделили, отдадим чучельнику и на стенку в Золотой палате повесим. Такую не стыдно людям показать.

На некоторое время разговор прервался, и оба принялись за шашлык из шеи того, о ком только что шла речь. Как-то под Полоцком, когда ждали Мешко, Владимир поведал кухарям рецепт этой снеди, и теперь редко на каком подворье его, время от времени, не готовили, справедливо предпочитая обычному мясу на углях. Покончив с мясом, Добрыня отхлебнул из фляжки, и передал ее сотрапезнику.

— Давно уже думал тебя спросить, да ты все занят был, мешать не хотелось. Что тебе вздумалось царство учинять? И Великим князем можно было Русь объединить. Люди же думать будут, что тебе княжеской власти было мало и большего захотелось, а соседи нас царством и вовсе не признают.

— Не хитри, дядька, — рассмеялся Владимир, — небось все еще опасаешься, что это, как ты тогда сказал, от духа приблудного, и что он мной командует?

— Ну, не то что бы опасаюсь, а так просто, бывают иногда такие мысли. Да и все равно, ему-то, зачем это может быть нужно?

— Самую малость ты, дядька, прав. От него это, только никто мной не командует, просто по знаниям моим теперешним получается, что по-другому нельзя. К примеру, живут люди в веси, и чувствуют себя жителями именно этой веси, а не соседней, пусть там и друзья их живут и родичи. То же и с княжествами, киевлянин к новгородцу по другому относится, нежели как к киевлянину, хотя все мы русичи. Нужно, что бы каждый русич почувствовал себя частицей единого целого Царства Русского. Тогда и раздоров промеж княжеств не будет, и всякая беда, что в одном конце державы приключилась, общей бедой станет для людей. Вдруг, конечно, все не получится, годы и годы на это нужно, но начинать надо сейчас. Убеждать делом, словом, а кого и силой. А что до соседей, признавать нас царством, или нет, то их забота. Главное, что бы мы сами себя признали.

Так что, дел у нас через край. Как реки станут поеду по княжествам, погляжу, кто чем дышит. С боярами буду говорить, с купцами, со всеми, в общем. Пускай кто хочет скажет, чего бы он от царя ждал, а там подумаем. Вот еще нужно Ирынея с Ролло из Польши дождаться, должны уж скоро вернуться.

— Думаешь, не уйдут тишком к себе? Делиться-то ой как им не захочется.

— Ну, что ж, уйдут, и уйдут, только жалко будет, коли так случится. Не доли жалко, а то, что получится так, что ошибся я. Хотелось бы мне их в союзниках иметь, а иначе придется других искать, а не вдруг и найдешь. Ну да, поживем — увидим, а я тебя что хотел спросить, у вас с боярыней Веселиной так просто, или вы о семье думаете? Ты не обижайся, в твои дела лезть не хочу, просто мы как-то с Зорецом перемолвились, и обоим подумалось, что если тебе с ней честным пирком да за свадебку? А то и неловко даже, набольший воевода, как мальчишка по вечерам к зазнобе бегает.

— Боязно мне, Владимир, привык один, да и годы мои уже не те, что бы на молоденькой женится.

— Какие твои годы! Да и она поди не дева юная, вдова, и моложе тебя всего на десять лет, или одиннадцать? Невелика разница. А то славно бы получилось! Детишки опять же, утешение будет в старости, и роду продолжение, — Владимир замолчал, прислушиваясь, — это что и впрямь от шатров женские голоса? Твои парни холопок что ли на охоту прихватили?

— Ну, так вестимо, дело молодое, как же без этого? Да и тебе, после битвы с кабаном, это бы не помешало.

— Нет, — князь потянулся, и стал подниматься, — не до того мне, устал сегодня что-то, хлебну напоследок из твоей фляжки , да спать пойду. Скажи всем только, что бы не сильно шумели, и долго не загуливались, завтра вставать рано.

Наутро, охотники проснулись не сказать, что бы очень уж рано, впрочем, никто никого и не торопил. Неспешно поснедали, свернули лагерь и к обеду вернулись в Киев. Встряхнувшись на охоте, Владимир с прежней энергией приступил к делам.

— После обеденной трапезы он призвал к себе Елеца и Николая. Последнему предстояло путешествие в Магдебург ко двору императора Оттона II в качестве посла. Выбор молодого человека для такого ответственного дела был не случаен. Во время своего наместничества боярин показал недюжинную хватку в делах, безусловную преданность и личную храбрость. Кроме того он был убежденным христианином, что обеспечивало ему благосклонное отношение императора и придворных. После взаимных приветствий все расселись за столом.

— Думаю я, что ты, Николай, в последнее время немного заскучал, — начал разговор князь, а теперь уже царь, — да и обиду на меня, полагаю, имеешь. Не спорь, я бы и сам обиделся коли бы мне после такого наместничества, кое было у тебя, никакого нового дела не дали. Просто, покуда царство наше возглашено не было, о том деле, что тебе надлежит исполнить, говорить было рано. А сейчас время подошло, и будет тебе поручение от меня великое. Ты пойдешь к Оттону моим великим послом. Дела предстоят тебе там разные, и от того, как ты их сделаешь, многое в будущем зависеть будет. От меня ты получишь верительное письмо к императору о твоем посольстве, список с грамоты о возглашении Царства Русского и мою жалобу на польского князя. Он, небось уже в Магдебурге за свой разгром винится, а заодно и меня всячески поносит

— А если не захочет он со мной говорить, и царством нас признавать откажется?

— Признает он нас царством или нет , нам и вовсе все равно. Царь я, или Великий князь по его разумению , а четыре русских княжества под моей рукой это сила, с которой ему придется считаться. В грамотах, которые я тебе дам, будет сказано, что моим именем ты сможешь подписывать уговоры, как по купеческим делам, так и по делам государственным и военным. Не любые, конечно, но многие. Переговоры все одно будут, и ты уж в них охулки на руку не положи. Народ там кичливый, поэтому у тебя будет еще и моя грамота о том, что твое боярское достоинство соответствует их графскому, и твой благородный предок упоминается в договоре князя Олега с ромейским императором. Я так думаю, что император тебе аудиенцию даст, а дальше прикажет все переговоры с тобой вести своему канцлеру, Пьетро де Павиа. Так вот либо сам де Павиа, а скорее всего кто-нибудь из его клевретов, захотят с тобой задружиться. Ты тому не противься, но веди себя так, что бы было видно, что ты человек гордый, абы с кем водится не будешь, но хорошему человеку всегда рад. Пробыть там тебе придется не меньше чем полгода, и за это время нужно тебе стать своим при их дворе. Не совсем конечно своим, но, что бы и чужаком тебя не считали. Что и как делать увидишь на месте, но у канцлера о твоем посольстве должны остаться самые добрые воспоминания. Серебра у тебя будет достаточно, что бы жить, как надлежит моему послу, отберем в казне диковин разных для подарков. Императору само собой, ну и другим тоже, сам там решишь кому чего. И еще, прямо не спрашивай, но постарайся разузнать захочет ли Оттон лично со мной встретится. Если да, то сразу шли гонца ко мне. Будем думать где и как.

— Понял, государь. Возможно ли мне будет, если кто меня унизит, вызвать обидчика на поединок?

— Возможно, но для этого тебе следует будет испросить разрешение на вызов у императора. Ты на его земле без разрешения никого убивать не должен. Это им как обида может быть понято.

— С тобой кроме отряда воинского, коему положено посла сопровождать, и людей во всяких делах сведующих, поедут двое людей Елеца. Они тебе и советом помогут и разузнают, что потребуется, и гонцов ко мне, если нужно будет, снарядят. Отправишься через месяц, как дороги подсохнут, а пока собираться будешь, эти люди расскажут тебе про тамошнюю придворную жизнь. Много мелочей всяких есть, не зная которых дудаком можно выставиться, а этого нам не надо.

После того, как Николай ушел, разговор перешел на другие, не менее важные дела. Впрочем, как и посольство Николая, все они будут направлены на главное — реальное воплощение только что возглашенного Царства Русского.

В последние месяцы Елец занимался, в первую очередь, обустройством и налаживанием обучения собранных по всей Руси юных учеников. За пять лет им предчтояло выучится многому, от латыни и греческого, до торговых хитростей и воинского умения, что бы впоследствии стать становым хребтом всей системы управления единого государства. А главное, чтобы служение этому государству была делом всей их жизни

— Извини, волхв, — начал Владимир, — что за делами с Советом совсем про учеников не вспоминал. Теперь, думаю, месяц времени на то у меня будет, пока по княжествам не поеду. Хоть разорвись, и здесь дел невпроворот, и ехать надо. Царство-то мы возгласили, а на деле там сейчас много недовольных найдется. Придется кому-то сладких пышек пообещать, а кого-то и кнутом погладить. Как встанет лед на реках, так и пойду, думаю, что до весны управлюсь. Так что рассказывай, как с обучением дела идут, и в чем я помочь смогу.

— С этим все рядом, государь.

— Елец, перестань, мы не на Вече.

— Мало ли что, привыкать надо, и нам, и народу на Руси, и тебе в первую очередь. Царь, это совсем другое, нежели князь, и ничего тут не поделаешь.

— Понял тебя, теперь говори по делу.

— Я и говорю, рядом все. Разместили их на Подоле, там после заговора большое купеческое подворье освободилось, места всем хватило. Пока начали их языкам обучать. Ребята толковые, у всех Дар имеется, так что обучаются хорошо, да и наставники им помогают крепко все запоминать, есть у нас такие, что могут. Пока этого достаточно, потом и вему другому начнем учить. С обучителями только от тебя помощь потребуется.

Волхв положил на стол несколько свитков

— Мы тут, по тому, о чем ты мне рассказывал, и тому, что сами надумали, написали, что им знать следует. Ты, пока ездить по княжествам будешь, почитай, может, еще чего добавишь, или поправишь.

— Немало у вас получилось, — Владимир встал, и убирая пергаменты в стоявший рядом со столом сундук продолжил, — посмотрю, а с моим приездом начнем вдалбливать им в головы то, что в здесь написано. В этих делах ошибаться нельзя. Каждый из этих мальчишек, можно сказать, на вес золота.

Царь вернулся к столу, сел и задумчиво посмотрел на собеседника. Очень не хотелось Владимиру, что бы христианство на Русь несли монахи-чужеземцы. Ясно, что пастыри, присланные из Константинополя или из Рима прежде всего будут фанатиками. А как иначе? Кто еще с охотой уйдет от привычной жизни в неведомую страну, населенную варварами-язычниками. Как в таком случае будет происходить христианизация Руси, он знал. Да и помимо этого, несколько сотен, говоря языком будущего, агентов влияния Царю в стране совершенно не нужны. Именно так и будет, стань Русь одной из епархий ромейской или латинской церкви. Избежать этого, не вступая в конфликт Патриархом и Папой, можно, только легитимно утвердив автокефальную русскую христианскую церковь. Задача сложная, но решаемая, и теперь настала пора делать первый шаг на этом пути.

— Теперь о главном на сегодня, хотя получается так, что за что ни возьмись, все главное. У тебя в Риме, ты говорил, знакомцы остались с прежних времен?

— Давно я там не бывал, конечно, но думаю, что еще там те, которые меня не забыли.

— Как-то ты двулично говоришь, не забыли. Не только ведь друзья не забывают, но и враги.

— Так у меня там и тех, и других хватало. Некоторым друзьям я до сих пор с оказией иногда весточки передаю, и они мне тоже. У тебя, как я понимаю, мысль есть моими тамошними возможностями воспользоваться, так я честно скажу, что не очень они и велики, хотя кое-что есть.

— И то — хлеб. Прежде скажи, можешь ты узнать кто сейчас в Папской Курии кардинал-библиотекарь, и что он за человек?

— Это узнавать незачем, я и так знаю — Джильермо Паоли, бывший настоятель монастыря в Вероне, кстати, один из моих тамошних недругов. Чуть меня к палачам не определил, спасибо, римский епископ, что тогда там проездом был, за чужестранца заступился. С ним я в Рим и отъехал. А два года назад Джильермо в епископы был рукоположен, и ватиканскую библиотеку под начало получил.

— Чем же ты его прогневил?

— Донесли ему, что в городе северный варвар-язычник обретается, вот он и решил малость попытать, чем я занимаюсь и чей я подсыл. Ну а потом, само собой, со всей кротостью и без пролития крови. Фанатик он, но против епископа Рима идти поостерегся.

-Еще, что-нибудь про него знаешь?

— А как же, интересовался от чьей руки чуть было смерть лютую не принял. Родом из богатой и влиятельной пизанской семьи, в шестнадцать лет принял постриг. В двадцать восемь стал настоятелем, в сорок — епископом. Аскет, нетерпим к иноверцам, это я по себе знаю. Впрочем, он и христианами настоящими только итальянцев считает. Говорили, что к золоту неравнодушен, но сам понимаешь, точно этого не знаю. С другой стороны, если посмотреть, там все такие, так что, может и правда.

