— Вышата сказал, — объявил он, — Невер обхитрил носатую! Ныне же, вслед за тризной, с волхвом в его хоромы поедет. Покуда на ноги не подымется, под приглядом Вышаты проживать будет. Посему выходит, о двух мостах краду ставим.

— Многая лета Неверу! — один за другим провозгласили и ратники, и артельщики, пришедшие вслед за Фокой.

За сим разошлись быстро, за дело принялись. Ратники вооружились топорами, рубили и таскали вместе с артельщиками большие и малые брёвна.

Дабы применить себя для общего блага, нужно знать, что именно затеяно. Со слов Фоки Хлебыч понял лишь то, что мужик, о котором Вовка говорил ночью, что, мол, не жилец тот, всё же выдюжил и непременно отныне пойдёт на поправку. Смысл иного сказанного ускользнул: что за мосты, что за крада — этого ни Хлебыч, ни Вовка в толк взять не сумели.

— Что строить-то собрались? — спросил Хлебыч у Фоки.

Тот взглянул на Хлебыча мельком, хмыкнул.

— Вон, Вышита идёт, — ответил он, возвращаясь к работе. — Он тебе лучше расскажет.

Общаться с волхвом Хлебычу не слишком-то и хотелось, но тот шёл прямиком к ним, потому от скорой встречи их отделяли считанные мгновенья.

— Нет, Вовка, давай-ка лучше ты с ним разговаривай, — сказал Хлебыч, — а то у меня с этим товарищем могут возникнуть религиозные разногласия. А дело это опасное, учитывая, что с местным губернатором, в смысле, князем, он явно на дружеской ноге. Давай, давай, действуй! Твоя очередь глупые вопросы задавать. Да и вообще, ты у нас не крещёный, тебе всё можно. Скажу больше — заблудшим душам, пришедшим в лоно церкви, полагаются скидки.

— Какие ещё скидки? Распродажа, что ли? — хмыкнул Вовка.

— Много скидок. Считай, выдана тебе бонусом индульгенция на неразумность, на незнание, на заблуждение и тэдэ. Слушай, надо же хоть иногда в первоисточники заглядывать! По ним, друг Вовка, незнание ограждает заблудшую овцу от ответственности! Усёк?

— А чего это я — овца? — обиделся Вовка.

— Фишка там такая — овцы, агнцы, куда не ткни, на какой странице не открой. Всяко лучше, чем баран, согласись, — пояснил Хлебыч.

— Здравия вам, гости! — ещё издали поприветствовал их волхв, а подойдя вплотную, с хитрым прищуром, видно, возвращаясь к первому разговору, спросил у Хлебыча:

— Скажи, коли ты русский человек, правильно ли братья наши краду ставят?

То, что сам спросить хотел, от него потребовали. И не за просто так, а в подтверждение причастности к русскому имени. Такого поворота Хлебыч если и ждал, то где-то на очень глубоком, подсознательном уровне. Оттуда же бралась и неохота общаться с Вышатой.

— Не ведаю я, — сказал Хлебыч, выждав столько времени, сколько позволяло его понимание о приличии.

— Кто Бог твой? — видно, ожидая подобного ответа, тут же спросил Вышата.

— Христос, — односложно ответил Хлебыч, глядя прямо в глаза волхву.

— Что глаз не отводишь, за то уважение тебе, — сказал Вышата. — Впредь русским себя не зови. Коли веры ты ромейской, то ты ромей! Ты чей будешь? Тоже ромей? — спросил он Вовку.

Тот покачал головой.

— Кто твой Бог? — спросил волхв Вовку.

Вовка лишь пожал плечами:

— Я и Христа уважаю, и Перуна, и Велеса...

— Молчи лучше! — прервал Вышата. — Тот, кто Бога и человека ровняет, жизни не достоин! — разочарованно махнув рукой, проговорил он. — Однако вы гости мои! — сменив гнев на милость, продолжил он. — Дочь вернули, ничего взамен не попросив. Против подлых людей бой приняли. По душе сии деяния любому россу, потому примите дружбу мою, чужеземцы. Однако и зарок примите — не величать себя нашим именем!

Видно, и впрямь россы делали что-то не так, как следовало, потому Вышата скоро ушёл к месту, куда те стаскивали брёвна и, как заправский прораб, принялся руководить строительством.

