Там, за туманами Общий файл

Глава 1. Крутой лог

Хлебыч любил монотонный гул мотора и шелест шин. Особенно, когда на фоне стылых пейзажей до приятного озноба пробирают струи тёплого, от печки, ветерка; когда можно расслабиться, развалиться на сиденье и думать о чём-то приятном, мечтать. Он любил мечтать, когда позволяло время. Но делало оно это редко и неохотно.

Для середины декабря обилие снега давно уже стало делом непривычным. Чёрной горой вдалеке возвышался Батрацкий лес. Темнели бока забытых или нарочно оставленных посреди поля скаток соломы. Узкая, местного значения, дорога то вплотную прижималась к рощицам, заселившим все овраги в округе, то делила надвое поля, позволяя ветрам сквозь дырявую посадку надувать перемёты.

Хлебычу снова, как и год назад, удалось вырваться из опостылевшего склада на свободу — в деревню, в глушь: за ёлками, а заодно и на охоту. Впрочем, кого ещё было отправлять, если не друга детства хозяина питомника, который и договаривался об этом незатейливом бартере — ёлки в обмен на удобрения и прочее полезное в любом хозяйстве барахло.

Вовка крутил баранку и тихо насвистывал себе под нос, вторя незамысловатой мелодии из такой же старой, как и сама машина, 'Спидолы'. Приёмник терял волну и шипел помехами; музыка пропадала, но Вовку это совершенно не смущало — он с лёгкостью знатока, заполнял лакуны по памяти.

Сорокалетний гружёный под завязку 'Захар' (ЗИЛ-157) будто плыл, как бригантина на всех парусах по тронутому первым ледком проливу.

— За следующей деревней справа грунтовка, нам туда, — сказал Хлебыч, сбивая с ритма свистуна. — Напрямую махнём. Километров семь полями, и на месте.

— Не завязнем? — Вовка с сомнением взглянул на экспедитора.

— На 'Захаре'?! — усмехнулся тот. — Не паникуй, парень! Танки грязи не боятся! Запомни, 'Захар' — это натуральный танк! Это его специально под грузовик замаскировали, чтоб неприятель до последнего не догадывался, что приближается к нему сам смертный час! Я, Вовка, когда таким, как ты был... — Хлебыч оценивающе взглянул на водителя, хмыкнул и продолжил: — Нет, чутка постарше, пожалуй — в геологоразведке работал. Знаешь, по каким непролазным этим... местам на таком же вот зверюге ездил?! Ого-го! Так что, рули и помалкивай. Сказал — проедем, значит, проедем!

Вовка перечить не стал, переключил передачу, облегчая 'Захару' подъём на пригорок, и отвернулся, стараясь скрыть от экспедитора усмешку.

За деревней съехали на разбитую просёлочную грунтовку. 'Спидола' принялась выплёвывать из себя смесь шипения, новостей и обрывков симфонической музыки. Хлебыч, уставший от этого гвалта и трескотни, крутанул разболтанную ручку приёмника до щелчка. Подсветка погасла, 'Спидола' издала прощальный хрип и умолкла.

'Захар' мерно покачивался, легко сминая колёсами подмёрзшие глыбы чернозёма — неизменный продукт осенней распутицы — выдавливая из них последние грязные соки. Впереди тянулись чёрные кляксы уже успевших заледенеть луж, и соединяющая их колея, оставленная узкими шинами.

— Смотри, тут даже легковушка проезжала, — с некоторой укоризной сказал Хлебыч. — Да я тут летом на своей 'Ниве'... — вдохновенно начал он, но тут же прервался, вгляделся вдаль — куда-то на самый край поля.

— А ну-ка, Вовка, тормозни, — вдруг полушёпотом попросил Хлебыч, и принялся спешно расчехлять ружьё.

— Что случилось, дядь Саш?

— Вон, смотри, серые пятна копошатся. Куропатки, Вовка! Дичь! — азартно зашептал Хлебыч, будто опасаясь голосом спугнуть стаю.

— Да вы что, дядь Саш?! Прекращайте! Деревня рядом, трасса!.. Если не повяжут, то настучат. Живых 'Захаров' три десятка на страну — завтра же в гараж заявятся, счёт предъявят!

Хлебыч на мгновение замер. Будто ножом резанули его Вовкины слова, зацепили, задели. Его, Хлебыча, какой-то пацан — без году неделя на базе — уму-разуму учить взялся! С другой стороны, Вовка, безусловно, прав: времена нынче не те, чтоб с ружьём около деревни бродить, чтоб стрелять у селян под самым носом. Да и мало ли кто в той деревне живет? Ещё когда проезжали, приметил — некоторые дома очень даже не бедно выглядят. Пожалуй, и правда, нет смысла из-за какой-то курицы подводить пацана под монастырь, да и самому, если что, совестно будет — из шкодливого возраста давно вышел.

— Ладно, будь по-твоему, — выдавил из себя Хлебыч. — Но ружья всё равно приготовлю. Подальше отъедем, в той глуши уж точно ни души.

Вовка выдохнул с облегчением. Взгляд его вмиг подобрел, улыбка скользнула по губам.

Он включил передачу, 'Захар' мягко тронулся с места.

Хлебыч освободил от чехла приклад ижевской вертикалки, повертел в руках. Чувственно, как любимую женщину, погладил его гладкие полированные изгибы. Снова, теперь уже с тоской, взглянул на серые пятна на краю поля, и вдруг вспомнил про бинокль.

— Ты это... — сказал он Вовке, — потише, понежнее пока едь, ага. Дай, хоть душу отведу, посмотрю на них. Вряд ли мы таких красавцев дальше встретим. Они, ведь, курицы умные — к человеческому жилью зимой тянутся. Тут и еды вдоволь, и хищников нет.

— А ещё они закон об охоте читали, — сбавляя обороты, съязвил Вовка. — Знают, что отстрел их пернатого сообщества на околицах сёл категорически запрёщен.

— Ты меня не задевай, пацан! — жёстко отреагировал Хлебыч. — Не надо меня по глазам стебать! Не люблю я этого!

— Да пошутил я, дядь Саш. Просто пошутил, — оправдался Вовка, и поспешил пустить разговор в другое русло:

— А собак, кошек у жилья полно! Чем тебе не хищники?

Хлебыч положил приклад на сиденье, достал из сумки видавший виды армейский бинокль, прильнул к окулярам.

— Ты дикого зверя с этими халявщиками не ровняй, — ответил он, не отрываясь от наблюдения. — Ни лисе, ни волку никто мозговую косточку не бросит, кити-кета в миску не насыплет. Что поймал, тем и сыт. Не поймал — подыхай к чёртовой матери. Любой дикий зверь, Вовка, своему домашнему сородичу в охоте фору даст.

С минуту ехали молча. Вовка, получивший за шутку выговор, старался сгладить проявленное неуважение к старшему — вёл машину медленно и крайне аккуратно.

То ли что-то спугнуло куропаток, то ли просто пришло им время лететь по своим, птичьим, делам — стайка дружно поднялась на крыло и тёмным облачком понеслась в сторону деревни.

— И откуда ты только взялся на мою голову? — отнимая бинокль от глаз, недовольно выдохнул Хлебыч.

Вовка, видно, решил, что вопрос риторический, потому отвечать не стал. Вместо этого он переключил передачу и подбавил газку.

Фраза, она не воробей, она уже вылетела и уже наверняка кольнула Вовку. Хлебыч тут же пожалел, что не сдержался.

— Нет, правда, откуда? — извлекая из сказанного в сердцах новый смысл, спросил Хлебыч. — Ты, ведь, не местный: окаешь, словечками иной раз какими-то нафталиновыми соришь.

Хлебыч хорошо помнил, что 'Захар', на котором они теперь едут, лет пять загаженный, со сдутыми колёсами простоял в бурьяне под забором. Одно время его хотели сдать в металлолом, но оказалось, что он не списан, не снят с учёта. Желающих заниматься бумагами и разборкой не нашлось. А этим летом 'Захара' перетащили в гараж. Вот тогда и возник этот самый настырный Вовка. Возник и принялся клянчить то масло, то болты с гайками, то новые доски для кузова, то краску, то лампочки для фар. Наверно, Вовка был единственным человеком на базе, кто называл Хлебыча сначала Александром Глебовичем, а после, как чуть-чуть притёрся, освоился — дядь Сашей. Хлебыч, пусть нехотя, пусть превозмогая профессиональное жлобство, помогал. Скорее потому, что больше ему было жалко машину, нежели упёртого пацана.

Ближе к осени 'Захар' вышел в свой первый, по воскрешению, рейс, а уже к ноябрю оказался настолько востребованным под фермерские заказы, что встретить Вовку, слоняющимся по базе, стало делом нереальным.

— С Вологодчины, — ответил Вовка.

Хлебыч отвлёкся от своей 'вертикалки', к сборке которой вернулся, едва определил бинокль назад, в сумку.

— А к нам каким ветром? Неужто у нас тут лучше?

— Мы с Лёшкой Санниковым, сыном Пал Кирилловича, служили вместе, — пояснил Вовка. — Я ещё до армии пробовал сменным на фуру устроиться. Куда там! Без стажа, без опыта, без связей у нас только дояром взять могут, и то подумают. Тут, какой-никакой, шанс. Пока, вот, 'Захара' восстановить дали, а дальше видно будет.

Вовка с усилием крутил баранку, объезжая ухабы и большие, скованные не окрепшим льдом лужи, явно не желая измерять их глубину колёсами 'Захара'. Хлебыч невольно обратил внимание на Вовкины руки — тёмные, будто осмолённые, от въевшегося мазута, в ссадинах, в царапинах, но цепкие, сильные.

— Живёшь-то где, дальнобойщик? — спросил Хлебыч.

— Флигель снимаю. В частном секторе, недалеко от базы.

— Понятно.

Хлебыч вздохнул, прислонил собранное ружьё к дверце, высыпал около себя на сиденье весь боекомплект.

— Борис... для тебя Андреевич, баню обещал протопить. Готовься. Пощады не дам, исхлещу всего! Будешь, как новенький! Знаю я, как живётся во флигелях. Руки, вон, отмыть негде!

Вовка замялся, поджал пальцы, но смысла прятать грязь под ногтями не было уже никакого.

— Это всё 'Захар' виноват, — только и пробормотал он. — Дальше куда, дядь Саш?

Пробитая легковушкой колея уходила в узкую щель между двумя посадками. Там, наверняка, тоже была какая-то дорога, но слишком уж она отличалась от той, по которой ехали, которая и дальше вела прямо, выделяясь на фоне белого и ровного, как стол, поля чёрными боками вывороченных колёсами грузовиков грязевых хребтов.

— Шуруй прямо. Скоро будет довольно крутой лог, тормозни в нём, у просеки: схожу по нужде, — сказал Хлебыч, заряжая в верхний ствол патрон 'трёшку'.

— По нужде ли? — хмыкнул Вовка.

Отточенным движением Хлебыч загнал в нижний ствол картечный патрон, пожал плечами и задумчиво изрёк:

— Нужда, брат — она разная бывает.

Лог размеры имел впечатляющие — километра три, а то и больше, в ширину. В глубину, если брать городскими мерками, то этажей под двадцать пять, а длину и вовсе измерять бессмысленно, ибо конца-края видно не было. И весь этот простор, как на ладони, лежал теперь перед глазами.

На изломе, у самого спуска, Вовка присвистнул и проговорил, ошарашенный резкой сменой пейзажа:

— Хера се! По зиме сюда ещё никто носа не совал. И снега тут, кажысь, поболе. Дядь Саш, если на подъёме на мосты сядем, нам хана!

— Не дрефь, прорвёмся! — сказал Хлебыч, но даже сам почувствовал, что уверенности в голосе поубавилось, потому решил добавить немного удалого пафоса: — Нам выпала честь стать первопроходцами, парень! Кто-то же должен быть первым! Грейдеры на такие дороги не посылают, у них и на трассе работы невпроворот.

Внизу, ближе к плоскому днищу этого могучего оврага, снега оказалось гораздо больше, чем наверху, в чистом поле. Чтобы разглядеть дорогу, Вовке приходилось выискивать едва заметные кочки на сплошном, покрытым сверкающим настом, белом покрывале.

— Смотри сюда, — поучал Хлебыч. — С одной стороны роща, с другой, вот, бурьян из-под снега торчит. Между этими ориентирами и рули. Там, стало быть, дорога. Была, во всяком случае.

Вовка так и рулил. 'Захар' шёл уверенно, как атомный ледокол по Баренцеву морю.

До просеки добрались без происшествий. Едва остановились, Хлебыч открыл дверь, высунулся из кабины. Пошарив рукой за бортом кузова, вытянул оттуда полуметровые снегоступы на трубчатой алюминиевой деке.

— Вы надолго, дядь Саш? — спросил Вовка, пока Хлебыч проверял прочность наста и подтягивал ременные крепления.

— Мигом — туда и назад. Есть тут одно местечко злачное: лесничий по пьяни проговорился. Ты, Вовка, только помалкивай, понял! Я тебе за то из мелкашки по банкам шмальнуть дам. Любишь по банкам шмалять?

Вовка в ответ широко улыбнулся.

— По банкам все любят! — проговорил Хлебыч и отправился в лес.

Декабрь в этот раз выдался хоть и белый, но не слишком морозный. Днями снег подтаивал, проседал, а ночами брался ледяной коркой.

Хлебыч переживал за рябчиков. Они-то по обыкновению на ночёвку по сугробам прячутся, а утром корку пробить силёнок не хватает. Так и погибают, бедолаги.

Лес этот Хлебыч знал неплохо: бродил по нему с ружьём на плече не раз и не два. Но не зимой. Просеку, понятное дело, под снегом не спрячешь, но уводила она в сторону от болота, попасть к которому как раз и стремился. Помнил поваленное дерево; что от него наискосок, градусов под тридцать, надо забирать вправо. Но где то дерево? То ли не дошёл ещё, то ли не увидел и оно позади теперь? Сообразил, когда минут через десять наткнулся на знакомое бревно: полз он, как черепаха, в снегоступах своих, сил потратил много, вот и казалось, что ушёл далеко, а на самом деле ещё идти и идти.

На токовище за глухарём Хлебыч шёл на удачу, на авось, ибо не сезон. Но ведь и тетерева, и рябчики около того болота встречались чаще, чем в других местах, так что резон был.

Лес понемногу густел. Стараниями лесничего, настроившего вокруг злачного места баррикад из валежника, идти становилось всё труднее. Там бурелом по пояс, а то и выше; там кусты, о которые даже плотную ткань лётного бушлата изодрать — плёвое дело. В одну ловушку Хлебыч всё же угодил — зацепился декой снегоступа за вылезший наружу крючковатый корень. Хорошо, что повалился набок, на куст, а если бы ничком нырнул — быть беде: аккурат на корягу напоролся бы.

— Чтоб тебе жилось хорошо, зараза ты эдакая! — шёпотом в сердцах адресовал лесничему Хлебыч, когда добрался-таки до вожделенного болота. Взмок, упыхался так, будто армейский кросс с полной выкладкой одолел, а прошёл-то всего ничего — полтора, от силы два километра. Выбрал местечко, опустился на корточки, привалился спиной к плотному, как изгородь, кусту, выдохнул с облегчением и стал осматриваться.

Ждать долго не пришлось. Едва успел дух перевести, как метрах в семидесяти, на макушку дерева уселся то ли глухарь, то ли тетерев: разобрать, кто именно, с такого расстояния Хлебычу, как на грех, забывшему в машине бинокль, оказалось затруднительно. Да ещё застила слегка пелена, невесть откуда взявшегося, тумана.

Судьбу Хлебыч решил не испытывать, живо переломил вертикалку, сменил 'трёшку' на патрон с картечью.

'Ты, Сашка, только не суетись, не дёргайся. Учись у деревьев как вести себя должен: вот, как они плавно гнутся под ветром, так и ты за ними повторяй, если не хочешь птицу спугнуть. Деревом стань, срастись с лесом в единое целое', — всякий раз, когда вынужден был подойти ближе, вспоминал Хлебыч отцовские наставления.

Всё получалось как надо, он даже дышать старался через раз, чтобы не выдать себя. Но метрах в тридцати от берёзы, на макушке которой восседал тетерев, тронул, видно, ногой скрытую от глаз ветку, потянул ею куст. Тот вздрогнул, посыпались снежные шапки. Тетерев взметнулся со своего насеста, Хлебыч вскинул ружьё, пальнул вдогонку дуплетом.

— Твою ж, канделябра, медь! — выкрикнул невезучий охотник, провожая взглядом улетающую прочь птицу. — Помирать полетел, не иначе!

Смысла задерживаться на болоте не оставалось никакого. Во-первых, распугал окрест бестолковой своей пальбой всю ходячую и летающую живность. Во-вторых, довольно плотный туман стал быстро накрывать лес, что вынуждало не затягивать с возвращением хотя бы на просеку, а ещё лучше — поскорее убраться из низины. А в-третьих, набрал снега в унты и за шиворот, расстроился из-за промаха и откровенно устал.

Путь назад оказался немного легче. Хлебыч шёл по собственным следам и знал наверняка, где и от какой именно коряги или сука ждать подвоха. Туман, между тем, сгущался и теперь больше походил на белый дым, которым всякий раз пышет костёр, когда бросишь в него охапку сырой травы. Пахло в лесу, или это лишь казалось, то ненастной осенью и листопадом, то свежим ароматом покоса, то сладкой сиренью, а следом мятой и душицей. То вдруг лютой стужей ударяло в нос, обжигало щеки.

Вовка приплясывал и приседал у крохотного костерка. Похоже, продрог парень до костей. Видимость упала метров до десяти, потому Хлебыч заметил его не сразу.

— Гаси костёр, уматываем из низины, пока хоть что-то разглядеть можно, — сходу сказал Хлебыч.

Он спешно снял снегоступы, забросил их в кузов, сам залез в кабину и с удивлением обнаружил, что там холоднее, чем снаружи.

Засыпать костёр снегом — плёвое дело, потому Вовка уже сидел за рулём.

— Ты чего, — с изумлением протянул Хлебыч, — за всё это время ни разу машину не заводил?!

Вовка кивнул.

— Ты бензин, что ли, экономил?! — Хлебыч смотрел на Вовку, как на ненормального.

Вовка снова кивнул и виновато пожал плечами.

— Ну, ты, парень, артист! — Хлебыч тяжело вздохнул.

Он хотел уже крепко обругать Вовку, назвать скупердяем и недоделком. Но посмотрев на худющего этого пацана, на его сбитые армейские ботинки, на засаленные камуфляжные штаны, драную курточку 'на рыбьем меху' и кривую затасканную вязаную шапку, передумал.

— Поехали уже! Чего стоишь?

— Чуток прогреть надо, дядь Саш. Снег тяжёлый, без прогрева на горку не въедем, — отозвал Вовка.

Когда двигатель 'Захара' разогрелся до рабочей температуры, видимость упала до такой степени, что метрах в пяти перед капотом тёмные былинки — ориентир края дороги — стали уже едва различимы. Вовка включил первую передачу, машина нехотя, с пробуксовкой, сдвинулась с места.

— Чувствую, что идём в гору, но ничего не вижу, — вскоре заявил Вовка. — Сплошное молоко.

Хлебыч тоже пытался хоть что-то разглядеть сквозь лобовое стекло, но даже края капота не увидел. Пора было что-то предпринимать, иначе застрять в этом логу они могли до самого вечера, а то и до утра.

— Не останавливайся, — приказал Хлебыч. — Я лягу на крыло, буду оттуда руководить. Понял?

Вовка кивнул. Хлебыч опустил боковое стекло, открыл дверь, встал на ступеньку, ухватившись за крепление зеркала, присел, всмотрелся. Лезть на крыло оказалось бессмысленно — низ, верх, право, лево, никаких вкраплений и полутонов, только дымчато-белый цвет.

Глава 2. Улита

Насколько медленно 'Захар' способен был тянуть в гору сквозь сугробы, так и ползли вслепую. Если машина начинала слегка заваливаться набок, Вовка крутил баранку в противоположную сторону, оставляя единственно верный наклон — назад. Значило это, что рано или поздно они выберутся из лога, а там, в чистом поле, где резвится ветер, у тумана застить глаза шансов мало. Однако скоро земное тяготение перестало прижимать их к спинке сидений, 'Захар' выровнялся по всем плоскостям, будто выехал на ровную поверхность.

— Кажись, на излом взобрались, — напряжённо зашептал Вовка. — А что там, за изломом тем, что? Может, яма какая или вовсе пропасть бездонная? А туману всё нипочём, такого злого тумана в жизни не видел!

Не успел Вовка это проговорить, как бухнулся 'Захар' бампером обо что-то твёрдое, на крышу, на лобовое стекло тут же посыпались комья снега.

— Всё, того канделябра медь, приехали! — проговорил Хлебыч. — В дерево носом ткнулись.

Вовка выключил передачу, дёрнул ручник.

— Что делать будем, дядь Саш? — спросил он с явным облегчением.

Похоже, жёсткая вынужденная остановка устраивала его гораздо больше, чем слепая езда.

— Бамбук курить! — раздражённо ответил Хлебыч. — Ждать будем, вот что!

Вовка потянулся было выключить зажигание.

— Не сметь! — рявкнул Хлебыч.

Тот живо убрал руку от ключа.

— Не боись, пацан. Забыл с кем едешь? Сколько надо, столько бензина и спишем. А нет, так свои в кассу положу. Понял?

Такой расклад Вовку удовлетворил. Он прикрыл глаза и откинулся на спинку сидения с явным желанием вздремнуть.

— Вот то и правильно, — проговорил Хлебыч. — Дело молодое, ночью спать некогда. Ночью Машку за ляжку ухватить надо...

— Да нет у меня никакой Машки. Не обзавёлся ещё, — ответил Вовка, не открывая глаз.

— А вот это зря! — подвёл черту Хлебыч и тоже устроился поудобнее, чтобы скоротать время в дрёме или просто помечтать о чём-то несбыточном, но непременно светлом.

Разбудил Хлебыча отчаянный Вовкин бред:

— Спасите! Помогите, люди добрые, тону!

Вовка неуклюже болтал руками и ногами, будто действительно барахтался в воде, захлёбывался и яростно пытался всплыть на поверхность.

— Эй, проснись, твою, канделябра!.. — Хлебыч толкнул Вовку в бок. — Взбесился, что ли?! Орёшь, как ненормальный!

Вовка очнулся, и какое-то время озирался по сторонам, пытаясь сообразить, где находится.

— Приснилось, дядь Саш! Жуть, что приснилось! — наконец, принялся оправдываться он. — Я плаваю-то, как топор, а тут в реке очутился, а они стоят на берегу, смотрят спокойно так. А меня течением несёт, плыть пытаюсь, но не умею плавать же, тону. А они стоят вдоль берега, смотрят... и всё!

— Кто, они? — хмыкнул Хлебыч.

— Не знаю, — сказал Вовка. — Люди какие-то. Деревенские.

— Снилась мне деревня, снился дом родной!.. — Хлебыч засмеялся. — Запиши сон, пока помнишь. Хичкоку вышли, пусть ужастик снимет!

— Так он умер давно, — сказал Вовка.

— Да?! Жаль.

В кабине было ещё достаточно тепло, потому оба они не сразу обратили внимания, что двигатель 'Захара' не работает, а туман за окном изрядно поредел.

— Я не глушил, — не дожидаясь витающего в воздухе вопроса, сказал Вовка. — Вон, и зажигание включено.

— Так заводи, раз не глушил.

Вовка включил стартер, тот в ответ лишь беспомощно щёлкнул.

— Может, клемма на аккумуляторе ослабла, — Вовка пожал плечами. — Когда в дерево... — он на мгновение замер, после протёр рукавом запотевшее лобовое стекло. — А где дерево? Нету тут никакого дерева! Может, мы на пень напоролись?

Хлебыч тоже вытер стекло перед собой, вгляделся.

— А снег, откуда сыпался?

— С неба, — неуверенно проговорил Вовка, будто пытаясь сообразить — что именно его самого смутило в собственных словах.

— Капитан очевидность! — хмыкнул Хлебыч. — Раз снег, значит, с неба! Конечно, откуда же ещё! Мы что, по-твоему, в небо врезались и стряхнули с него снежные комья?

— В пень, — попытался поправить Вовка.

— Так, — строго проговорил Хлебыч. — Ты машину чини, а я пройдусь, осмотрюсь, куда нас чёрт занёс и в какую сторону выруливать.

Хлебыч вылез из кабины, продолжая приговаривать:

— В пень, твою, канделябра!.. Нарочно не придумаешь!

Первым делом Хлебыч подошёл к передку машины. Дерева, разумеется, не увидел. Пня тоже. Перед 'Захаром' не было вообще ничего, во что можно было бы врезаться. Однако на бампере чётко выделялись следы от удара и ошмётки содранной, как будто сосновой, коры.

— Чудеса, — проговорил Хлебыч и огляделся по сторонам.

Метрах в тридцати ниже по склону едва темнела, сквозь дымчатую пелену, полоса кустов или высокого бурьяна. Как проехали это препятствие без характерного скрежета, тоже было непонятно. 'Захар' стоял на плоской площадке, напоминающей широкую ступеньку. Впереди снова начинался пологий подъём, а желанный излом всё ещё кутался где-то там, в одеяле тумана.

С минуту Хлебыч раздумывал — идти ему или не идти наверх. Ну, дойдёт до самого излома, и что он там увидит? Такие же непроницаемо белые клубы, как и тут, в логу? А после придётся плестись назад ни с чем. Да, к тому же, ещё и заплутать можно. Впрочем, нет, — он оглянулся, посмотрел на то место, где только что расхаживал, — по собственным следам вернётся без проблем.