— Власть любит?

-Это да, у него в монастыре все по шнурку ходили. Да и когда со мной разговаривал, видно было, что нравится ему выше другого быть.

— Понятно, так вот, друг мой Елец, надо, что бы этот Паоли выполнял наши просьбы.

— Думаешь, удастся его купить? Вряд ли получится, не будет он с язычниками связываться.

— Это, смотря, что просить, и сколько предлагать. Но ты прав, для наших просьб одних денег будет мало. Так ведь один человек выполняет просьбы другого не только за деньги, но и, например, по дружбе, или же, из за страха.

— О дружбе с ним нам и думать нечего, сказал же, фанатик, а испугать его можно только одним, опасностью лишиться самого для него ценного, то есть власти. Угрозой, что вскроется какая-нибудь грязная история с его участием. Такая, за которую простому человеку петля полагается. В Риме, я думаю, найдутся многие, которым он на ногу наступил, не говоря уже о таких, которые на его место посматривают. Им только возможность дай, с радостью камень на шею привяжут, и в воду столкнут. Да только у этого вся жизнь на виду была, с юных лет в монастыре, может и не быть ничего.

— В одной книге, что я читал в свое время, было сказано: "Человек зачат в грехе и рожден в мерзости, путь его от — от пеленки зловонной до смердящего савана. Всегда что-то есть".* Так что, посылай своих людей в Рим, и пусть они пройдут по всей его жизни, от самого нежного возраста до сего дня. Найдутся такие, что смогут?

— Есть у меня парочка. Два раза уже там бывали, даже крещены в Риме.

— Что, крещеные волхвы? Ты это серьезно?

— Владимир, я в таких делах не шучу, для дела, на что только не пойдешь! Купцы киевские через одного христиане, а к Зорецу тайком ходят, а то ты про это не знаешь!

— И много таких волхвов?

— Много, не много, но есть. В основном те, кому нужно по нашим делам в Риме или Константинополе бывать часто, там без этого нельзя.

— Удивительно все-таки, крещеные волхвы! Но оставим это, посылай своих людей, и не затягивай. Время у нас пока что есть, но не много.

— Послать-то я их пошлю, да только искать сами они ничего не будут. Бесполезно это, потому что никто с незнакомыми людьми обсуждать жизнь кардинала Папской курии не будет, так что кроме невнятных слухов они ничего не узнают. Еще и опасно. Представь, что приезжает кто-то на родину Зореца, в Овруч, и начинает копаться в прошлом Верховного волхва. Как думаешь, через сколько дней он об этом узнает? И там также, вмиг донесут кардиналу.

— И что ты предлагаешь?

— Думаю, сделать так. Недалеко от Рима в Понтекорво есть аббатство св. Бенедектина. Они там лет сто назад обосновались, после того как сарацины разрушили монастырь Монтекассино. В этом аббатстве по соглашению с Ватиканом делают копии старинных рукописей, ведут церковные хроники...

— Спасибо, Зорец, я знаю, чем занимаются бенедектинцы, — сухо сказал Владимир, прерывая волхва.

— А, ну да. Так вот, кроме всего прочего, они составляют биографии всех значимых персон в Ватикане, а значит и биографию нашего кардинала, и много чего о нем должно быть им ведомо. Есть у меня в том аббатстве знакомцы, вот к ним мои люди и пойдут. Но серебра, а лучше золота потребуется не мало. А может и на Папу чего поискать, на всякий случай?

— Даже и не думай. Первое, что бессмысленно, против Папы никто слова не скажет. Второе, что ненужно, в Риме вскорости новый Папа будет, и к нему Николай поедет.

— Вон он как, значит, ты Николая к будущему Папе втираться в доверие посылаешь.

— Можно и так сказать, но лучше вообще об этом не говорить. Вроде и все, на сегодня, у меня еще с Добрыней дела, и с казначеем.

После ухода волхва Владимир поудобней уселся за столом, и принялся за казначейские грамоты. По всему выходило, что, несмотря на бурные события этого года, финансовые дела киевского княжества обстояли не плохо. Конечно, если он правильно во всем разобрался. Уж больно долго пришлось продираться через, казалось, намеренно запутанные цифры, разбросанные по разным листам. И все равно без объяснения казначея кое-что оставалось неясным. Пришла даже мысль обучить его нормальному бух. учету. Будучи директором института, академику приходилось иметь дело с финансовыми документами, и, поневоле, азы этого дела он знал.

От разгадывания очередной головоломки отвлек посыльный воротной стражи с сообщением, что пришел обоз давно ожидаемых Ролло и Ирынея.

* Р.П.Уоррен "Вся королевская рать"

Глава 15

К началу просинца Днепр покрылся ледяной броней, и Царь Русский Владимир отправился в путь-дорогу, которые вели его, прежде всего, в Новгород

Сразу же после возглашения царства в Новгород, Полоцк и Овруч были отправлены гонцы с грамотами, скрепленными печатями нового царства. Таких новостей русичи и упомнить не могли. Шутка ли, жили, не тужили, а тут на тебе, царство. Поди разберись, что это такое, и с чем его едят! Ясное дело, что нужно ждать перемен, только к добру ли они будут?

Бояре с одной стороны, опасались, что в царстве будет им жить не так вольготно, как каждому в своем княжестве, а с другой стороны, присматривались к тому, где в нем местечко повыше и потеплее. Купцы, понятное дело, надеялись, что на путях будет больше порядку и меньше поборов, а все остальные ждали какое теперь, при царе будет полюдье, и какая дань будет собираться.

Странно, если бы было по другому, известно ведь, что рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. Поэтому, пока Владимир ждал, когда встанут зимние дороги, к нему приходили, и поодиночке, и чуть ли не толпами, бояре с Горы, купцы с Торга, ремесленники с Подола, огнищане из окрестностей Киева, в общем, все приходили. Убедившись, что конца-края этому не будет, царь приказал направить к нему выборных от всех сословий и устроил, то, что в будущем назовут пресс-конференцией, единственно, что без журналистов, коих, слава Светлым Богам, еще не народилось.

Половину дня он отвечал на разнообразные вопросы, надеясь, что ответы будут донесены до всех киевлян, и только в конце услышал вопрос, которого ожидал в начале. Оказалось, что он хоть и волновал всех, но вовсе не в первую очередь. Будет ли в Киеве князь, или же царский посадник? И, если князь, то кто? Для себя Владимир уже все решил и объявил, что в Киеве будет князь рода Рюрика, недавно родившийся сын Ярополка, а до его взросления киевским посадником будет известный всем боярин Николай. Не верил он в изначальную порочность мальчишки, да и в окаянстве его сильно сомневался.

После этой встречи пересуды, само сбой, разумеется, не прекратились, но стали как-то более деловыми, и киевляне уже не были столь взбудоражены, как до нее. Оставалось надеяться, что этот метод также хорошо сработает и в Новгороде, хотя Владимир справедливо опасался, что там дело может дойти и до Веча. Уж больно неугомонны были всегда его жители. К этому он тоже готовился.

* * *

*

В то время, как царь Владимир направил свои стопы к Новгороду, боярин Николай подъезжал к расположенному неподалеку от города Макдебурга местечку Везенбург, где находился двор императора Оттона II. Заботами киевских оружейников и боярина Добрыни, посол и его свита выглядели более чем внушительно. Для них были отобраны лучшие кони, доспехи и оружие. Опытный взгляд сразу отмечал, что строгая простота и отсутствие показной роскоши успешно заменяются качеством снаряжения. При том, что за иной меч давали полный вес, если не золота, то серебра, было видно, что синьор, возглавляющий отряд, не испытывает стеснения в средствах.

Рядом с Николаем, у которого, в отличие от других воинов, доспехи и шлем были украшены золотыми накладками, а на груди сияла благородной желтизной боярская гривна, ехал гридень, несший на копье стяг с соколом Рюрика. Такой же сокол был изображен на его щите, и на щитах остальных дружинников. За ними, по три в ряд, следовала половина отряда, потом несколько крытых возов, обтянутых кожей, и снова стройные ряды всадников. Грозно вздымались копья, и сверкала начищенная сталь доспехов.

Отряд остановился у моста, ведущего к воротам замка, и окрестности огласились трубным звуком охотничьего рога. Вышедшим через небольшую калитку в воротах стражникам гридень со стягом объявил : "Передайте вашему сеньору, что к Его Величеству Императору Оттону прибыло посольство от Русского Царя Владимира". С этими словами он отдал старшему опечатанный пергамент. Один из стражников с пергаментом в руках устремился обратно, а остальные с интересом рассматривали прибывших.

Через некоторое, довольно продолжительное, время из замка вышел богато одетый человек, . представившийся сенешалем императора бароном фон Везенбургом, и предложил послу, с необходимым ему сопровождением, проследовать в замок. Отряд, ведомый двумя проводниками, отправился к месту своего будущего расположения.

Взяв пятерых воинов в качестве свиты, боярин вслед за сенешалем прошел в замок. В большом зале донжона барон их оставил на попечение слуг, сославшись на необходимость сделать доклад императору, и, если на то будет его воля, подготовить необходимое для церемонии встречи посла. В свою очередь, Николай извинился за то, что не выслал заранее впереди себя глашатаев, объяснив это опасением, что вооруженные иностранцы вблизи императорской резиденции могли быть восприняты как враги.

Слуга провел русичей в отведенные им покои. Представляли они из себя четыре устроенных анфиладой комнаты с отдельным входом. В первой, относительно большой был камин и стол, вдоль которого стояли лавки, неотличимые от тех, которые были у киевлян. В следующих двух, стояло по несколько кроватей и сундуков. В последней, видимо предназначенной для синьора, кровать была с балдахином, и, помимо сундука, в ней находился небольшой столик.

Пока располагались по комнатам, слуги принесли дров и растопили камин. Затем притащили, не то что бы очень большой, котел с горячей водой, но ни помойного ведра, ни ковшика к нему не прилагалось. Используя пустую флягу и ночной горшок, извлеченный из под кровати Николая, кое-как помыли руки и умылись. Затем обтерлись вымоченными в остатках воды льняными полотнищами, и переоделись в чистое. Узкие окна в комнатах, больше похожие на бойницы, прикрывались дубовыми ставнями, но, света ради, их пришлось держать открытыми. Было ощутимо холодно, вовсю гуляли сквозняки, так что, все это время сетовали на отсутствие нормальной бани, поминая Чернобога и Морану. И даже Николай пробурчал что-то про происки Врага рода человеческого.

Боярин облачился в коричневые бархатные штаны, заправленные в невысокие мягкие сапожки и полотняную нижнюю рубаху. Поверх нее надел еще серую парчовую и, учитывая, что основательно продрог, соболью безрукавку с золотыми пуговицами. Потом затянулся опояской из златотканой парчи с небольшим, в золоченных ножнах, клинком со смарагдом в навершии, надел на шею боярскую гривну и на пальцы несколько колец с самоцветами. Завершила одеяние небольшая шапочка, отороченная соболем. Остальные оделись немного попроще, но тоже бедными отнюдь не выглядели.

Покончив с нарядами, уселись за стол и перекусили из своих запасов, запивая ставленным медом из фляги. После чего, пододвинули лавки поближе к камину и уселись в ожидании, наблюдая за переменчивой игрой языков огня.

Ожидание заняло почти половину дня. Слуги навещали их еще трижды. В первый раз принесли блюда со горячим жареным мясом и фаршированными солеными овощами курами, кувшин с вином и чаши. Привычных тарелей не было, их заменяли тщательно выскобленные дощечки. Мясо было вкусное, куры — так себе, а вино всем дружно не понравилось. Ромейские купцы привозили в Киев вино и получше. В другой раз, наоборот, все унесли.

В третий раз слуга привел их собственного сотника, который доложил Николаю, что отряд разместился на постоялом дворе. Всем коням, хоть и с трудом, нашлось место на конюшне и в других, специально для этого освобожденных, службах. Места в доме на всех ожидаемо не хватило, и пришлось позади него поставить три юрты, десяток которых, для таких вот случаев, предусмотрительный Добрыня купил у Ирынея. Возы разгружены, ценности перенесены в дом и поставлены под охрану. Поблагодарив бравого сотника за службу, Николай отпустил его.

Наконец, ближе к вечеру, к ним пришел сенешаль и сообщил, что посла приглашает на беседу канцлер императора епископ ди Павиа. Остальным он предложил, если будет такое желание, в сопровождении слуги, ожидающего за дверью, пока что осмотреть замок. Дружинники немедленно такое желание изъявили, и четверо из них ушли с провожатым, а боярина барон проводил в приемную канцлера, взял у него верительные грамоты и, попросив подождать пока тот с ними ознакомится, вошел в кабинет.