— Вот, называется, и разобрались! — недовольно проговорил Хлебыч. — Я, оказывается, нерусь, грек, а ты вовсе никто и зовут тебя никак. Зато какой-то там Алим — русский! Охренеть, тьфу!

Вовку, похоже, слова волхва тронули меньше. Он не плевался, да и вообще эмоций не проявлял. Только хмыкнул и сказал, будто его это не сильно касается:

— Тоже мне, Америку открыл! Я и сам знаю, что не знаю, чейный я буду.

— Русский ты, — заявил Хлебыч. — Говоришь по-русски, думаешь по-русски, а главное — делаешь всё по-русски, живёшь по-русски. Так что, пошёл он, Вышата этот!.. В пень!

— "Захара" отогнать бы надо, а то слишком близко он, — отмахнувшись, сказал Вовка. — Походу, крематорий они сооружают. Тех двоих сжигать будут.

Россы, между тем, городили неведомо что. На внешнюю стенку невнятной этой хатёнки, в наспех вырубленные мелкие пазы, накатывали дубовые бревна. Второй, такой же дырявый, простенок выкладывали из не ошкуренных березовых стволов. Внутренности чудного этого домика сплошь заполняли ветками разной масти и толщины.

— Может, и Алим тот живёт по-русски, как все? — сказал вдруг Вовка и, не дожидаясь ответа, направился к машине.

— А мы, стало быть, не как все, да? — бросил вдогонку Хлебыч, а подумав недолго, решил, что да, чужой он здесь. Чужой, потому как стоит одиноко посреди пустыря и не знает, что ему делать, когда остальные заняты и работают с надлежащим усердием.

— Один я не при деле. Скажи, чем помочь? — не выдержав неприкаянности, спросил Хлебыч Вышату.

Тот усмехнулся, кивнул одобрительно. Тут же окликнул Егупа, сказал, чтобы тот подогнал розвальни к частоколу.

— Пойдём, — раздав строителям распоряжения, сказал он Хлебычу. — Найдётся и для тебя дело, ромей. Поедешь с Егупом, повезёте подлых людей к меловой горе. Там их и замуруете: по-вашему, по-ромейски — похороните, значит.

— Они христиане? — спросил Хлебыч.

— Кем бы они ни были, они тати — подлые люди, — ответил Вышата. — Души их чёрные, в кале им и смердеть. Они, как и вы, ромеи, сами долю себе выбрали, век смородину хлебать, прежде чем до нави добраться и сызнова на свет народиться.

— Проще говори. Не ведаю я, что за навь, — попросил Хлебыч.

Вышата засмеялся, приятельски хлопнул Хлебыча по плечу.

— Ну, ты, брат ромей, темнота! О коловрате не ведаешь! — волхв зачерпнул в ладошку снега. Как то, садясь в машину, делала Улита, смял его руками, сказал поучительно: — Всякий предмет в яви до той поры, покуда жизнь его не закончится. Умер снег, родилась вода. Умерла вода, родился пар. Аки день, из сумерек рождаясь, сквозь сумерки в ночь уходит! То и есть коловрат: около вращается. Умирает одно, следом родится другое, после третье, а дальше всё повторяется сызнова. Но, сменяя звание своё, суть прежняя: вода и есть вода, будь она снегом или паром. Так и душа наша триедина — и в яви, и в кале, и нави. Разумел?

Хлебыч хмыкнул, кивнул. Следом приподнял кепку, стёр рукавом испарину.

— Индуизм какой-то... — шепнул он себе под нос.

— А это зачем? — раз уж зашёл разговор, в полный голос спросил Хлебыч, решивший узнать как можно больше о верованиях россов.

— Ой, темнота! — снова воскликнул Вышата. — Разве ж не братья они нам? Разве ж не поможем мы тем, кто жизнь свою положил ради нас, скоро до нави добраться? В иных местах для того ладьи строят, а у нас сия крада мостом зовётся.

— Мост из яви в навь, — задумчиво проговорил Хлебыч. — Не Калинов ли это мост через реку Смородину? — догадался он.

Вышата поглядел на Хлебыча удивлённо и немного сурово.

— А не придуривался ли ты, мил человек, — сказал он, — расспросы чиня?

— Нет, что ты! — спохватился Хлебыч. — Слышал просто. Да не особо понимал, о чём речь. Думал, реальный мост, через реальную реку. А тут вон оно что!..