Взглянув зачем-то ещё раз под ноги, вдруг обратил внимание, что снега здесь в разы меньше, чем в низине, в лесу. Обувать снегоступы, тут нет надобности: повсюду пучки сухой травы прорывают тонкую снежную простынку.

И всё же он пошёл с надеждой на то, что туман наверху, если и был, то уже совсем рассеялся, потому что там, должно быть, гуляет ветер, а эти две природные стихии друг дружку недолюбливают.

Вовка уже принялся звякать железяками, добывая из недр хламника под сиденьем ключ нужного размера.

До излома Хлебыч добрался быстро. Оказалось, он до обидного близко: всего-то с полсотни метров не доехали. Выбрав местечко повыше, остановился, оглянулся. Лог отсюда казался исполинских размеров вываркой, наполненной до краёв клокочущим паром. Вылезая наружу, туман пытался расползаться окрест, но лёгкий ветерок тут же нападал на него, трепал, разрывал, вытягивал в тонкие полупрозрачные нити, а наигравшись вдоволь, развеивал, не оставляя шансов вновь собраться в плотное руно.

Впереди, насколько позволяла видеть обессиленная мга, лежала степь, с беспорядочно разбросанными по ней редкими кустами, штучными и собравшимися в небольшие группы деревцами. У одной такой рощицы около костра сидели люди, видимо, тоже пережидающие туман. Рядом паслись, неуклюже разгребая копытами снег, три оседланных, стреноженных лошади. Похоже, их хозяева не рассчитывали слишком долго тут засиживаться, однако решили пустить животных поискать себе подножного корма.

Хлебыч решил подойти к этим людям, спросить у них дорогу к питомнику. Сам он, хоть и знал прилегающую к логу местность, но не настолько, чтобы сходу, выйдя непонятно где из тумана, разобраться. Наверняка, эти люди знакомы с Борисом, потому что конезавод где-то рядом с его владениями: летом Хлебыч не без удовольствия наблюдал за молоденькими девчонками, купающими коней в заводи на реке.

Наст громко хрустел под ногами. Хлебыч шёл неторопливо, озираясь по сторонам. Ему казалось, что что-то здесь, в этом поле, не так, как должно быть, а что именно — разгадать не мог. Он списывал свои ощущения и странности восприятия окружающего мира на потерю ориентации. Приключалась и раньше с ним такая беда. Заходил, бывало, в лес со стороны хутора, после возвращался, вроде бы тем же путём, а, выйдя на опушку, видел чистое поле и долго потом соображал — как, почему, с какой стати он оказался в трёх километрах от места входа?

Подойдя ближе, Хлебыч смог различить у костра троих бородатых, одинаково одетых мужчин: в островерхих шапках с опушкой и лопастями, завернутыми к затылку; в дублёных жилетах поверх шерстяных бушлатов, в грязно-бежевых, вероятно, кожаных сапогах. Все трое разом отвлеклись от палок, с нанизанными на них тушками небольших птиц, и теперь сидели неподвижно, раскрыв рты, смотрели на Хлебыча, как на инопланетянина. Оцепенение, поразившее вдруг этих суровых на вид людей, прервал, похоже, их старший. Он толкнул локтём соседа, что-то пробормотал на незнакомом языке, и они дружно засмеялись.

Хлебыч, не останавливаясь, сплюнул в сердцах и прошептал:

— Ну, нигде спасу от этих таджиков не стало. И здесь гастарбайтеры, твою, канделябра!.. — и тут же махнул им рукой, улыбнулся:

— Моё почтение, господа труженики конезавода! Дорогу к своему предприятию укажите, будьте любезны. А то заблудились мы, из-за этого чёртова тумана.

Они переглянулись. 'Старший' снова двинул локтем соседа, что-то сказал ему на своём харкающем языке, тот отложил в сторону палку с 'цыплёнком', нехотя встал.

Хлебыч остановился в метрах в пяти от костра. Увидев теперь на поясе 'таджика' саблю, он решил было, что попал на съемки фильма про монголо-татар, про Батыя, про что-то в этом роде. Снова огляделся по сторонам, а не найдя поблизости ничего, что хотя бы отдалённо напоминало киношное оборудование, почувствовал как волна страха начала пеленать ноги, перехватывать дыхание. Единственное, что упрямо лезло в голову — мысли о том, что это какие-то одичавшие донельзя джихадисты скрываются по лесам, что это отъявленные садисты и головорезы.

— Ну, нет, так нет, — Хлебыч суетливо развёл руками. — Тогда, я, пожалуй, пойду, ага? В смысле, назад, в машину. Я вас не видел, вы меня тоже. Расстанемся красиво.

Он попятился, примирительно жестикулируя, и театрально улыбаясь.

Но его тотчас окликнул вставший 'бармалей'. Он ловким движением обнажил саблю и указал ею, что требует подойти ближе.

Слов Хлебыч не понял абсолютно, а интонацию и жест оружием спутать с чем-то иным было трудно; пришлось подойти. Деваться некуда: что у этих бородатых на уме — одному богу ведомо; бежать — бессмысленно, догонят, на куски порубят.

'Бармалей' сделал шаг навстречу, провёл тыльной стороной сабли по унтам Хлебыча, слегка поддел снизу лётную куртку, на миг заинтересовался металлической змейкой, но скоро перевёл взгляд на кожаную бейсболку. Кажется, этот головной убор не на шутку его развеселил. Не слишком заботясь о сохранности лица, он зацепил кепку остриём сабли и бросил своим сотоварищам.

'Старший', поймав её, повертел в руках, после быстрым движением скинул дублёный 'малахай' с соседа, водрузил тому на голову и захохотал. Соседа это, видимо, оскорбило. Он тотчас вскочил на ноги, сорвал с головы бейсболку, отбросил в кусты и что-то гневно затараторил.

Хлебыч чувствовал как из раны, оставленной на щеке лезвием сабли, сочится кровь, но утереться решался лишь, когда его ненадолго оставили в покое.

Пока все трое 'бармалеев' шумно выясняли отношения, он успел оглядеться. Чуть поодаль, шагах в десяти от костра, на кочке у дерева была расстелена рогожа, а поверх неё наброшен распахнутый овчинный тулуп. Под тулупом что-то зашевелилось, около ворота показалась вдруг девичья голова. Из-под пухового платочка выбивалась прядь белокурых волос, большие глаза смотрели на Хлебыча с удивлением и надеждой.

— Ничего, дочка, мы что-нибудь придумаем, — шепнул ей Хлебыч одними губами.

Он вдруг вспомнил о Вовке, о том, что, кроме него, надеяться теперь не на кого. Лишь бы пацан сам не попался в лапы 'бармалеев'.

Может, пошуметь, покричать, чтобы услышал? — думал Хлебыч. — Чтобы позвонил в 'сто двенадцать', подмогу вызвал. На худой конец, ружьё в машине... Хватит ли бестолковому ума зарядить?..

Подумав о ружье, Хлебыч стал искать взглядом автоматы. Ведь не могут же 'бармалеи' без 'Калашей', с одними зазубренными саблями по полям слоняться? Иначе, это вовсе никакие не 'бармалеи', а, скорее, банда бомжей. Правда, бомжей конных, что как-то не слишком убедительно.

Однако огнестрельного оружия видно не было. Лежало ещё что-то по ту сторону костра, чего Хлебыч пока толком разглядеть не мог, но вряд ли те изогнутые палки могли бы послужить оружием.

Выяснения отношений вскоре закончились и теперь сразу двое 'бармалеев' осматривали лётную куртку так, будто надета она не Хлебыче, а на манекене в магазине. От резкой вони, которую источали оба бандита, едва не резало глаза.

В ситуации, когда вот-вот может лишиться ещё и куртки, Хлебыч, сам не зная почему, с брезгливостью думал, чем в поле оттирать бейсболку, которую примеряли на этого немытого годами дикобраза? Находил, что лучшее и единственное средство — это, конечно, снег.

Куртку осматривали тщательно, будто оценивали и качество, и будущие барыши. В конце концов, Хлебыча стали дёргать, тянуть за рукава, за полы.

— Да вы, ребята, бога побойтесь! — бормотал Хлебыч. — Мороз какой! Градусов десять, не меньше! Я же околею без куртки!

Однако с кинжалом у горла особо не поспоришь.

— Ладно, ладно. Убери ножичек, сейчас сниму, — примирительным тоном сказал Хлебыч. — Забирайте, твою, канделябра... Задавитесь ею, уроды немытые. Сейчас сниму, милок, сейчас. Ты ножичек-то убери...

Нож от горла убрали, и Хлебыч потянул бегунок змейки вниз.

Оба 'бармалея' вдруг замерли и изумлённо уставились на змейку: на то, как она мягко разъезжается по сторонам.

— Дебилы, что ли? — проговорил Хлебыч, осознав, наконец, что эти 'конные бомжи' ни бельмеса по-русски не понимают.

Он дёрнул бегунок вверх, змейка стянулась. Оба 'немытых' аж ёкнули от удивления. 'Старший', сидевший до сих пор у костра, вскочил на ноги, живо растолкал сотоварищей и жестом потребовал повторить фокус. Хлебыч повторил.

'Старший' какое-то время смотрел на диковину со щенячьей радостью, после осторожно попробовал сам, а ещё через минуту глаза его вдруг налились яростью, он принялся стаскивать с Хлебыча куртку. Змейку до конца так и не расстегнул, потому стягивал, как свитер, через голову. Процедура эта сопровождалась пыхтением и рычанием, подобным звериному. Из внутреннего кармана под ноги вывалился смартфон, а следом бумажник. Двое 'младших' кинулись за ними и, путаясь, ползая под ногами на четвереньках, едва не вцепились друг другу в глотки, не сумев поделить нежданную добычу.

Гвалт суматохи внезапно прервал близкий выстрел. Лошади заржали, поднялись на дыбы; бандиты разом в испуге отпрянули от Хлебыча, а он так и остался стоять в нелепой позе, с наполовину стянутой на голову курткой.

— Гвардии сержант Суворов, пятая рота, тысяча семьдесят второй отдельный батальон материального обеспечения! Руки вперёд, мордой в снег, живо! Живо, я сказал! Иначе открываю огонь на поражение! — прокричал Вовка, вращая ружьём так, чтоб каждому досталось увидеть, направленный на себя ствол.

Бандитов, в силу их абсолютного не владения языком оратора, похоже, не слишком впечатлила киношная Вовкина реплика, и та 'железная палка', с коей он пытался атаковать. К звуку выстрела 'бармалеи' отнеслись, пожалуй, с тем же благоговейным страхом, с коим доводилось им вслушиваться в раскаты грома: прогремело и ладно, все живы и здоровы.

Замешательство, связанное с внезапным появлением Вовки, длилось всего несколько секунд. 'Старший', явно взбешённый наглостью, с коей его отвлекли от добычи лётной куртки с волшебной змейкой, резко и отрывисто выкрикнул что-то своим сотоварищам. Те, оба, обнажив сабли, с воплями кинулись наглецу навстречу.

Снова бабахнул выстрел. Бандит, на свою беду, оказавшийся более шустрым, рухнул на снег и, поджав ноги к груди, заскулил, застонал. Другой остановился, замер, оглянулся на 'старшего'.

Вовка с некоторой суетливостью, но довольно уверенно перезарядил 'вертикалку'. Парень, похоже, успел оценить обстановку, потому целился теперь в 'старшего'. Тот, оголивший было саблю, какое-то время стоял неподвижно, глядя прямо в ствол ружья. После медленно отвёл саблю в сторону и разжал руку. Сабля упала в снег, её хозяин приклонил голову и опустился на колени.

— Дядь Саш, вызывайте неотложку и полицию! — крикнул Вовка. — У меня телефон издох.

Хлебыч, успевший к тому моменту оправиться, поискал взглядом выпавшие из кармана вещи. Увидев их в руке уцелевшего 'бармалея', нарочито медленно поднял трофейную саблю. Смартфон, с экраном в паутине трещин, и бумажник тотчас шлёпнулись к ногам.

— Разбили! — запричитал Хлебыч. — Сынов подарок разбили! Вашего канделябра медь! Откуда же вы, такие тупые, взялись на мою голову?!

Он поднял смартфон, попробовал включить, но тот даже не мигнул расколотым экраном.

— Нету у нас связи, парень, — подойдя к раненому, проговорил Хлебыч. — Ты чем его угомонил?

Вовка пожал плечами:

— Не знаю. Не разбираюсь я в ваших патронах. Что под руку попалось, то и зарядил.

Хлебыч подошёл к костру, окинул взглядом, сложенные около мест, где сидели 'бармалеи', луки и колчаны со стрелами. Хмыкнул, вытянул одну стрелу, осмотрел медный её наконечник.

— Слышь ты, предводитель апачей! — обращаясь к 'старшему', сказал Хлебыч, — Забирайте своего индейца с простреленными яйцами, и чтоб духу вашего тут не было! Понял?! В больницу его доставьте. Если повезёт, мужиком останется.

Не рассчитывая на понимание его слов, Хлебыч сопроводил реплику жестами, разобрать которые, по его мнению, могли бы даже полные идиоты. Тем не менее, объяснять пришлось несколько раз. Не обошлось без пинков и подзатыльников.

— Зря мы их прогнали, — сказал Вовка, когда 'бармалеи', взгромоздив на лошадь раненного, ускакали прочь. — Покушение на убийство, плюс неоказание помощи... Сколько за это дают, дядь Саш? А если он умрёт?!

— Не умрёт, — отмахнулся Хлебыч. — Вроде, трёшкой ты его приласкал, — он кивнул в сторону отстрелянных гильз. — Трёшка глухариное перо не берёт. Через толстенные его шаровары, считай, ты не больший ущерб промежностям нанёс, чем, если бы солью в задницу стрельнуть. Через неделю бегать будет. А мы, на всякий случай, эти индейские причиндалы голыми руками лапать не будем. — Хлебыч пнул ногой колчан. — Пальчики на них! Улики, вещдок, стало быть. В тряпочку завернём, в кузов бросим. И сабли эти позорные тоже. Предъявим следствию, если что. Впрочем, у нас же свидетель есть! — Хлебыч вдруг вспомнил, что на куске рогожи под тулупом прячется девчонка. — Тебе, Вовка, орден за освобождение заложницы полагается, а не Калыма! Пойдём-ка, посмотрим на неё.

Глава 3. Улита

Хлебыч поднял свою бейсболку, но надевать не стал; вывернул наизнанку, стряхнул о колено.

— Пойдём. Чего встал? — сказал он Вовке, заметив, что тот уставился куда-то вдаль.

— Холодно здесь, — отозвался Вовка. — С утра теплее было. Даже снег местами подтаивал.

Хлебыч и сам давно это заметил, однако Вовкин голос выдавал, что с ним происходит что-то неладное, причём, вовсе не из-за погоды. Он побледнел, его знобило: руки тряслись, он кутался в жиденькую свою курточку.

Хлебыч подошёл ближе.

— А ну, парень, смотри на меня, — потребовал он. — Смотри, говорю!

Вовка уставился на Хлебыча, явно не понимая, чего тот к нему привязался.

— Так, — уловив беспокойный Вовкин взгляд и оценив неровное его дыхание, выкрикнул Хлебыч, — слушай мою команду, сержант Суворов! Десять приседаний с ружьём в вытянутых руках! Выполнять!

— Это ещё зачем?! — возмутился Вовка.

— Ты не пыжься, сынок! — осадил Хлебыч. — Я же вижу, чего тебе стоила встреча с этими индейцами. Накрыло тебя, парень. Адреналином накрыло. Сел, встал, сел, встал! Выгоняем нагрузкой излишки этой гадости! Заодно и согреешься. Стоп, давай вместе: сели, встали!..

Вовка спорить не решился. Доверился опыту старшего товарища, присел с ним раза три или четыре, шумно выдохнул и сказал:

— Хватит, дядь Саш, мне уже лучше. Вы про заложницу говорили. Где она? Человеку помощь нужна, а мы тут фитнесом забавляемся.

— Да не боись ты. В порядке она. Вон, глянь, из-под тулупа глазёнки прямёхонько на тебя таращатся! Симпатичная, твою, канделябра!.. Ну, пойдём, что ли, свататься.

Девчонка, за всё время не издавшая ни единого звука, смотрела на случайных своих спасителей с настороженностью.

— Девушка, вы в порядке? — привстав на колено, спросил Вовка.

Она не ответила. Лишь закопошилась под тулупом и скоро вытянула наружу связанные сыромятиной руки.

— Тут без ножа не обойтись, — оценив крепость узлов, сказал Хлебыч.

Вовка сбегал за саблей.

— Добри муже, вельмо хвала з помочи! — едва освободившись от пут, тоненько произнесла девчонка.

Хлебыч хмыкнул, почесал залысину.

— Облом, Вовка! Кажись, красавица уже замужем, — сказал он. — Сербка? Словенка? Полька? — ориентируясь на её говор, стал перечислять Хлебыч.

— Муже — мужчины, — сообразил Вовка. — Она за помощь благодарит! Звать-то тебя как? — тут же спросил он.

Она помотала головой: не поняла.

— Кличут как? — переиначил вопрос Вовка.

— Улита, — ответила девчонка. — Сьеверь росска з Бусар есьмь.

Вовка помог ей подняться, и теперь она стояла, едва дотягиваясь росточком до его плеча, озиралась по сторонам и потирала набитые сыромятиной запястья. Её огромный пуховый платок укрывал не только голову, но и плечи; поверх овчинного полушубка наброшен был тёмно-вишнёвого цвета бархатный жилет; из-под длинного кумачового платья выглядывали острые носы схожих цветом сафьяновых сапожек.

— Стоп, стоп! Что значит, русская?! — запротестовал Хлебыч. — Как это, русская? А мы, тогда, кто, если не в зуб ногой, что она лопочет? Вовка, у тебя получается, вроде, а ну-ка скажи ей, пусть чётко ответит — кто такая, откуда и куда... Ну, ты понял, да? Про индейцев тоже расспроси, а я кепку почищу: холодно.

Хлебыч отошёл, зачерпнул в ладошку чистого снега и принялся тереть им подкладку бейсболки, оббивать о колено, и снова тереть.

— Не нравится мне это поле, — вполголоса, приговорил он. — Явно не пахано тут. Кусты, деревья, где зря торчат. Хрень какая-то нездоровая.

Мга редела, всё шире распахивала перед глазами дикую степь. Хлебыч вглядывался вдаль, понимая, что так быть не может, не должно: тут положено лежать полю, обрамлённому ровной посадкой.

Вспоминал вдруг про бинокль в сумке, вздохнул, отругал себя за забывчивость. После решил, что если бы взял, то 'индейцы' и его бы расколотили.

Думать о плохом не хотелось, о хорошем — не получалось. Оглянулся, взглянул на Вовку с Улитой. Что у них, действительно, хорошо выходило, так это смотреть друг дружке в глаза и бестолково улыбаться. А вот с дознанием дело, похоже, продвигалось туговато.

Хлебыч в очередной раз стряхнул бейсболку, вернул ей правильную форму и, подстелив внутрь носовой платок, надел.

— Ну, что там? Узнал что-нибудь? — окликнул он Вовку.

— Говорит, что из какого-то Бусара. Речка там течёт — Корынь, вроде, называется. Слыхали? — отозвался Вовка.

— Корень, — поправил Хлебыч. — Знаю такую. Отсюда километров двадцать, может, больше. А хутора эти... да чёрт их ведает как они обзываются! Лопочет-то не по-нашему чего? И что за индейцы её связали — кто такие?

— Тут почти все так говорят. Кроме хазар, но они редкие гости, — невесело ответил Вовка. — И не индейцы то были, а лихие люди, тати хана Силая.

Обескураженный новостью Хлебыч, какое-то время молчал, переводя взгляд с Вовки на Улиту и обратно.

— Дядь Саш, я вам не сказал, — продолжил Вовка, — за 'Захаром' колеи нет. Совсем нет, никакой! Я как увидел, всё бросил, за вами побежал, а тут эти ушлёпки с саблями... Похоже, попаданцы мы, дядь Саш!

— Кто-кто мы? — переспросил Хлебыч.

— Попаданцы. Ну, те, кого во времени переместило...

— Ты что, дурак?! — вспылил Хлебыч. — Какие ещё попаданцы?! Какие, к чёрту, ханы?! Какие хазары?! Что значит, колеи нет?! Ты ничего не напутал? Мне дочку замуж через месяц выдавать! Ты это понимаешь, твою, канделябра, медь?!

Хлебыч схватил ружьё и побежал к машине так, как не бегал, пожалуй, с армейских времён. Хотел лично проверить, увидеть это собственными глазами.

Вовка произнёс то, о чём не хотелось думать. Озвучил ту нелепую мысль, что однажды поселилась в нём самом и, сколько бы ни пытался её изгнать, уходить не желала. Теперь всё вдруг встало на свои места и перевернулось с ног на голову одновременно.

Сбегая по склону, Хлебыч упал, проскользил немного на боку, а когда поднялся на ноги, замер. Он уставился на то место, где не так давно — прежде чем решил подняться на излом — топтался около машины. Вспомнил, что какая-то непреодолимая сила уже тогда заставила его снова взглянуть под ноги, но он не понял — зачем. Рядом, в полуметре от его собственных следов, позади переднего колеса 'Захара' лежало нетронутое снежное покрывало.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — обессилено проговорил Хлебыч.

Он хотел было присесть прямо тут, на травянистой кочке, переварить, обдумать — что же с ним произошло? За что, за какие прегрешения выпало ему даже не умереть по-людски, а бесследно сгинуть? Машинально утирая пот с лица, задел он царапину, оставленную хазарской саблей, и будто очнулся. Спешно направился к 'Захару', залез в кузов.

— Нет, Вовка, банок для мишеней мы тут явно не найдём, — приговаривал Хлебыч, расчехляя 'тозовскую' мелкашку и прилаживая к ней оптический прицел. — Боюсь я, по живым людям стрелять придётся.

Вовка с Улитой сидели у костра, как старые приятели на пикнике, дожаривали брошенных хазарами птиц.

— Держи ружьё, — первое, что сказал Вовке Хлебыч, вернувшись к бандитскому бивуаку. — Патроны экономь — их у нас всего ничего. Сваливать отсюда надо. Не равён час, индейцы с подмогой нагрянут.

— Улита сказала, что они за логом, в дубраве обитают. Далеко это. Напрямую, через лог, сейчас не пойдут, а вокруг — полдня займёт. Так что быстро не вернутся они, — ответил Вовка, укладывая ружьё и патронташ около себя.

— Узнал ещё что-нибудь? Какой хоть год на дворе?

Вовка поворошил палкой угли, перевернул птичьи тушки на другой бок, собрался уже отвечать, но Хлебыч прервал его другим вопросом:

— Ты что, это есть собрался?

— Не пропадать же добру! — Вовка пожал плечами. — Тут как раз на всех: три цыплёнка...

— Нет уж, — поморщился Хлебыч, — за немытыми, я доедать не собираюсь.

— Так они же к ним даже не прикасались, — возразил Вовка. — Да и огонь всякую заразу убивает.

— А ощипывал, потрошил кто? Пушкин? Сказал — нет, значит, нет! — рявкнул Хлебыч.

— Как хотите, — выдохнул Вовка. — Шесть тысяч триста восемнадцатый год тут, между прочим. Это, типа, наше светлое будущее! Читал я про кольцевую теорию деградации и...

— Дубина ты, Вовка, стоеросовая, — прервал его Хлебыч. — Ты ещё про плоскую Землю мне историю расскажи, ага. У них другое летоисчисление: от сотворения мира считают. Вспомни лучше, в каком году Христа распяли. От той даты плясать начнём.

— Так в тридцать третьем, распяли, получается, — сказал Вовка.

— Хороший ты парень, Вовка. Сообразительный! — хмыкнул Хлебыч. — Адам родил... кого он там родил? Тот другого родил. Другой третьего... Ветхий завет читал?

— Неа, — Вовка помотал головой.

— А я читал! Но, ни хрена не помню. Ладно, проехали. По историческим именам выяснять пробовал? Мономах, там, или Рюрик? Или этот... Вещий Олег? Он же, вроде, хазарам отмстить собирался...

— Потому о кольцевой теории и говорю, что спрашивал, — ответил Вовка. — Даже о Киеве понятия не имеет. Киява, говорит, это у них что-то вроде паромной переправы. Новгород для неё — это всего лишь новый город. Знает про Дон — это по-ихнему Тан; Донец — Танис. О Сейме, вроде, ещё слышала.

Хлебыч взглянул на девчонку. Та сидела смирно, со всем вниманием вслушивалась в непонятный говор своих освободителей и как будто осознавала, что речь они ведут о ней. Но, что именно обсуждают эти странные люди, разобрать не получалось. Она, раскрывши рот, бестолково хлопала крупными своими глазищами. Дым от костра щекотал ей нос, и она то и дело по-детски тёрла его тыльной стороной ладони.

— Чудная девчонка, — хмыкнул Хлебыч.

— Есьмь з роду сьеверь, не чудь есьмь, — проговорила она, будто поняла сказанное и возразила.

— Да понял я, дочка, понял, — хмыкнул Хлебыч. — Куда они эту глазастую везли, спрашивал? — сказал он Вовке.

— По воду, говорит, пошла. У реки они её и схватили. Силаю в наложницы. Гарем у него там, что ли...

Хлебыч снова взглянул на Улиту, на её милое совсем ещё детское личико; горестно вздохнул.

— Мнда, здешние нравы мне уже не по нутру, — проговорил он. — С 'Захаром' что, разобрался?

— Аккумулятор сел. В телефоне тоже. Наверно, это как-то с перемещением связано, — ответил Вовка. — Не беда, 'Захар' с кривого стартера хорошо схватывает. Я заводил так пару раз, пока новый аккумулятор не выписали.