Оглядевшись, Николай обнаружил в одном углу сидящего за столом канцлерского секретаря, а в другом библию, лежащую на небольшом столике. Взяв ее, он удобно устроился на скамеечке у стены и, открыв Книгу Царств, углубился в чтение. За этим занятием его и застал вышедший из кабинета сенешаль.

— Господин посол, — обратился он к оторвавшемуся от книги Николаю, — канцлер Вас ждет.

Закрыв за ним дверь, барон велел секретарю после окончания беседы проводить посла в его покои и, сочтя свою миссию выполненной, покинул приемную.

В кабинете Николая встретил невысокий худощавый человек в светской одежде, однако тонзура, крест с аметистом и кольцо с тем же камнем указывали на его духовный сан. Боярин с достоинством поклонился, и хозяин кабинета указал ему на стул с высокой спинкой. Сам же, уселся за стол и положил руку на лежащие пергаменты.

— Сенешаль сказал мне, что Вы говорите на немецком, — начал он, — и судя по тому, что Вы не привели с собой толмача, это так. Если что-то в моих речах будет Вам не понятно, не стесняйтесь переспрашивать.

Закончив, канцлер вопросительно посмотрел на сидящего перед ним посла.

— Все верно, — ответил Николай, — но я предпочел бы латинский язык. Его я знаю намного лучше.

— Похвально, — теперь епископ смотрел на собеседника уже с интересом, и, перейдя на латынь, продолжил, — молодые миряне не часто утруждают себя изучением языка Священного писания, но об этом мы сможем поговорить позже. Я прочел Ваши грамоты, и надеюсь, что Вы не обидитесь, если до прояснения я буду называть Вашего сюзерена, как и ранее, Великим Князем. Ваше боярское звание, по моему мнению, ниже графского, но все, же выше баронского. Поэтому во избежание путаницы, я представлю Вас императору, как графа Николая, и сам буду обращаться к Вам также. Вы согласны?

— Ваше Преосвященство, принадлежащее мне по праву рождения боярское звание, пребудет со мной всегда, и как оно будет звучать здесь, мне не представляется столь уж важным. Поэтому я не возражал бы и против того, что бы меня называли всего лишь бароном. Этого достаточно, что бы обозначить мое благородное происхождение, но, если Вы считаете, что граф будет лучше, я не возражаю. Царскую же корону на моего Государя возложили его подданные. Он с отеческой любовь к ним эту корону принял и отречься ему от нее будет столь же недостойно, как недостойно отцу отречься от своих детей.

— Воистину, воистину, граф, государи есть отцы своих подданных, мы же, скромные служители Церкви, их духовные пастыри. Поэтому и необходимо, что бы власть мирская была освящена властью духовной. Царь, есть титул христианского владыки, и таковым стать может только христианин. Ваш же Государь суть язычник, и признать его царем, ни Церковь, ни христианские монархи не могут.

-Мой сюзерен знает об этих трудностях, и с пониманием относится к тому, что вопрос с признанием за ним царского титула может быть не решен в ближайшее время. Но он считает, что это не должно становится препятствием на пути к достижению договоренностей, выгодных как Империи, так и Руси. Кроме того, возможны и компромиссные решения. Например, есть некоторая разницы между словами "признавать" и "не отрицать". К тому же, как известно, времена меняются, и мы меняемся с ними. И если бы мой Государь принял Святое крещение, то положение стало бы несколько иным, я полагаю.

— Вы считаете это возможным, граф? Это фигура речи, или у Вашего сюзерена есть некие планы или замысла относительно этого?

— Ваше Преосвященство, скажем так, я не считаю это невозможным.

— Ну что же, все в руках Божьих. По поводу взаимовыгодных договоренностей мнение Вашего Государя совпадает с мнением Императора. О том, какие это будут договоренности, и о чем, мы с Вами еще не раз поговорим. А насчет разницы в словах "признавать" и "не отрицать" следует подумать. Должен сказать, что Вы весьма своевременно привезли письмо с изложением событий, происходивших этим летом на Руси и в Польше. Князь Мешко обратился к Императору с жалобой, но если все обстояло так, как написано здесь, я думаю, жалоба его будет оставлена без внимания. Скажите, там действительно все было так драматично?

— Именно так, Ваше Преосвященство. Скажу более, если бы не самонадеянность и беспечность князя и его сына, в Киеве и Полоцке все могло для нас закончиться трагедией.

— Я думаю, граф, мы с Вами сегодня хорошо поработали. Его Величество даст Вам аудиенцию через два дня, потому что утром он выезжает на охоту и вернется только послезавтра. К сожалению, Вас я пригласить не могу, так как Вы еще ему не представлены. Сенешаль даст Вам сопровождающего, который может показать окрестности во всей красе, или проводить в Макдебург, если захотите его посетить. Послезавтра вечером он же известит о времени аудиенции. Возьмите Ваши верительные грамоты, на аудиенции передадите их, как положено, Его Величеству. О сломанных печатях не заботьтесь, Император об этом знает. До встречи, и всего хорошего.

Со словами , — Спасибо, Ваше Преосвященство, всего хорошего, — Николай встал и покинул кабинет.

* * *

*

Италия, страна, конечно, солнечная, но в феврале погода ее жителей не балует. Бывает что по ночам вода, оставленная в сосуде на улице, покрывается ледком, а то и вовсе промерзает до дна. Да и днем немногим лучше. Порывы холодного ветра пробирают до костей, а с неба, моросит бесконечный дождь, превращающийся иногда в потоки ледяной воды, падающей на головы путешественников. Эта зима выдалась совсем суровой по местным меркам. Мало того, что заморозки длились уже третью неделю, и снег лежал не только в предгорьях Альп, но и несколько раз выпадал на Паданской равнине, так еще над полуостровом пронесся небывалой силы ураган. Валились столетние смоквы и маслины, с мандариновых и апельсиновых деревьев срывало подмерзшую листву, и теперь они стояли, раскинув в стороны голые ветви, как будто и не были вечнозелеными. В такое вот время и пришел купеческий обоз на землю Италии. Большой обоз. В нем были итальянские купцы, возвращавшиеся с Руси, свеи, печенеги, новгородцы и киевляне. Само собой разумеется, что шел обоз под хорошей охраной, потому что желающих пограбить хватало всегда, а путь был, ох как не близок. В растянувшейся на пару поприщ веренице возов ничем не выделялись крыты фургоны новгородских купцов Горазда и Добролюба. Только разве тем, что сопровождали их два десятка воинов, одоспешенных и вооруженных так, как не каждый князь мог снарядить свою личную охрану. Но и это не вызывало удивления, известно было, что везли новгородцы отборную меховую рухлядь, и везли ее много. А такой товар охранять нужно со всем тщанием. Так что Добролюб с Гораздом хоть и поругивали погоду, но резонно рассчитывали на то, что и спрос на их меха будет, и цена будет хорошей.

На подходе к Риму фургоны новгородцев отделились от общего обоза и пошли в сторону городка Пантекорово. Здесь разместились на постоялом дворе, и, отобедав, купцы направились в аббатство св. Бенедикта. Через привратника передали рекомендательное письмо Елеца, и, после непродолжительного ожидания, предстали перед лицом аббата Фариа. Для последнего было несколько неожиданно узнать, что посланцы волхва крещены, причем по римскому обряду, но этот сюрприз для него был приятен.

Проводив гостей в свою келью, напоминающую скорее кабинет, аббат уселся с ними за стол, на котором стояли кувшины с вином и еще сохранившие свежесть апельсины.

— В грамоте Елеца есть упоминание еще об одном письме, которое вы должны мне передать. Полагаю, что начинать нашу беседу до того, как я его прочту, будет преждевременно.

С этими словами аббат разлил вино по бокалам, и вопросительно поглядел на купцов. Горазд достал кошель, выложил из него берестяной свиток с печатью Верховного волхва и предал хозяину. Нисколько не удивившись столь странному материалу, на котором написано важное послание, Фариа сломал печать и углубился в чтение.

— Ну что же, — он отложил бересту, и разлил вино по бокалам, — вы пока отведайте плодов из сада нашего аббатства, а я немного подумаю. Апельсины, правда, немного суховатые, это потому, что прошлым летом совсем не было дождей, зато вино по той же причине получилось отменное.

Некоторое время прошло в молчании, которое прервал аббат.

— Видимо Елецу, очень уж нужна моя помощь, раз он прислал бересту. И я склонен пойти навстречу его просьбе. В свое время он очень помог мне, и теперь, похоже, я смогу отдать старый должок. Но не только поэтому. Человек, о котором написано в письме, мне глубоко неприятен, и хотелось бы как следует щелкнуть его по носу. Но мое и его положение в Церкви, к сожалению, не позволяет мне этого сделать. Полагаю, что Елец проделает это со всем блеском. Жаль, что мой старый друг, так закостенел в своем язычестве. Какой выдающийся служитель Церкви из него бы вышел! Впрочем, я отвлекся. Надеюсь, вам известно содержание письма?

— Да, — ответил Горазд, — перед тем как наложить печать Елец ознакомил нас с ним, и кроме того дал еще подробные указания.

— Так вот, о кардинале. Наше аббатство ведет хроники Ватикана, в том числе составляет и официальные биографии всех значимых лиц папской курии. По заданию Папы мы писали и биографию Джильермо Паоли. Начали, естественно, с детства, для чего один из наших братьев посетил его отца. К его удивлению, оказалось, что тот мало что не питает к сыну родительских чувств, так и вовсе не желает о нем вспоминать. Попросту говоря, когда наш хронист сообщил мессиру Паоли о цели своего визита, его вежливо, но непреклонно попросили уйти. Этот случай меня заинтересовал. Не так часто люди открещиваются от родства с князьями Церкви. Стал наводить справки, но вызнал только одно. Незадолго до пострига шестнадцатилетнего Джильермо умерла его младшая сестра. Что необычно, хоронили ее не в семейном склепе в Пизе, а на обычном кладбище в соседнем городке. О том, что два эти события как-то связаны догадаться не трудно, но тогда для меня в этом деле интереса не было, так как затевать вражду с кардиналом мне было не с руки. Теперь же, эту историю мы как следует разузнаем. Теперь еще вот что, Елец написал о вкладе в казну аббатства. Святой Бенедикт заповедал нам нестяжательство, но расходы на помощь неймущим очень велики, и такой вклад мы с радостью воспримем.

— Один наш воз предназначен для этого, — вступил в разговор Добролюб, — это отборные меха соболя и чернобурой лисы. По Вашему желанию, они могут быть переданы аббатству хоть завтра. Или мы можем продать их, как и другие, и передать уже выручку за них.

— Я посоветуюсь с нашим братом-казначеем, завтра он посетит вас, осмотрит меха и обо всем договорится. А пока вы занимайтесь своими купеческими делами, и оставьте все связанное с Паоли на мое усмотрение. Когда у меня будут нужные сведения, я вас извещу.

Ободренные беседой купцы-волхвы вернулись на постоялый двор, где их ждал обоз, обед и постель.

Брат-казначей навестил их на следующее утро. Что он именно казначей, опытным купцам было видно с первого взгляда. Вроде бы монах монахом, ряса, тонзура, а было в нем что-то неуловимо-купеческое. В общем Горазд сразу сказал : "Наш человек!". Примерно треть мехов отложили, как сказал казначей, на подарки, остальное решили отправить на продажу. Ну и втроем посидели в траттории при постоялом дворе за кувшином-другим вина с тушеным осьминогом. Посиделки оказались полезными, так как монах много и подробно рассказал о ценах на различные товары, и, кроме того, передал новгородцам пергамент, в котором говорилось, о том, что аббатство поручает им продажу принадлежащих ему мехов. А о количестве там не говорилось. С такой грамотой торговать будет куда, как сподручней! Когда расходились, он еще поручил хозяину траттории принести два кувшина вина в комнату купцам, и два доставит ему в аббатство. Вечером, когда закончился первый кувшин, Горазд и Добролюб дружно решили, что брат-казначей — хороший человек.

Весь следующий месяц у купцов был занят торговыми делами. Горазд отъехал в Рим, а Добролюб оставался на месте. На третью неделю к нему стали наведываться купцы с севера, желавшие брать меха, чуть ли не все разом. Когда их собралось более двух десятков все тот же казначей посоветовал русу и впрямь продать все одному купцу, но тому, который даст наибольшую за них цену. И что бы не было обвинения в сговоре предложить им в открытую торговаться между собой, начиная с цены, ниже которой Добролюб товар не уступит. Дело выгорело, конечная цена оказалась полуторной от той, которую он запросил. Теперь оставалось ждать Горазда из Рима и вестей от аббата.

