Исправить наркома Ежова

Ну, да, ну-да... Кто-ж в тридцать восьмом будет добиваться квартплаты от комнаты, числящейся за управлением НКВД? Пусть и Ленинградским. Идиот, разве?

Лицо бывшего вампирюги (впрочем, бывших не бывает) светится надеждой и жаждой жить — не в силах удержать руки, он перебирает ими в воздухе, словно мотает пряжу.

Непросто ему признаваться в очередном, как понимаю, служебном преступлении, стоя на краю пропасти. Да ещё и мне, самому наркому! Хоть и говорят, жить захочешь, не так завертишься... Чем в так называемой 'явочной' квартире занимался Заковский, я даже не уточняю, всё и без того ясно. Девочек сам люблю и уважаю, только вот делаю это исключительно в специально отведённых для траха заведениях, иначе для чего у нас существуют сауны с гостиницами?

— Опиши место, быстрее!

— Подвал с крыльцом, отдельный вход, со двора! — тараторит он. — Две комнаты с санузлом, ванная имеется!

— Ключ?

— Под половицей заныкан, справа от входа... — неожиданно он замолкает, и наши взгляды встречаются.

Он переводит глаза на мешок с портфелем у стола, затем, вновь на меня. Выражение лица его за какую-то секунду переходит от полного непонимания до 'Не может быть!!!'

Может, Заковский, может. Всё случается в нашем мире. Как выясняется... Но, всё что мне надо, я уже узнал.

Мгновение я борюсь с искушением. Искушением пристрелить его прямо здесь, на месте, как при попытке, допустим, нападения. Избавившись тем самым от ненужной уже, лишней и мерзкой обузы. Правая рука даже делает непроизвольное движение, которое побелевшая сразу обуза замечает тоже. Догадливый! Но...

Но, во-первых, я не убийца, как стоящий напротив, пусть и являюсь тем ещё, сам это знаю, типом. А во-вторых... Во-вторых, не смогу я отнять у человека жизнь, только что подарив надежду. Пусть человек этот — последний подонок и мразь. И этим я, во всяком случае, пока ещё, отличаюсь от них. Давным-давно потерявших человеческий облик существ в телах людей.

Задумавшись, я мрачно гляжу на замершую в центре кабинета тушку бывшего кровопийцы, без каких-либо опознавательных знаков на гимнастёрке. Существуют два плана на послевизита к вождю, и это: 'всё хорошо', и 'всё плохо'. И в обоих этот перец завязан теперь, к сожалению, по самое 'не хочу'. Допустим, отправлю я его сейчас обратно в тюрьму. О-кей, и что дальше? А дальше, не очень: если со Сталиным, к примеру, всё сложится не комильфо, то сюда мне путь закрыт — могут взять прямо тут, в управлении, не исключено. Соответственно, дорога у меня одна — в Рещиков переулок. А Заковский такой берёт, и под самыми страшными пытками не сдаёт адрес никому, даже таким милым обаяшкам, как интеллигентные опера НКВД... Мда.

Подняв глаза на потенциального героя, я нахожу его лицо в столь искреннем состоянии 'будьте любезны, на всё на всё готов!', что становится даже страшно. И впрямь, на всё пойдёт, стервец. Но, ты уж прости, я по этим делам не мастак — это к Ежову, а я пас.

Покосившись на мешок с хабаром, я окончательно пригорюниваюсь. Поскольку, опять же, без помощника мне — никуда, в СССР тридцатых, без самых простых знаний, мне элементарно и дня не прожить. А знаний этих — нет! Значит, решено — тащу его с собой, посидит в машине, пока я дела утрясаю. Пытаюсь... Сложится всё неплохо — привезу обратно, нет — валим вместе. Так тому и быть!

Стрелки часов показывают четверть второго, и это значит, что пора собираться... Слабенькое тельце Ежова, кажется, давно не испытывало такого напряжения — мокрая спина липнет к одежде, с затылка льётся пот... То ли ещё будет, совсем скоро!

— Слушай теперь внимательно, Заковский. — я всё же кладу ладонь на кобуру, поглаживая пальцем кожу. — Сейчас мы с тобой спустимся вниз, и ты сядешь в машину, где ты будешь под охраной, разумеется... Слушаешь меня?..

