Метелица (текущая глава)

20. Глаза Королевы

Пробит фонарь

Прямой наводкой бьет линкор

Мне хлещет кровь в глаза

Я здесь, линкор, прими мою любовь...

(Оргия Праведников — Вперед и вверх)

Они явились за три дня до срока, о котором ему удалось подслушать в запасном помещении для связи. За три дня до вторжения, до крестового похода "Метелица", что направлялся, едва ли о том ведая, прямиком в капкан. Они явились, когда все планы были утверждены, роли — розданы, а его готовность нанести связанной боем "Атропе" удар в спину была как никогда сильна.

Сейчас, три дня спустя, когда снаружи разразились равно кошмарные пурга и бойня, он вновь и вновь спрашивал себя, была ли возможность избежать случившегося, был ли шанс, что его истерзанный, немыслимо уставший разум сумел бы предугадать, учесть, обратить себе на пользу...

Если бы не изматывающие ночные прогулки, каждая из которых могла стоить как жизни, так и рассудка. Если бы не бесконечные разговоры с пленниками Площадки, многим из которых их роль в грядущем объяснять приходилось едва ли не пальцах. Если бы не все эти смерти вокруг.

Если бы не то, что он видел в Клети, едва не шагнув тогда за порог человеческого.

Шанс был, как же ему не быть? Если бы только он так не устал...

Они явились под утро, зная, когда он, вернувшийся из очередного путешествия за пределы камеры, должен был рухнуть на кровать и провалиться в тяжелый, липкий, полный кошмаров сон. Они явились, не желая зазря рисковать: разлепив глаза, он увидел, как поднимается, течет по полу, скользит по гладким белым стенам сладковатый дурман.

Засыпая вновь, уже по воле пущенного в камеру газа, он не думал, что проснется.

Ошибиться было приятно.

-Не ждали нас, товарищ Морольф? По лицу вижу, что нет. Вы уж не взыщите, что выспаться не дали после трудов праведных...

А вот обнаружить себя пролежавшим неведомо сколько на ледяном полу — удовольствие небольшое. Добавить к этому тяжеленные, сплошь изрезанные рунами, кандалы на руках — и можно уже начинать расстраиваться.

-А впрочем, вам ведь, наверное, скучно одному? Вот, значит, должны радоваться, что времечко на вас нашлось — это в нынешней ситуации-то...

Начинать изрыгать проклятья, а то и переходить непосредственно к убийствам.

-...когда все заняты по шею и выше. Кто ходит в гости по утрам...

Он сдержался, пусть какой-то другой Клаус — тот, с которым никак не стоило сводить близких знакомств — и вопил сейчас в голос, требуя крови, грозя расколоть череп изнутри потоками непредставимой боли, если желание его тотчас же не получит удовлетворения. Он сдержался, пусть сердце и было готово лопнуть, кашицей стекая по ребрам, пред глазами танцевали нечто замысловатое черные точки, а на зубах осел горький, не сулящий ничего хорошего привкус рвоты. Он сдержался, сглотнув слюну — раскинувшейся в глотке пустыне это не особо помогло — и дернул обритой головой, заглядывая в ждавшие того глаза, лица.

Их было двое. Седой как лунь тип в теплом шерстяном свитере, поверх которого был напялен истертый, выгоревший черный пиджак, стоял молча, привалившись спиной к стене. Кажется, это чучело, награждавшее его сейчас пустым, лишенным и намека на интерес, взглядом, отвечало за весь так называемый "белый сектор" — фамилию полукровке никак не удавалось вспомнить. Второго — мага, чей так и сочащийся ехидством голос лился ему в уши — не узнать было никак нельзя: Валерьян Воронцов был до боли крепко известен большинству пленников Второй Площадки — столь же единодушным было и питаемое к нему отвращение.

-Вы там не переборщили, Яков Павлович? — ухмыльнувшись, маг покрутил в руках измятую беретку. — Овощ из него не сделали?

-А ты подойди, — вырвавшийся наружу хрип полукровка с трудом опознал как собственный голос. — Враз проверишь.

-Благодарю покорнейше, но у меня еще дела на сегодня, — наградив Клауса очередной улыбочкой, Воронцов поправил воротник белой рубашки. — Да, я вам очень не советую, товарищ Морольф, пытаться сделать со мной что-нибудь гадкое. Ваши врожденные способности, конечно, чудесны во всех отношениях, отмечу без капли лести, но, во-первых, вы и так уже изрядно притомились за время тестирования, а во-вторых, эти оковы изготовил ваш старый знакомый. Встреча в Польше так глубоко запала ему в душу, что он попросил передать сей скромный подарок лично вам...к Рождеству или Новому году — это уж как сами пожелаете. Никто, в ком есть хоть капля чертовой крови, не сможет их снять, что же касается ваших попыток перемещения вовне, то можете быть уверены...

-Тестирования?

Одно-единственное значимое слово в лавине чистейшего самодовольства. Слово, что заставило его вздрогнуть, пусть и против воли. Слово, что...

-Ну а как вы думали? — начальник белого сектора наконец подал голос — тот оказался прокуренным и без меры усталым. — Что вы и правда ходите везде, где вам заблагорассудится, а эта дурная "Атропа" и в ус не дует?

Черные точки сменялись кругами и рваными пятнами, мир вокруг плясал и прыгал, извергая куда-то прочь все положенные ему цвета. Нарастающая внутри боль настойчиво требовала выхода, желала отправиться в путешествие по чужим телам, разойтись, расплескаться вместе с алыми потоками по отвратительной белизне стен. Боль познала его до последней клеточки и пресытилась тем, что он мог дать — но сколько же нового, неизведанного должны были таить в себе эти сгрудившиеся вокруг несуразные куклы! Живая палитра посреди угрюмого бесцветья, живительное тепло, погруженное в могильный мрак и холод...чуть дальше, чем кожа и мясо, чуть глубже, чем мышцы и кость. Потянуться и отыскать, ухватить и зарыться...взять, наконец, свое — и впервые за жизнь, прихотью судьбы разбитую надвое, с рождения бывшую сумасшедшей пляской на краю, познать, распробовать ту чудную, вечно ускользающую от понимания вещицу, что некоторые зовут душой...

Отдаться. Впустить. Сделать все простым и правильным. Ответить на зов и расколоть год от года душившую его скорлупу.

-Сейчас скажете еще, что позволяли...

Он сдержался. Впившись зубами в губу, пропоров ногтями ладони. Подавив тошноту и отбросив прочь неизбывную черную злобу, выплюнув часть ее вместе со сбивчивой, рваной речью, со словами, которые уже вряд ли что-то значили, едва ли могли что-то изменить.

-Скажем, скажем, — в который раз ухмыльнулся Воронцов. — А позволяли мы потому, что вы и правда представляете собой случай почти уникальный. Ума не приложу, как "Атропа" умудрилась упустить ваш род после войны. Такие шансы, такие перспективы...впрочем, наша организация учится на своих ошибках очень быстро, можете быть уверены. Должен вас поздравить, товарищ Морольф, испытания пройдены вами блестяще. Ночь за ночью, через щели, через замочные скважины, везде и всюду — и, разумеется, не просто ради потехи. Признаюсь, увидев вас впервые, и подумать не мог, что в таком заурядном с виду существе запрятан столь великий организаторский талант...

-Увидев тебя впервые, подумал — этот не заткнется, пока ботинком рот не забьют, — сплюнул на пол полукровка. — И мнится мне, прав оказался.

-Ну, ну, не стоит так переживать. Знаете, я действительно восхищен тем, как ловко вы все провернули. Ночь за ночью, обманывая добрую половину наших следящих систем...хотите знать, где прокололись? Уже сказал, но для вас, так и быть, повторю. Верно. Всего лишь половину, — улыбка явно не желала слезать с лица мага. — До того момента, как вы полезли в зону содержания Объекта Ноль, шансы еще были. До того, как вы решили, что можете забраться в самую охраняемую зону Площадки, пройтись там вместе со мной и Снеговым, послушать наши беседы и вернуться к себе, будто бы ничего и не было, вы еще могли надеяться на успех. Вы откусили куда больше, чем возможно проглотить, не подавившись — и никто, кроме вас, не несет вины за то, что столь любовно взлелеянный план теперь полетит ко всем чертям. Троянскому коню подпилили ножки и бросили у ворот. Вы проиграли, товарищ Морольф. Хотите знать, что будет...

-Хочу знать, как твоя должность зовется. А то устроился, похоже, удобней некуда — пасть закрыл и все, место рабочее убрано...

Говорить. Говорить и не останавливаться. Говорить, снова и снова терзая заплетающийся от усталости язык, заставляя цветы боли распускаться за глазами, под виском, у сердца. Говорить — что угодно, лишь бы оттянуть приступ еще минуту, еще на миг. Говорить — ища в словах если не спасения жизни, то хотя бы шанса окончить ее человеком. Говорить...

-План был хорош, — вновь подал голос Яков. — Вот только не стоило, и правда, держать нас за идиотов. Белый сектор покидают либо с моего разрешения, либо через трубу. Будь моя воля, вы бы пошли в печь еще в тот день, когда залезли в Клеть, но кое-кому ваши фокусы показались тогда достаточно интересными.

-Решили...дать мне погулять? — прислонившись спиной к стене — попытки подняться успеха так и не возымели — выдохнул, едва разлепляя пересохшие губы, полукровка. — Посмотреть...

-Не я лично, — человек в свитере устало покачал головой. — Но ваши способности были оценены по достоинству — вплоть до того, что "Аврора" уже разрабатывает определенную программу. Между нами — я на вашем месте предпочел бы кремацию.

-Да будет вам, Яков Павлович, сгущать краски, — не упустил случая вклиниться в разговор маг. — Товарищ Морольф, готов поспорить, будет очень рад узнать, что вылететь в трубу ему не грозит. Такими жизнями не разбрасываются — о нет, нет...для нас, скажу прямо, ваша жизнь представляет величайшую ценность, и как только с этой дурной интервенцией будет покончено, вы подарите нам еще парочку.

Сердце, пропустившее очередной удар, явно было намерено восполнить потерю стократ — колотилось оно так, словно среди близкой родни имело пару отбойных молотков. Дышать, впрочем, стало чуть легче: шок от последних слов оказался столь силен, что припадок, грозивший закончиться багряной бездной, схлынул прочь — пусть даже и вряд ли надолго...

-Ч-что? — одно-единственное слово требовало для своего воплощения столько сил, что становилось страшно думать, чем придется пожертвовать за оформленную фразу.

-В настоящий момент ваша родня рассеяна по Европе, — начальник белого сектора едва заметно пожал плечами. — Сложно искать. Но "Аврора" уже заинтересовалась полученными от нас отчетами и...

-...намерена позаботиться о том, чтобы род Морольф не прервался, — подхватил Воронцов. — В конце концов, как тогда прикажете реализовывать их новый проект по созданию транспортной сети?

-Транспортной... — уперев в пол окровавленную ладонь, простонал Клаус. — Что этот прыщ в беретке несет?

-На вашей основе будет изготовлен сердечник экспериментальной логистической машины, — безразличным тоном протянул Яков. — Сразу после того, как "Аврора" позаботится о том, чтобы вы...продолжили свой род. Способности к искажению пространства и перемещению в нем слишком ценны, чтобы они пожелали зазря гробить их источник...подобным образом мы уже поступали с некоторыми представляющими интерес родами психиков. Прогнозы — не моя стихия, но если проект увенчается успехом, в ближайшие годы будет получена идеальная замена "зеркальной тропе" Тайного Синода, разрушенной в годы Гражданской войны.

Боль никуда не делась, но теперь за право душить полукровку ей приходилось бороться со смехом — хриплым, рваным, до краев налитым болью и отчаянием.

-В евгенику ударились, парни? А задавиться той кашкой, что с меня наварите, не боитесь?

-Риск — дело благородное, — развел руками маг. — Ваши...коллеги ведь тоже на него пошли, решив сунуть к нам нос...боюсь, правда, придется его хорошенько защемить, чтобы впредь было неповадно творить подобное нахальство...корабли изо льда, чудища, выведенные для боя... — Воронцов вздохнул с притворной до тошноты грустью. — Старо как мир. В такие моменты я несказанно рад, что в свое время оставил Ассоциацию и вернулся в родные края — при всех минусах, которые, конечно же, никуда не деваются, работа здесь не требует идти на поводу у престарелых недоумков, думающих, что врагу будет довольно показать палец, чтобы насмерть удивить...

-Уж кто бы пел о начальстве, да не вы, парни, — выдохнул Клаус, вовсю используя свой шанс — боль, сейчас отступившая прочь, могла напомнить о себе в любую минуту. — Все дерьмо после своего секретаришки-то выгребли? Или пару вилок одолжить, чтоб сподручней было?

-Я бы сказал...

-Довольно, — прервал мага Яков. — Эта комедия затянулась. Внешние печати вы проверили?

-За кого меня принимаете? — тоном более чем недовольным отозвался Воронцов. — Само собой, еще до входа...

-Тогда кончайте языком чесать. Работы непочатый край, а вам дай волю — до вечера с этой особью ерундой всякой перекидываться будете.

-Я бы еще зарплату этому тунеядцу урезал, — выдавив наружу самую гадкую улыбку, на которую только был способен, добавил полукровка. — И выговор, выговор обязательно! С занесением...

-Как впишут в программу, непременно буду вас навещать, товарищ Морольф, — оскалился в ответ маг. — Правда, вы, боюсь, после авроровских таблеточек мать родную не узнаете. Или сестричку...

Терпеть. Только терпеть. Цвета вернутся, конечно же, вернутся, надо только продержаться еще немного, самую капельку. Надо только сжать зубы посильней, да покрепче помнить, кто он есть — и чего ради себя терзает, не давая пощады. Надо только помнить — дороги назад не будет, а та, что так манит, та, что так легка и приятна, уже пройдена им почти до конца...

-Тебе лучше не продолжать.

Что это? Чей это голос? Можно ли поверить, можно ли заставить себя принять, что это он сам исторгает сейчас эти жуткие, в клочки изодранные звуки — не то рев, не то скрежет? Можно ли позабыть о бесцветном мире и ярких пятнах, столь призывно сейчас мерцающих на расстоянии протянутой руки?

-Что не так, товарищ Морольф? На больную мозоль наступил?

Так близко. Так близко. Встать никак не выходит — нет сил — но это вовсе не беда, ведь ходить можно и иначе. Так, как издавна умеет только его кровь, его порода...

-Вы уж простите меня, грубияна этакого. Обещаю отплатить за все по высшему разряду. Как только ваш потешный флот отправится на дно к прочему барахлу, что здесь хоронит "Атропа", тайная коллегия вскочит на задние лапки и будет готова прыгать по команде. А помимо того — передать нам в пользование нескольких ценных заложников, в числе которых...

Так близко. Так просто. Мир вокруг пляшет и изгибается — одно небольшое усилие воли и он заскользит по складкам пространства, проскачет по невозможным, видимым ему одному углам...

-...товарищ Морольф, ей у нас понравится. Контрольную схему, конечно, впаять придется, но ничего, ничего. Большая девочка уже, выдержит...

Так близко. Так просто. Сколько раз он уже так делал?

-...и пользы побольше, конечно же. Сами понимаете...

И почему не может, почему не должен сейчас? Чем, в конце концов, этот раз хуже?

-...в сравнении с ней ваша кровь — так, водичка из лужи. Как родит нам нескольких...

Мир сворачивается, словно тонкая бумага. Не в силах более терпеть, он выскальзывает прочь из привычного пространства, убогой тюрьмы для убогих созданий, что по прихоти судьбы приходятся ему, пусть и частью, родней. Один шаг сквозь бесцветное, слоистое полотно. Один шаг, что быстрее мысли. Шаг до жертвы. Шаг до ненавистного лица, что он сейчас сомнет, раздавит, вывернет наизнанку.

Шаг, приведший его на порог царства боли.

-Идиот.

Кажется, на какое-то время он потерял себя, позволил себе провалиться в ту пропасть, что по некоей бесконечно великой глупости тщился преодолеть в один прыжок. Возлагать на себя слишком уж тяжелую вину за эту временную слабость, впрочем, вряд ли стоило: когда руки, кажется, по самый локоть окунули в расплавленный металл, а кровь в каждой жиле сменилась льдом, так и норовящим исколоть изнутри, расстаться с сознанием пожелал бы любой — что уж говорить про того, кто только что вытянул на последних клочках сил очередной раунд вечной дуэли с багрянкой. Рухнув куда-то вперед — налипшая на глаза чернота становилась все плотнее — полукровка слабо застонал, вытягивая вперед сведенную дикой судорогой руку. Скрюченные пальцы заскользили по гладкой плитке, не способные, однако, оставить там и малейшего следа. Тихо хрустнул обломанный об пол ноготь, задрожали сухие губы. Его бы, несомненно, вырвало, если бы только осталось, чем — благодаря этому, опять же, вне сомнений, счастливому обстоятельству, наружу смогло выползти несколько сотканных из чистейшего бешенства слов:

-Eine schlechte Idee, Ursula in eure Scheissaffaere zu verwickeln. Bis...jetzt haettest du mit ein paar Ohrfeigen davongekommen. Aber nun...hoffe drauf nicht. Weder du Wichser, noch deine verfickte Pullmankappe (1).

-Дрожу от страха и покрываюсь потом в самых неприличных местах, товарищ Морольф, — голос Воронцова, нестерпимо громкий для его исстрадавшейся головы, казалось, вот-вот должен был вовсе раскрошить ее в мелкую пыль. — Я уж надеялся, вам хватит ума поверить мне на слово...но как я мог, в самом деле, ожидать разумных поступков от того, кто решил с наскока проникнуть в Клеть, да еще и думал, что ему это сойдет с рук?

-Воронцов, заканчивайте уже. Нам...

-Вам отсюда не выйти. Все ваши попытки переместить себя в пространстве, покуда вы носите этот чудесный подарок от Фруаларда, обречены на провал, что же касается камеры...о, поверьте, мы вас хорошо изучили. Достаточно хорошо, чтобы озаботиться надлежащей защитой с внешней стороны — заставить, скажем, дверь или стену упорхнуть в коридор у вас тоже, заверяю, не выйдет. Можете попробовать, конечно, коли сил не жаль...

-Воронцов, я сейчас запру вас вдвоем и можете делать, что душе угодно.

Хотелось сказать еще что-то — например, поупражняться в ни разу не изящной словесности, раз уж Валерьян совсем недавно продемонстрировал свое знание немецкого. Хотелось пить, хотелось спать...больше всего, конечно, хотелось вырвать горло чересчур болтливому магу, проверив затем, получится ли умять второго мерзавца внутрь его собственных сапог...

-Меня тут тянут за рукав, товарищ Морольф, так что вынужден с вами распрощаться. Вы тут что-то толковали о вилках...вам как, не подкинуть парочку из столовой? Быть может, и подкоп сумеете проделать...

-Воронцов.

-Да иду, иду...надоели, спасу нет...

Оставить за собой последнее слово не вышло: очередной приступ головной боли совпал с желанием пустого желудка в который раз взбрыкнуть, послав в направлении глотки волну нестерпимой тошноты. Упершись лицом в пол — по крайней мере, от соприкосновения с ледяной плиткой становилось хоть чуточку, но легче — полукровка простонал что-то, что сам не в силах был толком воспринять. Заглушить смех мага, под который захлопнулась дверь камеры, это, конечно, не могло...

Как не удалось прогнать его прочь из памяти и следующим дням.

Самым трудным из дел, было, пожалуй, держать себя в руках — спокойствие, как и всегда, было вернейшей из дорог к разумным мыслям, вот только прорваться к нему сквозь багряную завесу казалось предприятием едва ли осуществимым. Первые сутки прошли тяжелее всего: мысли о расправе, попав на удобную почву из боли, сводили на нет любые попытки привнести хоть какое-то подобие порядка в сложившуюся ситуацию. Час, два, а может и все пять — в какой-то момент чувство времени пожелало с ним расстаться — полукровка мерил шагами свое убогое, залитое чересчур ярким светом, жилище, снова и снова напарываясь взглядом на стерильную белизну стен. Уравненный, наконец, в правах со всеми прочими пленниками, лишенный того спасительного билета из любой ловушки, что был с ним с рождения, запертый меж четырех холодных стен, он был обречен на скорое безумие — вряд ли для одного из Морольфов можно было измыслить кару страшней подобного заточения. До сего дня этих невыносимых мыслей удавалось бежать, до сего дня он крепко знал, что путь наружу открыт — стоит только пожелать по нему пройти. Жаркое дыхание багрянки, день ото дня стоявшей за спиной, не было столь невыносимо — ведь он в любой момент мог остановиться, мог дать себе отдых, зная, что может и продолжить, едва того захочет, может вновь обратиться к своему дару по своей же собственной воле. Шатаясь по камере из угла в угол, он чувствовал, как голоса из коридора сливаются в неразличимый, лишенный смысла гул, как тот захлестывает его с головой, отсекая от последних крупиц спокойствия. Ушибленная невесть где спина отзывалась болью на каждый шаг, в скованных кандалами руках поселился холод столь лютый, что он едва их чувствовал. Мерный свет ламп нес с собой лишь смертную тоску и глухое, не способное найти выхода, бешенство — одна только мысль о том, что выхода для него ныне и правда не было, сводила с ума, пронзала все измученное, безмерно уставшее тело крупной дрожью.

В первый день он пытался. Пытался до боли, что должна была, по всякому разумению, расколоть его голову как тонкую скорлупу. До буйного, начисто позабывшего о каком-либо ритме, биения сердца, до липкого ледяного пота, до рвоты водой и желчью, до сбитых от очередного удара об пол колен, до черноты в глазах, до обморока. В первый день он испробовал все, что только умел — и, в очередной раз приходя в себя посреди боли и беспамятства, давал себе лишь краткий миг отдыха, прежде чем снова испробовать крепость темницы.

В первый день он пытался. В первый день он понял, что все было тщетно.

Надеяться на сон, даже на слабую тень его, Клаус вовсе не собирался — но усталость, рожденная, наверное, добрым десятком попыток прорваться вовне, каждая из которых приносила только очередные муки, добилась своей цели: едва только погас свет, все чувства в нем замерли. Истерзанное мыслями о побеге и кровопролитии сознание сопротивлялось недолго — вытеснив его прочь, ночная тишина и темень сделали свое дело.

В день второй он заставил себя думать. Не открывая глаз, не вставая с холодного пола, вспоминал все, чему когда-то учил отец и старшие братья, все, что хоть краем, хоть самой малой частью касалось их общего проклятья. Перебирал, отгоняя прочь, будто назойливых мух, кровавые фантазии, все, что знал о своем узилище, все, что только сумел выяснить и запомнить за время, проведенное здесь.

И снова, как и прежде, оставался наедине с непреодолимой преградой.

Попытки к перемещению собственного тела подарок от проклятого коротышки пресекал в зародыше — каждая из них, даже самая осторожная, приводила лишь к новой встрече с невыносимой болью. Осмотрев каждый сантиметр камеры — так, как умел только он — полукровка был вынужден признать, что и здесь "Атропа" сработала на совесть: стены, которые прежде, стоило лишь взглянуть под правильным углом, становились полупрозрачной дымкой, теперь представляли собой глухую, непроницаемую завесу. Стены соседних камер, по видимости, укрыли той же защитой — и, если только в них еще был кто-то живой, она прекрасно справлялась и со звуками: предпринятые в середине дня попытки пообщаться с помощью старого доброго стука не принесли решительно никаких плодов. Идея перенести прочь сами оковы была, несомненно, самой смелой из всех — очнувшись ближе к вечеру, полуживой от той гаммы ощущений, преимущественно болевых, что кандалы обрушили в ответ на сию попытку, Клаус без долгой борьбы согласился также с мыслью, что и самой дурной.

Третий день поставил его на грань. Отчаяние было вещью предельно опасной, неважно, сколь веским был повод к нему обратиться, сколь нестерпимы были усталость и боль. Третий день прошел под знаменем колоссального напряжения: прерываясь единственно для того, чтобы отпить еще немного воды из крохотного одноразового стаканчика, он снова и снова тщился разродиться хоть одним, пусть даже самым безумным, но вариантом. Возможности следить за временем, конечно, не было вовсе — но сомневаться в том, что оно утекало прочь с прежней беспощадной стремительностью, не приходилось. Вечер, ночь...близок ли он к тому часу, в который будет нанесен удар — или же давно и безнадежно опоздал на кровавое празднество? Заветная возможность, ради которой с ним связывался через фальшивого пленника старый хромой негодяй, быть может, уже пролетела мимо, сгорела дотла неразумной бабочкой, спустившейся на ламповый плафон. Шанс упущен, жизнь окончена — не только его, но всех, кто по глупости ему доверился.

В том числе и...

Что, интересно, смешнее? Надеяться на то, что со смертью последнего, не побоявшегося провозгласить себя главой дома Морольф, обещания, данные ему той бледной, повернутой на куклах, немощью, не потеряют веса? Помышлять, что Урсула, оставшись без помощи извне, каким-нибудь образом получит свободу сама? Избежит крови, не встретится с той мерзостью, что в последние минуты жизни принял как часть себя их отец?

Думать, что он и правда знал, что делает? Что и правда еще не поздно, что еще имеет смысл сопротивляться, думать, отвергать неизбежное? Что борьба с тем созданием, кем он день ото дня страшился однажды проснуться, имела хоть какое-то значение?

Что ему не стоит прямо здесь и сейчас...

Это бы помогло. Это бы решило все и сразу. Это бы спасло его, приняло, как родного, давно потерянного сына, простив ему все грехи. Это бы защитило, научило, сделало бы все, чтобы он, наконец, почувствовал, как хорошо и правильно быть

проснувшимся

тем, кем должно.

Время пришло. Время оставить позади этот жалкий, истрепавшийся человеческий ошметок. Сбросить обветшалую кожу страхов, ограничений, предубеждений перед той безграничной, чудесной силой, что они, поколение за поколением, глупо и слепо смеют проклинать...

Время пришло. Время освободить себя. Последний рывок подальше от всего, что причиняет одну лишь боль. От разрушенного дома. От разбежавшейся, словно тараканы от яркого фонарного луча, родни. От изматывающих допросов и чужих приказов, чужих голосов, не вызывающих ничего, кроме ненависти — ведь до сих пор, до сих пор стоит в ушах этот смех, до сих пор напоминают о себе эти бесконечно глупые шутки бесконечно самодовольного мага.

Вилка для подкопа? Была бы у него вилка, он бы...

Клаус почувствовал, что задыхается — до того дикой и дурной была мысль, посетившая его сейчас, заставившая в который раз отхлынуть прочь ядовитые мечтания о перейденном пороге. Вскочив на ноги, полукровка тут же бросился на пол, терзая пристальным взглядом ровные ряды белоснежной плитки.

Бред, сущий бред, вне всяких сомнений.

Дрожащие пальцы меж тем продолжали почти с нежностью поглаживать пол, ощупывать крошечные, тоньше любой иглы, зазоры.

Бред, сущий бред. Да только что ему осталось?

Взгляд полукровки — впервые за последние дни чистый — остановился на сиротливо вжавшейся в угол кровати.

Бред, сущий бред. Да только что ему терять?

В назначенную ночь Мизукава Гин должна была проснуться от условного сигнала, услышать слова, что ждала уже который месяц. В назначенную ночь она должна была стать первой, кому после организатора всего мероприятия доведется увидеть немного свободы — сколь долго той предстояло продлиться, она старательно избегала гадать.

В назначенную ночь она должна была вернуть свое, вернуться к тому, чем была прежде — и проверить, не пришло ли, наконец, время заплатить по выставленному когда-то бесконечно страшному счету.

В назначенную ночь она никак не могла уснуть — и потому, когда внушительная часть напольного покрытия разлеталась осколками в гейзере из пыли, земли и бетонной крошки, лишь привычным движением отскочила к стене, изготовившись к бою.

-К-клаус?

-Нет, Политбюро в полном составе да с теплым приветом, — огрызнулось, высунувшись из дыры в полу, некое сплошь перемазанное грязью существо. — Так и будешь таращиться, как на вошь, или, быть может, помощи дождусь? — высунув наверх скованные руки, полукровка с силой потряс кандалами. — Копать, знаешь ли, с этим гостинцем не особо сподручно...

-Копать? — только и выдавила из себя Гин.

-Копать, копать, — сплюнув комок земли, прорычал Клаус. — Кровать в щель забил, да места ей, видать, мало оказалось — половину камеры разворотило. А дальше ручками, ручками...вылезем из этого бардака, так ты мне напомни — хорошо бы еще пяток верблюдов в иглу продеть, на десерт, так сказать, будь он неладен...

Остров пылал. Огненная волна неумолимо продвигалась вперед, оставляя на страже столбы непроглядного дыма — казалось, лишь немного им не хватало еще, чтобы достать до луны. Остров пылал. Языки пламени жадно вылизывали чахлые древесные стволы, под оглушительный треск спадавшие на землю черными, иссохшими обломками. Остров пылал. Топленый снег и облака горячего пара, чехарда подхваченной шквальным ветром гнилой листвы. Шелест и хруст. Ритмичные хлопки огненных крыльев, нервная дробь сорвавшихся с ритма шагов.

Видел он все хуже. Кровь, застилавшая глаза, не стеснялась спускаться и далее — горько-солоноватый сок уже успел познакомить с собою иссохшие, едва шевелящиеся губы: дыхание, выскальзывающее сквозь оставленную ими прореху, было хриплым, прерывистым, лишенным и намека на былое спокойствие. Размазывая по лицу алые ручейки, тщась найти для вдоха хоть что-то, кроме затянувших будто бы весь мир без остатка дыма и гари, он снова и снова петлял меж горящих стволов, перебирался через узловатые корни, рвался прочь из объятых пламенем зарослей, оставляя на ветвях клочки одежды, лоскутки содранной в спешке кожи.

Страшный некогда меч покоился в обгорелых ножнах, тело, на котором он в былое время затворял рану за раной, истекало кровью с каждым новым шагом. Огонь был повсюду — опалял волосы, дышал в лицо, отчаянно пытался запечатлеть свой поцелуй на уставших, едва способных еще открываться, глазах. Огнем горели переломанные ребра, в огне плавилось кусочком воска давно перешедшее последний предел сердце, огненный поток разливался по костям ног, и никакие чары больше не могли унять, хоть бы на миг притупить эту боль.

Танец с пламенем продолжался — и оставаться ведущим в этой паре Леопольду было все трудней.

На спину сыпались горящие ветви, за спиной рычал и ревел обезумевший от ярости раненый зверь. В те доли секунды, что убийца мог выкроить для краткого взгляда назад, в те мгновения, что не были от начала и до конца потрачены на очередной резкий поворот, очередную разминку с пылающей вокруг смертью, он видел, что бой все еще продолжался — видел и чувствовал, разделяя со своим стражем боль сполна.

Сотканный из света колосс плыл над чащей, отрезая путь к берегу. Исполинское тело ангела то разбухало изнутри, будто готовясь лопнуть лавиной искр и ослепительного жара, то складывалось, словно бумажный лист, изгибаясь под самыми невероятными углами, разделяясь, переплетаясь, проникая само в себя и выплескивая наружу калейдоскоп новых, еще более причудливых форм. Зверь был рядом — сотни едва видимых пастей, тысячи разбросанных в пространстве когтей. Бесплотные части необъятного целого, сплетенные воедино некоей незримой нитью и подчиненные единому слову, единственному желанию, снова и снова набрасывались на врага, отрывая кусок за куском от лучащейся светом формы — каждый раз все более совершенной, все более устойчивой.

Зверь задыхался. Зверь проигрывал.

Сорванное дыхание, сбитый шаг. Скользнувшая чуть дальше, чем следовало бы, нога, секундное промедление — и вот уже вокруг нет ничего, кроме пламени, жалкие клочки одеяний горят, осыпаясь серой трухой. Запах собственных паленых волос, своей обожженной плоти забивает ноздри, иссохшие губы готовы лопнуть от жара, а лицо, кажется, только что сунули в печь. Спасение приходит раньше, чем успевает дойти до конца одна лишь мысль: зверь уже здесь, зверь уже рядом — и себя ему вовсе не жаль. Некая часть общей формы, кусочек смертоносного узора, отделившись от целого, подхватила убийцу, протащив через огонь и швырнув на пока еще безопасный клочок суши — принимая на себя все, что было назначено ему.

Зверя, что сдерживал живой свет, стало еще на крупицу меньше.

Этого вполне хватило.

Их схватка давно выпадала из тех пределов, в которых человеческий разум еще мог надеяться что-то постичь. Зверь и ангел кружились в пьяном танце, рассыпанные клочками стремительно рождающихся и угасающих конечностей по рассеченной на слои ткани реальности. Беспрестанно мелькающие пятна света, выбивавшие из, казалось, самого воздуха прорехи, что истекали на горящую землю бесцветной кровью, свист иззубренных когтей, расчленяющих по искорке всполохи живого огня. Очередной удар, жестокий и меткий, заставил рассеянную в воздухе структуру всколыхнуться, возгоревшись ярче любого фонаря. Живой свет рванулся в прорехи, затопляя собою все необъятное, не признающее ограничений привычного пространства, тело.

Берег был уже близко.

Но Леопольд остановился.

С оглушительным треском разошлись незримые швы. Десятками гасли глаза, оборачивались белым дымом раскрытые пасти. Из мешанины тех пастей и глаз, из лавины когтей, что все еще пытались удержаться в светоносной плоти, рванулась, истекла наружу зыбкая, изодранная тень.

Черный кот неуклюже приземлился на гнилую траву, изломанные сучья. Подбежал, поджимая раненую лапу, к ногам хозяина, ткнулся мордой в обгорелую ткань.

-Нет, — тихо качнул головой Леопольд, привычным движением извлекая меч из ножен. — Не побегу. Не проси.

В лицо ударил нестерпимый жар, по уставшим глазам хлестнул плетью ослепительный свет.

-С давних времен мы судим.

Исполинские крылья были уже почти рядом, почти над ними.

-С давних времен мы...

-Noasmi ta cures, minodal.

Больше, чем голос. Больше, чем слово.

Тише шепота. Невыносимей самого оглушительного взрыва.

Спокойнее камня.

-Vls vaoresaji!

Крылья из света дрогнули. По растянувшейся, казалось, до самых небес фигуре пробежала рябь.

-Noasmi qting oxex...

Семь теней, семь нечетких силуэтов, скользили от берега.

-...ozol...

Пятеро, что разгоняли пламя.

Один, что стоял на страже, ощетинившись Ключами.

-...quo-o-i-ape quo-a-al!

Один, что говорил. Один, от чьих слов дрожало нечто большее, чем огонь или воздух, изгибалось, готовое выгнуться вовне, нечто большее, чем земля или небо.

С тонких губ его стекла кровь — красные ручейки тянули наружу осколки полопавшихся, раскрошенных едва ли не до пыли, зубов. Вены на шее вздулись мертвенно-синюшными канатами, коротко стриженые волосы десятками осыпались с головы.

Но майор Амброс Кутрик, глава Батальона, продолжал шагать, вбивая слово за словом в скорчившуюся от нестерпимой муки фигуру из света.

-Noasmi tonuji!

Фальшивый ангел дрожал все сильнее — огромные крылья снова и снова хлестали воздух, но не могли более сдвинуть застывший силуэт и на мизинец вперед или вверх. Очередное слово сорвало их прочь с такой легкостью, словно маг имел дело с обыкновенной бабочкой: распустив на сияющие нити оба крыла, Кутрик каркнул, давясь кровью, новую фразу — и, стиснув зубы, взмахнул рукой.

Свет начал таять — глаза майора же, сплошь залитые белым, мерцали все сильней. Подходя еще ближе — Леопольд с удивлением узнал в одном из сопровождавших мага собственного младшего сына — Амброс проревел, явно будучи уже на пределе, завершающую строфу.

Свет померк. Изуродованное творение, чей век был столь недолог, вздрогнуло раз, другой — и пролилось на опаленную землю дождем сверкающих нитей, рассыпалось невыносимо яркими отсверками, не оставив после себя ничего, кроме пепла и воды.

Их руки дрожали от напряжения и боли.

Но встретиться им все же удалось.

-Енохианец, — слабо улыбнулся Леопольд, глядя в глаза мага — среди молочно-белой мглы постепенно начинали прорезаться зрачки. — Подозревал. Давно.