— Хоть одна маленькая не беда в большой, по самые уши, беде, твою, канделябра, медь, — пробубнил себе под нос Хлебыч. — Ты, дочка, — обратился он к Улите, — дорогу домой знаешь?

Та помотала головой. Поди, разбери — не поняла вопроса или не знает.

— Ты вежу до Бусара ведаешь? — перефразировал Вовка.

— Ни, — ответила она. — Есьмь отьцьмь зарок, нельзь есьмь се широко ходити.

Перевод Хлебычу не понадобился, любому отцу смысл оказался бы очевиден: испокон веку ребёнку, особенно девочке, далеко от дома отходить запрещалось. Детское представление об окружающем мире всегда опиралось большей частью на слова взрослых, если не доводилось путешествовать вместе с ними.

— Всё ясно, — сказал Хлебыч. — Вы тут особо не рассиживайтесь, не на пикнике! Далеко эти апачи лагерем стоят или близко — это одному богу ведомо. Быстрый перекус и сваливаем отсюда подальше.

Не желая смотреть на то, как молодёжь рвёт зубами трофейных цыплят, Хлебыч, прихватив бинокль, отправился изучать окрестности. В первую очередь его интересовало направление, откуда прискакали всадники, прежде чем сделали остановку у затопленного туманом лога.

Где-то в глубине души Хлебыч надеялся, что и эти следы неподалёку прервутся. Если уж его с Вовкой, вместе с машиной угораздило провалиться в другой мир, то это же могло случиться и с Улитой, и с 'индейцами', и с их лошадьми. Место то же, время, условно, то же, так почему бы и нет? И нельзя исключить такого варианта, что перенесло их всех куда-то поближе. Например, в Петровские или Екатерининские времена, а лучше — в Хрущёвские или даже Брежневские. Нет, совсем хорошо, если в настоящее, только чуть в сторону откинуло: метров на сто-двести, от силы на километр.

Но следы от копыт прерываться не хотели, и Хлебыч терял надежду с каждым шагом, с каждым, вооруженным оптикой бинокля, взглядом.

Следить колёсами 'Захаром' у костра Хлебыч посчитал излишним, потому все трофеи побросали на кусок рогожи и таким 'санным' манером потянули к машине.

Улита шла позади, потому Хлебыч не сразу заметил, что сначала она замедлила шаг, а на изломе, увидев всё ещё залитый туманом лог, вдруг остановилась, попятилась.

— Нельзь ходити! — сказала она. — Нельзь! Думака прапата! Амба!

— Ты что, дочка, тумана испугалась? — хмыкнул Хлебыч, и протянул ей руку. — Пойдём, не бойся.

— Нельзь! — вдруг истерически завопила Улита, обвела злым, испуганным взглядом своих недавних освободителей, и побежала назад, прочь от лога. — Нельзь ходити, нельзь! — с надрывом вторила она.

Вовка было дёрнулся за ней, но Хлебыч остановил.

— Остынь, парень! Я бабскую породу знаю. Некуда ей бежать. Пусть дурь из себя ногами выбьет. А гоняться начнёшь, так только прыти ей добавишь. Иди, лучше, 'Захара' заводи. Мы тут тебя подождём.

Вовка продолжал смотреть вслед убегающей Улите.

— Иди, не боись, — снова повторил Хлебыч, — я присмотрю за этой истеричкой.

Вовка согласился идти лишь, когда увидел, как девчонка, споткнувшись о кочку, шлёпнулась на четвереньки и, как будто, немного успокоилась; уселась прямо на снег и теперь, насупившись, поглядывала, явно не понимая, почему за ней не погнались.

Туман в логу всё же немного рассеялся. Отсюда, с излома, 'Захар' казался оставленной на мокром листе бумаги акварельной кляксой. Размытые его очертания не давали представления ни о размерах машины, ни о её цвете.

Хлебыч раскинул тулуп рядом с рогожей, уселся на него, отвернувшись спиной к Улите, вытянул ноги и принялся отдирать с унтов сухие колючки репейника, коих собралось там немало.

Скоро снизу долетело слабое лязганье. Вовка, похоже, принялся совмещать кривой стартер с храповиком двигателя. Скоро звяканье усилилось, и Хлебыч понял, что не очень-то у Вовки получается завести машину. Надо было бы пойти, помочь, но из-за капризов девчонки приходилось сидеть и ждать.

Улита подошла тихо. Лишь лёгкий хруст наста под сафьяновыми сапожками выдавал её робкое приближение. Села рядом, бочком, по-женски, и тихо повторила:

— Нельзь думака ходити, прапати мога.

— Мога, — так же тихо согласился Хлебыч. — Вот мы с Вовкой и прапати, к етёна мати. А мне, Уля, дочку, вот, чуть постарше тебя, замуж выдавать, прикинь.

Хлебыч пошарил по карманам штанов, извлёк оттуда барбариску в цветастом фантике, протянул девчонке. Та взяла конфету и принялась разглядывать мелкие цветочки на обёртке.

— Смотри сюда. Разворачиваешь и ам, — Хлебыч на своей конфете показал, как надо управляться с бумажкой, и что с этой янтарной штучкой делать дальше. — Небось, слаще пареной репы в жизни ничего не пробовала? Давай, давай, не боись, это вкусно.

Улита сначала понюхала, после осторожно лизнула конфету. Глаза девчонки зажглись восторгом, она отправила барбариску в рот и звонко засмеялась.

— Я же говорил! — авторитетно заметил Хлебыч. — Это я так курить бросаю. Не особо помогает. Так, абы во рту сладенькое покатать, охоту сбить. Ну и денёк, Уля, у меня выдался, его, канделябра, медь! Сумасшедший денёк, скажу я тебе. Совершенно дурацкий. А что впереди, и подумать страшно. Как вы тут живёте? Что мне тут, у вас, делать? Да ладно, ты не отвечай. Вижу, что ни бельмеса не понимаешь, что я тебе рассказываю. Молчи, слушай себе, а я хоть выговорюсь, лады?

Выговориться Хлебычу не дала отчаянно звякнувшая внизу железяка, а следом взревевший, как раненный зверь 'Захар'. Улита, секунду назад сидевшая рядом, мгновенно исчезла из поля зрения и появилась вновь с нацеленным в сторону машины хазарским луком. Произошло это настолько быстро, что какое-то время Хлебыч, раскрывши рот, смотрел на новоявленную амазонку с изумлением.

— Эй, — выдавил он из пересохшего вмиг горла, — ты чего, дочка, сдурела? Вовка там на... — Хлебыч вдруг осознал, что объяснить то, теперь уже что неминуемо должно произойти, он просто не в состоянии.

— Змий з думака! — со злобой проговорила Улита. — Вовка амба! Змий ев Вовка!

— Да нет же! — вскочив на ноги, воскликнул Хлебыч. — Не съел змий Вовку, нет! Вовка сейчас на машине здоровенной такой приедет! Не понимаешь? Ну... на печи, вот! Сказку про Емелю читала? То есть, слышала?

Улита мельком взглянула на Хлебыча и вновь прильнула к луку, явно целясь в стоящего пока 'Захара'.

— Вовка едет на печи, везёт Уле калачи! Разумеешь так-то во? — сказал Хлебыч и тут же проговорил вполголоса: — Что я несу, твою, канделябра!..

Улита посмотрела на Хлебыча, как ему показалось, с насмешкой.

— Короче, дай сюда лук! — повысив голос, потребовал Хлебыч. — Не бабское это дело, в железных змиев стрелять!

Хлебыч не рассчитывал, что Улита вот так просто подчинится, но это произошло. Она опустила лук, сняла стрелу с тетивы и протянула ему.

— Есьмь с муже з щит, — сказала девчонка и отступила за спину: видно, вспомнила, что деваться ей некуда, что волей неволей придётся довериться этим странным людям.

Хлебыч, под неодобрительный взгляд Улиты, откинул лук и стрелу на рогожу.

— У меня ружьё на это дело есть, — повертев мелкашкой по сторонам, сказал Хлебыч. — Если что, я этому твоему змию промеж глаз шмальну, поняла? Стой там и ничего не бойся. Будет тебе и щит, и муж. Кстати, тебе Вовка нравится? Он парень холостой, не запойный, не разгульный. По вашим временам, наверняка профессором работать может, ага. Будет у тебя муж — интеллигент. Чего молчишь?

'Захар' взревел громче и медленно пополз наверх. Хлебыч чувствовал как затрепетала девчонка, как вцепилась в его плечи, и вдруг подумал, что сейчас ему нужно быть начеку. Через мгновение Улита увидит Вовку внутри зелёного ревущего монстра, ползущего прямо на них.

— Ты не думай, не съел он Вовку, не съел, — на упреждение сказал Хлебыч и похлопал девчонку по руке.

Глава 4. Новая ляда

Появление 'Захара' не могло не произвести впечатления на Улиту. Видимо, Вовка это тоже понимал. Он остановил машину метрах в двадцати от излома, взобрался на кабину и принялся там кривляться, пытаясь изобразить то ли Георгия Победоносца, то ли дикаря, убившего мамонта. Вместо копья он использовал ружьё, и, судя по долетевшему звуку, слегка стукнул стволом по крыше. В ответ на эту неловкость Хлебыч погрозил кулаком. Улита, поначалу напуганная приближением жуткого монстра, вдруг запрыгала, замахала руками. Глаза её засветились радостью. В Вовке она, похоже, видела настоящего героя.

— Вовка одолех змия! — воскликнула она. — Вовка воин!

— Смотри-ка, а малый не дурак, хоть и дурак немалый, — хмыкнул Хлебыч и, обращаясь к Улите, сказал: — Это такой железный конь. Захаром кличут. Домой на нём поедешь?

— Конь Захар?! — удивлённо переспросила девчонка. — Вельми велик! Иако хоромы! Си конь везе домови?

— Домой, домой, — подтвердил Хлебыч. — К мамке с батькой.

— Мати год ак мерети, — сообщила Улита.

— Прости, не знал, — стушевался Хлебыч.

Улита не решалась подойти к машине, тем более что глушить её, пока не зарядится аккумулятор, было бы глупо. 'Захар' урчал на малых оборотах, а девчонка стояла поодаль, рассматривала эту огромную 'живую' телегу, заглядывала под неё, видимо, пытаясь отыскать там мощные конские копыта, что с такой лёгкостью втащили немалую тяжесть на горку.

Хлебыч живо покидал в кузов трофеи, распахнул дверцу и жестом пригласил Улиту залезать в кабину. Девчонка сделала робкий шаг вперёд, но вдруг остановилась, зачерпнула в ладони горсть снега, поднесла к губам, что-то прошептала. Скоро от её пальцев потянулся пар, и она какое-то время всматривалось в эти тонкие струйки и завитушки. Возможно, это был какой-то здешний ритуал, обряд или просто девичье гадание.

Хлебыч повторил приглашение. Улита улыбнулась, легко вскочила на ступеньку, влезла внутрь, уселась. Лавка оказалась неожиданно мягкой. Девчонка удивленно поёрзала, попрыгала на сиденье и, подвинулась ближе к Вовке, дабы освободить место Хлебычу. Захлопнулась дверь, Вовка подмигнул Улите, включил первую передачу и мягко стронул 'Захара' с места.

Следы, оставленные хазарскими лошадьми, по разумению Хлебыча, должны были привести их жилью, к дому Улиты. Но скоро эти самые следы углубились в дубраву, проехать сквозь которую на грузовике делом оказалось нереальным. Вовка остановил машину.

— Куда теперь? — спросил он.

Мысль о том, что с дорогами в стародавние времена было, мягко говоря, неважно, тревожила Хлебыча ещё с момента прогулки с биноклем. Одно дело — большие тракты, по которым шли караваны, скажем, из Китая в Византию (если вообще шли, конечно), и совсем другое — то, что при наличии сёл, можно было бы назвать просёлочной дорогой. В лучшем случае, здешние обитатели могли возить пожитки на санях, на розвальнях. А много ли ширины саням надо? Полтора, от силы два метра — вряд ли больше. На санях можно без особых проблем прямиком через дубраву махнуть.

— Думал, не пригодится, — сказал Хлебыч, вглядываясь сквозь стеклянный колпачок в крохотную стрелку компаса на рукоятке охотничьего ножа. — Не пользовался ни разу. Работает или нет, понятия не имею, — вздохнул он. — Ладно, кажется, засёк направление. Рули вдоль опушки, а там видно будет, — сказал он Вовке.

Улите явно понравилось восседать на мягкой лавке в самоходном тарантасе. Девчонку слегка убаюкало, укачало в тёплой кабине. Монотонный гул двигателя погружал её в дрёму. Заметно было, что страх давно оставил её. Ушла и робость. Люди, коим доверила она себя, хоть и отличались говором, но, ни похоти, ни злобы в глазах их не видела. Вовка, похоже, и вовсе казался ей эдаким былинным богатырем. Мало того, что укротил он выползшего из тумана змея, обуздал его, нарёк Захаром, так и сам статен, ростом высок, лицом красив. Засматривалась на него Улита, как только тронулись в путь. А Вовка и вправду воспрянул, расправил плечи. Хлебыч поглядывал со стороны и дивился быстрой этой метаморфозе, сотворила которую большеглазая белокурая девчушка. Куда девался тот понурый юнец, живущий одной лишь надеждой — когда-нибудь выбраться из жалкого своего состояния, из убогого флигеля? Когда успел он преобразиться, сменить осанку, возмужать? С такой нарочитой гордостью место ему, скорее, за рулём новенького, с иголочки, автопоезда: хоть монеты чекань с такого брутального профиля.

Проехали мимо просеки или природной пустоши, рукавом уходящей в чащу. Поперёк лежало, закрывая видимость, поваленное дерево. Ни пеших, ни конных следов заметно не было. Вовка с Хлебычем переглянулись.

— Двигай дальше, — решил Хлебыч. — Авось закончится лес, не век же ему тянуться, канделябра его медь.

Но лес не закачивался. Стрелка компаса медленно уплывала, выворачивая выбранный азимут наизнанку.

— Кругом пошли, — недовольно выдавил Хлебыч. — Этак мы на исходную, к логу, вернёмся. Рули назад, в тот рукав сунуться попробуем. Может, правда, просека.

— Это вежа? — спросил Улиту Вовка, останавливая машину у поваленного дуба.

— Си аки до ляду сека. Мога вежа, мога ни, — неуверенно ответила девчонка.

— До какого ещё ляду? Вовка, ты понял, что она сказала? — спросил Хлебыч.

— Сомневается. Говорит, что это похоже на просеку к ляде... Это такая делянка в лесу, её выжигают под посевы, — пояснил Вовка.

— И откуда ты всё это знаешь? — Хлебыч хмыкнул, пожал плечами.

— Так я же колхозник, дядь Саш, — усмехнулся Вовка. — Ну что, будем пробовать? Вон там, вроде, дерево объехать можно.

— Давай, рули, — отозвался Хлебыч. — Другой дороги всё равно нет.

Просека оказалась достаточно широкой. Местами 'Захар' подминал под себя мелкую поросль, ломал выступающие сучья, царапал бока о валежник. Когда нависающие ветки принимались хлестать по лобовому стеклу, Улита в страхе прикрывалась руками и едва не соскальзывала с сиденья на пол. Стекло тут же забрасывало ошмётками коры и снегом. Вовка включал 'дворники', а Улита, услышав новый скрип, выглядывала из-под руки. Забыв на время об осторожности, о страхе, она удивлённо следила за мелькающими щетками, даже пробовала прикоснуться к ним, остановить пальцами. Хлебыча это от души веселило, но смеяться он себе не позволял. Лишь растягивал губы в улыбке, а то и отворачивался, когда делалось уж совсем невмоготу. Скоро девчонка привыкла, осознала, что в кабине ей не страшны ни хлесткие ветки, ни осыпающийся с деревьев снег. Однако время от времени она всё же вздрагивала и пыталась уклониться от, казалось бы, неминуемого удара, утыкалось лицом в Вовкино плечо. Хлебыч заметил, что парню это по душе, что он пользуется моментом и сознательно подставляет 'Захара' под удары.

— Не балуй, — строго сказал Хлебыч.

Вовка, кажется, понял, о чём речь. Посуровел, принялся сторониться страшных для Улиты мест.

Просека вывела к небольшой поляне, захламлённой сваленными безо всякого порядка сучьями. Дальше, насколько хватало взгляда, лес сплошь оказался подрубленным.

— Походу, это и есть новая ляда, — сказал Вовка.

Улита кивнула и выпалила скороговоркой что-то такое, что даже Вовка разобрать не смог.

— Всякое дерево по коре соки гоняет, — принялся сам пояснять Вовка, — потому их так вот и кольцуют: ошкуривают. Дерево от этого гибнет. После сухостой частью на дело пускают, а хлам под выпал идёт. У нас так делали, а как тут... Наверно, так же.

— Следов не вижу, — оглядевшись, сказал Хлебыч. — Похоже, ещё до снега рубили.

— Смотрите, дядь Саш, вон, пни торчат, а стволов-то рядом нету. Если их уволокли, то и 'Захар' тем же путём пройдёт.

— Ага, — согласился Хлебыч. — Считай, нашли дорогу. Рули туда.

Присыпанные снегом выемки от волока тянулись вниз по пологому уклону. Свежих пней вдоль той дороги оказалось немало и все примерно одинаковые. Выходило, что срубали деревья выборочно, со знанием дела, для каких-то определённых нужд.

— Я так понимаю, — поглядывая на все эти дела рук человеческих, вслух размышлял Хлебыч, — что для людского жития главное — хлеб да вода. Поле, хоть и будущее, мы, вроде, нашли. Если найдём около него воду, то найдём и людей. Правильно рассуждаю? Правильно! А где вода? Ясное дело — в речке или в озере. А речку где искать? Тоже не секрет — в низине! А дорога куда ведёт? Вниз! Стало быть, Вовка, мы почти у цели!

Чутьё Хлебыча не обмануло. Ещё метров через триста появились свежие следы, оставленные пешими людьми, полозьями саней, конскими копытами и навозом. Следов было много. Они петляли меж деревьями, толпились у дороги, рассыпались окрест — групповые, парные, одиночные.

Уклон возрастал. Вовка пустил 'Захара' в накат, но обилие кочек вынудило гасить скорость сначала двигателем, а после и тормозом. Тропа, прямая, как струна, явно выводила на широкую пустошь: в отличие от лесной чащи, там, казалось всё залито светом. Вероятнее всего, там начинался луг, потому что дубраву сменила берёзовая роща, а дальше, в видимой части низины, виднелись редкие шапки влаголюбивых плакучих ив.

Улита внезапно вскрикнула и уткнулась в Вовкино плечо.

— Гляньте! — выкрикнул Вовка.

Впереди, в полусотне метров, на пути вдруг возник бородатый мужик в войлочной шапке, в зипуне, с топором в руках. Вид его ничего хорошего не предвещал. Казалось, он выбежал наперерез и теперь выжидает, когда 'Захар' приблизится, чтобы рубануть по нему с плеча.

— Мнда, встреча с пращурами не обещает быть приятной, — проговорил Хлебыч. — Тормози, будем вступать с туземцем в контакт, пока он нам радиатор не пробил к чёртовой матери!

Вовка ударил по тормозам, 'Захар' встал, как вкопанный. В тот же миг исчез с дороги и мужик. Он юркнул в лес и пропал, будто испарился.

Хлебыч чертыхнулся, прильнул к окулярам бинокля.

— Всё-таки сдрейфил дядька, сбежал, — проговорил Вовка.

— Си люди сьеверь роду. Есьть боиат се вельмо сего коня. Захар, аки змий! — сказала Улита, решив вступиться за соплеменников.

— Верно говоришь, дочка, — сказал Хлебыч, не отнимая бинокль от глаз. — Жути мы пращурам нагнали. Оно и понятно: люди тёмные, а таких, как ты говоришь, вельми змиев в здешних лесах отродясь не водилось. Мы, брат Вовка, с тобой этот момент не учли. А стоило бы учесть. Какой, к чёрту, может быть контакт, если они от одного нашего вида да 'Захарова' рёва по лесу рассыпались?

— Может, вылезти, покричать, позвать? — предложил Вовка.

— А ты уверен, что в ответ стрела не прилетит? Я — нет.

— Уже бы прилетела, — отмахнулся Вовка и потянулся, открыть дверь.

— Не пори горячку, парень! — остановил его Хлебыч. — Если не знаешь, в каких случаях спешка нужна, так спроси, отвечу. Давай-ка лучше дальше проедем. Похоже, деревня близко.

Снимать машину с ручника Вовка не торопился. Он на мгновение замер, вслушиваясь в посторонние звуки, проникающие в кабину сквозь гул двигателя. После опустил боковое стекло.

— Слышите? Лес рубят... — прошептал он.

Хлебыч тоже прислушался.

— Работают. Похоже, весть о нашем появлении не до всех дойти успела. Это хорошо. Чем меньше паники, тем лучше.

Вовка включил первую передачу и плавно отпустил ручник. 'Захар' медленно покатился по склону, подвывая работающим на торможение двигателем. Скоро миновали место, где на дорогу выскакивал лесоруб.

Хлебыч озирался по сторонам, то и дело прикладывался к окулярам бинокля, но заметить хоть какое-то движение не получалось. Стуки топоров умолкли, наступившая в лесу тишина настораживала.

Вдруг поперек дороги мелькнула тёмная полоска верёвки, одно из деревьев, чуть впереди справа, качнулось, послышался хруст лопающейся древесины.

— Стой! — выкрикнул Хлебыч.

Вовка резко ударил по тормозам. Тотчас послышался стон падающего дерева, по капоту хлестануло ветками, будто ударило крупными градинами. В шаге перед 'Захаром' о землю ухнулся ствол поваленной берёзы. Темная масса перед лобовым стеклом встрепенулась и замерла.

— Чёрт! Чуть не убили, сволочи! — воскликнул Хлебыч. Он дёрнул ручку и заорал в приоткрывшуюся дверь:

— Вы что творите, идиоты! Совсем охренели что ли?!

Снаружи послышались возгласы и тут же по обе стороны от кабины возникли с дюжину лесорубов с топорами в руках.

Улита, не успевшая толком и испугаться, услышав родную речь, навалилась на Хлебыча и тоже выкрикнула:

— Есьмь слушаите, брати росске! Се добри мужи з миром! Не змий се, железм конь. Кличуть есьть конь — Захар!

— Гляди-ка, да там девка внутри! (здесь и далее речь осовременена ввиду общей её понятности) — хмыкнул один из лесорубов, что стоял ближе остальных. — Наша вроде. Ты чья будешь? Как там очутилась? А ну-ка живо вылезай, ответствуй! Что за змия ты нам привела, что за люди с тобой?

Улита потянулась к двери; Хлебыч спустился на ступеньку, пропустил девчонку и, поглядывая на перегородившую дорогу берёзу, проговорил в полголоса:

— Вот теперь, твою, канделябра, ясно как они треть суши под себя подмяли.

Пока Улита со всеми подробностями рассказывала лесорубам, что с ней произошло, Хлебыч с Вовкой ждали в машине. 'Захар' заглох при экстренной остановке, обе двери, чтобы не вызывать ненужных подозрений, распахнули настежь.

— Что говорить-то будем? — тихо сказал Хлебыч. — Надо что-то одно, чтоб складно выходило.

— А чего заморачиваться? Как есть, так и скажем. Так, мол, и так — мы из будущего, далекие ваши потомки, — сходу ответил Вовка.

— Ну да, да, конечно! — хмыкнул Хлебыч. — Правду и только правду, и ничего, кроме правды. Как же, знаем, проходили! А понять эту самую правду у них ума хватит? Ты об этом подумал? Я и сам это переварить до сих пор не могу. А что, если за каких-нибудь демонов нас примут и... что у них тут?.. В жертвоприношение богам, к чертовой матери, на алтарь... или как это у них называется? А что, с них станется! Смотри, косятся как люто.

Вовка мельком взглянул на лесорубов, приставленных за ними приглядывать.

— Да нормальные они, умные. Вон, засаду нам какую устроили! — отмахнулся он. — Да и что же они своих потомков убивать станут?!

— А ты уверен, что они наши пращуры? — возразил Хлебыч. — Нам станцию прибытия по радио не объявляли — полустанок Петушки, выкидывай мешки! Чёрт, этой засадой они мне все шаблоны в клочья порвали. У меня от них головная боль и когнитивный диссонанс начинается.

— Да, есть немного, — согласился Вовка. — Я тоже думал, что 'Захар' их...

— Слушай, а может, это какой-то параллельный мир? — предположил Хлебыч. — Их, я читал, херова гора может быть. Да, вот такой отсталый мир! А что, не всем же цивилизованными быть. Допустим, вот, как колеса у нашего 'Захара' — передние и задние. И те, и другие нас везут, но задние всегда будут от передних отставать, хоть ты тресни. Это нормально, это естественно. Ну, это в голове хоть как-то укладывается. Ты, вот, про эффект бабочки слышал?

Вовка кивнул.

— Мы тут всего пару часов, а уже не просто какую-то глупую бабочку раздавили, мы яйца хазарину отстрелили! Уже бы наш мир перевернулся сто раз! А мы с тобой вообще исчезнуть могли потому, что не родились бы, не встретились бы, не поехали бы... — Хлебыч осёкся, внезапно осознав, что последнего озвучивать не стоило: именно по его прихоти поехали они не по трассе, а прямиком в злосчастный лог.

— И что вы предлагаете? — спросил Вовка, вроде, пропустив мимо ушей крайнюю фразу.

Пока ехали, Хлебыч прикидывал — что стоит местным говорить, а чего не надо. Пришёл, в итоге, к тому, что если начнут они с Вовкой сочинять, то непременно заврутся. Был у Хлебыча подобный опыт. Как-то раз в гараже с мужиками засиделись, а после с приятелем договорились про ремонт байку жёнам скормить. Жёны после созвонились и выяснили, что Хлебыч инжектор чинил, а его приятель колёса клеил, причём в разных концах города. Так и попались. Благо, случай пустяшный, но осадочек-то остался.