Первым объявился Горазд. По всему его виду можно было понять, что поездка получилась удачной, и ему не терпится поделиться новостями с другом. Но это пришлось отложить на потом. Хлопоты с обозом, баня с дороги (не баня, конечно, а так омовение, но все-же), затем плотный обед заняли половину дня. И уж после этого, удобно устроившись в беседке, увитой виноградной лозой, друзья смогли в подробностях поделиться новостями.

В Риме все прошло не хуже, чем в Пантекорво. Очень этому помогли отголоски холодной зимы, которые еще давали о себе знать. Ну, и, само собой, грамота выданная аббатством, лишней не оказалась. Попыток стражников и городских чиновников помешать торговле, что бы выдавить из купца мзду, не было. А судя по жалобам других купцов, это дело здесь в обычае. Закончив свой рассказ о своих успехах и выслушав в ответ исторю Добролюба, Горазд понизил голос и сказал,

— Теперь слушай, какая мне в Риме удача привалила в главном нашем деле.

— Да неужто ты там про кардинала что проведал? Не велел же Елец нам самим в опасливые дела встревать.

— Не, этим пусть святые отцы занимаются, за то им плачено полной мерой. А вспомни, зачем нам про темные дела этого кардинала выведать надобно?

— Да, мое-то какое дело! Вроде, какие-то грамоты с него стребовать.

— Ну, вот скажи, об чем ты думал, когда Елец нам последние напутствия делал?

— Об том и думал, как подороже наше продать и подешевле ихнее купить. Купец я, и думы мои купеческие. Чего ты пристал? Начал рассказывать, так, давай, продолжай. А то, об чем думал, об чем думал!

— Все, все! Прости, не хотел тебя обидеть, ведомо всем, что купец ты знатный. А что до другого всякого, так, видать, не зря Елец нас двоих послал. А случилось вот чего. Вечерял я на третий день в таверне и мыслил, что через седмицу дела свои в Риме закончу. По тому, как дело шло, получалось, что до конца расторгуюсь еще дня за три. С купцами местными уговорился, что к этому времени подвезут они мне медь и олово, потом дня за два все с ними закончу, и в путь. И пока я так сидел в задумчивости, попросился ко мне за стол монашек. Вечером дело обычное, таверна почти полная, а у меня свободно. Подсел, значит, он, спросил вина и сыру, и завел разговор ни о чем. Я уже вечерять закончил и тоже сидел с кувшинчиком вина. Разговариваю с ним и чувствую, что есть у него ко мне дело, только с чего начать не знает. Слово за слово, повел он речь о своей младшей сестре. Я так понял, что родился он в семье не то, что бы бедной, но и не богатой. Да и в монахи пошел, потому что братьев и сестер много, а прибыток не велик. Так вот речит, настала пора сестре замуж, приданое собрали вроде достойное, но, так сказать, не первого разбору. Ну, ты местных знаешь, за лишний десяток золотых в приданом они умницу-красавицу на стерву-дурнушку променяют.

— Это понятно, но он что же, мыслил так, что ты по доброте душевной ему в этом горе поможешь без всякой корысти? Навроде они здесь к такому непривычны.

— И мне так подумалось. Послушал я его, послушал и напрямки об этом сказал. Что мол, и хотел бы девице доброй помочь, но дело наше купеческое, и товар, ни, то что бы за так, но даже и без лихвы отдавать никак невозможно. Вот тут-то он мне и рассказал, что служит под началом кардинала Паоли в Ватиканской библиотеке, и предложил расплатиться за приданое для сестры книгами из нее, имеющими цену великую.

— А не подумал, что монашек этот — кардинальский подсыл?

— По первости, и мне такое в голову пришло, а потом нет, думаю, шалишь. Об нашем интересе к кардиналу только мы с тобой да аббат знаем, с чего бы к нам подсылы понадобились? К тому же, я хоть и слабенький, а волхв, и возможную от него беду для себя почуял бы. Не лукавил он, на самом деле для сестры старался. Не перебивай ты меня, а то до ночи здесь просидим!

— Молчу, молчу, дальше сказывай.

— Дальше я ему и говорю, что цена-то у таких книг столь велика, что купцов на них мало , либо монастырь богатый, либо двор императорский, или королевский какой. А там первый спрос будет, откель у меня такая книга, да не просто так, а на дыбе с каленым железом. И после того, нам обоим головы не сносить. Монашек, знамо дело закручинился, но я ему дальше толкую. Что, мол, лестно мне было бы у себя в доме держать реликвию древнюю. Понятно, что не от Спасителя или Апостолов Его, о том даже и не мечтаю, пускай, хотя бы грамоту самую простую, в которой что-то по хозяйству, но от людей, живших в то время рядом с Ним. Тут он встрепенулся, просил его ждать час, может чуть более и ушел. Я же спросил еще кувшинчик вина, сардинок да и перебрался в такую вот, как здесь сейчас, беседку. На торжище, как сам знаешь, коловращение постоянное, к вечеру всегда хочется от людского шума отдохнуть. Вернулся мой новый знакомый и впрямь скоро, я не успел и с половиной кувшинчика управится. Хотя на него особо и не налегал, так просто, отдыхал сидел. Вернулся он не пустой, а с пергаментным свитком в невеликой кесе. Писан на койне, и я понял только, что это записи Апостола Андрея о Боспорском царстве для передачи брату его, Петру, в Рим. На другой день передал я его родакам соболей, куниц и лис чернобурых на четыре шубы, да и серебра еще добавил. Можно было бы и меньше, но чувствую я, что этот монашек еще будет полезен. И лежит теперь этот свиток, завернутый в новый пергамент и залитый воском в одном из кувшинов с оливковым маслом, что я привез из Рима.

Беседу купцов прервал брат-казначей, который разыскал их, что бы поведать о приезде аббата через седмицу. Правда, пришел он не один, а в сопровождении брата-эконома, так что расходы купцов возросли, но это их не обескуражило. Ибо сей монах оказался столь искушен в местных торговых делах, что сколь бы он вина не выпил, за его знания не жалко. Все следующие дни киевляне занимались закупкой подарков родным и знакомым, и в этом помощь эконома была неоценима. Он знал все лавки, и у купцов появилась уверенность, что дома никто обижен, не будет.

На следующий день после приезда, аббат пригласил к себе Горазда и Добрыню. В своей келье он положил перед ними несколько грамот.

— К моему прискорбию, — начал он, — должен сказать, что синьор Бартоломео Паоли умер чуть менее года назад. Но перед смертью он соборовался у аббата Буззони, настоятеля монастыря в Вероне, и вручил ему вот эти пергаменты с наказом передать их тому, кто возьмет на себя смелость возможно сильнее досадить Кардиналу Джильермо, не опозорив посмертно самого синьора, а главное умершую много лет назад его дочь, Бьянку Паоли. История эта мерзкая, но, увы, Враг рода человеческого силен и такое иногда случается. Расскажу ее коротко, подробности в этой грамоте, — он указал на один из пергаментов, — писаной рукой самого синьора Бартоломео. Его будущая супруга согрешила за два месяца до брака с проезжим менестрелем. В первую брачную ночь ей удалось обмануть супруга, убедив его в своей девственности. Семимесячный ребенок — явление хоть и не такое частое, но ничего необычного в этом нет. Так что тайну происхождения Джильермо ей удалось сохранить. Через два года она принесла мужу дочку, и семейная жизнь протекала гладко еще целых четырнадцать лет. Правда синьора излишне баловала мальчика, и он рос капризным и несдержанным. Когда отец пытался обрушить на него свою строгость, за сына заступалась мать, и любящий муж всегда уступал супруге. Трагедия произошла после очередной гулянки Джильермо. Пьяный, он вломился в спальню сестры, изнасиловал ее, после чего там же и уснул. Криков никто не слышал, а может испуганная девочка и не кричала, но, когда брат затих, бедная Бьянка, ужаснувшись невольному греху и будущему позору, убежала в кабинет отца, написала покаянное письмо и, там же, наложила на себя руки. Стремясь сохранить доброе имя дочери, синьор Паоли всеми силами старался избежать огласки. Связи и деньги позволили ему добиться погребения дочери в освященной земле, а супругу и ее сына он заставил принять постриг, получив от них перед тем письменные признания в совершенных грехах. Таким образом, Джильерио Паоли все эти годы жил под домокловым мечом разоблачения. Полагаю именно следствием этого и стал его мерзкий характер. Мне удалось убедить аббата Буззони, что передав эти документы моему другу, Елецу, он в полной мере выполнит наказ покойного. Кстати, сам он тоже будет рад будущим неприятностям кардинала, поскольку провел десять в монастыре где, тогда еще аббат, Паоли был настоятелем.

Вот здесь все: история, писаная синьором Бартоломео, покаянное письмо Бьянки и признания в грехах синьоры Паоли и ее сына. Надеюсь, Елец оценит мои усилия. Думаю, что вас не нужно убеждать в том, что эти документы ни в коем случае не должны попасть в чужие руки.

— Да уж, не надо, — Горазд со всем тщанием свернул пергаменты в трубочку, — чай, не дети.

— Ну, и хорошо, — аббат встал, давая понять, что разговор закончен, — желаю вам доброго пути, и передайте Елецу, что я надеюсь его увидеть в будущем

Через день обоз новгородцев ушел в обратный путь и к середине лета благополучно достиг Киева. Еще бы, с такой-то охраной.

Глава 16

Великий Новгород бурлил в ожидании своего князя, как Волхов во время ледохода. Разговоры промеж горожан ходили самые разные, но все обсуждали известия, пришедшие из Киева. А уж как спорили-то, чуть не до рукоприкладства. В центре всех споров, само собой, разумеется, был Владимир! Гадали, что было бы, не приди он вовремя на помощь Полоцку? Что было бы, если бы ему не помогли печенеги? И главное, что он удумал с этим царством, и зачем ему это?

Оказалось, что немало в Новгороде людей, власть предержащих, недовольны князем вообще, и, особливо, возглашением Русского Царства. Попытались даже собрать Вече, что бы приговорить отказ от вхождения в него, да новгородцы не пришли. Старейшины купцов, ремесленников и ближних весей решили промеж себя, что такое будет в обиду князю. Понятно, что боярам такое царство, нож острый по сердцу. У них, если боярство отобрать, ничего и не останется, а здесь каждый своим делом занят, и с князем, или царем, как его ни назови, ссориться себе дороже будет.

К тому же следовало выслушать выборных, которые на Княжеском Совете приговорили объединение княжеств в царство. Люди все это были степенные, хорошо известные новгородцам, и имели много друзей и сторонников. Называть, так вот сразу, их предателями новгородских вольностей, да к тому же и на Вече было бы неразумно.

Да и по рассказам киевских купцов, их приказчиков и прочей челяди, приходивших в последнее время в Новгород, выходило, что от того царства не только урону новгородцам не будет, а будет напротив сплошная выгода. Скажем, если с купцов на границах княжеств поборов не будет, так и цены у них ниже станут. Проследить же, что бы они меру знали, свободно можно. И сейчас на городских торжищах зарвавшихся лавочников живо на место ставят. Вольности людей новгородских, дело тоже не всегда понятное. Вече, оно, конечно, всего главней, да ведь не каждый день оно собирается, к тому же, у бояр на нем много крикунов записных, и не всегда получается их перекричать. А по мелочам всяким бояре и без Веча обходятся.

Тут, правда, кто-то не поленился, посчитал, и получилось, что по этим мелочам каждый горожанин чуть ли ни второе полюдье в этом году боярам снес. Что тут скажешь, мздоимство у бояр то ли в крови, то ли оно им по положению приходит, но о многих из них слухи ходят самые нехорошие. Так ведь стоит только посмотреть на хоромы боярские. У многих купцов, что и в Киеве и в Константинополе торгуют, подворья, пожалуй, победнее будут. Хочешь, не хочешь, а поверишь этим слухам. А, наприклад, будет за ними царский пригляд, глядишь, и скромнее станут. Самое же странное, что о тех боярах, что против Владимира стоят, самые нехороши слухи и ходят. А может и не странно это потому что, если верны те слухи, то от Владимира этим людям хорошего ждать не приходится. Уж на что Ставр был могуч, как утес стоял, а и то рад был, что от суда княжеского ушел с тем, что на нем было. А тогда ведь и сила у Владимира была, не чета сегодняшней.

-На том и порешим, -закончил беседу кончанский купеческий старшина, — а там посмотрим, как Владимир себя покажет. Но сдается мне, что не с пустыми руками он едет. Есть ему чего сказать Новгордцам. Долгий он стал, не понять, что затевает. Вроде бы сперва изгнал Ирынея из Киева, ан нет, вскорости тот ему наибольшим другом стал. А уж как он с поляками обошелся! И в Полоцке их побил, и в Киеве, а напоследок печенегов и свеев на них напустил. Доподлинно мне, конечно, не ведомо, но чаю я, что свою долю он с этого получил, а сам вроде как в стороне остался. И с царством, этим! Что бояре шумят о самовластии княжеском, то пустое. Власти у него сейчас и так, больше некуда. И войско, что бы эту власть держать имеется. Вона как в Киеве с боярами сурово поступил, а никто и не трепыхался.