-Но подозрений, однако, не высказали, — пожимая протянутую руку, усмехнулся сквозь боль Кутрик.

-Не люблю ошибаться. Не люблю также и бросать на ветер слова. К моей благодарности вам это, конечно же, не относится. Не ожидал, признаюсь...

-Я тоже не ожидал, что кинусь за вами, — тряхнул головой маг. — Но с той кашей, что у нас заварилась...дьявол, я бы кинулся, даже если бы меня от вас тошнило раза в три сильней.

Нервный стук шагов. Тени, скользящие по белым стенам. Утробный вой сирен и глухие залпы вдалеке.

-Да где же ты, где, проклятый...ох, драть вас в ухо коромыслом, не вынимая...

Перспектива того, что сердце, не совладав с напряжением, выскочит вон и полетит вниз по ступенькам, перестала его пугать около пары минут назад — здесь и сейчас Алеев беспокоился больше о том, чтобы на очередной ступеньке не навернулся его хрипло рычащий на трех языках за раз, спутник.

-А ведь отдерут, я не я буду, отдерут, юродивцы, истуканы в погонах, тулупы ежовые...на славу поколдовали, ой на славу, спасу нет, как хорошо, обгажусь сейчас от счастья великого за ваши туши и души...

Фруалард Теаилла Гергбу брал шаг столь быстрый и размашистый, что никто, не знакомый прежде с магом, не сумел бы сдержать удивления, наблюдая за тем, сколь лихо существо его телосложения несется по коридору, не глядя перепрыгивая пороги, подскакивая на ступенях и вышибая дверь за дверью ногой, с которой в спешке успел сорваться стоптанный башмак.

-...ну ничего, туфли с ушами, недолго ждать осталось, принц прекрасный сюда явится, уж он вас по первому числу обласкает, никого милостью своей не пропустит, отпорет, высушит и выдубит, да на гвоздик привесит, птичкой у него в объятьях будешь голосить...

Лейтенант, сведший знакомство с коротышкой сравнительно давно, удивлялся, в свою очередь, только одному — что помимо бега, препятствия в котором, кажется, вовсе игнорировались, маг успевал не только разражаться руганью, но еще и рыться в прихваченном из собственных покоев мешке, широкими жестами разбрасывая вокруг самые разные вещи.

-...вот же пропасть, не найдешь ничего, хоть по брови заройся, хоть хером размешивай! А все почему, я спрошу, да сам же и отвечу, потому что никто в этой армии, от ратных подвигов коей все куры бы со смеху перемерли, ответа мне не даст, тут ничего вообще тебе не дадут, ничегошеньки, в хлеву вашем сидючи, не заработаешь, разве что чирей на заду, да и за тот пахать по выходным заставят! Потому что вы, чурбаны полоротые, ни секунды продыху мне не давали с того самого, считай, года, когда я, Господи прости дурака, работать к вам заявился! Загоняли старика, а как надо что — так им вынь, так им положь, будьте покойны! Что я тут найду, что? Счастье свое? Зарплату за полугодие? Дедушкину тазовую кость? Да что угодно, кроме того, что надобно, потому что с вами, тюфяки небритые, у меня ни дня не было, чтобы вещи по порядку разложить!

Позади осталось несколько потрепанных книг, два жуткого вида ножа. Куда-то вниз по лестнице полетели, завершив свой полет оглушительным звоном, чудные фигурки из стекла, на ступени были брошены последовательно моток проволоки, булькающая фляжка, поеденная молью меховая шапка, грязные носки, плитка шоколада, резные дощечки, перехваченные бечевкой, острый серп, флакон с какой-то прозрачной жидкостью, заржавленный револьвер...

-Ага! Да вот же оно! — морщинистое лицо мага перекосило в ядовитой ухмылке. — Ну, товарищи дуроломы, разрешаю радоваться, только пока еще шепоточком. Взбрыкнем с вами разок-другой перед смертью, аж портреты со стен полетят. А повезет — и что другое рухнет...лейтенант! Да, тебе, тебе, дундук, что, тут где-то еще один такой водится? Не думаю — природа бы такого насилия над собой не попустила, один и то перебор...сюда иди. И слушай внимательно, потому как если ты, безголовец стоеросовый, помыслишь только, чтобы меня о чем переспросить, доказав тем самым, что ворон считаешь, пока я ради вас глотку и жилы деру, я твой жбан с плеч сниму и вместо снаряда воспользуюсь! Шлепнешься всем мозжечком об самый...

Осторожно приблизившись — маг, бросив изрядно отощавший мешок на пол, остался стоять с небольшим деревянным ящичком в руках — контролер "стрел" едва слышно вздохнул, раздумывая, что приведет коротышку в большую ярость: молчание или вопрос, который, конечно же, покажется ему бесконечно глупым и неуместным. Сомнения разрешил сам Фруалард — несколько секунд провозившись с защелками и небрежным жестом погасив мерцавшие на крышке руны, маг вытянул наружу нечто, завернутое в расшитый узорами клочок ткани.

-Веришь, нет — надеялся, что не пригодится больше никогда, — меж пальцами старого мага тускло блеснул какой-то крохотный обломок. — Да с вами, лбы чугунные, о чем точно не стоит мечтать — так это о жизни спокойной.

-И что это у вас? — решив, что дальнейшее молчание определенно может стать опасным для здоровья, выдохнул Алеев.

-Смерть их, лейтенант, — скривился маг. — Смерть и страх наибольший. Подарок от покойного Магнуса Эверланна. В другое время за такой вот кусочек знающие люди полцарства предложат, а сейчас, ты уж мне поверь, все три и еще страну соседнюю на сдачу взять заставят.

-То самое холодное железо? Вы как-то рассказывали...

-А ты, гляжу, и запомнил? — желчно усмехнулся Фруалард. — Ну, может я погорячился тогда по твоему вопросу, может ты и не совсем полено...так, пенек всего лишь. Рацию взял? Вижу, вижу, воздух зря не тряси. Давай мне Щепкина и поживей — как объясню вам, бестолочам зашибленным, что и как делать — побежишь аккурат к полковнику да в самые ручки передашь — и не приведи Господь тебе уронить! Отыщу что в аду, что у гостей в чертогах — и проведаешь тогда, как оно больно бывает!

Рация первое время исторгала одни лишь хрипы и треск — всерьез опасаясь, что маг в ярости предпримет по отношению к безвинному прибору какое-нибудь насилие, Алеев уже намерен был взять его обратно — но раньше, чем Фруалард успел бы огрызнуться, по коридору прокатился до предела усталый, полный нечеловеческого напряжения голос главы Второй Площадки:

-Лейтенант, где этот горластый...

-Все еще на этом свете, полковник, — прохрипел маг. — Где и мне и вам повезет задержаться, коли вы сейчас меня послушаете.

-Положим, я это сделаю. Вы обещали некий способ...

-Я обещал шанс, не более того, — обрубил Гергбу. — А теперь отвечайте на вопросы — и если не хотите, чтобы к утру нас сковали одной цепочкой, делайте это быстро. Меня не было минут шесть — какова ситуация снаружи?

-О линии Флегентон можно забыть, — тут же последовал ответ — сухой и лишенный даже намека на интонацию. — Ахерон пока еще в строю — полагаю, лишь потому, что крестовики от этой дуры в небе охерели не меньше нашего. Попытки к наступлению делаются, но, честно говоря, жидковатые — сил держать сволочей у бережка пока еще хватает. Конструкты у Могилы явно все вышли, а новой волны десанта что-то не видать. Есть мнение, что потеряв второе судно, они там задумались об отступлении...

-Надеюсь, что нет, эти болваны нам сейчас нужны как воздух. Что там кольцо?

-Верите или нет, никуда не делось, — в этот раз Щепкин даже не пытался скрыть раздражение, клокотавшее в каждом слове. — Мы теряем время, Фруалард. Есть вариант...

-Затолкайте свои варианты поглубже, полковник, и сядьте ровно, чтобы наружу не лезли, — не менее раздраженно отозвался маг. — Новых атак с их стороны не было?

-Нет.

-Структура вокруг кольца выглядит так же?

-Нет, там уже серп да молот намалевали в знак приветствия! У нас выбито больше половины следящих систем в прибрежных секторах, и это только те, что без магического компонента! Живых же глаз там теперь и вовсе не найдешь! Что вы хотите от меня услышать? Эта погань все еще там — светится, может, чуть ярче, и все на том, пожалуй...

-Хорошо, — неожиданно тихо произнес Фруалард. — Значит, время еще есть.

-Сколько?

-Если я прав — а то, что мы все еще живы, вовсю о том вопит — у нас минут пятнадцать, может, двадцать. Затем эта дрянь закончит передачу...

-И что тогда? — не выдержал стоящий рядом Алеев.

-Тогда еще через десять минут, лейтенант, можно будет попрощаться с Площадкой. Через час — с Ленинградом и областью. К рассвету, если их флот ничто не задержит, карта Союза уже никому больше не понадобится, — с шумом выдохнув, Фруалард быстро продолжил. — Однако, ошибок они наделали воз и с горкой. Решили не мелочиться. Как только удалось поднять и запитать окно от всех тех чар, что вы, дегенераты, тут разливали вокруг да около, будто воду, поставили на передачу целый линкор...выведи гости сперва что-то полегче, свяжи нас боем...да, туговато бы пришлось. Повезло, ой как повезло, что нас ни в грош медный не ставят — думают, паскуды, можно прямо под носом...

-Не отвлекайтесь, — подал голос Щепкин. — О чем идет речь?

-Большинство, даже среди нашего брата, ни бельмеса в гостях не смыслит — а дом Ллинос, к их чести, смыслит целый бельмес. Я же по их словам только рассуждаю, по тому, чему самого научили...

-Фруалард!

-...что поведали те, кто по ту сторону бывал, кто вернуться смог. Вот вы бы на их месте что сделали, полковник? Правильно, кинули бы авиацию порезвее — и пока та все, что на земле, в блин укатывает, подводили бы спокойно основные силы...но это вы — или любой другой, кто под нашим солнцем уродился. А эти поганцы иначе глядят — это как же, позвольте, попереть наперед Королевы! — лицо мага перекосила очередная, ни разу не приятная, улыбка. — Проковыряли форточку к нам — ну хорошо, здесь они молодцы. Но сунули в нее первым делом что? Правильно — самую жирную тушу!

-И пока она не пролезет... — лейтенант почувствовал, как на лицо против воли наползает ухмылка наподобие той, что украшала морщинистую физиономию ирландца.

-...канал будет забит, да так хорошо, что никакое слабительное не выручит, — вновь оскалился Фруалард. — Считай они нас кем-то поопаснее таракашек — другой бы разговор пошел, да нет, снова вам, пожалуйста, второй раз на те же грабли...если я прав — а вам лучше бы молиться, чтоб так оно и было — больше половины мощностей у этой погани сейчас уходит на линкор.

-И что это нам дает? — резко произнес полковник.

-Во-первых, время. Во-вторых... — маг поскреб подбородок. — Этакая вот пакость, как я слышал, не совсем машина. Их не строят...выращивают, скорее. Не знаю уж, сколько в ней живого, да соль в другом — оно там есть. А то живое, что в их болоте уродилось, что их чары носит, что с ними самими сродни... — Гергбу помахал зажатым меж пальцев обломком. — Этому у старого Фруаларда есть чем сделать очень больно.

-Вы предлагаете...выстрелить в них этой...железкой? — с трудом дыша от нахлынувшего удивления выговорил Алеев. — Вот так вот все просто?

-Просто тебе? — огрызнулся маг. — Ну давай, дуботряс, попробуй пробегись до оконца да железкою в них засвети! Мозги фанерные, да тебя распылят там, едва морду свою болванистую высунешь! И самолет распылят, и танк! И кретина вроде тебя, что взглянешь — вроде бы еще шанс природа подарила, а как пасть откроет — так балда балдою, тряпку только что не сосет! Просто ему! Материал, баранья твоя башка, должен войти в контакт с кольцом, как минимум — со внешней оболочкой! Нагревать его нельзя, совать куда-то, как бы тебе обратного не желалось — тоже! Что глаза вылупил? Может, хочешь попробовать? Может, ты у нас прыгаешь на полкилометра, а Площадка-то и не знала? Может, ты....

-Фруалард, — в который раз вырвался из рации голос главы "Атропы". — Переходите к делу. У вас, я так понимаю, имеется некий материал...

-К делу. К делу. Хорошо. К делу, которое у нас такой табак, какой и свиньям не насыплешь. Материал, полковник, надо до кольца донести — и никаких внешних воздействий! Будь у нас времени пара недель, да пара магов из Эверланнов — глядишь, сработали бы что похитрее, а так...способ есть, скрывать не стану, но вам он сущим бредом покажется. Мне нужно...

-Фруалард...

-В первую очередь, полковник, чтобы меня не перебивали! — брызжа слюной, взревел коротышка. — Что вы...

-У нас заглохло намертво два ахеронских сектора, — в который раз оборвал мага Щепкин. — Ни крестовиков, ни конструктов в этом районе не наблюдалось. Следящие поля там полопались все и разом, словно вовсе не было. Я хочу знать...

-А я не хочу, да знаю, — Гергбу в сердцах сплюнул на пол. — Знаю, о чем речь ведете, как же мне не знать. Гости, полковник, не дураки. Наглые — да, такие, что последний стыд давно под подошвой издохнуть успел. Но не дураки.

-Наземные силы? — выдохнул Алеев.

-Они, родимые, — покачал головой Фруалард. — И не надо спрашивать, как и откуда — у этих, лейтенант, свои пути-дорожки. Руку даю на отсечение — к терминалу напрямик рвутся...

-Что будем делать?

-Ну вы, конечно, можете им в ножки пасть, а я, пожалуй, еще потрепыхаюсь для порядку, — прорычал маг. — Полковник...

-Все еще здесь. Какова их тактика? Чего нам ждать?

-Я вам что, специалист по этим выродкам? Да вы... — осекшись, маг хрипло рассмеялся. — Ч-черт, ладно, дайте подумать...

-Не торопитесь, если что. У нас совершенно точно все время мира.

-Ох, отвесил бы пинка вам, и штабу вашему всему, недоумки зашибленные, да на ваше счастье, и правда спешим...так, хорошо, хорошо... — Фруалард закусил нижнюю губу чуть ли не до крови. — Вы сейчас, небось, уже подмогу туда выслали?

-А вы что, считаете, не стоило?

-Зависит от того, сколь дороги вам лишние бойцы, — раздраженно протянул маг. — И как сильно ваше желание подарить этой мрази еще десяток-другой пускающих слюни рабов. Отзывайте всех, кого уже туда сунули, а после...

-И на каком основании я должен...

-На таком, пенек туполобый, что их при первом же контакте чарами перевяжут, как котят! — взревел, явно будучи не способен более сдерживаться, Гергбу. — И будут, как котята, на четырех лапках ползать и в ножки гостям тыкаться! Да поймите же, наконец, это вам не нашего брата гонять, и не кровососа какого! Про защитный механизм слыхали? Один зверь в листве запрячется, другой мертвого изобразит...да только когда они манят — любая тварь на смерть свою выбирается! Радостно! Покорно! И мы для них — такое же зверье, не лучше ничем и не умней! Эти...чары, этот...шарм, не знаю, как и назвать-то вам, слов нет в языке человеческом для этакого паскудства...первейшая сила их, и в том она, чтобы слабость любому в башку втемяшить! Они — боги, ты — дерьмо, и далее все те же песни! И если не готов, не знаешь, чего ждать, то и подергаться не успеешь, проглотишь все как миленький!

-Что вы предлагаете?

-Никого туда не посылать — это наперво, — уже чуть спокойнее произнес маг. — Спасать, боюсь, там уже некого, а вот за остальной Ахерон мы еще с вами поборемся. Двигаются они быстро, и далеко не так, как мы с вами привыкли — старые тропы подняли или новые протянули — гадать не берусь, да и неважно это сейчас. Ход быстрый, да, и на марше этом скотов не подловишь, но разок-другой головы высунуть им все же придется. Могли бы сразу за наши спины скакнуть, так мы давно бы уже мертвые лежали, но чем дальше, тем больше чар накручено — вот там-то им вылезать и придется.

-Вы говорите...

-...о секторах с самой сильной магической защитой. Вы номера лучше знать должны, я только те помню, над которыми сам горбатился. Там им придется остановку сделать — от полей не только в нашем мире головки болят да лопаются, им тропы тоже разматывать сложновато будет. Пока выскочат, пока заслоны прорежут...минуты две-три на сектор, если постараются. Вот туда...

-Уже понял. Мы...

-Ни черта вы не поняли! Использовать только машины — танки, вертолеты подымите, если еще целые остались...до всех донести — кто жить хочет, наружу ни шагу! Сгореть лучше, чем этой заразе попасться! Чем больше железа вокруг, тем жирнее шансы — пусть вызубрят, как устав не учили! Тех, кто в воздухе, точно не достанут...и вот что...после конструктов осталось еще, чем сектор-другой пропахать?

-На наш век хватит. Снаряды?

-Любые. О том, что удастся им в лоб засадить, даже не мечтайте, сразу говорю. Сорвутся на тропы, едва вдалеке загремит. Другое нам нужно — заслон, стена железная. Как поля сбоить начинают, осколочными по краям проходитесь, да не прекращайте, покуда машины пополам не треснут. Напрямую вряд ли кого свалим, но чем больше железа, тем шансы выше, сказал уже. Создать концентрацию надо — и давить, давить, покуда будет, чем. Продавит железо им защитные оболочки — все, тут-то и лягут господа да дамы... — утерев пот с лица, Фруалард поспешил продолжить. — Ах да, едва не забыл. Я, конечно, знаю, что вы карты попридержать любитель, но уж поверьте — не дернете сейчас эту из рукава, вам руку вместе с головой оттяпают. Знаете, о чем я, небось...

-Догадываюсь, — протрещала рация. — И хочу заметить, что он...

-...нужен нам вместе со всей сворой, прямо сейчас. Будите Печального, полковник — если кто и может этот свинарник на замок запереть, то он.

-А мне...

-Ты еще здесь, обормот? — взвыл, рывком обернувшись к едва успевшему закончить пару слов лейтенанту, маг. — Ты еще стоишь, раздумывая, можешь ли стать еще бесполезнее? Уверяю тебя, тебе придется для этого постараться, например, пойти посадить грушу во дворе в слой бетона, подождать, пока та прорастет, даст плоды, после чего начать околачивать ее своей дубовой головой! Разве я тебе не сказал, слабоумный выродок хромой, глухой и слепой системы, которой я по какому-то дьявольскому недоразумению согласился служить, бежать к полковнику с...

-Вообще-то, вы так и не отдали мне обломок, — тихо проговорил Алеев.

-Что? Ты, дубина, смеешь... — переведя взгляд на собственную руку, Гергбу только недоуменно хрипнул. — О. И правда. Держи. И пулей к полковнику, пулей, скотина, если не хочешь получить ее в зад!

-Фруалард...

-Да, полковник, я все еще здесь. И хочу от вас следующее, если только вы не готовы смириться с тем, что треклятое колечко наших дорогих гостей продолжает нам воздух пачкать. Во-первых, установите связь с этими рассевшимися на самоходной льдине олухами — как угодно, хоть забирайтесь на крышу и машите флажками, пританцовывая на пятке, но чтобы я мог сказать пару ласковых господам интервентам. Во-вторых...

-Я не думаю, что...

-Обещаю, я буду предельно взвешен и лаконичен во время переговоров. Помимо того мне понадобится нож, желательно, протертый спиртом, потому что я не желаю отправиться к праотцам от какой-нибудь ничтожной болячки после того, как спасу ваши жирные зады и вшивые головы, мозгов в которых, если собрать со всего штаба, не наберется даже для того, чтобы соревноваться с одним цыпленком. Мне также понадобится большая чистая емкость и пара малярных кистей. Мне будет нужен истребитель, полковник — желательно, целый. И самый сумасшедший пилот, какой только у вас есть.

-Я требую внимания, господа оборванцы, остолопы и бездари! Доколе вы, драть вас в три хвоста и три гривы плетью из шкуры лернейской гидры и зубов Цербера, вы, коим не хватило бы мозгов осознать собственное скудоумие даже в том случае, если бы жизнь подарила вам столько голов, сколько первой и за каждую сгнившую от непроходимого, закупоривающего намертво каждый нерв и каждый сосудик идиотизма, сравниться с которым не в силах ни одно создание, рождавшееся когда-либо под этим солнцем, тут же растила бы десяток новых, будете рваться вперед не то, что с закрытыми — с заросшими за ненадобностью кожей глазами? Когда окружающая меня со всех сторон дубовая братия перестала вычеркивать клеточку за клеточкой с воплями "Не попал!", в сравнении с которыми блеянье ведомых на бойню овец является, вне всяких сомнений, ангельскими хорами и хранит в себе куда больше глубокого смысла и осознания событий, творящихся вокруг, вдруг вспомнила на краткий миг, что по недосмотру природы уродилась кем-то, отдаленно смахивающим на людей и решила это доказать, вдарив со всех орудий по весьма яркой и очевидной даже для лежащего в пыли булыжника, будь он обучен военному делу, цели, я было на краткую долю ничтожнейшего мгновения, за которую свет не успел бы дойти от кончика моих почтенных седин до воротника, уверовал, что очи ваши наконец прорезались и истекли мешавшим им всю сознательную жизнь жиром, что из новорожденных котят вы сделали первый шаг к зрячим новорожденным котятам, но нет! Задыхающиеся от жадности свиньи с одной стороны и упертые бараны с другой не хотят, даже не помышляют разобраться с тем, что играючи расколет, как дятел гнилой орешек, по отдельности и тех, и других и третьих! И правда, зачем? Зачем вообще дергаться, зачем пытаться? Ведь гораздо веселее вскрывать друг другу глотки, пропуская мимо ушей, что твою самую пилят прямо сейчас от одного из этих ушей до другого! Куда уж старому маразматику Фруаларду до ваших молодежных развлечений! За века моей славной жизни, каждый год которой включал больше достойных дел, чем вся история смердящей на целый мир навозной ямы, более известной как Ассоциация и священного вертепа, чьи опухшие от алчности царьки все еще цепляются за выданное самим себе в горячечном бреду право вязать, решать и кромсать большим ножом все, что косо смотрит на их не влезающие в сутаны животы и задницы, под которыми треснет со стоном любой престол, будь он трижды святым и семижды позолоченным, ничего, ничегошеньки не поменялось, как не менялось и тысячи лет до нее, чтоб вам всем было так же пусто, как в ваших черепных коробках!

Молчание, повисшее в командном пункте "Левиафана" прерывалось единственно тяжелым дыханием. Герхард, смеяться у которого сил уже не осталось, только приоткрывал немного рот, втягивая немного воздуха, и, словно решая приберечь заготовленные слова на время более позднее, оставался нем. Маршал Лароз промокал лицо платком с монограммой, лорд-надзиратель курил, медленно, с силой, затягиваясь.

-Дьявол знает что такое! — тишину разорвал голос епископа Верта, что обходил стол уже, кажется, третий раз кряду. — Как этот крикливый мерзавец вообще сумел выйти с нами на связь? Что ему от нас...

-Ему надо, чтобы вы прикусили языки и не булькали, покуда не дадут слово! — рявкнула рация так, что Юлиан непроизвольно дернулся. — Уж насколько мои старческие кишки не переваривают ни пустое, не подкрепленное даже каплей разумения, самодовольство башенной и прочей псевдоаристократической швали с портками цвета застарелого детского испуга, которые, готов поспорить на последний волос с головы одного знакомого мне полковника, изрядно отяжелели после появления в небе некоего предмета, что совсем не стоило принимать, даже будучи такими беспомощными тупицами, как вы, за веселое колесо обозрения, принесенное в дар добрыми человечками из сказочного мира, ни ставшее второй натурой лицемерие престарелых мешков гноя, отмеченных крестом и еще при рождении твердо ставящих крест на любой мало-мальски сознательной деятельности, мнящих себя повелителями судеб стада агнцев, но не желающих познавать на своих спинах кнутов пастуха и зубов сторожевых псов, ни твердолобое упрямство товарищей, которым хоть кол теши на голове, хоть сотню, до серого вещества не пробурить ни в жизнь, тех самых, что окопались в бетонном оммаже греческому Аиду, успевшему за годы достроек и нововведений превратиться из оммажа в чистой воды извращение, подобно остальным их проектам, но у меня есть ко всем вам гениальное, как и следует речам успевшего пожить на свете немного мага, в своей простоте предложение. Слушайте в оба уха, сыны недостойных матерей и отцов!

-Да он издевается над нами, — выдохнул Лароз. — Епископ, я предлагаю отключить уже это посмешище и заняться выработкой надлежащей...

-Поддерживаю, — кивнул Каранток. — У нас не так много времени, чтобы...

-Я бы хотел выслушать его предложение, — подал голос Герхард. — В конце концов, ситуация, господа, складывается таким образом, что мы точно ничего не потеряем, если дадим ему высказаться. Хуже, чем нам сейчас, уже сложно сделать.

-Тогда пусть тарарторит фоном! — рявкнул Верт. — Нам надо что-то срочно предпринять касательно этих выродков в небе, пока они не решили, что самое время дать второй залп! Я не желаю, знаете ли, повторять судьбу тех несчастных, что размещались на "Нарциссе"!

-Если ты, жалкий плевок гнилозубой римской пасти, посланный в адрес сохранившей остатки рассудка части человеческого вида, еще раз позволишь себе, нет, только помыслишь о том, чтобы раскрыть уже свое рыло и что-то протявкать, то твоя судьба станет неизмеримо горше! — взорвался очередным воплем прибор. — В сей прекрасный в своей кровавости день, когда обе стороны теряют своих подчиненных и подопечных во имя низменных целей рассевшихся в Лондоне и Ватикане начальников, чьи желания, равно как и все остальное, давным-давно пожрали без остатка сифилис и проказа, я, Фруалард Теаилла Гергбу, предлагаю вам, отставшим от поезда развития на сто тысяч и одну станцию, следующее. Вы, деточки, прямо сейчас прекращаете выковыривать друг другу глаза совочками, поворачиваете свои деревянные головушки и обращаете внимание на больших учеников средних классов, которые вовсю рушат ваши убогие песочные замки и втаптывают игрушки из дешевого пластика в землю! На одни сутки — Господи, да что я хочу-то, вы ведь и сутки не протянете — нет, хотя бы на одну ночь, на полночи вы понимаете и принимаете, что ваша мышиная возня закончится раз и навсегда, если вы прямо сейчас не встанете и не разберетесь с авангардом обиженного собственным существованием Прекрасного в своей никчемной уродливости Народа! Выродков, чуждых как Земле, так и любому другому месту, где эти отрыжки глубокого космоса, чьи стремления, желания и амбиции суть уродливая копия ваших же мелочных страстишек, раздутая до величины вашего же эго и обращенная единственно против всех нас, изволят показать свои морды! На одну ночь — на полночи, ради моих бедных голосовых связок — вы возьмете и отбросите прочь свои мелкие, поистине детские обиды с претензиями и встанете единым фронтом, единой стеной, вспомнив, наконец, своими куцыми умишками о том, что объединяет всех, здесь собравшихся в это чудесное время — и самозваных спасителей человечества, что не видят дальше бельма, и жадных до собственной жадности магов, и церковных недоумков, и таких прозорливых старцев, что устали уже все время быть правыми, как я! Объединяет души всех до последнего кретина, наподобие тех, к кому я сейчас веду речи, перетруждая глотку, сколь бы ничтожны они ни были!

-Еще пару минут назад я говорил вам ровно то же самое, разве что не так...цветасто.

-Герхард, хотя бы вы можете не лезть? Вы что все, сговорились, что ли? Я...

-Ксенофобия, — продолжала трещать рация. — Старая и ни разу не добрая. Возведите ее, наконец, на уровень повыше и направьте не друг на друга, а на тех, кого она действительно достойна! Жажда насилия, страх, что плавно переходит в ненависть ко всему чуждому — дайте им, наконец, прорезаться, выплеснуться кислотой на шайку скудоумной межмировой мошкары! Оставьте свои дрязги, пока последний выкидыш Ши не станет кормом для червей и готовьтесь принять от нас указания по целям! А потом, потом...потом Фруалард Теаилла Гергбу лично, коли пожелаете, сотрет вас, недоумки на ледяном посмешище, в порошок в борьбе! Заметьте, я не сказал "честной", потому что она таковой не станет, как бы я ни поддавался!

Пелена молчания, вновь накрывшая командный пункт, продержалась недолго — едва только смолкло эхо последнего вопля, переданного приборами со стороны "Атропы", епископ разразился уже собственным:

-Что этот недоумок о себе возомнил? Он и правда считает, что мы будем...

-У вас есть иные варианты? Планы? — желчно осведомился Герхард. — Пока что я не слышал ничего, кроме бессвязной ругани.

-С его стороны! — выкрикнул Юлиан. — А я не могу ясно соображать в такой обстановке! Как вы хотите, чтобы я...

-Когда вы начали операцию, которую я предлагал отменить, приводя в доказательство своей правоты доводы, оказавшиеся в итоге более чем верными, обстановка была — тишь да гладь, — яда в голосе старого палача становилось больше едва ли не с каждым словом. — И тем не менее, принять хотя бы одно правильное решение вам это не помогло. Из-за вас погибли люди, Верт — и продолжают гибнуть сейчас, пока вы ходите тут кругами и заламываете руки, словно воображаете себя на сцене. Так вот что я вам скажу — быть зрителем этой дурной постановки меня уже порядком утомило. Каждая минута, проведенная здесь, кажется мне годом — вот только за год во всем мире столько людей не умирает, сколько отправится к праотцам, если вы, наконец, не возьмете себя в руки и не сделаете, то что должно!

-К чему нам их помощь? Батальон...

-Батальон потерял "Офелию", а Кутрик, если вы успели забыть, отправился за Леопольдом. Те, что остались, слушать ваших приказов не пожелают, даром что им сейчас самим до себя, — сухо произнес Герхард. — У русских есть некий план...

-Который, конечно же, обязан себя оправдать, — плюнул Верт.

-Я этого не говорил. Но худой план лучше, чем никакого, вы не согласны?

-Я...Каранток, вы-то что молчите? — обернулся епископ в сторону мага. — Скажите, что нам делать!

-Для меня все столь же ясно, как было ясно и ранее, — пожав плечами, маг выпустил облачко дыма и пристальным взглядом затушил догоревшую почти до фильтра сигарету. — Неотесанный ирландский варвар призвал на помощь силы, в которых, конечно же, ничего не смыслит — и, как следовало ожидать, они практически моментально вышли из-под его контроля. А теперь — таким как он, стыд глаза точно не выест — остается только топать ножкой да просить о помощи нас, своих врагов. Батальон может, я полагаю, совладать с возникшей проблемой, но для того нам стоит дождаться возвращения Кутрика — подчиняться мне его бойцы точно так же не станут. Другое ведомство, уж простите великодушно...

-Блестяще. Просто великолепно. Просто, провались вы все... — по раскрасневшемуся от напряжения лицу епископа скользнула вниз крупная капля пота. — Эй, постойте! Куда вы собрались?

-Вне зависимости от того, что желал сотворить этот недоумок Гергбу, он только что притащил по наши головы врага, которого опасно недооценивать, — лорд-надзиратель, сделавший уже несколько шагов к дверям, замер и чуть обернулся. — Уж поверьте тому, кто разбирается в истории. Мне, признаться, совершенно все равно, что в итоге отошлет их туда, откуда явились — чары Батальона или старый добрый артиллерийский залп...одно я скажу точно — безумец должен быть выведен из игры как можно быстрее, пока он не засунул руку в какую-нибудь иную бездну и не поскреб там хорошенько в надежде отыскать, чем бы еще в нас таким швырнуть. Я буду готовить своих людей к бою, епископ — находясь здесь, мы ничем и никому не поможем.

-Но...но как же...

-Если вам нужно мое одобрение, вы его только что получили, — тоном холоднее воды за бортом протянул Каранток. — Говорите с ним, принимайте предложения, заключайте пакты...тяните время, как умеете. Мы выдвинемся к острову с первым же окном в обстреле, а если вам удастся организовать прекращение огня — и того скорее. Батальон устранит эту...непредвиденную угрозу, а я позабочусь о том, чтобы создавший ее не сотворил больше никаких бед. Желаю удачи.

-Каранток, погодите, вы не можете вот так просто...

Резкий хлопок дверей оборвал речь Юлиана на полуслове.

-Лароз, хоть вы...

-Мне нужно восстановить связь с магистром, — храмовник покачал головой. — Прошу прощения, епископ.

-Да что же...Эльвар! Где эта могильная образина? Где...

-Не здесь — это совершенно точно, — одними губами улыбнулся Герхард. — Мы с вами наедине, епископ. И если не хотите узнать, во что это может вылиться, мой вам совет — с этой минуты делайте то, что вам скажут.

Забранная решеткой алая лампочка то и дело моргала — нервно и будто бы неуверенно. Стойкий запах окалины глубоко пробирался в ноздри, тут же срываясь в горло и пробуждая к жизни ни с чем не сравнимую тошноту. Петер Ветцель, sariantbruder второго взвода группы "Эльба", дернул вверх плотную снежную маску, но приступ сгинул столь же быстро, сколь и явил себя: в конце концов, все, чем его могло вырвать — а ничего, кроме желчи, в желудке перед операцией не находилось — давно уже вышло наружу еще когда десантная машина сил Тевтонского ордена рвалась к берегу. Отбитое в темноте о какой-то угол плечо страшно болело: на мгновение Петера посетила мысль, что под нарукавной серой повязкой с черным крестом, четко определяющей статус хозяина как брата-служки — или, по куда более популярному среди рыцарей ордена определению, "принеси-подай" — уже вовсю расплывается здоровенный синяк. Осознание того, сколь смешны и неуместны здесь и сейчас были подобного рода переживания, определенно смогло бы вытащить из худосочной груди Ветцеля пару смешков — если бы он только не был столь близок к тому, чтобы в голос разрыдаться.

Все было не так. Страшнее, чем он представлял, хуже, чем ему снилось. Совсем не так, как обещали в те дни в Копенгагене, полные тягостного ожидания, не так, как должно было быть по словам умудренных опытом высоких начальников. Не так, как он видел в коротких тренировочных лентах и на детальных, явно составленных со знанием дела картах операции. Не так, не так, не так...

Их не должны были обнаружить раньше времени. Не должны были схватить и смять, словно кусочек картона, судно, принадлежавшее Башне. Не должны были суметь прорваться сквозь орды чудовищ, привезенных из Могилы, эти крохотные, но смертоносные конструкты, обратившие столько машин в медленно уходящие под воду обломки, а их обитателей — в изодранные клочки мяса и вопящие от боли живые факелы. Не должен был погибнуть от какого-то дурацкого осколка сержант Бахмайер, не должны были сгинуть в черном дыму все остальные...

Он не должен был оставаться один. Не должен был запирать этот люк.

Связь перестала работать уже давно: те несколько минут, что Петер пытался ее наладить, и вовсе показались рыцарю в лучшем случае часами. На некоторых частотах были слышны отдаленные крики и грохот, другие приносили в подарок лишь тишину, перемежаемую монотонным треском помех. Единственным исключением по горькой иронии стал канал, зарезервированный для автоматической трансляции одобренной командованием ордена информации и музыки с целью поднятия боевого духа рыцарства — под нервное перемигивание лампочек на залитой кровью приборной панели из небольших колонок вновь и вновь изливались успевшие уже, кажется, въесться глубже костей и мозга строки (2):

Ты миллионы сатанинской плоти сокруши

И взгромозди холм выше облаков

Дымящихся конечностей людских и потрохов...

