Исправить наркома Ежова

Сонный телевизор с сонной тёткой в белом, и большими губами. Чешу большим пальцем ноги под подбородком теледивы, и та немедленно оживляется:

— Курс американского доллара на сегодня...

Медленно закрывающиеся глаза погружают тело в приятную ванну с тайскими массажистками. Те, бережно расслабляя каждую мышцу, вытаскивают из-под меня диван, заменяя его... Его...

Слишком поздно вспомнив о грядущем кошмаре, я уже бессилен что-либо сделать. Ежов. Опять, это...

Сегодня я не на службе — ведь даже мы иногда можем позволить себе отдохнуть? Кто б мог подумать, глядя со стороны на нас с дочей, что таким чудным воскресным вечером наступит и моё время?

— Пап, а давай в кегли, а?

— Хм... В кегли? — улыбаюсь я.

— В кегли, в кегли!!! — смешно разбрасывая косички, бежит к двери Наталькин.

И я топаю притворно за ней, крича вслед 'У-у-у-у-ух, кто последний, тот второй выбивает!..'. Радостный визг и наша орава заставляет распушиться даже дачного кота Василия, лениво дремлющего у камина, а кухарка Марья едва не роняет поднос с сервизом, совершив немыслимый для своих габаритов пируэт.

Наталькин — наш личный, секретный пароль, и доча отзывается на него только от меня. Для всех остальных — кухарки, повара и даже жены, она — Наташенька, Наташа, Натик, а для охраны, так и вообще — сама Наталья Николаевна. Я не препятствую — пусть лизоблюдят, охране положено.

Наталькин, меж тем, уже добежала до поля, и оттуда высовывает мне язык:

— А вот и не успел, а вот и второй!!! Расставляй теперь!

И конечно же я, прикинувшись расстроенным и притворно кряхтя, ползаю по траве, собирая разбросанные вчера кегли. Площадку эту я соорудил сам, две недели уж как, никого и близко не подпуская в помощь. Кроме, разумеется, хулиганки Наталькина...

Два часа напролёт мы сбиваем фигуры, и по странному стечению обстоятельств в проигрыше... Угадайте, кто? Правильно! И, с покровительственным видом, надув губы, лучший в мире игрок в кегли важно учит меня, как правильно бить. Как-как, доча? Так? Давай, попробую ещё... Эх, ма! Не попал...

— Па-а-ап... — дёргает она за гимнастёрку, когда я, на коленях, составляю одну из последних фигур. — Я не хочу, чтобы ты сегодня ехал... Снова приедешь пьяным! И будешь горько пахнуть!

— Доча! С чего ты взяла, что именно сегодня я еду? — притворно удивляюсь я.

Я надеялся скрыться в послеобеденный сончас, когда, наигравшись, та сладко уснёт с матерью! Неужто, не успел?

— Вон они, приехали... — насупившись, та указывает на ворота. Блестящие чёрные бока двух ЗИСов за ними — худшая маскировка на фоне цветущих ракит, и план мой сорван напрочь. А это значит, что подходит время...

Осторожно приподняв хрупкое тельце, я серьёзно заглядываю в голубые глаза:

— Дочка! Ты ведь хочешь получить на Новый год подарки от самого товарища Сталина?

Ход беспроигрышный, и ресницы доверчиво хлопают в восхищении:

— Конечно же!.. А он приедет к нам? А я посижу у него на коленях? А ты передашь ему, что он самый-самый лучший Сталин на свете?

Я едва сдерживаюсь, чтоб не рассмеяться. Но — нельзя, смотрят подчинённые.

— Если будешь себя хорошо вести и отпустишь папу на работу, любимая! — всё-таки чмокаю я мягкие кудри. Договорились? Как же товарищ Сталин к нам приедет, коли папа будет плохо работать?

— Иди уже, работай, пап. А я как-нибудь доиграю сама... — в её голосе грусть.

Когда я оборачиваюсь у машины, она по-прежнему на месте, держит в ручонках молоток, тоскливо глядя мне вслед. Дверь за мной бережно закрывает вытянувшийся в струну охранник.

— Кто у нас нынче? — я протягиваю руку, даже не оглядываясь. ЗИС мягко набирает скорость, и в ладонь услужливо вкладывают папку.

— Пятеро, товарищ Ежов!.. — подобострастный голос льётся ладаном, и мне опять становится весело.

— Я спросил — кто?.. — даже не повышая голоса я точно знаю, что соседняя спина в ту же секунду взмокла. И хорошо ещё, если только спина...

Сзади сглатывают от ужаса, но находят силы продолжить. У-ва-жу-ха!

— Глеб Бокий и его замы, товарищ Ежов, я вам докладывал...

— Вчера ты балакал о четверых?

— Один добавился, товарищ Ежов!

— Кто ещё?

— Тихонов, товарищ Ежов.

— Коньяку мне, живо!

— Есть!

Хлопнув солидно из фляжки, я откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Уже скоро!

Грохот множества ног по лестнице не страшен этому дому — спецобъект в Варсонофьевском переулке умеет хранить свои тайны. Как и 'Лубянка', что неподалёку. И любой охранник на пути знает, собака, что приближается сам Ежов со свитой. Знает и дрожит, как, впрочем, и сама свита. Каждого ждёт свой черёд.

— Коньяку!

— Есть!

Приземляюсь на любимое место, в зрительной ложе, прислуга замерла позади. Небольшой каменный зал ещё пуст — лишь трудяга Блохин читает журнальчик, пристроившись в углу, у лампочки. При виде меня бодро отдаёт честь — да ладно тебе, Блохин, читай пока. Комично ты выглядишь, Блохин, в своём кожаном фартуке с ладонью у виска... Эдак можно подумать, что застрелиться собрался, а? Сам себя, так сказать? Нет-нет-нет, Блохин, ты нам нужен, стахановец ты наш! Читай, родной, читай! Всё успеешь!

— Что читаешь, Блоха? — кричу я весело.

— Коневодство СССР, товарищ Ежов! — рапортует тот на весь зал.

— О как... Ещё коньяку! И ему, ему налейте! Пей, говорю те, я предлагаю, как передовику производства!

Пока можно спокойно выпить, расслабившись, и мягко закусить сёмгой... Где-то слыхал, кстати, что коньяк рыбой де не закусывают, покажите-ка мне, кто такое удумал, а? А в рукавицы ежовы, стервец? Я вам, буржуазия поганая... Хорошшшо!.. Итак, что там у нас сегодня?

— Вводи! — лениво машу я. — Начинаем!

Сколько ж я перевидал вас, врагов... Сколько таких же белых, с трясущимися губами лиц входило сюда, ко мне? И кто, кто? Ты, Глеб, бывший начальник девятого отдела... Гроза контрреволюции, честь и совесть чекистов... Не с тобой ли мы здесь, Глеб, не так давно наблюдали исполнения вдвоём, рядом? Не твоё ли место пустует, контрреволюционная ты падла?!.. Что бегаешь глазками, родной? Стрррашно?!..

Следом вводят троих его же замов, а одного даже тащат на руках — не держат ноженьки... Страшна смертушка, а? И это для меня привычно, мало чем можно удивить, насмотрелся на вас, сволочей... Так, а где пятый?

Последним вводят высокого, прямого человека. Не вводят даже, нет — шагает он сам, спокойно, будто на прогулке. Священник Тихонов, отец Алексей.

Всех выстраивают напротив, передо мной...

— Коньяку!

Глебушка смотрит тоскливо, в глазах смертная тоска... Хотел я тебе налить, последним оставив, да передумал, Глеб. Не судьба, умрёшь трезвым. Я ж всегда так делаю, ты-то знаешь: кого-то одного, кого жальче, оставляю на потом, угощая коньяком напоследок. Но сегодня мне, Глебушка, жальче... Жальче...

— Тихонова ко мне, остальных в работу. Блохин, приступай! — командую я, откинувшись в кресле. Батюшку выводят из строя и ставят рядом. Началось!

Блохин неторопливо откладывает журнал, одёргивая фартук и снимая очки. Поворачивает вентиль, и подвал наполняет шум воды — из шланга на полу начинает бить струя, уходя в слив. Вода очень нужна тут! Не выбирая, выхватывает из строя того, что больше всех боялся, забыл его фамилию... Быстро тащит к стене, забранной брёвнами — знает своё дело, стервец! И то верно, скорей перестанет трусить!

— Коньяку, отец Алексей?

— Нет.

От привычного грохота я даже не вздрагиваю. Странно, обычно, все соглашаются...

— Страшно умирать-то, Тихонов? Жить хочешь, а? — поворачиваюсь я к нему, и мы встречаемся взглядами. — Попроси, я тут хозяин!

Я гляжу привычно, как хищник над добычей. Мне нравятся их просьбы жить. Что уставился, контра? Последние минуты твои в моих, моих руках! Захочу — сейчас пойдёшь, нет — поживёшь ещё... Минут пять!

Что-то не так. Он смотрит, а в глазах его...

Рука моя против воли подымается к воротничку, расстёгивая пуговицу и тут же бессильно падает, будто весит с десяток пудов. Что со мной?

— Нет, не боюсь я. — голос его слышен сквозь вату. Пытаюсь снова поднять руку, но та беспомощно падает — внезапный паралич прижимает её обратно, к столу. Гипноз? Ах, ты...

— И не ты здесь хозяин, Николай, и даже не тот, что тебя поставил. — долетает до меня сквозь грохот следующего выстрела.

Каждое слово впечатывается в мозг, будто гвоздь под гигантским молотом. Очередной выстрел отдаётся жутким хохотом в ушах, и в хохоте этом я слышу... Нет, не может быть!!!..

Всё же, из последних сил, едва разжав губы, я выдавливаю, хрипя:

— Кто?.. Х-хозяин?

Тело скованно леденящим ужасом, и я не понимаю уже, то ли меня гипнотизирует этот колдун, то ли я от страха не могу шевельнуть ни единой конечностью! Единственный вопрос мучает остатки разума, один-единственный, и главный: 'Кто же тут хозяин?!..'

Он не отвечает, но вместо Глеба у стены я отчётливо вижу себя. Такого же голого, как и те, что уже мертвы. Трясущегося, избитого и жалкого, мечтающего о предсмертном коньяке и так его и не получившего напоследок, а передовик Блохин, отложив журнал с очками, тащит меня за шкирку за собой, улыбаясь...

А с последним выстрелом мне мерещится уже не дьявольский хохот, эхом разлетающийся по застенку, а спокойный, размеренный голос. От которого хочется бежать сломя голову, только вот сил на это, совсем уж, нет...

— И проклянут тебя навеки, Николай. И даже хозяин твой брезгливо отвернётся, поморщившись. Ибо Создатель у всего один-единственный, и ты, Николай, отлично знаешь, кто Он. Помни же это и жди теперь. Осталось недолго!

Наваждение спадает.

Гробовая тишина вокруг — даже свита застыла в изумлении. На меня спокойно смотрит священник Тихонов. И Блохин с вытянувшимся лицом глядит куда-то выше, надо мной.

— Делай своё дело, палач... — спокойно подходит к стене отец Алексей. — Прими меня, Господи, грешного раба твоего.

Попытавшись подняться, я беспомощно валюсь на пол — ватные ноги совсем не держат, и в себя меня приводит только острая боль в руке. Падая, локоть сильно ударяется о твёрдое, окончательно проясняя разум. Я чувствую тёплое в штанах — похоже, обоссался.

— На... Верх! — хриплю я бережно подхватившим рукам.

И уже на лестнице, в пролёте, меня догоняет грохочущее снизу эхо.

— Па-ап, ну па-а-а-а-ап! — теребит меня детская рука. Устав просить, голосок приказывает, наконец, серьёзно: — Пап! Очнись!!!

Тело подскакивает, едва не падая с дивана.

А? Что? Где я?!..

— Пап! Мы в школу опаздываем! — укоризненный голосок Наташки окончательно возвращает меня в реальность.

За окном давно рассвело, напротив мерцает оставленный со вчера телек. А сверху на меня укоризненно глядят голубые глаза дочки. Причёсанной и уже одетой. Проспал!

— Сколько в-время? — мозг выдаёт лучшее из возможного.

— Мама сильно ругалась бы — половина восьмого. Десять минут тебе, пап! Машину я завела, греется! Брелок в кармане пальто, а я на улице! — косички шустро исчезают в дверях. Рука почему-то проверяет внизу. Сухо! Я что, идиот?!.. С чего бы?

Проспал я солидно, часов шестнадцать. Последняя временная отсечка была в четыре.

Пока я чищу зубы, глядя на опухшую морду, мне становится по-настоящему стыдно.

Вот же, шустрая — вся в мать... Уезжая в командировку, Светка долго и нудно наказывала мне, что дочкины вещи сложены в отдельном шкафу, что борща наварено на три дня, а потом следует сварить новый — я умею, она знает.

— Свет, да что мы, маленькие? — пытался отшутиться я. — Её вон пацаны до дома провожают уже!

— Костиков! — сделала та страшные глаза. — Наташа, несмотря на одиннадцать, уже нет. А ты в свои тридцать пять... Коля, всё: я никуда не еду!!!

Конечно же, та, всхлипнув, немедленно хлопнула о пол собираемым чемоданом. Ну, а я, принося клятвенные заверения, целый вечер её успокаивал. Хотя, конечно, успокоил вряд ли.

— Осень пришёл! — таджик Аминджон, обняв метлу, зябко пританцовывает у двери в подъезд. — Здравствуй, дорогой! Дочка ждёт давно, опаздываешь, наверное? — подмигивает он.

— Привет! — сухо киваю я, пролетая мимо.

Какое ему дело, действительно, опаздываю я, или, нет? Каждый должен заниматься своим делом, а не совать нос в чужие. К тому же, если они — не очень...

— А я сердце натопала, пока ждала! — прыгнув в салон, сообщила Наташа. — Из окна видно, наверное!

— Как это, натопала? — глядя в запотевшие зеркала, я почти наощупь пытаюсь выехать с переполненной парковки.

— Пап, ну ты совсем тундра... Ходила по грязи и вытоптала! Ногами!

— Правда?

— Правда.

— Ноги же замарала, наверное?

— Вымыла в луже...

— А кому сердце? — механически интересуюсь я.

— Не ска... Ой!

Ощутимый толчок и вой сигналки дают понять, что случилось то, что и должно было: обезьяна с гранатой добралась-таки до чеки. А точнее, понадеявшийся на авось папа-олень, везущий в школу Бэмби и не очистивший зеркала, впендюрился в... Вот, есть же у 'Лексуса' и подогрев зеркал, и все примочки, чего стоило подождать!!!

— В белую 'Калину', пап! Это Мамы-лошади, я знаю... — и совсем тихо добавляет: — Плохо дело.

Да, уж! Вот, попал... Мамой-лошадью мы в нашей семье дружно окрестили худощавую тётку, а по совместительству ведьму и вурдалакшу, председательницу нашего ТСЖ 'Василёк'. Хоть под таким руководством и впору было бы переименовывать данное товарищество в какой-нибудь 'Антихрист', как вариант... Почему 'Мама-лошадь', спросите вы? Дочка тоже интересовалась, пока мы со Светкой не показали с балкона. С первого же взгляда на бабку, все вопросы отпали даже у ребёнка.

Вспомнив мегеру-управдомшу, я окончательно впадаю в уныние, ибо невезучесть добралась, что называется, до своей квинтэссенции.

Рассматривая треснутый бампер и произнося внутри себя слова, способные забросить руководство ТСЖ с ведром её болтов хоть на Юпитер, пусть в названии его и не три буквы, я всё же нахожу силы пробормотать:

— Дочка, э-э-э...

— Да ладно, пап, я на автобусе. Успею, думаю!

И, чмокнув небритую щёку, синий пуховчок исчезает в рядах машин. Проводив его взглядом, я со вздохом достаю телефон. Нет, точка крайности ещё не наступила... Потому что вот она, родимая! Йо-хоу!

Выскользнув из руки, новенький 'Айфон' совершает кульбит в воздухе, приземляясь в единственную лужу у правого колеса. Единственную, мать его, остальные не тут!!! Выхватив беглеца из воды, я отчаянно тыкаю кнопки, надеясь на чудо. Которого не происходит: Экран, моргнув синим, прощально скукоживается в маленький кружок, исчезая насовсем. Потому как олень с гранатой — это навсегда. Понедельник, твою налево!

— Николай Иванович, Николай Иванович!!! — секретарша несётся по коридору, пытаясь подстроиться под мой шаг.

— ?..

— Николай Иванович, инвестор второй час ждёт, очень недоволен! Я вам звонила, вы не доступны...

— Авария, Лизочка.

— Толстяк этот, из агрохолдинга 'Мясо и птица' три раза грозился уйти, я не представляете, какими силами его удержала!!!.. — раскрасневшееся лицо секретарши кажется, вот-вот зальётся слезами.

Вспомнив о хамоватом жирдяе из 'Мяса и птицы', я убыстряю шаг — ключевой партнёр, его никак нельзя терять! Учитывая, что выйти на них стоило огромных усилий. Но, хоть убейте, к их холдингу у меня два вопроса, которые я так и не задал. Первый и самый главный относится к названию: из чего, интересно, сделаны их замороженные курицы, которыми так наводнены все московские супермаркеты? Если противопоставляются они, собственно, 'мясу'?!..

Второй вопрос волнует меньше, хоть он и основной. Но тут, я думаю, как-нибудь выкручусь, не привыкать. Ибо как совместить рекламу кур и шматков свинины с запуском очередной микрокредитной компании, читай, разводилове лохов, о старте которой и пойдут предстоящие переговоры, ума не приложу. Хоть и должен был подумать об этом за выходные. А спонсоры серьёзные, мда... Финита!

— Николай Иванович, я подготовила переговорную — минералку, слайды... — стремясь не отстать окончательно, Лизочка последним усилием хватает мой локоть.

— Ай!.. — от тупой боли я останавливаюсь, как вкопанный. На глазах изумлённой девушки задираю рукав, едва не вырвав пуговицу. На локте, почти у самого сгиба зияет огромный, переливающимся фиолетовым, синячина. Которого вчера вечером в ванной, клясться головой готов, не было в помине.

— Простите, я не зна... Большой какой! Надо холодное приложить. Упали где-то, да? — глаза её участливо хлопают. — Это из-за аварии?

— Беги уже и свари мне лучше кофе, Лиза. Марш, ну?.. — легонько хлопаю я упругую попку. Чувствуя, как на голове зашевелились волосы.

— Бегу! — расцветает та от счастья. — Я скоро! — цокот каблучков исчезает за углом.