Напряжённый кивок.

— ...Я посажу тебя во второй автомобиль, потом мы поедем в Кремль. Я еду к нему (кивок вверх), и в зависимости от того, как сложится разговор...

Он слушает, не дыша.

— ...От того, как там сложится разговор, зависит моя судьба, Заковский, и твоя. В Спасские ворота ты, разумеется, не поедешь — машина останется... На Манежной, допустим.

Понимающее выражение лица.

— Вопросы есть, Заковский? — я начинаю укладывать в папку нужные бумаги. Впрочем, их немного: утренний приказ и проект.

Он переводит взгляд на мешок, потом обратно, на меня. Некоторое время помявшись, наконец, решается:

— Николай Иваныч, дорогой... Я с десяток лет с тобой знаком, столько дорог прошли...

— Быстрей!.. — не выдерживаю я. Поэтических метафор мне ещё не хватало, и без того к самому Сталину опаздываю!

— Так вот, Николай Иваныч... Коль не видел бы тебя перед собой, решил бы, что не ты это. Другой ты совсем, и говоришь даже — иначе!

Сказать, что он меня порадовал — конечно, лукавство. Особенно, прямо перед поездкой к одному великому психологу, на разговор. Но и дивиться особо нечему — я ведь, и вправду, не Ежов. Но если за полчаса этот так уверенно заявляет... В его-то обстоятельствах! То сколько же времени понадобится тому?!..

Мрачно вздохнув, я подымаюсь. Но последняя фраза, произнесённая именно в этот момент, едва не роняет меня обратно.

— Добрый ты какой-то, даже непривычно, Николай Иваныч!

Я?! Добрый?!.. То есть, поглаживания по кобуре, весь тот цинизм, который я так тщательно разыгрываю, пугания тебя 'вышкой', выжимка из тебя адреса, в конце концов, простите, твоей 'шлюх-хаты', и это я ещё добрый?!

Лицо моё, наверняка, отражает в этот момент всю гамму эмоций известной картины Репина. Ну, такого заявления я и вправду, не ждал.

— Бери мешок, отдашь охране, в приёмной. — подняв увесистый портфель, я понимаю, что на большее тело Ежова не способно. Бухать надо меньше! — Пошли давай!

Через Спасскую башню, вопреки моим ожиданиям, машина проезжает, не сбавляя скорости — лишь замершая охрана отдаёт 'честь', вытянувшись в струнку.

Всё случилось так, как я и распорядился — второй ЗИС, с Заковским, тормознул на Манежной, прижавшись к тротуару по соседству с ларьком 'Соки и воды'. Ежову не задают лишних вопросов — приказы наркома выполняются безоговорочно, со священным трепетом. Ни эмоций, ни тени удивления на лицах вокруг я не замечаю: сказано погрузить мешок, тот немедленно оказывается в багажнике. Несколько слов водителю об ожидании моего возвращения — ладонь у козырька фуражки — и каменное, ничего не выражающее лицо. Удобно и... И очень непривычно.

Постаравшись максимально, насколько это возможно в моих обстоятельствах, собрать мысли в кулак, отбросив всё ненужное с в сторону, я думаю только о предстоящей встрече, лишь механически фиксируя происходящее вокруг.

Вот автомобиль, забрав правее, лихо повернул к Сенатскому, или правительственному, дворцу — я бывал в Кремле два раза, и хоть и ориентируюсь тут — так себе. Один раз школотой, в далёком детстве, на экскурсии с классом, второй — не так давно, пару лет назад, когда показывал Москву провинциальной родне Светки...

Видимо, срабатывает защитный механизм, и мысли переключаются на охающую и восторгающуюся окружающим тётю Марину, работницу Тобольского детского театра, с сынишкой.

'Сашок, — важно говорила тогда она разинувшему рот пацану, — а знаешь ли ты, кто сидит в этом доме?'

'Неа... — отвечал переставший даже жевать сладкую вату Сашок. — Кто?!'

Подмигивая мне с видом человека, владеющего тайной мира, она с сакральным выражением лица произносила:

'Президент! Да же, дядя Коля?'

'Угу' — бормотал я, выискивая место, где можно покурить. Антитабачная кампания, мать бы её...