А тут он Вече везде собирает, и Совет княжеский устроил, грамоты пишет. А зачем? Своей волей объявил бы себя царем, и всего делов. Не с дура же ума он все это затеял, и не заносчивость это мальчишеская. Но раз Владимир силы и время на это тратит, значит, нужно оно ему будет. Не сегодня, так завтра, или послезавтра. Потому, поперек его не пойду, и вам не советую. Есть у меня такая купеческая привычка, если чего не понимаешь, поостерегись.

* * *

*

Прибытие князя в Новгород, как и положено, было торжественным. Во главе своей дружины он проехал теми же воротами, из которых два года назад уводил ополчение на Киев. Отведав, по обычаю, хлеба-соли от встречавшей его новгородской верхушки, Владимир, под приветственные крики горожан, направился в княжеские палаты. Здесь все уже было готово к пиру в честь его приезда.

Вот уж чего не любил Владимир, так этих пиров. Слушать сначала льстивые, а потом пьяные речи вместо того, что бы отдохнуть в беседе с приятными ему людьми, как ножом по сердцу. И времени-то как жалко! Ну, да пусть их, так уж исстари заведено. Но отсидеть до того, как некоторые гости стали сползать под столы пришлось.

На следующий день, утром умываясь из серебряного тазика мысленно поблагодарил Добрыню за то, что тот жестко следил, что бы князь-отрок не приохотился к вину. Со злорадством представил, как мучаются сейчас участники пира, и с приподнятым настроением отправился трапезовать. И поделом им, пол дня отняли, а у него-то всего несколько недель, за которые нужно переделать кучу дел.

Если не обольщаться, то следует признать, что все сделанное за почти три года пребывания в этом мире, даже не фундамент, а всего-то расчистка площадки под будущее строительство. Нет, пожалуй, что Грамота о возглашении Царство русского это уже первый краеугольный камень в фундамент будущего здания. Через несколько столетий это может стать священной реликвией государства, которое ему надлежит создать, а может остаться никчемным куском пергамента, интересным только будущим коллекционерам, если, конечно, до того времени доживет.

Было, было у него искушение обойтись без этой суеты с Княжеским Советом, но в споре юношеского задора с предусмотрительностью старца победила последняя. Привычка делать все основательно подсказывала, что кажущееся сегодня лишним и ненужным,впоследствии становится самым важным и необходимым.

Эти размышления прервал сменный гридень, который доложил, что прибыл боярин Усыня, который все это время, волею Владимира, был новгородским посадником.

После взаимных приветствий, глядя на хмурое лицо посадника, хозяин подошел к погребцу и налил в одну ендову греческого вина, а в другую взвару. Усевшись за стол, он подвинул вино Усыне.

— Садись и выпей, для началу. Видно, что вчера ты знатно погулял, и теперь головой мучаешься. Скажи, что за радость от такого? Как дите малое, сам себе гадость делаешь. Ну, дите-то хоть не понимает, но ты же, взрослый муж... Ладно, это я так, к слову. Рассказывай, как дела в городе.

— Не сказать, что бы очень хорошо, Государь. Как пришли вести о Княжеском совете, бояре о своих несогласиях враз забыли, и заедно против тебя встали. И прихвостни ихние новгородцев подзуживать начали, мол, против векового покону идешь.

— А твои люди, чего же?

— Что мои люди? Мало их у меня. Кабы ты Государь заранее меня упредил, что в Киеве решать задумал, я бы к тому готовился, людей для такого дела искал. Тут же все, как снег на голову. У каждого боярина хватает захребетников, а мне сразу их взять негде было. Когда купцы твои с людьми из Киева пришли легче стало. Да старейшины кончанские подмогли невзначай. Отказались своих на Вече звать. Почему такое решение получилось, они мне не сказывали, но многие, кто ранее бояр слушал призадумались. Если такой у них раздрай с боярами вышел, значит, не с проста это. В слободах не только к словам старейшин внимательно прислушиваются, но даже и к их молчанию. Так получается, что если Вече завтра собрать там половина на половину будет.

— Не так уж все и плохо выходит, как ты сначала сказал, хотя не так хорошо, как хотелось бы. Мы на Вече еще и про бояр много чего можем сказать. Так я мыслю, что ты с самого плохого начал говорить, теперь давай говори о том, что у тебя хорошего получилось.

— Про бояр, да, сказать можно много. Тут Момчил, хозяин постоялого двора, с кем меня Добрыня свел, как никто постарался. Ну, чисто Локи, бог свейский. Я ему передал записи заемные, что от Ставра остались, так эти заемщики теперь так долги отрабатывают, что я о наших боярах знаю даже какое у них исподнее. Но главное, что знаю доподлинно, кто и сколько украл из городской казны за последние три года. И не просто знаю, могу самому дотошному и недоверчивому это доказать. Но и это еще не все. После того, как я из Киева от тебя письма получил, что они киевским боярам писали, Момчил учудил дело немыслимое, но , как потом выяснилось, для нас просто необходимое. Скажу тебе, Государь, что после этого никак не решу, как с ним далее поступать. То ли возвышать его, то ли где по тихому закопать. Очень он человек полезный, но и опасный до крайности.

— Ты давай рассказывай, что вы тут учудили, а что с тем Момчилом делать, я после решу.

— Как отъехал боярин Громыка с семейство по делам в Плесков, подручные Момчила проникли ночью на его подворье и выкрали все письма и записи, что тот хранил в тайном железном ящике. После наложили туда пергаментов да бересты и снова его на замок заперли. А уходя, дом-то и подожгли. Так что сгорело у Громыки все подворье, как сказывают по вине холопов нерадивых. Да и то, правда. Как пожар начался, холопы во двор выскочили, но огня никто тушить не принялся. Так и глазели как все горело.

В общем, нашел Громыка на погорелье ящик свой запертый, но полный пепла и горелого пергамента. Холопам, конечно, досталось от него, но злоумышления он, сколько я знаю, не заподозрил. Всем ведомо, пожары в Новгороде не редкость, а тут оставил он холопов без надзору.

Среди записей, что принес мне Момчил, кроме тех, где значилось, как боярин воровал из городской казны, попались и списки писем его к киевским боярам и князю Мешко, и их письма к нему. По всему выходит, что как бы ты, Государь не побил поляков тем летом, не стало бы княжества Новгородского. Мыслили бояре поделить его промеж собой на уделы для себя и, на веки вечные, для потомков своих. А в Новгороде править сообща волей боярского совета. Что бы упредить возмущение у новгородцев, обещал Мешко прислать боярам кнехтов, числом до тысячи, и десятка три своих рыцарей. За это обещали бояре, что с польских купцов мыта брать не будут за торговлю в новгородских землях, и за проход в окружные земли. И буде нужна какая князю Мешко в помощи Новгорода с делами в иных росских княжествах, такую помощь бояре обещали ему оказывать.

Пока Усыня рассказывал, его собеседник по известной всем привычке прохаживался по горнице, или стоял у окна, наблюдая за суетой на дворе. Потом вернулся за стол, и удивленно спросил?

— Они что же, и впрямь поверили, что Мешко утвердившись в Киеве и Полоцке, просто так это свое войско потом из Новгорода уведет?

— Я, Государь, об этом, как ты понимаешь, с ними еще речей не вел. Может, когда они в порубе будут, о том их спрошу. А сам мыслю, что имели они надежду, что не сможет Мешко долго эту силу здесь держать, а, пока суть, да дело думали нанять хирдманов свейских, либо же печенегов, а может и тех и других. Серебра на то у них должно быть достаточно.

— Какого серебра? — Владимир рассмеялся, — уйти, ты прав, они бы ушли, но не с пустыми руками. Мешко еще предстояло с войском расплачиваться, и платить следовало щедро. Иначе оно свою плату могло грабежом взять. Так что раздел бы князь бояр новгородских до исподнего. Хотя на наемников может чего и оставил. Да и сверх того, пожалуй. Нищие бояре во главе Новгорода долго бы не продержались, а они ему тут нужны. Да и пес сними, что они там думали. Одно скажу, что алчность и корысть любой рассудок застилают. И что в конце могло получиться, даже Светлые Боги не знают.

Мне другое интересно, князь Мешко, христианин, причем папист. И такой папист, что, как говорят, княжество свое в наследство Ватикану отписал. Неужто, в тех письмах ничего не было о крещении Новгорода?

— Не было, Государь. Другое было, и о том хотел тебе особо сказать. В одном письме боярина к князю сказано было, что у него ряд есть с новгородскими волхвами, а что они от князя хотят, о том сами ему писать будут. И больше про то нигде ничего нет.

Владимир помолчал некоторое время, глядя куда-то мимо посадника.

— Спасибо, Усыня. Много нужного ты сделал. О том, как поступить с Момчилом, решим после Веча, а пока скажу своим киевлянам, пусть за ним приглядят на всякий случай. О волхвах у меня будет особый разговор с Елецем. Ко мне сейчас придут бояре-золотые пояса, я им скажу, что через две седмицы буду Вече собирать. И эти две седмицы все твои люди, и Момчила, и мои киевляне должны будут невзначай новгородцам про бояр самые гадкие намеки делать. Мздоимство, воровство, скаредность, измена, пусть хоть в греческой любви их винят. Чем нелепее слух, тем скорее в него поверят. Только делать нужно это очень сторожко, что бы к нам концов не было. Теперь последнее на сегодня. Я тебе писал узнать, кто из вернувшихся домой ополченцев готов меня здесь против бояр поддержать. Нашлись такие?

— Ото ж! Как ты и советовал в письме, ходили мои люди к тем, кто раны в походе получил, узнавали сколь годны они радить, как ранее, сколь нужно времени, что бы смогли они править свои дела, и сколь нужно серебра для того, что до того времени дожить не бедуя. С двумя ополченцами-видоками пошел к боярам, что бы те из городской казны серебра для этих раненых выдали. Нужно там было не то что бы много, но и не мало. Понятное дело, отказали, объявив, что Вече серебро выделяло на поход, и более его не осталось. И коль они раны за князя получили, то пусть он им и платит. Как ко мне воротились, я из того, что ты мне прислал все, что необходимо было, тем видокам отдал с наказом раздать, что кому причитается. Так что злы ополченцы на бояр. Надо будет, хоть три сотни соберу, а брони и оружие у меня есть.

— Три сотни, это лишнее, одной хватит, но самых решительных, что бы при нужде рука не дрогнула.

После полуденной трапезы Владимир в той же горнице принимал бояр. Здесь долгих разговоров не было. На предложение смириться с решением княжеского Совета, бояре ожидаемо ответили отказом. После этого пробрехали про день, когда созывать Вече. Бояре требовали завтра, князь предлагал через месяц. Сошлись на неделе через две седмицы. С тем бояре и ушли.

На следующий день Владимир передал Стояну, Кориславу и Доброге свою просьбу разделить с ним полуденную трапезу.

Отдав должное искусству новгородских поваров, все, с удобством, расселись у горящего очага. Не вдаваясь в долгие объяснения, хозяин передал приглашенным письма, списки и записи, полученные от Усыни. Сам же молча смотрел на огонь, ожидая того, как подействует на них новое знание.

Молчание нарушил Стоян, решивший, видимо, что ему как старшему по возрасту надлежит начать разговор.

— О страшных делах здесь сказано, — неуверенно начал он, — и страшно мне подумать, зачем ты нам это показал.

— Чего же здесь страшного, — Владимир отвлекся от созерцания огня, — обычное предательство. Беда, что это предательство родилось здесь, в Новгороде. Ладно, что Киев или Полоцк, там давно уже многие смотрят, кто на Константинополь, кто на Рим. Но здесь-то! А страшно тебе стало, потому как понял ты, что мне делать придется. Потому и позвал Вас, что бы Вы на Вече моими видоками были, и слова мои перед ним подтвердили. Мне ножом по сердцу кровь росичей проливать, но оставлять за спиной врага с кинжалом я себе позволить не могу. Мертвые не кусаются. Вам решать, идете вы со мной или нет. Если нет, то постараюсь сам на Вече управится, если да, то впереди у нас будет общая дорога, трудная, но славная.

То, как проходило это Вече, надолго отложилось в памяти Новгородцев. Вечевой колокол звенел, как обычно, но никто не бежал на площадь, что бы занять там лучшее место. Посланные князем по слободам, концам, пятинам и крупным весям заранее звали на Вече тех, кому выкажут доверие соседи, отрядив их быть там голосами общины. Они и шли сейчас в сторону вечевой площади. Шли чинно, не торопясь, как и положено людям их возраста и положения. В иное время, может, и не пошли бы. Больно охота глотку драть, когда в хозяйстве дел сверх головы, лето на носу. Но раз общество решило им идти, с этим не поспоришь. Да и лестно он, по правде говоря.