— Ладно, — сказал Вышата, — ступай. Егуп уж розвальни подогнал.

Окоченевшие за ночь трупы подобны были сучковатым поленьям. Они не гнулись, а ударяясь друг о дружку, звучали брошенными оземь дровинами — гулко, утробно. Грузили втроём. Егуп, Хлебыч и молодой артельщик по имени Рюрик.

— Правда, Рюрик? — переспросил Хлебыч, услышав как Егуп назвал парня.

— Да, а что? — удивился тот.

— Да так, ничего, — сказал Хлебыч. — Слышал я об одном князе с таким именем.

— Князь Рюрик! — захохотал вдруг Егуп. — Ну, да рассмешил ты блядословием сим! Быть же того не может, чтоб князя Рюриком прозывали! У нас что ни князь, то не имя, а силища могучая! Боян, Мстислав, Святогор, Ратибор, Радимир...

— Вроде, пришлый тот князь. Из варягов, — уточнил Хлебыч.

— Ежели пришлый да из варягов, то всяко может быть, — согласился Егуп. — У пришлых и не такие имена случаются. В прошлом году на ярмарку ходил, так там один купец торговал по имени Хвороба! Вот то, мать честная курица лесная, не имя, а маята! Чем князя Хворобу иметь, так лучше на краду живьём лечь! Тебя-то как величать, мил человек? — спросил Егуп.

— Хлебычем зови.

— Хлебыч, стало быть, — проговорил Егуп. — Вроде наше имя. Поди, словенского ты корня? — предположил Егуп.

Хлебыч лишь пожал плечами.

— Ну, садись в сани, Хлебыч, поедем! — сказал Егуп, видно, решив не допытываться, коли пришлый сам отвечать не желает.

Кобыла легко тянула розвальни по тонкому насту. Ехали сквозь городище дорогой, которая, вероятно, вела к Старой Ляде и Бусару. Мерно стучали копыта, рыжий лошадиный круп да длинный в сухих собачьих репехах хвост маячили перед глазами. Скрипели, вихляясь на кочках, сани. Нетронутый, дикий лес тихой рекой плыл по правую руку. По левую — тянулся, усыпанный веснушками кустов и редкими березами, казалось, бесконечный лог. Егуп правил. Скорее, просто держал в руках вожжи, а кобыла сама выбирала путь, будто осознавала, куда и зачем везёт она свой скорбный груз. Хлебыч сидел подле возницы, Рюрик устроился позади полулёжа, напевал себе под нос какую-то незамысловатую мелодию.

— Слышь, Хлебыч, — сказал Егуп, — а какие у вас песни поют? Рюрька, вон, мурлычет одно и тож. Уж тошно от егоных песен. Затянул бы свою, а, Хлебыч?

— Да не умею я петь, — принялся отнекиваться Хлебыч, никак не ожидавший подобной просьбы.

— Так все не умеют, и все поют, — сказал Егуп. — Рюрька что ли умеха? Так нет. А скулит же, вон, что-то. Ты только начни, а я подсоблю.

— Мы подсобим, — донеслось сзади.

Хлебыч опечалено вздохнул. Хотел было начать про шумящий камыш, но подумал вдруг, что неуместна такая застольная в санях, трупами загруженных. Кашлянул, сглотнул, что мешалось во рту, затянул протяжно:

— Ночью выйду в поле с конём...

Уж больно по душе пришлась россам песня. Подхватили они её скоро, благо слов в ней не много, а пели, пожалуй, лучше Хлебыча, который вовсе не врал, говоря, что не умеет.

Так и ехали они сначала прямой широкой дорогой, после просеками и лесными закоулками. Поднимаясь в гору, спрыгивали с саней, облегчая кобыле восхождение. На спусках, иной раз, придерживали и розвальни, и саму лошадь, едва не садившуюся от крутизны на круп.

Меловыми горами Хлебыча не удивить. Видел он их перевидел — не просто много, а множество. Названий они, как правило, не имели. Рассыпаны же эти невзрачные громадины тут повсюду, потому, окажись Хлебыч вдруг в своём времени, определить точное место без навигатора делом для него оказалось бы нереальным.

