Метелица (текущая глава)

На кого-то другого те образы, возможно, произвели бы впечатление куда как более сильное. Кто-то иной, без сомнений, ухватился бы за них, едва очнувшись, едва вернув себе способность соображать. Погряз бы в увиденном, попусту растрачивая драгоценные мгновения на поиск ответов — которые если и были, то грозили обернуться чем-то неизмеримо худшим. Кто-то другой...

Только не он.

Каждый год, каждый месяц, каждый день и час, отданные "Атропе", не проходили бесследно — и если только начальник белого сектора и успел чему-то научиться крепче всего прочего, так это безжалостно отсекать лишнее. Видения роли не играли, пусть даже каждое из них и заставляло сжиматься сердце, волочило вверх по позвоночному столбу резкий, до дрожи пробиравший холод. Голоса не значили ровным счетом ничего — вне зависимости от того, какие просьбы, угрозы и посулы, облеченные в них, стремились найти путь до его души. Это был белый сектор — место, где весили меньше щепоти праха любые проклятья, обещанья и мольбы. Это был белый сектор — место, которому он отдал большую часть своей жизни и бессчетное число чужих...

Сосредоточиться. Выровнять дыхание. Проверить системы и вернуться к прерванной работе.

Все остальное — не сейчас. Все остальное — не для него.

Стрелки часов не сумели одарить Брешковского особо приятными вестями: если верить тому, что бесстыдно демонстрировал сейчас старый циферблат, без сознания он пробыл около десяти минут. Усевшись в кресло и отключив первым делом все еще залитый воплями внешний канал — лучшим свидетельством умопомрачения были послышавшиеся ему сейчас разговоры о временном прекращении огня — Брешковский потянулся было за ключом...

...только чтобы обнаружить его отсутствие.

Поводом для страха или хотя бы волнения это, конечно, не послужило. Все лишнее требовалось отмести, а для того, что тем или иным образом задерживалось-таки в голове, всегда можно было сыскать подходящее объяснение. Сбой защитных полей, сильное магическое воздействие иного толка...разве мало могло быть причин для того, чтобы он на целых десять минут лишился чувств — здесь, в самом сердце Второй Площадки, переживавшей сейчас тяжелейшее из сражений за всю свою историю? Для всего было свое объяснение, и волноваться не было ни единой причины: пусть даже он и запоздал с умиротворением мятежной секции, автоматика должна была сработать, убедительно доказывая беглецам всю несбыточность их стремлений. В этом он прямо сейчас убедится, проверив систему как полагается, а ключ...что ж, ключ, наверное, просто куда-то закатился. Нет причин волноваться, как нет ни одной причины думать о тех

два солнца

картинах, что навещали его сознание вместе с болью. Вот же, пожалуйста, все остальное на своих местах — пульт, кружка с чаем, Морольф, вешалка, папки для бумаг...

Предательский укол в области сердца был легким щипком в сравнении с тем ударом, что обрушил на Брешковского полукровка. Второй раз за какие-то несчастные полчаса вылетев из собственного кресла, начальник белого сектора со всех сил ударился спиной о стену — сползти по ней ему не позволили бледные, бесконечно холодные пальцы, сомкнувшиеся на горле пару мгновений спустя.

-Вечер добрый.

Рука, скользнувшая к кобуре, нащупывает лишь пустоту. Взгляд, направленный вперед, упирается в сухое, белее мела, лицо — нет, заостренную выше всякого предела морду сплошь в ссадинах и кровоподтеках. Встречается с чужим взглядом — тем самым, что изливают наружу два малиновых пятна.

-Как...

-Ты, товарищ, кой-чего не понял.

Вместе с каждым словом, вместе с самим жарким дыханием полукровки наружу выползает нечто, для чего у Брешковского нет слов — и что он никак не может отсечь, отдалить от себя, как не может и освободиться от чужой хватки.

Как не может и задушить, спеленать привычной до скуки сетью самоконтроля это холодное, постыдное...как же там оно называлось? Уж не страхом ли?