По дороге не раз встречались им стычки ватаг, идущих на Вече, и выясняющих, кто пройдет раньше. Начиналось все с перебранки, а кончалось мордобитием. Но тут быстро подоспевали стражники Усыни, усиленные бывшими ополченцами, из сотни собранной еще с вечера на подворье у посадника, и с утра вышедшими на улицы в полной воинской справе. Они тащили всех драчунов в поруб, громогласно обещая им, что мол, посадник с Веча вернется, и задаст всем драчунам по первое число, что бы не мутили в такой день воду. Только вот, если одних и в самом деле там закрывали, то другие выходили из подворья другими воротами, и вновь оказывались на улице, где затевали очередную свару. Что ж поделаешь, не всем бывшим воям довелось покрасоваться, сверкая начищенным доспехом, шеломом и бердышом. Остальные, зато, могли показать свою удаль в кулачных боях, заодно отсекая от площади всех, кому там быть не следовало. Правда вместе с боярами пришли-таки десятка три их людей, но тут уж ничего поделать было нельзя.

Возвышение для князя, бояр и желающих сказать свое слово на Вече поставили с краю, и было оно действительно высоким, так, что оттуда было видно всех собравшихся, да и стоящие на нем были всем видны. Вече началось ожидаемо, Громыка обвинил князя в нарушении покона Новгорода, и в стремлении обманом захватить власть помимо Веча и бояр. Слушали его в пол-уха, потому что об этом судили-рядили уже несколько месяцев, и все ждали, что им поведает Владимир. Закончил он словами, что бояре, еще когда получили вести из Киева, решили собрать Вече дабы изгнать князя-супостата, а после искать для Новгорода нового князя, что бы тот с дружиной оберегал город от врагов, и правил справедливый суд, не покушаясь на исконные вольности новгородцев. Однако ждали приезда Владимира, что бы сделать это, как полагается, в его присутствии. Бояре, стоящие округ него, шумно поддержали эти речи. Когда он закончил, вперед выступил Усыня.

— Кто из мужей новгородских хочет допрежь князя свое слово Вечу сказать?

Из толпы раздались крики, что неча тянуть, пускай князь говорит, чтобы здесь до ночи не стоять. Однако возникший шум перебили слова, произнесенные зычным голосом, — А дайка ужо, я скажу. По тому, как это было сказано, чувствовалось, что обладатель его привык к тому, что к его словам прислушиваются. Народ немного расступился, оставляя вокруг него свободное место.

— Бронислав я, огнищанин, — говорящий поднял голову, глядя на бояр, — кто не знает, старейшина пригородка Загорье, — прислушался к крикам, что знают и продолжил, — А коли меня знаете, стало быть знаете и то, что я попусту языком трепать не привык и облыжно хулить никого не стану. Но и чужую лжу слушать не люблю. А ты боярин, — он обратился к Громыке, — видать за детей нас считаешь. Кабы мы, старейшины, не воспротивились, вы бы Вече собрали, как гонец из Киева вести принес. И было бы там половина ваших крикунов, что своего за душой ничего не имеют, зато орать могут знатно. Мнится мне, что неспроста, вы тогда горячку пороли, а сейчас нас здесь заблудить пытаетесь. Я свое слово сказал, теперь других слушать буду.

— Ну раз Бронислав-огнищанин свое слово сказал, а более никто говорить не хочет, — Усыня немного помолчал, — то пусть теперь скажет князь.

— Странно мне было слушать, говоренное Громыкой, — начал свою речь Владимир, выходя вперед, — по его так получается, что уже и не княжество у нас, а Светлый Ирий. Мужи все новгородские мудры, бояре справедливы, жены и дети счастливы, богатство прибывает, как вода в Волхове по весне, а татей и в помине нет.

Что новгородцам мудрости не занимать, то верно, и, что богата земля новгородская тоже верно, но вот как при таком богатстве получилось, что в казне серебра не нашлось, дабы увечные вои, пришедшие с сечи, могли раны свои залечить и в здоровье прийти? И почему женам воев павших едва половина от того ранее сказанного дано было? Так-то справедливы бояре новгородские? И то, что Вече против меня они собирали так, как Бронислав-огнищанин сейчас говорил, а ныне вам в глаза лгут, это ли по покону? Почему же все это? Да потому, что заворовались наши бояре до последней крайности. И моего приезда пуще огня боялись, зная, что взыскивать за это буду немилосердно. Это Ставру позволил я уйти безболезненно, единственно помня о том, что отцу моему, князю Святославу, соратником он был. А ныне пришел их черед.

Есть у меня записи и росписи о расходах казенных, что все это время вел посадник. Ясно ему было, что воруют бояре, как и всем видно, что тратятся они не по доходам, но разобраться где, как и сколько воруют, он не мог, не тому делу обучен. Но вел их исправно. Запутано все в этих делах изрядно, да не зря я с собой Доброгу взял. Он в этих хитростях, не в миг, правда, но разобрался. И по всему выходит, что из того, что на нужды городские из казны берется серебра, хорошо, если половина в дело идет, остальное в кисах у бояр оседает. Но, если бы только в том повинны были бояре. В Киеве, в обозе князя Мешко, что он бросил бежавши, и у бояр киевских, что в заговоре тамошнем участвовали, сыскались письма бояр новгородских, и видно из тех писем, что зрела измена в Новгороде. Хотели бояре, что бы помог им Мешко силой своей утвердить их самовластие помимо меня и Веча. И что бы самовластие то переходило их детям, внука и правнукам, А за то, обещали ему, что поляки и другие латиняне будут иметь в землях новгородских свободы великие. Что скажешь на это, Громыка?

Пока Владимир держал свою речь, на помост поднялись два десятка из тех ополченцев, что утром помогали на улицах стражникам, и окружили бояр, не давая им прервать князя. При этих словах они расступились и пропустили Громыку вперед.

— Скажу, что все тобой сказанное, оговор огульный и облыжный. И если сведущие люди поглядят, что вы понаписали с Усыней и Доброгой, то это подтвердят. Что ты там нашел у себя в Киеве, мне неведомо, но писем никаких я польскому князю не слал и от них не получал. Вот и весь мой сказ. Мы с тобой на Вече, вот и пусть оно нас рассудит.

— Это ты правильно сказал, Вече рассудит. Но не будет так, что твое слово против моего, — Владимир обернулся к площади, — Мужи новгородские, есть у меня видоки, что листы, о коих я говорил, видели, проверили, и их, и то, что в них написано, со всем тщанием. Вам всем они известны, и стоят вместе с вами на этой площади. Купцы, кожевенники и кузнецы новгородские доверили им быть их старейшинами, и, если кто во мне сомневается, то уж в их слове усомнится, обида для многих и многих будет великая. Могут они, если Вече того захочет, подтвердить мою правоту.

И Доброга, и Корислав, и Стоян в том, что бы на них указывали, для узнавания не нуждались, поэтому, как и в случае с Брониславом, народ вокруг них мигом раздвинулся, давая возможность свободно говорить, что и сделал Доброга, как самый языкатый. Купец все же.

— Что сказать, видел я те листы. Правильные они, и все в них писано, как князем говорено. Опаскудились вконец наши бояре, и все вины на них возлагаемые, я подтверждаю. Корислав и Стоян в том со мной согласны. А верить нам с Владимиром, или Громыке с боярами, то уж вам решать.

— Что же, мужи новгородские, — не дожидаясь возможных вопросов, Владимир продолжил свою речь, — будете ли вы и далее терпеть воров и предателей, или приговорите сейчас, что виновны они, и отдадите мне их для розыска и княжеского суда?

Все легло в один ряд, и усилившиеся в последнее время разговоры о воровстве и мздоимстве бояр, и напор, с каким выдвинул свои обвинения им князь, и слова известных горожан-видоков. Поэтому, когда люди князя с разных концов площади начали кричать о своем согласии с ним, их поддержали стоящие рядом, а затем все слилось в общий одобрительный гул.

Под этот гул вои, число которых значительно увеличилось, окружили бояр щитами, подталкивая особо строптивых, свели их вниз, и через улицу, очень удачно бывшую сразу за помостом, повели в поруб, который, кстати, уже освободили от сидельцев.

А Вече, между тем, продолжалось. Когда шум на площади затих, Бронислав-огнищанин вновь подал голос, обращаясь теперь уже к Владимиру.

— Что на воров ты нам, Князь, указал, за то тебе я благодарен я, но пришли мы все сюда все же не за тем. Ответь нам, зашто* тебе мало было зваться Великим князем Киевским. Для чего тебе восхотелось стать царем? Как ты дальше жить мыслишь, и что нам с того царства будет, лихвы или протори? Было время, просили мы твоего отца дать нам князя, и он дал тебя. Ныне же ты хочешь уйти на царство, тогда кто в Новгороде княжить будет? Или хочешь унизить нас поставив над нами своего посадника? Коли так, мы князя своего сами искать будем, — он возвысил голос, — Правильно я говорю, мужи новгородские?

Вновь над площадью прокатился одобрительный шум. Стоя на краю помоста, Владимир поднял руку.

— Обидно мне такие слова на Вече слышать. Ужели я похож на змею подколодную, что кусает обогревшего ее. Новгород меня взрастил и выпестовал, Новгород не пожалел сынов своих, отправив их со мной, не пожалел ни труда своего, ни серебра, когда нужна мне была его помощь. Потому, княжить здесь будет тот, кто унаследует царство после меня — мой старший сын, что бы новгородцы ростили моего наследника, ибо лучшего пестуна, чем Великий Новгород я не ведаю. И далее на века, князем новгородским будет наследник Царского Киевского Стола.

Он улыбнулся и развел руками, — только вот беда сейчас, нету у меня наследника. Один я с этим делом не справлюсь, для того нужна помощница добрая, а где же ее найдешь, коли я почитай два года с коня не слезаю. Душевно вас прошу, потерпите еще немного моего посадника, а как только найду я себе такую помощь, буду трудиться денно, и, особенно, нощно, дабы был у вас достойный Новгорода князь.

На эти слова Владимира площадь ответила смехом и предложениями найти ему подходящую помощницу, а заодно и оказать помощь в тяжких княжеских трудах. На такие предложения князь ответствовал, что с этим делом он сам управится, а то и другим поможет, если у кого в том нужда будет. Затем, уже серьезно продолжил.

— В других же делах жду я от новгородцев многого. Нужно мне, что бы здесь было место, куда я приезжал бы, как в родную семью. Что бы, не ждало меня здесь недоверие, и тем паче измена, как в этот раз. Что до вопроса Борислава о том, зачем мне царство, отвечу, мне оно не нужно. На мой век и Великого киевского княжения было б достаточно. Нужно оно всем русичам, беда только что мало кто о том думает. Все мы с детства знаем притчу об отце, сыновьях и стрелах, коих пук сломать невозможно. И странно мне становится, когда те, кто умудрены годами и убелены сединами, не понимают того, что княжества русичей, суть те же стрелы, что по одной поломать могут легко алчные наши соседи. И единственно, чего я хочу, так собрать их вместе, что бы, не мы смотрели с опаской по сторонам, а, напротив, соседи наши опасались бы косо на Русь глянуть. Еще хочу, что бы звались мы все русичами, но не древлянами, киевлянами или новгородцами. Есть между нами разницы, не во всем мы сличны, так и в семье не все сыновья одинаковы, как горох из стручка. Но кто одного брата тронет, всех других во враги получит. Тако же и княжества русские, должны семьей нерушимой быть. На то я все силы свои положу, и живот свой. И с теми, кто мешать мне в этом станет, буду беспощаден.

— А жить мы будем, как и раньше жили. Только что делами ведать будут не бояре продажные, а мужи Вечем на то назначенные. Вече же будут звать не абы кто, и абы когда, а они же вместе с князем. Ну, что вы никак не уйметесь, сделаю, сделаю я вам князя, а пока считайте, что я вам посадника сделал. Так вот, вы их назначать будете, а они перед вами раз в год ответ держать за сделанное. И, коли не покажутся они вам, других найдете, сейчас же, что бы, не искать долго, можно поставить, тех, кого вы на Великий княжеский Совет посылали. Мужи они вам известные, и во всех делах сведущие. Князь же, а пока что посадник, смотреть будет, что бы все по Правде делалось, она единая на все царство будет, и суд княжеский править. Я в такие дела входить не буду, не царское это дело. Мне об едином войске, единой Правде, да о том, как соседними властителями бок о бок жить, забот будет хватать. Коли согласно с этим Вече, пусть приговорит оно такой порядок. Думать здесь долго нечего, а устали мы все изрядно. Тем более на подворье у меня столы накрытые ждут, а для тех, кому там места не по чину бочки с пивом и брагой на улицы вывезут. Только, Чур, ковши свои нести, нету у меня столько ковшей.