Остановившись у зеркала, я оправляю костюм и подтягиваю галстук. На меня испуганно смотрит помятое лицо с двухдневной небритостью и ужасом в глазах. Кое-как справившись с бегущими по спине мурашками, я с трудом беру себя в руки и, нарисовав приветливую улыбку, толкаю плечом дверь переговорной.

— Возьми денег — купи мяса, чем вам не слоган? — жирдяй, пожёвывая губами, кажется, вот-вот выскочит из своего костюмчика. — Фраза одновременно заявляет о нас, 'Мясе и птице', и даёт посыл потенциальному клиенту. — Франтоватые брючки в облипку на его ножках как нельзя лучше говорят, что он-то, как раз, этим советом воспользовался, что называется, сполна.

'Встал бы ты к стенке, как миленький... Здесь не так далеко до Варфоломеевского — полчаса по пробкам, минута по лестнице, и...'

Я вздрагиваю — едва не отключился! С силой зажмуриваюсь несколько раз, отгоняя сон. Совещание продолжается битый час, но мы не продвинулись ни на йоту. И хоть это мой первый персональный проект, и, казалось бы, всё срастается как нельзя лучше: есть отличная крыша в виде Игоря Владимировича, генерала МВД в отставке и по совместительству владельца нашей конторы. Имеются принципиальные договорённости на всех уровнях, казалось бы — придумывай оформление и вперёд, дурить лохов, но... Но чёрт возьми, мысли мои сейчас совсем не здесь. Который день я боюсь засыпать по ночам, потому как... Потому что, засыпая, я неизбежно попадаю в голову его. Ежова, моего кровавого тёзки. А синяк, обнаруженный мною сегодня, говорит о том, что, похоже, не только в голову... Ибо получить я его мог только, только...

... — Согласно пирамиде Маслоу... — важно продолжает модный жирдяй, — на вершине человеческих потребностей располагается потребность в самоактуализации...

Этот пассаж срубает меня окончательно. Кляня в мыслях напыщенного урода, который пользуется столь нечестными приёмами (у самого экономическое, эй, ты!), я проваливаюсь в небытие.

— Ефи-и-и-имыч... Ефи-и-и-имыч!!! — эхо разносится по комнатам, но ответа нет. Взгляд упирается в настенные часы с кукушкой — половина первого. Судя по свету за плотно зашторенным окном — дня, но время для меня не имеет значения, наркомат может и подождать. Справятся!

— Ефимыч!!!.. — бью я кулаком по столу, отчего беспорядочно расставленные рюмки едва не падают, жалобно звякнув. Ударяю, и отдёргиваю руку: звезда на рукаве попадает аккурат в жирную рыбу, насквозь промаслившую номер 'Правды'. С которого на меня осуждающе смотрит...

В голову немедленно приходит отличная идея! И, уже спокойно поднявшись со стула, я отправляюсь искать собутыльника в запутанном лабиринте комнат квартиры на Гоголевском бульваре. Доме социалистической коммуны. Принадлежавшего, в общем-то, мне, дома. Как и города, в котором он находится — несостоявшемся Сталинодаре, а ведь я предлагал!.. Как и страны. Как и... В данном случае, всё проще — председатель Госбанка Лев Ефимович Марьясин. Один из множества моих холопов — пыль.

— Где же ты? -ласково вопрошаю я, перешагивая через какое-то тряпьё. — Ефимыч?

Из ванной слышен шум воды — ага!

Остановившись в дверях, я некоторое время наблюдаю, как грузноватое тело в костюме истошно блюёт прямиком в эмалированную чугунную лохань, едва не выворачиваясь наизнанку. В зеркале отражается белое худощавое лицо с всклокоченными волосами, размещённое над маршальским мундиром, темные мешки под глазами — эка, я... Перебрал сегодня.

Устав, наконец, ждать, я легонько пинаю выпяченный зад:

— Проблевался?

— Не-е-е-е-ет...

Новая волна спазма накатывает на Марьясина, и в этот момент мне становится даже чуточку жаль его — сколько раз сам вот так же... Не всегда успевая добежать до сортира. Но в ванную — эт ты зря, Ефимыч. В ней я плещусь, бывает.

— Пошли! — пинаю я его уже с силой.

— К-к... Куда, Иваныч?.. — оборачивается он удивлённо.

— Пошли, говорю, быстро!

— Иваныч, ты же видишь...

— Товарищ народный комиссар. Николай. Иванович. Ежов. — Спокойно чеканю я, наслаждаясь реакцией. — Забылся, Марьясин?

Как же нравится мне наблюдать такие моменты! Когда пять минут назад считавшая тебя другом сошка, зовут и кличут которую никак, мгновенно меняется в лице. И нет уже пьяной рвоты из нутра, как и хмель слетел напрочь. А есть только липкий, всепоглощающий грузное тельце, страх. И слово 'жить', бьющееся с сердечком.

И вот уже семенит он за тобой раболепно, что-то виновато бормоча вслед, а ты вышагиваешь впереди и таинственно молчишь. И пусть думает он, пусть гадает, что на сей раз созрело во всклокоченной голове маршала НКВД. Такого всесильного.

— Сымай порты! — торжественно объявляю я, когда мы оказываемся в гостиной. Медленно вытянув папиросу из портсигара, чиркаю спичкой.

— Тов-варищ Еж-ж...

— Сымай, грю те!!! — сладко затянувшись, гаркаю я. — Не слыхал?!

Дрожащие руки торопливо дёргают ремень, покорно высвобождая обвисшее пузо с исподним, а упавшие брючины прочно стреноживают перепуганного Ефимыча. Но это лишь начало потехи, я только приступил к веселью.

— Дальше сымай, всё!

Панталоны спускаются на пол. Вот же ты... Перепуганный насмерть Лев Ефимович, оказывается, успел в них опорожниться — видать, по дороге из ванной! Комнату тут же наполняет стойкая вонь, но мне не привыкать. Каждый второй, считай, на расстреле... Только вот, Лёвушка, ты-то ещё не у стенки, вот в чём вся разница. Но перебздел, трусишка, теперь верю. Что дрожишь? Думаешь, я тебя сейчас прямо вот так, да? Да сдалась мне твоя задница, тоже мне... Поиграем мы с тобой. Ох, поиграем...

Порывшись в кармане, я торжественно извлекаю железный рубль. Ефимыч наблюдает ни жив, ни мёртв.

Продемонстрировав монету Марьясину, кладу её на пол, стряхивая на поверхность горку пепла...

Лицо мигом оживляется:

— Никола Иваныч, так вы в дуй-перебздуй решили? А я-то со страху... — дрожащая улыбочка ползёт по щекам. — Я-то, видите, наделал!.. — светится от счастья тот.

— В неё, Ефимыч, а ты что удумал? — улыбаюсь и я снисходительно.

— А я-то, Никола Иваныч, перетрухал часом...

Трясущиеся руки разведены в стороны, радости бесштанного нет предела!

— А скажи-ка, Ефимыч... — ласково перебиваю я. — Ты эту рыбку привёз?

— Я, как же! — лыбится тот, всё ещё не понимая.

— Где взял?..

— В Торгсине-ж, на Смоленской! Лососинка — во рту тает! Вместе же...

Подняв руку, я указываю на стол.

— А упаковал её — тоже ты? — я становлюсь серьёзным.

Взгляд его, наконец, останавливается на промасленной газете. С которой в сальных потёках на нас взирает фотография ЕГО.

Удар о пол. Только, не поможет, нет. Коленями меня не разжалобить — неинтересно.

— Дуй-перебздуй, Ефимыч, ты угадал. — Отхожу я чуть в сторону. — Ставка — эта газета. Выиграешь — сожгу, нет... — развожу руками на этот раз я. — Пшёл!!!

Играем мы в 'дуй-перебздуй' давно, и смысл — сдуть газами горстку пепла с монетки. Ставим, как правило, на желание, но надо видеть сейчас, как быстро поскакала к рублю эта грузная туша! Побежала, как паук, в обгаженных подштанниках, да спиной к полу!!! Ха-ха!!! Эка ты стараешься, стервец! Давай же, давай, ну?!..

Резко открываю глаза. Вокруг тишина — да такая, которую сразу можно определить термином 'напряжённая'. Звенящая такая, звонкая, когда взоры нескольких человек вокруг устремлены на тебя, а ты только что, сию минуту...

— Э-э-э... Николай Иванович? Я сказал что-то смешное?

Глаза Лизочки, двоих замов и толстяка у доски устремлены на меня. Звон хохота, кажется, всё ещё гуляет под потолком небольшой переговорной.

Собравшись с силами, я выдавливаю натужно:

— Нет-нет, продолжайте!

А глаза мои устремлены на правый рукав. Где из-под пиджака высовывается белый краешек рубашки. Бывший когда-то белым. Сейчас он измазан жирным, в котором обоняние без труда определяет запах рыбы. Жирной лососины, что тает во рту.

Запарковаться на Тверской под вечер — та ещё задача, пусть этот вечер и понедельника. Но — происходит чудо: свободное место как раз напротив любимой кофейни со сложнопроизносимым латинским названием пусто, словно и ожидает меня. Зову про себя это заведение просто: 'Палаццо', но сегодня делаю усилие, и, остановившись, разбираю, наконец, по буквам: 'Палаццо делла Канчеллерия'. Хм... Интересно, что бы это значило? Канчеллерия...

Приветливая девчонка в холщовом переднике быстро определяет меня на любимый столик, и, оставив клиента с меню и в раздумьях, незаметно исчезает из виду.

Уж не знаю, какими такими магическими способностями обладает здешний персонал, но всё тут делается тихо и само собой, без лишнего пафоса и напыщенности. За что я, собственно, эту кофейню в своё время и приметил.

Стараясь привести в порядок мысли, я листаю страницы меню.

'Наташка отзвонилась — дома, готовит реферат по географии — хоть здесь всё в порядке. Светка позвонила за день раз пять, и опять же, прикрыла Наташка: об утренней аварии — ни гу-гу, даже предупреждать не пришлось. Со стороны командированной жены я выгляжу пусть и лёгким недотёпой, но в целом всё в норме и без форс-мажоров. Это со стороны жены и благодаря тылу — дочке... А со стороны меня?!..'

Мысли неизбежно переключаются на преследующие меня вторую неделю сны. Или, как выяснилось сегодня, не такие уж сны — даже, Коля?

Ежов, или кровавый карлик, как называли этого человека. Даже ко всему привыкшая история после смерти того постаралась вычеркнуть, забыть о его существовании, и — всё по делу, по праву. За последнюю неделю я нагуглил о нём столько, что хватило бы на целую диссертацию, и самая главная, не отпускающая меня в последнее время мысль: Какого чёрта?!. Тёзка по имени и отчеству — так мало ли в одной только Москве Николаев Ивановичей? Что я, совсем сбрендил?!..

Глаза бездумно бегают по страничке, взгляд останавливается на знакомом названии. Выписанный большими жирными буквами текст гласит: 'Карпаччо с соусом из ежевики...'

Рука непроизвольно сжимается и бьёт о стол: 'да чтоб вас!..'

— Э-э-э-э-э, молодой человек, это совсем не дело. День был тяжёлым? — необъятная туша Юрки бухается напротив, сразу заполонив всё пространство дивана. — Вижу, вижу, но мы это быстренько поправим! Официант!!! — картинно щёлкает тот пальцами. И, наклонившись ко мне, хитро подмигивает: — По пивку, Колян? Чё случилось-то?

Несчастное и возвышенное место с интеллигентными замашками под пафосным названием 'Канчеллерия' — худшее из заведений, в котором можно встретиться с Юркой. Пусть он и психиатр с учёной степенью, да и вообще — кореш детства. Плевать хотел сей эскулап на возвышенное, что немедля и продемонстрировал, заказав пиваса с креветками. И едва не проделал дыру в груди покрасневшей официантки плотоядным взглядом. Но выбор у меня, что называется, отсутствовал: спецом тот являлся классным, и лучшей кандидатуры для обсуждения происходящего я и представить себе не мог.

— Юр, слушай... Да прекрати ты пялиться на её задницу, молода она ещё для тебя! — выхожу из себя я, наблюдая, как тот сверлит глазами уходящую официантку.

Тот обиженно переключается:

— Ну, Колян, от кого-кого, а от тебя...

— Короче, Юр, слушай сюда. Мне неделю уже снятся реалистичные сны.

— Ну, это нормально, братан: даже кошкам они снятся! А мне на днях такое приснилось, ты не представляешь: тёлка с титьками, как у Саманты Фокс, помнишь плакаты из девяностых? — ржёт тот во весь голос. — Ленка, жена, офигела — у меня аж встал среди ночи, ага?..

При последнем пассаже скромная парочка за соседним столиком (по виду скрипач консерватории, и оттуда же хористка) немедля превратилась в каменные изваяния. Хоть сейчас выставляй в биеннале под авангардным названием 'Тихий ужас', допустим. Или, просто: 'УжОс' — так, пожалуй, наглядней. Господи, как же я вас понимаю, ребята! Но мне очень надо, простите!

— Юр, ты не понял. Мне вторую неделю снится, что я Ежов.

— Кто-о-о-о-о?.. — едва не давится тот креветкой. — Ежов?!

— Ежов. Нарком НКВД.

— Это которого рукавицы, что ли?

— Они самые.

— Маленький такой и расстреляли его, после него Берия был?

— В точку, Юр.

— Снится, и что? Мало ли — может, кино какое поглядел, да запало...

— Не запало, Юр. И не кино. Снятся события, о которых я представления не имел. А потом лезу в интернет, и оказывается...

Я пересказываю ему последние два сна — о расстреле Бокова со священником и утреннем 'дуй-перебздуе' на деловых переговорах.

... — Марьясин этот, с которым Ежов пепел сдувал... Ну, газами — он глава Госбанка был, я поглядел. Расстрелян в тридцать восьмом.

— Проиграл, значится? — участливо интересуется тот.

— Наверное. Я проснулся как раз.

Толстяк отставляет пиво и некоторое время смотрит на меня. После, не спрашивая, быстрым движением оттягивает сперва одно, затем второе веко. Когда потная ладонь ложится на лоб, я отдёргиваюсь:

— Да здоров я! Вроде бы... Температуры нет, глюков не ловлю. Пока бодрствую. — добавляю я нехотя. — Ты самого главного ещё не знаешь, Юр.

— Так рассказывай, не томи. — бесшабашность его мигом улетучилась, как не бывало. Сейчас мне в глаза внимательно смотрит не попирающий нормы морали жиртрест, а опытный спец своего дела. Видал я такие взгляды — у всех врачей они одинаковы.

— Короче... — задираю я рукав. — Вот этот синяк, Юр, я получил там.

— Где? — голос его становится вкрадчиво-маслянистым. — На работе?

— На расстреле! Упал неудачно, ударился.

— Ты упал? — уточняет он.

— Я... То есть, он. Ежов. Но я был им.

— Угу... — мрачно задумывается он.

— А пятно это... — демонстрирую я ему измазанный рыбой рукав. — Пятно это той от той самой рыбы, что лежала в газете. Я на совещании на секунду глаза закрыл, а просыпаюсь... Вот. — Беспомощно развожу я руками.

— Радужка в норме, лоб — тридцать семь, максимум... А знаешь-ка что, братан? Ты бы не поленился, а заехал ко мне в Кащенко завтра... С утра, допустим? Как тебе?

— Больным, значит, считаешь?..

— Зачем сразу больным, эй? — губы раздвигаются в улыбке. — Нет такого понятия — больной, забудь — есть отклонения от, эмм... Нормы. Посмотрим, обследуем — я лично тобой займусь, не переживай! У нас там знаешь, какие медсёстры, Колян? М-м-м-м... Я вот недавно...

Юрка участливо тараторит, стараясь казаться весёлым, а я почти не слушаю, оглядывая окружающую обстановку. Этот дом, как и многие на Тверской, сталинской постройки, помнит он и Ежова, как и многих других деятелей того времени.... Интересно, а что располагалось тут в тридцатые? Явно ведь, не кофейня 'Канчеллерия'?

Что-то происходит. Оранжевые обои неожиданно становятся прозрачными, исчезая и растворяясь, а вместо них появляется грубая побелка. Сквозь стильный столик с говорящим Юркой становится видно массивную деревянную контору, подобно тем, что стояли в старых почтовых отделениях. Через несколько секунд нет ни столика с Юркой, ни снующих официанток в холщовых передниках... И я не сижу уже, а стою, лихо заложив руки в карманы галифе. Совсем как в далёкой молодости, перед войной. Когда работая слесарем любил гулять по городу вот так, по-блатному.

— Елизавета Геннадьевна? — франтовато ставлю я сапог на носок. — Пардон муа, так сказать, от нас к вам?

Заливистый кокетливый смех раздаётся в ответ, и я приосаниваюсь ещё больше.

Мне хочется казаться галантным и обаятельным, и потому я, ко всему прочему, сжимаю в зубах папиросу, выпуская облака дыма в потолок.

— А что это вы, Николай Иванович, так непонятно говорите? — отвечает мне красавица в гранатового цвета помаде на губах, опершись на конторку. — Мне и половины не разобрать!

— Это хранцузский, Елизавета Геннадьевна! — отвечаю я улыбаясь. — Что-ж вы думаете, мы там совсем необразованные, а?

— Какой вы... Загадочный и разносторонний, Николай Иванович! Каким и должен быть настоящий мужчина!

Правильно говорит, молодец. Хорошая баба! Постояв чуток, я подваливаю поближе к стойке. Так сказать, на абордаж.

— А как смотрят красавица на то, чтобы прокатиться по шоссе? Так сказать, с кортежем? Цветы-ягодки ихних щёчек не нуждаются в ветерке за окошком красивого авто?

Как удачно я сказал!

— Что вы, Николай Иванович, как можно? Рабочий день ведь на улице! Заведующий наш ругаться будет, товарищ Киреев... — опускает та глаза в пол. — Прогул поставит! Он мне завсегда их ставит за опоздания! — та переходит на шёпот. — Злюка, каких свет не видывал! Грозился уволить!

Заведующий, говоришь? Прогулы?

— Начальник? — запах её духов сводит с ума, и встав на цыпочки, я касаюсь щекой её губ. Робкая, поцелуй почти не чувствуется... Гранатовый, поцелуй — Начальник, значит? А ну-ка...

Кивнув охране, делаю несколько быстрых шагов к двери, за которой попрятались сотрудники ателье. Так её, пинком!