— О прошлом и будущем, о потомках и пращурах помалкиваем, — объявил своё решение Хлебыч. — Непонятное — оно, знаешь ли, всегда подозрительное. Просто ехали, просто заблудились в тумане.

— Да, наверно так будет лучше, — согласился Вовка. — У них тут с туманом какие-то особые отношения. Улита вон, какую истерику закатила! Да, и расскажет она своим про туман...

— Это ты ещё не видел, как она хазарский лук схватила, когда 'Захар' завёлся! — сказал Хлебыч. — Мне бы тогда сразу стоило про здешние нравы смекнуть, хрен бы они нас так просто в засаду подловили!

— В меня из лука?.. — переспросил Вовка с явной досадой.

— Не в тебя, в 'Захара', который тебя как бы съел. Дошло? Прям амазонка, канделябра её!.. Короче, включаем дурака, — подвёл итог Хлебыч. — Ехали мы с тобой к Борису за ёлками, а приехали сюда. Как и почему — этого мы не знаем, что и есть чистая правда. Сами живём где-то тут недалеко, а в какой стороне — разобраться пока не можем, но непременно разберёмся и сразу махнём домой. Надеюсь, скоро.

— И многих вы таких знаете, кто исчезал и возвращался? — с ухмылкой спросил Вовка.

— Бог даст, вернёмся, я тоже помалкивать стану и тебе рекомендую, дабы не угадить нам в одну палату: в психушку. Так что давай не будем в 'знаю, не знаю' играть.

Теперь, когда Улита закончила свой рассказ, взгляды лесорубов оказались обращены на тех, кто отбил её у похитителей. Взгляды эти не источали какой-то особой благодарности, но что-то вроде снисходительности и, может быть, крупинку уважения в них можно было уловить. Во всяком случае, откровенной неприязни к пришлым, тем более желания снова уронить на них дерево, или просто прогнать со своей земли, точно не наблюдалось.

'Захара' артельщики разглядывали с куда большим интересом, чем его ездоков. Трогали, простукивали костяшками пальцев, а то и рукояткой топора, заглядывали в кузов и кабину, что не слишком-то нравилось Хлебычу. И вообще, реакция россов казалась ему странной. Люди, впервые увидевшие самоходную технику, слишком уж по-хозяйски её осматривали, проверяли, что перевозит, вместо того, чтобы испытывать трепетный восторг перед необыкновенным технологическим чудом. А тот коренастый бородатый мужик, что с топором выскакивал на дорогу, а после расспрашивал Улиту, и вовсе не подошёл к машине. Он стоял неподалёку рядом с девчонкой и, пожалуй, был единственным, кого интересовал не 'Захар', а его пассажиры.

Хлебыч, поймав на себе суровый внимательный взгляд, решил, что это минимум старший дровосек, бригадир этой артели. Пора было идти, представляться.

— Мира вам, добрые мужи! — пытаясь приноровиться к местному диалекту, громко сказал Хлебыч. Он слегка приклонился, как то при всякой встрече делали киношные сказочные герои, и направился прямиком к старшему. Вовка, опасаясь остаться наедине с любопытными лесорубами, тоже вылез через пассажирскую дверь и поспешил за Хлебычем.

Глава 5. Городище

Бородач едкими, глубоко посаженными своими глазами и узким лицом, выдающейся деталью которого являлся нос, имел большое сходство с портретом Распутина. Однако волосом был заметно светлее и слегка курчав. Давно не юноша и далеко не старик. Годков под сорок наверняка имел за плечами. Привычным движением он всунул топор за пояс и замер, продолжая сверлить глазами пришлых людей. Хлебыч решил, что убранный топор — это знак намеренный и, для первой встречи, добрый, потому тотчас приставил 'мелкашку' к ноге, прикладом в снег. Вовка, поравнявшись, не замедлил повторить то же с ружьём.

— Александр, — представился Хлебыч и первым протянул руку.

Бородач ненадолго остановил взгляд на золотом обручальном кольце Хлебыча, вытер свою ладонь о полу зипуна.

— Фока, — сказал он, принимая рукопожатие.

— Владимир, — тоже протерев руку о куртку, представился Вовка.

— Далеко ли, вельми муже, путь держите? — пожав и Вовкину руку, спросил Фока.

— Слышь, друг, нам бы Улиту отцу из рук в руки передать, а после мы сразу домой вежу искать станем, — ответил Хлебыч. — Потеряли мы вежу в тумане. Понимаешь?

Фока взглянул на Улиту, после на Хлебыча, хмыкнул, потёр нос тыльной стороной ладони.

— Освободим, братцы, путь гостям нашим! — выкрикнул он сотоварищам. — Отца Улиты я знаю, — сказал он, обращаясь к Хлебычу. — За то вам поклон, что отняли девку у татей.

Артельщики принялись обрубать сучья у поваленной берёзы, оттаскивать преграду в сторону.

— Вёрст двадцать от сих до Бусара, — продолжил Фока, задумчиво поглядывая на следы от колёс позади 'Захара'. — Вежу вам укажу, но не теперь.

Он подошёл к колее, пробитой машиной, поднял спрессованный протектором снег, раскрошил его пальцами.

— Если боги посылают нам испытание, примем его, — громко, чтобы быть услышанным всеми, сказал Фока. — Люди вы пришлые, чужие, потому было бы верным указать вам путь и на том проститься. Но чему быть, того не миновать, ибо только незрячий потеряет ваш след.

— Вовка, ты что-нибудь понял? — шепнул Хлебыч.

— Неа, — признался тот.

— Он говорит, что тати придут сюда за мной, — пояснила Улита.

— Значит, всё зря?! — возмутился Вовка. — Неужели твои братья россы отдадут тебя этим бомжам?!

Перестук топоров вмиг прервался. Лесорубы замерли в ожидании ответа Фоки. Тот подошёл к Вовке вплотную, со злостью взглянул в его глаза.

— Покажи, что может твоё оружие, — сказал Фока.

— Я покажу, — вмешался Хлебыч. — Ну-ка, Вовка, организуй мишень.

Вовка порылся в карманах, вынул из вороха документов путевой лист.

— Куда? — спросил он.

— Во-он та рогатина в самый раз подойдёт, — указал Хлебыч на берёзу метрах в сорока.

— Постой! — окликнул Вовку Фока. — Не надо тряпицу. Возьми топор. Пусть из своей железной трубки попадёт в рукоять топора, — усложнил он задачу.

— Вещь не жалко? — хмыкнул Хлебыч. — Испорчу ведь.

Фока лишь усмехнулся, явно относясь с недоверием и к оружию, и к стрелку.

Промазать, опозориться в такой ответственный момент было бы недопустимо, потому стрелять Хлебыч решил с упора стоя. Выбрав удобный сук, он уложил на него 'мелкашку', прильнул к окуляру оптического прицела и, как только Вовка, воткнув топор в берёзу, ушёл с линии огня, выстрелил.

От неожиданного грохота, произведенного 'мелкашкой', лесорубы вздрогнули и тут же загалдели, обсуждая эффект.

Вовка подошёл к топору, осмотрел рукоять и выставил большой палец.

— Ну что, твою канделябра медь, знай наших! — усмехнулся Хлебыч.

— Какая медь? — переспросил Фока.

— Испортил я твой топор, Фока! Извини, сам виноват, — пояснил Хлебыч.

— Много шума и неприятностей от вашего прихода, — сказал Фока, и выкрикнул, обращаясь к своим: — Всё, потеха кончилась! Пора проверять укрепления и точить рожны! Силай скоро объявится!

Фока повёл Хлебыча и Улиту в городище, которое, как выяснилось, начиналось совсем рядом, на опушке, в полусотне шагов. Вовка на 'Захаре' поехал следом, а лесорубы, проводив его взглядом, разошлись кто куда.

Всё произошедшее на этой ляде, за исключением, пожалуй, едва не убившего их дерева, казалось Хлебычу слишком уж будничным. Не таким он представлял себе этот мир, не таким виделось ему собственное в нём участие. Действительность, сначала туманная, а после простая, без затей, мало чем отличалась от современной реальности. Хлебыч вдруг вспомнил случай, когда к ним на базу заехала приблудная фура. Молодой неопытный водитель спутал ворота и запёрся на чужую территорию. Собрались тогда, пошумели, поглумились над бедолагой, да разошлись по своим делам, потому что глазеть было не на что. Только вахтёр грозил кулаком и ругался благим матом. И тот скоро успокоился. Так и они с Вовкой здесь — всего лишь не в те ворота въехали. И поглумились уже над ними, и кулаком им уже погрозили, осталось найти того вахтёра, что подсказал бы, пусть даже матом, где выезд и как попасть в свои ворота.

Городище ютилось на ровной, забранной у леса, ступенчатой площадке, напоминающей ту, на которой 'Захар' в тумане ткнулся бампером в сосну. Домов, в привычном понимании, не наблюдалось. Грибными шляпками из земли выступали одни лишь соломенные крыши, окаймленные насыпями и кюветами водостоков. Всего землянок Хлебыч насчитал шестнадцать. Над половиной клубился дымок, что указывало на их жилое предназначение.

На единственной улице стояли большие розвальни, запряжённые лошадью рыжей масти. Женщины и подростки грузили пожитки, усаживали малых деток. Чуть поодаль такие же сани, а дальше ещё одни; их только запрягали, но из землянок уже несли сундуки. Люди собирались в спешке, с оглядкой, и видно начали это делать не сейчас, не только что. Когда они приняли решение об эвакуации, оставалось загадкой. Возможно, поминание Фокой богов послужило командой к сбору, а может и ещё раньше, когда Хлебыч с Вовкой сидели в машине. В любом случае Вовка зря возмущался, зря подозревал россов в нежелании защитить соплеменницу. Впрочем, всё могло быть иначе, ведь не просто так Фока крошил пальцами спрессованный снег. Верно, понимал, что, если тати пойдут по следу, то явятся на их ляду непременно, а дружины тут нет, с ополчением тоже негусто, поживиться же всегда найдётся чем.

Со стороны леса поселение ограждал недостроенный частокол. В низине, а, вероятно, это было продолжение всё того же лога, медленно плыли лоскуты тумана, будто стайки тополиных пушинок гонимые по луже ветром.

Появление 'Захара' на околице заставило готовые к отправке сани незамедлительно двинуться в путь. Женщины оглядывались, глаза их были полны страха. Подростки же, особенно мальчишки, приподнимались повыше, едва не вставали на ноги, чтобы разглядеть рычащего колёсного монстра. У дальних розвальней происходило то же самое, с одной лишь разницей — они пока стояли на месте. Но всех их, похоже, отрезвляло спокойствие, с коим Фока сопровождал чужаков.

— Ступай в сани, занимай место. Поедешь в Старую ляду, — тоном, не терпящим возражений, сказал Фока Улите, когда Вовка припарковал 'Захара' у частокола и заглушил двигатель. — Там скажешь, что я велел приютить тебя в доме у Кореневых. Поняла?

— Не поеду я, — сходу ответила девчонка. — Дайте мне лук и стрелы, я останусь здесь.

— Это ещё что такое?! — возмутился непослушанию Фока.

Вовка захлопнул дверь, подошёл. Улита тут же юркнула ему за спину и оттуда настырно повторила:

— Не поеду!

— Да ты!.. Да как ты смеешь перечить?! — вспылил Фока, выискивая взглядом, откуда бы отломить хорошую хворостину. Не найдя ничего подходящего, потянулся, чтобы поймать непокорную, натаскать её за волосы.

Вовка заслонил Улиту рукой. Будучи выше Фоки, он, стиснув зубы, озверелым взглядом смотрел на того сверху вниз. Фоке Вовкина защита и дерзкий этот взгляд явно пришёлся не по нраву, но ввязываться в драку он не стал.

— Ты мне не отец, не муж, не брат! — снова выпалила Улита из-за Вовкиной спины. — Сказала — не поеду, значит, так тому и быть! Здесь хороший лучник не помешает, а я белку с сотни шагов бью без промаха! Вовка, дай мне лук, я ему покажу. Дай!

Способности девчонки, а Хлебыч почему-то в них не сомневался, могли сгладить внезапный конфликт, заставить Фоку пересмотреть своё решение.

— Дай ей лук, — спокойно сказал Хлебыч. — Пусть покажет.

Фока жёстко взглянул на Хлебыча. Тот слегка покивал, давая понять, что это будет лучшим способом решить вопрос без шума и истерик.

Вовка полез в кузов, а Улита тут же нырнула за спину Хлебыча.

— Мамина дочь! — проговорил Фока и досадливо сплюнул под ноги. — Вылитая Агна!

Вовка, видно, не решившись самостоятельно выбрать лучший, принёс все три комплекта. Улита сходу взяла на вид самый старый, отполированный руками до сального блеска, лук.

— Не трать стрелы попусту, — сказал Фока уже намного спокойнее. — В моей дружине непослушанию места нет, посему поедешь, куда велено.

— Я пока не в твоей дружине! — мгновенно отреагировала Улита. — Когда примешь, тогда и командовать станешь! — добавила она, выискивая взглядом подходящую цель.

— Ладно, егоза, — отмахнулся Фока. — Но, чтоб от сего мужа ни на шаг не отходила! — ткнув Вовке пальцем в грудь, потребовал он.

Вовка с Улитой переглянулись. На лицах обоих проявилась улыбка.

Вовка замкнул кабину, осмотрел кузов, забрал оставшиеся трофеи и поправил полог. Хлебыч прихватил с собой сумку.

В землянку спустились по деревянным ступеням. Входная дверь оказалась оббита волчьими шкурами, за ней небольшой тамбур. После ещё дверь, но уже простая — из тёсаной доски с перекладинами и диагональю, на кованых навесах. Пол, и в тамбуре, и в комнате, в которую вошли, пригибаясь из-за низости косяка, услан дубовой доской. Стены бревенчатые, потому изнутри землянка выглядела обычным срубом, коих и в наши дни строят немало. С одной лишь разницей, что оконца тут крохотные — в толщину бревна — и у самого потолка. Света сквозь те оконца, забранные чем-то вроде пластиковой плёнки, пробивалось немного, потому, войдя с улицы, гости не сразу сориентировались. Вскоре, однако, глаза попривыкли, присмотрелись.

— Небось, побольше твоего флигеля, — заключил Хлебыч, обращаясь к Вовке.

— Раза в три, — согласился тот. — Я бы лучше в такой землянке жил, честное слово. — Он похлопал ладошкой по стеновому бревну. — Но 'буржуйку' бы из флигеля взял, а то стрёмно как-то с костром в доме...

Над очагом на перекладине висел казан. Какая-то женщина помешивала в нём варево длинной деревянной ложкой. Пахло жареной дичью, грибами и ещё чем-то вкусным, домашним.

В углу на большом сундуке сидел белобрысый курчавый мальчонка лет пяти, полуодетый, будто готовился выйти на улицу. Мял прижатую к груди шапку и, раскрывши рот, глазел на чужаков.

— Почему ещё тут? — строго, по-хозяйски спросил Фока.

— Тебя ждала, — ответила женщина. — Знала, что придёшь. Думала, накормлю да поеду. Поди нескоро ещё явятся окаянные.

— Нечего думать, когда велено было! — не давая спуску, сказал Фока. — Одевай Ипашку и живо в старый дом. Без тебя обойдёмся, не издохнем с голоду.

Женщина выпрямилась, поглядела на Фоку с явным желанием сказать что-то дерзкое, но, видно, не решилась при посторонних.

— Ладно, ладно, — подобрел вдруг Фока. — Раз уж дождалась, подавай на стол. Гости у нас.

Фока не счёл нужным представлять домашних, но и так было очевидно, что кухарила жена, а в углу раззявил рот сынишка, судя по всему, младшенький, ибо разлёт возраста слишком велик.

Женщина вывалила приготовленное рагу из казана в огромную глиняную миску, поставила посреди массивного дубового стола. Рядом постелила льняной рушник, положила на него каравай и расписные деревянные ложки, числом по количеству едоков.

— Зверобой заварен. Сами подогреете, — справившись с делами, тихо сказала она и принялась одевать сына.

— Кланяйся за меня родне. Прощения впрок проси, — ответил Фока. Он говорил что-то ещё, но уже у самых дверей, когда провожал. Говорил тихо, трепал сынов чуб, целовал обоих.

Перспектива есть из одной миски, не слишком радовала Хлебыча. Молодым, брезгливым он не был. Обзавелся этой напастью уже в зрелом возрасте. Росла и множилась она по мере прибавления веса — как физического, так и социального: проще говоря, незаметно разбухала вместе с пивным брюшком и продвижением по службе. Однако в животе уже что-то урчало и булькало, просило, даже требовало.

Хлебыч, не глядя, пошарил рукой в сумке, извлёк оттуда бутылку водки, выставил на стол. Другого способа обезвредить микробную угрозу он попросту не находил.

— Прошу, муже, к столу, — сказал Фока, прикрыв дверь за вышедшими домочадцами. — Чем богаты...

Вовка посмотрел на грязные свои руки, огляделся по сторонам в поисках чего-то похожего на умывальник. Фока не замедлил указать на нависающую над ведром лейку с тонким изогнутым носиком, подал плошку с какой-то грязью.

Вовка без доли сомнений намазал той грязью руки, потёр хорошенько и, наклоняя лейку, легко и аккуратно смыл в ведро.

— А что, хитро придумано, — хмыкнул Вовка. — И фигня эта отмывает неплохо. Слышь, Фока, а что это? — спросил он, указывая на моющую грязь.

— Щелок, — слегка удивившись вопросу, ответил Фока. — Зола из очага, — пояснил он.

Вовка хмыкнул и почесал затылок.

Невзрачный вид щёлока Хлебыча совершенно не смутил. Уж золу он считал чистейшим продуктом. Иной раз — на охоте или на рыбалке — и сам использовал её не только для мытья рук, но и в качестве соли.

— Стаканы бы надо, — проговорил Хлебыч, возвращаясь к столу. — Чашки, чарки, кружки или иную какую ёмкость...

Фока взглянул на бутылку, на этикетку с витиеватой надписью 'Тост', почему-то больше похожую на 'Гост'.

Пришла теперь и Фокина очередь спросить:

— Что это?

Стеклянная тара не стала откровением, в отличие от приклеенных к ней бумажек. Однако амплуа сурового, умудрённого опытом мужа не позволяло проявляться восторгам, кои не стеснялась выказывать Улита. Конфетный фантик был тогда любовно разглажен и надёжно спрятан в потаённых местах под полушубком. Впрочем, она и теперь с не меньшим восхищением разглядывала картинку, на которой некий персонаж, напоминающий гоголевского Хлестакова, задвигал перед схожей публикой весёлый тост.

— Водка, — с некоторой торжественностью в голосе ответил Хлебыч. — Живая вода, если угодно. Очень крепкое вино, — пояснил он.

— Живая вода, — повторил Фока, будто понял, о чём речь. Он тут же приподнял крышку большого сундука, заодно выполняющего роль сыновей кровати, вынул оттуда три фарфоровые пиалы.

Улита, похоже, сообразила, что 'живой воды' ей испробовать не позволят. Улыбка тут же слетела с её лица. Девчонке вдруг понабилось потеребить конец длинной своей косы, но поймав недовольный Фокин взгляд, она сразу оставила это занятие, отбросила косу за спину.

— Кто бы знал, — разлив каждому понемногу, начал тост Хлебыч, — что эту чарку не с Борисом за удачную охоту подниму, а за знакомство с Фокой вот, с Улитой, да ещё для храбрости... Да, судьбинушка немилосердная забросила от хазар отбиваться...

— От каких хазар? — спросил вдруг Фока.

— Ну, этих, что Улиту умыкнули, — Хлебыч пожал плечами, кивнул в сторону девчонки.

— Тати то были Силаевы, — поправил Фока. — Средь них и хазар полно, это верно, но и вятичей, да наших, северских выродков, не меньше.

Хлебыч с Вовкой переглянулись.

— Как так?! — удивился Хлебыч. — Неужто брат на брата?..

— Тать родства не ведает, — ответил Фока. Он шумно выдохнул и опрокинул содержимое пиалы в рот, сморщился, аки солёный огурец, прослезился. Прошептал, зачёрпывая ложкой рагу: — Ух, окаянная!

— Ну, так, а куда власть смотрит? — опустошив пиалу, спросил Хлебыч. — Вы же налоги... то есть дань платите? Кто у вас тут власть?

— Хазарам платим, — ответил Фока. — По кунице с дыму. Или зерном, или чем богаты. Платим. А куда деваться, коли так заведено испокон веку? Хазарский каган далеко. Хазары степняки, кочевники, они в наши дела нос не суют. Князь Бусарский на то есть с дружиной, чтоб Силая разбить. За то каган князю десятину дани оставляет. В Самбате, что на Днепру, говорят, осьмина князю жалована. Да, то и понятно, там от чуди да германцев покою нет.

Хлебыч потянулся к миске, набрал в ложку рогу, осмотрел, понюхал.

— Репа с грибами и дичью? — поинтересовался он.

Фока лишь кивнул, наполняя собственную ложку.

Вовка, освободив пиалу, принялся её разглядывать, простукивать пальцем. Улиту, сидевшую рядом, тоже немало заинтересовали белые чашечки с золотым кантом и цветочками по бокам.

— Года три тому, как у татей отнял, — сказал Фока. — А они, видно, купца заморского обобрали. Хотел в Бусар на ярмарку снести, продать, да жалко расставаться с такой красотой стало. Вот и сгодились для дела.

Заметив озадаченный Вовкин вид, Хлебыч тоже оценивающе повертел пиалу в руке. Поначалу ничего особенного не заметил — обычный ширпотреб, коего в жизни повидал немало. Не сразу он осознал, что проблема именно в обычности вещицы. С тыльной стороны на донышке нашлось и клеймо в виде серпа с молотом в окружении колосьев, со звездой сверху и надписью снизу — 'Дмитровская'.

Хлебыч с Вовкой переглянулись. Вовка пожал плечами.

— А что за человек — этот заморский купец? Ты его видел? — поинтересовался Хлебыч. — Что с ним сталось?

— Не знаю, — ответил Фока. — У нас умелых гончаров нет, чтоб такое сделать, потому и решил, что заморского купца обобрали. Вы тоже, чай, купеческими делами промышляете? У вас, вон, добра всякого, что мы тут отродясь не видывали, хватает.

— Ну, в общем и целом, да, промышляем, — согласился Хлебыч.

— Вот, и вы купцы не здешние. Пришлые вы люди, чужие. Хоть и говорите похоже, да не так. Оттого с трудом вас понимаю, как и вы меня.

— И часто, тут у вас, что-то необычное появляется? — спросил Вовка.

— Нет, но случается, — Фока пожал плечами. — Как-то змии из яра, с вашего железного коня ростом, полезли. Семерых наших насмерть задрали. Насилу с этой напастью справились.

Хлебыч с Вовкой снова переглянулись.

— Проходной двор какой-то, канделябра его медь, — не сдержался Хлебыч.

— А такого, чтоб ваши люди в этом логу пропадали, не было? — снова поинтересовался Вовка.

— Всяко бывало, — с явной неохотой ответил Фока. — Пора, муже, идти, встречать оконных, — объявил он, поднимаясь из-за стола. — Туман давно уж развеялся. Напрямую пойдут. Поди, близко уже.

Глава 6. Первый бой

Из землянки выходили один за другим — из полутьмы на свет, хоть и приглушённый ко второй половине не самого ясного зимнего дня, но всё же, усиленный белым чистым снегом, он хлестанул по глазам, заставил прищуриться, прикрыться ладонью.

Улица оказалась пуста: женщины и дети уехали, мужчины готовились встречать банду. Стариков в городище не было вовсе. Из разговора с Фокой стало ясно, что делать старикам тут нечего. На новое место первыми приходят сильные, здоровые мужики — делегаты от семей. Привозят припасы, а после и домочадцев в уже готовые жилища. Покуда осень да зима, подрубают лес, готовят ляду к выпалу, прямо на корню оставляют деревья сохнуть до осени. Сами возвращаются в старые дома, занимаются обычными крестьянскими делами. Нового выпала хватает обычно лет на пятнадцать: год от года земля скудеет, урожайность падает, и всё начинается заново. Потому хоромам предпочитают землянки. В них теплее зимой, прохладнее летом; их и строить, и бросать легче. Место, где попаданцы выехали из лога, тоже когда-то было обжитым, а степь около — возделываемым полем. Теперь, время от времени, бывшее поле используют под пастбище. Скот гоняют низиной, берегом ручья: негоже далеко от водопоя уводить стада. Вообще с водой у россов отношения особые. Поклоняются они Матери Сырой Земле, то есть земле, насыщенной влагой, водой. Она и родительница всему, и кормилица всем и вся, и прах в себя вбирает, когда приходит срок.

Что появилось сначала — самоназвание или слово, коим обозначают путь текущей, растущей воды — русло, Фока ответить затруднился. Селятся же россы исключительно по берегам водоёмов, занимаются земледелием. Сами ростом повыше и германцев, и чуди, и хазар, и остальных, кто когда-либо оказывался рядом.

Впрочем, Фоку вопрос названий не занимал вовсе. Ответил он просто:

'Дали имя — носи, откликайся. Как иначе? Никак! Как ты коня ни назови, всё одно хомут на его шее окажется'.

Фока выходил последним, как и положено хозяину жилища. На кожаном поясном ремне у него уже висел топор с рукоятью, раза в полтора длиннее обычного. В руках держал он копьё — свежеструганное древко со старым, отмеченным задирами и тронутым патиной, бронзовым наконечником. Крышка от кадушки с соленьями, что стояла в коридоре неподалёку от двери, служила теперь (или изначально имела двойное назначение) щитом.