Петер не помнил, как именно им удалось достичь берега, не помнил, скольким еще из "Эльбы" удалось повторить этот подвиг. С того момента, как десантные машины отделились от "Левиафана", с той самой секунды, в которую родился и захлестнул собою весь мир без остатка этот нескончаемый кошмар, он не помнил уже ровным счетом ничего, кроме собственного имени и слов молитвы, срывавшихся с губ в перерывах между рвотными спазмами. Панические крики в эфире, непрекращающийся грохот обстрела, шум лупящих по бортам волн и вой сотнями погибавших на минах конструктов Могилы сливались в одну невообразимую какофонию, в один адский хор, способный вытрясти прочь любой, даже стократ более закаленный, рассудок. Первую потерю взвод понес еще в прибрежных водах по вине бешеной качки и больше похожих на предсмертные судороги маневров — а также Ганса Альтхауса, раньше всех снявшего с предохранителя свою HK G3. Случайный выстрел срикошетил от пола аккурат в лицо капралу Фромму — к великому счастью остальных, винтовка второго во взводе брата-служки не находилась в режиме непрерывного огня. Исполнить свое обещание и придушить "проклятого кретина" сержант Бахмайер так и не сумел: к тому времени, как он уже преодолел половину отсека, машина выскочила на берег — и у взвода появились совсем иные заботы.

Главным в любом деле, как любили повторять наставники будущих рыцарей ордена, был, вне всяких сомнений, порядок. Без порядка нельзя было надеяться на успех, начиная даже самую пустяковую операцию, без порядка в два счета развалилось бы любое воинство. О порядке вещали на лекциях, порядок вбивали в головы пудовыми кулаками сержантов, порядок и любовь к нему поддерживали и закрепляли, снова и снова, изнуряющими, доводящими каждого до предела, до последней грани, тренировками. Порядок был везде — являл себя в детальных картах и схемах, во всей красе проступал в отработанных и продуманных до каждой мелочи планах будущих операций, не давал забыть о себе никогда. Изучая, снова и снова, все те немыслимо стройные задумки, логичные выводы и верные, подсказанные богатым опытом, решения, Петер нередко задумывался, сколько же порядка добирается от всего этого до настоящей войны.

Транспорт второго взвода группы "Эльба" рвался вперед, раздираемый на куски поступавшими едва ли не ежесекундно приказами — большая часть их в корне противоречила друг другу. Как далеко им удалось уйти от берега, сколь глубоко во вражеский фронт вгрызлись сейчас стаи могильных тварей, где и через сколько минут должно состояться соединение с группой "Тибр" для организации прорыва, а если никого из "Тибра" уже нет в живых, какая тогда, в конце концов, спущенная их собственной группе оперативная задача — количество вопросов, которыми обменивался, брызжа слюной и матерясь через слово, сержант Бахмайер со старшими офицерами, пухло как на дрожжах, но ответы либо тонули в помехах, либо не рождались вовсе, либо выдавались в таком количестве, что само это делало их все начисто лишенными смысла. Самого Петера в те минуты куда больше волновало другое: труп Фромма, что носило по салону от стены к стене, подбрасывая на каждой кочке — и несколько ручных гранат в разгрузочном жилете капрала.

Прошло минут десять — а может, целый час, а может, и целый день. Время не было так уж важно, ведь ничем, кроме бесконечной ругани, жуткой тряски и боли в отбитых конечностях миру нечем было его наполнить. Время не имело ровным счетом никакого значения, как успели растерять его все те сыпавшиеся словно из рога изобилия приказы, распоряжения и гневные окрики, время пропало, словно его вовсе не существовало прежде. Вжавшись спиной в холодный металл, Ветцель истово молился, до боли крепко сжимая винтовку — но с каждым разом забывал все больше слов. Вопль Бахмайера, требовавшего готовности к высадке через десять секунд, совпал с очередным толчком — машину подбросило вверх и понесло куда-то в сторону, после чего, с силой ткнувшись во что-то твердое, транспорт, наконец, остановился. Дальнейшие крики сержанта — что-то о выродках, которым требуется отдельное приглашение — унес прочь шквальный ветер: едва только люк-аппарель десантного отсека рухнул в снег, а внутрь ворвался ледяной воздух, несущий с собой целые полки колючих снежинок, его слова — равно как и все прочие — стали не более чем неразборчивым эхом, долетающим из бесконечной дали. По глазам резанули алые вспышки тревожных ламп, утробный рев двигателя потонул в гулких — словно раз за разом кто-то откупоривал некую огромную бутылку — хлопках, сопровождавших работу станкового гранатомета. Отсек будто бы вырвался, наконец, из объятий долгого и беспокойного сна, пришел в движение весь и разом: глядя на то, как полноправные братья-рыцари, давно заслужившие свои белые повязки, один за другим ныряют в непроглядную мглу, Ветцель было замешкался — но чьи-то безжалостные руки тут же оторвали его от узкого сиденья, швырнув, словно тряпичную куклу, туда, откуда являлся холод. Споткнувшись по пути о тело несчастного Фромма — несколько пар ног в тяжелой рыцарской обуви превратили капральское лицо в кровавую кашу с торчащими наружу осколками костей — Петер сделал несколько несмелых шагов вперед, выскочив — или, что точно было бы вернее, выпав — прямо в пургу.

И, наконец, увидел ту самую войну, о которой столько было разговоров.

Ветер продирал до костей — ни утепленный форменный комбинезон, ни меховая подкладка шлема, казалось, вовсе не намерены были мешать их владельцу околевать в свое удовольствие. Всюду, куда только хватало глаз, была одна сплошная грязно-серая пелена — снег, спадавший с небес целыми комьями, радостно налипал на тяжелые защитные очки, забивался в рот сквозь щель в маске, а успев истаять, срывался по подбородку ниже, кусая шею ледяными каплями. Все вокруг полыхало: взяв за ориентир пылающий горизонт — единственное, что удавалось хоть как-то разглядеть средь пурги — они бежали вперед, снова и снова глотая обжигающий воздух.

Первые разрывы заставили Петера на миг замереть, растеряться — но мир вовсе не намерен был дарить брату-служке ни единой лишней секунды на то, чтобы свыкнуться с собою: сделав очередной шаг, Ветцель словно перемахнул некую незримую границу, оказавшись во вселенной нескончаемого, невыносимого шума.

Реактивные снаряды с визгом раздирали воздух. Смертоносный ливень — каждая капля его весила, наверное, больше самого Петера — снова и снова хлестал землю, высекая оглушительный грохот, пробуждая к жизни способный начисто лишить слуха треск. Горело все, что только могло гореть — черный дым закручивался столбами и собирался в облака, смешиваясь с метелью и вызывая острые сомнения, что человеческие глаза в этом мире еще для чего-то могли сгодиться. До смерти перепуганный и почти оглохший, с пересохшим горлом и стиснутыми до боли зубами, Петер бежал, стараясь не потерять из виду спину несущегося впереди рыцаря, не позволить себе ни на мгновение оторвать, отвести взгляд от черного креста поверх белой непромокаемой накидки.

В этом всем был смысл. Должен был быть, обязан. Просто не могло оказаться так, чтобы его тут не нашлось.

Над головой проносились, истошно вереща, стаи каких-то диковинных тварей, ткань ночного неба вспарывали отточенные лезвия самолетов, с треском валились в снег пылающие деревья, дрожала, вставая на дыбы, измученная земля. Глубокие ямы, поваленные столбы. Смятые, раскрошенные в пыль укрепления, повисшие на заграждениях тела со знакомыми крестами — и другие, в мешковатых полушубках и рваных защитных костюмах, распростертые средь снега и грязи. Развороченные прямым попаданием десантные машины. Горящие остовы танков, облепленные, словно мошкарой, дохлыми конструктами пастырей плоти. Снег, снег, снег...

Петер чувствовал себя слепым в чужом доме. По колено проваливаясь в снег, поскальзываясь в оттаявшей грязи, спотыкаясь о вывороченные из земли камни и корни, он совершенно не понимал уже, куда и зачем направляется — и кому, собственно, все это было нужно. Фигура, служившая его путеводным огнем, на глазах Ветцеля превратилась в изодранный лавиной осколков мешок с кровью, тотчас пропав из поля зрения: рыцарь, на которого ошалевший взгляд брата-служки наткнулся несколькими мгновениями спустя, бежал, кажется, вовсе в ином направлении — но Петеру было уже все совершенно все равно. Не было больше ни четких приказов, ни полных глубокого смысла наставлений, ни самой ничтожной крупицы того самого порядка, на котором вроде бы зиждилось все и вся — только бесконечная, беспроглядная хмарь пурги и плутавшие в ней нечеткие, смазанные силуэты, принадлежавшие один дьявол знает кому. Выныривая из клубов дыма и снежных стен, они шлепались в грязь, судорожно пытаясь найти укрытие, палили, почти не целясь, на звук шагов или голос — и, отстрелявшись, растворялись во мгле, словно их и не было никогда. Содрав и вышвырнув прочь запотевшие от дыхания и залепленные снегом очки, Петер успел узнать в мелькнувшей мимо тени Отто Эссера — практически обезглавленное тело рыцаря сделало несколько нетвердых шажков и завалилось за край какой-то траншеи, сплошь засыпанной землей. Уловив среди несмолкающего грохота нечто похожее на окрик на знакомом языке, Ветцель рванулся было в направлении звука — но когда там заполыхало, в ужасе отшатнулся, кинувшись назад.

-Куда? Куда, сволота проклятая?

Резкий толчок сбил брата-служку с ног — ткнувшись лицом в снег, Ветцель собирался было отползти в сторонку, когда кто-то со всей силы сжал его плечо, потащив на себя.

-Куда собрался, свинья?

Нависшее над окончательно одуревшим от страха Петером лицо Бахмайера — сплошь перемазанное кровью, с выпученными до размера крупных монет глазами — отчаянно напоминало звериную морду. Проорав еще что-то, не особо разборчивое, сержант потащил обмякшего Ветцеля куда-то в пургу — и, обругав последними словами, сопроводил крепким пинком до какой-то ямы: отплевавшись от грязи и подтянув упавшую рядом винтовку к груди, Петер присмотрелся к сгорбившимся рядом фигурам, понемногу начиная их узнавать.

Громадный, с всклокоченной и припудренной снежинками бородой, Артур Ройтер искал опору получше для своего облегченного MG3, аккуратно, с невыносимой медлительностью укладывал тяжелую пулеметную ленту, убеждаясь, что в пути ее нигде не закрутило. Лотар Гизе, ругаясь, зарывался в снег, Ян Каппель то и дело давал по короткой очереди куда-то в метель. Засевший на самом дне радист Гуммель орал, снова и снова, какие-то цифры — переводя полный ужаса взгляд от одного рыцаря к другому, Петер чувствовал, что сходит с ума.

Ледяной воздух, засыпанный сталью. Бег по грязи и снегу — до изнеможения, до предела, до той секунды, когда легкие готовы взорваться от боли, а сердца уже не чувствуешь вовсе. Адская разноголосица людских криков, звериного воя, страшной песни, что тянут и тянут, осыпаясь вниз, горячие осколки. Обломки смятых сооружений, куски машин, клочки людей. Мертвое, страшное пламя в воспаленных глазах окопавшихся рыцарей.

Куда они смотрят? Куда они все стреляют?

Снаряды продолжают рваться где-то неподалеку — ближе, еще ближе, а в очередной раз будто бы отскакивают чуть назад. Ночь черным-черна — и только пламя не дает пожрать ей все с концами.

Что они делают? Для чего?

Нулевая видимость, нулевые шансы понять, кого ты только что избрал целью, кто, распластавшись в грязи, со всех сил садит сейчас по тебе. Нулевой смысл.

Это и есть война? Это и есть....

Тусклые, слабые пятна в небе — там, где давно уже спряталась за тучами луна. Пятна снижаются, постепенно разгораясь все сильнее — белый свет, красный свет...

-Доклад!

Бахмайер снова здесь, снова с ними — тащит в яму какое-то окровавленное, дрожащее создание: завернутый в мокрые лоскуты осколок кости вместо правой руки, начисто развороченная выстрелом челюсть. Оступившись, то, что еще совсем недавно было рыцарем ордена — черный крест так и пляшет пред глазами — скользит на дно ямы, воет так дико и отчаянно, что Петер, не выдержав, затыкает уши, прижимает что есть мочи шлем к голове.

-Доклад!

От грохота это, конечно, защитить не может. Да и от голосов.

-"Рейн" выбили, "Дунай" выбили, прикрытия больше не...

Когда же только они прекратят? Когда прекратятся эти крики, этот вой? Когда уйдет, когда сгинет прочь этот невыносимый грохот?

-...зажали...перенесут обстрел...через пару...тогда все тут ляжем...

-...пойдут в прорыв...Цари...

-...выбираться...по моей команде...направление на...

Он затыкает уши, но все еще слышит. Он закрывает глаза, но кровь и снег никуда не желают исчезать. Он хочет уйти, но не может шевельнуть и пальцем.

Хочет проснуться, но не знает, как.

-А ну встать! Встать, сучонок!

Обмерзшее лицо принимает от каждой хлесткой пощечины будто бы только половину — часть назначенной ему боли забирает еще и смятая, забитая снегом маска.

-Ты мне еще разрыдайся тут, шелуха! Второй раз не потащу!

Бахмайер все что-то орет. Наверное, что-то очень важное. Что-то, как совершенно зря кажется этому глупому человечку, имеющее смысл.

-Сейчас ты встанешь и пойдешь...

Кричит про какой-то обстрел, про какую-то необходимость куда-то двигаться. Про то, кто займется раненым, кто будет прикрывать, а кому поручат еще одно столь же бессмысленное дело. Сопровождая очередной вопль очередной оплеухой, сует ему в руки выпавшую невесть когда винтовку.

-Готовность...

Пятна света в небе. Согнутые спины, опустелые взгляды.

-Пошли!

Бахмайер рвется куда-то вверх, достигает края. На мгновение, на половинку его оборачивается.

Свист. Толчок. Розовая дымка в белом пламени осветительных ракет.

Что-то происходит. Тело Бахмайера как-то странно изгибается, и, за долю секунды вдруг ослабев, валится на руки Ройтеру.

Что-то происходит. Все так странно, так смешно суетятся вокруг сержанта, что-то делают с его горлом — куда-то давят, где-то жмут.

Что-то происходит. Кровь на снегу. Все больше и больше — он никогда бы не подумал, что из одного человека может за пару минут пролиться столько...

Петер не помнил, когда именно пришла та мысль, не помнил и когда она подчинила его себе. В памяти остались только обрывки, клочки, нечто наподобие разрозненных кинокадров, без связки друг с другом — пустых, мертвых.

Брошенная в снег винтовка. Тихий, осторожный шажок назад.

Упасть, затаиться, слиться с землею и снегом, заставить всех и каждого забыть, что он вообще есть на свете. Ползком поначалу, бегом — после...

Прочь, прочь оттуда. Не помня, не зная себя.

Не помня и не зная более ничего, кроме бесконечного, горящего в каждом нерве, в каждой клеточке желания жить.

Из ненависти вздень доспех, сражайся до конца

На верный штык свой без сомнения нанизывай сердца

Не надо пленных нам, пусть лягут все костьми

Пусть в землях их взовьются погребальные костры...

Петер не был уверен, что обнаруженная среди пурги опустелая десантная машина была той самой, что принадлежала ранее его взводу, не смог бы сказать, сколько времени он провел в ее недрах, тщась наладить связь хоть с кем-нибудь. Одно брат-служка знал точно — еще пара кругов этой проклятой песни и он окончательно распрощается с рассудком.

С другой стороны, так, наверное, будет даже легче. Окончательно потеряв всякую связь с реальностью, что начала давать трещины еще так давно, он больше не будет вынужден вспоминать тех, кого оставил там, в пурге, снова и снова вызывать в памяти картины бойни, отпечатавшиеся в мозгу во время его безумного бегства. Сможет, наконец, отдохнуть. Сможет принять неизбежное, заслуженное. Перестанет, наконец, вздрагивать от этих шагов...

Шагов?

Ветцель подскочил на месте, тут же получив прекрасный повод проклясть себя за это — отшибленная о низкий потолок голова готова была расколоться от дикой боли. Свалившись назад, на сиденье, брат-служка замер, весь обратившись в слух — и почувствовал, как сердце, едва начавшее было возвращаться к давнему, знакомому по жизни до всего этого кошмара, ритму, вновь забилось, словно бешеное.

-Zdes', govorish'?

Шаги. Голоса.

-Da, sam videl. Nu-ka pomogi mne...

Осознание того бесконечно простого факта, что жизнь кончится даже раньше, чем он думал, настигло Петера подобно одному из тех осколков, что, вылетев будто бы из ниоткуда, забирали, одного за другим, его товарищей. Первое желание — дернуться к приборной панели, забиться в дальний угол перепуганной мышью — сгинуло столь же быстро, что и родилось. Следующая мысль показалась Ветцелю еще более безумной — но, сам не зная от чего, он позволил телу взяться за ее выполнение: расстегнув кобуру, брат-служка выдернул оставшийся у него пистолет, впился в оружие таким взглядом, словно видел его впервые.

Кончено. Все кончено. Добраться до него не так уж и сложно — через передний люк в салон, а там, нажав какую-то жалкую пару кнопок...

Кончено. Все кончено. Вот и канонада снаружи затихла — наверное, у него просто взяли и полопались, не совладав с напряжением, барабанные перепонки.

Кончено. Все кончено. Утопая в испарине, Петер одной рукой принялся расстегивать душивший его воротник.

Сейчас. Скоро.

Руки дрожали, пальцы выплясывали что-то безумное. Упершись локтем в какой-то ящик, Ветцель прицелился в сторону люка.

Сейчас. Скоро. Почти. Уже.

Машина вздрогнула, затряслась, задрожала. С противным скрипом — нет, все-таки слух его никуда не делся — аппарель поползла вниз, на сближение с толщей снега.

Сейчас. Сейчас!

Захлебнувшись собственным криком, Ветцель открыл огонь — вернее, попытался: так и не снятый в спешке с предохранителя пистолет не пожелал подарить хозяину даже достаточно громкого щелчка.

Подбородок Петера заходил ходуном. Короткий, полный отчаяния взгляд на оружие и протянутая в попытке исправить оплошность рука были всем, что брат-служка успел содеять, прежде чем ворвавшаяся в отсек грязно-серая тень отбросила его куда-то к стене.

Сейчас это случится. Вот сейчас. Сейчас уж точно. Сейчас — вне всяких сомнений.

Но тогда почему он все еще жив?

-Kasatkin! Chto u tebya?

-Promakhnulis' my, vidat'. Mal'chishka kakoy-to. Komandovaniyem tut i blizko ne pakhnet...

Нависшая над ним серая тень понемногу становится четче, оборачиваясь высоким существом в жуткой серой маске, с чудным автоматом в руках.

-Blesk. Stoilo speshit'.

-Nu ya dumal...

-Dumal on. Da shlepnut' yego i vsya nedolga.

-Tak ved' eto ... prekrashcheniye ob"yavili...

-Ob"yavili yemu, b-blyat' ... nu syuda tashchi, koli zanyat'sya nechem...

Петер уже ничего толком не понимал. Чужие голоса добирались до него словно сквозь пелену — когда же существо в маске протянуло брату-служке руку, тот уставился на нее, словно на готовую ужалить змею.

-Поднимайся. Поднимайся, пока здесь не пристрелил.

Ломаный английский из уст существа оказался последней каплей. Рывком поднятый на ноги, Петер так и замер, пошатываясь из стороны в сторону, будто пьяный.

-Krestonostsy kherovy... kto vas syuda zval-to, a? Odno ved' delo, schitay, delali...

Петера Ветцеля беззвучно колотило. Не в силах даже толком моргнуть, он смотрел, как сползает прочь маска с толстыми стеклами, изумленно таращился на лицо, открытое ныне взору.

Светлое, гладко выбритое, сплошь в поту.

-Повезло. Повезло тебе. Прекращение огня дали.

Человеческое.

-Повезло, говорю. Радуйся, дурень. Враг похуже вас объявился...

Ветер рвался в отсек, трепал волосы, сек лицо снежным хлыстом. Потянув носом, Петер сделал слабый шажок куда-то в сторону. Оперся, чтобы только не упасть вновь, дрожащей рукой о стену.

Возненавидь, спасенье обретешь ты лишь во гневе

Прикладом черепа дробя, очистишься от плевел

Возненавидь, не люди вовсе то, а звери

Господь послал тебя, так будь же тверд ты в вере...

Петер оглянулся на заходящиеся в истерике колонки. На размашистый черный крест на стене, на белые по черному буквы — "Помогать. Защищать. Исцелять". Дрожащий, маленький, жалкий, выпрыгнул прочь, в метель.

И, повалившись в снег, весь до конца захлебнулся надрывным, безумным смехом.

Затянутый дымом горизонт дрожал, словно отражение в беспокойной воде. Морозный ночной воздух, от черного неба до стылой земли забитый снежными хлопьями, беспрестанно прорезал резкий, надрывный треск — то спешило присовокупить свой голос к общему хору очередное орудие. Пляшущее вдали пламя, чьи суматошные отблески частью стекали даже на тропы — чахлая тень, обманчивое отражение самого простого, самого доступного из слоев реальности — манило взор, сообщало разуму надежды на то стократ более притягательное тепло, что неизбежно должно было оказаться позади огня, рядом с огнем.

Тепло жизни — юной и хлипкой, скованной единой формой и утвердившейся в своем убожестве, но способной, однако, созидать и давать имена. Способной источать вовне эту бесконечно сладостную волну, слабую, но беспредельно настойчивую мелодию, доступную лишь в грезах, отчаянно знакомый и в то же время каждый раз иной, аромат.

Тепло тел, готовых стать прахом. Жар натянутых нитей, молящих о рассечении.

Слабая, жалкая искра, запрятанная в каждом. Свет ее, равный тысяче солнц.

Вожделенный. Доступный.

Ближе. Еще немного ближе.

Объятья тропы — нежная, прохладная волна, готовая в любой миг обернуться гибельной трясиной. Ход по тропе — непрерывное скольжение сквозь слои без права на промах, без шанса повернуть вспять самую малую из ошибок. Плоть и легкая дымка, невесомая тень и холод прилегающего к телу доспеха, расстояние, что множится само на себя вновь и вновь — и безжалостно выкромсанные из него куски, брошенные под легкие, не ведающие усталости и боли, ноги.

Тропы повсюду. Островок, где пускают друг дружке кровь кланы однодневок, изрезан, изборожден ими — больше, чем почва, больше, чем воздух, больше, чем свет или тень. Нити, вплетенные в полотно Огражденного мира еще в те времена, когда он впервые привлек к себе взор Королевы, вновь пробуждены, вновь дышат: место истлевших же спешат теперь занять иные, простертые не так давно.

Полотно Огражденного мира дрожит и тянется.

Полотно стремится исторгнуть прочь чужеродное кружево.

На тропах расцветают прорехи.

Яркая засека, венцу Пустяка жерловину оболочить.

Однодневкам следовало воздать должное: пусть даже никто из сих недоразвитых созданий и не ждал сошествия Перелетных Птиц в свой мир, от нападения себе подобных они укрепились более чем достойно — вряд ли ведая о том, что их жалкие чары оказались пустяковой, но все же преградой на пути воинства Ласточкиных Крыльев. Сторожевые поля были смехотворны в своей силе — ни одно из них не сумело бы, наверное, сдержать атаку даже пары венцов — но их наслоения, погребавшие под собой остров, спутывали тропы так, как не поступали со своими аллеями даже Нетленные сады. Тропы, наведенные прежде — а по меркам Огражденного мира, время которого бежало со скоростью бешеного зверя, и вовсе беспредельно древние — расслаивались и частично отмирали раньше, чем Леженка, лучший ткач соцветия, успевала наложить самую простую из заплат. Тропы, пущенные течь не так давно, не успевали толком прорасти — тонкая нить их путалась, петляла, угрожая в любой момент порваться.

Ни одно сторожевое поле само не сдержало бы их само по себе — но эта чудовищная мешанина, сотканная безо всякого лада, без толики истинного умения, принуждала сходить с троп, срываться на первичный слой — и распутывать клубок вручную.

Однодневкам следовало воздать должное — они сумели ее разозлить.

Ранний котел в стежке, затворить перебор, в лад с оттенком.

Постройка однодневок представляла собой приземистый куб пепельно-серого цвета, притаившийся под снежной шапкой. Грубой конструкции машина, отливавшая уже болотной зеленью — внушительных размеров антенна топорщилась, словно обгорелая до черноты ветвь — была вкопана в землю у самой стены, несколько сутулых, низкорослых фигур копошились в грязном снегу неподалеку.

Заря! Разинуться!

Они сошли с троп отточенным, плавным рывком — шесть полнокровных венцов, изголодавшихся по вражьей крови. Череда негромких хлопков обозначила конец первых однодневок: оружие, едва только начавшее было подыматься, разлетелось по ветру хлопьями окисленного металла, руки, что держали его, в считанные мгновения иссохли, осыпаясь в снег могильной перстью. Застигнутые врасплох, немногие из них успели даже такую малость, как удивиться — к той же секунде, когда воздух прорезали первые тревожные вопли, а следом и грохот выстрелов, воины соцветия уже нырнули вовне, закладывая первые стежки смещения. Сложный узор, что начался с резкого погружения, завершился привычным мягким выходом: два венца — за спинами стрелков, два других — в слепых пятнах уже начавшей было поворачиваться орудийной башни. Дарители Осени плюнули белым светом: истощенные останки умирающих от старости однодневок и проржавевший, распадающийся на куски остов машины, внутри которой не осталось ничего, сумевшего избежать распада, еще только начали свой путь к земле и снегу, когда воины последних двух венцов выскользнули на первичный слой, приступая к базовым движениям собственного танца. Двигаясь к зданию — нырок и выпуск, погружение на более высокий слой и немедленный обратный ход — они исчезали как раз вовремя, чтобы все снаряды, пущенные однодневками из окон, встречали один только ледяной, колючий воздух, выскальзывали обратно в реальность точно в срок — для очередного выстрела, что обращал в пыль воина-однодневку, а прочные стены, что должны были, по мыслям сих скудоумных существ, дать им защиту, заставлял выглядеть так, словно на своем месте они простояли многие тысячи лет. Венец Ранки — сегодня легат-провозвестник примкнула к нему, влекомая нуждой приглядывать покрепче за своим помощником — пробился к сооружению прежде прочих: отвлекшись единственно для того, чтобы срезать мелькнувший в окне силуэт небрежным выстрелом, Ласточка скользнула в пролом, образовавшийся, когда часть стены осыпалась внутрь сухой крошкой.

Снаружи уже почти не стреляли. Венец Пустяка — импульс, уловленный легатом, был короток и чист — определил, наконец, основные узлы, занявшись вспарыванием сторожевого поля, воины Крапивы и Огарка добивали последних уцелевших. Освободив разум от всего, что не относилось непосредственно к лишению однодневок их кратких и тусклых жизней, она потратила пару мгновений, чтобы направить жезл в сторону медленно смыкающихся бронированных дверей — суетящиеся по ту сторону создания спешно занимали позиции для стрельбы. Преграда захлопнулась, но тягаться с хваткой энтропии ей было не по силам: следом за отслоившейся краской чудовищной толщины створки принялись расплетаться на отдельные ржавые клочки. Зазияла прореха — пара однодневок, занявшая позицию слишком близко к дверям, еще несколько секунд в ужасе таращилась на собственные седые волосы, сбегающие с головы вместе с сухой, пошедшей старческими пятнами кожей, когда два новых плевка Дарителя Осени помогли им завершить путь — до пожелтевших костей, что раскрошились под сапогом легата.

На изрытых пулями стенах корчились тени. Однодневка, стоявший в дверном проеме, качнулся, заваливаясь назад — верхняя половина тела, разложившись и истлев, оставила в целости только присыпанные прахом ноги в тяжелой обуви. Другому созданию сопутствовала удача — пара точных выстрелов выбила из жемчужно-белого доспеха замешкавшегося Щелчка несколько крупных осколков. Сбившись с ритма, воин покачнулся, ныряя прочь со слоя — развить свой небольшой, но все же успех однодневке помешали Ранка и Недотрога, чьи клинки выпотрошили и стрелка, и двух его сородичей. Обвалив кусок ближайшей стены — грохот шагов привлек ее наравне с теплом живых еще тел и всплесками неосторожных мыслей — Ласточка кинулась в дыру: однодневок, повернувшихся к Ранке и его воинам, прикрывал со спины лишь один боец. Послав короткий импульс в Даритель и метнув его, словно копье, легат скользнула вниз, к полу, в следующую секунду уходя уже вовне. Вынырнув рядом со стрелком — жезл, пробивший насквозь тлеющее на глазах тело, тревожно мерцал — она потянулась к поясу: отозвавшись на сложенную из пальцев комбинацию, доспех поспешил воплотить в жаждавшей того руке меч. Затейливые письмена, покрывавшие клинок, пришли в движение, когда она вспорола первого однодневку вдоль спинного хребта — Бархатный Червь радовался крови. Влажные алые капли оросили маску — подрезав второму однодневке коленные сухожилия, легат сдвинулась чуть в сторону, всаживая и тут же вырывая прочь клинок из груди последнего стрелка. Вспомнив о раненом — слабый стон окровавленного однодневки, пытавшегося воссоединиться с утраченным оружием был тому виной — Ласточка в два коротких шага вернулась к нему, ленивым взмахом разделив голову и тело.

Яркий лов. Хрустальность состоялась?

Короткая мысль Ранки, вошедшего в коридор, ответа не дождалась — раскаты взрывом, донесшихся с верхнего этажа, яснее ясного дали понять, что до конца еще далеко. Уловив частью сознания бесконечно знакомый отпечаток на тропах — фомори, утомившись своим ожиданием, сорвался в бой без повеления свыше — Ласточка лишь легонько качнула головой, когда до нее добрался очередной беззвучный вопрос.

Литься вынут рост, раскол расцветит.

Распотешим на тоны?

Вперекор выгрызания, колосись.

Убедив Ранку, что спешить уже вовсе некуда — равно как и в том, что наблюдать за работой Инея было бы притягательной, но все же тратой времени, легат-провозвестник меланхолично отсчитывала секунды. На исходе десятой выстрелы, еще доносившиеся откуда-то сверху, наконец, умолкли — спустя еще пять и малую долю шестой затихли и последние вопли. Потянувшись сознанием к натянутой меж воинами соцветия сети, Ласточка удовлетворенно кивнула — венец Пустяка справился со своей работой в два раза быстрее, чем ожидалось. Оставалось лишь коснуться иной, куда менее приятной, пряди — первый координатор Соой, чье изрядно поредевшее из-за неудачного схождения воинство следовало в арьергарде соцветия, отозвался далеко не сразу, вынудив легата выжидать, пока будет сформирован достаточно четкий мысленный ответ.

Спешу известить, грозный легат. Это был последний сорняковый узел связи в данном секторе. Вы выиграли еще времени...

И желаю потратить его с пользой. Вы готовы к продвижению?

Должно бы обождать еще малость, грозный легат. Совещание...

Будь ваша воля, вы бы тонули в своих совещаниях до конца времен. Венец Крапивы уже восходит — они будут вашими проводниками. Все осколки получили цели?

Все до единого, грозный легат. Но я желал бы предложить...

Свои предложения оставьте при себе. Мне нужны чистые тропы, а ваша задача — занять делом мошкару, что вьется вокруг. Выполняйте повеления Крапивы и не тревожьте меня без веских причин — в ином случае я принуждена буду помыслить, что даже столь жалкий враг оказался вам не по силам.

Связь была разорвана прежде, чем слуа успел разродиться ответом: касаться его спутанного в грязный клубок сознания дольше положенного ей отнюдь не хотелось.

Венцу Крапивы бремя затекших отростков, выплеснуть поперек, ожечь и хмурым охватом. Зной, Огарок — стечь с венцами, три стежка на цепи, Иней — строго толочь бессонное, таять кроме звона...

Тишь нарывает. Сбавляемся?

Ранка вновь напомнил о своем существовании краткой мыслью — к великому счастью для него, легат уже успела завершить разброс повелений.

Вразрез, игольная утеха, прежде трава не снята.

Талый кружным, простерши промах?

Вопрос Ранки остался без ответа — и в самом деле, чем можно было отбиться от справедливого замечания, что в здании не осталось уже решительно ничего, представляющего хоть самый малый интерес? Позволив доспеху поглотить не нужный более меч и подхватив терпеливо ждавший хозяйку в груде праха Даритель Осени, Ласточка еще немного помедлила, посылая равно взгляд и легкие чары вверх по растрескавшимся стенам в поисках малейших признаков чужеродной жизни. Ощупав полуистлевшее, грозившее вот-вот рухнуть под гнетом в одночасье навалившихся на него веков сооружение, заклятье легата вернулось ни с чем — кроме, разве что, легкого разочарования. Следовало оставить одного или даже двух в живых, сбросив на тропы — помимо удовлетворения желаний третьего принца, охотно платившего за здоровые, неповрежденные образцы для научных изысканий, она могла бы заодно и напитать свой собственный интерес. До сей поры однодневки Огражденного мира мало чем успевали впечатлить — но были же вручены ей предупреждения Инея, дорожившего каждым своим словом, было же с ней знание судьбы, что постигла под здешним небом кронпринца и самого Короля! Не страх, но спокойная уверенность в наличии сокрытой до поры силы, не беспорядочные и бессистемные опасения, но терпеливое ожидание ответного хода — для нее, под чьим началом Перелетные Птицы расклевали дочиста шесть миров и пожали обильную добычу во множестве иных, склонившихся в конце концов пред величием Королевы, все это было насущнее дыхания. Дитя Огражденного мира проложит дорогу к победе — честь же вручить его Королеве, выпадет, несомненно...

Легат, рой лучами в младшем полуцикле!

Резкий импульс, посланный Топью, заставил Ласточку вздрогнуть — и, едва угроза, сообщенная провидцем соцветия, была осознана в полной мере, нырнуть на тропу: не удовлетворившись одним из первых слоев, легат, разбрасывая приказ по соцветию, скользила все глубже и глубже. За время, которого едва хватило бы на вдох-другой, здание опустело — отголосок накрывшего равнину артиллерийского залпа достиг слуха Ласточки даже на самой дряхлой из троп. Где-то там, на первичном слое, вихрь огня и металла рвал в клочья все, что оставили после себя Перелетные Птицы.

Лицо под маской тронула тихая улыбка.

Ответный ход, наконец, был свершен.

-Итак, Корона проиграл.

Голос, влажный и шелестящий, прокатился по грузовой кабине вертолета, коснулся тонущих во тьме стен, отлетев от них слабым эхом. Источник его — невысокого роста фигурка, укутанная в кожаный плащ с подкладкой из мягких металлических чешуек — потер руки, запрятанные в черные, серебряного шитья, перчатки. Тонкие пальцы едва заметно подрагивали — хозяин их, казалось, замерзал и превыше всякого отчаяния пытался высечь хотя бы самую ничтожную долю тепла.

-Он еще жив, — иной голос — тяжелый и грубый, словно подобранный у пыльной дороги камень — заявил о себе, сорвавшись в какой-то момент на кашель. — Он все еще...

-...носится где-то в образе крысы, блохи или еще чего-то схожей для нас полезности, — создание в кожаном плаще чуть склонило голову, увенчанную шлемом с высоким гребнем и гнутыми полями — в темных глазах, что едва виднелись за прорезями бесстрастной металлической личины, заплясали насмешливые огоньки. — Вот радость-то, сейчас расплачусь. А ты чего молчишь, Ларгель? Или, быть может, осознал, наконец, что возлагать столь серьезные надежды на ущербное дитя мира было ошибкой?

-Ошибкой было не поддержать его, — в игру включился третий голос — чистый, словно вырвавшийся из оков льда весенний ручей, резкий, словно отточенное лезвие, секущее воздух. — Ошибкой было сидеть здесь и ждать у моря погоды, пока она вконец не разладилась. Ошибкой было не дать мне покончить с Вертом, когда я предлагал — и когда в нашем распоряжении был более чем подходящий момент. Ошибки мы множим сейчас, продолжая этот бессмысленный разговор...

-Желаешь пойти против приказа? — голова в шлеме вновь чуть дернулась.

-Нужды в том нет, — второй голос завершил очередную фразу коротким грубым смешком. — Его отменят с минуты на минуту.

-И откуда такая уверенность, хотел бы я...

-Успели заскучать, господа?

Удары тяжелой армейской обуви о вываленную на палубу вертолетную рампу оборвались с последним торопливым шагом. Откинув с лица капюшон, она остановилась ровно у самого края — молодая с виду женщина в мешковатом, сером как асфальт, балахоне. Коротко стриженные светлые волосы, светлое же, чуть резковатых черт лицо с широко посаженными белесыми глазами. Застывшая на том лице улыбка — тонкая, будто наспех прочерченная карандашом. Улыбка неприятная и вся какая-то неправильная — такая никого не может ни развеселить, ни успокоить.