Персонал скучковался в дальнем углу, за кучей отрезов — бугай-переросток в толстовке да несколько девок-швей, столпились вокруг, будто овцы у барана. Последний сразу вызывает у меня стойкое чувство неприязни — слишком высокий, не люблю таких.

— Здравствуйте, товарищ Ежов! — голосит нестройный хор.

Киваю легонько. Охрана расходится по комнате, встав у окон.

— Киреев? — цежу сквозь зубы.

— Я, товарищ Ежов! — белый как мел директор выдвигается из кучки.

В каждом движении видна раболепная покорность... Даже смешно — бугай, а кажется маленьким! Я вот, метр с кепкой, а какой большой!

— Ты не родственник того самого Киреева? Расстрелянного, как враг нашего трудового, советского народа? — громко интересуюсь я.

Человек меняется в лице, хотя казалось бы — куда уж?

Возле Киреева мгновенно становится пусто: только что ещё стоял человек в окружении сотрудников, и — бац, на тебе — совсем одинёшенек.

— Слушай теперь меня внимательно, 'товарищ' Киреев...

Сквозь грубую побелку проступают оранжевые обои, ателье растворяется, закачавшись в белесом мареве...

— Коля, Коля!!! Очнись!!! — кто-то безбожно лупит меня по щекам. — Коля, твою мать, не дури, ну?!..

Нет ни сотрудников ателье, ни Киреева с белым лицом. Даже грубой побелки и красавицы в гранатовой помаде — тоже, нет. Есть только испуганное лицо Юрки совсем рядом и кофейня. Как её там? 'Палаццо делла Канчеллерия', в старом доме на Тверской.

Где всё по-прежнему: академическая парочка за соседним столиком, шмыгающие официантки в холщовых передниках...

— Очухался? — Юрка внимательно смотрит мне в глаза, после оглядывается. — Ну, брат, я не ожидал: ты отрубился мгновенно, зрачки закатились и опал на спинку... Как от передоза... — он пристально щурится: — А ты часом не это, брат... Не балуешься наркотой?.. А то знаешь, штука такая...

— Очумел? — выдавливаю я, с трудом распрямляясь. — Сколько я был в отключке?

— Я время не засекал, конечно, но с полминуты с гарантией. — Юрка снова вперивается в меня глазищами, словно что-то увидел. — Скажи, а ты...

— Ты не поверишь, но я только что видел сон, Юр.

— Сон?

— Да. Про Ежова и это же место. Раньше здесь находилось ателье, а Ежов приезжал сюда к одной из любовниц.

Вкратце я пересказываю очередное видение психиатрическому другу. Друг, к его чести, на сей раз предельно серьёзен.

— Гранатовая, говоришь? — угрюмо спрашивает тот, когда я заканчиваю. — Помада?

— Ага. Ежов маленьким был, метр с кепкой. Ну, и поднялся на цыпочки, чтоб та его чмокнула.

Ничего не отвечая, тот внимательно осматривает ладонь. Затем, перегнувшись через столик, бесцеремонно трёт мою щёку пальцем. От неожиданности я даже не успеваю отдёрнуться, а когда делаю это со словами: 'Да всё уже, тут я!!!..', тот, ничего не говоря, молча бухается на место. И тут до меня, что называется...

— Помада?!..

Ещё раз глянув в ладошку, тот пожимает плечами.

— Покажи!

Тот нехотя протягивает руку. Ту самую, которой лупасил меня по фейсу, приводя в чувство. Между указательным и средним пальцами отчётливо виднеется красное пятно. Насыщенно-гранатового такого цвета. Точь-в-точь как у той красавицы, что улыбалась Ежову за стойкой ателье тридцатых годов. Мля...

— Ты понимаешь, старик, что этого просто не может быть? — прихлёбывая из очередной кружки, Юрка расходится вконец. — Потому что не может быть никогда? Не может человек перемещаться во времени, ещё и принося оттуда материальные, понимаешь? Материальные, вещи! Помада и рукав твой в рыбе, как и синяк — они материальны, понимаешь? В глюки и психиатрическую картину, ты уж прости — обусловленную неврологией, опухолью, наркотой, ещё чем — я поверил бы, как два пальца. Там ещё и не такое люди видят, но тут... — с этими словами Юрка делает солидный глоток, разом вливая оставшиеся полкружки в бездонное чрево. — Официант!.. Ка! Повторить!

— И что мне теперь? — отставив кофе, я бездумно таращусь в освещённую Тверскую за окном: бесконечный поток автомобилей, мигающие рекламные вывески... Кому-то есть дело до меня?

— Что, что... Не верю я. Целовался сегодня с кем-то, признавайся?

— Нет...

— Кстати... — задумывается он. — А ты Сталина не видал ещё? В своих образах?

Пожимаю плечами:

— Сталина не приходилось. Расстрелы в основном, дачу его... Дочка у него с моей Наташкой ровесница. Я гуглил — приёмная, вроде. Но тот от неё без ума был.

— Угу, угу... — Юрка задумывается. — Слушай, такой вопрос к тебе: ты этого своего Ежова изнутри видишь, говоришь? Ну, то есть, он — это ты как бы, да?

— Не мой он, и не надо тут...

— Ну, Ежова, не обижайся? — заглядывает тот в пустой стакан.

— Ну, да.

— То есть, получается, вы одна личность в твоих глю... Снах?

Я задумываюсь.

— Вроде бы. Но при этом я наблюдаю происходящее как бы изнутри.

— То есть всё-таки не одно сознание, получается? Разные?

— Получается, так.

Юрка торжествующе принимает от ошалевшей уже бегать туда-сюда официантки очередную порцию алкоголя. Дождавшись, пока та исчезнет, прихлёбывает, подмигнув:

— Понимаешь, к чему я клоню?

— Неа.

— Ну, включи мозг, старик: если ты видишь происходящее изнутри, отдельной личностью, попробуй начать делать что-то от себя самого! Находясь в нём!

— Как это? — не понимаю я.

Вид Юрки являет собой полнейшее разочарование. Будто все его труды пошли прахом из-за какого-то полного тупня меня.

— Как это, как это... — недовольно морщится он. — Взять, и сделать что-то не от лица наркома НКВД Николая Ежова, гори он в аду, а от тебя, Николая Костикова! Ведущего пиарщика своих рогов и копыт, или, что у вас там за контора...

— Неважно. Продолжай? — я больше не смотрю в окно. Внимание моё всецело сконцентрировано на Юрке.

— Ну, сам не понимаешь, что ли? Приснился тебе твой друган, к примеру...

— Юр!

— Ладно, ладно. Приснился тебе палач и кровопийца Николай Ежов. Что у него там? Очередной расстрел?

— Допустим?

— А ты берёшь такой, и расстрел этот отменяешь. Говоришь мол: приказываю освободить таких-то и таких-то, невиновны они, мол, и жертвы произвола. Бинго — и люди живы, и ты понимаешь, что берёшь свои глюки под контроль!

— И что потом?

— Что, что... Не знаю. Ежова твоего наверняка пристукнут, как не выполнившего разнарядку партии и самого, так сказать... — довольное лицо его излучает свет и радость. — А ты избавишься от дурацких глюков! Навсегда, причём. Ну, каково я придумал?

Я смотрю на него, и спина покрывается зябкими мурашками. Потому что только сейчас, со словами друга детства и по совместительству — психиатра, до меня начинает доходить весь ужас происходящего со мной.

— То-то и оно, Юр. Я же про синяк тебе рассказывал, да? Помаду — сам видел? Пристукнут Ежова, и... А его и без того, кстати, скоро пристукнут. Судя по событиям, сны мои — про осень тридцать восьмого. Закат карьеры, Берия уже в наркомате и во всю прибирает дела. Весной тридцать девятого кровавого карлика арестуют, предварительно переведя в наркомы водного транспорта, а расстреляют в феврале сорокового. Полтора года, от силы. Понимаешь, о чём я?

Юрка становится серьёзным. Подумав чуть-чуть и отставив пиво, говорит без тени усмешки:

— Я как врач, Колян, во всю эту ерунду не верю и никогда не поверю, иначе несоответствие профессии и все дела... Нельзя мне, понимаешь? Я в дурке работаю, у нас и без того хватает всяких... Наполеонов с Колумбами. В последнее время Теслы вон гурьбой пошли, да Илоны Маски — в тренде сейчас, понимаешь ли... Ежовых нам только там не хватало.

Наверняка, на лице моём в этот момент отображается такая гамма эмоций, что тот не выдерживает:

... — Но как твой друг, Коль, дам тебе совет... — тот брезгливо вытирает ладонь о скатерть. — Попробуй взять свои сны под контроль, иначе под контроль они возьмут — тебя. А в Кащенко ты ко мне завтра заскочи, не поленись. И возьми отгул на весь день — пятью минутами не обойдёмся.

Поймав испуганный взгляд, тот уверенно кивает:

— Заскочи-заскочи, надо, Коля. Рыба, помада, синяки — всё это здорово, конечно, но случай, сам понимаешь. Официант, счёт за этот столик!

Второй час я бесцельно колешу по вечерней Москве — встречный свет фар и попутные красные огоньки, мигающие светофоры, чернеющий под светом фонарей мокрый асфальт... Редкий пешеход опасливо перебежит дорогу по белеющей зебре, и в такие моменты приходится притормаживать — и то, верно: не давить же лоха, который не смог накопить себе на четыре колеса? Зарабатывая себе головную боль и таскание по судам из-за полного жизненного неудачника...

Домой ехать совсем не хочется, дома ждут Наташка и совесть. Совесть об одинокой дочке и отцовских обязанностях, на которые я сегодня окончательно забил.

Глядя на очередную мужскую фигуру, рысцой преодолевающую дорогу, я с ненавистью представляю образ пешехода, который давно и прочно сформировался в моём водительском сознании: это обязательно должен быть хлипкий интеллигент в очёчках, с портфельчиком из дерматина в руке. Работающий в полузабытом НИИ чертёжничком и с кучей детишек дома, ожидающих того во главе с властной беременной бабищей. Непременно в бигудях и засаленном халате... Тьфу! Придя домой за порцией котлет из супермаркета (у властной бабищи есть дети и нет времени на стряпню), тот сразу усядется за старенький компьютер. И допоздна будет рисовать, подслеповато щурясь, какой-нибудь калымный чертёж налево. А когда его срубит окончательно, то, прокравшись в спаленку, с опаской уткнётся в спину жены с солидными висяками жира. И если ему повезёт, и та не проснётся, сможет погрузиться в короткое небытие. Избавленный от необходимости поступательных движений в вожделеющий мужика (пусть и такого), кусок жира...

Яркая неоновая надпись привлекает внимание, и я лихо притормаживаю у остановки. Несколько калек в ожидании троллейбуса зябко ёжатся под мерцающей огнями вывеской пристройки: 'Моментальные займы. Работаем круглосуточно. С Вас только паспорт!'. Чуть ниже, на огромном подсвеченном плакате изображены улыбающиеся парень с девушкой, довольные жизнью, спортивными фигурами и веером пятитысячных в руках. Естественно, обращение 'Вы' выписано с большой буквы, ведь всяк входящий сюда должен осознавать свою значимость для будущих коллекторов...

Как раз в этот момент сгорбленная тень открывает дверь заведения, ныряя внутрь.

Потенциальный клиент у конкурентов? А ну-ка...

Выйдя под моросящий дождь, я закуриваю и подхожу ближе, заняв позицию напротив освещенного витринного окна.

Внутри всё чисто и цивильно, с претензией на деловую (и даже банковскую!) атмосферу: несколько столов, оргтехника, стеллажи с увесистыми папками. Две девушки в белоснежных блузках и зелёных кашне, стилизованные под сотрудниц Сбербанка... Ещё бы — жертва должна свято верить, что попала в солидную, уважаемую контору!

Только вот, лица у этих 'девушек'... В 'Сбере', всё-таки, они другие. Я не верю в бога, но говорят, шельму тот метит, и неспроста: зайди в любую группу ПТУ, готовящее швей-мотористок, ткни пальцем в 'камчатку' да подыми оттуда двух общажных девах, задарма дающим всему курсу и близживущей шпане. Только сделай это, для чистоты эксперимента, утром, в понедельник (в воскресенье у какого-нибудь местного Коляна отмечалась, к примеру, днюха и было весело). И легко получишь двух таких сотрудниц микрокредитной разводиловки. Обрядив их соответствующе, разумеется.

Пока та, что рыжая, натужно улыбаясь, обрабатывает потрёпанного жизнью мужичка, вторая уже уткнулась в компьютер, шурша пальцами.

Приглядываюсь — ага! Паспорт-то уже у неё, родимой!

Клиент на бомжа не похож — видно, один из тех 'пешеходов', даже портфельчик в руках из дерматина. Руки, кстати, не трясутся — значит, не на бухло берёт? Бабища запрягла? Возможно. А что, если спросить? На бухло, всё-таки, или до зарплаты?

Я тут же заключаю пари сам с собой: если на бухло — еду завтра к Юрке в Кащенко, пусть обследуют по полной. Сдаюсь, так сказать, на милость врачей. Если же, всё-таки, нет — то и нет. Ежов — так Ежов!

Продолжая наблюдать разводку через окно, я вижу слаженный механизм, которому позавидовал бы Остап Бендер. Механизм по отъёму денег: вот паспорт надёжно внесён в базу, сделаны его копии, которые немедленно оказываются в папках на стендах. Та, что за компьютером, нагибается за чем-то под стол... Ага, там у них сейф!

Мужик опасливо озирается, а рыжая всё тараторит без остановки, отвлекая клиента от ненужных мыслей. Пусть думает, что попал в банк и что коллекторы не станут тыкать его морду в стену через пару месяцев.

Вторая сигарета совсем истлела, обжигая пальцы. Наконец, дверь хлопает, и тень в сером пальто шныряет мимо.

— Эй, мужик! — окликаю я, — Постой!

Тот притормаживает, испуганно оглядываясь. Да не боись, не отберу я у тебя твою пятёрку, или сколько там у тебя... Мне просто надо знать!

Я быстро делаю пару шагов к бедолаге.

— Скажи, тебе сколько лет?

Тот неуверенно мнётся, явно ожидая подвоха. Наконец, решается:

— Тридцать пять, а вам что?

Интеллигентный голос, ну точно — не алкаш!

— Ровесники. Ты же на бухло взял, так?

— Н-нет.

Кажется, он чуточку заикается.

— А на что тогда? Скажи честно! Бабе своей?

— Вам-то какая... — он поворачивается, начиная уходить. — Разница! — доносится до меня.

Нет, я так просто тебя не отпущу, постой!

— Скажешь, дам пятёрку, просто так! — я быстро лезу в карман, извлекая бумажник. — Ну? — пятитысячная купюра возникает в руке.

Сутулая спина вздрагивает, но вопреки посулам, тот убыстряет шаг. Так же не бывает? От халявы отказывается? Быть не может!

Наш диалог привлекает внимание ждущих транспорта — двое бритоголовых парней, возможно, одногруппников тех петеушниц переглядываются, увязываясь вслед.

— Десятку дам, подожди! — не отстаю я, догоняя его. — Ты же за деньгами туда ходил, так вот они, бери! Скажи только — на что деньги?!..

Тот резко останавливается:

— На обезболивающее дочке надо, рак у неё. Всё? Уберите ваши деньги и... — не договаривая, исчезает за углом.

В недоумении я останавливаюсь. Не сказать, чтобы мир рухнул полностью — мало ли чудиков на свете? Но в его картине возникли значительные бреши — оказывается, деньги в таких местах можно брать не только на бухло и продукты! Но если у дочки рак и ты берёшь ей на лекарство тут, у этих мразей — так какого же лешего ты не взял их у меня, просто так?! Ответа нет, и додумать мне не дают.

— Дядь, угости сигаретой?

Рука с купюрой делает попытку нырнуть в карман, за пачкой, а в следующий момент мир озаряется красочным фейерверком! Никогда не думал, что искры из глаз — настолько буквальное выражение.

От удара я падаю навзничь, больно ударяясь затылком, и в следующее мгновение на меня наваливается тяжёлое тело с запахом перегара. Бетонное колено давит в грудь, а чьи-то руки по-деловому опустошают содержимое карманов.

— С-сука деловая... Быстрей, Серый!

— Ребят, да я... — хриплю я. Мне вдруг хочется сказать грабящей шпане, что я почти что Ежов! А он, они же не знают, тоже вышел из улицы, и потому я — почти как они, точно такой же! Свой в доску, а это совсем не по их понятиям, грабить своих! Но вместо слов сжатые голосовые связки рождают хрип: 'Жо-о-о-о-ув...', и новый удар утихомиривает возмущение происходящим. Сознание меркнет, а тело проваливается в небытие.

— Миша, здравствуй! — я вскакиваю из-за стола, спеша навстречу Фриновскому. Более радостной встречи нет для меня за последние дни! Совсем не простые, дни...

За последнюю неделю произошло множество событий, и всё не в мою пользу. Вторая сессия Верховного Совета, утвердившая Берию моим первым заместителем. Назначение моего первого заместителя, Фриновского, наркомом Военно-Морского флота. Начинающаяся немилость ЕГО. Я чувствую её неуловимыми проявлениями, она исходит от стен, от взглядов прислуги, от воздуха, наконец, которым я дышу.

Человек на пороге кабинета дорог мне, как никто, и два года мы идём рука об руку, вместе. Ты был рядом, когда смещали Ягоду. Дышал, жил со мной московскими процессами — Бухарин, Рыков, Зиновьев, Каменев... Готовил и осуществлял арест Тухачевского с бандой предателей — так послужи, побудь рядом ещё немного! Совсем чуть-чуть. Фриновский, Фриновский... Обаятельный толстяк, всегда излучающий уверенность, один взгляд на которого способен сказать, что всё, всё будет хорошо! Опора моя, радость, как же мне тебя не хватало! Сколько же мы с тобой сделали, дорогой ты мой человек!

Обнимаю своего пока ещё зама, как близкого друга. Ну здравствуй же, здравствуй, дорогой! Всё ведь будет хорошо, так? Как прежде?

— Николай Иванович, здравия желаю! — по-военному вытягивается тот.

— Садись, садись, Михаил... — провожаю я его к столу, усаживая. — Садись! Чаю нам!!!..

Наконец, размещаюсь напротив. Загорел, загорел!!! Ну, друг ты мой, давай же, как встарь! Улыбнись, давай свой план, ты ведь умный, уверенный, и мы обязательно удержимся! И никакие Берии нам не страшны, мы всех, всех победим с тобой!!!

— Знаешь всё?

— Знаю, Николай Иванович.