Едва попривыкли к свету глаза, Фока огляделся, оценил работу крохотного своего войска. Окликнул одного, молодого безбородого, что вязал верёвки у прорехи недостроенного частокола. Удовлетворившись ответом, сказал другому, постарше, чтобы тот всё проверил и помог, если надо. Начальствующая роль Фоки казалась естественной, органичной и авторитетной.

— Ну, выбирайте сподручные для своих трубок места, а мне укрепления обойти надобно, — объявил Фока и направился к частоколу. — Как знать, может, миром дело порешим. А ежели нет, то стрелять по моей команде! Ты поняла, егоза? — обернувшись, добавил он, с прищуром глядя на Улиту.

Девчонка кивнула.

— Не слышу ответа! — чуть повысил голос Фока.

— Да поняла я, поняла! — недовольно отозвалась Улита.

Фока перевёл взгляд на Вовку.

— В обиду не дам, — сходу отреагировал тот.

Видно, именно такого ответа Фока и ожидал. Он кивнул, едва заметно отмахнулся и пошёл по своим делам.

Впервые, после встречи с россами, попаданцы оказались предоставлены самим себе. Почти: рядом неотлучно находилась Улита, но её присутствие лишь воодушевляло Вовку и совершенно не стесняло Хлебыча. Девчонка приехала с ними, потому казалась она своей в этом совершенно чужом мире. Так кажутся своими пассажиры междугороднего автобуса, высыпавшие на промежуточной станции на перрон. В сущности, они совершенно чужие, лишь немного примелькавшиеся люди, однако общий путь, общий подспудный страх отбиться от попутчиков, потеряться, отстать от автобуса делает их в какой-то степени своими. Они обычно так и говорят — 'наши', и все с этим согласны, пока каждый не сойдёт на конкретной своей остановке, чтобы раствориться в толпе, вернуться в стан чужих. Конечная станция Улиты — возвращение в отцовский дом в Бусаре, а Новая ляда — это лишь промежуточная вынужденная остановка, потеряться на которой, отбиться от попутчиков для неё, вероятно, тоже было неприемлемо. Впрочем, чужая душа — потёмки.

— Я ничего не понимаю, дядь Саш, — вздохнув, сказал Вовка, когда Фока отошёл на значительное расстояние.

— А что тут понимать? Не одни мы здесь такие — попаданцы, — сказал Хлебыч. — Выяснять надо — где тот купец, у которого советские пиалы отжали. Как он здесь очутился, что узнал...

— Если он жив ещё, — вставил Вовка. — В чём я не уверен.

— Я не уверен, что мы через час-другой живы будем, — сказал Хлебыч. — Пойдём лучше позиции выбирать, не то нам не купец, а батюшка понадобится: на отпевание. А ближайший батюшка, как я понимаю, аж в Византии. И тот грек! Ты, кстати, крещёный?

— Неа, — ответил Вовка. — У нас никого не крестили.

Они двинулись вслед за Фокой к частоколу. Вовка с Хлебычем впереди. Улите шагу, угнаться за мужчинами, не хватало; она семенила за ними, то нагоняя, то отставая.

— Атеизм тоже вера. В то, что нет никакой веры, а все вокруг само придумалось и сложилось, обучилось и живёт.

— Да не атеист я, — поправил Вовка. — Просто не крещёный.

— Не определившийся, значит, — заключил Хлебыч. — Всё равно тебе проще. Я читал, что они тут покойников кремируют, а прах к столбам привязывают, чтобы ближе, так сказать, к небесам.

— Дядь Саш, давайте о чём-нибудь другом, а? — попросил Вовка.

— Можно и о другом, — согласился Хлебыч. — У тебя в машине заряжалка для смартфона есть?

— Есть. А зачем вам?

— Зачем, зачем! Селфи на фоне пращуров запостить надо! Ладно, не загоняйся. Фотки у меня там: жена, сын, дочь, кот Васька... Посмотреть на них хочу. Может, в последний раз. Конечно, если эти ушлёпки не совсем смартфон разгрохали. А что, у Егорыча планшет весь в паутине, и ничего, работает.

— Проверять надо. — Вовка пожал плечами.

— Интересно, нас там ищут уже, как думаешь? — сменил тему Хлебыч.

— Слышал, через три дня полиция чесаться начинает, — сказал Вовка.

— Тебя, может, и через неделю искать не станут, а мои, должно быть, уже полгорода на уши поставили!

Вовка стиснул зубы, отвернулся.

— Дядь Саш, аккумулятор у 'Захара' ещё не зарядился, как следует, — с обидой в голосе сказал Вовка. — Я вам позже заряжалку дам: когда двигатель заведённым будет, ага.

Хлебыч отмахнулся, чуть сбавил шаг, позволяя отставшей Улите нагнать их, и обратился теперь к ней:

— Скажи, дочка, а кто тебя из лука стрелять научил? Вроде, не женское же это дело.

Улита взглянула на него снизу вверх, сделала усилие, догнала, поравнялась.

— Мать научила, — сказала она.

— Как так, мать?! Кем же она у тебя была?

— Поляницей. И я тоже поляницей буду, — не без гордости ответила Улита.

— Вон, оно как! — промычал Хлебыч.

Кто такие поляницы, он понятия не имел, однако с расспросами сходу закруглился, чтобы не выдавать своего невежества. Решил после у кого-нибудь из местных осведомиться.

Искать в частоколе годные для хорошего обзора и стрельбы из ружей щели делом оказалось неблагодарным. За неимением подобного оружия, россы бойниц для него не предусмотрели. Стоять же у прорех недостроенного забора Хлебычу категорически не нравилось: дорогу оттуда видно плохо, да и вообще, с какого боку не встань, удобства нет.

— А что, если в кузове 'Захара' засядем? — предложил Вовка. — Вплотную к забору подгоню, в самый раз под рост будет.

Идея Хлебычу показалась разумной.

Вовка подогнал машину прямо к кромке несуществующих въездных ворот. 'Захар' оказался надёжно спрятан от посторонних глаз, а укрытие и обзорность из кузова удовлетворили всех, включая юную лучницу — виновницу спешных военных приготовлений.

Откинув полог, Вовка подровнял, лежащие у борта трубы, чтобы топтаться по ним было безопасно. Нарезал и натыкал меж кольев веток для маскировки, после соорудил из мешков с селитрой два кресла — себе и Улите.

— Кино смотреть пришли, что ли? — пробурчал Хлебыч, обнаружив, что ему для сидения остался один мешок, когда хотелось бы иметь два.

Вовка поделился со старшим товарищем своим, а себе тут же скатал трофейный тулуп. Уселся на него, гордый проявленной смекалкой. Слегка поёрзал, попрыгал, проминая овчину по форме собственной задницы; удовлетворившись результатам, сказал задумчиво:

— И всё же, не понимаю. Мы бы уже наверняка в Бусар приехали. Могли же они нас просто пропустить и дело с концом? Могли. Зачем тормознули, не пойму?

Хлебыч усаживаться не торопился. Он, как капитан на мостике, широко расставив ноги, стоял, прильнув к окулярам бинокля.

— Чудак ты, Вовка, — сказал Хлебыч, не отрывая бинокль от глаз. — Дело разве в нас? Или в ней? Здесь мы или нет, бандюки всё равно сюда по следу нашего 'Захара' не ради променада придут. Если б ты не ходил оболтусом, ворон не считал, то услышал бы, о чём мужики меж собой толкуют. А говорят они, между прочим, что много лесорубов с обозами ушло: кругляк на продажу повезли. Вот так, не вовремя, взяли и повезли. Кто ж знал?.. Здесь, на этой ляде, меньшая часть артели осталась. А ещё говорят, что старое их городище аккурат по дороге на Бусар. А в городище том теперь одни старики, женщины и дети. Понимаешь, о чём речь? Если бандюков здесь не остановить, то разорят они, пожгут оба городища, а это беда, Вовка! Страшная беда! Вот и придержали они нас, чтобы мы, как непосредственные виновники предстоящего мочилова, приняли в нём самое живое и активное участие. На безрыбье, знаешь ли... и два попаданца с ружьями — великие воины! Дошло, нет?

Вовка досадливо поморщился, после недолгой паузы сказал:

— Дядь Саш, вы, вот, взяли, и всё картину мира мне... грязным сапогом, к чёртовой матери! Вот, как вы так умеете? Как у вас это получается?

— Вижу, через чур ты благостную картину себе нарисовал, — присев-таки на мешки, усмехнулся Хлебыч. — Слезай с облака на бренную землю, идеалист малахольный! Ты что, думаешь, они здесь исключительно высоконравственные альтруисты? Такие, что на амбразуру прыгать готовы, костьми готовы лечь, лишь бы спасти двух чужаков и ещё, аки вишенка на тортике благородного безрассудства — похищенную индейцами красавицу отцу вернуть? Наивняк ты зелёный, Вовка! Заруби себе на носу — у них тут своих дел по самые гланды! И дети у них свои есть. Видел Ипашку Фокина? Видел! Ради чего его сиротой оставлять, подумал? Хрен ты об этом подумал! Россы с силаевцами не раз и не два по жизни пересекались, и знают они друг о дружке, если не всё, то многое. Это нам ещё повезло, что Фока нас не сдал и за Улиту вписался... — Хлебыч осёкся, пристально посмотрел на девчонку.

— Скажи-ка мне, дочка, а отец твой, он вообще кто? — спросил Хлебыч, осознав вдруг, что Фокино расположение к Улите наверняка не случайно; что дерзость и непослушание девчонки тоже, должно быть, основаны на чём-то очень даже существенном.

— Волхв он, — ответила Улита, приунывшая, видно, от осознания нечаянной своей вины за происходящее.

— Погоди, погоди, жрец, что ли?! — переспросил Хлебыч.

— Волхв, — чётче повторила Улита. — Ведун, колядун, знахарь...

— Ка-нде-лябра, твою медь! — почти пропел Хлебыч. — Вот те и местный батюшка, служитель культа! — проговорил он едва слышно, понимая, наконец, какую золотую птичку они с Вовкой из клетки вызволили. — Ему, поди, и сам чёрт не брат, сам князь не указ!

Вовку новость, похоже, огорчила. Он посмотрел на Улиту взглядом опечаленной коровы и приуныл бы совсем, если бы по лесу в тот же момент не пролетел пересвист: сначала откуда-то издали, после ближе и ещё ближе. Означать это могло только одно — банда вот-вот нагрянет. Артельщики вмиг рассыпались по своим укрытиям, затаились.

Вопреки ожиданиям Хлебыча, никакого налёта со свистами и улюлюканьями не случилось. С два десятка всадником вялой трусцой приближались по той же дороге, по которой чуть более часа назад приехали они сами. Впереди на вороных конях восседали двое светловолосых бородачей, в высоких шапках с опушкой, в душегрейках, утянутых широкими ремнями вдоль и поперек, с мечами или палашами на поясах. Позади, тоже двойками, тянулся разномастный сброд, одетый кто во что горазд, вооруженный, чем бог дал. Заметил Хлебыч и знакомее уже шапки с отвернутыми назад лопастями, и сабли на поясах тех хазар. Другие держали в руках пики и копья, и не наперевес, как следовало, а стоймя, в походном положении, остриём в небо. Щиты у каждого приторочены к сёдлам, из чего Хлебыч заключил, что атаки сходу быть не должно.

Навстречу бандитам неспешно вышёл Фока в сопровождении двух артельщиков. Ни копий, ни рогатин, ни дубин, кои каждый из них заготовил загодя, при них не оказалось. Только топоры за поясами, как и полагается лесорубам. Намечался, видно, переговорный спектакль, в котором каждая из сторон желала до последнего сохранять видимость относительно мирного сосуществования.

Один из первых всадников, поднятой вверх рукой, остановил колонну, сам с сотоварищем двинулся к Фоке. Тот встал, по-хозяйски, уперев руки в боки, широко расставив ноги. Позади в той же позе замерли двое его соратников.

Хлебыч отнял бинокль от глаз, взглянул на Вовку, на Улиту. Те оба щурились, пытаясь разглядеть детали происходящего, но даже молодым, здоровым глазам расстояние и быстро густеющие сумерки различить многого не позволяли.

— Держи бинокль, — сказал Хлебыч. — Мне этих выродков в прицеле видеть сподручнее.

Вовка тут же прильнул к окулярам. Улита какое-то время смотрела на него с тоской и завистью, но вдруг опомнилась и, держа наготове лук, снова принялась щуриться, вглядываясь вдаль.

А там уже вовсю шёл разговор, обрывки фраз которого лишь по воле ветра иногда долетали до частокола. Оба переговорщика обильно жестикулировали, указывали на следы, на городище. Всадник явно требовал, Фока спуску не давал, а вскоре и вовсе, показав неприличный жест руками, повернулся и пошёл прочь.

Всадник сплюнул, потянулся к голенищу сапога, вынул оттуда нож; едва он отвёл руку для броска в спину Фоке, рядом с Хлебычем хлопнула тетива. Спустя короткое секунды стрела вонзилась в плечо всадника. Он выронил нож, изогнулся и завопил, кривясь от боли. Фока оглянулся. Другой всадник выхватил меч. Хлебыч решил, что медлить больше нельзя, он выстрелил. Раздался крик, подобный звериному рёву; меч, залитый кровью, хлестнувшей из кисти бандита, упал в снег. Фока с товарищами бросились в гущу леса. Грохот выстрела испугал коней, породив на узкой просеке переполох и сумятицу. Суматоху усилили россы, высыпавшие с яростными криками разом с двух сторон также внезапно, как объявились они прежде у остановленного 'Захара'. В ход пошли дубины, рогатины, поленья и верёвки. Образовалась куча-мала: кто кого за что хватает, куда тащит и чем бьёт, разобрать было невозможно. Хлебыч и сквозь прицел, и так всматривался на этот хаос, и не мог сообразить, что ему делать, как поступить. Поддерживать россов огнём — пустая затея. Это же не стая куропаток, по которой можно шарахнуть на авось. Тут отделить надо своего от чужого, и бить прицельно, наверняка.

Вовка тоже какое-то время бестолково вращал ружьём. Он и вовсе выстрелить не успел, настолько быстро завязался этот клубок.

— Я туда, — не выдержал Вовка. — За Улитой присмотрите, — попросил он Хлебыча, схватил трофейную саблю и соскочил с кузова.

Девчонка хотела было рвануть за ним, но Хлебыч успел ухватить её за рукав.

— Будь тут, — строго сказал он.

— Мне Фока сказал от Вовки ни на шаг! — нашлась, что ответить девчонка и снова потянулась за саблей.

— Сиди, сказал, а то!.. — заорал Хлебыч, как, бывало, сгоряча вразумлял собственную дочь.

— А то, что?! — сказала Улита, пытаясь высвободиться.

Дочке бы Хлебыч мог придумать тысячу разнокалиберных наказаний, а тут вдруг выяснилось, что арсенал угроз абсолютно пуст. Кроме грубой физической силы, никакой управы на девчонку попросту нет, потому он лишь крепче вцепился в рукав.

— Тебе Фока стрелять велел по команде, а ты?.. — сказал Хлебыч. — Сиди, говорю! Всё равно не отпущу, хоть наизнанку вывернись!

Улита дёргалась и пыхтела, пока не потеряла Вовку из вида. После чего немного поостыла, принялась выискивать его взглядом.

— На, вот, бинокль, посмотри, — Хлебыч поднял, брошенный Вовкой бинокль и протянул девчонке, с мыслью — чем бы дитя ни тешилось, лишь бы на рожон не лезла.

Улита схватила бинокль, припала к окулярам, но, похоже, ничего не увидела. Отняла от глаз, взглянула на Хлебыча с обидой и нетерпением.

— Колёсико вот это крути, настраивай под свои лупоглазики, — подсказал Хлебыч.

Улита попробовала покрутить. Видно, получилось. Наверно, при иных обстоятельствах она бы завизжала от восторга, но не теперь. В этот момент бинокль был для неё лишь инструментом, помощником, и она просто пользовалась им.

— Нашла! — воскликнула Улита и показала — где именно.

Хлебыч вгляделся в тут сторону. Сабли у Вовки уже не было: видно, вышибли из неумелых рук. Зато он успешно орудовал ружьём — отбивался стволом, бил прикладом.

— Вовка воин! — обрадовано воскликнула Улита.

Хлебыч переживал за пацана и немного, по старой жлобской привычке, за ружьё. Доставалось обоим в этой мясорубке.

Длился бой не более десяти минут и закончился позорным бегством незваных гостей. Удрать удалось не всем. Двое, выбитые увесистыми дубинами из сёдел, остались лежать на изрядно политой кровью дороге. Вскоре ими занялись: привели в чувство и сопроводили в городище.

Вовка возвращался вместе с Фокой. Оба остались невредимы: Вовка из-за полного отсутствия практики подобных боёв уцелел, скорее, чудом. Впрочем, обошлось без потерь с обеих сторон, а раненых хватало. Крепко досталось лишь одному. Идти ему помогали, а вся штанина ниже бедра пропитана была кровью: видно, напоролся на пику или копьё. Остальные отделались изорванной одеждой, неглубокими порезами да ушибами. Хлебыч с Улитой слезли с кузова и дожидались Вовкиного прихода около машины.

— Я кому говорил, стрелять по команде?! — подойдя, жёстко проговорил Фока, глядя прямо Улите в глаза.

Девчонка поёжилась, даже слегка попятилась от такого напора, но тут же виновато опустила голову.

— Ну, чего молчишь, егоза? — наседал Фока. — Чего глаза прячешь?

— Я... Он... — неловко начала Улита, боясь встретиться взглядом с Фокой. — Он нож хотел... в спину...

Фока улыбнулся, подошёл к девчонке, обнял, как родную.

— Спасибо тебе, милая, — проговорил он и тут же отстранился. — Но впредь приказы исполняй! Не то прогоню из своего войска! Поняла?

Улита лишь кивнула в ответ.

— И тебе спасибо, чужеземец, — хлопнув Хлебыча по плечу, сказал Фока. — Не расходитесь, — добавил он. — Это был передовой отряд. Скоро вся сотня явится. Боюсь, не успеет княжеская дружина вовремя подоспеть. Придётся самим справляться.

Глава 7. Свирепый змий

Сумрак сгущался. За частоколом остались различимы лишь крайние деревья, а позади них непроглядной стеной вставала вязкая тёмная каша леса. Низина пока ещё просматривалась полностью, однако штучные шапки плакучих ив уже больше напоминали копны сена, беспорядочно разбросанные по заснеженному лугу.

— Коннице в лесу тесно, наверняка логом пойдут, — озвучил свои мысли Хлебыч.

Фока, собравшийся было по своим делам, остановился, оглянулся.

— И как бы ты их остановил? — заинтересованно спросил он.

Вопрос оказался неожиданным. Какой из Хлебыча тактик? Так, что-то помнил с армейских времён, что-то читал, что-то слышал. На этом вся его военная образованность и заканчивалась. Да и применимы ли те обрывочные знания, если нет у россов ни танков, ни пушек, ни даже пулемётов. Луки со стрелами, и те в дефиците.

Фока ждал ответа. Он, видно, надеялся, что чужеземец с золотом на перстах — меткий стрелок из грохочущей трубки — в военных делах опытен. Четверо артельщиков, что оказались рядом и всё слышали, тоже притихли. Хлебыч чувствовал себя школьником, плохо выучившим уроки и вызванным учителем к доске. Он взглянул на Вовку, в ожидании хоть какой-то помощи. Пусть бестолковой, но способной навести на мысль подсказки, чтобы сдвинуть с мёртвой точки и хоть что-то уже начать говорить.

Вовка молчал, руки его тряслись, глаза не знали покоя; взгляд блуждал с одного на другого, на машину, на частокол. Хлебыч понял, что Вовку снова накрыло адреналином, что бессмысленно сейчас ожидать от него чего-либо внятного.

— У нас три лука на одну лучницу, — вспомнив вдруг о пулемётах, коим при обороне любой высоты самое место на флангах, начал-таки Хлебыч. — Нужны ещё луки и лучники.

— Наберём с десяток, — сказал Фока.

— Лучников ставим по флангам. Ну, по сторонам — там и там, — Хлебыч рукой указал на места. — В центр людей с копьями, пиками и рогатинами.

— Задумка хорошая, — согласился Фока. — Только мало нас. С вами вместе два десятка едва набирается. А их сотня — не меньше. На лучников они сразу попрут, потому как смять лучников — это всегда первое дело. Поступим так, — решил Фока. — Соберём их в центр, пусть сгрудятся кучею. В центре вы с трубками, пятеро лучников и я с вами. Возьмём копья и рогатины: нужда в них, когда дело до сечи дойдёт. Остальные с боков накинутся. А тебе отдельный наказ, — добавил он, глядя на Улиту. — Вот, как сей муж говорил, место тебе на дальней стороне городища. Чтоб своих не задеть, целься в задние ряды: с высоты тебе сподручно будет. Поняла?

— Поняла, — сходу ответила девчонка и в этот раз, похоже, Фокин приказ её вполне устроил.

— А если всё же широко пойдут? Тут им места, развернуться, хватит, — возразил Хлебыч.

Фока на миг задумался, однако решения своего не переменил.

— Ставить рожны, вязать верёвки! — выкрикнул он. — Поторопимся, братцы!

И снова Фока перевёл взгляд на Улиту, тихо сказал:

— Знаю, умеешь ты. Покуда покойно, пошепчи, как полагается, отлей Курьяну: худо ему.

Фока вместе с артельщиками дружно взялись за работу: принялись перетаскивать и укреплять на новом месте рожны, натягивать, вязать меж кустов и деревьев верёвки. Улита направилась к землянке, на которую указал Фока. Хлебыч решил пойти с девчонкой, но прежде заглянул в кабину "Захара", прихватил аптечку. Нагоняя Улиту, он оглянулся, чтобы позвать Вовку. Но тот идти никуда не собирался, а, ухватившись за обрешётку фары, отчаянно, будто в фитнес-клубе, не давая себе спуску, приседал: выгонял из организма излишки адреналина. Хлебыч на миг замер, хмыкнул, махнул рукой и поспешил за девчонкой.

В очаге пылал огонь, натоплено в землянке было неимоверно. Само помещение оказалась на треть меньше Фокиного жилища, да и стены не бревенчатые, а из тёса, местами декорированы тугим плетнем. Курьян в одной лишь длинной льняной рубахе лежал на дощатом топчане, застеленном льняной тканью. Подле суетилась какая-то женщина.

"Видно, не все уехали, — подумал Хлебыч. — Наверно, знахарка это, без которой никак не обойтись, и долг её — врачевать раненых".

Даже при тусклом, мерцающем свете лучины видно было, что зацепило Курьяна не слабо: с внешней стороны ляжки почти у самого бедра оказался сорван большой, глубиной до самой кости, шмат плоти.

Выше раны ногу уже туго перетянули верёвкой, но сделано это было наверняка уже в землянке. До того Курьян успел потерять много крови, и находился теперь полуобморочном состоянии.

Улита со знанием дела осмотрела рану, потрогала кожу около неё, после спросила у знахарки — чем та промывала и что вообще успела сделать. Ответ, видно, не слишком удовлетворил девчонку. Она тут же попросила какую-то траву. Знахарка покачала головой. Спросила про другую — ответ был таким же.

— А ну-ка, дочка, позволь мне взглянуть, — снимая с себя куртку, сказал Хлебыч. Ни знахарка, ни Улита перечить не стали, допустили его к Курьяну.

В недрах Вовкиной аптечки нашёлся и пузырёк перекиси водорода, и йод, и запакованный по всем правилам стерильный бинт. Хлебыч помянул и пацана, и недавний техосмотр добрым словом, обработал рану перекисью. Вид вскипающей жидкости заставил знахарку, что следила за всеми манипуляциями, вздрогнуть.

— Не бойся, тётка, это вроде мёртвой воды — любую заразу убивает, — сказал Хлебыч. — А теперь йодом вокруг помажем и забинтуем. Поняла?

Знахарка покачала головой: не поняла.

— Всё будет хорошо, говорю, — пояснил Хлебыч. — Если бог... то есть, они все... или кто там у вас это дело курирует... Короче, сами-то мы не оплошали. Согласна?

Вряд ли знахарка что-то поняла, но кивнула. Доверия, однако, в её глазах Хлебыч не нашёл, но и протеста не встретил. Потому спокойно, не торопясь обмазал йодом кожу вокруг раны. После аккуратно вернул оборванный с одной стороны шмат плоти на место, где тому надлежало прирасти заново, и принялся забинтовать. Сам Курьян слабо реагировал на происходящее. Лишь постанывал и время от времени негромко бранился, видно, бредил.

— Что за отвары у тебя, дядь Саш? Какие травы, какие коренья в них? — заинтересованно спросила Улита, обратившись к Хлебычу так, как обычно делал это Вовка.

— Не отвары это, дочка, — закончив перевязку, сказал Хлебыч. — И как объяснить тебе, даже не знаю. Скажу так: дал, а точнее — продал, нам эти склянки один толковый волхв — Аптекарем его кличут. У него снадобья от многих хворей найдутся: плати только, не скупись. Одна беда — слишком тот волхв теперь далеко. Так далеко, что ни пеше, ни верхом до него не доехать. Нету вежи туда, но искать мы её с Вовкой будем, пока не найдём, вот так вот дела. А ты думала?! У меня там дочка замуж выходит, а я у вас тут прохлаждаюсь. В общем, если опустеют эти склянки, взять таких снадобий негде будет. Эх, знал бы, что так выйдет, загрузил бы "Захара" под самую завязку всем, чтоб на остаток жизни хватило. Хотя, сколько той жизни? Как в той песне поётся: вот пуля пролетела, и ага... Может, и так больше нужного загружено.