-Русские дали прекращение огня, а Его Хоронящееся под Столом Преосвященство — добро на вылет, — улыбка-черточка чуть растянулась. — Готовы порезвиться?

Сухой щелчок переключателя потонул в утробном гуле вспыхнувших ламп — вертолетная утроба, омытая искусственным светом, ныне являла без утайки все, прежде сокрытое.

-Признаю, я уже успел предоставить приют опасениям, что это время никогда не наступит, — Сборщик, третий агент похоронного класса, медленно поднялся на ноги, оправляя кожаный плащ. — Пожалуй, сейчас именно тот редкий момент, когда мне без меры приятно осознавать свою неправоту. Все мои чучелки в строю и ждут приказа.

-Рада слышать, — тихо кивнув, женщина сделала пару коротких шагов вглубь отсека. — Ларгель?

Долговязый человек, что восседал на внушительных размеров деревянном ящике, медленно, будто бы с неохотой, поднял голову, открывая чужим взорам обветренное костистое лицо в сетке неглубоких вертикальных морщин. Два пронзительно-голубых глаза, казалось, достались ему по ошибке, равно как и голос: слишком уж живыми они были для этого обтянутого сухой, без кровинки, кожей тела, для этих рассыпанных по плечам жемчужной седины волос. Поднявшись следом за Сборщиком, седьмой агент похоронного класса кинул небрежный взгляд на прислоненную к стене косу с прочной деревянной ручкой — режущая кромка лезвия, словно по вине некоего нерадивого кузнеца, находилась со стороны, противоположной привычной.

-Был готов еще вчера, — протянув руку к инструменту, выдохнул Ларгель. — А сейчас-то и подавно...

-Сколько у тебя?

Брошенный женщиной вопрос поначалу встретил молчание — распахнув снежно-белый плащ из льняной ткани, Ларгель скользнул взглядом по бесчисленному множеству коротких шнурков, свисавших с внутренней стороны. Часть из них имела тот же цвет, что и остальное одеяние, другие — их было куда меньше — выглядели так, словно побывали в огне.

-Тысяча сто двадцать семь, — потратив на подсчет не больше пары мгновений, проговорил Ларгель. — При разумном использовании должно хватить.

-Откуда в этот раз? — вкрадчиво поинтересовался Сборщик.

-Африка, как и прежде, — Ларгель пожал плечами. — Чад и еще пара таких же дыр. Если понадобится, спишем на очередную эпидемию, но не думаю, что кто-то вообще обратит внимание — эти черномазые и так плодятся, что твои тараканы...не бери на свой счет, Зиг.

-Взял бы с удовольствием, но это, несомненно, было бы тем еще лицемерием, — последний из обитателей грузового отсека обнажил в улыбке крупные желтые зубы. — Поскольку милостью Бюро я химически стерилизован, постольку мне расплодиться малость затруднительно. Впрочем, для моей доброй хозяюшки все еще открыто предложение на лучшие венерические в регионе...

-Только после Рассвета, — ухмыльнулась в ответ Нарбарек, первый агент похоронного класса. — Должна же я узнать, чьи сильнее.

-Что же до остального, Ларгель — все мы братья во Христе...чье поголовье ты столь рьяно сокращаешь каждый раз, когда мы выходим на дело. Как по мне, ручные Апостолы и то дешевле обходятся.

-И результаты как у типичной дешевки, — подал голос Сборщик. — Или как у тебя, что, впрочем, одно и то же...скажешь, я не прав?

Зигогрим, восьмой агент похоронного класса, медленно поднялся со своего места — чудовищная фигура его почти тут же закрыла собою лампы, утопив Сборщика в тени. Черная кожа, черные, некрупные глаза с золотистой, маслянисто поблескивающей вертикальной щелью зрачка. Клокастая борода с узкими бакенбардами, рассыпанные по спокойному лицу тринадцать точечных родинок — красноватые пятнышки с сероватой каймой. Чудовищной длины руки, которым, казалось, не хватало лишь малости, чтобы сравниться с ветвями, тяжелые кобуры на истертых ремнях. Длинная ржавая цепь, прилаженная вместо пояса.

-О, тебе я точно что-нибудь скажу. Рано или поздно. Сразу, как кончишь хватать падаль за большими дядями и начнешь, наконец, работать.

-Только не с наветренной стороны от тебя, ради всего, что в мире свято. Смрад столь дешевого рома и кукла не перенесет...

-Завязывайте, — улыбка Нарбарек стремительно тускнела. — Обещаю, как вернемся домой, не стану препятствовать вам прояснять ваши сложные отношения. Во всех позах, каких пожелаете. А пока что — давайте-ка к делу.

-Глас рассудка, — встретившись с Нарбарек взглядом, тихо кивнул Ларгель. — Жаль, что у нас его обычно оставляют верещать в пустыне...

-Я бы еще кое-кого туда забросил, но это погодит, — оскалился Зигогрим. — Что ж, к делу — это всегда пожалуйста. Мне будить пилота?

-И поживее, — Нарбарек — улыбка-черточка растаяла окончательно — сбросила на пол измятый балахон, оставшись в простом грифельно-сером комбинезоне — для заткнутого за пояс меча из цельного куска железа явно не нашлось подходящих ножен. — Русские дали нам коридор, так что...

-...надо поспешать, пока не дотянули до очередного залпа с той громадины, — вытянув из недр своего одеяния тонкую серебряную пластинку, Сборщик бережно коснулся той, почти с нежностью проводя пальцами вдоль затейливых изгибов гравировки. — Начинаю активацию. Ларгель, тебя не затруднит подать мне...

Дождаться ответа третьему агенту похоронного класса было не суждено: Ларгель, начисто игнорируя все обращенные к нему слова, занят был единственно крохотным холщовым мешочком, что вытряхнул из кармана. Пахнуло сыростью, скользнул в ноздри неприятный металлический запах — распустив бечевку, седовласый призрак зачерпнул из своего кошеля пригоршню влажной земли.

-Будем действовать согласно плану "Атропы", — пинком отшвырнув серый балахон куда-то к стене, холодно проговорила Нарбарек. — Они берут на себя корабль, наша головная боль — наземные силы...

Из кабины пилота долетали обрывки разговора — сухой, хриплый голос Зигогрима, казалось, был создан для того, чтобы облекать в него угрозы. Тонкие пальцы Сборщика сновали по серебряной пластинке — сложный узор, отвечая ему, наливался светом. Размазывая по лицу землю, засыпая в широко распахнутые глаза, швыряя в рот и глотая целыми комьями, пел Ларгель — тянул, строфу за строфой, бесконечно тоскливый, полный чудовищной, неизбывной печали, мотив (3):

Men so anvet hanco cannat ha messager

Galvet on gant doue da ober ma deuer

Pa bligo gant doue eff sur a gomando

Ha mencredet assur yue aseruigo...

-Протянем им руку помощи, — взгляд Нарбарек замер, остекленел, как прекратило всякий намек на движение и лицо ее. — А потом, коли не образумятся, ей же и придушим.

Клауса вели цвета. Тусклый, мертвенно-серый мир, казалось, истек всеми своими красками вовне еще вечность-другую назад — но каждый раз, когда в нем зарождалась мысль, что былые тона и позабытые оттенки должно окончательно вытряхнуть из памяти, мир бросал очередную подачку — клочок, кусочек, обрывок...

Крохотные пятнышки перегретых ламп, чей неживой свет казался ныне блеском золота. Россыпь вспышек, извергнутая оружейными стволами. Черные пятна прорезиненных костюмов, ядовито-желтые линии, прочерченные вдоль белых стен. Алые капли, бешено-красная пелена, багряная роспись. Слабейшее эхо цветов, призывавших добраться, дотянуться до себя, раскрыв и познав во всей возможной полноте. Палитра, сокрытая за стеной пустоты, тщетно стремящаяся утаиться за жалкой преградой из костей и плоти.

Однажды это уже случалось. Однажды ему уже довелось испытать нечто подобное: в день, что ознаменовал позор и падение дома Морольф — и вместе с тем вспоил каждого из них горькой, раздирающей нутро гордостью.

В день, когда они не склонились.

В день, когда они не сдались.

В день, когда он почти сорвался, почти сумел сделать последний шаг за край — туда, куда ради них всех ушел отец.

Однажды это уже случалось. И он знал — знал до боли отчетливо с того самого мига, в который очнулся в больничной палате, смиренный чарами, с вооруженным рыцарем у изголовья — что второго раза не переживет.

Боец "Атропы" показался из-за угла — серая клякса на ткани мира, с черным, неразборчивым росчерком оружия. Злобный сухой треск залил коридор — сорвавшись в сторону, полукровка дернул побелевшей от напряжения рукой, сжимая охладевшие пальцы в кулак: тело стрелка, оказавшееся вдруг на пути его же собственных пуль, затряслось, распадаясь кровавыми лохмотьями. Впереди что-то противно звякнуло — разум еще только вбирал в себя увиденное, различая в том крохотном, более чем невзрачном предмете гранату, но инстинкт уже рванул поводья на себя, понуждая вновь прибегнуть к спасительной силе. Негромкий хлопок раздался уже за поворотом — вихрь осколков остался недоступен взору, но резкий, потонувший в самом себе вскрик и неприятный влажный удар, с которым тело коснулось пола, обостренный до предела слух вобрал, вколотил в хозяина стократ сильнее, чем тот бы желал. Не сбавляя торопливого шага, полукровка скользнул взглядом по массивной белой двери, заставив себя всмотреться чуть глубже, и, приготовившись к очередному приступу боли, потянул. Громада, украшенная грозной предупреждающей табличкой с отштампованным внизу номером выгнулась наружу, словно была сделана из фольги: наслоения сторожевых чар не позволили ей покинуть реальное пространство, сдержав атаку там, где спасовали механические защитные системы. Начало, однако, было положено — не желая тратить и единой секунды на проверку, достанет ли обитателю камеры ума воспользоваться шансом и ловкости, чтобы выбраться через проделанную дыру, Клаус шагнул дальше. Два коротких взгляда, два — а может, чуть больше — нервных пасса закоченевшей рукой. Две двери, вырванные прочь с мясом, две жизни, обретшие свободу — на минуту, час, а может, как знать, и до конца жизни.

Его вели цвета. Значение имели ныне только они — видимые сквозь стены, сквозь посеченное на слои пространство, сквозь реальность, с которой ему предстояло наиграться вдоволь в свой последний раз. Его вели цвета — по вывороченным дверям и обломкам стен, по битой, скользкой от крови плитке пола, по измочаленным, изодранным телам, по клочкам того, что было людьми до смещения вовне, до смертельного прыжка в ближайшую щель, до переплетения и разрыва, сотворить который было сейчас не труднее, чем связать воедино и расплести пару ниток. По дороге к неизбежному, с которым он так скоро сойдется лицом к лицу, познакомится, познает до последней капли, как познали отец, дед и все те, кто был прежде.

Иллюзий не было. Белый сектор — логово прирученных "Атропой" нелюдей, узилище для тех, кто еще не покорился, последняя остановка перед крематорскими печами — для слишком слабых, бесполезных для Площадки, чересчур опасных для нее. Белый сектор — тюрьма внутри тюрьмы, маленькая крепость, возведенная, чтобы сдержать любой прорыв, любую волну, что дерзнет родиться и хлынуть изнутри. Месяц за месяцем он привыкал к мысли, что неподвластен этим стенам, этим людям, неделю за неделей кормил свою гордыню, и без того подстегиваемую багрянкой. День ото дня изучал, запоминал, разбрасывал по полкам изнуренного ожиданием разума — лениво, с презрением, свято уверенный в том, что игра его чиста и безупречна. Иллюзий больше не было — сейчас, когда он знал, что все это время играли с ним самим.

Стены, где сталь и бетон переплетались с чарами. Взрывозащитные двери, проломить которые не сумел бы, наверное, и танк. Огневые точки в стенных нишах, усыпляющие, рассеивающие внимание, по крупице вытягивающие саму жизнь поля. Не оставлявшие без присмотра ни единого дюйма коридора камеры, "глушители" и боевые конструкты, обходящие дозором особо важные секции. Его путь, казалось, начался бесконечно давно, но некий невыносимо мучительный голос снова и снова напоминал, сколь мало было проделано, сколь ничтожны его усилия — и как скоро все это оборвется без следа.

Секция, отмеченная на картах внутренних помещений очередным бездушным сочетанием букв и цифр, бурлила перекипевшей, готовой в любой момент пролиться за край котла водой — но даже если бы той довелось стать бешеной волной, сметающей все и вся на пути своем, волна была обречена разбиться о море. Изуродованные тела, брошенные на битую плитку, изломанные и выкрученные наружу двери темниц, слепнущие одна за другой камеры, захлебывавшиеся сигналами тревоги грязно-серые глотки громкоговорителей — бесконечная малость, но даже и ее он не сумел бы добиться, не творись по ту сторону этих стен бойня, масштабы которой сознание попросту отказывалось вмещать. Его великий побег — последние шаги к могиле, его война — смешная в своем убожестве детская шалость, его судьба....

Принять. Познать. Следовать за цветами.

Проложить дорогу. Сделать все, что в его силах, покуда те не пожрали его самого.

Охранный пост, затыкавший узенький коридор подобно пробке, с остервенением вколоченной в бутылочное горлышко, встретил Морольфа лучами фонарей, тут же начавшими свою бестолковую пляску по стенам. Единственное оконце исчезло, укрывшись за броневым листом с узкой бойницей, белые плиты пола с лязгом раздались, извергнув наружу два гранатомета на треножных станках. Россыпью болезненно-желтых точек вспыхнули шесть глаз навечно спаянного с орудиями конструкта.

Метнуться в сторону, укрыться, спрятаться, выждать — мысли, что снова и снова порождала человеческая часть его, были так похожи, но не только насквозь фальшивой своей разумностью: прислушаться к любой из них значило ныне лишь одно — смерть. Та, иная половина, что досталась из рода человеческого столь немногим вместе с чертовой кровью, не шептала советов, не разбрасывалась губительными наставлениями — лишь молча тащила его по короткой тропе, сотканной из чистой боли.

Неживой взор конструкта впился в цель. Первый снаряд — химически черненый стальной цилиндрик с давно выцветшим номером — начал свой путь, успев преодолеть около полуметра, прежде чем воля полукровки взяла свое. Гранатометный выстрел на долю секунды исчез, будто бы скрывшись в некоем незримом отверстии — и, раньше, чем успело отжить свой срок одно-единственное мгновение, вынырнул оттуда в противоположную сторону, нос к носу столкнувшись с собратом, еще только покидавшим орудийный ствол.

За набросившимся на голову спазмом — каждый сосуд, казалось, наполнили чистым льдом — Клаус почти не уделил внимания взрыву, что разметал грозное орудие на горящие клочки, выбил разом три лампы и сбросил вниз, с потолка, кажется тонну или две битой кафельной крошки. Застонав от боли, полукровка согнулся до пола, впечатав дрожащую руку в холодный белый материал. Здесь и сейчас с ним совладал бы и ребенок — боль, затопившая собою каждую клеточку тела, грозила лишить зрения, выбросить горлом наружу опустевший желудок, размолоть в кашицу сердце — а, быть может, и все вместе, в одним небесам известном порядке.

Переждать. Восстановить дыхание и порядок мыслей. Решить, что...

Умереть.

Багрянка не собиралась отпускать его, не намерена была дарить и одной секунды на раздумья, что могли закончиться столь плачевно. Она желала пожрать его целиком, до последней крупицы — но вместе с тем желала видеть его живым.

Слабый просвет в черном дыму. Тонкая щель в листе прокаленного чарами металла.

Вполне достаточно.

То, что случилось после, он воспринимал лишь частью, осознавал как лишенную смысла чехарду кровавых клочков — и, наверное, лишь благодаря тому в очередной раз удержался на краю, за который так мучительно хотелось сорваться. Клаус помнил, как умер тот, первый солдат, пред чьим лицом он появился, проскользнув сквозь оставленную в оконце прореху. Помнил остановленную в последний миг руку с оружием, помнил короткую очередь, ушедшую куда-то в пол. Помнил перебитое ударом горло, помнил хрип, помнил два хлестких, взорвавшихся в ушах подобно артиллерийским снарядам, щелчка...

То, что случилось после, случилось не с ним. То, что случилось после, не имело к нему ровным счетом никакого отношения — уцепившись за эту мысль, он снова избежал багряного потока, водопада, под которым должно было омыть всю суть свою, очистится и выйти преображенным. То, что случилось...

Это был не он. Он такого не умел и не мог, не знал о таком — и вряд ли желал узнавать хоть когда-то. Кто-то еще был здесь — кто-то, кому хватило сил не только уйти от пущенной из трех стволов разом смерти, но и заставить их хозяев ответить за все. Расплатиться за месяцы заключения, за ночи, полные боли и дни, полные кошмарных снов. За долгие часы допросов, за бесконечные осмотры и проверки. За клещом угнездившееся где-то в подкорке чувство — такое простое и такое страшное, имевшее столь много имен и не способное уместиться ни за одним. За тех, кто сгинул в этих стенах, за тех, кто страдал в них поныне — за всех, кого хозяева "Атропы" только желали еще здесь заключить.

Глядя на плоды рук своих, он чувствовал, как вздымается глубоко внутри желание спалить те руки до кости. Смотря, что содеял он своей силой — мечтал забыть о ней и никогда больше не тревожить. Взирая на мертвых, в которых с трудом узнавались человеческие существа — рассеченные, разбросанные по ткани пространства и переплетенные случайным образом — сам жаждал смерти — покуда еще можно было сбежать на тот свет не тем, чего каждый Морольф так страшился.

Ноги скользили в кровавой каше. Шагнув к массивному пульту — десятки белых и алых лампочек перемигивались друг с другом, будто бы ведя один им понятный разговор — полукровка остановился, опершись руками о холодный металл.

Назад дороги не было — а значит, оставалось лишь узнать, сколь еще долго он сможет держаться, скольким успеет вручить свободу, прежде чем его собственную отнимет раз и навсегда багрянка. Дрожащие пальцы скользнули по пульту вниз, оставляя густой кровавый след. Взгляд замер, уткнувшись в неприметную черную кнопку — последнюю в ряду ее точных копий. Усмехнувшись, нервно и устало, полукровка протянул руку...

-Клаус!

Окрик его не остановил — и тогда в дело вступила рука, явно принадлежавшая кому-то, не слишком дорожившему своей жизнью. Резко развернувшись — и лишь в последний момент сдержав едва преодолимое желание нанести удар — Морольф уставился в смутно знакомое лицо: исхудалое, сосредоточенное, с крупными карими глазами.

-Что ты творишь?

Для того, кто таращился на бывшего в шаге от окончательного регресса полукровку, стоя так близко, что мог поймать его сорванное напрочь, выдавшее всю полноту боли, дыхание, в этих глазах было на удивление мало страха.

-О...освобождаю...

Слова, пусть даже самые простые, складывались не сразу — что-то внутри снова и снова нашептывало о безграничном убожестве языка, которым он был приучен пользоваться. Что-то, обещавшее показать куда более интересные

цветастые

способы общения с окружающими — если он только перестанет, наконец, себя сдерживать. Например, с этой рыжей девкой, которая отчаянно кого-то напоминает — понять бы еще, кого...

-А по-моему, пытаешься всех угробить, — отбив потянувшуюся было к пульту руку Морольфа, сердито бросила та, чье имя никак не желало приходить на ум. — Пошевели немножко мозгами, если багрянка еще их не сожрала без соуса — где мы с тобой сейчас?

-Где...

Ее определенно следовало заткнуть. Возможно, вынув язык и зубы, возможно — забрав голосовые связки. Существовал еще, конечно, вариант со свернутой шеей, казавшийся сейчас таким же простым и правильным, как все остальные, но какой-то жалкий, едва заслуживающий внимания клочок человека в нем продолжал отговаривать от столь притягательной мысли поступать всегда и всюду по-своему, как и должно высшему существу.

-В "Атропе", дурья твоя башка! В самом ее сердце, или, если хочешь, в желудке! И как ты думаешь, стали бы они давать его содержимому силу устроить несварение?

-Что...ты...

-Это белый сектор! Тюрьма для тех, кого они считают опаснее прочих! Для таких, как я и ты, для тварей, что нас с тобой стократ страшнее! — оттаскивая его от пульта, она почти кричала. — Для тех, кто еще не сдался! И зачем, скажи на милость, им размещать тут пульт, с которого можно разблокировать разом всю секцию? Да еще и одной, спасибо что не красной, кнопочкой?

Тишина, воцарившаяся на следующие несколько мгновений, казалось, имела все шансы насмерть оглушить. Расправился с нею смех Клауса — хриплый, сорванный, злой. Держась за край пульта, он смеялся, захлебываясь и размазывая кровь по лицу — пока последнее не обожгла хлесткая пощечина.

-Возьми себя в руки! Такой ты нам не поможешь!

-Нам? — ошалело протянул Морольф. — Каким еще...

Она взяла его за руку.

-Думал, можешь просто пойти все крушить да ломать?

Она потащила его прочь.

-Думал пробить для нас дорогу, а самому на ней окочуриться, как последний придурок?

Вытолкнула в коридор, под пару целых еще ламп, резавших глаза своими излишне яркими лучами.

-Думал сбежать на тот свет и бросить нас со всем разбираться?

Заставила вздернуть голову, поднять взгляд.

Выше крови. Выше обломков и смятых тел.

-Плохо думал. Очень, очень плохо...

В глаза и лица тех, кого оставил позади. Чьи имена — настоящие, а не сухие буквенно-числовые комбинации, выданные "Атропой" — память еще не так давно была в силах хранить.

Тех, кому он обещал свободу. Тех, кого...

-Думаешь, ты их освободил?

Голос, охрипший и усталый, причинял боль ничуть не меньшую, чем те проклятые лампы. Голос был, вне сомнений, причиной гнева, корнем ярости. Узлом, что затянулся на его глотке, не давая дышать. Узлом, что должно было рассечь, что так просто было рассечь — щелчком пальца, движением брови, одной только ленивой мыслью...

Вместе с хозяйкой.

-Посмотри на них. Посмотри и вспомни. Вспомни, чего ты хотел, что им обещал.

И удержаться от того было все трудней.

-Вспомни, где мы. Вспомни, что есть белый сектор. Вспомни, почему после того, как ты положил всю охрану в секции, сюда не спешит, роняя пену, в два, в пять, в сотню раз больше. Вспомни, на каком поводке здесь держат каждого второго.

В этот раз он уже не смеялся — попросту не было сил.

-Я знаю, ты устал, Клаус. Я знаю, план, которым ты нас ночь за ночью кормил, полетел ко всем чертям. Я знаю, что после всего, что было, после тех дней, что ты пытался прорваться за оковы, твои ролики уже почти покончили с шариками и окрасили все милым багряным цветом. Я знаю, что, возможно, минуты через две ты оторвешь мне голову или поменяешь местами вон с тем мусорным ведром. Но еще я знаю, что ты куда крепче, чем сам думаешь — и что думать пока еще способен. А потому — начни, наконец, этим заниматься!

-Ты...говоришь о контрольных...

-Вспомнил, наконец? — на уставшем лице проступила слабая, едва осязаемая улыбка. — Я уж боялась, что попусту трачу время. Контрольные схемы, Клаус. В каждой второй голове, что попала в эти стены. Потому-то они и не спешат. Потому-то и знают, что вся та чертова война, что твои дружки развели снаружи, перевеса нам не даст. Выйдем за секцию — сожгут всех, кого ты вытащил...может, вот прямо так, одной кнопкой. Может, даже красной, чем черт не шутит. Тех, у кого схем нет, удержать можно будет и малыми силами. Нас с тобой, например...

-Я...

-А ты, едва я срываю с тебя железки, трогаешься умом и бежишь под пули. Что не так с...

-Что не так?

Это было сильнее его — всегда сильнее, и отрицание очевидного являлось занятием поистине безбрежной глупости.

-Спрашиваешь, что не так?

Морольф моргнул — раз, другой...сплетенное из невообразимого количества одинаково ярких красок пятно посреди серой хмари коридора смазалось, отплывая куда-то в сторону стены. Он повел пальцами — и, едва ушей достиг звук глухого удара, подскочил, не сделав шаг или два, но свернув само пространство, как скверно выбитый ковер, подтянув себя к ней, не сделав более ни единого лишнего движения.

-Хочешь знать?

Впечатал дрожащую руку в чужое плечо, придавил к стене. Захрипел — захлебываясь, с трудом вытягивая наружу грозящие навечно застрять в горле слова:

-Я покойник, Гин, — имя, что так долго ждало своего часа, выскочило из глубин памяти, словно взведенная пружина, получившая, наконец, долгожданный шанс распрямиться. — Как человеческому существу мне крышка — может, через час, может, через минуту...предел превышен, и ты сама знаешь, что это означает. Оттуда не приходят. Никто не приходит. И прежним мне не стать...

Спокойное лицо — слишком уж спокойное для того, кого только что едва не размазали по стене. Холодный взгляд — слишком уж холодный для этой отчаявшейся, кажется, давно и крепко особы, слишком уж пустой и неживой.

Слишком чужой — так, наверное, было бы всего вернее, ведь за все то время, что он провел в этих ледяных застенках, за все те ночи, в которые урывал час или два на спешный разговор, он не помнил, чтобы она так смотрела.

-Покойник, — тяжело выдохнула Гин, нервным движением отбрасывая с лица рыжую прядь. — Покойник, все верно. Если ты сию минуту не прекратишь выкаблучиваться, я сама тебя прибью.

Он снова хотел рассмеяться, почувствовал, как смех возвещает о своем рождении, как подступает к горлу. Как умирает, пожранный без остатка этим бесконечно усталым, бесконечно чужим голосом.

-Я ждала пять лет, Клаус, этот год — шестой. Он не закончится здесь. Не для меня. Для них — да. Для тебя — возможно. Не для меня.

Голосом, что никак не мог принадлежать той, что удивлялась когда-то самым простым из его трюков, восхищалась самыми дурными его задумками.

-Почему...ты...

-Так было проще, — слабая улыбка родилась и тут же сгинула. — Меня учили убивать, ты знаешь, но уроки терпения всегда были на первом месте. И терпела я слишком долго. У Воронцова ко мне незакрытый должок. За то, что он и ему подобные сотворили у меня дома. За то, что сделали мне. Чем вынудили стать... — Гин стиснула зубы. — И ты можешь помочь мне его взыскать или отойти в угол и сдохнуть там, если ничего более умного в голову не лезет. Ведь я уже вижу, что все твои слова о временных трудностях — прах, не более...

Боль ослепляла, ярость — грозила удушить. Чувствуя каждую пульсирующую на шее жилку, каждую капельку крови, сбегающую из левого уха по побелевшей от напряжения коже, Морольф отшатнулся, ослабив хватку. Сипло, с усилием, задышал.

-Это...не...так...

-Докажи.

Он обернулся, в который раз — от чужого прикосновения. Обернулся, в который раз встречая взгляды, лица. Вспоминая — пусть на то и не было его воли, его желания — слова, что успели сбежать, казалось, в столь далекие нынче времена. Обещания, что он так и не сумеет — разве могло быть иначе? — исполнить.

Ветошников. Угрюмый психик сорока трех лет, управление гравитацией. Контрольная схема. Оршоля, семнадцать лет, полуспятившая полукровка-шаркань, не закончившая дни свои в печи лишь потому, что в лучшие дни демонстрировала власть над атмосферным давлением. Контрольная схема. Ру, вывезенное из французских Альп воплощенное уродство, когда-то имевшее все права называться человеком: свои дни плод экспериментов мага, что сплавил воедино попавшего в его руки несчастного и полуживую арассу, доживал со стальным, изрытым рунами обручем поверх глаз — и, разумеется, контрольной схемой. Феста Симони, захваченный в какой-то убогой сицилийской деревушке полукровка лет двадцати, подчинявший себе водную стихию. Контрольная схема — как же без нее...

Астри Хольм, тридцать шесть лет, тихий норвежский городок, чьего названия Клаус так и не сумел запомнить. Потомственный психик, чей страшный дар — сжатие пространства — перешел к дочери: последняя же, если в истории этой бесконечно уставшей женщины был хоть какой-то смысл верить, стала добычей не брезговавшего ничем Красного Кольца.

-Клаус.

Были голоса из тех, что пугали, были такие, от которых продирало холодом до костей. От тона, который взяла Астри, попросту хотелось удавиться.

-Ты обещал.

Она шагнула вперед — и, будто бы распознав некую неслышную команду, сделали по шагу и другие.

-Я...я не могу это...

-Ты обещал, Клаус.

Ближе. Еще ближе.

-Это невозможно!

-Ты обещал.

Ближе — пока вызревающее внутри желание — скрыться, исчезнуть, размазать себя по воздуху, оказаться снаружи всех слоев бытия как такового — не станет совсем нестерпимым. Пока не разобьется о горькую правду лавиной до самого сердца ранящих осколков. Пока не...

-Ты обещал всем нам.

-Я не смогу. Я уже не смогу. Если я...если я только попробую...да там и пробовать нечего! У меня больше не осталось времени! Ни времени, ни контроля!

Слова срываются прочь, устилая воздух. Слова, что никак не спасут его более, не помогут ему бежать.

-Я просто вас всех прикончу!

-Лучше так, чем это, — слабое движение Астри — бледная, истощенная рука указывает на очередную вырванную из пазов бронированную дверь — тут же встречает отклик: больше десятка голов кивают невпопад, словно получив команду от дирижера. — Я больше не могу. Мы больше не можем. Ты обещал нам. Обещал попытаться. А если не сумеешь...лучше уж так.

-Гин?

-Ты обещал, — та, которую пару минут назад он готов был изорвать в клочья, та, к которой сейчас он обернулся, ища поддержки, отвечала подобно безжалостному эху толпы. — Ты знаешь, что должен делать.

Что-то глубоко внутри зашевелилось, пришло в движение, спутывая по рукам и ногам клокотавшую все сильнее ярость. Что-то напомнило о себе — что-то почти забытое, бесконечно глупое, безгранично смешное.

Прямо как человек.

-Я Морольф, — когда Клаус заговорил вновь, голос его дрожал — но уже не по вине того бешенства, что еще недавно давило на сердце, сжимало горло, звенело в ушах и укрывало алой пеленой глаза. — Мы...мы рождаемся с этим, как и многие другие, но мы — не они. Мы не казним себя за это, ни перед кем не каемся и не умоляем нас простить. Не отравляем себя алхимическими декоктами, не калечим чужими чарами, не ищем спасения в браках с первым попавшимся на дороге бродяжкой в попытках развести до водицы чертову кровь. Мы не отводим своих детей в лес, когда видим в их глазах что-то, что кажется нам опасным, и не кончаем с ними сброшенным на голову камнем или ударом топора. Я Морольф. Мы рождаемся с этим, и когда мы учимся слушать, то узнаем об этом все, когда учимся говорить — даем обещание рассмеяться и плюнуть этому в лицо, когда придет наш срок. Быть выше этого, быть для этого недоступным, непобедимым. Обещаем...помогать тем, кому повезло чуть меньше, — шумно, сквозь судорогу, вздохнув, Клаус поднял глаза, позволяя взгляду своему сплестись с десятком чужих. — Я Морольф. У нас любят пошутить и приврать, но сейчас, похоже, от меня хотят правды... — полукровка в который раз вздохнул. — Я не желаю этого делать. Но сделаю, если желаете вы.

Они молчали. Но лишь потому, что все слова уже были сказаны.

Они молчали. Но он уже знал ответ.

-Что ж...кто будет первым?

Грязно-желтые лезвия стрелок на алом циферблате. Уродливая, с трудом отличимая от расплывшейся до совершенно непотребного вида буквы "Б" шестерка, увенчанная крохотной звездой. Растрескавшийся корпус с давно сбитой позолотой. Оторвав взгляд от старых командирских часов, как ни в чем не бывало отщелкивающих секунду за секундой, Брешковский перевел его на казавшиеся сейчас без меры яркими мониторы, с трудом унимая вновь начавшуюся резь в глазах.

Для каждого дела — свой инструмент.

Отсылая порой свои мысли к прошлому — столь далекому теперь, что оно нередко и вовсе казалось чьей-то старой, от рождения не бывшей смешной, шуткой — он часто ловил себя на мысли, что не было ничего сложнее в этой жизни, чем предсказать очередной ее поворот. Вряд ли он, будучи простым слушателем военно-медицинского факультета, представлял себе, что уже через год после выпуска свяжет свою жизнь с Клубом в лице "Авроры", вряд ли мог вообразить, пусть даже в самом безумном из снов, малейший отблеск изнанки мира, что открылась пред ним в годы последующие. Вряд ли ожидал конфликта с семьей магов, что разгорелся спустя одиннадцать лет спокойной — если, конечно, таковое слово вовсе подходило, когда приходилось ежедневно сталкиваться с разномастной нелюдью — службы, вряд ли мог тогда надеяться на руку помощи...вряд ли бы сумел совладать с собой и не удивиться, когда ту протянула Вторая Площадка.

Точнее сказать, ее новая администрация во главе со Щепкиным, очередным

наверное, последним

избранником Директората.

Для каждого дела — свой инструмент. Он никогда не врал себе о том положении, что занял, приняв в свое время предложение "Атропы". Завуалированная отставка, ссылка в пыльный угол, наказание...мало ли можно было, вооружившись желанием, подобрать неприятных слов, если речь шла о должности начальника белого сектора, места, вокруг которого тоже вилось назойливой мушиной стаей великое множество одинаково мерзких слухов и сплетен? Шкатулка для наиболее драгоценных сокровищ "Атропы", кладовая, до краев наполненная ее живым оружием или теми, из кого тщились когда-нибудь выковать нечто подобное. Дом, убежище для тех, кого никак нельзя было оставлять ходящими среди людей. Филиал ада на крохотном клочке суши — тем, в кого, на их беду, слишком сильно верили, в ком изыскивали потенциал, пускаясь на все, что только был способен измыслить разум человека, лишь бы его раскрыть. Загон для забоя — тех, чей резерв был исчерпан, тех, кто был признан слишком опасным, тех, кто не сумел оправдать возложенных начальством надежд.

Для каждого дела — свой инструмент. На этот пост мало кто стремился, но у "Атропы" всегда находился способ изыскать еще одного кандидата. Варварская система, которой Площадка жила и дышала с первых дней своих, была во всей красе представлена и здесь: люди приходили, подставляя плечи под едва выносимый груз — и, не совладав с ним, один за другим сгибались, давая себя раздавить. Люди приходили, люди менялись — один, второй, десятый..."Атропа" могла взять приглянувшегося ей человека откуда угодно, могла дать шанс любому, кого считала достойным — и останавливалась лишь тогда, когда находила способного удержаться на плаву. Повод считать белый сектор местом ссылки, а работу в нем — не способной принести ничего, кроме ранней смерти, несомненно, был — у тех, кто пребывал вовне. У тех, кто был здесь, кто пытался и не справился, сумев сохранить хотя бы жизнь. Ведь для каждого дела требовался, вне сомнений...

Он был инструментом Площадки достаточно долго, чтобы это понять. Видел достаточно, чтобы ночь от ночи вытравливать сновидения алхимическими препаратами. Содеял достаточно, чтобы чувствовать кровь на руках, впитавшуюся неизмеримо глубже кожи, плоти и костей. Знал достаточно, чтобы не оправдываться — никогда не оправдываться — но принимать. Чтобы просыпаться утром и продолжать. Когда-то — для великой цели. Когда-то — из ненависти, а может, из страха. Теперь...

Хотя бы ради того, чтобы Площадке не пришлось искать ему замену.

Хотя бы затем, чтобы через мясорубку, в которой он так удачно застрял, не пропустили еще с десяток-другой человеческих душ.

Грянувшее начало не заставило Брешковского удариться в панику, не сорвало со своего места и не бросило в ужасе куда-нибудь под стол. По правде сказать, в первые часы после того, как началось, разницы он не заметил вовсе. Чуть больше шумов в эфире. Чуть нервозней движения внутренних патрульных групп. Чуть сильнее — самую малость — колотится сердце. Без соблазнов, конечно, не обошлось — да и могло ли быть иначе, когда их столь легко было удовлетворить? Один поворот крохотного рычажка, одно нажатие на серую, меньше пальца, кнопку. Одно желание.