— С повышением, надо полагать?

Тот пристально смотрит мне в глаза. Затем коротко бросает:

— Полгода, не больше.

И многозначительно проводит пальцем под подбородком. И от движения этого, от такого простого жеста мне окончательно плохеет и становится жутко. Потому как относится оно не к новому фавориту, Лаврентию Берии, а к нему. А значит, ко мне. Это конец!

Наверное, я совсем сник, и он это видит.

— Николай Иванович, ты подожди нас хоронить. Поборемся мы ещё, так просто не уйдём. Ковались мы в такой кузнице, что с наскоку нас не схомутать. Повоюем!

— Как, Михаил?

— Слыхал я, Берия в Грузию выехал, сдавать дела?

— Да.

— Две недели я ещё твой заместитель, так ведь, Николай Иванович?

— Так.

— Кто у нас из лишних свидетелей в камерах, Николай Иванович? Из наших?

— Заковский, Миронов... — перечисляю я фамилии.

— Заковского помню, хороший мужик. Это начальник московского, Николай Иваныч? Пили вместе не раз, анекдоты травил шикарные! Жёны даже дружили. Оформим всех 'тройкой' в три дня, с вынесением, так сказать. Лишние свидетели ни к чему, я прав? — подмигивает он.

Они говорят ещё о чём-то, и Фриновский умело подбадривает бывшего начальника срочными расстрелами и зачисткой дел в архивах... А я, наблюдая изнутри Ежова эту картину, вспоминаю слова толстяка Юрки (кстати, поразительно напоминающего собеседника), к которому я, судя по всему, в Кащенко так и не поеду (разве, увезут, но сейчас не об этом): '...Попробуй взять сны под контроль, Колян, иначе под контроль они возьмут — тебя!..'. Магистр Йода, ей-богу! Но, пытаться надо, раз уж попал сюда!

И ещё, я твёрдо помню и знаю одно: разговор этот состоялся двадцать пятого августа тридцать восьмого. До вступления Берии в должность первого зама, но сразу после назначения. В дни, когда для Ежова ничего ещё не решено. Для Ежова, а значит — для меня. Хочу жить!

Так, Коля, поднапрячься! Надо начинать с малого, делая что-то от себя. Приказы отдавать да судьбы решать — это после, для начала подвигай хоть мизинцем от тёзки из будущего! Что, слабо? Что тут у палача на столе, к примеру? Ага — пресс-папье, три древних 'вертушки', какие-то бумаги, пепельница, портсигар... Последнее то, что надо!

Сознание моё немедленно вырабатывает план действий: открыть портсигар, вытянуть папиросу, вставить в рот, прикурить. А спички где?! Хрен с ними, придумаю чего-нибудь. У зама стрельну, в конце концов, на то он и зам. Итак: поехали!!!

Глаза Фриновского неожиданно округляются, едва не выскакивая из орбит. А всё почему? А потому что я, Колян из далёкого будущего, нахрапистыми движениями паралитика пытаюсь выковырять из непослушного предмета папиросу. Та-а-а-а-ак!

— С тобой всё хорошо, Николай Иванович? — наблюдает за мной тот. — Врача, может?

А взять под контроль тебя, Ежов, не так-то и сложно оказалось! Слабенький ты, как посмотрю, даже не трепыхнулась личность. И как только дослужился до маршалов? Или, как там у вас — генеральных комиссаров? Достал я-таки папиросу, урра-а-а-а-а! Так, первый этап выполнен, пусть и не без косяков. Теперь второе: надо чего-то ответить же, да?

— Н-н-н... Н-нет! — отвечаю я голосом всё того же паралитика.

Я говорю, я сам!!! Не Ежов, Костиков!

Со стороны, наверняка, картина выглядит удручающе и вполне вписывается в канву происходящего: несчастный нарком, не в силах перенести утрату зама и крах всея надежд, теряет контроль и сугубо весь такой переживает. Как же: Берия, опала, все дела. И рученьки дрожат и выглядит, аки юродивый — всё из-за того же. Навряд ли такая реакция сильно удивит Фриновского — разве, обеспокоится здоровьем шефа.

Потому я, продолжая наращивать достигнутые успехи, показываю тому, что мне для героически добытой папиросы крайне необходимы спички. Хоть, если честно, те движения больше напоминают демонстрацию вскрытия вен.

Глядя на мои потуги, до того доходит, наконец:

— Не курю ведь я, Николай Иваныч! Спички вон, на столе. С тобой точно всё в порядке?

Не всё. Затылок неимоверно ломит, а лежу я ничком на тротуаре, в подворотне на окраине. И в лицо мне сыплется осенний, прохладный московский дождь.

— Э-э-э, дорогой, совсем день плохой состоялся, ага? — Аминджон даже участливо задрал метлу, будто траурно салютуя. — Хулиган московский нападал, он?

Кивнуть приветливо в такой ситуации возможным не представляется, пусть дворник и действительно, сочувствует. Хочется прошмыгнуть в подъезд, да приложить к фингалу что-нибудь холодное, хотя поможет — вряд ли. А надоедливого таджика послать на слово из трёх букв. Дон, к примеру, вот-вот! Пусть с ним там донские казаки и разбираются, те ещё националисты, кстати! Кто бы с гопотой тут разобрался, к слову...

Всё же, найдя силы кивнуть в ответ, прошмыгиваю рядом — дворник совсем не при чём.

Перед квартирой я долго мнусь — время за полночь, а ключи от дома перекочевали в карманы новых знакомых. Как и портмоне с карточками — благо, новым телефоном я так и не обзавёлся, а машину не глушил. Наконец, решившись, давлю с силой кнопку.

— Папа?!..

Глаза дочки сейчас — последнее, что я хочу видеть. Но взгляд приходится выдержать — такой вот я, убей меня! Только, прошу, завтра, о-кей?

— Всё потом, Наташа! Так бывает.

Та молча смотрит в правый глаз и пулей исчезает на кухне. Разуваясь, я подозрительно вслушаюсь в стук выдвигаемых ящиков — неужто, и вправду, решила зарезать? Родного-то отца? Такому предку, впрочем, наверняка и поделом. Три секунды спустя та возникает вновь:

— Это перекись, а вот мазь от синяков, намажешь на ночь, плотно втирая. Мама три раза звонила, я сказала, ты спишь. Телефон же у тебя сломался, всё правильно? Ужин в сковородке, я спать — у нас физра первым уроком. Чмоки!

Дверь её комнаты захлопывается, а я плетусь в ванную. Мать моя женщина!!! Из зеркала смотрит личность, место которой в лучшем случае в тюряге. Такие в старину селились в лесах, подальше от людских глаз, занимаясь грабежом и творя бесчинства с проезжающими мимо опрометчивыми купцами. А детей могли заиметь, разве что изнасиловав да отпустив восвояси в невероятном душевном порыве репродуктивного возраста купчиху... Мда!

Укладываюсь в ванну, как и люблю — пока вода ещё не набралась (так гораздо приятней), и начинаю приводить мысли в порядок. Итак, что мы имеем?

А имеем мы, Коля, такую вот ситуацию. Ты — настоящий попаданец в прошлое, да-да! Что бы не говорил твой психиатр и как бы не протестовал разум, периодически ты проваливаешься в личность из прошлого, причём, что характерно, на самом закате карьеры этой самой личности. Раз!

Я сдвигаю пальцем ноги бутылку с шампунем, стоящую на полочке. Улыбчивый блондин на этикетке, едва не падая, перемещается от остальных бутылок, становясь в одиночестве. Уже, хорошо. Что дальше? Блондин вопросительно смотрит оттуда, словно ища ответа вместе со мной.

А дальше, дорогой ты мой блондин, ещё невероятней. Этой самой личностью, помимо наблюдения, ты можешь ещё и управлять, как сегодня, пока я лежал в отключке, мы успешно выяснили. Так ведь, эй, белобрысый?

Чувак явно меньжуется, не зная, что сказать, и для поддержки я пододвигаю к нему брюнетку, взирающую с шампуня женского. Или, бальзама — чёрт их знает, что там у этих женщин на полках понамешано. Кажется, ни того ни другого, а ополаскивателя. Пусть его. Итого — два!

Это всё бы ещё ничего, но есть несколько увесистых 'но'. Самое главное из которых в том, что посещаемая мною личность — есть личность одного из самых страшных людей двадцатого столетия. Нет вот, чтобы в Анастаса Микояна какого-нибудь вселяться? Который 'от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича'? Да жить себе преспокойно до глубокой старости. Или Хрущёва, на худой конец, когда он там скончается? В шестидесятых? Будённого, в конце концов?

Уровень воды в ванной почти достиг шеи. Я вспоминаю, как сегодня Фриновский провёл пальцем по горлу, и мне становится не по себе. Если предположить, что время там идёт параллельно со здешним, то...

Блондин с брюнеткой на бутылках внимательно смотрят на голого чувака с кровоподтёком под глазом, отмыкающего в тёплой ванной. Чё уставились, не видели?

Взять хотя бы сегодня, к примеру — как там было? Перед расстрелом Бокого со священником? Уснул я вчера после четырёх, вчера было воскресенье, и это значит... Значит...

Есть! Ежов тоже не работал — выходной, стало быть, он ещё думал, что не на службе и может позволить отдохнуть. И время после четырёх, та-а-а-а-ак... Во сне время идёт по-другому, следовательно, сон я мог видеть вечером и ночью, а потом просто — валяться в небытии, пока не разбудила Наташка.

Затем, Марьясин, значит...

Я выключаю воду и ванная комната погружается в гулкую тишину. Так думать гораздо удобней! Итак, что у нас там?

А там у нас, Колян, если ты об эпизоде с 'перебздуем', висели часы с кукушкой и время они показывали — половину первого. Дня, я отчётливо помню, как из-под штор пробивался свет. И, если память мне не изменяет (а она не изменяет), то на совещании я уснул тоже, где-то в первом часу. Уже, лучше!

Шампуневые брюнетка с блондином восхищённо смотрят на меня, словно говоря: 'не дрейфь, мол, давай, продолжай! Мы все внимание!..'

А что, понимаешь, внимание... Всё просто: флиртовал я с гранатовой швеёй тоже, вечером. Когда отключился в 'Канчеллерии'. Во всяком случае, за окнами там темнело, хорошо помню. Другое дело, какой у них там рабочий день тогда, если весь коллектив стоял в сборе?

Я задумываюсь, вновь обращаясь к шампуневой парочке. Те застыли в недоумении — действительно, откуда фитоняшкам знать, как работали пошивочные ателье в тридцатых годах? Они и слова-то такого не знают, 'тридцатые', для них мироздание началось с изобретением 'Инстаграма'...

Возможно, какое-нибудь круглосуточное ателье, пахало в две смены, допустим. На спецзаказы — недаром ведь туда сам нарком заезжал?

И последняя встреча, с Фриновским. За окнами стояла темень — отлично помню, дело происходило поздним вечером. Из чего следует, что как только ты, Николай, засыпаешь, то вселяешься в голову Ежова, значит. Время как там, так и здесь, синхронизируется. Уже хоть что-то!

Мне почему-то не дают покоя фамилии, произнесённые Фриновским в кабинете Ежова. Заковский и Миронов, кажется?

Рука тянется за планшетом, прихваченным по дороге в ванную. Миронова гуглить бесполезно, известный и мню любимый актёр перебивает всё, и потому сосредотачиваюсь на Заковском. Ага!

Тёплая вода расслабляет уставшее тело, глаза против воли начинают закрываться. Едва успеваю отложить в сторону гаджет, дабы не уронить в воду. Остатки разума где-то в глубинах сознания отчаянно вопят 'не-е-е-е-ет!..', но поделать уже ничего нельзя. Я отключаюсь.

В кабинете я один. Я отлично помню, как заснул в двадцать первом веке, в ванной, и вот сейчас оказался тут. Фриновский, видимо, ушёл, на столе початая бутылка коньяка, по соседству — завёрнутая в газету рыба. Закусывать коньяк рыбой — большое 'фи', в лучшем случае шоколадкой, или лимоном. Но Ежову, очевидно, можно... Кстати, Ежову, или всё-таки мне? Что-то не слыхать посторонних мыслей, неужто я сразу завладел телом?

Осторожно шевелю рукой, на лацкане гимнастёрки видна вышитая золотом звезда. Есть, это я!!!

Не останавливаясь на достигнутом, встаю из-за стола, делая пробные шаги. Тело слушается отлично — каждая мышца, каждый сустав работает, словно я всю жизнь провёл в этом тщедушном тельце. Есть!

Личность самого наркома даже не показывается, трусливо спрятавшись в глубинах его сознания. С одной стороны, это хорошо, конечно, а с другой... Я же здесь ни хрена не знаю! Куда как удобней было слушать со стороны его мысли, будучи простым наблюдателем! Эй, Ежов?!.. Ответа нет. Спрятался. Интересно, кстати, когда я там, у себя очнулся сегодня, как объяснил железный нарком Фриновскому своё поведение? Временное де помешательство?

Знакомый уже кабинет на Лубянке тускло освещён одной единственной лампой на столе. Красная ковровая дорожка утопает в полумраке у двери, над столом наркома, со стены, на меня угрюмо взирают портреты Ленина и Сталина. Ильич довольно привычен — подобными изображениями массово пестрели детские сады и школы моего детства. Сталин же изображён довольно молодым ещё человеком, у нас в ходу более возрастные фотографии...

Вновь подхожу к столу, усаживаясь и привыкая к обстановке: так, что у нас тут? Три доисторических телефона — белый, и два чёрных. Тот, что белый — стоит особняком, ближе остальных. Сталин? Проверять желания как-то нет — мало ли? Не буди, как говорится, лихо, пока оно тихо. Учитывая наше с Ежовым и без того не самое прочное положение.

Наугад беру лежащую сверху папку, развязываю тесёмки... Сквозь тусклый свет лампочки проступает красная надпись: 'Шифровка. Строго секретно. Возврат в 48 час.'.

Интересно!

Более мелко, чуть ниже, озаглавлено: 'Москва. ЦК ВКП(б). Тов. Сталину'

Рука не сказать, чтобы дрожит, но... Не каждый день приходится читать шифровки лично Сталину. Пододвигаю лампу предельно близко (нарком-наркомом, но Ежову, похоже, на собственное зрение наплевать), и вчитываюсь в едва видимые строчки:

'По антисоветским элементам лимит для подлежащих первой категории для Казахстана был определён в 2500 человек. Это количество полностью использовано и в области ставят вопрос о дополнительном контингенте...'

Далее идёт слёзная петиция о том, как поднимающийся с колен советский Казахстан ( в голове тут же знакомая аналогия) предельно засорён контрреволюционным элементом, и что некто нарком внутренних дел Казахской ССР С.Ф. Реденс просит партию и правительство выделить дополнительную квоту в три с половиной тысячи человек, подлежащих первой категории...

Такое безобидное с виду словосочетание: 'первая категория'! Первой категории могут продаваться куриные яйца в супермаркетах, и термин тот обозначает их хорошее качество. Может подаваться первая категория электроснабжения на объект, и в данном случае два слова этих говорят о бесперебойности источника питания — её получают больницы, отделения полиции, пожарные станции. Но здесь пресловутая 'первая категория' значит совсем иное, я знаю. В этом времени, в Советском Союзе тридцатых, под данным термином сокрыта высшая мера наказания, то есть — расстрел.

В общем-то, к подобному я оказался вполне готов — за последние две недели нагуглил об этом времени столько, что хватило бы на диссертацию. Однако... Против воли по спине начинают бежать мурашки.

Рука сама тянется к початой пачке 'Казбека', откуда непослушная папироса никак не хочет выпадать. Вспышка спички очерчивает вокруг рельефные, мрачные тени, и в этот момент мне становится жутко окончательно. Из темных углов огромного кабинета к столу начинают тянуться искривлённые в предсмертной муке чёрные силуэты, кривясь и изгибаясь в желании достать того, чьим росчерком пера отправлены они на тот свет...

Я чувствую, как на голове начинают шевелиться волосы, и отворачиваюсь, не выдержав. Справа из угла выступает гора гигантского серванта со стеллажами, но там — ещё не лучше...

Стеклянные створки шкафа отсвечивают отражением пламени, и в отблеске этом мне мерещатся всполохи близкого, страшного огня преисподней, куда вскоре будет низвергнут и сам хозяин этого кабинета. Низвергнут беспощадно и справедливо, чтобы сполна заплатить за свои кровавые, отвратительные деяния здесь, на земле...

Спичка гаснет и видения исчезают — а я так и застыл неприкуренной папиросой, страшась зажечь новую. Потому что отлично знаю, что тени никуда не делись, они здесь, вокруг. До следующей вспышки огонька...

Резкий звук разрывает тишину, заставляя сердце сжаться и выводя из наваждения. В поисках источника я в панике оглядываюсь, едва не падая со стула — да что же это, где?!..

Да это ведь телефон!!! Бешеное сердцебиение, кажется, слышно сейчас во всём здании! Пытаясь понять, какой из аппаратов звонит, я одновременно сгребаю руками сразу три, едва не уронив все... Вызывают не по белому!!!

— Слушаю... — голос мой, кажется, дрожит. Неуверенный и дрожащий голос! Как-никак, первые слова в этом теле... Если не считать паралитического 'н-н-н-нет...' Фриновскому. Спокойней, спокойней, Коля!!! Всё-ж таки нарком! Эмоции после, сейчас надо просто успокоиться!

— Николай Иванович, вы просили позвонить ровно в час! — щебечет женский голос. — Напоминаю!

За время возникшей паузы я лихорадочно роюсь в бумагах на столе, кляня свою безалаберность. Это ж надо же, попадаю в Ежова, а имени секретарши (в том, что это она — сомнений никаких), не разузнал! Раззява!

В руку удачно ложится блокнот в стиле ежедневника. Так, так... 'Собрание наркомата по итогам боёв у озера Хасан' (это что ещё за такое?!..), 'встреча Фриновского...'. Ну и почерк у Ежова, не разобрать же ни хрена!..

— Николай Иванович? — тётка (судя по голосу, той около сорока), явно чего-то ждёт.

Ага! Вот!!! В глаза бросается надпись: 'Серафимке — вызвать Калясина на 17.00'. Опытным глазом менеджера среднего звена мигом определяю, что некоего 'Калясина', кем бы тот ни был, может вызвать только секретутка, и никто иная.

— Серафима? — уже бодрее произношу я.

— Да? — удивляется трубка.

— Э-э-э... Забыл, чего я от тебя хотел? — стараясь говорить вальяжней, мну я зубами папиросу. Прокатит, или нет?