Хлебыч махнул рукой:

— Да будь, что будет! — сказал он. — Чего уж теперь локти кусать.

Улита слушала и помешивала какое-то варево в небольшой посудине над очагом.

— А ты, вот, что готовишь? — в свою очередь полюбопытствовал Хлебыч.

— Зелье, — без затей ответила Улита. — Из берёзового сока, ядного гриба, полыни и сон-травы. Это зелье назавтра даст сил Курьяну, а как выпьет, так крепким сном забудется, о боли и не вспомнит.

— Отец научил? — решился спросить Хлебыч.

— И дед, и отец, — сказала Улита, сливая отвар из посудины в миску. — А теперь выйдете оба, — вдруг строго объявила она. — Шептать стану. Слышать вам это заказано.

Хлебыч немного удивился такому повороту, но промолчал. Почему-то в этот миг вспомнил он жену, её строгий требовательный взгляд, в одно мгновенье ставящий точку в любом споре; он накинул бушлат, водрузил на голову кепку и направился к выходу.

Зимние сумерки особенно коротки. Ночь, будто грозовая туча гонимая ураганным ветром, надвигается неотвратимо и быстро, застит белый свет, накрывает покрывалом тьмы всё, до чего способна дотянуться.

Тётка не по возрасту шустро взбежала по ступенькам и, ухватив под подбородком кое-как наброшенный платок, ни слова не говоря, посеменила по натоптанной тропинке. Видно, пока Улита сидит с Курьяном, решила отлучиться, сбегать по каким-то своим неотложным делам.

Следом из душной протопленной, будто баня, землянки на свежий воздух выбрался и Хлебыч. Вдохнув полной грудью, ощутил он лёгкое головокружение.

— Да, воздух здесь, конечно!.. Таким точно не надышишься, — едва слышно проговорил он.

Пока привыкали глаза, Хлебыч различал лишь призрачные тени на сером заснеженном склоне. Тени те сближались и отдалялись, перекидывались короткими фразами, чем-то шуршали и скрежетали, иногда постукивали: артельщики продолжали строить укрепления, ставить ловушки.

Со стороны леса из непроглядной тьмы долетел вдруг скрип проржавелых петель и тотчас там вспыхнул крохотный огонёк. Ненадолго он разросся, выхватил из мрака чёрный силуэт "Захара", и сразу погас. Затем будто встрепенулся, затрясся в лихорадочном приступе, а после скрылся за непроницаемой преградой, оставив лишь приглушённый размытый отблеск на стеклах машины. Похоже, Вовка баловался там китайским фонариком. Поймав визуальный ориентир, Хлебыч направился прямиком к "Захару".

— Пора, наверно, на позиции топать, — сказал Хлебыч, подойдя к кабине.

— Ага, сейчас. Доделать кое-что надо, — ответил Вовка, продолжая рыться в хламнике под сиденьем.

— Ты что там потерял? — поинтересовался Хлебыч.

— Свечи, — не оборачиваясь, отозвался Вовка.

— За упокой ставить? — хмыкнул Хлебыч. — Рановато.

— Дядь Саш, какой, к чёрту, "за упокой"? Да что это у вас одна тема на языке, а? Других, что ли нету? Я умирать не собираюсь, между прочим. Это вы как-нибудь без меня, пожалуйста. Молодой я ещё, чтобы вот так просто взять и умереть. Старые автомобильные свечи я ищу.

— Да ладно тебе, — отмахнулся Хлебыч. — Шучу я так — сообразно текущей обстановке: тоскливо-мрачным юмором. Свечи-то тебе на кой ляд сдались? Кидаться ими будешь, что ли? Тогда уж лучше баллонный ключ возьми. Он поувесистей. Или монтировку...

— Блин, дядь Саш!.. Идите вы уже... к Фоке, — огрызнулся Вовка.

— Оперился, щегол! — обиженно проговорил Хлебыч. — Спасибо, что по избитому маршруту не отправил.

— Хотел сказать, что я догоню, — попытался сгладить Вовка.

Хлебыч не ответил. Он зашёл с другой стороны кабины, открыл дверцу, снял с мелкашки оптику — ночью она только мешает — сунул в сумку, что стояла на полу. После взял хазарскую саблю, махнул ею пару-тройку раз, разочаровано откинул в сторону. В итоге, прихватив с собой лишь трофейный щит, размером с крышку от выварки, не проронив больше ни единого слова, отправился к склону, к артельщикам.

Минут пять он ходил взад-вперёд, спрашивал у одних, у других, пока не обнаружил Фоку, одиноко сидящим на травянистой кочке почти у самого излома. Артельщики закончили обустройство ловушек и заграждений, принялись разжигать в низине костры. Фока сверху наблюдал за этой работой и, при необходимости, корректировал, подсказывал: дальше, ближе, левее, правее...

— Для чего костры? — спросил Хлебыч, присаживаясь на кочку рядом Фокой.

— Сидящий у костра, слеп, — ответил Фока. — Смотри, и ты всё увидишь сам.

Снизу долетали удары топоров, скрипы и хруст ломаемых веток. В небо то и дело взметались алые искры. Бушующее там и сям пламя скоро осветило почти весь склон, а вокруг чёрной стеной вставала непроницаемая тьма. Так, включенный в комнате свет, чернит оконные стёкла, не позволяет разглядеть звёздное небо.

Хлебыч хмыкнул, подумав, как ловко россы используют незамысловатые, простые до незаметности эффекты.

— Так ведь с той стороны должно быть всё точно так же, как и отсюда видно, — пожав плечами, сказал Хлебыч.

— Да, — согласился Фока. — Но нам с тобой незачем переступать через огонь, становиться слепыми и видимыми.

— Логично, — сказал Хлебыч.

— Ты произносишь много непонятных слов. — Фока вздохнул.

— Извини, забываюсь, — спохватился Хлебыч. — Я хотел сказать, что ты прав.

— Если я прав, то почему нужно говорить иначе? Зачем вам другие слова?

— Не знаю, — сказал Хлебыч. — Думаю, наши люди боятся ошибиться и назвать ложь правдой, или наоборот.

— Ты прав, — подумав, сказал Фока. — А где твой друг?

— Да ну его, — отмахнулся Хлебыч. — Скоро явится: приспичило ему. — И спросил после короткой паузы: — А они знают про костры?

— Знают, — сказал Фока.

— Тогда, может, они не придут? — сказал Хлебыч. — Дождутся утра.

— Они не могут ждать: княжеская дружина уже в пути. Сейчас или никогда, — ответил Фока.

— Сколько нам надо продержаться? — спросил Хлебыч.

На этот вопрос Фока не ответил. Видно, не было у него ответа.

Они оба смотрели на пламя костров, на взмывающие ввысь хороводы искр, на дым, разбавляющий сизостью густую черноту неба; оба молчали и думали каждый о своём.

Хлебыч вспоминал молодость, геологоразведку, те немногие экспедиции, в которых ему посчастливилось побывать до полного развала службы, до сокращения и вынужденного переквалификации в лабазники, в торгаши. Случайно переведя взгляд на мелкашку, он вздрогнул. Его вдруг поразила мысль о том, что в предстоящем бою именно он окажется самой видимой мишенью. Если лучники будут скрыты завесой тьмы, то он, выстрелив, обнаружит себя не только звуком, но и огненным выхлопом из ствола.

Пока костры хорошо озаряли пространство, Хлебыч поспешил подыскать безопасную позицию, укрытие. Кроме одинокой жиденькой березки и горстки невысоких кустов, в этой части склона ничего росло, потому и выбирать было не из чего. Хлебыч спустился к берёзе, разбил подошвой присыпанные снегом травянистые кочки, чтобы не спотыкаться об них; обломил, убрал ветки, мешающие обзору.

Скоро снизу долетел свист, а следом ещё и ещё: силаевская сотня приближалась. Артельщики, побросав в костры оставшиеся дрова, разбежались по позициям. Послышался нарастающий топот множества конских копыт, слившийся в сплошной монотонный гул, сравнимый с шумом фабричных станков. По мере приближения, он ставился громче, яростнее и, кажется, дробнее, а вскоре почти затих, сменился гвалтом и обрывками громких команд. Похоже, силаевцы не решились брать городище с первого наскока, остановились на кромке света и тьмы, чтобы оценить обстановку и перегруппироваться.

Хлебыч видел смутные силуэты всадников. Время от времени распалённые кони выходили на освещённый участок, но едва успев сверкнуть взмыленными крупами, возвращались во тьму.

— Фока, — донеслось из низины, — отдай девчонку и разойдёмся миром! Она — моя добыча!

— Ну, так приди за ней, возьми сам, если сможешь, раз она твоя! — зычно отозвался Фока.

— Ты пожалеешь, что народился на этот свет, собака росс! Я отрежу твою глупую голову и украшу ею частокол этого городища! — выкрикнул из темноты тот же человек, и тотчас небольшая группа всадников, прикрываясь щитами, выехала к дальним кострам.

— Не стрелять! — приказал Фока: похоже, он разгадал маневр силаевцев, решивших таким образом выявить расположение лучников.

Покрутившись у костров, провокаторы вернулись во тьму. Снова застучали копыта, силуэты всадников растаяли во мгле. Похоже, сотня пошла на широкий круг, чтобы разогнать коней и галопом преодолеть освещённый участок.

Хлебыч, взявший было мелкашку наизготовку, шумно выдохнул и опустил ствол; подумал вдруг о Вовке, о недавнем разговоре с ним, и до крайности испугался. Вовка говорил, что он ещё молод, чтобы просто так умереть. Тогда это казалось нормальным и правильным, но теперь, когда он не объявился на склоне, всё выглядело совершенно иначе. Хлебыча чувствовал, что лоб быстро покрывается испаренной, что тяжелеют ноги и холодной волной пробегают по спине мурашки. В эту минуту его меньше пугала собственная смерть, нежели возможное предательство единственного человека из его родного мира. Остаться одному оказалось гораздо страшнее, чем быть пронзённым стрелой или зарубленным на этом склоне.

Топот копыт быстро нарастал, на освещённый кострами участок со свистом и улюлюканьем стремглав ворвался клин всадников. Стрела, пущенная откуда-то с правого фланга, тотчас вонзилась в грудь одному из них. На краткий миг, привстав в стременах, он повалился набок и рухнул замертво. Следом с седла соскользнул другой всадник, после ещё один, и ещё. Вдруг кони, один за другим, спотыкаясь на растяжках, стали падать, увлекая в недолгий полёт своих хозяев.

Хлебыч вскинул мелкашку, нажал на курок, почти не целясь. Грохот выстрела утонул в общем шуме. Попал. Всадник, роняя меч, взметнулся вверх, откинулся назад, упал, зацепившись ногой за стремя; лошадь какое-то время тащила по снегу его безвольное тело.

Хлебыч суетливо перезарядил винтовку. Слева силаевцы уже рубились с росами. Призрачные силуэты коней и людей вмиг перемешалось. Короткими вспышками, отражая скудный оранжеватый свет костров, мелькали мечи. Чёрными тенями взметались над головами дубины, рогатины, копья. Истошные крики, ругательства и стоны слились в сплошной гул, иногда разрываемый ржанием коней.

Вдруг позади, в городище, взревел, загрохотал, лишённый глушителя "Захар", подминая под себя все иные звуки. Хлебыч вздрогнул от неожиданности, заржали лошади, одна за другой вставая на дыбы.

— Ай, да Вовка! Ай, да сукин сын! Твою, канделябра, медь! — закричал Хлебыч, за рёвом мотора не слыша собственного голоса. Он, наконец-то, понял, почему Вовка не явился на склон; понял, чем тот занимался всё это время, зачем и какие свечи искал в хламнике под сиденьем.

Неисправное зажигание "Захара" бабахало так, что закладывало уши.

Лошади понесли. Люди замерли, в испуге обратив взгляды в темноту, откуда слышался зловещий рёв и дикой силы хлопки. Спустя секунду вспыхнули дальним светом фары "Захара" и машина сдвинулась с места. И россы, и силаевцы, кто ещё способен был передвигаться, кинулись врассыпную. Вовка, похоже, не жалел ни холодного двигателя, ни сцепления. "Захар" рывками, то захлёбываясь, то взвинчивая рёв до оглушительных высот, приближался к излому. Не прошло и минуты, как склон оказался пуст. Лишь раненные и увечные, обуреваемые ужасом, хватаясь за космы сухой травы, за кочки и кусты, сдирая пальцы в кровь, пытались уползти.

Глава 8. Боярин

Убедившись, что неприятель рассеян, Вовка выключил свет и заглушил двигатель.

— Эй, братва! — открыв дверь, крикнул он. — Выходи, не бойся, "Захар" не кусается!

После пробирающего до костей рычания, тишина казалась гробовой, абсолютной, хоть и не была таковой на самом деле. Наверняка под ногами Фоки хрустел снег, но Хлебыч этого не слышал, потому вздрогнул, когда из-за спины долетело негромкое:

— Аки свирепый змий!

Хлебыч оглянулся. Позади с копьём наперевес стоял ошалевший Фока.

— Это Вовка "Захара" так э... ржать научил. Тот и рад стараться, — хмыкнул Хлебыч. — Много шума и ничего больше. "Захар" — конь смирный, не боись, своих не трогает. Чужих, правда, тоже, но это совсем другая история.

— А эти... — Фока выставил два пальца и понёс их к глазам. — Бельма, аки солнца...

— Электричество, — пояснил Хлебыч. — Лампочка... ну, лучина такая особенная в стеклянной посудине.

Фока хмыкнул.

— Кудеса! — проговорил он.

Не торопясь, они направились к машине. Фока так и держал копьё в готовности в любую секунду метнуть в "Захара".

— Эй! — окликнул его Хлебыч. — Ты с копьём-то осторожнее. Вовка там, проткнёшь ещё парня ненароком.

Фока кивнул и тотчас опустил копьё.

Один за другим начали сходиться и остальные россы. Поняв, что это никакой не змий, а железная повозка чужаков, что и возница при ней, артельщики отбросили страхи, повеселели, принялись подшучивать друг над другом: кто, как и куда удирал.

— Ну что, сержант Суворов, как завещал великий предок — не числом, а умением, да? — усевшись на пассажирское сиденье, сказал Хлебыч.

— Однофамилец он мне, — поправил Вовка.

— Да, ладно, не скромничай! Делами-то соответствуешь! Кровь, Вовка, не обманешь. Точно тебе говорю — хоть седьмая вода на киселе, но общая кровь есть! Фамилии, они же издревле тянутся. Вон, от Фоки, небось, Фокины пойдут, от Курьяна — Курьяновы. А сколько колен наплодится на белый свет — одному богу ведомо. Считай, что ни сын — новое колено. Надо спросить, может, средь них и Сувор найдётся. Будет и тебе, и генералиссимусу общим пращуром.

— Ему — может быть, а мне нет, — отмахнулся Вовка. — Я, дядь Саш, настоящей своей фамилии не знаю. В детдоме меня Суворовым записали. Подкидыш я.

Хлебыча будто током ударило. Вспомнил он вдруг, что наболтал Вовке много такого, что детдомовцу говорить не следовало бы. Совестно стало.

— Чего молчал-то? — после продолжительной паузы сказал Хлебыч. — Ты это, ты меня, дурака старого, прости, если задел чем по незнанию.

— Спасибо вам, дядь Саш, — почему-то сказал Вовка.

— За что? — удивился Хлебыч.

Вовка промолчал.

— Вот, заряжалка. Чур, кота Ваську потом покажите, — открыв бардачок, совсем по-детски сказал он.

— Покажу. — Хлебыч улыбнулся. — Если заработает, я тебе всё покажу. Кому ещё мне тут показывать? Один ты теперь у меня теперь родной человек: будто ниточка с прошлым, которое будущее, которое... Ну, ты понял, в общем... Слушай, а чего это мы тут расселись, а? — спохватился Хлебыч, увидев, что россы выносят раненых.

Наверх тащили всех, не разбирая — свой или чужой.

Вовка подставил плечо покалеченному, повёл его в гору. Хлебыч вернулся к берёзке, огляделся, прикинул место, где должно лежать подстреленному им всаднику; спустился по склону, в надежде найти того раненым, помочь. К вящему удивлению своему, увидел там раскинувший вширь руки, навзничь лежащий труп. Мёртвые глаза безусого того юноши невидящим взором устремлены были в чёрное небо.

Хлебыч привстал на колено, провёл ладонью по лицу покойного, дабы закрыть безжизненные его очи.

— Да как же так? — сглотнув, подступивший вдруг к горлу ком, пробормотал Хлебыч. — Да как же ты так, взял и помер, дурья твоя голова? Ведь не хотел же я тебя убивать! Да разве можно из этой мухобойки человека убить? Да как же это? Да куда же я тебе попал-то?

Хлебыч суетливо ощупью принялся искать рану, и нашёл её скоро — слева на груди липкое пятно, аккурат там, где под рёбрами, будь оно живым, билось бы сердце.

Он сел рядом с трупом, уставился на свою, испачканную холодной липкой кровью, руку. В мерцающем свете догорающих костров кровь казалась чёрным спрутом. Она расползалась, опутывая щупальцами кисть, проникала под кожу и, смешиваясь с его собственной, устремлялась к самому сердцу. Одеревеневшие пальцы покалывали. Хлебыч не связывал это с морозом. Он был уверен, что это расплата за убийство, что ещё немного и не только пальцы, а всё его тело окаменеет, превратится в бездушную гранитную глыбу.

Он просидел так довольно долго, пока его не нашёл Вовка.

— Мёртвый? — спросил он.

— Да, — сухо ответил Хлебыч.

— Наших двое, — сообщил Вовка. — И ещё один тяжёлый. Вряд ли до утра дотянет.

— Наших, — меланхолично повторил Хлебыч. — Самый длинный день в моей жизни, — сказал он задумчиво. — Столько всего навалилось... Кошмар.

— Из-за меня, — усаживаясь рядом, проговорил Вовка. — Раньше надо было "Захара" заводить. Раньше.

— Наши, — хмыкнув, снова повторил Хлебыч. — Кто бы мог подумать? Наши. А этот — чужой, хоть и русый тоже, как большинство здесь. Может быть, он тоже из северян или из вятичей. А то и вовсе родственник мне или тебе. Но он чужой, понимаешь. По делам своим. По выбору своему чужой. Все мы выбираем. Каждый свой шаг, каждое слово...

— Я хотел, чтобы они ближе подошли, — Вовка говорил о своём, ничего не замечая, ничего не слыша.

— Свои, чужие, — продолжал Хлебыч. — Кому-то захотелось, кому-то невтерпёж, кто-то тихо противится, кто-то активно отбивается... Всегда так было и будет.

— Раненых много, — сказал Вовка.

— Круг замкнулся. Уроборос, — проговорил Хлебыч.

— Что? — переспросил Вовка.

— Дракон. Собственный хвост жрёт, — сказал Хлебыч.

— Зачем?

— Да хрен его знает, — отмахнулся Хлебыч. — Символ какой-то. Круговорота, что ли...

— А-а, этот! Точно, видел картинку, — вспомнил Вовка.

— Этот, этот, — подтвердил Хлебыч. — Ну и дел же мы с тобой наворотили, Вовка! Что там теперь, с теми нашими, как думаешь?

Откуда Вовке знать: он пожал плечами, промолчал.

— Пошли, что ли, — поднимаясь на ноги, сказал Хлебыч. — Продрог я что-то.

— А этот? — кивнув, спросил Вовка.

— А этот не убежит. Отбегался. Да и на холоде только целее будет, — сказал Хлебыч.

— Нельзя так, дядь Саш, — сказал Вовка. — Не по-людски это. Звери его за ночь порвут.

— Твоя правда, — согласился Хлебыч. — Давай, за руки, за ноги...

— И куда мы его?

— Там разберёмся.

Разобрались. Трупы силаевцев, а их Хлебыч насчитал пять, стаскивали к частоколу. Мужик в летах, что указал место — то ли Егуп, то ли Якуб — на слова Хлебыча, что, мол, похоронить бы их надо, ответил странно:

— Сих подлых людей в гору замуровати, дабы дух их за долгие лета истомился.

От желания подробнее расспросить мужика отвлёк приближающийся конский топот. Скакали с дальней стороны сквозь городище.

— Ратники, — хмыкнув, пояснил мужик. — Прозевали, добры молодцы, опоздали к красным девицам.

Было их всего одиннадцать человек. Ворвались в городище они лихо — с присвистами и ором, будто штурмом брали. Остановились полукругом у "Захара". Кони добрые, горячие, смирно стоять не желают, храпят, удила грызут, с ноги на ногу переступают.

— Не мал ли отряд против сотни? — спросил Егупа Хлебыч.

Тот усмехнулся, похлопал Хлебыча по плечу и ответил:

— Эх, мил человек, разуметь надо! Кожен з них десятерых сомнёт, аки былинку да за пояс всунет. А паки и сам Вышата нагрянул, Силаю за лучшее хвост меж ног поджать да тикать, покуда цел.

— А кто он — Вышата? — спросил Вовка.

— Батька Улькин, — лукаво взглянув на Вовку, ответил Егуп. — Славный воин и волхв, каких мало на землях наших. Пойдём, что ли войско встречать.

— Ага, ты ступай, Егуп, ступай, дорогой, — сказал Хлебыч. — А мы тут пока ... нужду справим.

— Справляйте, не справляйте, — хмыкнул мужик, — а всё одно призовут вас скоро. Как не призвать, ежели ваша повозка рыком да бельмами з солнцами неприятеля рассеяла?

— Ну, скажем честно, не только неприятеля, — усмехнулся Хлебыч. — Ты ступай, мы вслед за тобой придём.

Егуп отмахнулся и направился к ратникам. Там уже собралось немало артельщиков.

— Ну, Вовка, наша благородная миссия спасения, выходит, закончилась к чёртовой матери, — вздохнув, сказал Хлебыч, когда Егуп отошёл на приличное расстояние. — Была легенда и кончилась раньше срока. Везли Улиту к отцу, а он сам нагрянул. Дальше-то что? Куда деваться? Зима на дворе! Землянку рыть, шалаш в лесу строить или что? А жрать что будем? Из запасов — Борисов короб рафинада да две бутылки водки. Даже полторы, считай, осталось. Что делать-то? Делись, если мысли по этому поводу есть.

Всадники спешились и, подсвечивая факелами, обступили "Захара" со всех сторон, лапали и постукивали, заглядывали в кузов и под машину.

— Идти надо, дядь Саш, — засуетился вдруг Вовка. — Пока эти олухи факел в бак не сунули. Пойдёмте же. Скорее!

Вовка бегом сорвался к машине. Хлебыч было дёрнулся за ним, но, заметив, что ратник с факелом отстранился от бензобака, прыти поубавил, перешёл на шаг.

У машины объявился Фока. Завидев его, ратники весело загалдели. Шустро соскочили с коней и те, кто пока оставался в седлах. Войско принялось с Фокой брататься, хлопать того по плечам со смехом, с присказками, как старые друзья после долгой разлуки.

Памятуя о тактической уловке россов, Хлебыч остановился на рубеже света и тени, оттуда, оставаясь невидимым, наблюдал за происходящим, гадая о причинах бесконечной этой череды троекратных лобзаний меж Фокой и ратниками.

Вовка встал у борта "Захара", не позволяя никому размахивать около него огнём, из-за чего едва не завязалась драка меж ним и молодым безбородым ратником, упрямо лезшим заглянуть под брюхо машины. Вовка оттолкнул наглеца, тот полез с кулаками и успел схлопотать в челюсть, пока не вмешались старшие, не разняли.

— Они поладят, — долетел вдруг из-за спины Хлебыча низкий хрипловатый голос. Казалось, говорящему ничего не стоит дотянуться, положить руку на плечо или снести мечом голову, окажись он врагом. Хлебыч вздрогнул, обернулся, но отвыкшим от кромешной тьмы глазам не под силу разглядеть внезапного собеседника. Лишь размытый силуэт едва выделялся на чёрном фоне ещё более плотной, глубокой чернотой.

— Кто ты? — спросил Хлебыч, отступив на шаг.

— Это же я хотел спросить у тебя, — сказала чёрная тень. — Но, раз уж ты опередил, то я вынужден представиться первым. Я отец Улиты — Вышата Бусарский. Теперь твоя очередь, купец. Имена, названные вами, мне уже известны, потому начни со своего народа и его земель.

— Русские мы. Оба, — изрядно струхнув, сказал в темноту Хлебыч. — Я белгородец, Вовка вологжанин.

Вышата подошёл ближе, будто желая лучше рассмотреть чужака.

— О землях и племенах, которые ты назвал, я никогда не слышал, — сказал он. — Но скажи, как мне поверить тебе, ежели русью часто кличут нас — россов?

— Не знаю, — сказал Хлебыч, решив, как и договорились с Вовкой, о прошлом и будущем ни гу-гу. — Тебе решать. Однако у меня есть похожий вопрос к тебе.

— Спрашивай, — легко согласился Вышата.

— Я знаю, что купцы из наших земель уже бывали здесь. В доме у Фоки я пил из посуды, сделанной нашими гончарами. Скажи теперь, как мне поверить тебе?

Похоже, вопрос немного смутил волхва. Он явно успел переговорить с Фокой о пришлых людях, спасителях его дочери, но всего знать, конечно, не мог.

— Мы тоже поладим, — после недолгой паузы, сказал Вышата. — Пойдём, гость. Негоже нам таиться от людей.

Они вместе вышли под свет факелов. Лишь теперь Хлебыч смог разглядеть недавнего собеседника. Летами он был, пожалуй, ровесником. Ростом слегка не дотягивал, но близок. Длинноволос, бородат. В куполообразной шапке с опушкой, в поддёвке без ворота с косым запахом, с плотной кожи опояской, с кинжалом за ней и мечом на подвесе. Остроносые сапоги со шпорами. Сам крепок, статен. Твёрдой, уверенной походкой он подошёл к одной из лошадей, а когда обернулся, держал уже в руках двуручный меч.