Ничего возмутительного князь не сказал, усталость, в самом деле, чувствовалась, да и потребность согреться, простояв полдня на морозе, как не верти, была. Поэтому собравшиеся, кто криками, кто молчанием поддержали княжеских закоперщиков, и Вече начало расходится. Около сотни именитых горожан ушли трапезовать на княжеское подворье, а остальные, без лишних слов, направились к ожидавшим их бочкам. Согреться крепкой брагой было и в самом деле не лишним. И ковшей всем хватило, только что переходили они из рук в руки. Но было их много, так что великой гужвы** к бочкам не было.

*Зашто (пошто) — почему (зачем)

**Великая гужва — большая очередь.

Глава 17

Начало травеня в Киеве, лепое время. Все вокруг зелено, а если нет, то, значит, в цветах. В такое время только жить, да радоваться. Только, какая уж тут радость, если менее чем через час надо идти к Владимиру. В письмах, кои тот привез из Новгорода, Елец прочел то, что сам бы должен ему рассказывать. Стыдно то, как! Когда прочел о предательстве новгородских жрецов Велеса, то сперва даже не поверил. Почти десть лет по поручению Совета Верховных ему надлежало знать, все, что происходит на Руси и за ее пределами, и до сего дня, он был уверен, что и в самом деле знает. И такой удар! Не в заморских землях, не в княжеских теремах, а у себя же под боком проглядел измену. Даже и не проглядел, попросту в ту сторону и не смотрел, будучи уверенным, что уж оттуда беды ждать, не приходится. А теперь выходит, что безоглядно доверять всем волхвам никак нельзя. Но на волхвов у князя, а теперь уже у царя, расчет особый, так что, хочешь, не хочешь, но надо начинать, как говорит Государь, чистку рядов. И начинать, само собой, с Новгорода. И Плескова. Там Гюрьга гнездо свил, один из тех, несогласных с ним и Зорецом, Верховных. Надо думать от него к измене, на которую Владимир наткнулся, нити тянуться. Значит, придется самому туда ехать и на месте смотреть, что и как. В Киеве с делами Зорец сам управится, он их как бы и не получше знает. К Владимиру нужно вместе с ним идти, и надо в Тмутаракань к Даляте гонца слать. Пусть он у себя все как следует проверит. Проверять, конечно, придется всех Верховных и старших, но уж если и этим не доверять, то и затеваться нечего.

Послав служку к Зорецу, Верховный волхв, в глубокой задумчивости, стал ожидать его прихода.

А Владимир, межу тем, вовсе не был так всем этим обескуражен, как Елец. Можно даже сказать, что история с новгородскими волхвами была, в чем-то, ему на руку. О том, что бы поверить рассказам Елеца о бескорыстии и единомыслии жреческого сословия, у него и в мыслях не было. В спокойное время такая система работала не плохо, и если где реалии расходились с идеалом, то общей благостной картины это особенно не портило. А Елец, так сказать, плоть от плоти ее, да еще и в странствиях своих от жизни несколько оторвался. Опять же, после возвращения нацелен был Верховными на сбор внешней по отношению к волхвам информации. Так, что осталось у него, воспитанное с младых ногтей, отношение к жрецам, как единому семейству, кои, как жена Цезаря, вне подозрений. Теперь с ним разговаривать будет полегче, а это важно, так как зачищать волхвов никому другому, кроме него, со товарищи, некому. А без этого никак не обойтись. Помнил академик Вехов, как развалилась великая держава, из за того, что прогнила главная идеологическая организация, после чего разрушились моральные скрепы, сдерживающие у людей животное начало. Здесь и сейчас все только начинается, и Елецу пора понять, что надежда сделать все чистыми руками не что иное, как детские мечты. На таких крутых поворотах, коих, кстати, он сам и причина, действенны, только, такие же крутые меры. Иначе события, как норовистый конь, выбросят тебя из седла, и помчаться дальше сами по себе. Потом только и останется, что ловить конский топот.

Поэтому, когда волхвы вошли в царскую горницу, Владимир их встретил весьма приветливо, и, как бы подчеркивая свое к ним доверие, после обычных приветствий разговор завел совсем другой, чем ожидал Елец.

— Есть у меня, друзья мои, дело, о котором я долго раздумывал, а теперь хочу спросить вашего совета, как людей знающих, и, так сказать, умудренных. Сейчас, вот только, Добрыня подойдет. А пока освежитесь, кто, чем хочет. Тут и вино ромейское, и квас, и взвар из трав. Говорили мне травницы, что до солнцеворота самая в них сила. А я еще долго пожить, намерен, чего и вам желаю.

При этих его словах дверь открылась, и вошел Добрыня.

— Будь здрав, дядюшка. Присаживайся к столу, наливай в чашу, что тебе по нраву, и будем совет держать, как нам дальше жить. Божьим попущеньем, в Новгороде все обошлось, как было задумано. Бояр там больше при власти нет, а есть Совет, где теперь дела ведут люди проверенные. Следующее Вече будет собираться через год, и какое оно будет, то нам решать. Можно сказать, что вместо Веча, там теперь венок из луговых цветов. Только то и есть, что красиво. То же и в Полоцке, и в Киеве. Об Овруче, так и вовсе речи нет. Так что, считай год-два изнутри плохого нам можно не ожидать. Польша в руинах лежит, в империи Оттона Николай хорошо поработал, а ромеи в Константинополе пока внутри себя разбираются. Остаются печенеги, а вот чего от этих ждать неведомо никому, даже и им самим. Можно огородиться от степи цепью из частых крепостей с воинами, кои набеги будут пресекать, но, то дорого, и устоит только против небольших родовых отрядов. А как соберется их сотен несколько, цепь эту они без труда порвут. Зорец, ты у нас по делам со степью самый знаток, можно ли сделать так, что бы с печенегами миром жить?

— Можно, Государь, — Зорец отпил из чаши, усмехнулся, и продолжил — но вряд ли получится. Первое, надо, что бы в степи был такой князь, который всех других в кулаке мог держать. Ныне же у Елдея кулак слабый, и желания младших князей в нем держать, у него нет. Они от нас часто, хоть и с прибытком уходят, но сильно битые, а значит, в соперники к нему не вырастут. Второе, должен тот князь нас сильно опасаться, что бы задевать. Опять же Елдей привык, что Киев у него все время воинов нанимал, а это значит, что своя дружина слабая, и хорошего ответа ему не будет. Но самое главное, это третье. Какой бы там князь ни был, но коли в степи засуха, то во время бескормицы идти им, кроме как к нам, некуда. А засуха там в десять лет один раз всегда бывает. Тут уж никакой князь их не удержит.

— Значит, и затеваться с эти не стоит?

— Я бы не стал, но ты, как я понимаю, что-то уже задумал, а пока что все твои задумки были удачны. Как-то ты иначе все видишь, нежели чем я.

— Сказал ты, друг мой, почти слово в слово, как и я думаю. А задумал я с Ирынеем переведаться. Был от него ко мне гонец. Он после польского похода в большую силу входит. Хабару оттуда привез немерено, казначей мой только десятине, что они с Ролло мне передали, нарадоваться не мог, так, что с серебром у него все в ряду. У соседей своих в большом уважении, они тоже после этого похода сильно поднялись. И теперь сей муж думает потягаться с Елдеем за первенство в степи. Но у самого его, кишка для того тонковата. А с нашей помощью все у него может получиться.

Добрыня с интересом посмотрел на племянника, — Ты же не думаешь, что за помощь он тебе до конца жизни благодарен будет. Как появится у него интерес свой в наших землях, враз обо всем забудет.

— Может и забудет, — рассмеялся Зорец, — но муж он, по-моему, достойный, поэтому не враз, а сперва немного совестью помучается.

Остальные тоже слегка развеселились. Отсмеявшись Владимир продолжил

— И то уже хорошо, но еще лучше, что он-то, коли князем у печенегов станет, спуску никому не даст. Опять же и войско наше теперешнее в деле видел, так что не только совестью помучается, но и опаску иметь будет, если какая дурная мысль придет в голову. А дабы у Ирынея и мыслей таких не возникало, нужно его интерес в сторону от нас устремить. И не просто в сторону, а в ту, где и мы с прибытком будем.

Елец слушал это в пол-уха. Понятно, что для себя царь уже все решил, а теперь хочет знать, как на это смотрят ближники. То есть, вдруг он что-то пропустил, тогда можно решение свое и изменить. Редко, но такое бывало. С мыслями Владимира был он согласен, а потому ждал, когда тот с этим делом закончит и вернется к вчерашнему разговору. Беда была в том, что он так и не придумал, что еще может предложить, кроме своей поездки в Новгород.

— Ну, раз так — сквозь туман дошел до него голос царя, — то подумай Добрыня, чем мы Ирынею в этом деле можем помочь. Это не горит, он не ранее, чем через две седмицы здесь будет, но и не затягивай. Далее мы делами, что промеж волхвов творятся, заниматься будем. Знаю, ты в них входить не любишь, поэтому не держу, но если интересно, останься и послушай. Может и твой совет потребуется.

— Пойду я тогда, Елец мне друг, но дела волхвовские не по мне. А если совет мой нужен будет, ты только скажи, что смогу, присоветую.

Когда дверь за Добрыней закрылась, Владимир обратился к волхвам.

— Сразу скажу, ждал я, когда такое вот случится. И все на вас удивлялся. Ума у каждого, княжеская палата, а простых вещей не понимаете, и в облаках летаете. Что вы со вчерашнего надумали, мне рассказывать не надо. Не до разговоров теперь. Дело надо делать. Тебе, Елец, прямой путь в Новгород. Там всех своих старших через мелкое сито просей. Сроку тебе три месяца, после мне список принесешь, кто надежен, как скала, а кто скользкий, как змея, мелочью не занимайся, разве что походя. Тебе, Зорец, делать тоже самое, но Киеве и Овруче, так же за три месяца должен управиться. В Тмутаракань к Даляте гонца, не медля. Ему, сделав все тоже, что и вам, быть в Киеве не позднее пятнадцатого дня зарева. Тогда будем решать, как дальше поступать. А я за это время разберусь с Тюрьгой в Плескове и Сновидом в Полоцке. И не смотрите на меня так, на землю спуститесь. Как говорится, кончилось глухое неприятье, и началась открытая борьба. Начали ее не мы, так что нет теперь другого пути, или мы всю гниль промеж волхвов вычистим, или наши планы под удар подставим. Когда еще говорил я тебе, Елец, кто не с нами, тот против нас. С нами же, и вы оба это знаете, Светлые Боги, нам их волю исполнять, а им нас судить по делам нашим. На этом сегодня и закончим, нас трапезная ждет.

После трапезы Владимира ждала беседа еще с одним человеком. К этому его подтолкнула все та же история с новгородскими волхвами. Настало время озаботится созданием собственной тайной службы. Волхвы, они, конечно хороши, да не всякое дело им поручить можно. И за ними тоже пригляд не помешает. Важность этого ясна была с самого начала, но военные дела не оставляли времени, к тому же, найти того, кто этим будет заниматься задача не простая. О Момчиле, хозяине постоялого двора в Новгороде, он знал еще из рассказов Добрыни, и сейчас тот проявил себя весьма ярко. Похоже, что человек находчивый, решительный, и, пожалуй, какое-то время ему можно будет доверять. Во всяком случае, Добрыню и Усыню он ни разу не подвел. Впоследствии власть, а она у начальника тайной службы немаленькая, его может испортить, но в истории немало было и таких персонажей, которые поняв, что они на своем месте, были до конца преданы своему сюзерену. Время покажет.

Войдя в палату, Момчил низко поклонился и, произнеся слова приветствия, остался стоять у двери, стараясь не смотреть прямо на царя.

— И тебе, Момчил, здравствовать, — ответил Владимир на приветствие, и указал ему место, за столом напротив себя. Тот робко подошел и уселся на краешек скамьи, — а чего же ты робкий такой? По делам твоим и не скажешь. Устраивайся плотнее, потому как разговор у нас будет долгим.

— Как же не оробеть, чай к царю просто так в палату не привозят. Может статься, что и на плаху отсюда отведут.

— С плахой пока повременим, а сейчас расскажи мне, как ты решился на такое, что бы боярский дом обокрасть, да после его и спалить? Ведомо мне, что для посадника ты старался, так что вины на тебе никакой нет, но неужто посадник для тебя дороже собственной шкуры? Дело-то ведь отчаянное, и кабы не удачливость твоя, лежал бы сейчас на дне речном. Помочь тебе для Усыни получалось невместно.