— Вы распорядились подготовить вам дела Миронова и Заковского, я всё сделала.

Прокатило! Почти...

Так, так... Миронов и Заковский — это те, о которых Ежов говорил с Фриновским, их они хотят по 'первой категории'... Сидят тут, в подвале на Лубянке. Заковский — тот, что анекдоты травил хорошо, по словам зама. И о котором я, кстати, успел кой-чего нагуглить перед отключкой...

— Собирались посетить их, наверное, Николай Иванович? — выручают на том конце.

Прокатило полностью! Кстати, а ценная ты секретарша! Серафима...

— Да, собирался. — Соглашаюсь я.

— Охрану как обычно?

— Как обычно.

— С вами всё в порядке, Николай Иванович? — после секундной паузы интересуется голос.

Конечно, не всё. Если учесть, что в тело Николая Ивановича вселился тип из двадцать первого века. Но тебе, Серафимушка, о том знать не дано. Как и интересоваться у шефа такими подробностями — нос, что называется, не дорос. И потому я, откашлявшись, строго отвечаю:

— Всё хорошо.

Бряцая трубкой об аппарат.

Подумав мгновение, твёрдо добавляю: 'Дура!'. Хоть, та вовсе и не дура, естественно. За пару фраз вычислила.

Тяжеленная дверь — явно прошлого века, и сделана вовсе не для хлипкого хозяина её кабинета. Но я всё же с силой преодолеваю препятствие, пусть и с внутренним страхом. Мало ли, чего...

Всё же, как не хватает самого хозяина тела! Его мыслей и местного опыта, чёрт его возьми!!! Ну, спрашивается, что я стану делать теперь, а?

В обширном помещении приёмной при моём появлении вскакивают со стульев двое. И если полную тётку за печатной машинкой (тётка, кстати, не встала), в платье с плечами я идентифицирую сразу — Серафима, она же Сиря, то остальных двоих, в форме сотрудников, вижу впервые. Хотя, постой... Молодцеватого парня я видал, кажется — присутствовал на расстреле. Телохранитель? Похоже: при оружии, лицо туповатое и простое. Да и лычек маловато. А второй? Что за очередной кровопийца, понимаешь?

Кровопийца с животиком (насосался, упырь!) подобострастно улыбается — так и кажется, что вот-вот бросится обнимать. А вот фиг тебе — рожа мне твоя не нравится, козёл. Ежову-то ты явно по-сердцу, но я — не Ежов. Бойся, падаль!

— Дела возьми! — сквозь зубы бросаю я ему. Сам себе удивляясь: быстро я вошёл в роль!

Ощущение, что обидели ребёночка, ну ей-богу: сыр в масле мгновенно превращается в жухлое яблоко с претензией на выброс. То есть, пока адресат мечется к столу Сири, за папками, мне кажется, что того вот-вот хватит кондрат. Или, инфаркт — настолько упырь обделался. Явно, из фаворитов местных!

Кивнув на дверь: 'Пошли!', я первым выхожу из приёмной. Двое охранников за дверью, вытянувшись в струну, отдают воинское приветствие... Неправильно... Тогда это называлось 'отдавать честь'!

Э, нет, так дело не пойдёт! В коридоре оба перца тут же занимают место позади. Я понимаю ещё, телохранитель, ему положено. Я же и дороги в подвал не знаю, так что...

— Иди вперёд! — указываю я упырю.

Тот явно не понимает, чем обусловлено такая немилость. Наверняка вчера ещё, или даже сегодня нарком выделял его, милостиво разговаривал и оказывал всяческие знаки внимания. И вот теперь...

Мне, если честно, плевать. Знаю одно: сделать карьеру тут, в НКВД, может лишь действительно, настоящий самый что ни на есть упырюга. А потому шагай впереди, тварь, да трепещи, чтобы твой поход в подвал не оказался последним.

Кажущаяся пустота ночного коридора Лубянки обманчива, и я ощущаю это сразу, с первыми шагами. Хоть и не видно людей, а скудное освещение сведено к полумраку. Двери — вот главный страх и ужас этого места! И пусть все они и обиты кожей, под которой звукоизолирующий наполнитель, но... То там, тот тут ухо улавливает едва различимые звуки: справа чей-то глухой стон, мне ведь не показалось, так? И сразу же, у следующей, отголосок крика: '...дешь? Будешь, или нет?!..'. А вот другая, успеваю различить номер '405' — оттуда, кажется, раздаётся женский плач...

Лубянка живёт, дышит своей ночной, страшной жизнью. Отсюда, из этого здания, подобно щупальцам расползаются по столице-Москве автомобили с блестящими чёрными боками. И сюда, за эти двери, к своему телу, собирают они свою чёрную ночную жатву... Безропотную и покорную в ожидании: за мной сегодня, или, нет? И никакой блат, никакие связи и протекции не помогут укрыться от звонка в дверь — будь ты хоть кем: наркомом из привилегированной элиты, или простым рабочим с завода 'Серп и Молот', всю смену ворочающий тачку. Разницы нет — от страха ареста в этой стране защищён один-единственный человек, и это совсем не я — формальный вроде бы глава глава машины репрессий. Этот человек...

Вслед за толстым я сворачиваю на широкую лестницу — через каждый пролёт стоит вытянувшийся охранник, таращащий глаза на народного комиссара — от непривычных синих околышей так и пестрят в глазах! И с каждым шагом, с каждой пройденной ступенькой в голове моей всё отчетливей формируется мысль: 'А что, собственно, там, в лубянском подвале, я стану делать-то?!..'

Ступени мелькают перед глазами, пестрят в хороводе. Упитанная спина впереди взмокла от напряжения — ссыт, наверняка! Пускай, ему полезно!

'Так, так... Коля, давай думать! Для того, чтобы начинать что-то делать, необходима команда, элементарный опыт менеджера среднего звена даже не говорит, кричит об этом! Только где-ж её взять тут, эту самую 'команду'? Формально Ежов пока ещё глава НКВД, самый могущественный в стране человек, а по факту... По факту — инструмент в руках одного-единственного товарища с грузинским акцентом. Который не дремлет — шаг вправо, что называется, донесут тут же. Тот же Фриновский — чувствует, гад, что висит на волоске, дай только повод, чтоб выслужиться... Сдаст, не оглядываясь, чтобы шкуру спасти! Значит, надо работать с теми, кто лишён такой возможности. А кто, кто лишён-то?..'

Широкая, парадная лестница закончилась, и мы сворачиваем в небольшой коридорчик. Внутренних сотрудников, отдающих честь, я перестал уже считать — их множество, перед каждой услужливо распахиваемой дверью. Низкие сводчатые потолки комфортны, пожалуй, одному-единственному мне, почти карлику. Остальные едва не задевают их синими фуражками. Всё происходит молча — вытянулся, распахнул створку, и за спиной уже грохочет замок. Система отработана и слажена, Ежов явно не самый редкий гость в этих мрачных местах.

Каждый дежурный отводит глаза — мрачен нынче железный нарком, угрюм и задумчив, а потому лучше не встречаться с ним взглядами — мало ли, чего удумает... Да и слухи по наркомату ходят разные: говорят, придёт вскоре новый заместитель из солнечной республики, где яркое солнце и виноград. Придёт со своими людьми, с прицелом на самый верхний кабинет, а потому, от греха подальше, не надо встречаться глазами с таким маленьким, но страшным человеком. Новая метла всегда метёт по-новому. Мало ли — чего, мало ли...

Я отлично считываю похоронные настроения — ещё бы! Мне ли не знать о предстоящих событиях? Ха! Да знали бы вы, кто спускается сейчас к арестованным в шкуре главы вашего наркомата...

'Стоп. Теперь по порядку. К арестованным?!..'

От шибанувшей в голову мысли я даже останавливаюсь. Удручённый похоронными мыслями жирдяй не замечает этого, успев сделать несколько шагов вперёд. Нехорошо, кстати! Начальству треба внимать и угождать, а то ускакал, понимаешь!

На всякий случай делаю страшное выражение лица возвращающемуся опрометчивому засранцу. Полезно будет, пусть! От чего засранец приходит в полное замешательство, но мне сейчас не до него.

'...Так, так, в подвал, значит... А в подвале у нас кто? А в подвале у нас, судя по словам Фриновского, некто Заковский. Впрочем, почему это, 'некто'? Бывший начальник московского НКВД, которому двадцать девятого, то есть через три дня, пустят пулю в затылок. Московского отделения, мать твою!!! Если этот перец сидит не так давно, допустим, то это же все нюансы, все связи, вся подпольная агентура столицы, в конце концов!!! Которая у НКВД ой ещё, какая. Да эта тварь за обещание выжить и свободу мать родную продаст!!! В том, что он именно тварь — я не сомневаюсь ничуть, нормальные до таких должностей что в это, что в моё время — не добирались. Да и пары абзацев, что успел прочитать в Википедии — хватает сполна для таких оценок. Другое дело, что в данной ситуации смогу пообещать, а главное, сделать для него я? Пусть и начальник огромной машины под названием НКВД? Ладно, посмотрим...'

— Как тебя, эй? — окликаю я вконец побелевшего толстяка.

— Ис-с... — трясущимися губами бормочет тот.

— Что?!..

— Ис-с-саак!

— Полностью?

— Исаак... Ильич Шапиро, товарищ Генеральный комиссар Государственной безопасности! — кажется, тот вот-вот рухнет в обморок.

Погоди пока, мне тут не до рефлексий твоих, сын Израилев... Впрочем, Израиля-то ещё на карте нет?

— Дело Заковского мне! Да не урони ты, чтоб тебя...

Подойдя к лампочке, рассматриваю лицевую страницу. С фотографии смотрит круглолицый добродушный человек, совсем не похожий на кровавого палача. Фриновский, к тому же, упомянул, что тот анекдоты травить мастер... 'Леонид Михайлович... — читаю я, ...тысяча восемьсот девяносто четвёртого года рождения, латыш. Урождённый Генрих Эрнестович Штубис...'.

О как! А что, Генрихом Эрнестовичем — в западло оказалось? Ягода, вон, Генрихом так и жил, как и был расстрелян. Хоть он, кажется, и Гершель...

Пролистывая протоколы допросов, некоторые листы которых в подозрительных бурых пятнах, я не нахожу ничего нового. Кроме того, что обвиняемый, оказывается, создавал в НКВД 'латышскую контрреволюционную организацию' (!), а также занимался шпионажем в пользу Германии, Англии и почему-то несчастной Польши. Поляки-то здесь с какого боку? Им и так по самое 'не хочу' скоро достанется, от нас с той же Германией! Ничего поинтересней не смогли выдумать, что ли? Что рыл де подземный ход в Зимбабве, к примеру, с целью провести на территорию СССР диких африканских зулусов для свержения дорогой партии? А почему именно зулусов? Да чтоб никто не догадался!

Краем глаза видя переглядки телохранителя с Шапиро, я захлопываю папку. Итак, решено: иду к Заковскому. Пообщаться с глазу на глаз, так сказать. Главное сейчас — не проснуться!

— К нему! — киваю я, и в тот же миг до меня начинает доходить реальность. Что проснись я сейчас там, в ванной двадцать первого века, телом Ежова вновь завладеет Ежов! И что тогда?!.. Нет, к Заковскому мне пока рановато, обождёт. Надо, надо...

Идея приходит мгновенно.

— Ручка есть? — бросаю я к Шапиро сквозь зубы.

— П-перо... — торопливо лезет тот в гимнастёрку.

— Давай сюда! Бумаги нет, разумеется?

Тот в отчаянии разводит руками. Хрен с тобой, так справлюсь! Под взгляды присутствующих, полных священного ужаса, я бесцеремонно отрываю кусок картонки от папки, пристраиваясь возле той же лампочки. Ничего, поменяют — не абы кто порвал!

Писать пером — совсем не шариковой ручкой, но через пару минут мучений я всё-таки справляюсь. Пряча в боковой карман послание, киваю:

— Чё вылупились-то? Идём!

Оказывается, лубянская тюрьма находится вовсе не в подвале, как думал я раньше! Из узкого коридорчика мы попадаем на улицу, во внутренний двор, пройдя через который сворачиваем к приземистому входу с охраной на вытяжку. Шагом хозяина я уверенно ступаю в распахнутую дверь, оказываясь в глухом сводчатом помещении. Наша процессия минует несколько решёток с вытягивающимися сотрудниками, узкий коридор... Как и в главном здании, следуем мы в полной тишине сквозь распахивающиеся двери. Ни постороннего звука, ни слова...

— Товарищ народный комиссар, пришли! — наконец, услужливо шепчет Шапиро.

— Открывай! — киваю я дежурному.

Подбежав рысцой, тот с грохотом распахивает окошко:

— Встать!!! — орёт он в камеру. — Смирно!!!

— Товарищ народный комиссар, я с вами? — впервые подаёт голос телохранитель.

— Нет!

Кстати, а вот вопрос... Идти в камеру к смертнику в одиночку, учитывая габариты хозяина тела, как-то... Не того, в общем! При желании со мной в таком виде и пацан справится, несложно это. И что делать? Опять же, пообщаться мне с Заковским надо — тет-а-тет, здесь без вариантов.

В задумчивости я замираю. Выручает секьюрити, услужливо вкладывая в руку тяжёлую прохладу. Ага, так, значит, проблемка решалась? Подбрасывая в ладони воронёную сталь 'браунинга', я замечаю серебряную табличку. С именной гравировкой, смотри-ка! 'Василию Ефимову за беспощадную борьбу с врагами народа'... Так ты Василий, оказывается? Где здесь предохранитель-то? Ага!

С оружием, пусть и не столь древним, я имел дело не раз, по выходным я даже иногда езжу с друзьями размяться в стрелковый клуб. Кстати, неподалёку отсюда, на Красносельской...

Дверь услужливо распахивается, и я ступаю в камеру. Сжимая в руке рукоять пистолета и отчаянно волнуясь, чего уж там!

Вопреки ожиданиям попасть в полумрак склепа, тут весьма светло — под потолком ярко горит лампочка, ватт на сто пятьдесят. Для такого крошечного помещения — с лихвой! Кровать с разбросанным одеялом совсем не похожа на тюремные нары, напротив — привешанный на цепи стол с приземистой табуреткой...

Человек передо мной вовсе не напоминает того упитанного кудрявого хлопца в орденах, что смотрел со страниц Википедии. Не похож он даже на сфотографированного в первый день ареста молодца, пусть и с испуганными глазами. Измождённый и высохший, в грязную рубахе с затасканным исподним, передо мной стоит, вытянувшись, обречённый и забитый раб. В том, что оружие мне, скорее всего, ни к чему — я понимаю почти сразу, с первого взгляда — куда там ему нападать! Этого — местные заплечные мастера поломали так, что в каждом жесте его сквозит рабская, преданная обстоятельствам, покорность. Выражаемая взглядом и позой: сейчас он изо всех своих сил старается изобразить, как же рад он видеть Ежова собственной персоной! Это его-то, эй? Твоего палача и будущего убийцу?!..

— Николай Иванович!!!.. — голос у того приятный и бархатный, как у оперного баритона. — Здравия желаю!

— Здравствуй и тебе! — отвечаю я. Не знаю, что ещё сказать в такой ситуации! Если честно, довольно нечасто приходится посещать камеры Лубянской тюрьмы в теле генерального комиссара госбезопасности. С браунингом в руке, да ещё и к товарищу, до расстрела которого остаются считанные часы! Мда...

— Через три дня верховная коллегия, Николай Иванович! — Заковский, кажется, дрожит от испытываемых эмоций. — Я выполнил все требования и разоружился перед партией и товарищем Сталиным, вы читали протоколы?

— Читал. Ты молодец! — бормочу я в ответ.

Неожиданно тот падает на колени, начиная ползти в мою сторону:

— Николай Иванович, родной ты наш!!! Вспомни, как громили мы с тобой предателей, вспомни!!! Все разнарядки, все требования твои удваивал по врагам!!! Неужто ты и вправду веришь, что я, я — способен был на такое?!.. — пройдя на коленях пару метров тот обессиленно падает ниц, разрыдавшись.

Лампочка освещает грязную, некогда бывшую белой, рубаху. По спине Заковского начинает расползаться пятно пота — смертного, последнего пота... Пота такого, что проступает, когда разум начинает чувствовать, понимать, что обратной дороги нет и уже не будет. Когда смерть, которой так легко когда-то распоряжался ты, начинает дышать в спину своим смрадным дыханием, и от этого-то смрада, от скорого разложения твоей плоти и выступает тот самый пот, что расходится сейчас по твоей, Заковский, и без того грязной рубахе... Не менее грязной, кстати, чем твоя никчёмная, сволочь, душонка!

Глядя на это существо, некогда бывшее человеком, мне неожиданно становится до тошноты противно и мерзко. Я не отношу себя к белоручкам, и за свою жизнь видел смерть рядом с собой не раз — рак знакомых и друзей, дорожные аварии, отход в мир иной бабушек и дедушек... И, да — те уходы не казались мне правильными, в них всегда присутствовало чувство несправедливости к переходу в вечность! Но здесь, с этим ревущим от жалости к себе убийцей... Здесь всё закономерно, вполне! Он-то и должен хоть частично испытать ощущения, на которые обрекал тысячи других! Так и надо!!!

Всё же, я побеждаю в себе брезгливость с отвращением. Заковский мне нужен, пусть он жалок и ничтожен. Сам-то хозяин тела, в котором я сейчас — намного лучше?!..

— Хватит реветь, садись! — указываю я на табурет. — Поговорим с тобой, Генрих. Ну?! — повышаю я голос.

Окрик приводит того в чувство: перестав плакать, тот мгновенно приходит в себя, исполняя приказ. Так-то, лучше, пожалуй. А теперь — перейдём к главному. На всякий случай я крепко сжимаю в руке браунинг, ибо то, что я скажу... Мало ли, в общем.

— Через три дня, Генрих, действительно состоится Военная коллегия Верховного суда эс-эс-эс-эр, которая и приговорит тебя к расстрелу. Приговор будет приведён в исполнение тем же вечером.

Сказать, что человек напротив изменился в лице — не сказать ничего. Проще сказать, что лица на нём не стало. Похоже, парню всё-таки явно обещали жизнь! И ты вправду веришь сказкам, дурачок?

— К-как... Мне же... Л-лично...

— Ты знаешь наши порядки.

Наблюдая за ним мне кажется, что тот вот-вот рухнет без чувств. Мне оно не нужно, поэтому...