— Фока! — окликнул он главу артельщиков. — Узнаёшь? — спросил, выставляя меч всеобщее обозрение.

Фока отступил от своего собеседника, замер.

— Вече решило, — громко объявил Вышата. — Коли ты не можешь вернуться к своему мечу, пусть меч вернётся к тебе! Прими же его вновь, боярин Коренев! Будь защитником земли нашей!

Фока принял и поцеловал меч, поднял его над головой и выкрикнул с некоторой неуверенностью в голосе, будто подзабытый уже клич:

— Слава Перуну!

И ратники, и артельщики разом подхватили:

— Слава Перуну!

Снова войско принялось лобызаться с Фокой, поздравлять его.

— Ты что-нибудь понимаешь? — шепнул Хлебыч Вовке.

— Кажется, — Вовка пожал плечами, — Фока был одним из них. Если не круче, раз они его боярином называют.

— Боярин, — хмыкнул Хлебыч. — По виду-то не скажешь. Разве что водку пить умеет. Кудеса!

— Рука-то помнит? — прорвался сквозь общий галдеж голос ратника, обнажившего вдруг свой меч.

Остальные вмиг расступились, образовав круг, внутри которого оказался Фока и тот, что выкрикивал.

— Эх, Антип, — весело ответил Фока, — тебе ли не ведомо как любил я такие забавы! Да только ты, брат, не помнишь, что тягаться со мной вас троих надобно! Или себя проверить решил? А, Антип?

Из круга тут же посыпались хохотки да подначивания.

— И тебя, и себя, — задорно отозвался тот. — Годы, брат Фока, многое меняют. Пока ты тут топором махал, я мечом упражнялся. Вот и хочу понять, что ты утратил, а я нашёл.

— Будь по-твоему, — хмыкнул Фока и принялся выделывать мечом такие пируэты, что и Хлебыч, и Вовка вмиг рты раззявили: разве что в цирке нечто подобное видели прежде. Меч летал вокруг Фоки со свистом разрезая воздух. Движения рук были легки и отточены. Из правой в левую, вертикальный круг, отмашка над головой, перехват в правую, снова круг, опять отмашка, а уже через миг остреё меча обращено назад. Калящий удар, разворот всем корпусом, перехват, вращение, снова разворот.

— Ну, готов? — остановившись и играючи перекидывая тяжёлый меч из руки в руку, спросил Фока.

Антип хмыкнул и вернул свой меч в ножны.

— Главное, что ты готов, — сказал он. — Слава Перуну! — выкрикнул он, прерывая разразившийся отовсюду смех.

— Ладно вам гоготать! — выкрикнул Фока. — Здравая голова лучше любого меча! Или учить вас некому стало?

Смешки тут же стихли.

— Ужина не будет, — сходу объявил Фока. — Стряпух у меня для вас нету: всех на прежнее место отправил. Что с собой брали, тем и почуйтесь. Ежели кто сам стряпать умеет, продукты дам. Егуп укажет, где очаги и лежаки ваши. Время позднее, пора и честь знать.

В круг тут же вошёл Егуп и принялся распределять ратников по землянкам.

— Дочку-то хоть видел? — подойдя, спросил Фока.

— Краем глаза. Травы передал. Недосуг ей теперь, раненых врачует вместе со знахаркой вашей, — ответил Вышата, отдавши меч, снова вставший подле Хлебыча.

— Принял бы у себя, но долг хозяина — вначале гостей приютить. Егуп тебя проводит, — хлопнув волхва по плечу, сказал Фока.

— Добре, — согласился тот.

У Хлебыча от души отлегло. Уж больно ему не хотелось сейчас общаться с волхвом. Чувствовал, что человек он умный и явно что-то знает о пришельцах из тумана, потому и собеседником окажется тяжёлым. С таким нелегко придётся и на свежую голову, а нынешний, насыщенный событиями день и так измотал их с Вовкой донельзя.

Услышав о скором устройстве на ночлег, Хлебыч осознал, что устал он безмерно; что ломят ноги, болит голова. Мечтать о банке пива, привычном мягком диване и телевизоре не приходилось, но в эту минуту он был бы рад и дощатому топчану или даже брошенной на пол охапке сена. И упал бы, и уснул бы мертвецким сном, а проснувшись, услышал бы мурлыканье мерзавца-кота Васьки, взявшего моду входить спозаранку в комнату и орать, покуда не швырнёшь в него тапкой.

Очаг в землянке давно погас, но тепло пока не ушло, не выветрилось. Фока подкинул дров, раздул угли, подвесил за крючок закопченный медный чайник.

— Зверобой остался, — сказал Фока. — Выпьем, душу погреем.

— Душу погреть и у меня осталось, — сказал Хлебыч, выставляя на стол початую бутылку. — За скорое выздоровление раненых по стопочке выпьем, заодно павших помянем. Вроде тризны, по-вашему, — пояснил он, заметив, что Фока недопонимает.

— Тризну править завтра будем, — сказал Фока. — А, по-вашему, помянуть, можно и сейчас, — согласился он. — Тем паче, другой повод имеется, — он взял в руки меч, любовно погладил его, окинул взглядом жилище, подыскивая достойное оружию место. Хотел было тут же, откладывая, приладить меч к стенке, да не найдя крепежа, махнул рукой.

— Что за история с этим мечом? — решился спросить Хлебыч.

— Простая история, — ответил Фока. — Паки три года тому, был я десятником в дружине: как раз сих молодцев ратному делу учил. Да пришлось оставить поприще и меч с ним, да в родительский дом воротиться. Призвали меня на кругу сменить ушедшего предка моего. Отказать сородичам — обида великая. С тех пор меча своего не видел и надежд снова взять его в руки не имел.

Хлебыч разлил на троих понемногу в те же советские пиалы. Фока развернул рушник, коим обёрнут был каравай.

— Паки спросить тебя хотел, — сказал Хлебыч, усаживаясь за стол. — Кто такие поляницы?

Фока усмехнулся.

— Поди, Улита тебе про мать свою, Агну, баяла, — догадался он. — В стародавние времена жили тут, недалече, нашего корня, амазонского племени воительницы. Агна, она пришлая. Знаю потому, что застал её молодой. Говорила она поначалу по-сарматски. Схоже наречие, да разница есть. Это уж после овладела нашим языком. Лучница она была, что не сыскать таких боле. Дочку, вот, тоже обучила. Прежде чем взять за себя, Вышата на мечах с ней бился. Одолел. Иначе не пошла бы за него. Однако это только говорят. Сам я того не видел, потому чиста ли монета, не ведаю.

Глава 9. Ромей

Протяжно скрипнула и почти тотчас захлопнулась дверь. В землянке было прохладно. Хлебычу показалось, что в тусклом свете, пробивающимся сквозь мутное оконце, заметил он исходящий изо рта парок. Выдохнул ещё, вгляделся. Нет, или показалось, или из сеней повеяло. В очаге огонь облизывал свежие поленца: видно Фока подкинул дровишек перед уходом.

Как уснул, Хлебыч не помнил. Крутило ноги, потому долго ворочался на жёстком, набитом давно спрессовавшимся сеном матрасе. Думал, мечтал, что поутру окажется вдруг дома или, хотя бы, в машине у той невидимой сосны, что слегка боднули они бампером. В мечтах Хлебыч был согласен даже на "день сурка", чтоб повторялось одно и то же до тех пор, пока он не найдётся выход. Лишь бы не отдаляться от своего мира, лишь бы иметь перед глазами простые и ясные ориентиры. После пытался собрать те крупицы собственных исторических знаний, что каким-то чудом со школьной скамьи не выветрились окончательно и бесповоротно. Вспомнил несколько имён — Рюрик, кто же его не знает, Вещий Олег и жена его — Ольга. Может, тоже вещая, а, может, и нет. Почему-то не давал покоя Буцефал — непонятно кто и зачем его звал. После смешались в общую кучу римские легионы с бусами из костей и обувными щетками на головах, и спартанцы с короткими мечами, почему-то в шотландских килтах и рыжих босоножках от фабрики "Скороход". Хитрый сталинский прищур Чингисхана, пьющего кумыс из советской пиалы; Кутузов с чёрной кляксой на глазу, алым флажком дающий отмашку на залп "Катюши". И из всей этой мешанины выплыла вдруг и навязла театрального звучания фраза — "и примешь ты смерть от коня своего", изгнать которую так и не вышло. С тем незаметно и погрузился Хлебыч в пустой, лишённый всяких эмоций сон.

Он рывком сбросил с себя шерстяное одеяло, сел, привычно елозя ногами по полу в поисках тапок. Вдруг опомнился, разыскал взглядом носки, напялил, состроив брезгливую гримасу. Он знал, что жена клала в сумку сменную пару, но надевать чистое на немытые ноги посчитал верхом безрассудства.

— Спасибо тебе, Господи, — прошептал Хлебыч, — что хоть не в первобытные времена нас того... к канделябрам... Там о бане даже и не помечтал бы.

Холод подгонял. Оставаться без штанов и свитера желания не возникало. И то, и другое Хлебыч надел ловко и по-армейски быстро, но кряхтением своим и причитаниями Вовку всё-таки разбудил.

— Что, утро уже, дядь Саш? — высунув заспанную физиономию из-под тёплого одеяла, спросил Вовка. И, не дождавшись очевидного ответа, сказал недовольно: — Я бы ёще поспал.

— Подымайся уже, Сувор — владыка мажары змиевской! Негоже, ак еси гуторят, в кал челом бити! — с усмешкой проговорил Хлебыч.

— Лихо вы! — хмыкнул Вовка. — А вылезать-то как неохота! Зябко тут, — потягиваясь, проговорил он.

— Волей-неволей в коллектив вливаться придётся, — накидывая куртку, сказал Хлебыч. — Иначе пропадём. Да и за "Захаром" глаз да глаз, а то весь груз растащат к чертям собачьим.

Груз ни кто не тронул, но около машины действительно толпились ратники. Ночью, при скудном свете факелов, разглядеть, как следует, железного этого зверя не могли, вот и собрались теперь, обсуждают.

— Правду мужики говорят, что лошадей впрягать без надобности, что сама катится? — первое, что спросили у Вовки, когда они с Хлебычем подошли к "Захару".

— Правда, — ответил Вовка, выискивая средь ратников давешнего задиру.

— Это как же? — едва ли не хором послышалось со всех сторон. — Аль не ворожба ли то?

— Смотри сюда, — найдя-таки взглядом драчуна, сказал ему Вовка. Он откинул крышку бака, окунул в палку в бензин и, отойдя в сторону, чиркнул около зажигалкой. Палка вспыхнула, вызвав средь ратников одобрение.

— Гляди-ка, вода горит! — удивился задира.

— Потому и не дал тебе огонь в бак совать, — укоризненно сказал Вовка.

Ратник не ответил, лишь руками развёл, мол, не знал же он.

— Да то не вода! — воскликнул другой ратник, возрастом чуть постарше. — Видел я такое у Алима на винокурне! Вино, чистое, аки слеза, не так яростно, но тоже горело.

— Ну, ежели то арапское вино, так плесни ему в чарку, пусть выпьет! — послышалось смешливое с другой стороны.

— Из кустов не вылезет, если выпьет! — включился в разговор Хлебыч. — Это, братцы, бензин. Добывают его из земли, из нефти: черная такая жижа, — принялся пояснять он.

— Слышал я, — влез в разговор новый ратник, — в землях тридевятых несть числа непролазным топям. Князя тамошнего за то, что сам ликом черен и правит теми калужами, калином и величают. А топи те сальны до того, что аж вспыхивают иной раз сами собой и горят после долго.

— Ну, то либо торфяники, либо нефть на поверхность выходит, — отмахнулся Хлебыч. — Если нефть, то, как раз, из неё бензин и делают. Перегоняют, почти так же, как и в винокурне араба вашего.

— Так не арап он, — возразил тот, что про топи рассказывал.

— Имя арабское, вино арабское, а сам не араб? — удивился Хлебыч.

— Наш он, росский, — подтвердил ратник.

— Ну, пусть так, — не стал спорить Хлебыч, приметив, однако, что назван Алим был все-таки росским, а не россом. Решил было уточнить, но познавательные беседы с ратниками прервал, подошедший не ко времени Фока.

— Вышата сказал, — объявил он, — Невер обхитрил носатую! Ныне же, вслед за тризной, с волхвом в его хоромы поедет. Покуда на ноги не подымется, под приглядом Вышаты проживать будет. Посему выходит, о двух мостах краду ставим.

— Многая лета Неверу! — один за другим провозгласили и ратники, и артельщики, пришедшие вслед за Фокой.

За сим разошлись быстро, за дело принялись. Ратники вооружились топорами, рубили и таскали вместе с артельщиками большие и малые брёвна.

Дабы применить себя для общего блага, нужно знать, что именно затеяно. Со слов Фоки Хлебыч понял лишь то, что мужик, о котором Вовка говорил ночью, что, мол, не жилец тот, всё же выдюжил и непременно отныне пойдёт на поправку. Смысл иного сказанного ускользнул: что за мосты, что за крада — этого ни Хлебыч, ни Вовка в толк взять не сумели.

— Что строить-то собрались? — спросил Хлебыч у Фоки.

Тот взглянул на Хлебыча мельком, хмыкнул.

— Вон, Вышита идёт, — ответил он, возвращаясь к работе. — Он тебе лучше расскажет.

Общаться с волхвом Хлебычу не слишком-то и хотелось, но тот шёл прямиком к ним, потому от скорой встречи их отделяли считанные мгновенья.

— Нет, Вовка, давай-ка лучше ты с ним разговаривай, — сказал Хлебыч, — а то у меня с этим товарищем могут возникнуть религиозные разногласия. А дело это опасное, учитывая, что с местным губернатором, в смысле, князем, он явно на дружеской ноге. Давай, давай, действуй! Твоя очередь глупые вопросы задавать. Да и вообще, ты у нас не крещёный, тебе всё можно. Скажу больше — заблудшим душам, пришедшим в лоно церкви, полагаются скидки.

— Какие ещё скидки? Распродажа, что ли? — хмыкнул Вовка.

— Много скидок. Считай, выдана тебе бонусом индульгенция на неразумность, на незнание, на заблуждение и тэдэ. Слушай, надо же хоть иногда в первоисточники заглядывать! По ним, друг Вовка, незнание ограждает заблудшую овцу от ответственности! Усёк?

— А чего это я — овца? — обиделся Вовка.

— Фишка там такая — овцы, агнцы, куда не ткни, на какой странице не открой. Всяко лучше, чем баран, согласись, — пояснил Хлебыч.

— Здравия вам, гости! — ещё издали поприветствовал их волхв, а подойдя вплотную, с хитрым прищуром, видно, возвращаясь к первому разговору, спросил у Хлебыча:

— Скажи, коли ты русский человек, правильно ли братья наши краду ставят?

То, что сам спросить хотел, от него потребовали. И не за просто так, а в подтверждение причастности к русскому имени. Такого поворота Хлебыч если и ждал, то где-то на очень глубоком, подсознательном уровне. Оттуда же бралась и неохота общаться с Вышатой.

— Не ведаю я, — сказал Хлебыч, выждав столько времени, сколько позволяло его понимание о приличии.

— Кто Бог твой? — видно, ожидая подобного ответа, тут же спросил Вышата.

— Христос, — односложно ответил Хлебыч, глядя прямо в глаза волхву.

— Что глаз не отводишь, за то уважение тебе, — сказал Вышата. — Впредь русским себя не зови. Коли веры ты ромейской, то ты ромей! Ты чей будешь? Тоже ромей? — спросил он Вовку.

Тот покачал головой.

— Кто твой Бог? — спросил волхв Вовку.

Вовка лишь пожал плечами:

— Я и Христа уважаю, и Перуна, и Велеса...

— Молчи лучше! — прервал Вышата. — Тот, кто Бога и человека ровняет, жизни не достоин! — разочарованно махнув рукой, проговорил он. — Однако вы гости мои! — сменив гнев на милость, продолжил он. — Дочь вернули, ничего взамен не попросив. Против подлых людей бой приняли. По душе сии деяния любому россу, потому примите дружбу мою, чужеземцы. Однако и зарок примите — не величать себя нашим именем!

Видно, и впрямь россы делали что-то не так, как следовало, потому Вышата скоро ушёл к месту, куда те стаскивали брёвна и, как заправский прораб, принялся руководить строительством.

— Вот, называется, и разобрались! — недовольно проговорил Хлебыч. — Я, оказывается, нерусь, грек, а ты вовсе никто и зовут тебя никак. Зато какой-то там Алим — русский! Охренеть, тьфу!

Вовку, похоже, слова волхва тронули меньше. Он не плевался, да и вообще эмоций не проявлял. Только хмыкнул и сказал, будто его это не сильно касается:

— Тоже мне, Америку открыл! Я и сам знаю, что не знаю, чейный я буду.

— Русский ты, — заявил Хлебыч. — Говоришь по-русски, думаешь по-русски, а главное — делаешь всё по-русски, живёшь по-русски. Так что, пошёл он, Вышата этот!.. В пень!

— "Захара" отогнать бы надо, а то слишком близко он, — отмахнувшись, сказал Вовка. — Походу, крематорий они сооружают. Тех двоих сжигать будут.

Россы, между тем, городили неведомо что. На внешнюю стенку невнятной этой хатёнки, в наспех вырубленные мелкие пазы, накатывали дубовые бревна. Второй, такой же дырявый, простенок выкладывали из не ошкуренных березовых стволов. Внутренности чудного этого домика сплошь заполняли ветками разной масти и толщины.

— Может, и Алим тот живёт по-русски, как все? — сказал вдруг Вовка и, не дожидаясь ответа, направился к машине.

— А мы, стало быть, не как все, да? — бросил вдогонку Хлебыч, а подумав недолго, решил, что да, чужой он здесь. Чужой, потому как стоит одиноко посреди пустыря и не знает, что ему делать, когда остальные заняты и работают с надлежащим усердием.

— Один я не при деле. Скажи, чем помочь? — не выдержав неприкаянности, спросил Хлебыч Вышату.

Тот усмехнулся, кивнул одобрительно. Тут же окликнул Егупа, сказал, чтобы тот подогнал розвальни к частоколу.

— Пойдём, — раздав строителям распоряжения, сказал он Хлебычу. — Найдётся и для тебя дело, ромей. Поедешь с Егупом, повезёте подлых людей к меловой горе. Там их и замуруете: по-вашему, по-ромейски — похороните, значит.

— Они христиане? — спросил Хлебыч.

— Кем бы они ни были, они тати — подлые люди, — ответил Вышата. — Души их чёрные, в кале им и смердеть. Они, как и вы, ромеи, сами долю себе выбрали, век смородину хлебать, прежде чем до нави добраться и сызнова на свет народиться.

— Проще говори. Не ведаю я, что за навь, — попросил Хлебыч.

Вышата засмеялся, приятельски хлопнул Хлебыча по плечу.

— Ну, ты, брат ромей, темнота! О коловрате не ведаешь! — волхв зачерпнул в ладошку снега. Как то, садясь в машину, делала Улита, смял его руками, сказал поучительно: — Всякий предмет в яви до той поры, покуда жизнь его не закончится. Умер снег, родилась вода. Умерла вода, родился пар. Аки день, из сумерек рождаясь, сквозь сумерки в ночь уходит! То и есть коловрат: около вращается. Умирает одно, следом родится другое, после третье, а дальше всё повторяется сызнова. Но, сменяя звание своё, суть прежняя: вода и есть вода, будь она снегом или паром. Так и душа наша триедина — и в яви, и в кале, и нави. Разумел?

Хлебыч хмыкнул, кивнул. Следом приподнял кепку, стёр рукавом испарину.

— Индуизм какой-то... — шепнул он себе под нос.

— А это зачем? — раз уж зашёл разговор, в полный голос спросил Хлебыч, решивший узнать как можно больше о верованиях россов.

— Ой, темнота! — снова воскликнул Вышата. — Разве ж не братья они нам? Разве ж не поможем мы тем, кто жизнь свою положил ради нас, скоро до нави добраться? В иных местах для того ладьи строят, а у нас сия крада мостом зовётся.

— Мост из яви в навь, — задумчиво проговорил Хлебыч. — Не Калинов ли это мост через реку Смородину? — догадался он.

Вышата поглядел на Хлебыча удивлённо и немного сурово.

— А не придуривался ли ты, мил человек, — сказал он, — расспросы чиня?

— Нет, что ты! — спохватился Хлебыч. — Слышал просто. Да не особо понимал, о чём речь. Думал, реальный мост, через реальную реку. А тут вон оно что!..

— Ладно, — сказал Вышата, — ступай. Егуп уж розвальни подогнал.

Окоченевшие за ночь трупы подобны были сучковатым поленьям. Они не гнулись, а ударяясь друг о дружку, звучали брошенными оземь дровинами — гулко, утробно. Грузили втроём. Егуп, Хлебыч и молодой артельщик по имени Рюрик.

— Правда, Рюрик? — переспросил Хлебыч, услышав как Егуп назвал парня.

— Да, а что? — удивился тот.

— Да так, ничего, — сказал Хлебыч. — Слышал я об одном князе с таким именем.

— Князь Рюрик! — захохотал вдруг Егуп. — Ну, да рассмешил ты блядословием сим! Быть же того не может, чтоб князя Рюриком прозывали! У нас что ни князь, то не имя, а силища могучая! Боян, Мстислав, Святогор, Ратибор, Радимир...

— Вроде, пришлый тот князь. Из варягов, — уточнил Хлебыч.

— Ежели пришлый да из варягов, то всяко может быть, — согласился Егуп. — У пришлых и не такие имена случаются. В прошлом году на ярмарку ходил, так там один купец торговал по имени Хвороба! Вот то, мать честная курица лесная, не имя, а маята! Чем князя Хворобу иметь, так лучше на краду живьём лечь! Тебя-то как величать, мил человек? — спросил Егуп.

— Хлебычем зови.

— Хлебыч, стало быть, — проговорил Егуп. — Вроде наше имя. Поди, словенского ты корня? — предположил Егуп.

Хлебыч лишь пожал плечами.

— Ну, садись в сани, Хлебыч, поедем! — сказал Егуп, видно, решив не допытываться, коли пришлый сам отвечать не желает.

Кобыла легко тянула розвальни по тонкому насту. Ехали сквозь городище дорогой, которая, вероятно, вела к Старой Ляде и Бусару. Мерно стучали копыта, рыжий лошадиный круп да длинный в сухих собачьих репехах хвост маячили перед глазами. Скрипели, вихляясь на кочках, сани. Нетронутый, дикий лес тихой рекой плыл по правую руку. По левую — тянулся, усыпанный веснушками кустов и редкими березами, казалось, бесконечный лог. Егуп правил. Скорее, просто держал в руках вожжи, а кобыла сама выбирала путь, будто осознавала, куда и зачем везёт она свой скорбный груз. Хлебыч сидел подле возницы, Рюрик устроился позади полулёжа, напевал себе под нос какую-то незамысловатую мелодию.

— Слышь, Хлебыч, — сказал Егуп, — а какие у вас песни поют? Рюрька, вон, мурлычет одно и тож. Уж тошно от егоных песен. Затянул бы свою, а, Хлебыч?

— Да не умею я петь, — принялся отнекиваться Хлебыч, никак не ожидавший подобной просьбы.

— Так все не умеют, и все поют, — сказал Егуп. — Рюрька что ли умеха? Так нет. А скулит же, вон, что-то. Ты только начни, а я подсоблю.

— Мы подсобим, — донеслось сзади.

Хлебыч опечалено вздохнул. Хотел было начать про шумящий камыш, но подумал вдруг, что неуместна такая застольная в санях, трупами загруженных. Кашлянул, сглотнул, что мешалось во рту, затянул протяжно:

— Ночью выйду в поле с конём...

Уж больно по душе пришлась россам песня. Подхватили они её скоро, благо слов в ней не много, а пели, пожалуй, лучше Хлебыча, который вовсе не врал, говоря, что не умеет.

Так и ехали они сначала прямой широкой дорогой, после просеками и лесными закоулками. Поднимаясь в гору, спрыгивали с саней, облегчая кобыле восхождение. На спусках, иной раз, придерживали и розвальни, и саму лошадь, едва не садившуюся от крутизны на круп.

Меловыми горами Хлебыча не удивить. Видел он их перевидел — не просто много, а множество. Названий они, как правило, не имели. Рассыпаны же эти невзрачные громадины тут повсюду, потому, окажись Хлебыч вдруг в своём времени, определить точное место без навигатора делом для него оказалось бы нереальным.

Он повертел в руках связку ключей на металлическом колечке, раздумывая — оставлять их около могилы силаевцев или нет. Решил, что время превратит их в купоросные да ржавые кляксы на белом, пролитом сотнями тысяч дождей мелу. Обручальное кольцо наверняка долежало бы, дождалось, но расстаться с ним Хлебыч не был готов. В итоге решил, что достаточно просто разыскать эту гору, найти эти самые кости и тогда он будет уверен, что побывал в прошлом, а не в каком-то неопределённом измерении. Прежде, однако, нужно как-то вернуться, иначе всё это останется пустыми мечтами.

Что бы ни говорили россы по поводу покойников, каких бы едких эпитетов не употребляли по отношению к ним, но к телам относились с должным уважением. Их уложили внутри небольшого грота, вход в который предстояло засыпать, обвалив сверху меловую породу. Пред тем как взмахнуть кайлом, оба — и Егуп, и Рюрик, стянули шапки, постояли, смиренно склонив головы и нашептывая молитвы. Глядя на них, Хлебыч перекрестился, оглядевшись вокруг, выбрал две подходящие палки. Острогал их и подровнял края. Приладил одну к другой, обвязав куском пеньковой верёвки. Когда же запечатали вход, воткнул в рыхлый мел импровизированный крест.