-Но ты, на счастье свое, не Воронцов, а потому тебе я даже поясню, — разжав пальцы в достаточной мере, чтобы начальник белого сектора сумел заглотить немного воздуха, прошипел Клаус. — Поэтому ты, товарищ, даже поживешь еще. Вот, смотри...

Медленно раскрывающаяся ладонь в пятнах крови. Что-то серое поверх пятен. Серое. Черное. С трудом доступное глазу.

-Смотри, как я теперь умею.

Брешковский чувствовал себя выброшенной на берег рыбой — и чем меньше в его распоряжении оставалось воздуха, тем отчаянней фонтанировало сознание идеями одна другой смелей, одна другой безумней.

-Никогда не думал, что смогу. Никогда не знал...

Впрочем, не без сходств — все они неизменно кончались его смертью.

-...вам спасибо, товарищи, вам кругом мои благодарности, — хрипел, разбрызгивая слюну, полукровка. — Спасибо, что научили. Что подтолкнули.

Серые пятнышки покидают руку. Серые. Черные. Почти невесомые.

-Знаешь, было сложно. Сложно и страшно.

Совсем, как...

-Но знаешь, что? Я справился. Всего-то и дел — заглянуть поглубже. Всего-то и дел — разглядеть...

Брешковский сбился со счета где-то после пятой или шестой контрольной схемы, упавшей на пол. Треснувшей с мягким хрустом под ногой Морольфа.

-Вы хорошо потрудились, — человеческая речь, могло показаться, давалась Клаусу все с большим трудом — паузы между рублеными фразами были все шире, все дольше. — Над ними. Надо мной. Что, думали, так все и кончится?

Первый удар выбил из него остатки воздуха.

-Думали, что я сяду и сдохну себе?

Второй — заставил против воли согнуться, держась за пылающий от боли живот.

-Думали, я их не освобожу? Не освобожу?

Считать же те, что были после, не было никакого смысла — равно как и сил.

-Я! Нашел! Я! Выдрал! Все! До! Последней! — удары и выкрики сменяли друг друга в одной безумной, бешеной, бесконечной чехарде. — Выдрал! У! Всех! Из! Самых! Голов! Тебе! Тоже! Все! Повыд-д-д-дер...

-Клаус.

Новый голос заставил Морольфа замереть на полуслове, остановиться за миг до очередного удара. Закрутить бешено головой в поисках звука. В очередной раз выдохнув, полукровка отшатнулся, выпуская из рук смятый воротник, поднимая те руки к лицу. Глядя на них опустелым, насквозь дурным взглядом. С болью и страхом, как на чужие.

-Я...не...

-Вижу я твое "не", — фыркнула, входя в кабинет, Гин. — Хватит с тебя уже, хватит. Хватит крови, хватит трупов. А то ведь, чего доброго, всерьез за край соскочишь.

На мгновение Брешковскому показалось, что слова эти окажутся для японки последними: убийственный импульс, разгоревшийся в глазах полукровки, считать был способен даже он — полузадушенный, с полыхающими после избиения внутренностями, стекающей в глаза кровью. Клаус, впрочем, только сдавил посильнее зубы — и, отступив от начальника белого сектора еще на шажок, демонстративно встряхнул руками.

-Все, — очередной хриплый не то вздох, не то стон сорвался с белых от титанического напряжения губ. — Все. Я в норме. Правда.

-А вот он бы с тобой во мнении разбежался, — Гин подступила ближе, протягивая — не померещилось ли ему? — Брешковскому руку. — Подымайся давай, товарищ старший вивисектор.

-У вас ничего не выйдет, — для того, кто намеревался остаться в живых, он определенно выбирал не те слова — вот только остановить себя никак не получалось. — Отсюда не выбраться.

-А что же мы тогда сделали? — прищурившись, поинтересовалась Гин.

-Убили несколько человек, сломали несколько дверей, — поднявшись и постепенно выравнивая дыхание, простонал Брешковский. — Ничего, что повредило бы Площадке.

-Еще не понял? Ваши хваленые схемки...