— ...Скажи мне, Генрих, на многое ты был бы готов пойти, если бы жизнь тебе сохранили, к примеру? — скрашиваю я пилюлю, оглядываясь на дверь. Глазка в привычном понимании на ней нет, им служит то самое окошко — для еды. Пока оно вроде бы закрыто, но учитывая, что в камере нарком...

— Да Николай Иваныч, родной ты мой... — тот, мгновенно встрепенувшись, вновь бухается на грязный пол. — Да я жизнь тогда готов положить, всё, что есть у меня — на, бери!!! — от вновь начавшихся рыданий у того перехватывает горло.

Жизнь твоя мне ни к чему, Заковский, а вот послужить мне... Послужить, как же! Ну, допустим, решу я тебя не расстреливать, Заковский. И чо, и как? Учитывая твою последнюю должность начальника московского комитета, решение о твоём аресте принимал и подписывал лично Сталин, тут к гадалке не ходи. И как я поперёк вашего хозяина попру, а?..

Мне не нужна его жизнь. Как и ничего в этом страшном, неправильном времени. Мне необходима жизнь своя, Коли из две тысячи восемнадцатого года. А поскольку жизнь моя тесно переплелась с последними днями одного всесильного пока ещё урода, то...

Недолго думая, я решаю пойти ва-банк.

Нагнувшись к Заковскому, я шепчу:

— Значит, так, слушай меня теперь внимательно: как и что надо сделать для отсрочки твоего расстрела, реши и придумай сам, времени тебе — до завтра! Ты все нюансы знаешь, сам и выпутывайся! Должно выглядеть всё правдоподобно и гладко, чтобы на Военную коллегию ты не поехал и я, Николай Ежов, остался в этом деле не замаран. Придумаешь — будешь жить, нет — тебя расстреляют, не сомневайся даже. Считай, что мне ты сейчас нужен по гроб жизни, Генрих Заковский. Ты всё слышал?

Ошалелые глаза кажется, вот-вот выскочат из орбит, настолько они округлены и выкачены. Ну давай же, мразь, отвечай?!

— Ну?!.. — не выдерживаю я.

— Николай Иванович, родной... — начинает бормотать тот. — Ты ведь сам дока во всех делах похлеще меня, так откуда-ж мне...

— Ты всё слыхал, Заковский? Считай, что амнезия у меня, не знаю я, как это сделать! Забыл всё, понимаешь? Не помню ничего, кроме того, что я Ежов! — кажется, я вот-вот сорвусь сам, ибо план мой рушится на глазах. — Придумаешь, как тебя спасти, расскажешь толково — выживешь, нет — пулю в затылок схлопочешь. На тебя ведь он... — я подымаю вверх палец, — Санкцию давал! Так как тебя спасти с его ведома?

Обалдевше глядя на меня, тот не может вымолвить ни слова. И я его вполне понимаю, кстати. Только вот... Манал я все его переживания ко всем чертям. Мне своя шкура дорога, а не какого-то там козла из органов тридцатых годов!

Я подымаюсь и с силой стучу в дверь. Здесь пока всё, главное — успел пообщаться до пробуждения. И очень надеюсь, что послание человека из будущего, отставленное Ежову в нагрудном кармане мундира, тот всё-таки прочтёт...

Когда дверь распахивается, то выйти из камеры я уже не успеваю. Потому что нога моя проваливается...

Ожидая найти себя лежащим в ванной, я инстинктивно расслабляю мышцы. И чуть было не валюсь навзничь, успев схватиться за стенку, потому что... Потому что обнаруживаю себя стоящим на ногах.

В ушах всё ещё слышны всхлипы Заковского, грохот отпираемого засова, разносящиеся под сводчатым эхом лубянской тюрьмы, а я... А я нахожу себя не в ванной, где отключился, уйдя в прошлое, а на собственной кухне собственной квартиры. На столе передо мной початая бутылка армянского коньяка, рюмка из серванта и потрёпанный кусок горбуши, явно вынутый с холодильника.

С минуту я тупо гляжу перед собой, страшась пошевелиться. Наконец, рука рефлекторно подымается к голове, проводя по лбу.

'Так, так, подожди... — глядя на разложенный натюрморт, я усиленно тру пальцами виски, ...Две секунды, Коля, две секунды...'

Помню, как лежал в воде, передвигая ногами шампуни. Как гуглил информацию о Заковском, понимая, что выключаюсь. Перед глазами как живая даже картинка, где я откладываю планшет, дабы не утопить во сне. Так какого же ляда я, лежащий в ванной, оказался тут с коньяком и рыбой из холодильника?! В банном халате и тапочках?!..

Вариант, что тело в бессознательном состоянии само пришло сюда, откупорило коньяк и село бухать, я отметаю сразу, как маловероятный. Ага, здрасьте! Разгулялось, понимаешь, во сне без хозяина, скучно ему стало... Значит остаётся, остаётся...

Даже мысленно произнести то, что остаётся одно-единственное, я не в состоянии! Лишь попытка подумать о том, кто привёл меня сюда, вызывает волну отвращения и неизбежный рвотный спазм в желудке. Потому что подобное может означать лишь одно: пока я сейчас находился там, на Лубянке в тридцать восьмом году, в теле карлика Ежова, здесь, в моём теле находился, находился...

Всё-таки, я не выдерживаю! И, рухнув на колени, истошно блюю прямиком на пол. Блюю коньяком с горбушей, которой за неимением сёмги закусывал на моей кухне, в моём банном халате и моём теле кровавый палач и убийца, карлик, места которому не нашлось даже в истории породившего его государства, по фамилии — Ежов.

Организм наш устроен таким образом, что готов подстроиться под что угодно. Примеров тому — масса, да что далеко ходить? Даже те, кому оставалось жить несколько секунд, шли на своих ногах к стенке, совершали разумные действия, отлично понимая, что сейчас для них наступит 'всё'. Видел это сам, глазами Ежова, на спецобъекте, в Варсонофьевском переулке... И поэтому, через некоторое время в моём теле срабатывает защитная реакция: истерика сходит на нет, а настойчивая мысль, что в квартире помимо меня находится ещё и дочка, окончательно проясняет разум, заставляя действовать.

Кухонная тряпка, шум воды из крана... В два счёта стерев с ламината следы, на ватных ногах я отправляюсь в ванную. Там всё, как обычно — урод даже аккуратненько спустил воду, повесив пробку на полагающееся ей место! Так, где же он ещё успел побывать?

В голову шибает отвратительная мысль... Нет-нет-нет, только не там!!!

До дочкиной двери три шага, и свет в её комнате потушен. Секунду я борюсь с собой, но эмоции берут верх:

— Наташа? — осторожно стучу я костяшками пальцев. — Наташ?

Ответа нет!

Осторожно налегая плечом, нащупываю на стене выключатель... Но свет зажечь всё же не успеваю.

— Пап? — раздаётся сонный голос.

Камень с души!!!

— Я...

— Ты чего, пап?

— Так, зашёл сказать спокойной ночи... — под бешеный стук сердца выдавливаю из себя я. Знала бы ты, родная, чего мне это стоит сейчас!!!

— Спокойной ночи тебе, пап!

— И тебе, Наташа! — кажется, мой голос всё-таки дрожит.

Когда я закрываю дверь и на цыпочках уже иду обратно, на кухню, в коридоре меня останавливает её голос:

— Пап?

— Да?..

— Я очень-очень тебя люблю, пап! Ты у нас с мамой — самый лучший!

И я тебя, Наташа! И вы у меня, родные... Против воли, в голе неожиданно появляется твёрдый ком... И я уверенно уже, на прямых ногах, иду на кухню.

'Ах ты, сволочь, ах ты, падлюка... — роясь в ящике с лекарствами, бормочу я. ... — Проник сюда, мразь, никто ведь тебя сюда не звал, подонок... — пачки таблеток вылетают из-под рук одна за одной. — ...Падаль, я тебе устрою...' — наконец, я добираюсь до того, что искал. Коробочка 'Фенобарбитала', вот она! Это когда у Светки бабушка умирала от рака, покупали по рецепту — штука проверенная, одной таблетки той хватало на спокойный, десятичасовой сон. То, что надо! Сейчас, подожди, Ежов... Ты у меня с места не встанешь даже!!!

Трясущиеся, непослушные руки с трудом выдавливают две таблетки, а когда я уже набираю воду, меня останавливает внезапная догадка...

'Ежов тоже не спал почти сутки!!! Не спал, понимаешь!!!..'

— Не спал... — вторит мыслям холодильник.

— Не спал... — бурчит кухонная мебель...

И даже струящаяся из крана вода, шипя, откликается: 'Не спал... И ш-ш-ш-то с того?..'

'А то, что усни я сейчас, я попаду в тело спящего, понимаете? Спящего Ежова!!! И просплю вместе с ним до утра, тупые предметы!!! Ясно вам?!..'

— Ясно... — отвечает нестройный хор.

— Ничего вам не ясно!!! Мне эта тварь теперь нужна там, надо быть в его теле! А быть в нём надо завтра, учитывая, что сегодня, скорее всего, его срубит от бессонницы!!! А ему сюда соваться... — от последней мысли меня вновь передёргивает. — Незачем!

— И что же теперь делать?

'Что делать?!..' — дико оглядываюсь я по сторонам.

Взгляд падает на пальто в прихожей. И в следующую секунду приходит спасительная идея. А через десять минут, написав дочке записку, я уже прыгаю через пять ступеней по лестнице в подъезде.

— Э-э-э-э, слушай, совсем поздно улица пошёл... Гулять, наверное? Хулиган не боишься? — Аминджон у подъезда хитро подмигивает мне, опираясь на метлу.

Интересно, он когда-нибудь спит вообще, или хотя бы убирает двор, этот таджикский дворник? Почти всегда я вижу его на одном и том же месте, с извечной метлой, на страже торчащим у парадного! И какое ему дело, этому мигранту, куда вообще я иду?

Пробегая рядом, я даже не киваю тому — обойдётся! Сегодня уже здоровались...

— Не на дача поехал? Гаишник не боишься? Дорога скользкий, аккуратно надо! — звучит мне вслед его восточный акцент.

На секунду я даже останавливаюсь. И будь я сейчас в ином, более спокойном состоянии, то крайне подивился бы: откуда, собственно, глупый таджикский дворник может знать, что я действительно собрался на нашу дачу, в Кстининское Озеро? Возможно, даже вернулся бы и спросил с того, так сказать, по-мужски, и о даче, и гаишниках, и о его порядком надоевших комментариях... Как сделал это уже один раз, пару недель назад. Но... Но мне сейчас совсем не до разборок с бесполезными и ненужными людьми! Есть люди и поважней...

Уже выезжая из двора, я вижу в зеркалах одинокую фигурку с метлой, смотрящую мне вслед. Хрен с ним, с дворником. Раз съездил по морде, дам и ещё, успеется... Но сейчас я резко даю по газам, потому что времени у меня — не так уж и много.

Когда в жизни возникают факторы, напрочь меняющие её течение, человеческий мозг сосредотачивается на самых основных — тех, что являются спасительными определяющими. Вот, к примеру, я: не жданно? ни гаданно, преуспевающий в жизни остолоп, исповедующий принцип: 'мне похрен на весь ваш мир, кроме десятка, примерно, людей в нём', оказываюсь в ситуации стопроцентного сюрра. И что я делаю? Естественно, начинаю беспокоиться о тех, кто мне ближе всего. Дочке, в данном случае. Для чего срываюсь среди ночи на дачу, дабы до утра залипнуть в интернете, на исторических сайтах. И под утро уже, накачавшись сильнейшим снотворным, уйти в прошлое. Для чего снотворное, спросите вы? Всё просто: дабы воспрепятствовать палачу-карлику рассекать в моём теле. Вот, в вашем теле, товарищи, рассекал чувак, отправивший на тот свет не одну сотню тысяч жизней? Нет? А в моём уже — да! Мало, карлик-убийца, так ещё и товарисч, судя по отзывам современников, не брезгующий подчинёнными мужиками...

Последняя мысль приводит меня в полное отчаяние, и я ещё глубже утыкаюсь в планшет, стараясь по скудным крупицам соединить ту информацию об августе тридцать восьмого, что есть в источниках.

Организовать покушение Берию, который сейчас едет в Грузию сдавать дела? Вариант, конечно, только кто-ж мне даст это сделать-то? У того охраны — целый поезд, да и у Сталина он в уже фаворитах. Если даже каким-то чудом и удастся его пристукнуть, сразу станет понятно, откуда растут руки. Ежову, кстати, следовало раньше это сделать, теперь — слишком поздно!

Перевернувшись на другой бок, я утыкаюсь ногами в спинку дивана. Мебель на дачу свозили старую, в частности, это вот канапе — подозреваю, меня ещё на нём делали родители... Сделали, да уж... Итак, что у нас дальше?

Ликвидировать Берию не вариант: не станет этого, придёт другой, роль в данном случае играет не личность, сама система... Здесь дело не в персоналиях — скорее, в доверии Хозяина. Так, кажется, кремлёвские орки именовали Сталина?

Сталин, Сталин... Почему Ежов вышел у него из доверия? Всё ведь шло так хорошо: народный любимец, железный нарком, честь и гордость органов! И вдруг... Берия, скорая опала, расстрел, полное забвение.

В поисках ответа я обвожу взглядом внутренности дачного домика: скудный свет лампочки освещает помещение без особых изысков: старенькая мебель, советский холодильник 'Мир' — тот, что вечный и будет работать хоть в условиях ядерного апокалипсиса... Слева — древний секретер с коллекцией пустых бутылок, над столом — старые Наташкины рисунки из детского садика... Один привлекает внимание больше остальных: дочка сделала его на двадцать третье февраля — акция такая проходила у них в садике, дети изображали своих пап такими, какими видят. Папа на полотне моего чада вышел на загляденье: холсты Босха и Брейгеля отдыхают, нервно куря в сторонке и завидуя. Поскольку с альбомного листа на окружающий мир взирает талантливо выписанная помесь Франкенштейна с Дракулой, имеющая на руках ножи а-ля Фредди Крюгер... Две робких жертвы у ног чудовища, собирающегося их прикончить, очевидно, должны символизировать собственно автора самого шедевра и её маму, Светку... Мда.

Помню, как долго сопротивлялся Светкиным попыткам разместить неприличный рисунок в дачной галерее, а смеющаяся мама художницы раз за разом настаивала со словами: 'Вот видишь, Костиков, а я всегда тебе говорила! Сделай выводы!..'

Выводы я хоть и делаю, но совсем не те, о которых мечтала любимая супруга:

А вот и ответ! Вот же он, передо мной висит! И, кстати, стоит...

От волнения я соскакиваю с дивана, начиная мерять шагами комнату. Поглядывая то на рисунок, то на пустые алкогольные бутылки. Вискарь, коньяк, бренди — чего тут только нет! Выбрасываем периодически, конечно, но особо дорогие сорта почему-то храним тут. Сам не знаю, то ли дань советской моде, то ли похвастаться перед гостями: смотрите, мол, что мы пьём... Впрочем, сейчас не об этом.

'Всё просто и понятно: Ежов банально себя дискредитировал. Ясно как день, что поставил того босс под выполнение определённых задач, и так называемый 'большой террор' — первостепенная и основная. Убрал он руками карлика многих — всю потенциальную оппозицию ближайшего окружения, зачистил армию, смёл остатки сопротивления интеллигенции, крестьянства... Поставил, в общем, Иосиф Виссарионович свою страну в позу Камасутры, под названием 'плуг'...'

Я останавливаюсь у другого Наташкиного рисунка, с изображением её бабушки (она же моя тёща), выгуливающей свою мерзкую таксу 'Иннокентия'. Такса 'Иннокентий', обладающая столь звучным интеллигентным именем и по совместительству являющаяся исчадием ада (как, впрочем, и тёща), вышла у ребёнка едва ли не больше самой хозяйки...

'...Ну, или по-собачьи поставил. Проще говоря, 'раком'... И тут бы, наверное, наркому и остановиться — дело сделано, куда дальше нагибать? Но Ежова, что называется, понесло. Основной задачей орков диктатора, заявляю это, как опытный менеджер, с полной ответственностью, является улавливать и соответствовать чаяниям своего руководства. А желанием, собственно, тогдашнего хозяина Кремля, являлось с большим террором притормозить — война впереди, пора начинать готовиться. А что мог думать Сталин о человеке...'

Я вновь останавливаюсь у стеклянной шеренги. Выстроившиеся бутылки отсвечивают боками, заманчиво взывая красочными этикетками:

— Выпей, выпей нас! Пригубись, ты устал!

— Выпил уже...

— Так выпей других!.. Расслабишься, болезный... Нас много на белом свете!

Во-во. И Ежов, собственно, пил. Потреблял, как мало кому дано (это при его-то весе и болезненности?!). Насколько читал о нём, да и видел, и слышал его мысли, бухал нарком так, что позавидовали бы викинги какие-нибудь. Учитывая, что ребята те по морям на вёслах ходили, да и вообще: мужиками слыли крепкими да ладными. Не чета, что называется...

Короче, под выполнение дальнейших задач, ставящихся перед страной, фанатичный, спивающийся алкоголик, не знающий границ ни в чём, никак не подходил. Действительно, стал бы хоть один адекватный руководитель держать у себя бесконтрольного, крайне злоупотребляющего спиртным сотрудника? Во главе, к тому же, всесильного ведомства с неограниченными полномочиями? Который, при большом желании может и самого тебя, кстати...

Последняя мысль заставляет поёжиться, но... Но я её запоминаю. Потому как помешала Ежову это сделать, и даже подумать о том всерьёз — лишь фанатичная преданность породившему голема мастеру. Мастеру, до которого остальным — далеко, ой, как далеко... Творцу умному и коварному, с которым мне, чую, вскорости предстоит встретиться, что называется, лицом к лицу.

Чернота за окном начинает сереть, а это значит, что и мне пора собираться — там, в тридцать восьмом, тоже наступает утро, а новую жизнь надо начинать спозаранку!

Оглянувшись по сторонам, я вновь останавливаю взгляд на дочиных художествах. Мгновение поразмыслив, сдираю их со стены, пряча на антресоли — так будет лучше и... И нечего кому попало на них пялиться, а тем более — ему. Хоть и предполагается, что с места тот не встанет.

Вместе с солидным глотком воды пара крупных таблеток, толкаясь, спускается по пищеводу, а я, приняв на диване позу поудобней, вспоминаю, что же я мог забыть. И уже сквозь наступающую дрёму, когда поднять бетонные веки, кажется, не смогу никакими усилиями, в мыслях мелькает слово 'телефон!!!..'. Мелькает, и тут же сливается с накатывающими волнами намертво обхватившего тело сна...