— Покойтесь с миром, — тихо сказал он, снова перекрестившись.

— Так ты ромей? — удивлённо спросил Егуп, когда с похоронами было покончено, и вся троица оббивала, оттирала снегом налившие на подошвы пласты белой жирной грязи.

— Православный я, — наконец подобрал Хлебыч и для себя, и для других нейтральное определение.

Егуп удовлетворённо кивнул, однако по глазам, по взгляду его видно было, что на самом деле ничегошеньки он не понял.

— Славный — это хорошо, — не слишком уверенно прокомментировал Егуп.

Дорогой назад, россы уже сами пели про поле, про коня, про кудрявый лён, про зарю и Россию. Слова запомнили не все, потому местами выходила какая-то жуткая околесица из криво срифмованного старорусского диалекта. Поначалу Хлебыча веселили эти несуразицы, но скоро он смерился с ними и тоже подхватил мелодию. Въезжая в городище продолжали петь безо всякого стеснения.

"Какой же русский не любит громкой музыки? Когда льётся она чистым потоком, грохочет безудержным водопадом, переливается трелью. Когда она подхватывает тебя, взвинчивая, взметает в небеса, кружит тобой, как метелью, стелет позёмкой, наполняя душу светлой неосознанной радостью", — перефразируя классика, думал Хлебыч. Но тут же почему-то вспоминал, как под окнами его квартиры вставали машины с громыхающими на весь квартал бумбоксами, и решил, что хорошего, всё же, должно быть в меру.

Там, где поутру стучали топоры, возвышались теперь два помоста в человеческий рост и шесть, по три у каждой крады, шалашей из сена и дров. Никого возле них не было. Зато по городищу уже гоняла ватага детворы. Малышня — лет по пяти, по семи — вооружившись палками, устраивала потешные баталии. Видел Хлебыч и подростков. Те деловиты, кто при топорах, кто без них, салазками возили из леса хворост и поленца. На пустыре горели костры. Около них суетились женщины, видно, занимались стряпнёй к предстоящим поминам. Вовка вернул "Захара" к частоколу, а сам слонялся неведомо где. Отыскать его Хлебыч так и не смог, а спросив у одного из отроков, получил в ответ неопределённое — "там" и отмашку в сторону дороги. Ни ратников, ни Вышаты Хлебыч тоже не видел, но о них расспрашивать не стал. Артельщики, со слов Егупа, ушли на вырубку и воротятся теперь к закату. Сам Егуп зачем-то прикопал грязный глиняный горшок, водрузил сверху закопченный казан, после чего созвал малышню, и приказал им натаскать бересты. Мальчишки с шумной радостью поскакали на своих конях-палках выполнять поручение. Рюрик неподалёку орудовал топором и долотом с киянкой: тесал, видно, загодя приготовленные брёвна, выдалбливал что-то в них. Снова Хлебыч остался неприкаянным. Решив создать хотя бы видимость какой-то занятости, как то бывало во времена его молодости при нежданном появлении начальства, пошёл к "Захару". Кабина оказалась не заперта. Хлебыч уселся за руль, достал из бардачка заряжалку, приладил её к своему смартфону. Битый экран ожил, явив взору хозяина не одну, а сразу несколько анимаций заполняющихся батарей. Картинки перескакивали из осколка в осколок, а после и вовсе исчезли.

— Трындец, — обреченно выдохнул Хлебыч и вернул заряжалку в бардачок. Взглянуть на семью, на кота Ваську в этот раз не вышло, но надежды Хлебыч не терял. Оставался ещё Вовкин мобильник, в который можно было вставить карту памяти. Вовки, однако, рядом не было.

Мучаясь бездельем, эксперимента ради, крутанул Хлебыч ручку "Спидолы". Оказалось, прикрученный намертво к панели приёмник запитан от батареи машины, потому тут же мигнул лампочками и обрадовал привычным шипением.

— А ну, старичок, — оживлённо потерев руку об руку, сказал Хлебыч, — по-щучьему веления, по-моему хотению сбацай мне какую-нибудь симфонию, как ты любишь!

Хлебыч покрутил ручку настройки, приёмник отозвался режущими слух хрипами и рычанием, и вдруг выплюнул из своего нутра нечто, отдаленно напоминающее членораздельную человеческую речь. Длилось это недолго, но взволновало Хлебыча до предела. Пересев поближе к приёмнику, принялся он осторожно прокручивать ручку, пытаясь снова поймать голоса, но кроме треска и завывания эфирной вьюги ничего не нашлось.

Сколько просидел Хлебыч, колдуя над "Спидолой", он и сам не знал. Наверно, долго. Потому что, выйдя из прострации, в коей находился всё это время, обнаружил он, что Егуп уже успел перегнать бересту в дёготь. Рюрик же занимался вторым бревном, а первый, украшенный ликами и узорами, увенчанный небольшим домиком с двускатной крышей, перекочевал к Егупу на осмолку.

Глава 10. Тризна

Той же дорогой, по которой днём ранее въезжал в городище "Захар", приближался теперь отряд ратников. Средь них, на рыжей масти лошади, ехал и Вовка. Держался он в седле довольно уверенно. Выделялся из прочих одеждой и притороченным к седлу ружьём, оттого больше походил на пастуха.

Хлебыч поначалу решил, что княжеская дружина совершила марш ради встречи с силаевцами, но скоро сообразил, что вероятнее всего ездили они туда, где "Захар" вместе со своими пассажирами возник в этом странном мире.

На белом в яблоках жеребце восседал Вышата. Угадать его средь остальных тоже не составляло труда — по длинной белой овчины накидке, отчасти напоминающей кавказскую бурку. Вышата с Вовкой ехали особняком чуть впереди, о чём-то беседовали. Скорее даже не беседовали, а Вовка что-то увлечённо рассказывал волхву. Тот лишь время от времени кивал, сдержанно жестикулировал и снова обращался в слух.

Выходило, что Вышата сознательно развёл попаданцев, отправив Хлебыча к меловой горе, чтобы спокойно, без помех опросить Вовку. После наверняка привяжется с расспросами и, как заправский следователь, сопоставив показания, либо найдёт противоречия, либо убедится в искренности пришлых людей. Такой расклад Хлебычу не слишком-то нравился. Мало ли чего там наговорил волхву Вовка. Лучшим вариантом при общении с Вышатой, было бы помалкивать и стараться отвечать на любые вопросы, если не односложно, то крайне скупо.

Впрочем, миновав частокол, волхв удостоил Хлебыча лишь коротким взглядом и едва заметным кивком.

— В лог ездили, — сообщил Вовка, спешившись. — Это мой второй раз на лошади. В классе в шестом или седьмом без седла прокатился. Ходил после в раскоряк. А в седле ничего так, ездить можно.

Страсти к верховой езде Хлебыч не испытывал. Помыкался в своё время по сопкам да по перевалам, дневал и ночевал с лошадьми; набил оскомину, потому теперь предпочёл бы самому распрекрасному седлу обыкновенные сани или мягкий тарантас.

— Ну, рассказывай, — сказал Хлебыч.

— Да нечего рассказывать, — хмыкнул Вовка. — Мотнулись туда — назад, и всё.

— Что значит — всё?! Ты, часом, с лошади не падал, парень?! — возмутился Хлебыч. — Эка у тебя всё просто стало — мотнулись они! С корешами, скажи ещё! Зачем мотались? Там что делали? Говорили о чём? О чём он тебя расспрашивал?

Вовка чуть струхнул от внезапной выволочки, от натиска.

— Да, правда, дядь Саш, ничего особенного... — залепетал парень.

— Ты рассказывай всё по порядку, а я сам решу — есть особенное или нет, — продолжал наседать Хлебыч.

Вовка нахмурился, состроил обиженную гримасу, утёр лицо рукавом. Хлебыч нетерпеливо вздохнул.

— Ну, короче, подошёл этот... — начал Вовка. — Сказал, хочу, мол, посмотреть на то место, где вы в тумане плутали. Ну, и по коням.

— О чём дорогой говорили? — помог вопросом Хлебыч.

— Он спросил — куда, откуда и зачем мы ехали. Ну, я и рассказал как есть, как и договаривались. Что, мол, везли заказ на хутор, что клиент ёлками рассчитаться должен был, что не доехали из-за... — Вовка осёкся, взглянул на Хлебыча так, что тот и без слов понял, из-за чего и из-за кого они попали в туман.

— Там, на месте, что было? — решил поторопить Хлебыч, дабы пролистнуть неудобную страницу истории их попаданчества.

Вовка пожал плечами, вздохнул.

— Да ничего такого... — устало проговорил он. — Походили, посмотрели, он снега в кувшины набрал, и назад поехали.

— Да что же это из тебя клещами всё вытягивать-то надо, а? — негодовал Хлебыч. — Говорили о чём?

— Да ни о чём не говорили, — ответил Вовка. — Молча он всё делал.

— Что делал? — Хлебыч начал нервничать.

— Присел на корточки, — принялся уныло перечислять Вовка, — полапал снег в колее, полапал около, достал кувшины из мешка, накидал в них из обоих мест, и всё.

Хлебыч посмотрел на Вовку, как на ненормального.

— Я сам думал, что он там какие-нибудь танцы с бубнами устроит, — поделился мыслями Вовка, — а ничего такого и близко не было.

— Вовка, ты!.. — обречённо выдохнул Хлебыч, едва сдерживаясь, чтоб не наорать на парня. — Какие ещё танцы с бубнами?! Ты мне внятно ответить можешь — как они отреагировали, когда увидели след из ниоткуда?

— Удивились, конечно, — хмыкнул Вовка и добавил, оправдываясь: — Ну, так он же волхв, они же камлают там, в бубны бьют...

— Ты точно не падал? — переспросил Хлебыч. — Бубном не бился, нет? Об ветку или ещё обо что?

— Ну, я же читал, что жрецы... — промямлил Вовка.

— Я тоже читал, — съязвил Хлебыч. — На заборе. Но, нет, доски там. Ратники меж собой, о чём говорили?

— Да, ну чёрт его знает... — выдохнул Вовка. — Языки чесали, хохмили всю дорогу, прикалывались друг над другом. Кто-то там у них на плетне вверх ногами повис, кого-то девка коромыслом огрела: приставал, похоже. Обычный трёп.

— Зачем ему снег, интересно? — озвучил внезапную мысль Хлебыч. — Знаешь, Вовка, ощущение какое-то странное у меня. Не так тут должно быть. Всё здесь не так, всё неправильно. Времена какие дремучие, а люди, смотри, такие же! Побрей, одень в современное, поставь рядом, так и не отличишь ведь. Да, селюки до мозга костей, но ничего больше не нахожу — простые, обыкновенные люди. Фоку, вон, с председателем колхоза невольно сравниваю. Ты Шолохова читал ли? Хотя бы фильмы смотрел: "Тихий Дон", например? Так вот, я и говорю — не глупый Фока мужик, толковый такой хозяйственник. Мечом, опять-таки, владеет, аки циркач. Жену, сына любит, красоту чувствует: с советскими чашками, вон, расставаться не захотел. А Вышата? Он мне больше политрука, нежели попа напоминает. Эдакий он мутный сыч. И силищи в нём не меряно: и физической, и внутренней. Зыркнет, как к стенке поставит. Опасаюсь я его. Чувствую, неприятностей от него много поимеем.

Вовка, раскрывший было рот, дабы ответить про Шолохова, видно, передумал, отмахнулся и хмыкнул.

— А мне здесь нравится, дядь Саш, — заявил он. — Вот, именно люди и нравятся. Честное слово. Простодушные они, ни злобы, ни зависти в них нету. А волхв... Он только с виду такой брутальный, а так... Нормальный он мужик, правильный. Знаете, что про "Захара" нашего ратники решили, когда я им рассказал, для чего такую машину придумали? Только глумной, сказали, такое выдумать мог. Перевод железа, сказали! Лошади на то дело есть, чтобы грузы возить. Лошадей и кормить есть чем — вон, под ногами еда растёт, а в этого змия "арабское вино" ведрами вливать надо. Да и железа в нём на два табуна хватит. Вот какие, выходит, мы богачи!

— Приценились уже, — вздохнул Хлебыч. — Как бы за эти потенциальные табуны нас тихонько и не порешили...

— Да, ну что вы всё хороните-то нас? — возмутился теперь Вовка. — Не надоело вам об одном только и думать?

— Так не в пансионате же мы с тобой прохлаждаемся, — грустно ответил Хлебыч. — И ни черта мы, Вовка, об этом мире не знаем. А то, что слышали прежде — откровенное фуфло. Ты хоть одну дебильную рожу тут видел? Хоть одного шизоидного дегенерата, чтоб сходу обосрался и лоб в кровь расшиб, молясь своим богам и нашему "Захару"?

Вовка помотал головой.

— В детдоме ещё, — сказал он вдруг, — сидели мы как-то с пацанами и думали: чему удивимся больше — летающей тарелке на нашем футбольном поле или если нам вдруг каждому по ящику сгущенки обломится. Решили, что дармовой сгущенке удивимся больше. Потому что это совсем не реально.

Хлебыч прикусил губу, покивал, хлопнул Вовку по плечу.

— Пойдём, — сказал он, — "Спидолу" покрутим. Авось поймаем ещё что-нибудь.

Вовка, сдвинувшийся было с места, встал, как вкопанный.

— Чего?! — переспросил он.

— Того! Пока ты гарцевал с корешами, я чьи-то голоса поймал. Не знаю, что и думать. То ли сквозь время пробились, то ли здесь кто-то рацию включал. Уж больно похоже на рацию: треск, щелчки и гулкая фраза с эхом. Слов не разобрал. Может, слышал когда, на железной дороге путейцы меж собой в матюгальник не пойми что кричат? Вот, примерно так и харкнуло.

Час, или около того, проведённый у старенькой "Спидолы" результатов не принёс. В ушах звенело и хрипело даже после того, как выключили приёмник. Оба, и Хлебыч, и Вовка, просидевшие без движения в холодной кабине "Захара" продрогли до костей. В конце концов холод выгнал их из кабины, вынудил размять одеревеневшие конечности, попрыгать, потолкаться.

Егуп и Рюрик к тому времени уже перетащили готовые домовины к крадам, установили их на подпорках неподалёку и теперь отдыхали, усевшись на выпирающие поленца одного из шалашей.

Из леса парами да тройками потянулись артельщики. Возня на пустыре прекратилась, жены встречали мужей с работы.

У крад появился волхв. Он обошёл каждую, перекинулся парой фраз с Егупом и Рюриком, осмотрел, потрогал домовины, оценивая добротность исполнения.

Скоро на улицу вынесли лавки, на них водрузили носилки с телами покойных. Вокруг тотчас собралась толпа, в которой угадывались и сгорбленные фигуры старух, и седые бороды стариков, и опирающиеся на палки калеки: видно, приехали проститься.

— Вроде, всё по-людски, как и в наши дни, — шепнул Хлебыч, когда они с Вовкой подошли чуть ближе. — Разве что в траурное никто не обрядился.

— Горе, оно и в Африке горе, — согласился Вовка.

Подле носилок, опустив головы, дежурили две женщины. Поднырнув под материнскую руку, прятала зарёванное лицо девчонка лет шести-семи. Около другой женщины, уперев невидящий взгляд в безжизненное отцовское тело, неподвижно стоял русый курчавый подросток. Лицо его то и дело кривилось, нижняя губа выпирала вперёд. Казалось, он вот-вот зарыдает, но он сдерживался, сглатывал подступающий к горлу ком, ещё крепче стискивал зубы и до белизны костяшек сжимал кулаки.

Вовка наверняка пошёл бы в самую гущу событий, и уже собирался идти, но Хлебыч придержал его.

— Не ходи, — сказал он. — Не зная броду, не лезь в воду. С виду-то оно, вроде, на обычные похороны похоже, а как тут у них на самом деле, поди, разбери. Давай-ка лучше отсюда понаблюдаем, а то накосячим чего-нибудь по незнанию, оскорбим ненароком, не дай бог. А я на это дело совестливый.

Вовка согласился. Остановились шагах в десяти. Стояли довольно долго, переминались с ноги на ногу, как бедные родственники; смотрели, пока процессия не снялась с места и сама направилась в их сторону. Посторонились, пропустили вперед. Возглавлял процессию волхв. Шёл он размеренно, не торопясь, опираясь на длинный крючковатый посох. Следом восемь ратников с носилками, дальше жёны с детьми, вереница родичей и односельчан.

— Пойдёмте, — послышался знакомый женский голос.

Хлебыч и Вовка оглянулись одновременно. Позади них, отстав от тетки-знахарки, остановилась Улита. Вовка так рад был видеть девчонку, что губы его невольно растянулись чуть ли не до ушей. Однако, мигом осознав, что скалить зубы не место и не время, он попытался надеть на лицо маску печали. Притворство выходило скверно, и, в конце концов, он стыдливо опустил голову.

Девчонка улыбнулась ему искренне, но скупо. Её щеки слегка подрумянил морозец, но краснота глаз выдавала усталость и недостатка сна. Похоже, ночь напролёт она занималась ранеными и, судя по всему, именно она выходила, вытащила с того света Невера.

— Ты, дочка, не оставляй нас, — попросил Хлебыч. — Обычаев мы ваших не знаем, как вести себя, чтобы выказать своё уважение, не ведаем.

— Пойдёмте, — повторила Улита. — Вам ничего не нужно делать. Мы просто проводим их до моста, помашем на прощанье рукой.

— Ты так об этом говоришь, — хмыкнул Вовка, — будто мы малые дети.

Улита живо взглянула на Вовку, пожала плечами и снова улыбнулась: на этот раз виновато.

— Нет, постой, — вмешался Хлебыч, сообразив, что лучшего повода узнать о верованиях людей, к которым забросила его судьба, и быть не может. — Прости моё невежество, но что означает — проводим до моста и помашем? — осторожно спросил он.

Улита ещё раз взглянула на Вовку, после на Хлебыча. Было заметно, что девчонка запуталась — пояснять ей смысл происходящего или нет.

Вовка пожал плечами.

— Это, наверно, ритуал такой? — предположил он.

— Отец говорил мне, что вы ромеи, — вздохнув, сказала Улита. — Ромеи тоже уходят в навь, хоть ваши чёрные пастыри и запрещают вам даже думать об этом.

Хлебыча резануло это — "чёрные пастыри". Он не сразу понял, что речь о повседневной одежде православных священников.

— Я так понял, что навь — это то место, тот мир, куда попадают умершие люди, — сказал Хлебыч. — Но кто бывал там, кто видел навь своими глазами, кто рассказал вам о ней?

Улита повернулась к Хлебычу, удивлённо взглянула на него.

— Все там бывали, — ответила она с неожиданной лёгкостью, будто речь идёт о каком-нибудь уютном местечке под ивой у реки, куда они жаркими летними днями ходят купаться.

— То есть?.. — едва не отвесив челюсть от удивления, выдавил из себя Вовка. — И ты сама помнишь навь?!

— Смутно, — сказала Улита. — Почти ничего не помню. Но иногда, во сне, я летаю, как птица, как летала там. Я вижу нашу землю с высоты, — задор, вдруг вспыхнувший в её глазах, внезапно угас, и закончила она уже грустно: — А ещё я вижу там маму, разговариваю с ней.

— Так это же просто сны, — хмыкнул Вовка. — В них все летают. Говорят, что, когда летаешь во сне или падаешь, то растёшь. Молодые, говорят, чаще летают. А вы, дядь Саш, летаете во сне?

— С печки на лавку, — усмехнулся Хлебыч. — Нет, отлетал своё, давно уж приземлённый. Это всё, что известно о нави? — спросил он Улиту.

— Вам нужно поговорить с моим отцом, — ответила девчонка. — Он вам расскажет. Он помнит почти всё.

Хлебыч лишь кивнул. Он ожидал подобного поворота, понимал, что работа у волхва такая — всё знать, всё помнить и рассказывать нужные вещи, нужным людям, в нужное время.

Процессия добралась до крады. Носилки сходу водрузили на помосты. Ратники тут же вышли за пределы сегмента, очерченного шалашами из сена и дров. Внутри, около покойных остался лишь волхв и задержались ненадолго близкие родственники.

— Начинается тризна, — негромко пояснила Улита.

— Я думал, что тризна — это после: застолье, поминки там... — шепнул Вовка Хлебычу.

— Тризна, — негромко сказала Улита, удивительным образом расслышавшая Вовкин шёпот, — это три знания — явь, кали и навь — которые постигает человек, проходя благоесьмь.

— А где колокола? — удивился Хлебыч, исходя из созвучия, решивший, что речь о благовесте — колокольном перезвоне.

Улита явно не поняла вопроса.

— Около чего гул? — переспросила она, истолковав по-своему сказанное.

— Извини, — сказал Хлебыч, осознав, что о колоколах тут ещё не слышали. — Разве благовест — это не благая весть?

Улита покачала головой.

— Бла-го-есьмь, — медленно по слогам разложила она слово и, к пущему удивлению Хлебыча, поднятой тут же, под ногами, веточкой, нарисовала на снегу эмблему "Мерседес" в виде свастики. — Три-зна-коло, благоесьмь, — расшифровала она рисунок.

— Триксель, — озадаченно произнёс Вовка. — За такую хрень на заборе мы это... физиономию одному ущербному начистили.

Улита, к счастью, не поняла Вовкиного сленга, потому лишь смотрела на парня и беспомощно хлопала глазами.

Волхв, тем временем, простерев руки небу, негромко вещал молитвы. Слов было не разобрать, лишь время от времени достаточно отчётливо слышались имена богов, средь которых чаще других упоминались Род и Макошь.

— Ладно, со свастикой проехали, — сказал Хлебыч, укоризненно глядя на Вовку. — Тризна началась, это, вроде, понятно. А закончится когда и чем? — обратился он к Улите.

— Завтра, — ответила девчонка, — когда домовины с останками вынесут и поставят к закату от городища.

Хлебыч кивнул, хоть и не вполне понял, почему именно к закату, и о каких останках может идти речь, когда сложены такие громадные кострища.

Вышата закончил последние молитвы, с коими троекратно обходил каждую краду, и направился за пределы ограждённого дровяными шалашами сегмента. Фока и Егуп зажгли факелы и бросили их в снопы сена у подножья помостов. Огонь нехотя пополз к основанию из массивных дубовых брёвен, принялся облизывать, калить бересту. Постепенно, не торопясь крады укутались плотными одеялами седого, как борода старца, дыма.

— А он, твой отец, — спросил Хлебыч, заметив, что волхв высмотрел в толпе Улиту, и теперь направляется к ним, — вот этим вот постоянно занимается, да? Его тоже, как наших пасторов, зовут на тризны?

— Нет, — ответила Улита. — Только если он рядом и сам сочтёт за благо.

— А если бы он не приехал, то кто?.. — не унимался Хлебыч.

— Да любой, — Улита пожала плечами. — Может быть, Фока или Игуп.

Дым от рядом стоящих помостов ровными столбами взметался до макушек соседних берёз, а там, гонимый шальными ветрами, закручивался в спираль и тут же рассыпался, расползался во все стороны, не ведая постоянства в направлении. Скоро языки пламени прорвали сизый покров, выплеснулись наружу, обрывая истончившиеся вмиг дымовые стебли. Огонь заволновался, загудел, залил всё окрест мерцающим оранжевым светом, обдал жаром.

Пламя уже бушевало неистово. Внутри крад всё шипело, хлопало, трескалось и рассыпалось алыми искрами, но дубовые помосты уверенно держали свою скорбную ношу.

Домовины, стоящие на подпорках поблизости от огня, парили, источали смолу, вспенивались нанесённым на них дёгтем. Хлебыч, сначала не уловивший смысл их нахождения там, вдруг понял, что лучшего способа окурить древесину, избавиться от тли и жучков, пожалуй, не существует.

Все, кто знал молитвы, в этом миг читали их: и слева, и справа, и отовсюду слышался шёпот. Жар бил в лица, огонь завораживал, не отпускал взгляды. Мир над пламенем трепетал, кривился и расплывался, будто прятался за стеклом, по которому сплошным потоком текла вода. Впрочем, это не было иллюзией, потому что эффект создавала именно она. Именно вода, прозрачным паром, устремлялась теперь вверх, в небеса, унося с собой соки сгорающих растений и двух человеческих тел, в которых ещё вчера теплилась жизнь.

Неотрывно наблюдая за пляшущим потоком пара, Хлебыч с удивлением осознал всю простоту решения обрядовой головоломки. Ему вдруг стало очевидно, что тризна от похорон отличается так же, как сами процессы дистилляции и ферментации. Россы, и не только они, придумали перекидывать мосты над огненной рекой меж землей и небом, меж явью и навью, ограждая близких им людей от мира кали, от трупной черноты и смрадного разложения. Души усопших стремительно освобождались от испорченных тел, и прямиком устремлялись ввысь, в иной мир, в навь.

Бревна крад начинали перегорать, они кренились и обрушивались, вздымая вверх снопы пепла и искр. Жар отступал, пламя осаживалось, позволяя чёрному едкому дыму разливаться, стелиться у самой земли. Смрад расползался окрест, заставляя людей отходить всё дальше, прятать, укрывать носы рукавами.

— Пора стражей палить! — громко сказал Вышата, давно уже стоящей рядом с дочерью.

Фока и Игуп, не мешкая, подожги все шесть дровяных шалашей. Едва они разгорелись, дышать стало легче.

— А чего это так? — ошалело спросил Вовка.

— Как любил говорить Шерлок Холмс, — усмехнулся Хлебыч, — элементарно, Уотсон! Жар костров осекает от нас эту жуткую вонь.