'И Сталин тут сидел, и Ленин... Не зря мы сюда приехали!..'

— Приехали, товарищ народный комиссар! — почтительно произносят над самым ухом.

Машина народного комиссара замерла у крыльца, дверь ожидающе распахнута охранником. И я, нехотя встрепенувшись, ставлю ногу в начищенном сапоге на каменную, покатую брусчатку. Делая шаг к двери в здание с вытянувшейся и плечистой охраной. Здание, в котором сидел Хрущёв с кукурузными мыслями, затем Брежнев с эпохой спокойствия и гарантий. Восседали там мелькнувшие почти незаметно Андропов с Черненко, как и беспокойный Горбачёв с лысиной, отображающую урезанную карту СССР. Обмывал затем эту новую, действительно урезанную карту Борис Николаевич со странной компанией. И держит сейчас мазу, пообещав мочить террористов в сортирах нынешний, действующий президент. Но это — там, в далёком две тысячи восемнадцатом... Всё это ещё когда-то произойдёт. Может быть.

Я же — уверенно прохожу в открытую дверь этого древнего, повидавшего стольких вождей дома, зажимая под мышкой тонюсенькую папку. Шагая на встречу к одному из самых загадочных и спорных людей двадцатого столетия, причём, на целой планете. И уж точно, среди всех вышеперечисленных.

В полутёмном холле царит могильная тишина, лишь несколько верзил (для меня теперь, все — верзилы), почему-то в гражданском, бесшумно прохаживаются взад-вперёд. Эти, как видно, ко всему привычны, и визит наркома не вызывает у них ни эйфории, ни вообще — каких-либо эмоций. Телохранитель Василий, пройдя внутрь, явно намеревается отстать от шефа... Э, нет, брат! Беда в том, что тело, которое ты хранишь, даже не представляет, куда идти!

Представив картину, как несчастный Ежов, бродящий в одиночестве по Сенатскому дворцу, подслеповато щурясь в поисках кабинета Сталина, всматривается в таблички на дверях, мне делается не по себе.

— Со мной пошли, до кабинета, Василий! — вполголоса командую я. — Шагай!

— Что вы, товарищ Ежов... — удивлённо шепчет тот, косясь на внутреннюю охрану. — Не положено мне!

Положение затруднительное, и я в растерянности останавливаюсь, не зная, что предпринять. Ситуацию спасает чей-то радостный вопль за спиной:

— Ба, Николай Иванович! Здравствуйте, дорогой вы мой, здравствуйте! Рад видеть до чрезвычайности! Вы тоже к Иосифу Виссарионовичу?

И пока я силюсь разглядеть, кто может столь бурно восторгаться главой НКВД (впрочем, любой житель тогдашнего СССР, как пить дать), рука моя попадает в крепко трясущую лапу. Мужика с острыми усами, одетого по писку моды — в сталинский френч и брюки, заправленные в сапоги. И лицо этого товарища я не далее, как сегодня ночью встречал, встречал...

— Да... — бормочу я, силясь вспомнить фамилию.

— Нам по пути, Николай Иванович, идёмте вместе! — берёт он меня под руку, увлекая к лестнице. — Как супруга, дочка?

— Да как сказать...

— Понимаю! — не даёт он договорить. И, делая скорбное лицо, подносит он палец к губам. — Ничего не говорите, всё понимаю! Без сна и отдыха трудитесь на износ, вся страна знает!.. — участливо качает он головой.

Поднявшись на второй этаж и свернув вправо, мы шагаем по безлюдному коридору, мимо массивных, в два человеческих роста, деревянных дверей. Здесь также царит тишина, и собеседник переходит на полушёпот:

— ...Но на сессии то мы вам, Николай Иванович, такого помощника, такого заместителя подобрали! Человек — золото, выступал — огонь! — наклонившись, он дышит мне в лицо. — Вдвоём-то всё одно, сподручней будет! Лаврентий Павлович из старых большевиков!

И мусаватистских шпионов, ага. Сподручней, будет, конечно! Ты ли, явно матёрый местный интриган, не в курсе, с какой целью и зачем вы Ежову этого 'помощника подобрали'! Впрочем, только такие возле Сталина и выживали, да и не только, возле него... В моём времени, что ли, меньше лизоблюдов, держащих нос по ветру? Ха! Да любую контору взять, где есть начальник! От железнодорожной станции 'Мухосрань' до...