-Сколько-то вы изъяли, — кивнул начальник белого сектора. — Способом, который мы предусмотреть — здесь также соглашусь — не могли. Но сколько трупов оказалось у вас на руках в процессе? Да пусть даже ни одного — таково положение дел сейчас. А сколько их будет, когда вы попытаетесь снова? Сколько еще понадобится вашему другу, чтобы доиграться до полного регресса, пока он пытается вытащить имплантированные в чужие головы тонкие устройства, по сути, только что не на ощупь?

-Слушай, ты...

-Он уже на грани! — игнорируя Клауса, выкрикнул Брешковский. — И будет только хуже! Ему! Всем, кто будет рядом! Вам...о, вам-то в первую, будьте уверены, очередь!

-О себе бы подумал, — мрачно протянула Гин.

-Думаю. Каждую секунду думаю. А еще — о вас. Вас, на которых, едва вы сунете носы за пределы белого сектора, встретят со всем почетом, — не помня себя, не в силах себя сдержать, продолжал он. — Встретят танками, "глушителями" и всем остальным. Неужели вы думаете, что нанесли Площадке сколько-нибудь значимый урон?

-Еще не вечер, — неприятно улыбнулся Клаус.

-Для вас — боюсь, уже самый закат, — Брешковский, чувствуя, как им завладевает вовсе не поддающееся объяснению спокойствие, чуть отступил назад, навалившись спиной на стену. — Зачем вы здесь? Склонить меня к сотрудничеству? Пустое. Меня можно избивать сколько угодно, но в моем распоряжении нет и никогда не было средств, которыми можно было бы освободить всех и разом. Подумайте сами — зачем бы "Атропе" вообще таковые иметь, здесь или где бы то ни было? Нет, Морольф, с этого пульта можно лишь всех убить.

-Как и сделать много других, столь же чудесных вещей, — эта улыбка полукровки была едва ли не гаже прежней. — И ты мне о них все-все расскажешь. Как расскажешь сейчас моей очаровательной спутнице, куда вы дели два старых меча, дорогих ей как память о былом...

-И где сейчас Воронцов, — холодно продолжила Гин.

-Вы свихнулись, — фыркнул Брешковский. — Что вы намерены...

-За себя пока еще не очень уверен, — придвинулся ближе Клаус. — Но вот ты, товарищ, будешь копать.

Это не было простым заданием. С того дважды меньшего цикла, когда загрузочный коготь Бессонного Юла нырнул в его затылочную долю, вскармливая мозг заранее заготовленными шифрованными инфосвертками, первый координатор Соой знал — время, наступления которого он страшился период от периода, наконец, наступило.

Для операции в Огражденном мире не избрали бы кого попало: вовсе не надо было обладать могучим умом, подобным таковому Сооя, чтобы разродиться сей нехитрой мыслью. Эти чахлые задворки, что, на первый взгляд, вовсе не имели никакой ценности, представлялись старшему теневоду своего рода камушком — мелким и невзрачным, но все же сумевшим угодить в туфлю Незакатной Королевы. А кому ли, как не ему, с блеском проведшему столько кампаний во славу Клубка, ему, посрамившему хваленых полководцев Горсти и Уголья, ему, разбившему в прах самодовольных тупиц из Среза, бахвалящихся тем, что недавние раскопки на полях Ветхой войны вернули под их власть столько древних машин, кому ли, как не Соою, отмеченному благосклонностью Бессонных не единожды, но трижды, не знать, на какую подлость способен такой вот камушек, что наносит укол в самый разгар драки, принуждая оступиться?