И эфир бы взорвался криками, выплеснул бы на него ушат ругани, вагон приказов, опрокинул тележку с мольбами. Влил бы в глотку чужой злобы, дал бы распробовать отчаяние, ополоснул бы душу ледяными водами решимости. Позволил бы прочувствовать, дал бы узнать, изловить слабое эхо, легчайший отголосок того безумия, что творилось сейчас снаружи, что пришло в его дом и было встречено другими.

Без соблазнов, конечно, не обошлось — но отвлечься на то, что его, согласно могущему сейчас показаться насквозь безумным закону, не касалось, Брешковский так и не успел.

Для каждого дела — свой инструмент. И в эту ночь, когда где-то там, среди снегов и колючего ветра, брызг стылой воды пополам с кровью, на вспаханной снарядами земле, изнывающей от сплетенных чар, решалась судьба Второй Площадки — а заодно, быть может, и чего-то неизмеримо большего — у него тоже появилась работа.

Первую скрипку сыграла секция О-8-И — сигнал тревоги, выраженный в истеричном моргании белой лампочки у соответствующего деления на пульте и серии ритмичных щелчков, прокатившейся по зажатым массивными наушниками ушам, заставил Брешковского встрепенуться в своем потертом кресле. Порядок, с годами отработанный до такого автоматизма, какого не добилась бы, наверное, и кукла, руководил каждым его движением и словом — не прошло и десяти секунд, как коридоры уже были перекрыты взрывозащитными переборками, ближайшие отряды приведены в готовность, резервные сторожевые конструкты — активированы, а незримые пломбы на убойных полях соседних секций тут же принялись таять, уловив короткую голосовую команду. Это не было первым прорывом на его удивительно долгом для сотрудника "Атропы" веку, не было чем-то, выходящим из ряда вон. Не было поводом для беспокойства — разум, приученный не удивляться и отсекать лишнее, подсказывал целый букет типовых решений на каждый случай...

Впрочем, не только их. Мысль, которой его мозг отчего-то позволил родиться сейчас, была лишней, была начисто бесполезной — но отфильтровать ее, подобно прочему мусору, никак не выходило. К исходу первой минуты с начала попытки — называть это полноценным прорывом пока еще было решительно никаких оснований — мысль та все еще была с ним, все еще действовала на нервы, все еще заставляла медлить, пусть и на считанные мгновения.

Они могли этого избежать. Им все было известно, известно достаточно давно, чтобы принять меры — и он был в числе тех, кто активнее всего выступал за то, чтобы так и сделать. Не было нужды обращаться к мониторам, не было необходимости вслушиваться в голоса и шумы, идущие из секции — виновник был известен Брешковскому не хуже собственного имени.

К исходу второй минуты в секции вовсю уже шла пальба — а мысль все еще не желала с ним расставаться. Когда пробежала до половины отмеренный ей отрезок жизни минута третья, мысль, кажется, лишь крепче вцепилась в него, глубже пустила корни.

Они могли это предотвратить. Он предлагал это предотвратить. Полевые испытания Морольфа, сами по себе бывшие ненужным риском, идти на который "Атропу" вынудил лишь интерес к этому существу со стороны некоторых членов Директората — не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, из какой половины — закончились, даром что успешно — а сумасбродные планы все той же гибридной особи были давным-давно разоблачены. Имплантация контрольной схемы, которая не проводилась ранее исключительно ради чистоты эксперимента, должна была состояться сразу после его окончания — но суматоха, охватившая Площадку в последние дни перед вторжением, спутала этот план наравне со многими другими. Доверять игрушке очередного мага, пусть даже и такого, как Фруалард, не было в его правилах — и будь только у главы "Атропы" чуть больше времени, он, Брешковский, несомненно, убедил бы отослать гибридную особь в одну из спецклиник "Авроры", пока все не уляжется. Времени разбираться с Морольфом у Щепкина, в эти три дня загруженного превыше любого предела, тоже, к сожалению, не нашлось — и теперь, глядя на бойню, творящуюся в секции О-8-И, ответственный за белый сектор чувствовал, пусть и вряд ли желая того, как глухая злоба скребется где-то меж ребер, мешая дышать, как от нее же сводит зубы.

Они могли не дать этому случиться. Раздавая приказы и наблюдая за тем, как полукровка одним взглядом срывает с петель массивные двери, как захлебываются воем сирены, как выбывают, один за другим, из кровавой игры последние защитники блокирующего выход охранного поста, он понимал — против воли — почему мысль та никак не желала покидать налитую усталостью голову.

То, что творилось здесь, было отражением ада, разверзшегося вовне. Бесконечно малым в сравнении с ним — но слова все еще оставались верны. Могли ли они не полагаться на то, что гибридную особь удержат кандалы? Могли они не доверять столь безоглядно, столь слепо, тому, что звал себя Каем? Могли в свое время, оказавшись лицом к лицу с магами, не сделать выбора в пользу того, чтобы познать своего врага чуть лучше, могли не позволить им остаться, пусть и лишь частью, у власти, отравляя едва познавший землю саженец грядущего?

Плоды ошибок, пусть даже самых крохотных, всегда были горьки — и сегодня "Атропе" предстояло наесться их до отвала.

Здесь и сейчас, впрочем, он все еще мог постараться, чтобы сперва загорчило в глотке у одной неугомонной гибридной особи.

Последние несколько камер только что перестали функционировать, выплеснув на экран фарш из серо-черных помех. Последние крики затихли, а переговорное устройство, настроенное на секционный канал, разразилось хриплым, надрывным треском: чужая, лишенная оков сила, выплескивалась вовне, круша все, что только имело неосторожность оказаться на пути ее.

Тонкое лезвие секундной стрелки отсекло от увесистого ломтя времени еще несколько тягостных мгновений. Вздохнув и запустив руку за воротник — красные пятна на вспотевшей под шерстяным воротом шее настойчиво требовали поскрести их ногтями хоть бы секунду-другую — Брешковский вытянул небольшой тонкий ключ на самой простой железной цепочке. Прежде чем позволить тому войти в надлежащий паз на пульте, помедлил еще самую малость, перебирая в уме порядковые номера содержащихся в секции особей. Когда сухие пальцы легли на серые клавиши, мягко вдавливая одну за другой по мере набора длинного, менявшегося каждый месяц, кода, он все еще не был уверен. Когда ключ повернулся направо до показавшегося поистине оглушительным щелчка, он все еще обдумывал альтернативы. Когда на табло выплеснулся номер секции, содержимое которой было только что приговорено к умиротворению — единственно ради того, чтобы Морольф с его животным упрямством и злобой не получил в свое распоряжение целое воинство — позволил себе отхаркнуть один короткий грустный смешок.

Мог ли бесноватый полукровка и правда думать, что все будет так легко?

Мог ли забыть о незримом поводке, натянутом "Атропой" для каждого?

Когда Брешковский, еще раз проверив код подтверждения, номер секции и дополнительные параметры, потянулся повернуть ключ второй и последний раз, эти мысли его более не занимали, равно как и любые иные.

Сказать по правде, в голове начальника белого сектора в это мгновение вовсе ничего не осталось.

Ничего, кроме боли.

Оно нахлынуло волной — тяжелой, холодной, липкой, словно застоявшийся в кружке кисель. Вспухло в глазах чернильной тьмой, взорвалось в ушах оглушительным звоном, стиснуло виски и прострелило наравне с сердцем каждый сосудик, каждую кость. Хриплый выкрик так и не сумел родиться — жестокая судорога, сжавшая челюсти до хруста в зубах и старых пломбах, неохотно позволяла Брешковскому даже дышать. Рука заскользила, заскребла по пульту, сметая на пол бумаги, табельное оружие, стакан с давным-давно остывшим чаем...захлебываясь болью, пока эфир — в падении он все-таки задел так давно манившую его кнопку — заходился криками людей и магов, начальник белого сектора сполз куда-то вниз, под самый стол.

Голоса не умолкали ни на мгновенье. Голоса, что теперь не сдерживало решительно ничего, наперебой твердили о вещах, которые ему — инструменту, назначенному для совсем иного дела — никак нельзя было слышать, познавать, пропускать через себя.

Пылающее небо. Обвал радарной сети, одновременная гибель десятков следящих полей. Маги — теряющие сознание, сходящие с ума, изодранные в клочья чем-то, для чего у Второй Площадки пока еще не было нужного слова.

Мог ли он не сделать того, что сделал? Мог ли справиться с собою даже сейчас, терзаемый этим невесть где и отчего рожденным безжалостным припадком?

Мог, вне всяких сомнений.

Но теперь был обречен на знание равно со всеми прочими.

Корабль сил вторжения, смятый, подобно скорлупке, подброшенный в воздух, будто мячик. Совместный удар по новой, все еще безымянной, угрозе — без призывов и переговоров, без единой лишней мысли, без малейшего промедления. Удар, вся сила которого была тотчас же обращена вспять, разметывая по ветру жалкие остатки линии Флегетон.

Голоса никак не желали умолкать. Но бессильный уже остановить

кольцо в небе

протекавшие через охваченный лихорадкой разум слова, Брешковский все еще держал себя в сознании, все еще силился подняться.

До той поры, пока к голосам не примкнули те, другие.

Пока его не позвали — из места, имени для которого у рода человеческого никогда не было...или же он сделал все, что только было в силах его, лишь бы то имя забыть.

Пока он не...

Для каждого дела — свой инструмент. Отдаваясь, наконец, на милость бесконечно далекого от блаженства забытья, Брешковский пытался найти утешение в мысли, что его место — место инструмента, что сломали раньше, чем он успел бы завершить начатое — с минуты на минуту займет чуткая автоматика.

Побег Морольфа обречен — выход за пределы секции заставит контрольные схемы сработать ничуть не хуже, чем прямой приказ, посланный с центрального пульта.

Побег Морольфа обречен. Только почему тогда он так отчаянно цепляется сейчас за угасающее ради сохранения жизни сознание? Почему в заполненном чистейшей болью черепе все еще шевелится какая-то одинокая, гадкая, предательская мысль? Только почему тогда...только...почему...

Сознание возвращалось какими-то рваными, лишенными смысла клочками, делало это будто бы без особой охоты. Мутная пелена, никак не желавшая сползать с глаз, хриплый, не до конца сумевший выбраться из пересохшей глотки стон...нащупав среди всей этой серой, в постепенно тающих черных пятнах, мути что-то твердое и холодное, уцепившись за него со всех оставшихся сил, Брешковский одним судорожным рывком вздернул себя вверх. Одеревеневшие ноги не сразу совладали с вновь возложенной на них задачей держать тело прямо, но опора на пульт не позволила ему вновь растянуться на полу подобно сброшенной с полки тряпичной кукле. Боль, тупая и тяжелая, завертелась в недрах черепа с первой же относительно стройной мыслью — одолев, пусть и не без труда, такую задачу, как достаточно глубокий вдох, начальник белого сектора направил оставшиеся у него резервы на то, чтобы изгнать ее еще глубже, пусть и на ничтожно короткий срок. Отправить следом все то, что он...

На кого-то другого те образы, возможно, произвели бы впечатление куда как более сильное. Кто-то иной, без сомнений, ухватился бы за них, едва очнувшись, едва вернув себе способность соображать. Погряз бы в увиденном, попусту растрачивая драгоценные мгновения на поиск ответов — которые если и были, то грозили обернуться чем-то неизмеримо худшим. Кто-то другой...

Только не он.

Каждый год, каждый месяц, каждый день и час, отданные "Атропе", не проходили бесследно — и если только начальник белого сектора и успел чему-то научиться крепче всего прочего, так это безжалостно отсекать лишнее. Видения роли не играли, пусть даже каждое из них и заставляло сжиматься сердце, волочило вверх по позвоночному столбу резкий, до дрожи пробиравший холод. Голоса не значили ровным счетом ничего — вне зависимости от того, какие просьбы, угрозы и посулы, облеченные в них, стремились найти путь до его души. Это был белый сектор — место, где весили меньше щепоти праха любые проклятья, обещанья и мольбы. Это был белый сектор — место, которому он отдал большую часть своей жизни и бессчетное число чужих...

Сосредоточиться. Выровнять дыхание. Проверить системы и вернуться к прерванной работе.

Все остальное — не сейчас. Все остальное — не для него.

Стрелки часов не сумели одарить Брешковского особо приятными вестями: если верить тому, что бесстыдно демонстрировал сейчас старый циферблат, без сознания он пробыл около десяти минут. Усевшись в кресло и отключив первым делом все еще залитый воплями внешний канал — лучшим свидетельством умопомрачения были послышавшиеся ему сейчас разговоры о временном прекращении огня — Брешковский потянулся было за ключом...

...только чтобы обнаружить его отсутствие.

Поводом для страха или хотя бы волнения это, конечно, не послужило. Все лишнее требовалось отмести, а для того, что тем или иным образом задерживалось-таки в голове, всегда можно было сыскать подходящее объяснение. Сбой защитных полей, сильное магическое воздействие иного толка...разве мало могло быть причин для того, чтобы он на целых десять минут лишился чувств — здесь, в самом сердце Второй Площадки, переживавшей сейчас тяжелейшее из сражений за всю свою историю? Для всего было свое объяснение, и волноваться не было ни единой причины: пусть даже он и запоздал с умиротворением мятежной секции, автоматика должна была сработать, убедительно доказывая беглецам всю несбыточность их стремлений. В этом он прямо сейчас убедится, проверив систему как полагается, а ключ...что ж, ключ, наверное, просто куда-то закатился. Нет причин волноваться, как нет ни одной причины думать о тех

два солнца

картинах, что навещали его сознание вместе с болью. Вот же, пожалуйста, все остальное на своих местах — пульт, кружка с чаем, Морольф, вешалка, папки для бумаг...

Предательский укол в области сердца был легким щипком в сравнении с тем ударом, что обрушил на Брешковского полукровка. Второй раз за какие-то несчастные полчаса вылетев из собственного кресла, начальник белого сектора со всех сил ударился спиной о стену — сползти по ней ему не позволили бледные, бесконечно холодные пальцы, сомкнувшиеся на горле пару мгновений спустя.

-Вечер добрый.

Рука, скользнувшая к кобуре, нащупывает лишь пустоту. Взгляд, направленный вперед, упирается в сухое, белее мела, лицо — нет, заостренную выше всякого предела морду сплошь в ссадинах и кровоподтеках. Встречается с чужим взглядом — тем самым, что изливают наружу два малиновых пятна.

-Как...

-Ты, товарищ, кой-чего не понял.

Вместе с каждым словом, вместе с самим жарким дыханием полукровки наружу выползает нечто, для чего у Брешковского нет слов — и что он никак не может отсечь, отдалить от себя, как не может и освободиться от чужой хватки.

Как не может и задушить, спеленать привычной до скуки сетью самоконтроля это холодное, постыдное...как же там оно называлось? Уж не страхом ли?

-Но ты, на счастье свое, не Воронцов, а потому тебе я даже поясню, — разжав пальцы в достаточной мере, чтобы начальник белого сектора сумел заглотить немного воздуха, прошипел Клаус. — Поэтому ты, товарищ, даже поживешь еще. Вот, смотри...

Медленно раскрывающаяся ладонь в пятнах крови. Что-то серое поверх пятен. Серое. Черное. С трудом доступное глазу.

-Смотри, как я теперь умею.

Брешковский чувствовал себя выброшенной на берег рыбой — и чем меньше в его распоряжении оставалось воздуха, тем отчаянней фонтанировало сознание идеями одна другой смелей, одна другой безумней.

-Никогда не думал, что смогу. Никогда не знал...

Впрочем, не без сходств — все они неизменно кончались его смертью.

-...вам спасибо, товарищи, вам кругом мои благодарности, — хрипел, разбрызгивая слюну, полукровка. — Спасибо, что научили. Что подтолкнули.

Серые пятнышки покидают руку. Серые. Черные. Почти невесомые.

-Знаешь, было сложно. Сложно и страшно.

Совсем, как...

-Но знаешь, что? Я справился. Всего-то и дел — заглянуть поглубже. Всего-то и дел — разглядеть...

Брешковский сбился со счета где-то после пятой или шестой контрольной схемы, упавшей на пол. Треснувшей с мягким хрустом под ногой Морольфа.

-Вы хорошо потрудились, — человеческая речь, могло показаться, давалась Клаусу все с большим трудом — паузы между рублеными фразами были все шире, все дольше. — Над ними. Надо мной. Что, думали, так все и кончится?

Первый удар выбил из него остатки воздуха.

-Думали, что я сяду и сдохну себе?

Второй — заставил против воли согнуться, держась за пылающий от боли живот.

-Думали, я их не освобожу? Не освобожу?

Считать же те, что были после, не было никакого смысла — равно как и сил.

-Я! Нашел! Я! Выдрал! Все! До! Последней! — удары и выкрики сменяли друг друга в одной безумной, бешеной, бесконечной чехарде. — Выдрал! У! Всех! Из! Самых! Голов! Тебе! Тоже! Все! Повыд-д-д-дер...

-Клаус.

Новый голос заставил Морольфа замереть на полуслове, остановиться за миг до очередного удара. Закрутить бешено головой в поисках звука. В очередной раз выдохнув, полукровка отшатнулся, выпуская из рук смятый воротник, поднимая те руки к лицу. Глядя на них опустелым, насквозь дурным взглядом. С болью и страхом, как на чужие.

-Я...не...

-Вижу я твое "не", — фыркнула, входя в кабинет, Гин. — Хватит с тебя уже, хватит. Хватит крови, хватит трупов. А то ведь, чего доброго, всерьез за край соскочишь.

На мгновение Брешковскому показалось, что слова эти окажутся для японки последними: убийственный импульс, разгоревшийся в глазах полукровки, считать был способен даже он — полузадушенный, с полыхающими после избиения внутренностями, стекающей в глаза кровью. Клаус, впрочем, только сдавил посильнее зубы — и, отступив от начальника белого сектора еще на шажок, демонстративно встряхнул руками.

-Все, — очередной хриплый не то вздох, не то стон сорвался с белых от титанического напряжения губ. — Все. Я в норме. Правда.

-А вот он бы с тобой во мнении разбежался, — Гин подступила ближе, протягивая — не померещилось ли ему? — Брешковскому руку. — Подымайся давай, товарищ старший вивисектор.

-У вас ничего не выйдет, — для того, кто намеревался остаться в живых, он определенно выбирал не те слова — вот только остановить себя никак не получалось. — Отсюда не выбраться.

-А что же мы тогда сделали? — прищурившись, поинтересовалась Гин.

-Убили несколько человек, сломали несколько дверей, — поднявшись и постепенно выравнивая дыхание, простонал Брешковский. — Ничего, что повредило бы Площадке.

-Еще не понял? Ваши хваленые схемки...

-Сколько-то вы изъяли, — кивнул начальник белого сектора. — Способом, который мы предусмотреть — здесь также соглашусь — не могли. Но сколько трупов оказалось у вас на руках в процессе? Да пусть даже ни одного — таково положение дел сейчас. А сколько их будет, когда вы попытаетесь снова? Сколько еще понадобится вашему другу, чтобы доиграться до полного регресса, пока он пытается вытащить имплантированные в чужие головы тонкие устройства, по сути, только что не на ощупь?

-Слушай, ты...

-Он уже на грани! — игнорируя Клауса, выкрикнул Брешковский. — И будет только хуже! Ему! Всем, кто будет рядом! Вам...о, вам-то в первую, будьте уверены, очередь!

-О себе бы подумал, — мрачно протянула Гин.

-Думаю. Каждую секунду думаю. А еще — о вас. Вас, на которых, едва вы сунете носы за пределы белого сектора, встретят со всем почетом, — не помня себя, не в силах себя сдержать, продолжал он. — Встретят танками, "глушителями" и всем остальным. Неужели вы думаете, что нанесли Площадке сколько-нибудь значимый урон?

-Еще не вечер, — неприятно улыбнулся Клаус.

-Для вас — боюсь, уже самый закат, — Брешковский, чувствуя, как им завладевает вовсе не поддающееся объяснению спокойствие, чуть отступил назад, навалившись спиной на стену. — Зачем вы здесь? Склонить меня к сотрудничеству? Пустое. Меня можно избивать сколько угодно, но в моем распоряжении нет и никогда не было средств, которыми можно было бы освободить всех и разом. Подумайте сами — зачем бы "Атропе" вообще таковые иметь, здесь или где бы то ни было? Нет, Морольф, с этого пульта можно лишь всех убить.

-Как и сделать много других, столь же чудесных вещей, — эта улыбка полукровки была едва ли не гаже прежней. — И ты мне о них все-все расскажешь. Как расскажешь сейчас моей очаровательной спутнице, куда вы дели два старых меча, дорогих ей как память о былом...

-И где сейчас Воронцов, — холодно продолжила Гин.

-Вы свихнулись, — фыркнул Брешковский. — Что вы намерены...

-За себя пока еще не очень уверен, — придвинулся ближе Клаус. — Но вот ты, товарищ, будешь копать.

Это не было простым заданием. С того дважды меньшего цикла, когда загрузочный коготь Бессонного Юла нырнул в его затылочную долю, вскармливая мозг заранее заготовленными шифрованными инфосвертками, первый координатор Соой знал — время, наступления которого он страшился период от периода, наконец, наступило.

Для операции в Огражденном мире не избрали бы кого попало: вовсе не надо было обладать могучим умом, подобным таковому Сооя, чтобы разродиться сей нехитрой мыслью. Эти чахлые задворки, что, на первый взгляд, вовсе не имели никакой ценности, представлялись старшему теневоду своего рода камушком — мелким и невзрачным, но все же сумевшим угодить в туфлю Незакатной Королевы. А кому ли, как не ему, с блеском проведшему столько кампаний во славу Клубка, ему, посрамившему хваленых полководцев Горсти и Уголья, ему, разбившему в прах самодовольных тупиц из Среза, бахвалящихся тем, что недавние раскопки на полях Ветхой войны вернули под их власть столько древних машин, кому ли, как не Соою, отмеченному благосклонностью Бессонных не единожды, но трижды, не знать, на какую подлость способен такой вот камушек, что наносит укол в самый разгар драки, принуждая оступиться?

Первый координатор Соой — сие в принципе не подлежало сомнению — знал о подобном предостаточно. В конце концов, сколько таких вот каменьев — будь то вовремя добавленная в питье смесь из травы скупца и желчи праховой ползушки, перекупленный товарищ, прилюдно опозоренный родич или попросту в верную руку вложенный клинок — он сам раскидал под чужие стопы за долгую, но достойную такого осторожного и предусмотрительного существа жизнь? Разве остался бы он цел, если бы, одного за другим, не истребил трех своих братьев и двух сестер раньше, чем ему исполнился бы тринадцатый период? А не научись он убеждать другого если не поверить в свою ложь, то хоть бы на время принять ее к обоюдной выгоде и выживанию, не научись точно определять, когда в очередном союзнике отпадала нужда — разве пережил бы тогда испытание Гущей, куда молодняк, дерзнувший облечь свое желание стать одним из воинов-миражей в слова, сбрасывали, на пять долгих периодов оставляя наедине лишь с себе подобными и порождениями Ветхой войны? Нет, разумеется, нет — и дело даже не в том, что творения их безумных предков были способны растерзать в мгновение ока даже одного из слуг Королевы. Гуща учила не столько борьбе за выживание, сколько вколачивала в голову одну простую истину — закончиться ей никогда не суждено. Всегда будет еще один враг. Всегда будет еще одна ступень, на которую должно взойти, потому что стоя на месте, ты открываешься для удара. Всегда будет несколько явных ножей, занесенных над тобой — и стократ больше до поры сокрытых. Соой хорошо усвоил урок — и к тому моменту, как на горизонте снова показалась громада Клубка, парящая выше самых страшных горных пиков, он сумел куда больше, чем просто сколотить — угрозой и подкупом, лаской и пыткой, тщательно взвешенным обещанием и в нужную пору свершенным убийством — свой первый осколок и обеспечить видимую покорность его воинов. Богатые дары Ветхого времени, сотни периодов лежавшие в отравленной земле и ожидавшие, покуда кто-то такой же способный, мудрый и осторожный, как Соой, их отыщет, обеспечили ему не только руну младшего теневода и бесплатное зачисление в печально известную Сечку, где постигшие основы борьбы за свою жизнь и отнятия чужой приступали к настоящим военным наукам, но и устную благодарность — в записи, разумеется — одного из младших Бессонных, карту с которой Соой берег как зеницу ока еще очень долго. Покинув академию уже в звании полнокровного младшего тактика, зачисленного вскоре в командный круг Цесы клана Невода, он не успел, в согласии с расхожей поговоркой, и глазной линзой блеснуть, как было объявлено о войне с Горстью.

И по сию пору Соой нет-нет, да и позволял себе вспомнить пережитое, будь то эскадры струйных кораблей, чьи гладкие черные борта так и ломились от запасных энергетических сот — видя малейшую возможность для просачивания, старый Цеса всегда приказывал гнать вперед без остановки, задействовав все резервы — или каменные леса, искрошенные в пыль залпами гравитационных севалок...что уж говорить про такое зрелище, как орды дважды рожденных, с которых снимали шоры и переводили в активный режим? Вспоминал он, конечно, и славное окончание кампании против Горсти, славное даже не обилием трофеев, будь те хоть дважды из Ветхого времени, и не количеством захваченных рабов, пусть за них и платили в Клубке в тот период полную цену, а тем, что он, в ту пору еще лишь младший тактик Соой, упрочил свою позицию в кругу Цесы, отправив трусливого идиота Эзу, коварного Леэ и напыщенного олуха Стата на свидание с предками. Конечно, если бы он не подтасовал некоторые разведданные с намерением опозорить Эзу перед командованием, то вместе с обманутым Эзой они не лишились бы по итогам целой ударной группировки, если бы Леэ не погиб, будучи зажарен выстрелом из фузеи (убийц, благодаря разумному использованию гасителей мыслеобразов, так и не сумели отыскать, даже перерыв добрую половину полковой общественной сети), то прорванный фронт не пришлось бы спешно затыкать дважды рожденными и рабским резервом, и уж конечно, если бы Стата дождался подкрепления, в скором прибытии которого Соой уверял товарища-тактика даже тогда, когда тело Статы уже давно корчилось, насаженное на разрядный кол, то, несомненно, битва за то жалкое поселение не окончилась бы поражением. Впрочем, и первое, и второе, и, конечно же, третье Соой считал небольшой ценой за свое благополучие...в конце концов, все, что делается ради такового, быть неверным не может в принципе.

Под началом Цесы Соой прослужил еще пять с половиной периодов: война с Угольем, чей правящий совет был обеспокоен защитой наследственных прав на владения в Парном море, колония за колонией спадавших в руки хозяев Клубка, стоила старому координатору жизни. Представленные трибуналу доказательства преступного сговора и воровства средств, выделенных Бессонной Камерой на военное предприятие, были неопровержимы — да и могло ли быть иначе, если Соой начал работать над их фабрикацией, едва только ушей его достигли первые смутные слухи о готовящейся кампании? Самих военных действий в этот раз теневод, назначенный за них отвечать после отстранения и казни Цесы, почти не запомнил, будучи занят куда более важными вещами: сокрытием собственных растрат да погашением долгов, образовавшихся после покупки свидетелей и сторонников, оплаты соглядатаев, доносчиков, убийц и, конечно, щедрых подарков своим покровителям в Бессонной Камере. Когда Соою, вынужденному изворачиваться похлеще стеклянного угря и опустошать полковую казну единственно для того, чтобы заткнуть рты, способные заявить о том, что его руки бывали там и прежде, донесли, что вверенные ему полки одержали победу, сорвав высадку угольского десанта, координатор лишь отмахнулся: его в то время куда больше волновало, что следует презентовать Бессонной Фаса, высказывавшейся в поддержку скромного теневода на последнем заседании Камеры — и как ублажить, не разорившись окончательно, еще и двух ее ближайших сторонников.

Самой удачной из кампаний, которыми мог без ложной скромности похвалиться Соой, была, несомненно, война со Срезом. Два долгих периода он, вошедший в сговор с выступавшим на стороне чужого города координатором Шеме, тоже ни разу не заинтересованном в излишней крови — а особенно в том, чтобы кто-то пустил его собственную — занимался до точки выверенными, бесконечно красивыми, достойными войти в любой труд о воинском искусстве, и, разумеется, совершенно бесполезными маневрами, до последней травинки обирая поселение за поселением и разыгрывая фальшивые баталии со своим противником, на продолжение которых требовал у Камеры все больше и больше средств. Полностью перестроив на них жилую связку своего клана — теперь она вполне могла сравниться в великолепии с господскими кварталами Клубка — и не поскупившись на взятки для всех тех, кто был задействован в игре, Соой в конце концов сделал то, что враг более предусмотрительный содеял бы с ним самим уже давно: выставил на очередной бой дважды рожденных, сражаться понарошку, в силу ограниченности их искалеченного смертью разума, не умевших. Воинство Шеме, потерявшее за два несчастных цикла больше четверти личного состава, так и не оправилось от этой первой, самой глубокой из ран, что гноилась и тлела еще несколько дважды больших циклов, покуда незадачливый координатор не был отозван в Срез: его, вернувшегося с позором и едва живого, приговорили к мучительной прижизненной пассивации. Соой, чей стратегический гений был по заслугам отмечен Бессонными, мог с той поры претендовать на договоры о найме куда более высокого класса — и когда его имя оказалось в списках, представленных послам Незакатного Народа, теневод ничуть не удивился — в конце концов, всегда была еще одна ступень.

О вылазках в Остывший мир, равно коротких и кровавых, первый координатор если и вспоминал, то с неизменным содроганием — нигде не росли в чине так быстро, как на Войне Оттепели, но нигде смерть и не заключала в свои объятья столь быстро, как там, в землях вечного холода, непокорных безумцев и их одноглазого царька. Милостью Ослепшего солнца — а еще, разумеется, благодаря своему острому уму — переживший два рейда, Соой пообещал себе, что больше не подпишется ни на один. Презрение Незакатных можно было стерпеть, насмешки Бессонных — забыть, но ни одна награда не стоила того, чтобы снова цикл за циклом трястись от ужаса в своем светозащитном коконе, тщась угадать, откуда возжелает явиться его гибель. Он, как и положено крупному военачальнику, славному не только мудростью, но и осторожностью, должен был заботиться о жизни самого важного существа во всем полку, о жизни того, без кого любое предприятие обречено на скорый и унизительный крах — то бишь, конечно же, о своей собственной, а сделать это, улепетывая от распроклятых крылатых дев или наблюдая за тем, как его отборные осколки выстуживаются до последнего воина омерзительными утбурдами, духами-часовыми, а выжившие задумываются о мести своему начальству в лице его скромной персоны, было несколько затруднительно. Уж лучше избрать какой театр попроще — благо миров, где слуги Королевы вынуждены были напоминать о незыблемости Ее власти и неотвратимости кары становилось, как осторожно шептались в Клубке, все больше. Уж лучше...

Это не было простым заданием. То, что Бессонные призвали первым именно его, то, что предложение было сделано именно ему, пусть в Клубке и были — от природы скромный Соой всегда это признавал — теневоды более умелые, опытные и знатные, значило многое, и лишь такой не по периодам развитый ум, как его собственный, мог постичь все потаенные смыслы, таящиеся в этом жесте со стороны верховных правителей их великого народа. Нет признания заслуг более честного, чем нож в твоей спине — и рассматривать назначение следовало именно в контексте этого старого, бесконечно мудрого утверждения. Постепенно растущее влияние Сооя, его недюжинные таланты организатора, его осторожность и предусмотрительность, его полководческий дар и многие иные достоинства, перечислением которых он определенно занялся бы, будь каким-нибудь непристойно наглым выскочкой, не могли не заметить — и теперь кто-то из Бессонных, кому сие не по нраву — почему бы и не Юла? — делает свой ход. И ведь как ловко, во имя Ослепшего солнца! Сколько бы глупцов без единой задней мысли соблазнилось этими щедрыми посулами, сколько бы непроходимых тупиц, от которых — Соой предпочитал быть с собою всегда честным — Клубок так и ломился, помчались бы, высунув язык, прямиком в западню!

Глупцом первый координатор, конечно же, не был. Незакатная Королева изволит вытряхнуть, наконец, мелкий камушек из туфли — пускай. Он, как и все верные дети Ослепшего солнца, чтит равно дух и букву древнего договора, заключенного меж их мирами, он, как и все здравомыслящие существа, не станет зазря отказываться от предложения Бессонных. Но он же, как переживший многое и постигший стократ больше, он, как рожденный, вне сомнений, для свершения великих дел, не может не заметить расставленной западни. Не может не вспомнить того, о чем шептались еще во времена его молодости, о чем ходит шепоток и поныне.

Камушек был так остер, что об него поранился, едва ли не насмерть, сам Незакатный Король. Камушек был столь мелок, что его так и не удалось сгрести и раскрошить — все время проскальзывал меж пальцев. Камушек так гневил, так распалял, что Незакатные, и без того разъяренные своей неспособностью положить конец Войне Оттепели, никак не могли себе позволить о нем забыть.

Дерзкий рейд в Огражденный мир, где ему и выделенному из его сил отборному полуполку предстояло оказывать посильную помощь Незакатным из соцветия Перелетных Птиц, был ловушкой от начала до конца — ловушкой на него, теневода Сооя, чье место гадкий Юла наверняка уже успел посулить кому-то из своих любимцев. Отказываться, конечно, было нельзя — кто знает, где, как и когда Бессонный захочет уязвить его в следующий раз и сумеет ли он распознать опасность до того, как станет слишком поздно? Отказываться, конечно, было нельзя. Но следовало быть готовым.

Ошибка при схождении, по результатам которой легат-провозвестник Незакатных потеряла свой корабль, Сооя ничуть не удивила — наверняка Юла сговорился и с тем Незакатным, кто отвечал за прокол, лишь бы только погубить своего врага. То, что они высадились отнюдь не там, где должны были, и перебили совсем не тех сорняков, каких следовало согласно изначальному плану, теневода тоже не могло смутить: следы заговора проступали повсюду, словно иней на поврежденных охлаждающих трубках. Смущало, конечно, то, что легат-провозвестник не пожелала внять его мудрым советам и попридержать остатки полуполка в резерве, где им, после всего пережитого, было самое место, но Соой давно уже постиг, что с Незакатными было безопаснее всего соглашаться хотя бы в каждом втором вопросе — а с той, от кого зависит его благополучное возвращение домой — по каждому вопросу вообще. До той поры, пока цепь коварного заговора не расчленена по звеньям, легат-провозвестник должна находить в его персоне верного и исполнительного слугу — в конце концов, уж если Бессонные решили играть столь грубо, почему этого не может позволить себе он, привлекая на свою сторону...да хотя бы эту...как ее...

Легат-провозвестник Ласточкины Крылья нарядила меня следить, дабы вы, бесхребетные ничтожества, не отлынивали от работы!

Ах да. Точно. Спасибо этой мерзкой Незакатной, что потрудилась напомнить.

-Не извольте переживать-беспокоиться, славная госпожа, — ловко выполнив очередной унизительно низкий поклон, забормотал Соой. — Мы рады помогать-содействовать такому блистательному полководцу, как грозный легат...

Так рады, что, быть может, уже соблаговолите начать?

Каждый раз, когда Крапива касалась его разума — на долю мгновения, что была меньше самого крохотного из подлежащих исчислению циклов — слуа морщился и кривил рот под лицевой пластиной. Каждый импульс, сколь бы ничтожным он ни был, вызывал тошноту, а последнее, чего бы первому координатору хотелось в разгар битвы — помимо, конечно, таких вещей, как утрата контроля над нижестоящими или получения предательского выстрела в спину — так это чтобы его вывернуло прямо в шлем. В очередной раз поклонившись Незакатной — пусть та и могла наблюдать при активированном тенеплете лишь пляшущую в морозном воздухе рябь, поклонов, когда имеешь дело со слугами Королевы, много никогда не бывает — Соой открылся для общественной сети и позволил карте местности, что рисовала саму себя в реальном времени, едва поспевая за потоком данных с линз разведчиков, выплеснуться на гладкое экранное полотно забрала. А затем, вовсю пользуясь тем, что никто из подчиненных не мог получить и малой частицы его мыслей без соответствующего на то разрешения, выругался — протяжно, со вкусом, вовсю используя выражения, дозволенные к употреблению только высокородным и членам Камеры.