Темно. Темно так, что хоть глаз, что называется, выколи. Под головой мягкая подушка, тело накрыто одеялом... Где я?!..

Осторожно ощупываю окружающее пространство: кровать, простыня... Стоп! Это ещё, что? Или — кто?..

Рука натыкается на дышащую теплоту, и рефлекторно отдёргивается, испугавшись — мало ли... Не приведи, что называется, Господь! А то читал я о Ежове, скажем так... Разное!

Любопытство, впрочем, берёт верх, и осторожным движением я вновь касаюсь подозрительного объекта. Та-а-а-к, напоминает женскую ночнушку в кружевах, ага... Уфф, слава Богу! Женщина! Уже, хорошо!

— Коленька, ты чего? -сонный женский голос отметает последние сомнения: рядом самка человека!

Так. А если для неё я 'Коленька', то значит... Это значит, что в кои-то веки железный нарком, после тяжёлой трудодеятельности, решил прикорнуть, как говорится, на супружеском ложе. Соответственно, рядом со мной сейчас не абы кто, а Евгения Соломоновна Хаютина, собственной персоной. Значит, я на загородной даче!

— Мундир приготовь мне, и живо! Я в наркомат! — босые ноги уже шлёпают по холодному полу. Так, где тут дверь... Ежов-Ежовым, а физиологические потребности не отменял никто... Успеть бы!

— Коля, какой наркомат, ты же приехал вот только? Трёх часов не прошло?.. — доносится вслед.

— Жи-во! — отвечаю я, ступая в коридор.

Не знаю, а точней, не помню, есть ли внутри дачи сортир (хоть и бывал здесь, и не раз), и потому топаю, бегу по темноте прямиком к уличному выходу. Ночная прохлада ударяет в лицо свежим воздухом, и сонный охранник у крыльца едва успевает отдать честь. Ба, всё тот же старый знакомый — Василий Ефимов... Телохранитель!

А я, не помня, за чем шёл, останавливаюсь, заворожённый красотой едва нарождающейся, но с каждой секундой набирающей силу, девственной и чистой утренней зари. Не отношу себя ни к романтикам, ни к людям с тонкой душевной организацией, но... Но розовеющая полоска на небе вдруг заставляет меня, циника и нигилиста внезапно остановиться и восхититься ею, раскрыв рот и позабыв обо всём. Что со мной? Я брежу? Это не я?!..

С минуту я стою в теле Ежова и исподнем, завороженно наблюдая отступление тьмы перед светом. Не узнавая сам себя и сам себе дивясь, такому слюнявому и рефлексирующему непонятно от чего дурачку. Пока свет от зажигающихся в доме окон не возвращает меня на землю. Услышав шевеление у крыльца, я с сожалением отворачиваюсь.

— Машину через двадцать минут. — не глядя, приказываю я.

— Есть!

Утренняя советская Москва особенна — вряд ли этот город пусть даже отдалённо напоминает тот, в котором я живу. Я не узнаю ни улиц, по которым мы едем, ни зданий, пока машина не сворачивает на Садовое. Вокруг — непривычно пустынная дорога, обрамлённая строящимися домами, которые в моём времени относятся если не к глубокой, но всё равно — старине... Улицы пусты и безлюдны, навстречу не попадается ни одного автомобиля — лишь одинокий первый троллейбус без пассажиров да постовой на перекрёстке, отдающий мне честь, говорят, что попал я не в постапокалиптический мир, а нахожусь в столице европейского, если считать географически, государства...

Когда водитель сворачивает на Мясницкую, я хлопаю того по плечу:

— Подъедешь к главному входу.

Вопреки ожиданиям, памятника железному Феликсу, моему предшественнику, на площади ещё нет... Странно! Значит, установили позже?

Офигевший дежурный с тремя прямоугольниками в петлицах, спеша и оправляя гимнастёрку, выскакивает из дверей с гербом — видно, не каждое утро подкатывает сюда Ежов? Картина, что называется, 'не ждали'? Тот торопится, спешит открыть мне дверь — да ладно ты, сам я... Не гордый.

— Как звать? — интересуюсь я.

— Капитан государственной безопасности Козлов, товарищ генеральный комиссар госу...

— Так и звать — Козлов? — совсем неожиданно мне становится весело.

— Никак нет, Андреем! — молодцеватое лицо капитана начинает внушать мне симпатию.

— Должность?

— Старший дежурный по объекту, товар...

— Ясно. Значит, слушай внимательно, капитан Андрей Козлов. Список руководства аппаратом в наличии — имеется? — я прохожу в почтительно открытую им дверь. Огромные часы в холле показывают половину шестого.

— Так точно, товар...

— Давай сюда!

Капитан бросается к дежурке, ныряя в окошко. Через минуту я держу в руках набранный на печатной машинке текст с названиями отделов и фамилиями.

Уже подходя к лестнице, оборачиваюсь:

— Дежурный?

— Так точно, товарищ генераль...

— Сейчас же начнёшь обзванивать руководство наркомата. К восьми утра всем заместителям и начальникам отделов присутствовать у меня на совещании. Приказ ясен?

— Так точно, товар...

Я не дослушиваю своих длинных регалий, бросив через плечо 'выполнять!..' и кивнув телохранителю — следуй вперёд, мол. Поскольку дороги к собственному кабинету генеральный комиссар — всё ещё не знает.

Стол секретарши пуст, хоть она мне сейчас край, как необходима! Ладно, справлюсь пока без неё...

При солнечном свете самый страшный кабинет страны уже не кажется столь зловещим, и от ночных страхов мне становится смешно — действительно, кабинет, как кабинет. Несколько шкафов с папками, стулья, два окна позади огромного стола... Окровавленных костей, скальпов и отрубленных голов в пределах видимости не наблюдается.

Со вчерашнего вечера тут ничего не изменилось — даже моя так и не прикуренная папироса всё ещё лежит в хрустальной пепельнице. Видно, Ежов из тюрьмы обратно не возвращался.

Вникнуть в сложную структуру наркомата с первого раза не удаётся, и от напряжения я тру виски, кляня себя, на чём свет стоит: 'Разбираться надо было раньше, там, дома, осёл! А не сейчас, в кабинете наркома... Тоже мне, Ежов хренов!'

Впрочем, через десять минут мучений, картина, наконец, вырисовывается.

Итак. Оперативные подразделения комиссариата поделены фактически на три части, точнее, управления. Первое управление — условно-гражданское, разбитое на девять отделов. Второе относится к армии, и третье, хозяйственное — всякая фигня вроде водного транспорта, железных дорог и строительства.

Первой фамилией в гражданском, первом отделе значится Дагин, начальник отдела по охране правительства. О как! Помню-помню, читал. Уберут при Берии, совсем скоро, в сентябре. Жирно подчёркиваю Дагина карандашом.

Далее идёт оперативный отдел, который подчёркиваю так же. Так, а что у нас... Ага! Контрразведка и иностранный отдел... Их я как раз вычёркиваю, замазав — пусть работают ребята, мешать не стану. Разведка и контрразведка — это не колхозников за троцкизм привлекать, там профессионалы пашут, бывает...

Через полчаса я задумчиво взираю на исчирканный лист, прикидывая, не пропустил ли чего? Или, кого? Вычеркнутых отделов совсем немного, а под большинством фамилий проходит жирная, красная линия. Черта...

Отдельно я останавливаюсь на одной из последних должностей, на начальнике комендантского отдела. Одним из немногих в этом списке, про кого слыхал задолго до начавшихся о Ежове снов... Работу коего наблюдал не далее, как вчерашней ночью — палаче и садисте, а также: любителю коневодства в СССР, футбола, передовику производства, кавалеру двух орденов Трудового Красного знамени и ордена Красной звезды... Ну, и так, к слову — человека (если можно так того назвать, конечно), который через полтора года прикончит истинного хозяина тела, в котором сейчас пребываю я. Блохин Василий Михайлович, легендарный исполнитель 'первой категории'.

Напротив этого товарища я старательно вывожу жирный, несколько раз обведённый по краям, крест.

Оглушительный телефонный звон выводит меня из размышлений. Вот, что за издевательство, ей-богу? Так и заикой недолго остаться!

— Слушаю!

— Николай Иванович, меня вызвал дежурный по зданию... — бормочет сонная трубка.

Ба, да это же Сиря! Серафимушка, эгей! Кстати, а капитан Козлов молодец, я ему приказа о тебе не давал. Быть ему майором, сегодня же назначу!

— Серафима, слушай внимательно и записывай фамилии. И подготовь-ка мне по этим сотрудникам проект одного приказа. Диктую...

Когда заканчиваю, в трубке повисает тягостное молчание. Нет, ну а что?

Тишину нарушает собеседница:

— У вас всё, Николай Иванович?

— Не всё. Приказ пока секретный, и... И соедини меня с Вышинским.

— Прямо сейчас?!..

Хм... Часы показывают четверть восьмого, а что такое? Спит прокурор? Так разбудим!

— Немедленно, Серафима. Звони ему домой, разговор срочный! — и я бряцаю трубкой о телефон, другой рукой вытирая со лба пот.

О Вышинском я наслышан не менее, чем о Блохине, слишком известный деятель того времени. Прокурор, персональная шестёрка Сталина, личность страшная и беспринципная. Чего стоит только дача в Переделкино, которую тот отжал у кого-то из местных, отправив хозяина за решётку по пятьдесят восьмой. Отправив просто потому, что ему де нравился прекрасный вид, открывающийся на Сетунь... Хозяин неудачной дачи, в итоге, окончил жизнь у 'стенки', а Вышинский умудрился даже зачесть членские взносы, уплаченные прежним владельцем. Поступок, раскрывающий сущность этого товарища как нельзя наглядней... Андрей Януарьевич, отчество звучное и редкое. Многие звали того за глаза 'ягуарьевичем'. Но, нет, тут уж, скорее, 'шакальевич'...

На какую-то секунду меня отпускает, и свербящая мысль 'Что ты делаешь, придурок?.. Опомнись, это не сон!!!..' затмевает остальные. Но — лишь на секунду, в следующую я вновь беру себя в руки. Из множества цитат великих, лично мне наиболее близко одно наполеоновское изречение. Звучащее как: 'сперва надо ввязаться в бой, а там посмотрим'. Так что... Сперва приступим к реформам, а там поглядим, что Сталину докладывать. В любом случае, бросать процессы на самотёк нельзя, надо действовать. Вживаться в образ некогда!

Мгновение я медлю, не решаясь ответить на дребезжащий звонок. Раз, два... Эх, была не была!!!

— Ежов! — как можно уверенней произношу я.

— Э... Николай Иванович, дорогой вы мой? Здравствуйте! Чем обязан в столь ранний час?

— Не разбудил, Андрей Януарьевич?

— Как раз собирался на службу, галстук повязывал... — интеллигентный голос его льётся ладаном. — А мне Капитолиночка и кричит из гостиной: Андрюша, мол, Николай Иванович вызывать изволят! Разумеется, тут уж не до галстука стало: бегу, кричу ей в ответ! А она мне: поторопись, лежебока, не дождётся такой человек! И я вприпрыжку, бегом... Так и не повязал ленту, стою как висельник, с петлёй на шее. — смеётся он. — Что-то срочное у вас?

— Есть такой момент, не зря звоню. Андрей Януарьевич, дорогой, у меня вот какое дело к тебе...

Когда я заканчиваю говорить, повисает долгая пауза. Кажется, сквозь шумы в динамике мне слыхать даже стук сердца, колотящегося на другом конце провода. Наконец, совсем другой уже, скрипучий и сосредоточенный голос, спрашивает:

— А вы... Вы согласовывали с Иосифом Виссарионовичем?

Мгновение я медлю. Но ответ на этот предсказуемый вопрос был подготовлен мною заранее. И потому в следующий миг я без запинки чеканю цитатой вождя всех народов:

— Пора сказать решительно и бесповоротно, что с врагами нужно биться, а не соглашаться! Что я и делаю, Андрей Януарьевич, и вам чрезвычайно советую!

Цитату эту я подглядел и запомнил ещё ночью, во время активного поиска событий этого времени. Пришло время ею воспользоваться! Впрочем, я тут же добавляю:

— ...Как только Иосиф Виссарионович сможет принять меня лично, я сразу же сообщу ему о раскрытии заговора.

Тот ничего не отвечает — явно, в смятении и ошарашен. Наконец, с натугой выдаёт:

— Я... Я доберусь до службы и соединюсь с вами, Николай Иванович. Хорошо?

— Жду. — Отрезаю я и кладу трубку.

'Брям!' — разносится по пустому кабинету.

Доберёшься ты до службы... Небось, будишь Хозяина уже! Ежов, де, самодурствует! Хотя, будишь-то ты его вряд ли, кишка тонка... Дождёшься, пока проснётся, а просыпается вождь — не раньше двенадцати, сова он, как и я. Но — пообщаться нам придётся, так и так. И скорее всего, в самое ближайшее время.

Часы на столе показывают семь сорок, а это значит, что скоро пора начинать. Предполагаемое 'совещание' долгим не будет — я знаю это точно. И, вполне можно было бы без него и обойтись, сделав всё по-тихому, приказом, но... Но мне чертовски хочется посмотреть в эти лица, прям, до коликов! Не каждому смертному дано увидеть воочию всех демонов в сборе, одновременно, так вот, я — такого шанса не упущу, не сомневайтесь!

Я подымаюсь и расправляю плечи, потягиваясь до хруста, до ломоты! Впрочем, какие там плечи — так, плечики... Хлипкий ты, нарком, почти карлик. И сапоги на высоченных каблуках, тьфу, позорище какое... Интересно, кстати, как там Ежов поживает? Дрыхнет, надеюсь?

Я гоню прочь неприятные мысли, а в особенности ту, последнюю, о телефоне. Который я позабыл как выключить, так и убрать подальше... Но, тут уж ничего не попишешь, придётся жить дальше. Как минимум, весь день.

Из-за двери кабинета уже некоторое время доносится тихий гул, словно в театре перед спектаклем. Интересно, все собрались?

Я осторожно приоткрываю дверь. Увиденного достаточно, чтобы тут же её закрыть и не открывать больше никогда! Мать моя женщина... От гимнастёрок, фуражек с синими околышами, ромбов и красных петлиц — пестрит в глазах. Это ж сколько тут вас собралось-то, кровопийц и вампиров? В кабинет-то, чай, не поместитесь за раз?..

Спасительная идея приходит мгновенно: а зараз и не надо! Учитывая мою стойкую нелюбовь к публичным выступлениям. Зачем топтать ковёр? Вызовем и по одному! Ха! Но всё равно, сделаю я это — лично. Где там мой исчирканный список? Секунду... Пойдём, что называется, по порядку. Итак...

— Дагин! — распахивая дверь, громко произношу я в мигом притихшую приёмную.

В меня сразу упирается пара десятков невыспавшихся, красных, налитых алкоголем и кровью, буркал. И если я скажу, что в этот момент у меня не затряслись поджилки, то, видимо, конкретно совру! Ибо... Натолкнись я, скажем, на подобное сборище где-нибудь в лесу, или в тёмном дворе, ночью — счёл бы, что тут-то мне пришла и крышка. Разбойники с большой дороги, как они есть, не меньше!

В вурдалакских рядах происходит некоторое шевеление, и, расталкивая собратьев, на свет выступает подтянутый ушастый мужик с помятым лицом и ячменём на глазу. Израиль Яковлевич, собственной персоной! Видно, непросто тебе дался приезд в такую рань, искренне сочувствую. Но, дорогой мой пока ещё начальник отдела номер один...

— Идём! — киваю я на дверь.

Оставив ничего не понимающего начальника кремлёвской охраны в центре кабинета, я усаживаюсь за стол, стараясь сохранять спокойствие и выдержку. Тихо, тихо! Руки, а ну не дрожать, цыц, грю! Медленно, очень медленно открываю гербовый (нашёл в столе) блокнот с заранее придуманным текстом...

— Моим личным приказом, товарищ Дагин, освобождаю вас от должности начальника первого отдела Управления Государственной безопасности Народного Комиссариата Внутренних дел Союза Советских Социалистических Республик. Приказываю сдать дела заместителю в двадцать четыре часа. Свободен!

Эхо от непривычных мне слов, кажется, долго летает из угла в угол комнаты с высоким потолком. Докатившись до противоположной стены и отразившись безмолвной волной ужаса от примыкающей приёмной. Театральный гул в которой немедленно становится напряжённой, звенящей подобно струне, тишиной. Я поднимаю голову — всего лишь слова, спокойно!

Сказать, что мужик напротив изменился, значит, не сказать ничего. На побелевшем лице в мгновение ока сменяется с десяток эмоций — непонимание, страх, безнадёжность, ужас... Трясущиеся губы силятся что-то выговорить, но мне сейчас — не до переживаний какого-то гада. За дверью ожидает пара десятков твоих собратьев, Дагин, а ты уже — отработанный материал. Пшёл прочь!

— Свободен!.. — повышаю я голос, и тот покорно подчиняется, покидая кабинет. Не успевает сгорбленная спина скрыться за дверью, как я уже громко выкрикиваю следующего:

— Попашенко, оперативный отдел! Сюда!..

Подмосковное утро обделено как поэтами, так, пожалуй, и прозаиками. Нет, можно, конечно, покопавшись в литературе, отыскать множество эпизодов, где под далёкий заводской гудок персонаж вроде Павки Корчагина спозаранку спешил к заветной проходной, вместе с тысячами таких же вдохновлённых ребят — строительство коммунизма требовало от молодёжи энтузиазма и самоотдачи. Но — то было утро специфическое, стержнем проходившее сквозь эмоции и переживания главного героя. Не оставлявшее места ни пейзажам, ни красоте окружающей огромный город природы. Перевыполнение плана, стремление к светлому будущему, мечты о свободе и равенстве — вот мысли и надежды героя того времени, а само утро... Утро коммунизма — вот словосочетание, определяющее вектор направления тогдашних мастеров жанра. В итоге, коммунистическая стройка не состоялась, канув в лету, а в памяти граждан развалившейся страны сохранились лишь гениальные строки Соловьёва-Седого о садах, серебристой глади речки и тишине действительно, по-настоящему прекрасных и чудных, подмосковных вечеров...

Между тем — совершенно незаслуженно и зря, ибо пусть почти осеннее, августовское, но такое великолепное утро в ближнем подмосковье, а конкретней, в дачном посёлке Кстининское озеро, достойно пера и поэтической рифмы самых талантливых художников слова.