Первый координатор Соой — сие в принципе не подлежало сомнению — знал о подобном предостаточно. В конце концов, сколько таких вот каменьев — будь то вовремя добавленная в питье смесь из травы скупца и желчи праховой ползушки, перекупленный товарищ, прилюдно опозоренный родич или попросту в верную руку вложенный клинок — он сам раскидал под чужие стопы за долгую, но достойную такого осторожного и предусмотрительного существа жизнь? Разве остался бы он цел, если бы, одного за другим, не истребил трех своих братьев и двух сестер раньше, чем ему исполнился бы тринадцатый период? А не научись он убеждать другого если не поверить в свою ложь, то хоть бы на время принять ее к обоюдной выгоде и выживанию, не научись точно определять, когда в очередном союзнике отпадала нужда — разве пережил бы тогда испытание Гущей, куда молодняк, дерзнувший облечь свое желание стать одним из воинов-миражей в слова, сбрасывали, на пять долгих периодов оставляя наедине лишь с себе подобными и порождениями Ветхой войны? Нет, разумеется, нет — и дело даже не в том, что творения их безумных предков были способны растерзать в мгновение ока даже одного из слуг Королевы. Гуща учила не столько борьбе за выживание, сколько вколачивала в голову одну простую истину — закончиться ей никогда не суждено. Всегда будет еще один враг. Всегда будет еще одна ступень, на которую должно взойти, потому что стоя на месте, ты открываешься для удара. Всегда будет несколько явных ножей, занесенных над тобой — и стократ больше до поры сокрытых. Соой хорошо усвоил урок — и к тому моменту, как на горизонте снова показалась громада Клубка, парящая выше самых страшных горных пиков, он сумел куда больше, чем просто сколотить — угрозой и подкупом, лаской и пыткой, тщательно взвешенным обещанием и в нужную пору свершенным убийством — свой первый осколок и обеспечить видимую покорность его воинов. Богатые дары Ветхого времени, сотни периодов лежавшие в отравленной земле и ожидавшие, покуда кто-то такой же способный, мудрый и осторожный, как Соой, их отыщет, обеспечили ему не только руну младшего теневода и бесплатное зачисление в печально известную Сечку, где постигшие основы борьбы за свою жизнь и отнятия чужой приступали к настоящим военным наукам, но и устную благодарность — в записи, разумеется — одного из младших Бессонных, карту с которой Соой берег как зеницу ока еще очень долго. Покинув академию уже в звании полнокровного младшего тактика, зачисленного вскоре в командный круг Цесы клана Невода, он не успел, в согласии с расхожей поговоркой, и глазной линзой блеснуть, как было объявлено о войне с Горстью.

И по сию пору Соой нет-нет, да и позволял себе вспомнить пережитое, будь то эскадры струйных кораблей, чьи гладкие черные борта так и ломились от запасных энергетических сот — видя малейшую возможность для просачивания, старый Цеса всегда приказывал гнать вперед без остановки, задействовав все резервы — или каменные леса, искрошенные в пыль залпами гравитационных севалок...что уж говорить про такое зрелище, как орды дважды рожденных, с которых снимали шоры и переводили в активный режим? Вспоминал он, конечно, и славное окончание кампании против Горсти, славное даже не обилием трофеев, будь те хоть дважды из Ветхого времени, и не количеством захваченных рабов, пусть за них и платили в Клубке в тот период полную цену, а тем, что он, в ту пору еще лишь младший тактик Соой, упрочил свою позицию в кругу Цесы, отправив трусливого идиота Эзу, коварного Леэ и напыщенного олуха Стата на свидание с предками. Конечно, если бы он не подтасовал некоторые разведданные с намерением опозорить Эзу перед командованием, то вместе с обманутым Эзой они не лишились бы по итогам целой ударной группировки, если бы Леэ не погиб, будучи зажарен выстрелом из фузеи (убийц, благодаря разумному использованию гасителей мыслеобразов, так и не сумели отыскать, даже перерыв добрую половину полковой общественной сети), то прорванный фронт не пришлось бы спешно затыкать дважды рожденными и рабским резервом, и уж конечно, если бы Стата дождался подкрепления, в скором прибытии которого Соой уверял товарища-тактика даже тогда, когда тело Статы уже давно корчилось, насаженное на разрядный кол, то, несомненно, битва за то жалкое поселение не окончилась бы поражением. Впрочем, и первое, и второе, и, конечно же, третье Соой считал небольшой ценой за свое благополучие...в конце концов, все, что делается ради такового, быть неверным не может в принципе.