Легче стало, пусть и ненамного. Укрепленная позиция сорняков, которую его скромным силам предстояло взять с разбегу, уложившись в двадцать или около того дважды меньших циклов, впрочем, от мысленной брани никуда не делась.

Конечно, ни в какое сравнение с кошмарами Войны Оттепели ничто из этого не шло. Не было ни обманчиво пустых искусственных равнин, где дремали, в любой момент готовые прорваться в реальность, сотни сторожевых духов, ни башен, формировавших из ледников оборонительный покров такой толщины, что не всякая бомбардировка справлялась с тем, чтобы оставить на нем хоть царапину. Не было ни звездообразных "Стрелолистов" Незакатных, что сотнями срывались с серого неба, обрушивая вниз целые океаны огня, ни крылатых безумиц, что бросались им навстречу, испытывая, похоже, извращенное удовольствие каждый раз, когда удавалось прикрепить суртов фугас к обшивке несущегося прямо на них воздушного корабля. Не грохотали по ледяным мостам угольно-черные машины, что на фоне атакующих масс — кого только не бросали на очередной приступ Незакатные, собрав с покоренных миров по горсти — казались просто точками, не сходились где-то там, выше облачного слоя, тяжелые суда...

Впрочем, здесь и сейчас Соою, потерявшему добрую половину полуполка и вынужденного совершать торопливые действия, продиктованные волей Незакатных, с лихвой хватало и убогих, уменьшенных стократ копий всех тех ужасов, что мог предложить незваным гостям Остывший мир.

Присмотревшись к карте повнимательней, первый координатор только прикусил со злости губу. Уцелей хотя бы пара звеньев струйных кораблей, перевозимых на "Рассветной крови" — и никаких бы проблем вообще не возникло. Сейчас же, по милости подлеца Юла и его агентов, замысливших погубить несчастного теневода, о мобильных группах, что в мгновение ока совершили бы прорыв на сорняковых флангах, можно было смело забыть. Забыть, равно к стыду и злости Сооя, можно было и о большей части тяжелого вооружения, закупки которого серьезно ударили по его кошельку: с риском для жизни выбив из Бессонной Камеры около трехсот тысяч искр — сумма безумная сама по себе — теневод, понимая, что провал решительно недопустим, даже употребил часть суммы на то дело, ради которого несколько циклов подряд обивал порог за порогом и унижал себя просьбами да мольбами. Видит Ослепшее солнце, следовало сохранить в своем кармане все целиком...

Вызвав на экран общий узор полуполка, Соой угрюмо занялся подсчетами. Пять обломков по три осколка каждый, один несчастный осколок дважды рожденных, жалкие крохи уцелевших при схождении тяжеловооруженных воинов-миражей из кланов Ступицы и Серпа, сведение которых вместе, учитывая застарелую вражду, грозило междоусобной бойней...все будто бы назло ему, но теневод, от рождения будучи проницательным и догадливым — не в пример дуракам-братьям — прекрасно понимал, что никакого "будто", когда дело касалось Бесонных, попросту не существовало. Подобно телу, что, будучи истерзано многочисленными порезами, истекало кровью из каждого, вся эта операция буквально сочилась следами жестокого заговора, призванного погубить одного из наиболее талантливых и способных полководцев Клубка. И чего ради? Ослепшее солнце свидетель, из-за какой-нибудь старой, наверняка полностью надуманной, обиды — или, что ничуть не лучше, потому что Бессонному взбрело в его священную мертвую голову протолкнуть наверх какого-нибудь дегенерата. Хорошо, пусть даже так. А со стороны сорняков их ждет...

Вражескую диспозицию Соой оценил в равной мере скоро и трезво, как и следует координатору, на чей боевой опыт, тонкость суждений и прозорливость надлежало бы равняться всему Клубку, если, конечно, эти бездари желали хоть чему-либо научиться в своих бесконечно жалких жизнях. Укрепления сорняков могли сперва внушить некоторый трепет — с этим теневод, будучи от природы существом честным в той же мере, в каковой и скромным, должен был согласиться. Первое впечатление, впрочем, очень быстро уступало череде стройных и взвешенных мыслей, назвать которые лихорадочной чехардой не посмел бы, наверное, и самый отъявленный лжец из ведомых мирозданию, и первой из тех мыслей было, конечно же, напоминание самому себе — здесь и сейчас они имеют дело всего лишь с сорняками. Снег предательски хрустел под ногами, пробуждая к жизни не самые приятные воспоминания, но впадать в панику, словно какой-то жалкий дурень из невольничьего осколка, ему, первому координатору, было не к лицу. Пусть себе хрустит — здесь и сейчас они сражаются вовсе не с детьми Остывшего мира, а потому победа, даже с потерей большей части полуполка из-за интриг проклятого Юла, не просто возможна — неминуема. Эти смехотворно узкие траншеи, окружающие каждое здание в районе, помехой не станут, эти вынесенные на поверхность огневые башни подземных сооружений никого не сумеют толком задержать. Оборудованные позиции примитивных стрелковых орудий поддержки, малых артиллерийских устройств и бесконечно убогая сорняковая военная техника не идут ни в какое сравнение с тем арсеналом, который был бы, не расстанься они с "Рассветной кровью", в распоряжении теневода, а численность противника в районе — предположительно, сотня-полторы особей — и вовсе ничего не значит...

Проверив показатели защитного покрова — в первую очередь, конечно, охлаждающих систем — и понизив на всякий случай пульсацию командирского тенеплета на три такта, что сделало его, в ущерб скорости, еще незаметней прежнего, Соой пробудил, одну за другой, шесть сторожевых программ. Убийцы подлого Юла могли быть повсюду и такой прекрасный шанс разделаться с намеченной жертвой, как ее глубокий нырок в общественную сеть, сопряженный с необходимостью четко координировать действия воинов-миражей, вряд ли бы упустили — но теневод, как и следует командиру предусмотрительному, давно подготовился на такой случай. Потоки враждебных данных, когнитивные стопоры любого класса, перехватчики формулировок и вспарывающие нервную систему пакеты были ему теперь не страшны — кончено, нагрузка на память возрастала при этом многократно, позволяя одновременно работать максимум с тремя полнокровными обломками вместо десяти, но какое бы разумное существо презрело бы собственную защиту в пользу чего угодно еще? Скользнув в бесконечно растущий и убывающий узор из мыслей и их оттенков, команд и повелений, схем и карт, разбрасывая нити своей паутины поверх уже возведенного, прекрасного в своей строгости напластования, первый координатор натянул их, принявшись за разброс приказов: формирование, подгонка и пересылка отнимали у него времени меньше, чем требовалось бы на единый удар сердца — но каждый короткий мыслеобраз хранил в себе всю полноту великого замысла.

Обломок три-шесть, выдвижение на высоту, направление центральной траншеи. Осколку Аха очистить строение по левой руке, осколку Люви — организовать вовлечение под осколок Эба, осколку Эба — огневая фигура...

Плетение узора началось — оставаясь в относительной безопасности среди скошенных снарядами деревьев, укрытый снегом, ветвями и тенеплетом, Соой каждой клеточкой своего существа ощущал, как его изрядно поредевшее, но все еще боеспособное воинство приходит в движение. Обломок три-шесть был, наверное, самой простой в обращении из фигур, что остались на руках теневода: все поголовно из клана Пробора, все — безмозглая беднота, опасаться которой, особенно кому-то, достигшему его высот, было попросту стыдно. Осторожность, впрочем, лишней не бывает — и потому, врезая координаты и схемы передвижения в разум младших теневодов, первый координатор со свойственной ему предусмотрительностью немного изменил полученные от разведки данные, примешав к каждому пакету нужный мысленный отпечаток: теперь, отклонившись от курса, Аха будет винить в том Люви, а сам Люви, выводя сорняков под игольные винтовки воинов Эбы, потеряет из-за скверно продуманного обстрела пару своих. Все трое, как итог, будут считать виновниками кого угодно, но только не его, Сооя — и уж конечно, никак не сумеют, занятые друг другом, принять сколько-нибудь активное участие в заговоре против его скромной персоны.

Обломок три-девять — вперед на низких тактах. Осколок Суа — очистить окружную траншею по правой руке, осколок Наек, осколок Дои — движение к центру высоты...

Узор становился сложнее и опаснее — теперь первому координатору предстояло заняться воинами уже давно бывшего у него на подозрении тактика Орзы. Этот выходец из господских кварталов Клубка — кажется, откуда-то из Самоцветов — был одной из наиболее вероятных кандидатур на ставленника Бессонного Юла, а вдобавок попросту раздражал теневода своей наглостью и отсутствием минимального почтения к старшим равно по званию, возрасту и уму. Когда первый координатор еще только составлял списки достойных отправиться в Огражденный мир, продумывая, как и следует, каждую мелочь, сей нахал раскрыл себя, вызвавшись добровольцем. Даже если Орза и не был тем воплощением подлости, каким виделся Соою, его все равно следовало достойно наказать. По сему вопросу с координатором согласились бы, разумеется, и древние — взять хотя бы "Свод верных мер" за авторством Лиши Дважды Повешенного: в труде одного из величайших полководцев Ветхой войны, чьему тонкому чувству обстановки (благодаря которому он почти всегда успевал сменить сторону за считанные циклы до ее краха) завидовало не одно поколение теневодов, четко проговаривалось, что избыточная смелость суть спутник смерти и не в правилах мудрого военачальника на нее как-либо полагаться. Смелые воины — вот она, мудрость веков — излишне непредсказуемы, зазря выводят из равновесия окружающих, смущают покой озабоченного исполнением планов координатора, да еще — как же без того? — могут в конце концов вырасти в подлинную угрозу авторитету последнего. Нет, участь Орзы была решена уже давно — и сейчас оставалось лишь привести приговор в исполнение. Конечно, тактик пожелает остаться в стороне от схватки, но Соой, будучи собой, а не каким-нибудь растяпой из тех, что и Сечку заканчивали лишь милостью Ослепшего солнца и посредством обильных взяток, уже все продумал: два воина-миража из осколка Суа получили сейчас тщательно зашифрованные инфосвертки, призывающие к действиям — как получили еще давно, еще дома, хороший аванс за жизнь тактика. Отделившись от остальной группы, которую, в свою очередь, Соой отвлечет постановкой помех по всем каналам, они доберутся до проходимца Орзы и расправятся с ним. Оплошает один, так справится с делом другой — а так как вдвое большая награда была втайне обещана каждому за смерть соперника, есть хорошая вероятность, что в начавшейся перестрелке погибнут оба, и координатору вовсе не придется платить. Даже если Орза уцелеет — следовало учитывать каждую возможность — у теневода не было причин волноваться: случившееся можно будет запросто вменить в вину самому тактику, попеняв на недостаток бдительности и контроля над собственными воинами. Орза будет мертв или посрамлен, а бой с гадкими сорняками будет, тем временем, идти своим чередом, идти к победе — если что-то и грело душу Сооя, вынужденного сейчас лично заниматься координацией каждого осколка, то, пожалуй, именно это.

Шквал мыслеобразов, адресованных ему обломком четыре-два под командованием тактика Рисе заставил первого координатора недовольно поморщиться. Мало того, что младшие теневоды обломка наперебой сообщали об отказывающем оборудовании — из-за разрывов фузей погибло уже, кажется, пять или шесть воинов — так еще сорняки, воспользовавшись этим, навели свою смехотворную артиллерию аккурат в нужное место, покрошив осколки Лора и Баши почти целиком и сорвав наступление на холм. Причину, по которой оружие, исправно работавшее до сей поры, вдруг пришло в негодность, первый координатор, конечно же, знал: клан Пылянки, чьи заклятые враги из семей Бутыли и Четвертого Винта во множестве скопились в обломке Рисе, щедро оплатил ему эту небольшую диверсию. Агенты координатора, могущие в случае молчания надеяться на определенный процент от суммы, заменили часть энергетических сот в оружии. К сожалению, Рисе часто приказывал всем своим воинам перед схождением в целевой мир обменяться тенеплетами и фузеями на случай, если кто-то, планируя покушение на его жизнь, снабжал свое снаряжение скрытыми тенетами-гасильниками либо иными подлыми устройствами. Конечно, если Соой не желал ссоры со всей Пылянкой — а среди проживающих там семей были и пользующиеся благосклонностью некоторых Бессонных — следовало выполнить дело как подобает — и, к сожалению, иного способа сделать это, кроме как устроить подмены во всем оружии обломка и обречь его воинов на определенный процент непреднамеренных потерь попросту не существовало. Даже если у сорняков действительно оказались на местах чаровники, способные временно выводить из строя тенеплеты — по крайней мере, из истерик воинов Рисе следовало именно это — то виноват тут не был никто, кроме самого тактика, чьи дурные привычки, продиктованные, наверное, застарелой паранойей, зазря губили хороших бойцов. Соою грустно было слышать об этом, и даже обрывочные кадры горящих зданий и расстреливаемых сорняков, что стекались в его разум прямо с чужих линз, уже не так радовали, как прежде. Четкость узора нарушалась — теперь осколок младшего теневода Кюра, где Рисе собрал лучших воинов своего обломка, проникнув в траншею, докладывал — вопреки полученным ранее сведениям, она была столь узкой, что развернуться там не получалось и вдвоем. Сорнякам, в свою очередь, не надо было даже видеть приближавшуюся к ним смерть — заняв единственный проход, они попросту забрасывали гранатами любой шорох и любую протянувшуюся по воздуху рябь. Продвижение обломка, учитывая это и потери в двух других его осколках было практически полностью остановлено — в который раз прикусив со злости губу и ощутив кровь на языке, Соой сбросил приказ на выход из боя с последующей перегруппировкой и обратил свой разум к остальным воинам-миражам.

Мой координатор, последние перехваты. Кланы сорняков объявили о прекращении огня и объединении своих сил. Ваши повеления?

Каждая скомканная, спешно оформленная мысль тактика Олью так и сквозила едва прикрытой нервозностью, и дело было не в одной лишь горячке боя: потеряв большую часть своего обломка еще при схождении и зачистке сорнякового суденышка, тактик имела все причины страшиться — не вражьей руки, но собственных же теневодов. Сиррэ, Воте и Неву, чьи осколки к настоящему времени сократились до совсем уж смехотворных значений, ни в чем так не нуждались, как в возможности поставить пару заплат на подпорченной репутации — а если вместе с тем можно было еще и совершить прыжок вверх по служебной лестнице...

Какая-то крохотная часть координатора — едва ощутимая, едва знакомая ему самому — на краткий миг ощутила нечто вроде досады: никто из его командного круга не разбирался так хорошо во вражеских общественных сетях и каналах связи, как Олью, и ее потери Соой, по крайней мере сейчас, не особо желал. Подключившись к жертвоискателю тактика, теневод поспел как раз вовремя, чтобы пронаблюдать за ходом зачистки очередного строения от зарывшихся внутри тварей. Слаженные действия воинов-миражей временно спаянных вместе осколков Сиррэ и Неву вытянули из координатора скупую улыбку и короткий импульс холодного удовлетворения: сорняки, помощь которым оказывали какие-то неуклюжие конструкты — каждый такой приходилось расстреливать вручную, без автоматической наводки — один за другим обращались в горы горелого тряпья пополам с почерневшим мясом. Чудовищный грохот — артиллерия сорняков переносила обстрел внутрь района — вынудил Сооя снизить громкость передачи, но сухой свист, с которым очередной заряд покидал ствол фузеи и находил очередную жертву, укутывая смерть в облака вонючего пара, все еще был отчетливо слышен — даром, что не прекращался ни на мгновение.

Убедившись в том, что дела у собранного буквально по щепотке воинства Олью идут в пределах нормы, координатор скользнул в совсем иные линзы, спешно оценивая ситуацию снаружи: осколок Дои, вырвавшийся к центру холма, попал под столь плотный огонь, что свою спасительную роль не был в силах сыграть никакой тенеплет — осколок Наек же, дважды меньший цикл тому назад спаливший дотла сорняковые казармы, теперь оказался рассеян после очередного артиллерийского удара. Ситуация в траншеях по мере продвижения только ухудшалась, а тревожные доклады Олью только что обрели визуальное подтверждение: на помощь осажденным сорнякам спешили, неуклюже спрыгивая в снег из своих уродливых коробчатых машин, дикари из другого клана — те, что тяготели к изображению на своей одежде двух скрещенных черт.

Соой в который раз выругался. И как эти варвары столь быстро пришли к соглашению? Любое разумное существо потратило бы на проработку одних только предварительных условий не один цикл, стараясь учесть все существующие варианты в их едва ли не бесконечном ветвлении, а уж когда бы поднялся вопрос цены...как, во имя Ослепшего солнца, как? Воистину, обитатели Огражденного мира суть животные, ведомые простыми инстинктами, и не более чем инстинкт повелел им сейчас сбиться в одну стаю — разумное существо попросту не способно столь быстро договориться с себе подобными, ведь существует столько рисков, столько возможностей быть преданным раньше, чем успеешь нанести удар сам...

Сорняки, в отличие от первого координатора, не терзались, похоже, лишними мыслями — если допустить, конечно, что в их безобразных головах вообще таковые водились — и решились на такую неслыханную наглость, как организация контратаки. Вовсе не заботясь, кажется, о том, что противник превосходил их во всех мыслимых отношениях, новые группы дикарей выдвинулись на контакт под прикрытием своих машин, бросая гранаты в таком количестве, словно карманы их нелепых одежд были попросту бездонны. Когда сорняковая артиллерия точным залпом расколола недавно занятое здание, словно подгнившую скорлупку, настроение Сооя окончательно испортилось: тот факт, что теневод Эрсла и девять его воинов сгинули в пламени, припечатанные вдобавок обломками рухнувших перекрытий и тоннами пыли, был, конечно, печален сам по себе, но куда хуже было то, что семья Эрслы, чьи щедрые выплаты позволили последнему закончить Сечку и поступить в полк Сооя, теперь вряд ли пожелают иметь дело с координатором — что уж говорить о небольших, исключительно дружеских подарках время от времени...

Видит Ослепшее солнце, он терпел. Да будет Ослепшее солнце свидетелем, у него более нет выбора.

Циркуляр, такты повысить до края. Снимаю шоры!

На одну-единственную мысль, на один кратчайший импульс, что разнесся по каждой ниточке незримой паутины быстрее, чем чьи-либо глаза под линзами жертвоискателя вспомнили бы о том, что им время от времени полагается моргать, общественная сеть отозвалась глухим, продирающим до костей и глубже, страхом.

Существовали решения, о которых не говорили просто так.

Существовали слова, взять которые назад было уже едва ли возможно.

Существовали вещи, что каждый, знавший о них хоть самую малость, желал бы навсегда позабыть.

Время после схождения было тяжелым. Кого-то обуяла ярость, кто-то, едва проведав об ошибке, стоившей им доброй половины полуполка и "Рассветной крови", поддался панике. Кто-то впал в отчаяние, узнав про гибель своих до поры необходимых союзников в командном круге, кто-то позволил себе недолговечную, но все же радость, заслышав о смертях старых недругов.

Одно подразделение осталось спокойным. Одно подразделение понесло меньше всего потерь — ведь их

давно потерянных

спускали последними. Отдельно от всех иных.

Сложная кодовая последовательность требовала использования голоса — и собственный голос, что торопливо и сбивчиво выговаривал отмыкающую комбинацию, казался Соою чем-то бесконечно чужим.

Почти как они.

Равнодушные к интригам, что пронизывали каждый уцелевший город-государство от глубин, сотни, тысячи периодов назад сокрывших в себе пагубное наследие Ветхой войны, до господских шпилей, омываемых кислотными дождями, укутанных в ядовитые облака. Не ведающие горечи поражений и сладости побед. Безразличные к боли, неподвластные страху. Верные до конца, до смерти — и до той вещи, что, волею Ослепшего солнца, случается с каждым из его детей после нее...

Видевший однажды, как дважды рожденные поднимаются в атаку, вряд ли мог надеяться когда-либо это забыть — и считать себя исключением из правила Соой никак не мог. Намертво припаянные к головам серебристые колпаки замерцали, перебивая отблески лунного света, корка изморози, покрывавшая гладкий металл, с тихим шипением начала трескаться, исходя смрадным паром. Тела, навечно замурованные в своих тяжелых, громоздких защитных покровах, постепенно вспоминали науку движения, что выражалось поначалу лишь в сильной дрожи и неумелых, грозящих в любой момент окончиться падением, шагах. Разум Сооя спускался все глубже и глубже, вороша статусные таблицы, активируя смещающие поля, прекращая подачу ингибиторов, отключая узлы-релаксанты. Пересохшие, окровавленные, дрожащие от напряжения губы — выговаривали, слог за слогом, последние доли отмыкающей комбинации.

Слой за слоем сдирая бесконечно фальшивое спокойствие. Вытягивая наружу то единственное, то последнее, что оставило Ослепшее солнце своим детям — тем, что когда-то решились, когда-то рискнули, когда-то воспользовались подобно сотням, тысячам, тысячам тысяч до них, тем ничтожным, меньше самой крохотной пылинки, что когда-либо познавала свет любого из бесчисленных миров, шансом, что даровало всем и каждому извечное, непреложное Правило Моста.

Видевший однажды, как дважды рожденные поднимаются в атаку, предпочел бы больше никогда того не видеть — и дело было, конечно, не в резне, что неотрывно, шаг в шаг, следовала за безмолвным и бесстрашным воинством. Когда спадали шоры, когда

как сейчас

оковы, сплетенные из гипнотических гимнов, ударных доз замедляющих препаратов и непроглядной тьмы отступали, выводя когда-то попытавшихся несчастливцев из химического ступора, принуждая оставить позади трясину тупого, отрешенного блаженства и остаться наедине со столь же тупым бешенством, выходящим далеко за грань равно разумного и животного, каждый, видевший это, принужден был задаться тем вопросом, правильного ответа на который не существовало вовсе, не существовало никогда.

Что выберет лично он? Предпочтет ли, чтобы безжизненное тело его, когда подойдет срок, попросту спалили, вытряхнув пепел через городские мусорные шлюзы? Предпочтет ли вместо того попытаться, решит ли, еще при жизни, заронить песчинку своего имени в бесконечную пустыню массива данных Моста?

Дважды рожденные шли в бой молча — ни один из тех, на ком неудачно были опробованы жалкие клочки искусства воскрешения, существовавшего в Ветхое время, никогда более не говорил. Дважды рожденные ступали поначалу медленно — смещающие поля, в которых безо всякой пользы тонули, лавина за лавиной, снаряды сорняков, искрили и переливались, словно масляные пятна на поверхности воды. Где-то плотность огня брала свое и защитные системы, способные за пару-тройку дважды меньших циклов проанализировать угрозу, подстроившись под поражающий элемент и боевую скорострельность вражеского оружия, уступали, начисто перегруженные, чудовищному напору. Соою, неотрывно следившему за вводом в игру самой страшной из оставшихся на его руках карт, ощутимого беспокойства это не принесло — пусть трое или даже четверо оказались изодраны на истекающие дымом, разбросанные по снегу клочки, остальные преодолели огневой вал.

Ничего иного дважды рожденным не требовалось.

Прыжок от линзы к линзе, от сознания к сознанию в этот раз был куда трудней, но устоять пред соблазном было выше скромных сил теневода. Дважды рожденные, выйдя, наконец, на свою привычную боевую скорость, ворвались на огневые позиции сорняков, словно в укрепленный город, разя фоническими лезвиями направо и налево — от тошнотворного, сводящего с ума гула кости дикарей крошились прямо в теле, а распахнутые от боли пасти харкали густой кровавой кашей с кусками сыплющихся зубов. Наблюдая за перегруппировкой охотничьих осколков и время от времени рассылая легкие коррективы тактикам, координатор снова и снова возвращался, будто завороженный, к разбросанным по общественной сети кадрам бойни, что множились, наслаиваясь друг на друга, с каждым ударом сердца. Пожирающий все и вся гибельный вихрь, выпущенный на свободу Сооем, требовал больше жертв — и сорняки, не имевшие иного выхода, продолжали вскармливать его своими жизнями. Неуклюжие сорняковые машины, еще не так давно плевавшиеся огнем, сами уже вовсю занялись пламенем — искореженные корпуса их, пропоротые точными выстрелами, тлели средь угольно-черного дыма и пара, на который исходил стремительно тающий снежный покров. Гравитационные севалки с пронзительным свистом выбрасывали за раз по две-три сотни сверхплотных сферических снарядов — входные отверстия от них были меньше ногтя, но на выходе крошечные шарики обращали стены бункеров в пыль и оставляли жуткие рваные дыры в корпусах попавших под залп машин.

Мимолетные обрывки, кадры, наполненные смертью от края до края, сменяли друг друга — усилием воли перелистывая, сортируя, вычленяя важное и разбрасывая по общественной сети приказы и поправки, слова ободрения и ядовитые угрозы, Соой снова и снова позволял себе отвлечься — на смятые грудные клетки, срезанные, словно стебли, ноги, обращенную в пар плоть, хруст хрящей и алые фонтаны. Дважды рожденные, истекавшие густой черной кровью пополам с холодильным агентом, рвались вперед — всегда вперед — сквозь хлопья снега и сажи, смрад горящей плоти и плотный, почти осязаемый запах окалины. Смещающее поле одного с оглушительным хлопком отказало, лопнув, будто масляный пузырь, серебристый колпак другого снесло вместе с укрытой под ним головой, разбрасывая дымные струи и костяное крошево. Снопы искр, вырываясь из перегретых защитных покровов, сыпались во все стороны и тонули в хрустящем белом ковре, но даже лишенные оружия, лишенные рук, к которым то когда-то крепилось, они продолжали

всегда вперед

атаковать, тщась забить хоть бы еще одного врага обугленными обрубками. С каждой сорванной с тела головой, с каждой рассеченной пополам сорняковой тушей, с каждым выстрелом из фузеи, что настигал намеченную жертву за любым укрытием, координатору становилось чуть легче. С каждой вражьей смертью он дальше и дальше отгонял от себя ту мысль, что была всего гаже, всего страшней.

Видевший однажды, как дважды рожденные...

Ветхое время давно ушло, оставив после себя лишь пыль и кости, старую ложь и старые секреты. Ветхое время ушло — и ничто из того, чем когда-то похвалялся их народ, не вернется ныне.

У моста два выхода.

Шанс существовал, шанс, казалось, был доступен каждому. Протянуть руку и взять...но подавляющему большинству удавалось изловить одну лишь пустоту — пустота без единого проблеска былого рассудка становилась их уделом, когда тела, заправленные созданными по рецептам Ветхого времени смесями, помещали на целый период под реанимационные колокола.

У моста два выхода.

И каждый, глядя на дважды рожденных, каждый, видевший хоть раз, что скрывалось по ту сторону герметичных серебристых колпаков, каждый, кто заглядывал им в глаза и не расставался при этом с собственным разумом, неизбежно — пусть раньше, пусть позже — задавался вопросом, по какому в конце жизни Ослепшее солнце пожелает направить его.

У моста два выхода.

Служить живым или править ими. Стать чем-то, что ниже последнего раба, последнего зверя, провести посмертную вечность орудием грязного труда и безнадежных схваток. Спасти — милостью Ослепшего солнца, слепого случая или случайного изменения в рецептуре, редчайшего, неразличимого отклонения субгармоник — свой разум, вознестись до сонма святых полумертвых, составлявших Бессонную Камеру.

У моста два выхода — и сейчас, взирая на резню, что чинили те, кому достался самый широкий, самый горький из них, Соой делал все, что только было в его скромных силах, лишь бы об этом не думать.

Благо думать приходилось еще о бесконечном множестве вещей...

Например, почему не отвечает обломок Орза? Разве не знают они, как важно поддерживать связь в момент, когда...ах да, ну конечно. Помехи. Помехи, которые выставил он сам, законопатив им каждый доступный канал. Разумеется, временно — лишь до той поры, пока с тактиком не будет покончено, но его убийцы по сию пору не справились с задачей, проявляя вопиющую некомпетентность. Ослепшее солнце, как только они вообще могли оказаться отрезаны от намеченной цели каким-то жалким отрядом сорняков? И почему таковой вообще еще существует в качестве боеспособной единицы, а не изрублен на кусочки дважды рожденными? Разве не должны были осколки под командованием Рисе прикрыть...ах, ну да, ну да, неисправные энергетические соты. Кто же мог предположить, что эти дегенеративные выродки, невесть как вообще затесавшиеся в его полк — не иначе, еще одно свидетельство вызревающих повсюду заговоров — решат зарядить сейчас именно их? Конечно, эти соты ничем не отличаются от иных, иначе бы какой смысл вообще был во всем плане, но все же, все же...

Что ж, все еще ничего страшного. Сейчас он свяжется с Олью и прикажет перебросить...странно, очень странно. Этот участок общественной сети он, кажется, не блокировал. Во имя Ослепшего солнца, неужели эта бестолочь получила просьбу о помощи от Орзы и, занимаясь восстановлением связи, позволила заражению...конечно, она никак не могла знать, что для блокировки он использовал "заточенный шум" с автономной поддержкой баланса, но все же, все же...прокляни Ослепшее солнце эту дуру, и что ему прикажете делать теперь? Даже теневод вдвое более мудрый и предусмотрительный, чем он, то есть признанный гений, не сумел бы...

Спокойствие. Главное сейчас — сохранять спокойствие. Часть общественной сути, куда дура Олью, чтоб ее изодрало в клочья сорняковыми снарядами, выпустила "заточенный шум", еще функционировала — и Соой, как и следует личности уравновешенной, способной принимать грамотные решения в любой ситуации, попросту отправит осколок три-шесть, эту бесхитростную и бесконечно легко управляемую бедноту, прикрывать продвижение дважды рожденных...

В этот раз острые зубы координатора надкусили не только губу, но и язык. Ослепшее солнце свидетель, что за скопище безмозглых посредственностей досталось ему в качестве воинов? Как вообще смели осколки Люви и Эба, наплевав на его тщательно выстроенный план, начать выяснять отношения прямо посреди боя — и закончить это перестрелкой? Все из-за какой-то пары сдохших под дружественным огнем идиотов, которой вообще не должно было там оказаться, и...

Руна Орзы истошно заморгала белым, но Сооя сейчас вовсе уже не волновала судьба тактика, о чьей гибели он так пекся еще недавно. Если общественная сеть развалится окончательно, пожранная помехами, то блестяще начатая, буквально цикл по циклу распланированная операция отправится прямым курсом в пропасть: дважды рожденные, не получив команды на деактивацию, попросту продолжат убивать все в пределах прямой досягаемости, а из-за отказа связи воины-миражи, более не чувствующие присутствия друг друга в издыхающей сети, вынуждены будут отключать свои тенеплеты, чтобы поддерживать хотя бы зрительный контакт...

И, разумеется, будут тут же перебиты дважды рожденными или сорняками. Ослепшее солнце свидетель, все из-за одной идиотки, лезущей куда не просят! Ладно, ладно, пускай. Еще не все потеряно — надо просто деактивировать "заточенный шум", что, конечно же, большого труда не составит. Вот сейчас он...погодите-ка. А это еще что?

Соой был близок к тому, чтобы захлебнуться собственным бешенством. Как посмел, как только помыслил негодяй Рисе вбросить мысленный циркуляр об отсутствии связи с первым координатором? Да, конечно, Соою пришлось в одностороннем порядке отсечь себя от остальных, чтобы пока он вычищает последствия глупости тактика Олью, никто не обратил внимания, откуда в сеть изначально проник "заточенный шум"...но разве это повод объявлять о вступлении в силу права сортировки? Он еще жив, он никуда не делся, а эти подлые изменники уже готовы избрать нового координатора, решив, что все потеряно? О, Рисе только что совершил смертельную ошибку — и поплатится за нее куда быстрее, чем думает! Навести дважды рожденных на его местоположение, пусть разорвут проклятого предателя, агента Юла, который, вместо того, чтобы думать об общем благе, втягивает их в свои мелкие дрязги и...ах да, конечно, координат из сети, что заросла помехами от края до края, уже не выудишь...но, быть может...

Успокоиться. Успокоиться и думать. Сорняки сейчас последнее, о чем стоит переживать — их осталось не так уж и много, а тех, что еще на ногах, скоро лишат и ног и голов дважды рожденные. Нужно заняться вещами куда как более важными — продумать, какую казнь кому из предателей даровать, когда все это закончится — и кем заполнить образовавшиеся прорехи. Быть может, получится удовлетворить и Пылянку, и Четвертый Винт...а если набраться смелости и снова обратиться к Бессонной Фаса...

Во имя Ослепшего солнца, ну что там еще? Неужели он не может надеяться хотя бы на один несчастный дважды меньший цикл тишины, которого существу его ума и опыта, несомненно, хватило бы, чтобы...

Осекшись, Соой вынырнул из общественной сети — вернее сказать, от того участка ее, что еще не превратился в забитое помехами болото. Происходило нечто, требующее его внимания, нечто, пусть в это и сложно было поверить, учитывая, с каким тщанием он подошел к планированию операции, задействовав все свои полководческие таланты, непредвиденное. Нечто...странное.

И чудовищно шумное — этот глубокий, постепенно нарастающий гул он слышал так хорошо, как если бы находился сейчас в самом сердце схватки, а не в надежном укрытии на достаточном удалении от всех опасностей, кои могут подстерегать в бою даже кого-то стократ более осторожного, чем теневод. Фузеи и даже фонические лезвия так точно не звучали, не исторгало подобного шума и ни одно из известных ему орудий Незакатных — свалить вину за это терзающее уши гудение нельзя было даже на их линейный корабль, по крупице проталкивающий себя в Огражденный мир. Странно, очень странно — да и артиллерия сорняков почему-то вдруг умолкла.

Чувствуя, как глубоко внутри начинает шевелиться то старое знакомое чувство, после вступления которого в игру о многосложных планах обычно приходилось забывать, сосредотачивая все силы на собственном выживании, Соой, набравшись решимости, нырнул в общественную сеть — вернее сказать, в то, что от нее еще оставалось. Уловив волны страха, скользящие по изодранной помехами паутине, теневод ощутил себя чуть уверенней — агенты Юла просчитались, возомнив, что с ним покончено. Сделали свой ход слишком рано и теперь знают, не могут не знать, что наказание...

Короткая, почти случайная мысль, родившаяся в этот миг, поначалу показалась Соою до оскорбительного смешной, но стоило лишь забраться чуть глубже, стоило вернуть контроль хотя бы над парой узлов, стоило только мимоходом коснуться доступных еще для подключения линз — и она затопила его сознание целиком.

Невозможно. Нереально. Во имя Ослепшего солнца, неправильно.

И все же...

Ошибки быть не могло. За тот ничтожно малый отрезок времени, что Соой отсутствовал в сети, будучи занят делами куда более важными, что-то изменилось. Что-то вмешалось в и без того испорченный усилиями сведенных под его начало безумцев, идиотов и предателей некогда стройный узор.

Ошибки быть не могло. Ведь весь этот страх, что координатор сейчас ощущал, вся эта паника, переполнявшая наравне с помехами сеть...

Ведь боялись они не его.

Но чего тогда? Уж не этих ли сорняков, чьи истерзанные останки в изобилии были разбросаны по снежному ковру? Чья кровь омыла раскрошенные в пыль стены, чьи кости топтали дважды рожденные? Чьи несуразные машины...

Сердце Сооя судорожно сжалось на очередном ударе, разбрасывая по всему телу острую боль и разящий еще глубже ужас.

Как они могли это пропустить? Как вообще можно было проморгать подкрепление сорняков, словно общественная сеть вообще не получала данных от разведывательных единиц? Или получала, но за помехами...

Мысли путались, слипаясь в какой-то бессмысленный комок. Он, как и следует по праву занимающему позицию первого координатора, предусмотрел все возможные исходы событий, ответственно подойдя к вопросу планирования, учел каждую мелочь...конечно, как и подобает разумному существу, не забыл о собственной безопасности и безопасности собственных интересов, приняв надлежащие меры...

Да, Орзу необходимо было убрать с доски, а осколки Люви, Аха и Эба перессорить. Да, диверсия в обломке Рисе была жизненно необходима, что только подтвердило последующее предательство подлого тактика, а постановка помех...