Он повертел в руках связку ключей на металлическом колечке, раздумывая — оставлять их около могилы силаевцев или нет. Решил, что время превратит их в купоросные да ржавые кляксы на белом, пролитом сотнями тысяч дождей мелу. Обручальное кольцо наверняка долежало бы, дождалось, но расстаться с ним Хлебыч не был готов. В итоге решил, что достаточно просто разыскать эту гору, найти эти самые кости и тогда он будет уверен, что побывал в прошлом, а не в каком-то неопределённом измерении. Прежде, однако, нужно как-то вернуться, иначе всё это останется пустыми мечтами.

Что бы ни говорили россы по поводу покойников, каких бы едких эпитетов не употребляли по отношению к ним, но к телам относились с должным уважением. Их уложили внутри небольшого грота, вход в который предстояло засыпать, обвалив сверху меловую породу. Пред тем как взмахнуть кайлом, оба — и Егуп, и Рюрик, стянули шапки, постояли, смиренно склонив головы и нашептывая молитвы. Глядя на них, Хлебыч перекрестился, оглядевшись вокруг, выбрал две подходящие палки. Острогал их и подровнял края. Приладил одну к другой, обвязав куском пеньковой верёвки. Когда же запечатали вход, воткнул в рыхлый мел импровизированный крест.

— Покойтесь с миром, — тихо сказал он, снова перекрестившись.

— Так ты ромей? — удивлённо спросил Егуп, когда с похоронами было покончено, и вся троица оббивала, оттирала снегом налившие на подошвы пласты белой жирной грязи.

— Православный я, — наконец подобрал Хлебыч и для себя, и для других нейтральное определение.

Егуп удовлетворённо кивнул, однако по глазам, по взгляду его видно было, что на самом деле ничегошеньки он не понял.

— Славный — это хорошо, — не слишком уверенно прокомментировал Егуп.

Дорогой назад, россы уже сами пели про поле, про коня, про кудрявый лён, про зарю и Россию. Слова запомнили не все, потому местами выходила какая-то жуткая околесица из криво срифмованного старорусского диалекта. Поначалу Хлебыча веселили эти несуразицы, но скоро он смерился с ними и тоже подхватил мелодию. Въезжая в городище продолжали петь безо всякого стеснения.

"Какой же русский не любит громкой музыки? Когда льётся она чистым потоком, грохочет безудержным водопадом, переливается трелью. Когда она подхватывает тебя, взвинчивая, взметает в небеса, кружит тобой, как метелью, стелет позёмкой, наполняя душу светлой неосознанной радостью", — перефразируя классика, думал Хлебыч. Но тут же почему-то вспоминал, как под окнами его квартиры вставали машины с громыхающими на весь квартал бумбоксами, и решил, что хорошего, всё же, должно быть в меру.

Там, где поутру стучали топоры, возвышались теперь два помоста в человеческий рост и шесть, по три у каждой крады, шалашей из сена и дров. Никого возле них не было. Зато по городищу уже гоняла ватага детворы. Малышня — лет по пяти, по семи — вооружившись палками, устраивала потешные баталии. Видел Хлебыч и подростков. Те деловиты, кто при топорах, кто без них, салазками возили из леса хворост и поленца. На пустыре горели костры. Около них суетились женщины, видно, занимались стряпнёй к предстоящим поминам. Вовка вернул "Захара" к частоколу, а сам слонялся неведомо где. Отыскать его Хлебыч так и не смог, а спросив у одного из отроков, получил в ответ неопределённое — "там" и отмашку в сторону дороги. Ни ратников, ни Вышаты Хлебыч тоже не видел, но о них расспрашивать не стал. Артельщики, со слов Егупа, ушли на вырубку и воротятся теперь к закату. Сам Егуп зачем-то прикопал грязный глиняный горшок, водрузил сверху закопченный казан, после чего созвал малышню, и приказал им натаскать бересты. Мальчишки с шумной радостью поскакали на своих конях-палках выполнять поручение. Рюрик неподалёку орудовал топором и долотом с киянкой: тесал, видно, загодя приготовленные брёвна, выдалбливал что-то в них. Снова Хлебыч остался неприкаянным. Решив создать хотя бы видимость какой-то занятости, как то бывало во времена его молодости при нежданном появлении начальства, пошёл к "Захару". Кабина оказалась не заперта. Хлебыч уселся за руль, достал из бардачка заряжалку, приладил её к своему смартфону. Битый экран ожил, явив взору хозяина не одну, а сразу несколько анимаций заполняющихся батарей. Картинки перескакивали из осколка в осколок, а после и вовсе исчезли.