До куда следует отмерить противоположную сторону, я не успеваю придумать. Потому что мы останавливаемся у двери со скромной медной табличкой: 'И.В. Сталин'. Приехали!

Говорун открывает дверь, вежливо пропуская меня вперёд. И, мысленно перекрестившись, я ступаю внутрь.

Довольно большая, без излишеств приёмная с интерьерным минимумом — несколько шкафов-стеллажей с многочисленными папками. Отмечая, что в моём времени, у начальника пресловутой 'Мухосрани' — и то, побогаче будет! За столом у левой стены сидит абсолютно лысый мужик в примелькавшемся уже френче, за его спиной портрет совсем молодого Сталина в рамке. Я знаю, кто он — это секретарь Хозяина, Поскрёбышев. Напротив, за другим столом — подтянутый мужик с зачёсанными назад волосами, в военной форме — три ромба в петлицах. И его знаю, точней, предполагаю — это Власик, ангел-хранитель вождя. Не стало Власика, не стало и...

Оба встают при нашем появлении:

— Николай Иванович, Лазарь Моисеевич... Иосиф Виссарионович вас ожидает! — пожав мне руку, Поскрёбышев тут же садится на место, начиная что-то писать в тетради, похожей на журнал.

Ах ты, так то ж Каганович мне на уши припал!!! А я-то не признал. Метростроевец и вообще — один из ближайших приближённых в местной банде. Долго жить будешь, Лазарь Моисеич! Кстати, с ним они не поздоровались — значит, сегодня уже здесь был. И не просто так болтается — явно, вместе со мной идёт!

Расстегнув шинель, я вешаю её на деревянные плечики, присобачивая на вешалку.

Все почему-то ожидающе смотрят на меня. Ну, чё вылупились-то? Ежова не видали? Долго так буркалы друг на друга таращить будем? Да пошли вы, мне к Сталину, ничё не знаю! Сделав шаг в сторону следующей двери, я вздрагиваю от окрика Власика:

— Оружие!

Остановившись как вкопанный, я замираю: что, 'оружие'?!..

Выскочив из-за стола, тот грозно указывает на мой ремень. Ах ты, чёрт, забыл ведь совсем! Растяпа!!! В машине же следовало оставить, кто на приём к Хозяину с оружием идёт? Это ведь попытка покушения, как минимум! Идиот!!!

Пока я, красный и злой на себя, мучаюсь с кобурой, в приёмной царит гробовая, и даже какая-то осуждающая, недобрая тишина. Наконец, пистолет со стуком ложится на стол. Теперь, всё?

Подозрительно оглядев меня с головы до ног, начальник охраны кивает:

— Откройте папку!

Развязывая непослушные тесёмки, я недоумеваю про себя: 'Тут со всеми так? Или, я с утра уже в чёрном списке? Кагановича-то, вон, не досматривают, хоть он и с портфелем! Доигрался я с увольнениями, похоже?..'

Я ошибаюсь.

— Лазарь Моисеевич, позвольте портфель!

Отмечаю про себя, что к Кагановичу парни настроены гораздо дружелюбней, это факт. 'Лазарь Моисеевич' и 'будьте любезны', супротив 'откройте папку!!!'. Впрочем, сам дурак. Нечего так прокалываться!

За следующей дверью, вопреки ожиданиям, ещё не кабинет. Там нечто вроде 'предбанника', с двумя молчаливыми офицерами в звании далеко не лейтенантов — у каждого по три малиновых ромба на лычках. Молча оглядев нас, один из них хмуро открывает следующую дверь, в которую я и прохожу первым. Позади слышна лёгкая поступь мгновенно сделавшегося молчаливым Кагановича.

— А вот и наш Наполеончик пожаловал. — не успев оглядеться, слышу я знакомый уже голос. — Наполеончик местного разлива только, как плохое, поддельное вино. Так ведь, Георгий?

— Так и есть, товарищ Сталин. Вино, но с кислинкой, ненастоящее! — отвечает чей-то мягкий, интеллигентный баритон.