Вот оно, вот, вот, вот! Если кто и виноват, то это тактик Олью! Подлая душонка, да отвернется от нее Ослепшее солнце, намеренно выпустила "заточенный шум" в общественную сеть, чтобы рассеять ту, забить мусорным кодом и прочей мерзостью, лишить воинство Сооя сплоченности в тот самый момент, когда таковая нужна была больше всего! Вот кто предатель, вот кто агент Юла, изобличивший, наконец, себя пред всем честным народом, вот кому на руку падение первого координатора, вот кто виновен в том, что дважды рожденные остались без прикрытия, а данные о новых машинах сорняков, направляющихся в район боя, ни до кого не добрались! А он-то, старый дурак, переживал об этой погани, заботился, как бы ее ничтожная жизнь не оборвалась раньше срока! Да он первый засечет ее до смерти, сразу, как разберется с этими...этими...что вообще у них там? Громоздкое шасси и примонтированная поверх башня с каким-то чересчур широким для любого вменяемого орудия...

Размышления первого координатора прервал оглушительный рев, без малейшего труда преодолевший и расстояние, и даруемую шлемом защиту, лишь чудом не оглушив Сооя раз и навсегда. Распрощаться с даром речи, равно как и возможностью складывать из обрывков хоть что-то, отдаленно похожее на мысли, не говоря уж о приказах, теневоду, впрочем, все-таки пришлось — и винить в том следовало зрелище, для наблюдения за коим вовсе уже не нужно было оставаться в пределах общественной сети.

Вихрь, которым дважды рожденные пронеслись по сорняковым позициям, оказался легким ветерком в сравнении с тем, что машины самих сорняков обрушили на район. Снежная корка, сковывающая землю, изошла на грязновато-серые облака прежде, чем Соой успел толком удивиться: мгновение спустя до него уже добрались вопли обваренных паром воинов-миражей, чьи защитные покровы, не совладав с колоссальной температурой, окончательно отказали. Асфальтобетонное покрытие сорвало с земли, подобно слою мокрой бумаги и погнало вперед тучей обломков — не успевшие вовремя убраться с ее пути вряд ли могли надеяться успеть в своей жизни что-либо еще. Дома, встречая волну, плевались оконными стеклами, кусками рам и вывороченными из стен кирпичами, общественная сеть полуполка же, и без того почти потонувшая в помехах, захлебывалась ныне беспорядочными приказами, призывами к отступлению и воем, исполненным чистейшей агонии. Соой, тщась восстановить хоть какое-то, пусть трижды жалкое, но подобие порядка, разбрасывал циркулярные мыслеобразы на общий отход, параллельно пытаясь разобраться с дважды рожденными: поднятая сорняковыми машинами буря подхватила их, словно пушинки и волочила по обломкам и трупам, сквозь дым и пар, впечатывая в рушащиеся стены и хороня под завалами. Игнорируя отдельные призывы о помощи, теневод пытался вычленить в разверзшемся хаосе руны осколков с самым дорогостоящим оборудованием, которые следовало эвакуировать в первую очередь — но то, что он счел, вне сомнений, подлинным разгромом, оказалось лишь началом такового.

За бурей следовало пламя. Запертые в убогих сорняковых сооружениях, разбросанные по набитым трупами траншеям, отрезанные от общественной сети, начисто утратившие рассудок от паровых ожогов, переломанных ударной волной костей и собственного страха, воины-миражи бросались в поисках укрытия кто куда — но потокам огня, что хлынули, казалось, со всех мыслимых направлений разом, вовсе не требовалось видеть свою добычу. Швырнув в сеть последние проклятья тактику Олью, по чьей вине блестяще спланированная операция за считанные мгновения обернулась позорным разгромом, первый координатор Соой выскочил из своего укрытия и, убедившись в работоспособности тенеплета, занялся выполнением отступательных действий.

Это не было простым заданием. И если он желал сохранить свой военный гений для Клубка и всего народа, если желал расквитаться со ставленниками Бессонного Юла, погубивших все предприятие, то следовало для начала как можно быстрее добраться до Незакатных.

Желательно — успев придумать по пути историю, что все это объяснит...

-И ч-что, еще раз...это было?

Петер Ветцель, sariantbruder второго взвода группы "Эльба", не без труда узнавал собственный голос: тот оглушительный шум, что породили машины Второй Площадки, казалось, если не отбил его слух начисто, то уж точно изуродовал — и хотелось надеяться, что не навсегда.

-"Прогрев", — ломаный английский штурмовика "Атропы" маска дыхательного аппарата искажала еще больше. — Взяли ТРД с "МиГа", прицепили на танковый корпус. Дороги разминировать этой дурой хотели. Чуть кашлянет — обои от стен отклеиваются. А потом сами стены. По кирпичику. В войсках не прижилось, ну так Площадка для себя придержала. Вот таких сучьих невидимок сдувать, как то гнилье, что снаружи шарится...

-Pribytiye cherez odnu, — треск рации заставил Петера встрепенуться следом за остальными обитателями бронетранспортера. — Ostorozhney, Shchetka tam ne vsekh mrazey vymela. Ruchkami pridetsya porabotat`.

-Держи уже, — когда русский сунул автомат в руки брату-служке, Ветцель вновь невольно вздрогнул — слишком уж неудачно кончилась его последняя попытка поучаствовать в боевых действиях. — Выходим скоро.

-Вы...намерены сражаться с...этим? — Петер, кому через край и больше хватило одного только зрелища зависшего в небе корабля, прорвавшегося, как голосили по всем частотам, не отсюда, не горел особым желанием встречаться с теми, кто мог им управлять.

-Работа такая, — штурмовик — кажется, фамилией его было Касаткин — устало пожал плечами. — У вас тоже, ежели не путаю. И вот чего, увидишь где снаряжение их, которое меньше поплавило — зови немедля. А уж если кого из этих гнид живьем возьмем...

-Безумие какое-то, — пробормотал брат-служка, осматривая чудное трехствольное оружие.

-Это-то? — Касаткин усмехнулся в маску. — Не, дружок, даже рядом не падает. Настоящая шаль — то, что в Улье сейчас сочинили. Что мы с вашей сраной флотилией на пару прикрывать сейчас будем...

Ветер, кажется, вовсю желал забраться ему под кожу. От его ледяных, липких объятий не спасала ни шапка, натянутая по самые уши, ни утепленный форменный полушубок. Ветер снова и снова находил себе щель, дыру, прореху — и радостно нырял туда, заставляя в который раз вздрагивать, в который раз морщить глаза, ужаленные крохотными, недоступными для взгляда льдинками, в который раз кривить губы, сплевывая преодолевший преграду из них и добравшийся до зубов, снег.

Зубы ныли вовсю — в каждый живой будто бы снова и снова вводили — медленно, с садистской неспешностью — раскаленную иглу. Зубы ныли вовсю — и не только лишь холод был тому причиной.

Четыре танка, вспахивающие снежное полотно, идущие на пределе скорости, что отвели им когда-то создатели. Уродливые грязно-серые пузыри, каплями брошенные в ночное небо — вертолеты в количестве четырех же штук, шедшие без освещения, выдавал один лишь глубокий, утробный гул и скрежет. Стайка из шести БТР, уже вырвавшаяся далеко вперед — и время от времени отхаркивающая в эфир очередное завернутое в помехи донесение.

И — то, ради чего было собрано с Площадки по нитке все это воинство. То, что сейчас было важнее всего на свете, то, что каждый из в спешке отобранных людей должен был защищать, не жалея жизни. То, о чем Алеев никак не мог забыть...

-Будь семижды проклят на град и засуху в одном треснувшем от вони флаконе тот день, когда я, будучи, вероятно, в изрядном помрачении моего обыкновенно светлого и разумного духа, приличествующего благородному магу, явился зачем-то в эту трухлявую, перепрелую, выеденную изнутри как червь трижды сгнившее яйцо не выедает, шарашкину контору, брошенную волею судеб на границе между пьяницами-финнами и пьяницами-русскими! Будь проклята на грозу, цунами, лавины и песчаные бури вместе взятые в охапку и завязанные узлом, от которого Гордий поперхнулся бы и кашлял так сильно, что выкашлял бы последние мозги из ушей, та ночь, когда моя горемычная головушка решилась показаться из глубинных, мое почтение, недр лона моей предражайшей матушки! Будь проклято на все, чем я еще по забывчивости, торопливости или же необъятной доброте души моей еще не проклинал, то время суток, когда Господь или кто там еще придумал зачем-то, чтобы всем полоротым дьячкам из Ассамблеи икалось до трех погибелей, пяти подскоков и одного, но лютого, поноса, дождь со снегом и приправил ими наш бренный мир, как вусмерть пьяный индус со сгоревшими от стыда вкусовыми сосочками и сварившимися, как перепелиные яйца, от делийской жары, свинячьими глазками, мечет горы ураганных специй! Словно и не уходил, и не отбывал я прочь с Британских островов, словно я все еще маюсь на берегах шелудивой, облезшей, распутной старухи-Англии, кипячусь в вонючем, словно обгадивший портки недоросль, чья мать посовестилась сигать с моста на крайнем сроке перед папашей-алкоголиком, остатки разжиженных мозгов которого плавают в супе из убитых нервных клеток, но руки все еще твердо держат ремень, Саутгемптоне! Ненавижу это сырое, промозглое, как подвал моего злосчастного родового дома, место! Какой Клуб, какая Площадка? Ну Лондон же, господа мои товарищи, чистый Лондон! Погода как свалявшийся кусок навоза, под боком лыбятся упыри-кокни, а два больших, пузатых, наполненных жизнерадостностью будто гноем идиота — пэры и общины, разве что от золотых звезд кипятком под себя ходят, не стесняясь — бодаются в парламенте, и даже свой чертов Тауэр завезли! Без воронья опухших от самомнения Флаэрти, чье родовое древо столь раскидисто, что под ним может смело отдохнуть не то, что Батальон — Дивизия или даже Корпус, прискачи вечно пьяным лордам в их червивые, обсиженные мухами да блохами головенки идея таковые созвать, поставив под стреляющее раз в столетье, да и то на полметра, ружье, без бифитеров в шляпах, что укрывают безбрежно пустые кочаны, которые они, стыда не имея в принципе, прозывают головами, зато с красными товарищами-мордоворотами! Клянусь отсутствием всякой и всяческой чести у рода Бартомелой и задницей самого Патрика, отсиженной за сорок дней на продуваемой всеми ветрами Кро до синюшного оттенка, никогда больше Фруалард Теаилла Гергбу не согласится рисковать своей драгоценной жизнью ради дураков в погонах! Даже не подумает!

Нет, забыть определенно было никак нельзя. Вопли мага были против того прекрасным, почти чудодейственным средством. И чудо, а то и парочка, им бы, вне сомнений, сейчас оказались бы очень кстати — учитывая, где именно Алееву вот уже пятую, а то и шестую по счету минуту приходилось трястись, удерживаясь от падения исключительно потому, что рука в перчатке, вцепившаяся в скользкий от крови поручень, успела уже к нему частично примерзнуть, добавляя хватке контролера крепости.

-...приходят ко мне, только что на коленочках не приползают, и начинают, извольте видеть, стенать, как на базаре! "Фруалард, миленький, родненький, помоги! Мы все уронили, все разбили, все в унитаз скинули, спустили, да ногой притопнули! Фруалард, спаси!" — верещал Гергбу, приткнувшийся где-то за спиной контролера "стрел" — по крайней мере, там он был последний раз, когда Алеев рисковал обернуться. — И стоило старому добряку сжалиться над убогими, которые шнурки без трех поводырей не завяжут, а с одним — туда зацепят, откуда и крюком не достанешь, так его сажают в эту распроклятую люльку, и выставляют под снег, под дождь, да под пули!

Когда старенький водитель автовышки услышал, с чем именно к нему, одному из наименее полезных, наименее важных в условиях царящего хаоса элементов, явились от высокого начальства Площадки, то вытаращил глаза и выпустил изо рта так и не зажженную сигарету, позволив ей вступить в соприкосновение с истоптанным плиточным полом — да и сам, казалось, был близок к тому, чтобы повалиться туда без чувств. Обвинять его в этом Алеев бы не стал — в конце концов, он сам, услышав Фруаларда, тоже несколько драгоценных секунд таращился на мага в молчании — и в муках выбора между руганью и смехом. Полковник муками не терзался и высказал ирландцу все, что только думал по поводу его предложения...а после, вздохнув, немедленно предоставил требуемое.

-"Фруалард, мы никчемные, мы бесполезные, мы убогие, мы не можем даже сами поднять самолет, помаши нам флажком, Фруалард! Мы поднимем тебя повыше, ни одна пуля тебя не заденет, мы ручаемся!" — рычал, отплевываясь от снега, Гергбу, чьи сухонькие, перемазанные кровью пальцы, лишенные возможности уцепиться, подобно лейтенантским, за ограду башенной люльки, творили, ни мгновения не пребывая в покое, сложные комбинации. — Спасибо и на том, чахлые выродки, чье наступление из года в год равняется одному и только одному лишь наступлению в новое, стократ более смердящее, чем прежнее, дерьмо, а чья оборона столь смехотворна, что вытрясший последние частицы здравого рассудка дикий зверь, защищающий свое трухлявое, загаженное, ни кому на всем белом свете ни единой веточкой ни упершееся гнездо, устыдился бы, глядючи на ваши постыдные потуги! А, нет, погодите, ни разу не спасибо! Пуля не заденет, а тридцатый калибр на авиапушке — это не пуля, это снаряд же! Все под контролем!

Их время уходило. Их шансы, и без того смехотворные, таяли на глазах. Их спасение — нет, одна лишь надежда на таковое, слепая, глупая и бесконечно отчаянная — приняла облик старой, с заржавленным механизмом, автовышки, в сопровождение которой Щепкин выделил все, что только мог выделить, не развалив окончательно остатки "Ахерона". Грязной, ворчащей разбуженным не в срок зверем машины, за руль которой, натянув форменный полушубок, плюхнулся, заслышав приказ, тот, кто водил ее добрых лет тридцать, и на чьи умения справляться с задачей в любую погоду им предстояло сейчас положиться — как положились они, за неимением альтернатив, на буквально сквозящий безумием план Фруаларда.

-Конечно, больше с этой задачкой во всем вашем Клубе справиться некому! Может, заодно в хозяйственный блок завернем, а? Ведерко с краской мне дадите, покрашу, замалюю все, раз уж все равно в люльке, аки младенец посредь зимы скандинавской, сижу, только что не агукаю? А окна вам заодно не помыть, великие мои полководцы с хлебным мякишем в черепах, которые и тараканьего-то ганглия меж ужей никогда не встречали?

Их время уходило. Автовышка неслась сквозь пургу, снова и снова пропарывая грязно-серую снежную марь косыми лучами фар — а выпростанная вверх башня, в люльке которой тряслись три сгорбившиеся человеческие фигурки, держалась, похоже, исключительно на паре честных слов. Он взял с собой Лина — после всего, что успел наговорить о гостях маг, после всего, что он сам слышал и видел, пусть до поры до времени лишь в зеркалах и на экранах, иметь поблизости хоть кого-то, способного хранить хотя бы внешнее спокойствие в подобной обстановке, дорогого стоило. Он взял с собой Лина — и, пусть и знал более чем крепко, что по ту сторону этой маски скрывается отнюдь не бессловесный и бездушный автомат, один взгляд в ее затемненные, прокаленные чарами стекла даровал пару капель столь драгоценной сейчас уверенности.

О, уверенность бы им точно не помешала. Как и — снова, снова эта мысль — парочка чудес...

-Я, между прочим, старше всего того стада завшивевших престарелых баранов с кофе вместо крови и сахарной жижей вместо мозгов, кое вы именуете Директоратом, вместе взятого! Что за постыдное, присущее только вам, трижды подлые межеумные бестолочные бестолковки, неуважение к старости? Какого сутулого, сморщенного, присохшего геморроем к разрубленному молнией дереву лешего под пули и чары должен лезть старый, больной человек с ревматизмом? Пускай у меня его и нет, но вас, ничтожные, недостойные сыны полудохлой помеси чихуахуа с дождевым червем, за которую стыдно обоим родителям, это ни на йоту не должно оправдывать! Возрадуйтесь и воспойте, что на вашем забытом под задницами Харибды и Сциллы островке, достойном, вне всяких сомнений, того и только того, чтобы на него, равно как и на головы его дурных хозяев, сваливали самые ядовитые, самые вонючие, самые опасные во всех существующих, существовавших и имеющих еще намерение существовать мирах, отходы, нашлась единственная светлая голова вместо запрятанной средь ни разу не мужественных плеч косой глазастой кочерыжки — ведь не будь ее, вам, олухи, от которых отказался бы с презрением и царь небесный, по какой бы скидке вас ни предлагали и сколько бы ни сулили в качестве постыдного довеска к позорной ноше, оставалось бы лишь восплакать да возрыдать! Но нет, вы не в состоянии даже поблагодарить несчастного старого мага, коий в доброте и жалости своей готов оказать вам посильную помощь, вы, чтоб вам было так пусто, как не бывает в лекториях Башни, когда по расписанию занятия проводит кривоногая рунная жердь из рода Митик, а потом полно так, чтобы животы потрескались, как не трещат сейчас с перепугу хозяев штаны у смрадного римского хамья, а потом снова пусто, снова полно и с вывертом, посвистом и тремя прихлопами, выставляете бедного старика на самое видное место! А может, сегодня Рождество? Может, бедный Фруалард тут обретается заместо фигурки ангелочка? Тогда где елочка, мои родные инвалиды умственного труда, натрудившие свои недоразвитые подобия умов до такой степени, что осталось разве что сидеть в углу да посасывать пальчик? Ах нет, нет елочки, а оно ведь на носу! Ах, погодите, наши дорогие коммунисты-материалисты его не празднуют — тогда какого ни разу не рождественского чертика я строю здесь из себя насадку на рождественскую ель? Все, Фруалард, соберись, соберись уже и скажи твердо и четко, заяви, наконец, позицию так, чтобы не оставить несмышленым недоумкам, в заплесневевшей от тоски проушине которых как-то затерялась, замерзла, да околела, начав смердеть на весь белый свет, мысль о том, что они де того света стражи да спасители, путей для отхода! Заяви, что это последний, последний, видят все боги, дьяволы и гости, сто железных ядер, добела раскаленных, но холодных, как снег январский, каждому гостюшке под зад, последний раз, когда ты рискуешь собой ради идиотов! Хотя прошлый раз точно был последним, и я бы и пальцем не пошевелил ради ваших оплывших жиром на высоких постах седалищ, если бы не непреодолимые, чтоб их жизнь в сингулярность скукожилась и не нашла верной методы раскукожиться обратно, обстоятельства!

Их время уходило. Конвой выбрался за пределы линии Коцит в считанные минуты, но каждая минута была бесценным подарком врагу — минута, секунда, мгновение, что человеческому существу хватает разве что на вдох или удар усталого сердца. Их время уходило — и пусть из каждой машины сейчас выжималось, выдавливалось до капли все, что только она могла дать, не рискуя рассыпаться по болтам да гайкам, этого не хватало. Не хватало знания, что прекращение огня, наконец, было дано, что глава "Атропы" и — если, конечно, Алееву не показалось, не послышалось — тот старый палач, что в свое время едва не выпотрошил его, будто брошенную на разделочную доску рыбину, наконец, сговорились, наконец ударили по рукам. Не хватало вестей, что плоды спешного союза сил вторжения и Площадки уже вызревали и вовсю срывались с ветвей, что одна из групп гостей пару минут назад была в полном составе уничтожена с применением экспериментальной атроповской техники, а другой изрядно усложнили прорыв к сердцу Площадки еще недавно лупившие по позициям ее защитников корабельные орудия. Не хватало радостных воплей о том, что и гости тоже уязвимы, их тоже можно, пусть и с трудом, достойным титанов, похоронить под артиллерийским огнем. Всего этого не хватало для того, чтобы быть спокойным — как не хватало слов, не хватало воздуха, не хватало самой простой, самой жалкой точки опоры для трех несчастных существ, запертых в люльке автовышки.

Здесь и сейчас, когда полотно зимнего неба все еще уродовало переливающееся в лунном свете каждой из тысяч своих граней, "королевское кольцо", они могли сразить тысячу врагов, получить тысячу вестей о победах. Здесь и сейчас ничего из этого бы не хватило. Здесь и сейчас ничто из этого не заставило бы их сердца хоть немного, хоть самую малость сбавить бешеный, надрывный такт.

С пути конвоя убирались выведенные ранее на позиции машины, на пути конвоя подымали заграждения, отключали взведенные минные поля и срывали, не имея времени на внесение точных коррективов, сторожевые купола. Все еще оставшиеся в строю мощности Площадки, все способные сражаться силы флота вторжения — все как один работали в эти минуты только и единственно для них. Для них, запертых на крохотном — в два шага достать до края — пятачке, для них, трясущихся в ржавой люльке, для них, почти уже, почти...

Мимо проносились присыпанные снегом елочные макушки, мимо проплывали вершины сосен, антенные массивы, высокие фонарные столбы. Позади оставались служебные корпуса, укрепленные позиции, громады танков и коробки ЗПРК. Позади оставалось все, что еще было цело — а впереди, за перепаханной снарядами землей, за обгоревшими, будто спичками, деревьями, за болотом из крови и гекатомбами трупов, лежал ответ — останется ли целым с первыми лучами рассвета хоть что-то, что угодно в этом мире еще. Льдинки кололи глаза, в ушах стучала кровь, а пустой желудок, выражавший протест против этой кошмарной скорости, этой безумной тряски, откидывал в своем яростном танце такие коленца, что вот-вот должен был выскочить прочь через горло, отправившись по своим делам. Болело все, что только могло болеть — здесь, в этом холоде, в этом киселе из чужих чар, под этим лунным светом, что сползал на обильно политые кровью равнины, проходя через разноцветные, масляными пятнами на воде мерцающие мембраны бесконечно огромного, бесконечно чуждого кольца.

Их, если повезет, цели.

Их, скорее всего, погибели.

Автовышка заложила очередной поворот, вклинившись аккурат в зазор меж двумя танками — и едва не вытряхнув прочь из люльки всех троих своих пассажиров. Маг, чьего роста не вполне хватало, чтобы уцепиться за поручень, и чьи руки, того помимо, требовались ему свободными, в очередной раз взвыл на трех языках сразу, соскальзывая куда-то вбок: Лин, мгновенно почувствовавший опасность, метнулся к ирландцу, подхватывая того под руки — и призывая на свою скрытую за маской голову новый шквал ругани. Потирая ушибленную грудь — резкий поворот впечатал его всем телом прямо в ограждение — Алеев зубами содрал со второй руки меховую перчатку, и, часто-часто заморгав, уставился на часы. Повернул голову, спешно, судорожно ища ориентиры.

Почти. Уже почти.

Лин понял его с полуслова, Лин понял его раньше, чем был оформлен приказ — и, выдрав из припорошенной снегом петельки рацию, забормотал слова, после которых пути назад быть уже не могло.

Поймав взгляд Фруаларда, Алеев не встретился, к своему удивлению, также и с очередной вспышкой столь родного магу гнева — вдруг умолкнув и весь как-то сжавшись, Гергбу лишь тихо, серьезно кивнул.

Почти. Уже почти.

Линия Стикс одной своей половиной уже осталась за их спинами.

А значит, пришло время приказа на взлет.

Ты можешь отказаться.

Он знал, что этот вылет станет последним — и понял это раньше, чем слова полковника вырвались из всунутой ему в руку надрывно хрипящей рации.

Ты можешь отказаться.

Он знал, что этот вылет станет последним — знал, наверное, уже тогда, когда сошелся взглядом с контролером "Черных стрел", а затем и с коротышкой-магом.

Ты

Знал хорошо.

можешь

Знал лучше, чем, наверное, хотел бы знать.

отказаться

Знал и не сделал ничего, что увело бы его по иной дорожке.

После посадки, едва открыв кабину, он вывалился наружу, чувствуя себя утопающим, которого невесть кто и невесть зачем подхватил-таки в самый последний момент, вздернул над молчаливой толщей воды, доволок до берега. Бросил там, позволяя вволю надышаться — чем Шипов и занялся вовсю, содрав с головы шлем и позволяя ледяному, до боли обжигающему все нутро воздуху скользнуть в глотку и далее. Позволяя каскаду мыслей, до того сдерживаемых, вовсю заплясать по раскалывающемуся от боли черепу, вонзиться в обессилевшее сознание тысячей гвоздей, по каждому из которых лупила тысяча молоточков.

Тяжелая лапа "Атропы" впервые легла на его плечо еще в Афганистане: горстке пилотов, не только переживших встречу с тем, что позднее стало им известно как "экспериментальный аппарат для ведения воздушной разведки на основе селенитских образцов", но и умудрившихся серьезно повредить одну из драгоценных игрушек Красного Кольца, был предоставлен выбор донельзя богатый — между Второй Площадкой и "избирательной фильтрацией памяти". Бывший в далеком восемьдесят первом всего лишь старшим лейтенантом, он получил капитана уже через полгода после своего согласия — а в годы последующие насмотрелся такого, чего никакие звания и награды мира определенно не стоили. Когда держать в стране дольше его было нельзя, капитан Виктор Шипов пропал, официально разбившись вместе с машиной где-то юго-западнее Герата, но, конечно, без дела не остался — как не оставался без него любой, однажды завербованный Площадкой. Шесть долгих лет были достаточным сроком для того, чтобы многое взвесить и осмыслить, чему-то удивиться, чему-то порадоваться, о чем-то горько пожалеть. Шести лет почти хватило, чтобы знание об изнанке мира и том, сколь колоссальными усилиями самые обычные люди удерживают ее от контакта с обыденным, вторжения в привычное, перестало так давить.

За шесть лет измениться успело многое. Но мог ли он когда-нибудь подумать, что последних из тех, с кем когда-то начинал этот путь, потеряет в срок, не равный даже и шести часам?

Вальцов погиб первым — машина его захлебнулась в стаях воздушного прикрытия, выпущенных пастырями плоти. Арефьев и Юрченко сгорели уже позднее, когда звено бросили на Царя Небес. И, конечно, Яворский — казалось, этот без меры простой, без меры страшный звук, похожий на сыплющийся песок, все еще звучал в ушах...

Остался только он. Остался только скребущий душу холод и неподъемный груз тупой, животной усталости.

Возможно, именно они были причиной, по которой Шипов, заметив контролера "Черных стрел" и ирландского недомерка, ничего не сказал. Возможно, именно они были виной, что он лишь молча протянул руку за рацией.

-Есть работа, — голос Щепкина, обернутый треском помех, звучал спокойно и уверенно. — Ты можешь отказаться.

Он глянул на контролера. Коснулся взглядом старых глаз старого мага. По пальцу скользнула, оттаяв от корпуса рации и обернувшись мутной каплей, крохотная льдинка.

-Задача?

Шевеление собственных одеревеневших на морозе губ Шипов едва чувствовал. Как и — о причинах отчего-то думать не хотелось — самого себя в целом: звуки, что он составил сейчас в это короткое, простое слово произнес будто бы кто-то другой.

-Доставить гостям подарочек, — уверившись, похоже, в том, что спорить с ним никто не намеревается, маг торопливым шагом направился в сторону истребителя. — Объясни там ему, сделай милость...

-Был...разработан способ, — лейтенант, по кивку мага передавший Шипову какой-то тусклый, невзрачный обломок, кусочек железа размером меньше пальца, на мгновение замолчал, явно собираясь с мыслями. — Вот это вам надо будет взять с собой. Предмет должен быть доставлен к тому кольцу.

-Как близко?

Кто это сказал? Он? Разве его это голос?

Разве он только что взял да и спросил — не изменившись в лице, не выказав и тени тревоги — как близко он должен будет подойти к смерти своей?

-Материал должен...вступить в контакт, — последние слова, если только Шипову не показалось, контролеру дались не без труда. — Все подвесное вооружение сейчас снимут — толку от него все равно не будет...

-Совсем голым, что ли, лететь?

-Важна только скорость. У нас будет один шанс.

-Последний, врать не станем, — хрипнул тем временем Фруалард. — Завалишься ты — никому больше солнышко не засветит.

-Прикрытие будут обеспечивать все, кто у нас остался, — продолжал Алеев, пока маг, оправдывая свою принадлежность, занялся какой-то чертовщиной — начав с того, что искромсал, едва поморщившись, свои пальцы боевым ножом, коротышка принялся размазывать обильно текущую кровь по хвостовому оперению МиГа. — И не только наши. Полковник сейчас...общается с этими, на ледовом чудище. Их корабли поддержат, как могут. Вам придется подлететь достаточно близко к кольцу, пока данный предмет находится в кабине, и направить машину...внутрь.

-Катапультируешься секунд за тридцать-сорок до контакта, — кровавые мазки, выводимые пальцами мага уже и по фюзеляжу, постепенно обретали целостность и подобие структуры, становясь частями без меры поспешно возводимого, но все еще доступного взору сложного рисунка. — Сломанный позвоночник я вылечу. Но если по ту сторону угодишь — сразу стреляйся. Назад не будет дороги.

-Это все... — Шипов махнул рукой в потертой перчатке, всматриваясь в кровавые узоры. — Зачем?

-Как только гости сообразят, что мы сделать норовим, за тебя всей силой возьмутся, — давя на свои искромсанные пальцы будто на тюбик, из которого не желала вылезать в достаточном количестве краска, пробормотал Фруалард. — Прикрытие будет, как этот обормот тебе уже сказать изволил, да только от всего не прикроют, знаешь ли. Тут я помогу, чем сумею...

-Без магической защиты возможности достичь цели попросту нет, — взял слово Алеев, судя по не очень уверенному голосу лишь пересказывавший то, что прежде сообщили ему самому. — Повалится все бортовое оборудование. Навигация, связь, комплекс обороны...есть вероятность, что повалится даже с этим, но чуть позже.

-То есть, вся надежда — что это ваше "чуть" чуть позже случится? — тряхнул головой Шипов.

-Да, — рывком обернувшись, сухо произнес Гергбу. — Я тебя с земли поведу, контакт постоянный будет. Продержим, сколько сумеем.

-Кишками бы еще обмотали, — фыркнул Шипов. — Для надежности.

-Одолжи — сделаю, — в тон ему отозвался маг, которому какой-то запыхавшийся боец только что притащил пару кистей — с ними процедура уродования несчастного истребителя пошла значительно быстрее. — Да пойми, идиот несчастный, будь способ иной — не тратил бы на тебя сейчас ни кровь, ни время! Без этого, орясина ты трижды погнутая, тебя как соринку выбросят! И только попробуй мне спросить, куда — такой аванс выдам, что гостям стыдно б не было!

-Вы слышали полковника, — медленно произнес контролер. — Возможность отказаться у вас есть. В конце концов, мы идем на эту...авантюру исключительно потому, что Фруалард... — натолкнувшись на сердитый взгляд ирландца, лейтенант сделал небольшую паузу. — Ну, Фруалард считает, что это наша единственная оставшаяся возможность вообще. Есть, конечно, и другие мнения...

-И я уже сказал, куда вы смело можете их засунуть! — рявкнул, разбрызгивая кровь по фюзеляжу, маг.

-...в общем, решение принимать и вам тоже. В первую очередь потому, что вы самый опытный из пилотов Площадки...оставшихся в настоящий момент в строю. И если эта затея кажется вам неосуществимой, Площадка предпочла бы...сохранить...

Шипов рассмеялся — и не смог, в который раз, узнать собственного смеха. Шипов рассмеялся, глядя в глаза человека, занимавшегося печально известными "стрелами" — и вспомнил все, что слышал о нем прежде. Вспомнил и почувствовал, как смех рвется наружу вновь.

-Не умеешь ты это делать, а?

-Делать что? — в удивлении расширил глаза контролер.

-Да так... — Шипов только усмехнулся. — Ну что ж, давай повоюем, раз больше некому. Скоро ты там, художник хренов?

-Сюда подойди, — не дожидаясь ответа, маг сам в несколько шагов добрался до капитана. — Наклонись. Да живее, балда!

-Да что ты... — Шипов поморщился, когда к его лицу полезла окровавленная пятерня, сплюнул в сердцах, когда коротышка принялся выводить у него на лбу какой-то затейливый символ. — Вот спроси меня кто, за что я вас, господ с Цепями, на дух не перевариваю...

-Спасибо еще скажешь, когда у тебя все, что природа в череп насовала, не переварится, — огрызнулся Гергбу. — Личное оружие тоже давай, подправлю чуток.

-Чтоб стреляться сподручнее было?

-В том числе, — вполне серьезно отозвался маг, хлопнув склонившегося над ним капитана по плечу. — Геройствовать не надо, машину в цель направишь — и прыгай, куда прыгается. Самолет на ту сторону перейдет, а вот как их система холодное железо нащупает, так у нее живо несварение случится. И вывернет всю эту мразь пополам да поперек себя, так что клочки по кустикам. А еще...

-Время, — мрачно произнес Алеев. — Вы сами говорили.

-Ах да. Время, время... — маг вздохнул, не скрывая усталости — и подарил Шипову тяжелый взгляд. — Ну, готов вроде, капитан. Смотри там, подыхать не вздумай, — глухим голосом добавил он несколько секунд погодя. — Будешь еще потом рассказывать, как самой Королеве...

-Время, — в который раз напомнил контролер. — Если вы готовы...

-Да готов, готов. Так готов, что вот-вот из ушей польется.

Страха почему-то не было.

-Если вы считаете, что задача не...

-Что считаю, ты потом узнаешь. Как свинарник этот приберем.

Был холод. Была усталость. Была знакомая ломота в ногах, звон в ушах, сухость в горле. Был гадкий соленый привкус на языке, когда в рот соскользнули, растекшись по лицу, капли чужой крови.

-...отказаться...

Слова долетали обрывками, словно большую их часть уносил за ненадобностью ледяной ветер. Слова добирались жалкими, лишенными смысла клочками — да и сохранился ли этой ночью смысл хоть в чем-то на свете?

-Я шесть лет тому мог отказаться. И здесь стою, как видишь.

Страха почему-то не было. Идя к истребителю, он последний раз обернулся, будто надеялся поймать знакомые взгляды, надеялся увидеть тех, кого эта невыносимо долгая ночь уже забрала, чтобы никогда не вернуть более.

Страха почему-то не было. И правда, чего бояться? Те же приборы, те же движения. Та же тяжесть шлема, то же тяжелое дыхание, которое лишь с задержкой удавалось признать своим.

Все как прежде. Ну, может, не совсем все, может, в этот раз все самую малость по-другому. Пускай, пускай...

Страха почему-то не было. Да и холод, терзавший его так давно, так отчаянно, был теперь почти родным, почти другом.

В уши, едва только удалось настроить связь, тут же полезла чья-то суматошная болтовня. Непрошенные советы, незваные рекомендации. Чужие тревоги и опасения, еще совсем недавно бывшие столь близки и понятны — теперь же лишь бестолковый шум, прекращенный одним небрежным поворотом рукоятки.

Голоса тех, чьи жизни истекли в эту долгую, холодную ночь без остатка, он прекрасно мог слышать и так.

Страха не было. Повертев меж пальцев кусочек металла, выданный ему коротышкой-магом, Шипов, недолго думая, дернул вниз молнию, засунув драгоценную побрякушку в нагрудный карман.

Вспомнив контролера "Черных стрел", о котором ходило столько разных слухов, он, не сдержавшись, тихо рассмеялся.

Все-таки тот и правда не умел отправлять людей на смерть...

Ветер и не думал никуда деваться — но здесь и сейчас был, наверное, последним, о чем Алеев бы вообще вспомнил. Дождавшись сигнала, Площадка выплеснула в морозный воздух все оставшиеся звенья — и этой картины самой по себе было достаточно, чтобы дыхание перехватило, сбивая на пару мгновений до одного судорожного вдоха. Кулак из воздушных судов почти сразу же разомкнулся, обернувшись ладонью с растопыренными во все стороны пальцами — набирая скорость, истребители каплями расплавленного серебра брызнули на полотно ночного неба.

-Начинайте!

Здесь, посреди беснующейся пурги, здесь, в убогой, болтавшейся из стороны в сторону люльке, грозившей в любой момент вытряхнуть своих пассажиров на очередном крутом повороте, сопроводив в полет до ближайшей ели или сосны, не было времени на соблюдение правил, не было времени на имена и позывные. Не было сил ни на что, кроме одного короткого, отчаянного крика.