— Прости, Государь, что перечу, — Момчил подвинулся на скамье ближе к столу, — а только удачливость в том деле ни причем была, я седмицу целую про это дело думал, что и как сделать. Тот, кто замки открывал-закрывал, мне с детства знаком, и не раз мы друг друга выручали. И холоп Кулотко, что мне помогал, никак подвести не мог. Его боярин похолопил обманом за дочку, что ему отказала, а с холопкой-то разговоры короткие. Так что Кулотко, не для меня старался, а за себя мстил. Хотя от серебра все же не отказался, мыслю, что сейчас он уже и не холоп вовсе. Что же до шкуры моей, то твой дядя мне ее спас когда-то, и с серебром помог, что бы постоялый двор обустроить. За то и просил только, что разговоры постояльцев в трапезной слушать и ему передавать, когда интересное услышу. Сначала просто добром ему отплатить хотел, потом понял, сколь это для него важно, и тут уж всерьез стал стараться. Да ведь и не бесплатно.

— Говоришь, седмицу думал, что и как сделать. А теперь подошло время думать вместе.

Думали они долго. Когда Момчил преодолел первоначальную скованность, а произошло это быстро, как только он начал понимать, зачем звал его царь, первое, что он попросил это сократить его имя до привычного Момо. И дальше подробно поведал о своей службе новгородским посадникам. Слушая его, Владимир все больше убеждался в том, что перед ним сидит настоящий самородок. По сути, на общественных началах он за несколько лет создал в Новгороде целую сеть по сбору информации, используя весь арсенал средств, что применялись спецслужбами и в куда, как более поздние времена.

Комнаты, куда он селил наиболее интересных гостей, легко прослушивались, девицы для утех пересказывали ему разговоры клиентов, почитай в каждом богатом доме было по два-три холопа, а уж один обязательно, которые щедро делились новостями из хозяйского дома. С этими Момо работал особо тщательно, выбирая тех, кто был сильно обижен хозяином, поэтому кроме серебра, которое платилось щедро, был у них и личное интерес, то, что впоследствии назовут моральным стимулом. Не гнушался с татями иметь дела, и был у них, весьма уважаем, при случае выручая особо нужных из житейских передряг. По их жизни куда-то соваться, так сказать, не зная броду вовсе нельзя, потому и оттуда шли к нему вести. Было дело, случалась нужда попользоваться их особыми умениями, но плаченое на это серебро, всегда окупалось сторицей.

И еще одно, наверное, главное умение. Получалось у него в одну строку поставить, то, что притекало из разных источников, и порознь казалось не очень важным, и никак меж собой не связанным, а, собранное заедно, оказывалось значимым, и, порою, весьма неожиданным.

Теперь же, по царскому слову, Момчилу предстояло растянуть новгородскую сеть на все подвластные Владимиру княжества. Для этого он должен будет открыть постоялые дворы во всех остальных княжествах по примеру новгородского, само собой разумеется, самого первого разбору. Злата и серебра на это не жалеть. Кого там поставить приказчиками решать самому Момо, но он заверил, что такие люди есть. Знать об этом будет только царь и, на случай его отсутствия, Добрыня. Во дворец определят двух доверенных слуг для передачи вестей. Что требуется для платы нужным людям, будет даваться лично им, либо, опять же, Добрыней, минуя казначея. И еще решили, выписать несколько грамот со строгим указом, что человека, у коего она есть, надлежит немедля и с бережением везти в Киев для царского суда.

— Сроку тебе на полное обустройство даю год, — Владимир встал, жестом остановил поднимающегося Момчила, и дернул за шнурок на стене. Вошедшего гридня послал звать Добрыню, огляделся снаружи, и плотно закрыл дверь, — но начинать тебе придется сразу сейчас. Дело, что тебе надлежит справить, такое, что если решишь, что оно не по тебе, лучше сразу откажись, и забудь об этом разговоре. И даже под пыткой не вспоминай. А дело это, вот какое. В Плескове, как ты знаешь, обосновался Верховный волхв Гюрьга. И должен с ним несчастливый случай произойти. Может медведь его на капище задерет, может собака бешенная покусает, может тати дурные нападут. Это тебе придется самому думать. Но к тебе никаких следов вести не должно, как это сделать решишь на месте. Дозволено тебе все, кроме одного, что бы у кого-то даже и тень мысли обо мне появилась. Лишних слов говорить не буду, сам все понимаешь. Время тебе подумать до того, как Добрыня придет. Коли откажешься, буду другого искать.

— Искать тебе такого, Государь долго придется, а найдешь ли, не знаю. Мыслимое ли дело, Верховный волхв. Но, я так понимаю, что хоть ты и говоришь, что отказаться могу, но выбирать мне нечего, кроме, как твою волю исполнять, и как в зернь сыграть, все на один бросок поставивши.

— Правильно все ты понимаешь, но, поверь, и мне радости нет, такое дело затевать, но приходится. Есть такое слово, надо! Потом узнаешь зачем. Как соберешься, отправишься в Новгород, там, у Усыни, возьмешь все, что для дела потребно. Письмо к нему я тебя дам. На что, для чего, он спрашивать не будет. С Добрыней сейчас об остальном переговорим, а об этом ему тоже знать не следует.

* * *

*

Ох, и тяжелы же были мысли новгородского купца, хозяина постоялого двора, Момчила, в обиходе просто Момо, по пути из Киева в Новгород. Это ж надо, чтобы так угораздило! Что сказать? Так вот, что бы наедине с царем посидеть за беседой, оно дорогого стоит. И служба, на которую царь хочет его поставить, хоть и тайная, да набольшему боярину впору. Но и, что бы говоренное стало былью, совершить следовало немыслимое. Несчастливый случай учинить с Верховным волхвом, это не шаление*, он сам кому захочет такой случай справит. Того, кто за такое дело возьмется, не вдруг найдешь, и простых волхвов задевать все опасаются, а тут Верховный. Другой, не только откажется, глядишь, и к Гюрьге побежит о таком разговоре поведать. А если кто и согласится, то не каждого возьмешь. Тут великий мастер должен быть, коему плата нужна тоже великая, и не гривнами только. Такой мастер всяко серебра в достатке имеет, независимо, хоть волхв, хоть тать. К тому же, увериться он должен, что, сделав дело, получит свою награду, а не дорожку в Светлый Ирий.

Сколь не перебирал своих знакомцев Момо, всякий раз упирался в одного и того же человека, по имени Ратша. Ситный** такой, незаметный, в лавке своей всякой всячиной недорогой торговал. Но это если с дневной стороны на него смотреть, а вот если с ночной...! Все новгородский тати ему хабар несли, слово его для них законом было. И достаток его считать, пожалуй, не в серебре было надо, а в золоте. Знал про то посадник, знала стража, но прижать его не могли, очень уж хитер и изворотлив. Знал и Момчил, но ему это было не интересно, главное, что он через этого человека узнавал о многих тайных делах сильных мира сего. Сам он в долгу тоже не оставался, и, было дело, упреждал Ратшу о возможных неприятностях. Такой вот взаимный интерес у них был, да ,пожалуй что, и дружба. В общем, приятельствовали они, и бывалыче сиживали за кувшином — другим, проводя время в неспешной беседе.

Потому и знал Момо, что не по нутру Ратше его жизь. Нет, конечно, его не мучила совесть, еще чего не хватало, но с некоторого времени стало ему как-то скучно заниматься этими делами, и, к тому же, обидно, сидя на золотой кубышке, жить незаметным купчиком. Главное же, что росли у него две дочери, через два-три года в пору войдут, а тех женихов, которые, по его положению, сватов за ними засылать будут, зятьями видеть вовсе не хотелось. А хотелось видеть дочерей, пусть не боярынями, так хоть купчихами, чьи мужья одни из первых. Но для этого, ни красоты девичьей, ни приданого богатого недостаточно.

На следующий день после возвращения в Новгород, Момчил встретился с Ратшей у себя на постоялом дворе, в горнице, где обычно встречал гостей, коим хотел показать свое уважение. Ничем особым она от иных не отличалась, только что, стены там были толстые, а окна и двери двойные. Выпив с гостем чашу за встречу и чашу за здравие, он, не наводя тень на плетень, рассказал ему, зачем позвал.

— Говорить тебе, что все здесь сказанное ни до кого, кроме нас, дойти не должно, мыслю не нужно, — закончил свой рассказ Момо, — а обещать могу только, что, если возьмешься за это, судьба нас ждет одна. Верить мне, или нет решать тебе.

Много чего мог ожидать от старого приятеля Ратша, идя к нему в гости, но что бы такого! По-первости , даже озлился на него, почувствовав себя той собакой, что попала в колесо. Кто, что, почему, даже и спрашивать не стал, и так ясно, что занесло его теперь туда, откуда уже не сбежишь. Затем мысли повернулись в другую сторону. Первое, что, злость ничем не поможет, а второе, что это и есть дверь туда, куда он сам давно хотел попасть. Засовы и замок на ней крепкие? А на таких дверях других и не бывает. Допил, что было в чаше, и посмотрел на Момчила.

-Трое со мной будут. Если сладится все, можешь обещать им, тоже что и мне? — и, дождавшись согласия, продолжил, — А если не сладится, найдется кому о моих жене и дочерях позаботиться?

— За это, думаю, по любому беспокоиться не надо, хотя заранее спросить, лишним не будет. Только, и ты, и твои люди должны знать, что если, как ты говоришь, не сладится, то на нас все обрываться должно.

— Понял, не дурак ! Только, дней несколько надо за подворьем Гюрьги посмотреть. Есть у меня один парень, сейчас ему пятнадцать весен, но я его сызмальства привечаю, ловок, умен и мне верен. Двери, окна, запоры, замки для него, вроде как друзья. Там пролезет, где, кажется, и белка застрянет. Но, кроме него, есть у меня еще и один ведун, что вот на чуточку до волхва не дотягивает, а, как он сам говорит, то и чуточки этой нет. Сказывал, что с учителем поссорился, когда молодым еще был, а тот ему по сию пору простить не может, так в ведунах и остановил. Мниться мне, что так оно и было. Сильно обиженный он на волхвов, и на серебро падок, но помогал мне не раз. А коли будет у него надежда несправедливость исправить, по самую домовину верным будет. Посмотрит, какими волховскими хитростями подворье у Гюрьги закрыто.

— Экие, они у тебя! Третий, какими талантами обладает?

— Никакими. Здоровый, как оглобля, такой же простой и прямой, но за меня живот положит не думая.

— Такие люди тоже нужны. Давай, еще по чаше, а через седмицу встретимся и договоримся, как дело делать будем.

* * *

*

Через несколько седмиц после этого разговора, Верховный волхв Елец и новгородский посадник Усыня и встретились за полуденной трапезой. Елец вчера только воротился из Плескова, где правил погребальный обряд над умершим от укуса гадюки Верховным волхвом Гюрьгой. Трапезовали неспешно, прерываясь временами для беседы.

— Что говорят в Плескове о смерти Гюрьги? — Усыня пододвинул к себе пахающего паром, только что из печи, гуся, набитого орехами.

— Даже и странно мне, никто особо об этом и не говорит, разве что удивляются, как это Верховного волхва угораздило ночью на змею наступить.

— Чего же тут странного! Вы, Верховные, где-то высоко, чуть ли не в Ирии обитаете. Вас, понятно, сильно уважают, но для те, кто на земле живет ближайший ведун, или, в крайности волхв, куда как интереснее. А что и змею нашли?

— Нашли, так там и лежала. Он в опорках был, видно, когда наступил, она извернулась и ужалила, а уползти потом не смогла. Опорки от добрых сапог были, подметка твердая, хребет-то и сломался. Да там еще на подворье, в старом стогу, яйца, что она отложила, нашли.

— Сам то, как мыслишь? Мог ли Верховный волхв змею, что ему путь пересекала не почувствовать? И могла ли змея ему под сапог заползти? И то , и другое не рядом выходит. А яйца змеиные? Их кто хочешь, может в старое сено закопать.

— Усыня, а зачем тебе все это надо? С Гюрьгой ты не дружил, а даже и вовсе наоборот. Укусила его змея, и укусила. Может он перед /Светлыми Богами, в чем повинен? О том и говорить нечего. Но, коли хочешь, скажу тебе от себя, Государь наш дело великое для всей Руси задумал, и отец наш, Сварог, в том деле ему помогает, я, Верховный волхв, знаю, что говорю. И так получается, что никому в стороне отсидеться не получится. Кто не с нами, тот против нас, он мне, намедни, второй раз это сказал. Сам теперь думай, что и почему. Другому бы не стал это говорить, но то тебя, по старой дружбе, скрывать не хочу. Ты гуся-то ко мне пододвинь. Хитрая это птица, одному ее много, а двоим мало.

А небольшой обоз под водительством Момчила, под охраной десяти дружинников и, неизвестного им, здоровенного парня, не торопясь шел по лесной дороге, увозя из Новгорода купца Ратшу, ведуна Герешу, их чад и домочадцев.

*Шаление — шутка

**Ситный — мелкий. Еще в шестидесятых годах прошлого века в московских булочных можно было купить ситник, белый хлеб из муки самого мелкого помола.

—

—