Его, впрочем, было более чем достаточно.

Секунда, чтобы услышать. Секунды две — передать, наверное, столь же короткое слово флоту вторжения, в одночасье ставшему последней зыбкой надеждой.

Секунда оглушительной, невыносимой тишины.

Прежде чем былые враги заговорили согласно, созвучно.

И от голоса их, казалось, содрогнулось само бытие.

"Атропа" бросила в небо все, что у нее осталось — и всем, что еще не истратила на силы крестового похода, поддержала ныне разбросанные по небу машины. Не было более смысла беречь хоть что-то — все, что могло стрелять, все, что можно было нацелить на проклятое кольцо, стремительно опустошало сейчас боезапас. Зимнее небо захлебнулось в дымных росчерках, снежный шквал разметала на клочки лавина управляемых ракет, вой ветра потонул без остатка в грохоте автоматических пушек последних оставшихся в строю ЗПРК. Флот крестового похода ударил мгновением позже — хор кораблей, поначалу нестройный, с каждым мгновением выравнивался, с каждой октавой наливался силой, с каждым ударом сердца, каждым вдохом возносил в небо все больше стенающей, закутанной в дым и пламя, смерти.

Созвучный голос былых врагов прокатился по острову, скользнул по воде, пронесся побережьем. Созвучный голос былых врагов призвал ложный рассвет — небо полыхало так, что необходимость в каком-то там солнце вовсю уже могла быть поставлена под вопрос. Созвучный голос былых врагов разлетелся от края до края, сколь позволял изуродованный, заклинивший намертво кокон внешнего поля, отделивший несчастный клочок суши от остального бренного мира — и ударил в то единственное, что одним своим видом, одной сутью своей заставило их, еще час или два назад вовсю пускавших друг другу кровь, стать рука об руку.

Не сразить — хотя бы поколебать.

Не уничтожить — хотя бы отвлечь.

На миг. На секунду. На полсекунды.

На сколь угодно малое количество той материи, что звалась временем, и самый жалкий из отрезков, самая тонкая нить которой была им сейчас всего дороже.

Циклопическая паутина, ткавшая самое себя стежок за стежком, задрожала. Заблестели масляными пятнами узоры на полупрозрачных, жадно всасывающих лунный свет мембранах. Заскользили перепуганными муравьями по тросам малые структуры, сновавшие вокруг центральной оси.

Сон корабля прервался.

И под знакомый уже невыносимый, невозможно громкий гул, в одночасье вырвавшийся из ниоткуда и перекрывший собою все шумы, голоса и прочие звуки разом, обрушенная на "Буревестник" лавина попросту перестала быть — чтобы парой мгновений спустя просыпаться, как и в прошлый раз, аккурат на тех, кто ее породил.

Эфир захлебнулся криками. Остров и прибрежье — смертью.

-Еще!

Короткое слово, простое слово. Все, что он мог, все, что он должен был выкрикнуть в рацию. Все, что у него сейчас осталось, все, о чем только он думал, барахтаясь во вздернутой кверху люльке автовышки.

-Еще!

Не нужно было вслушиваться в доклады. Не нужно было ловить крики о помощи, запросы на отступление, последние слова умирающих. Не нужно было ни слышать, ни смотреть — на занявшийся пламенем остров, на выгорающие позиции, с которых велась стрельба, на огонь, вовсю отплясывающий по одному из оставшихся кораблей крестового похода.

-Еще!

Не нужно было. Он и так знал, что потери их ужасающи, что за время, не равное и одной минуте, Площадка и силы "Метелицы" потеряли больше, чем могли представить в самом страшном из кошмаров, больше, чем сообщил бы им самый безысходный, самый плачевный прогноз.

Знал, что потеряют еще столько же.

Знал, что это единственный выход.

-Еще! Еще! Еще!

Кулак раскрылся в ладонь, ладонь распростерла пальцы. Десятки серебристых теней скользили по ночному небу — ради каждой из них там, внизу, вступали сейчас в безнадежной бой, ради каждой из них умирали — и каждая из них сама была готова сгинуть, отвлекая внимание от той единственной, что действительно имела смысл, имела шанс. Той машины, что прикрывал, бормоча пересохшими губами старые страшные слова, Фруалард.

Глаза мага — застывшие, застекленевшие — казалось, вовсе забыли, как следует моргать. Глаза мага, задравшего голову к небу, смотрели безотрывно на одного из многих, на одного, ради которого многие должны были отдать свои жизни. На одного...на одну-единственную машину, в защитный полог которой он с каждым мгновением, каждым сухим, надрывным вдохом и сипящим выдохом вливал все больше сил.

Укрыть. Спрятать. Сделать неразличимым. Уберечь до поры, когда придет время. Растратить без остатка, если придется, все силы свои, лишь бы только та сила, что была сокрыта в крохотном железном обломке, не выдала себя раньше срока. Не протекла вовне и не дала врагу узнать.

Паутина дрожала. К очередному залпу добавили свои голоса истребители — едва выпустив ракеты, машины расходились, стремясь оказаться как можно дальше друг от друга: никто не знал, куда именно "королевское кольцо" захочет выплеснуть подхваченные и возвращенные владельцам смертоносные гостинцы. Звенья перестраивались с четкостью, сделавшей бы честь любому заграничному авиашоу — и дробились на отдельные машины, смазанными росчерками прочерчивающими полыхающее небесное полотно. Смена позиций, ложные цели, отчаянные, самоубийственные атаки — все мыслимые хитрости, увертки и маневры пришлось вспоминать им, чтобы укрыть среди себя того единственного, кто не имел права умирать, не добравшись до конца пути. Того, ради кого там, внизу, снова открыли огонь по "Буревестнику".

Зная, какими будут последствия.

Зная, как знал сам Алеев, что это единственный выход.

Страшная, холодная мысль явилась без спроса. Пришла, стоило только бросить случайный взгляд на громаду кольца. Стоило только заметить, что бесконечно сложная структура натянутой вокруг паутины замерла вдруг, перестав наращивать самое себя — словно бы энергия потребовалась его хозяевам для чего-то еще.

Словно бы они

знали

начинали догадываться.

Паутина дрожала. Клочок неба, клочок пространства, пойманный в исполинское кольцо, вновь пошел рябью, вновь взбурлил, захлебываясь, утопая без остатка в ослепительном белом мерцании, как все вокруг тонуло в беспрестанном, терзающим слух монотонном, глубинном гуле. Всклокотал, исходя на сизо-серые завитки дыма, растекся брызгами света, разлетелся всполохами молний.

Неба там более не было.

А то, что ныне изволило быть...

Белый. Белый как пена, белый, как перья, белый, как саван призрака.

Светозарная, ангельская белизна радужной оболочки.

Мерзлая, мертвенного холода голубизна вертикального взреза зрачка.

Безмерный, как время. Беспощадный, как лед. Бездонно-белоснежный, впитавший терпение вечности, сквозящий тишиной, запустением небытия, непреодолимой бесконечностью отсутствия.

Смотреть на это было нельзя. Не смотреть на это было невозможно.

Исполинский глаз, растянувшийся от края до края "королевского кольца", взирал на мир, изливая вовне пустоту крайнего, предельного истребления, бесцветную, бесплотную протраву, едва коснувшись которой, сознание захлебывалось немым воплем, а душа начинала страстно желать рвануться прочь от тела.

-Это...это...

В который раз он с трудом узнал голос Фруаларда.

В который раз почувствовал, как страх захлестывает его с головой.

В который раз подумал, что там, где трясет даже старого мага, уж ему-то точно бояться не стыдно.

-Она здесь! — взвыл, простирая к небу окровавленную руку, Гергбу. — Она здесь! Она смотрит!

Возможно, он что-то ответил бы. Возможно, что-то бы спросил. Возможно, просто присоединился бы к крику.

Но именно в это мгновение самолеты начали падать.

Соболиная моццетта душила его — и епископ со злостью содрал накидку еще в одном из бесчисленных коридоров. В шитой золотом ферайоле он только зазря путался — и она осталась валяться на полу где-то далеко позади, где-то, где ее, вне сомнений, затопчут, словно коврик.

Руки Верта дрожали, набирая код на дверном замке. Дыхание епископа было сухим, рваным, лицо же, ныне примерившее маску из пота, что крупными гроздьями соскальзывал к побелевшим от напряжения губам, беспрестанно кривилось от боли — со всеми этими прыжками и пробежками он сильно подвернул себе ногу.

Страдания физические, впрочем, и рядом не стояли с тем, что творилось сейчас у Юлиана на душе.

Тис был мертв. Каранток ушел. Кутрик ушел. Лароз, мигом почуяв, куда задул ветер, принял выжидательную позицию, спрятавшись за расплывчатыми приказами своего сидящего сейчас в тепле — и наверняка обжирающегося до потери пульса — магистра. Общий язык с Эльваром найти было нечего и мечтать, то же самое в полной мере касалось и Леопольда, даром, что серьезно раненого, а Герхард...Герхард...

Одна мысль о старом палаче заставляла сердце колотиться, как безумное — того и гляди, проломит ограду из ребер, выскочит наружу да завалится на бочок, отдыхать после непосильной работы. Одна мысль о том, что хромоногий выродок прямо сейчас братается с врагом, путь к чьему порогу занял столько времени, средств и сил, приводила в такую ярость, что он уже третий, если не четвертый раз кряду ошибался, вводя код.

Все не так. Все не как должно. Все становится хуже и страшней — с каждой минутой, с каждой секундой, с каждым мгновением.

Все не так. И он ничего не может поделать.

Там, наверху, Герхард выдает русским их секреты, обсуждает условия, составляет планы, предлагает сделки. Там, наверху, Герхард распродает по грошу его, епископа Верта, славу, его власть, его будущее. Сидит на его месте. Его именем командует. Его именем отдает приказы. Роет его могилу — или, точнее сказать, заправляет топливом его будущую печь.

Все не так. И он ничего...

Нет. Кое-что все-таки он еще может.

Верный код Юлиан ввел с шестого, если не с седьмого раза. Всем телом налегая на дверь, толкая ее вперед, ввалился внутрь. С шумом выдохнув, выпрямился, обернулся, тут же затворяя за собой — и лишь после этого начал нащупывать в потемках выключатель.

Табличка на двери готова была проинформировать любого, случайно забредшего в эту часть корабля, что ничего, кроме резервного арсенала, здесь не таилось. Проектом все было предусмотрено именно так — и епископу стоило больших трудов оградить выбранное им место от посторонних глаз.

Подделать отчеты о снабжении, обозначив как пустующее. Вымарать, страховки ради, со всех карт и схем, до которых только удалось дотянуться. И лишь затем, после мучительных опасений, после череды утомительных проверок и перепроверок, распорядиться, чтобы сюда — в те дни и ночи, когда суматоха сборов и совещаний в Копенгагене достигла своего апогея — перенесли со всеми мыслимыми предосторожностями уже его собственный груз.

Рука нащупала выключатель. Другая содрала с пояса рацию.

-Ну, что у вас? — в голосе Фортебраччо, даже пропущенном сквозь прибор, можно было различить готовое вот-вот перевалить через край нетерпение.

-Я на месте.

-Хорошо бы вам, епископ, поспешить. Я своих молодцов долго не удержу.

-Долго и не потребуется, — щелкнув выключателем, Верт, постепенно выпрямляя до того сгорбленную спину, двинулся вглубь помещения. — Минут через пять-десять, капитан, либо мы все будем мертвы, либо Герхард и русские найдут управу на эту мерзость.

-А вы...

-А у меня, капитан, найдется управа на них самих.

Ящик походил на гроб — разве что сделан был из материалов куда более прочных, чем те, что обыкновенно пускают на гробы. Ящик, способный вместить взрослого, выше среднего роста, человека, выглядел не особо привлекательно — вмятины, царапины и пятна ржавчины присутствовали в изобилии. Ящик — как и все его братья-близнецы, сложенные на полу вдоль стен — был отмечен крестом и полустертыми от времени литерами "E.S.C.", опломбирован и опечатан давно пожелтевшими бумажными лентами.

-Вы так и не сказали, что в рукаве припрятали, — рация разразилась хриплым смешком. — Парни уже ставки сделали, так что не томите, епископ. Что у вас? Перекупленный маг? Втихаря провезенный Апостол? Ядерная бомба?

-Erit sicut cadaver (4), — выдохнул Верт, размахнувшись и сбивая каблуком застарелые пломбы.

-Вы...вы там напились, что ли? Или шутите? — впервые на памяти Юлиана голос Фортебраччо куда-то растерял все свое обычное нахальство — и впервые, прежде чем ответить, капитан-тиран несколько мгновений молчал, явно будучи не в силах поверить в услышанное.

-И не собирался, — с трудом подцепив крышку, потянул ее наверх епископ, сопя и пыхтя от напряжения.

-Их же всех...их всех давным-давно перебили! — рявкнула рация. — Прямой приказ коллегии...мы сами их валили, вместе с палачами! Ни одного "эска" не осталось!

-Да, — справившись, наконец, с крышкой и отшвырнув ее в сторону, выдохнул Юлиан. — Осталось куда больше, чем один. Тридцать две единицы, если быть точным.

-Вы...епископ, вы ведь помните, почему...

-Прекрасно помню, — запустив руку за воротник, Верт вытащил небольшой резной ключ из мягкого металла. — А теперь, пожалуйста, заткнитесь и дайте мне провести активацию.

-Знаете, я бы сказал...

-Дорифор, серый, одиннадцать, чертополох, семьдесят шесть, йота, — погрузив ключ в положенное место и провернув до характерного щелчка, на одном дыхании выговорил нужную последовательность епископ. — Пробуждение и ревизовка.

В первую минуту терпение еще было с ним. К исходу второй — уже вовсю угрожало уйти, уступив место открытой панике.

Но когда из рации послышались уже первые смешки, когда Верт намеревался уже, будучи не в силах совладать с собою более, повторить запрос, то, что покоилось в гробу, пришло, наконец, в движение.

И ответило.

-Дорифор, ревизовка системы, — голос, хлестнувший Юлиана по ушам, звучал так, словно по стеклу катили, прижав как можно плотнее, колесо с сотней острых зубцов. — Ходовая часть — номинал. Экранирующий блок — номинал. Основные расчетные узлы — номинал. Тактические узлы — номинал. Вооружение — номинал. Блокада — активна.

-Епископ, — снова напомнила о себе рация голосом Фортебраччо. — Знаете, мне эта идея не очень..."эсков" не просто так к утилизации...

-Дорифор, снятие блокады, — тряхнув головой, прохрипел Верт. — Опознание — епископ Юлиан Верт, полномочия тайной коллегии.

-Фиксация полномочий проведена. Слава Иисусу Христу, Ваше Преосвященство.

-Во веки веков, — буркнул Юлиан. — Отпускной код — оранжевый, шестьдесят три, коршун, двести восемь, тау, пять.

-Отпускной код принят. Блокада деактивирована, — то, что покоилось в гробу, зашевелилось, заскрипело суставами, расправляя плечи, выбираясь наружу. — Боевые заповеди загружены. Да распознает Господь свою паству...

Отсюда, с земли, казалось, что истребитель поначалу просто легко качнуло в сторону. Отсюда, с земли, это выглядело не так уж и страшно.

В первое мгновение.

Которое, к сожалению, не замедлило отмереть, уступая дорогу следующему.

Самолет был белым, белым и безжизненным — несколько следующих, казавшихся вечностью одна другой кошмарнее, секунд. Самолет был белым, словно бумага, а потом быть попросту перестал — распавшийся на пыль, распутанный по нитям.

Два истребителя, следовавших в разные стороны, пропали, вновь возникнув на пути друг у друга — и слились воедино в огненном всполохе. Один рассыпался по деталям — фигурка пилота миг или два еще мелькала в лунном свете. Один завернуло в землю, в кроны деревьев.

Но больше всего было тех, что белели и таяли.

Больше всего было тех, что теряли цвет.

"Атропа" и флот вторжения сбросили оторопь, сорвали путы. Созвучный голос их попытался было зазвучать вновь, налиться силой, разродиться — в который уже раз — адской лавиной. Созвучный голос их захлебнулся, сорвавшись на жалкий, отчаянный хрип умирающего. Истаял под взглядом, как таяло все, что пожелала под него бросить судьба.

Деревья, с чьих чахлых веток давным-давно сорвала уже взрывная волна снежный покров, попав под взгляд, истончались, становясь похожими на гнутые спицы — и ломались, крошились в труху от первого порыва холодного ветра. Снег исходил облаками пара, земля серела, становясь похожей на пепел. Грозные боевые машины, пущенные в небо, обращались чем-то сродни их бумажным сородичам, сложенным неумелой детской рукой — и, словно бумага же, комкались и рвались, напоровшись на взгляд.

Белые, затем бесцветные. Потерявшие суть и форму.

Выпитые до дна, до оболочки без содержания, чьи контуры растекались под небу, не оставляя после себя уже ничего.

"Королевское кольцо" отбивало атаки. Глаз, что его циклопическая конструкция ныне опоясывала, просто не позволял им существовать.

Ничему, что смело противиться.

Самолеты падали. Эфир, та его часть, которую не глушил без остатка гул и грохот, выстрелы и крики, прополз свой последний решающий метр в бездну — до базарного воя, бормотания безумца, животных звуков.

Самолеты падали. Под взглядом Королевы каждый из них был столь же жалок, столь же ничтожен и бессилен, как эти хрупкие, убогие, разбросанные по ночному небу скорлупки, которыми они тщились сдержать наступление высших созданий.

Самолеты падали. Под взглядом Королевы каждый из них должен был, наконец, осознать истинный порядок вещей, осознать и смириться. Осознать и склонить голову. Пасть на колени. Молить о милости. Молить о быстрой смерти.

Каждый. Каждый. Каждый.

Никудышный. Пустой. Пустяковый.

Фруалард взглянул в ответ.

Презренный. Крохотный. Безнадежный.

Фруалард взглянул в ответ.

Скудный. Невзрачный. Маленький и...

Фруалард. Взглянул...

Мысль стала тростинкой, сжатой руками утопающего до ослепительной боли. Мысль стала якорем, который торопливо забросил, отыскав мельчайший клочок твердой почвы, грозящий вот-вот сорваться без возврата в пучину разум. Мысль стала всем, что у него, почти забывшего под страшным взглядом собственное имя, не говоря уж о таких мелочах как звание, должность и текущие задачи, почти забывшего, как дышать, думать и жить, что у него, Алеева, осталось.

Взгляд никуда не делся. Взгляд ни на крупицу не стал выносимей и легче.

Взгляд никуда не делся. Но здесь и сейчас он сумел не отдать ему всего себя без остатка. Здесь и сейчас он стоял рядом с тем, кто смотрел в ответ.

Кто кривил обветренные, исколотые льдом губы.

Кто улыбался — тихой, полубезумной улыбкой обреченного.

Кто сплюнул с кровавыми сгустками несколько слов.

Перемазанные кровью, сжатые до побелевших костяшек кулаки старого мага опоясали алые обручи.

Вовремя. Слишком вовремя.

Ведь с небес уже сорвались, уже спорхнули, повинуясь взгляду, Перелетные Птицы.

Эфир захлебывался. Эфир тонул попеременно то в криках, то в помехах. Старого палача, что выступал от лица сил вторжения, слышно не было уже добрых полминуты. Следящие поля лопались, зеркала затягивались мутной пленкой — точки же, отплясывающие по экранам, сливались в какую-то совершенно уже несуразную кашу без мельчайшего намека на смысл.

Работать в этой какофонии, работать в этом хаосе, что вскипал все сильнее с каждым мгновением, было едва ли реально.

Он, однако, пытался. И когда очередной офицер, устав от попыток перекричать коллег, прорвался к столу, склонившись над ним, глава Второй Площадки, как и прежде резко, обернулся.

-Брешковский активировал сигналку. Белый сектор захвачен.

Пару часов назад он бы рассмеялся. Пару дней назад он бы посоветовал говорящему навестить врача.

-Контрольные схемы не помогают. Тот новый полукровка, с которым хотел поэкспериментировать Воронцов...он, кажется, нашел способ их извлекать. У нас полноценный мятеж.

Сейчас он отвечал — глухо, монотонно, отвернув будто бы в безразличии голову назад, к мониторам.

-Отправьте "глушителей".

-Полукровка, этот...Морольф, он требует...

-Отправьте "глушителей". Пару танков, если остались поблизости.

-Я думал, у нас перемирие, товарищ полковник.

Вновь вынужденный обернуться, вынужденный тратить драгоценные мгновения

возможно, последние

он вздохнул, потирая лоб двумя пальцами, вздохнул

для него

награждая говорящего тяжелым

для Союза

не сулящим ровным счетом ничего хорошего

для мира

взглядом. Заговорил — столь же тихо, что и прежде.

-Связь с флотом отсутствует. Если мы доживем до момента, когда она восстановится, я желаю, чтобы на Площадке к таковому моменту был наведен порядок. Отправьте "глушителей". Следующее, что я хочу слышать о Морольфе, если нам доведется до утра услышать еще хоть что-то — что особь ликвидирована, а сектор взят под контроль. Выполняйте.

Взгляд его вновь упал на монитор. Точки продолжали свой танец.

За каждой из них — где-то там, в небе...

Они были тенями. Силуэтами. Лишенными и подобия на четкую форму, которую взгляд был в состоянии зафиксировать, а разум — объять. Были ими те несколько бесконечно кратких мгновений, за которые скользнули в доступную восприятию Алеева реальность, за которые вырвались вовне сквозь тончайшие прорехи. Проявились, во плоти уже спадая с небес — не камнями, но смертоносными стрелами.

Чудовищно высокие, закутанные в снежный вихрь, омытые расплесканным по облачению из чудного и чуждого стекла лунным светом.

Мгновение — тень. Тень, скользнувшая по корпусу вертолета.

Мгновение — форма. Воин в доспехах цвета песка, обернутый плащом из туманной дымки.

Мгновение — смерть. Едва слышный хлопок, едва доступный глазу всполох.

Кабина, вздувшаяся хлопьями окисленного металла, винт, распущенный на ржавые нити. Облака праха, еще секунды назад имевшие имена.

Боевая машина, лишившись управления, начала заваливаться вбок и вниз, спеша встретиться с посеревшими, истончившимися палками деревьев. Мимо второго вертолета скользнуло вниз, словно бы по незримой паутине, еще три или четыре тени — синхронный залп обратил его в ржавый, рассыпающийся на ходу комок. Стрелковые установки и запрятанные в кабинах пулеметы двух оставшихся машин подали, наконец, голос, заполнив морозный воздух снарядами: скользящие вниз, к земле, фигуры с издевательской ловкостью бежали смертоносного шквала, попросту растворившись в воздухе за доли секунд до контакта. Новое проявление состоялось ударом сердца позже, десятком метров ниже — сразу два гостя спорхнули на чуть отставший от конвоя танк, с неестественным согласием в движениях воздев свои жезлы. Крупнокалиберные пулеметы ближайшего бронетранспортера взревели, полоснув по соседу — оператор их явно был намерен смахнуть наглого врага прочь с корпуса, словно мошкару.

Люльку в очередной раз тряхнуло — да так, что желудок, казалось, подкатился к самой глотке. Засеянное всполохами небо слепило глаза, грохот разрывов начисто лишал слуха. Реальность распадалась на рваные кадры один другого кошмарней, бомбардировала ими сознание с такой скоростью, что оно вот-вот должно было сдаться и лопнуть под напором, обратив хозяина своего в бессловесного, одуревшего от ужаса зверя.

Тени в небе. Тени в лунном свете. Тени, обретшие плоть.

Бегущие по хвостовым балкам. С надменной грацией просачивающиеся в зазоры, оставленные лопастями работающего на пределе скорости несущего винта. Ступающие по воздуху, танцующие на макушках проносящихся мимо деревьев. Соскальзывающие на корпуса машин.

Тени в перьях. Тени в дымке. Тени, закованные в стекло.

Где один — уже двое. Где двое — уже никого. Повсюду и нигде сразу, под презрительные хлопки своих тонких жезлов обращающие машины конвоя в на ходу рассыпающиеся коробки, в уродливые остовы, откашливающие наружу проржавевшие потроха.

Тени справа. Тени слева. Тени все ближе, ближе к ним.

Люльку тряхнуло, грудь обожгло от удара о край ограды. Захлебываясь рвущим горло ледяным воздухом, силясь разом и удержаться на ногах, и извлечь оружие — сколь бы смехотворным он ни было против обрушенной на них силы — контролер "стрел" замер, буравя взглядом очередное пятно, очередной рассыпанный по воздуху каскад огоньков, облако тумана. Набор перемешанных черт, углов и линий, что сплелись, соединились, обретая целостность, придавая форму тому, что шагнуло на их крохотную, открытую всем ветрам и всем угрозам, платформу, что спало к ним легко, словно перышко, каждый свой шаг отмечая калечащим слух перезвоном стекла.

Воин Ши — великан в песочного цвета доспехах и жемчужной белизны маске, сплошь усыпанной драгоценными камнями — двигался с небрежной, плавной уверенностью: бешеная качка и рывки на каждом повороте не могли принудить его отклониться и на дюйм. Два спаянных воедино хлопка — тот предел скорости, что был, как человеческому существу, отпущен контролеру — плодов не принесли: царапнув броню, прокаленную невесть какими чарами, обе выпущенные им пули раскрошились в пыль. Выстрел Лина, мгновенно сориентировавшегося там, где другой, наверное, так и продолжал бы палить по прежней цели до самой своей гибели, был куда результативнее — избрав своей мишенью тонкий жезл в уже поднимавшейся руке, Юрий раскрошил оба кольца, что плясали вокруг "наконечника", заставив оружие отхаркнуть сноп белых искр, выкашлять облачко ядовито-синего дыма. Закрепить успех "стреле" гость не позволил — перехватив выведенное из строя оружие как простую палку, гигант скользнул вперед — не шагом, не бегом, но чем-то, для чего у человека попросту не рождалось никогда нужных слов. Смазанный, нечеткий силуэт, пропустивший сквозь себя еще три пули, обрел осязаемость уже в каком-то полуметре от Лина — и, прежде чем тот успел добавить к простертой руке слова, прежде чем успел сконцентрироваться, призвав свою собственную силу, нанес удар. Юрий отлетел к ограде, словно тряпичная кукла — не помня более себя, не думая больше ни о чем, кроме того, что нужно было, хоть бы и жизнью своей, отвлечь великана от мага, Алеев кинулся наперерез.

Кажется, он успел выстрелить. Кажется, он успел что-то прокричать. Кажется...

В те секунды, которые разделяли его и удар, едва не проломивший ему череп, контролер "стрел" успел, кажется, даже пожалеть какой-то частью о собственной глупости — но раньше, чем эта мысль, да и какая бы то ни было еще, успела толком родиться, ее, равно как и все прочее, затмила ослепительная боль.

Он был жив лишь потому, что успел самую малость отклонить голову. Он был жив лишь потому, что его даже убить толком не пытались — так, отмахнулись, как от надоедливой букашки, расчищая дорогу к поглощенному своими чарами Фруаларду. Он был жив, пусть удар, пришедшийся в итоге на правое плечо, и откинул его назад, к ограде.

Он был жив...но радоваться этому осталось явно недолго.

Гость шагнул вперед, нависая над ним, как скала. Болотной зелени самоцветы, скрывавшие глаза великанской фигуры, тускло сверкнули в лунном свете.

Кажется, он успел сделать вдох. Успел дернуть кое-как шевелящейся еще рукой, пытаясь дотянуться до запасного пистолета.

Кажется, он...

-Вот и свиделись, саранча египетская!

Алый всполох лишил его зрения, оставив после себя лишь непроглядную, неизбывную, ослепительную белизну. Оглушительный треск затопил собою весь мир без остатка — казалось, над самыми ушами бесконечно долго рвут, бесконечно усилив звук, бесконечно огромную тряпку.

-Доброго здоровьица уж не пожелаю — не так обидно будет терять!

Нет, кажется, во вселенной осталось что-то еще. Кажется, это "что-то" было хриплым, полным звериной ярости воплем, исторгнутым глоткой Гергбу.

Кажется, он был жив в достаточной мере, чтобы воспринимать это.

А если попытаться, например, моргнуть...

Горький привкус на обветренных губах дал о себе знать чуть раньше, чем промерзшее, наверное, насквозь лицо ощутило брызнувшую на него влагу. Одеревеневшие пальцы потянулись вверх, коснулись носа, щек, подбородка...к тому времени, как пятна пред глазами понемногу стали таять, он уже мог разглядеть лазурную синь на порванной перчатке.

А парой ударов измученного сердца спустя узрел и то, что осталось от великана.

-О реванше задумались, засранцы болотные?

Теперь они запросто могли сравняться по части роста — ведь верхней половины тела, запрятанного некогда в стеклянные доспехи, попросту более не существовало: измочаленные останки, фонтанирующие лазурной кровью, покачнулись, заваливаясь вперед и вбок, пока не перекувырнулись на полном ходу через ограду.

-Так думать-то головой, головой, дубье, надо было! Головой, а не задницей!

"Звездную лавину" он видел лишь однажды — на какой-то старой записи с атроповского полигона, на записи, что велась с расстояния в полтора километра. Видел — уже когда все закончилось, когда группа наблюдателей рискнула, наконец, приблизиться — усыпанную пеплом землю, машины, обращенные в комки оплавленного, искореженного металла, сложившиеся, будто были собраны из спичек, осыпавшиеся пылью дома. "Звездную лавину" он видел лишь однажды — и запомнил с той поры как неостановимую, всесокрушающую силу, не ведавшую ни ограничений, ни преград.

-Я бы продолжил, дорогие мои гостюшки, что после драки кулачками-то не машут, да ваши заржавленные часы вряд ли отсчитать успели, за обыкновенной своей нерадивостью, и жизнь одного престарелого, давным-давно впавшего в маразм овода с провонявшей до небес туши самой тупой, ленивой и сонной коровы, что когда-либо выползала погреться на солнце, самого увечного на крошечный свой мозг из паразитов, списанного со всех счетов еще на личиночной стадии, самого беспросветно безнадежного трутня, коими вы и являетесь!

Силу, которую с превеликим трудом выходило представить даже просто усмиренной — что уж говорить о подобной хирургической точности, с которой орудовал ею Фруалард.

-Вы что, думали, вас тут обнимут, обласкают, хлебушек с солью вынесут? На тарелочке да с узорами, да с песней радостной?

Тени были повсюду — спускались с неба, бежали, казалось, прямо по воздуху, перепрыгивая с одной древесной верхушки на другую, скакали по обращающимся в ржавый хлам машинам, играючи ускользали от снарядов и пламени, распадаясь на узоры и линии, туманную дымку и снег.

Тени были повсюду — но теперь, повинуясь перебирающим морозный воздух пальцам, рядом с каждой из них расцветал, распускался сотканный из алого света бутон.

-Думали, перед вами склонятся, в пятки поцелуют? Думали, вас не сломают? Думали, я вас не сломаю? Думали, я вас не уничтожу? О, уничтожу, уж поверьте — спичечного коробка хватит на ваши косточки, ваши тряпочки, ваши пушечки да таратаечки!

То, что он не ослеп прежде, было, вне всяких сомнений, чудом. То, что зрение не желало покидать его сейчас, когда все вокруг затопило без остатка рубиновое марево — стоило, опять же, не сомневаясь ни единой лишней секунды, записать в тот же разряд. С хрустом и треском валились деревья, с истошным шипением обращались в пар вода и падающий снег. Пурпурные, малиновые, кораллово-красные и багровые фигуры, не уступавшие в сложности своей тем, что были вытканы на доспехах гостей, множились на пары, десятки, сотни — и распадались гибельными сполохами, прогорали без остатка только для того, чтобы родиться вновь.

Не в пример теням.

Они пытались бежать — но рдяные отблески догоняли, теснили, следовали неотступно. Они скользили со слоя на слой, выпадая из мира, доступного человеческому взору — но за каждым поворотом незримых троп, за каждой точкой, в которой тень выпархивала в реальное пространство, их не ждало ничего, кроме каскада сияющей смерти. Они пытались сражаться — но хлопки жезлов тонули в треске пунцовых бутонов, бесцветная, тусклая, гибельная энергия, несшая с собой дряхлость и увядание, таяла сама, лишь коснувшись заслона из багряных волн. Защитные коконы лопались под напором, прокаленное чарами стекло брызгами осколков осыпало снег. По древесным стволам, по чахлому кустарнику, по остовам машин стекали пролитые дождем лазурные капли, птицами с перебитыми крыльями на истерзанную землю спадали тела.

-Это что, все? Все? Все? Все, что у вас есть, паскуды гнилокровные? — Гергбу, стоя прямо, стоя с высоко задранной головой и еще выше воздетыми руками, орал так, словно не забыл влить немного чар и в собственный голос. — Этим вы нас пугать вздумали? Этим вздумали вернуть темные века? Задницу мою сморщенную поцелуйте, только очередь займите, по талонам — много вас таких, шелуха застоялая, на моем веку скопилось! Да вам столетие назад сгнившей репы с огорода у слепой, безухой, коматозной бабки не вынести, не то, что пройти мимо Фруаларда! Это что, все? Все? Это ваше вторжение, вши умом умученные? А знаете, как это я зову, а? А? Маленьким, крохотным, карликовым, микроскопическим, субмолекулярным скачком сложности!

Люльку трясло. Льдинки, несомые ветром, снова и снова жалили глаза, кололи губы.

-Они боятся.

Почти ослепший, почти оглохший, Алеев не сразу узнал голос успевшего уже подняться на ноги Лина. Не сразу понял, о чем тот вообще говорит — и потому лишь повернул к нему лицо в немом вопросе.

-Если бы мы не представляли угрозы для корабля, нас бы не атаковали, — протягивая контролеру пистолет, выговорил с мертвенным спокойствием Юрий. — Значит, они боятся. Значит, план рабочий.

Мгновение или два он думал, секунду или пару секунд переваривал услышанное.

А потом рассмеялся во весь голос. В морозный воздух, в алые всполохи, в лазурную кровь и талые брызги.

Рассмеялся, задрав голову, подняв взгляд.

К небу. Туда, где все еще парила, избегая взгляда Королевы, их надежда...

-...надежда, говорю, слабая, — сухо проговорила Гин, чья облепленная снегом фигура застыла в дверном проеме — рука с перемазанным кровью клинком чуть подрагивала от усталости. — Шутки кончились. Подтягивают танк. И "глушителей". Чем связь зря насиловать, помог бы, знаешь...

-Я. Помог. Уже, — подергивая головой в такт каждому слетавшему с губ слову, кое-как вытолкнул наружу Клаус. — Еще чуток такой помощи — и точно...перейду.

-Да не дозовешься ты палача своего! Будто сам от Брешковского не слышал, что снаружи делается. Нет связи нормальной у них сейчас, с вашими-то и подавно! Перемирие — это у них, у больших дяденек, а нас, дубина ты гибридная, в землю сейчас под шумок закатают, никто и не вспомнит даже! Мы второй штурм насилу сдержали! Нам снаружи все нужны сейчас, иначе не отобьемся, а ты что? Самых, считай, боеспособных, сюда, на подкоп этот твой дурацкий увел...почему, черт тебя дери как неродного, подкоп-то опять? Свихнулся совсем на своих подкопах...

-Клеть, — выдохнул, утирая вспотевшее лицо, Морольф. — Просто так ее...не отключить. Просто так...

-Да что ты говоришь? А я-то, глупая, думала, дунешь-плюнешь — и вся Площадка повалится!

-...из строя не...вывести. Но это магическая...система. Сложная. А чем сложнее система, тем у нее больше...требований, — продолжал полукровка, опираясь, словно на костыль, на огромную лопату. — Сама мне про такую рассказывала, которую у тебя...дома этот, как его...поднять пытался...

-Не напоминай, — огрызнулась охотница. — Дальше-то что?

-А того. С оси ее сбить надо. С места сдвинуть. Вот зачем...копаем, — с трудом заставляя себя шевелить губами, проговорил Морольф. — Сами не одолеем, то верно. Но нам с тобой и не надо. Что надо — тому, кто в Клети мается, лазейку проделать. Щелочку. Если я прав, если байки, что мне травили, не байки вовсе, то там такая силища спит, что ей и щелочки хватит. И Герхарда предупредить надо, что сдохну — а добужусь Вьюгу их ненаглядного. Связь нужна...