Когда поднимающееся над озёрным зеркалом солнце осветило черепицу крыш, а оголтелое чириканье достигло, наконец, пиковых октав, грозя перейти в звуки, не воспринимаемые человеческим ухом... В этот самый момент в одном из домиков посёлка отворилась дверь, из которой, удивлённо оглядываясь, вышел довольно молодой мужчина — лет тридцати, тридцати пяти. Находись поблизости внимательный, вдумчивый, способный к анализу событий наблюдатель, тот непременно отметил бы, что человек, как минимум, ведёт себя странно: испуганно озирается по сторонам, ощупывает себя, и изумлённо поглядывает на припаркованный за оградой 'Лексус', будто видит этого хозяина московских дорог, встречающегося едва ли не чаще, чем 'Жигули', впервые.

И уж совсем насторожился бы вдумчивый наблюдатель, заметив, как подпрыгнул человек от обычного вызова мобильного телефона в кармане. Вздрогнул, отшатнувшись, от ничем не примечательного звонка, стилизованного под трезвон старого советского аппарата. И, глядя, как ошеломлённо изучает и разглядывает необычный дачник простой смартфон, наблюдатель сделал бы совсем уж неутешительные выводы: перепил, мол, мужик на природе, да крыша 'тю-тю' — это бывает, в дачных посёлках и не такое случается. Проблемы в семье, видно, вот и приехал сюда с бутылкой, горе глушить да тоску заливать. Человек-то при деле, сразу видно — машина недешёвая, домик новенький. Да и участок на загляденье — у озера, один из самых дорогих... Плюнул бы очевидец с завистью, да отправился по своим делам — рыбачить или по грибы, ибо что может делать человек за городом в такую рань? Так и не увидев бы, как с третьего звонка хозяин дачи и 'Лексуса', потыкав пальцами в экран, сумел-таки ответить на входящий вызов:

— Алло? Ал...ло! — кричала в руках трубка.

Некоторое время повертев её в ладони, человек, наконец, догадался поднести аппарат к уху.

— Алло, Костиков?! — доносилось из динамика.

— Да? — произнёс, наконец, мужчина.

— Коля, здравствуй. Как успехи? Переговоры вчера — как? — голос из динамика звучал пусть и спокойно, но с затаённой угрозой — человек отлично знал такие интонации.

— Э-э-э... Хор... Хор... Ошо! — с трудом выговорил дачник.

— Хорошо?!.. Ты надо мной издеваешься?!..

— Н-н...

— Ты бухой, что ли? Бухаешь, да? — взорвался человек на другом конце. Следующие несколько секунд из необычного аппарата неслась отборная, колоритная брань. Актуальная во все времена — что в начале двадцатого века, что в тридцатые годы того же столетия. И, к удовлетворению слушателя, не потерявшая актуальности и сейчас, очевидно, в будущем.

— ...Придурок грёбаный, да ты забыл, на кого работаешь? Пусть я и в отставке, но генерал эм-ве-де!!! Эм-ве-де, помнишь? Знаешь, что я с тобой сделаю, если подставишь?!.. Раком будешь ползать до конца жизни!!! Посажу до конца дней!

С последними словами слушатель неожиданно поменялся в лице. Казалось бы, такое обещание должно было прижать незадачливого остолопа, сорвавшего деловые переговоры, но... Вдруг человек с трубкой у уха, мгновенно позеленев, заорал со всей мочи:

— Ты на кого пасть открыл, тварь? На меня, самого народного комиссара, сволочь?..

Несколько птах испуганно вспорхнули с веток деревьев. А дачник, делая крупные шаги по двору, продолжал орать, наливаясь кровью:

— ...Да я тебя, падаль, сгною в Сибири, ты у меня красными соплями будешь харкать, гнида!!!..

На другом конце связи испуганно молчали. А обладатель 'Лексуса', как, в общем, наверное ему и положено, завершил свой монолог столь многоступенчатым матом, что позавидовал бы последний матрос-пропойца в кабаке какой-нибудь Тортуги. Внезапно, словно что-то вспомнив, тот остановился, как вкопанный, замолчав на полуслове.

— Костиков... — выждав некоторое время, наконец, произнесла трубка. — Значит, так. Ты там трезвей, завтра утром жду в офисе. Понял?

— П-п.. Понял! — ответил Костиков.

— Конец связи.

Некоторое время постояв с телефоном у уха, человек ещё раз оглядел чуднУю диковину, сунув её в карман брюк. И уже собрался было вернуться в домик, как его окликнули:

— Николай Иванович, а я-то... Здравия желаем!

Вот тут человек вздрогнул уже по-настоящему, всем телом. Глядя на колоритного дедка-забулдыгу, семенящего к нему по тропинке, он, можно сказать, превратился в соляной столб. Дедок, меж тем, продолжал голосить:

— ...Я-то и смотрю — вы приехали, и думаю, навещу дорогого соседушку, так сказать, встречу, поприветствую... — остановившись у калитки, дед сотворил из морщин столь заискивающее выражение лица, что сомнений в его намерениях не осталось: притащила его сюда мечта похмелиться. Трубы у деда горели, говоря по-простецки.

— Н-н... Николай Иванович? А ты откуда з-знаешь?

— Дык как же! Три года уж как отстроились, мне ли...

Мгновение поразмыслив, человек немного просветлел и расслабился, будто озарённый догадкой.

— Ты... П-п... Похмелиться хочешь, так? — даже улыбнулся человек.

— Да золотой вы мой человече, не хочу — живу этим!!! — лирически отреагировал дед, встрепенувшись и обрадовавшись. — Выручи, Николай? Вовек не забуду! Сотню накинь? Я пулей до магазина!

Секунду подумав и чему-то даже обрадовавшись, хозяин дачи утвердительно кивнул, скрывшись на веранде. Возникнув на крыльце вскорости, держащим в руках деньги.

— Этого хватит? — в пальцах его зашелестела красная бумажка.

У деда округлились глаза:

— Да за гла...

— Коньяку возьмёшь, самого дорогого. И пулей чтобы, туда — обратно. Рыбы на закуску купи и хлеба! Всё запомнил?

— Да я мигом... Десять минут до деревни! — трясущимися руками схватил дед купюру. — Я щас, Николай Иваныч! Одна нога там, другая... — спина его исчезла в кустах.

Проводив того взглядом, человек чему-то усмехнулся и приступил к изучению содержимого карманов пальто. Особое удивление у него вызвали пластиковые карты — он долго, внимательно разглядывая их, и даже попробовал на зуб, предварительно проверив на свет. Обнаружив водительские права, тот некоторое время разглядывал их, не сдержавшись и даже присвистнув от даты, а точнее, от года выдачи документа.

— Две тысячи семнадцатый, мать моя... Семьдесят девять лет!!!.. — пробормотал мужчина. — Российская Федерация, и ни слова о...

Последним он вынул паспорт, и присмотревшись внимательно...

Внезапно тот отшатнулся, будто увидев змею. Но ни змеи, разумеется, ни какого-либо иного пресмыкающегося на обложке документа изображено не было. На плотной корке, раскинув крылья в ширь, сжимая в когтистых лапах Скипетр и Державу, вправо и влево смотрел двуглавый, увенчанный короной, орёл. Герб Российской, царской, такой ненавистной этому человеку, империи.

Спустя час, в дачном, совсем новом, отстроенном три года назад доме, сидя за стареньким, привезённым из города столом, выпивали, закусывая дешёвой рыбой коньяк, два человека. И если одному из них, местному алкоголику Валерию Игнатовичу хотелось выпить, дабы утолить спазмы и головную боль, то второму... Второй мечтал нажраться до бесчувствия, до потери памяти и полного забытья. Как делал он это бессчётное количество раз в последние годы — что у себя на даче, в Дугино, что в доме на Гоголевском бульваре... Да мало ли где не напивался народный комиссар Ежов — хоть на спецобъектах после расстрелов, стремясь заглушить запах свежей крови...

Только сейчас, как бы ни хотелось тому налиться сполна янтарной жижей, он лишь пригублял ту мелкими глотками, стараясь не упустить ни одного сбивчивого слова разговорчивого деда.

— Тебя, Николай, на свете тогда не было, когда Союз начал рушиться, да... — дед важно оторвал кусок мойвы, закинув в беззубый рот. — Вот ты спрашиваешь, как оно было? А я помню, как сейчас: во всём виноваты — знаешь, кто?

— Кто?

— Горбачёв с его перестройкой поганой!

— Горбачёв?

— Он самый, нехристь... Такую страну развалил... Сталина на него не было, на такого ирода! Иосиф Виссарионович мигом бы его... К стенке! — хлопнув очередную стопку, дед закатил глаза, наслаждаясь эффектом. Собеседник же при упоминании столь знакомой, и такой страшной фамилии, заинтересованно отодвинул бутылку, верно решив, что старику пока хватит.

— А нарком Ежов?

— А что Ежов? — косясь на коньяк, трепыхнулся дед.

— Ежов, народный комиссар НКВД? Небольшого роста?

— Карлик кровавый? — хохотнул Валерий Игнатович.

И если бы он не накачался уже прилично, то заметил бы, как собутыльника от его слов передёрнуло.

— Так что он?

Туповато оглядев пустую рюмку, старик вдруг неожиданно затянул скрипучим, ноющим голосом:

— Броня крепка, и танки наши быстры! И наши люди мужеством полны! В строю стоят советские танкисты! Своей великой Родины сыны! Налей ещё, Коленька? — подмигнул тот, закончив.

Вопреки чаяниям певца, бутылка немедленно перекочевала подальше от исполнителя. А хозяин дома, как и коньяка, выслушав знакомый куплет, серьёзно произнёс:

— Налью, когда расскажешь о Советском Союзе, начиная с сороковых лет. Дуди, Игнатыч! Зарабатывай на выпивку! Начинай прямо с Ежова, балакай. Так что с ним сталось?

Спустя ещё час, когда Василий Игнатович, не отличающийся ораторским искусством, начал сипеть и кашлять, хозяин дачи, наконец, смилостивился:

— Так и быть, выпей. — наполняя стопку, разрешил он. — Как ты говоришь, президент теперь у вас?

— Президент! — опрокидывая коньяк, крякнул дед.

— А Кэ-ге...

— ФСБ теперь, нету КГБ больше! — вытирая рот, потянулся за бутылкой дед.

— Наследники НКВД? — отодвинув коньяк, уточнил собеседник.

— Они...

— Значит, капитализм сейчас? — задумался он.

— Капитализм... А ты, Николай, как с луны свалился вчера? Сам-то чего, не знал?! Первый день на свете?

Тот никак не отреагировал, о чём-то напряжённо думая.

— Скажи, дед... А о Колчаке ты помнишь? — неожиданно спросил хозяин дома.

— Я?!

— Да не ты. О Колчаке что помнишь? Ну, золото он вёз, царский запас, пропало в Сибири?

— Золотой запас, что-ль?

— Золотой. Сыскали, не слыхал?

— Байки это всё, смотрел по телеку. Не нашли, и не было там ничего, говорили.

— Не обнаружили, значит?

— Нет... Налей-ка ещё, Николай? И... Странный ты какой-то нынче, чудной... Говоришь не как обычно...

— Не нашли... — будто не слыша завываний деда, пробормотал высокий, плечистый человек.

Перед глазами его, как сейчас, стоял застенок Лубянки, глухая камера. Охраняемая по распоряжению наркома особо, поочерёдно несколькими проверенными, надёжными сотрудниками. Которым строго-настрого было запрещено общаться с единственным заключённым в ней человеком. Что, впрочем, не спасло их от ликвидации, но сейчас это неважно. Обусловлена такая секретность была крайне немаловажным обстоятельством: из Польши в багажнике дипломатического автомобиля, разведка доставила на Лубянку офицера штаба Колчака, полковника Касаткина.

Последним я вызываю Блохина — более за дверью никого. Начальник комендантского отдела, зная уже, что сейчас произойдёт, и потому подготовившийся, входит вразвалочку и вальяжно, с соблюдением минимума тех норм, которые требуется выдержать перед начальством. Остановившись в центре кабинета замирает, прикладывая руку к козырьку, и наши взгляды встречаются. Но, странное дело... Передо мной только что прошла вся верхушка комиссариата, держащая в ужасе огромную страну. Мало того, прошла, я отстранил (пока отстранил!) её от дел, при этом даже не вспотев... Ну, разве совсем чуть-чуть! При виде же этого упитанного, нагловатого, с лоснящимся лицом и стеклянными глазами настоящего, всамделишного палача, меня внезапно охватывает чувство робости — впервые за время, проведённое тут... Эй, чего это я? Напротив всего лишь млекопитающее, типа — хордовых, из отряда приматов и подтипа 'позвоночное'... Очнись же, Колян?..

Я гляжу на Блохина, отчаянно пытаясь побороть робость кролика перед зависшим сверху удавом. А тот, наверняка это почувствовав, таит в улыбке едва видимую насмешку. Змеиную, как и положено пресмыкающемуся... Нашему молчаливому диалогу не требуются звуки, всё понятно без них:

— Что, собака, конец тебе настал? Отстранил я тебя от дел? Подожди, ты у меня ещё сам встанешь у стенки!

— Отстранил, да... Но это пока, нарком. Уйдёшь ты, как ушёл Ягода, уйдёт тот, кто придёт за вами... Многие были и не стало, нарком 'пока ещё' Ежов. А мы, исполнители — мы нужны при любой власти, любому хозяину. И кровь на моих руках — она ведь принадлежит не мне, нарком, и даже не тебе. Это Его, Хозяина кровь! Я всего лишь орудие, ты знаешь это лучше меня. И кому из нас, мне или тебе, стоять у стенки первым — очень большой вопрос, нарком. Очень...

Наконец, я нахожу силы выдавить:

— Ты отстранён, Блохин. Свободен!

Криво усмехнувшись, тот подносит руку к козырьку, разворачиваясь на каблуках. Три шага до двери, и кабинет пустеет. Никого, кроме меня...

И в эту самую секунду, когда топот подбитых гвоздями сапог скрывается в приёмной, мои силы заканчиваются. Находясь с самого утра в этом тщедушном, хилом тельце, изнутри сжатый, подобно пружине, я не выдерживаю, и приступ паники, сродни удушью, хватает меня за горло, стучась в разум мыслями: 'А что, если это навсегда?!.. А если случится так, что я никогда, никогда больше не вернусь в своё время?!.. Не увижу Светку, дочку?!.. Что, если мне предстоит застрять здесь, среди упырей и вурдалаков, до конца своих дней?.. Пока какой-нибудь Блохин не поставит точку в затылок, поддав ногою под зад?..

Непослушная рука пытается расстегнуть давящий воротничок кителя, а рот, широко распахнувшись, жадно ловит воздух в духоте кабинета... Только бы никто не заглянул, не вошёл сейчас!!!

Последнее, про пинок, вовсе не метафора, этот палач действительно поступает таким образом, видал сам! Так у него остаётся меньше крови на фартуке...

Волна страха сходит на нет, отползая обратно. Я обнаруживаю себя по-прежнему сидящим в кожаном кресле народного комиссара, облокотившимся о стол и опустившим голову на руки...

— Что это было, эй?

Молчит стол, молчат шкафы. Огромное пресс-папье, покачиваясь, тоже не в теме. Как и телефоны — один белый и два тёмных, тоже молчат, не ведая, что ответить. И лишь одна небольшая, но весомая часть кабинетного убранства в курсе происходящего. И часть эта — портрет усатого, средних лет человека, с такими добродушными и компанейскими, на первый взгляд, усищами... Глядящий мне в спину.

Так вот, что постоянно испытывал Ежов, сидя здесь? Эмоции-то не мои, не мои... Его это эмоции!!!

Телефонный звонок прерывает истерику, возвращая меня в реальность. Схватив по привычке трубку ближайшего, тёмного, я не слышу знакомого голоса Сири. Сообразив в ту же секунду, что звонит соседний, и... И это не чёрный!

Белый!!! Ну, что, доигрался?!..

Раз. Нет, это не сон, и я не хочу, не готов пока разговаривать с НИМ!!!

Два. Если я не возьму трубку, будет плохо. Совсем, плохо! Дров я наворотил столько, что...

Три. Давай уже, не будь тряпкой. Отвечай, твою мать!!! Ну?!

— Слушаю, Ежов!

Как же медленно тянутся мгновения! Сейчас я точно знаю, что на другом конце находится человек! По проводам доносится даже его дыхание, чуть с присвистом, как у заядлого курильщика... Курильщика, набивающего трубку из табака папирос 'Гепрцеговина Флор'. Марки, благополучно пережившей революцию с гражданской и Великую отечественную... Как, кстати, и самого известного её любителя.

— Ежевичка? — наконец, слышу я почти ласковый, с характерным акцентом, голос.

— Да, товарищ Сталин!

Пауза. В течение которой я лихорадочно соображаю, что ответить на неминуемо последующие сейчас вопросы. Но...

— Послушай-ка, Ежевичка... — он говорит медленно, взвешивая каждое слово. — Отгадай мне одну загадку...

— Слушаю, товарищ Сталин! — неожиданно, против воли я подымаюсь с кресла. Будто какая-то сила заставляет меня это сделать. Да что такое-то?!

Голос, между тем, продолжает, словно меня и нет:

— ...Представь себе: большой. Большой такой, и с усами. Очень большой. Представил?..

— Так точно, представил! — по спине моей, я чувствую, стекают капли пота.

Большой и усатый стоит напротив, как живой, с момента начала разговора!

— Молодец. И вокруг много-много мелких таких, нахальных... Слышишь меня, Ежевичка?

— Слышу, товарищ Стал...

— Мелких и чересчур самостоятельных таких, зайцев... — он вновь выдерживает паузу. — Которые так и прыгают, так и стараются в него заскочить... Эти не в меру самостоятельные зайцы. — Интонации его становятся зловещими.

Я не дышу. Что удумал этот изувер, способный даже на расстоянии подымать людей со стульев?

— ...Что это такое, товарищ Ежов? — выждав несколько секунд, вопрошает ровный, без эмоций, голос.

Варианты отсутствуют напрочь. И потому я, набрав воздуха, выпаливаю, что есть мочи:

— Это вы, товарищ Сталин!

Раз, два... До трёх я досчитать не успеваю — человек, держащий трубку у уха там, в Кремле, разражается хохотом. Недобрым, не сулящим мне, то есть Ежову, ничего хорошего...

— Кол тебе по грамматике, товарищ Ежов. А знаешь, почему?

Я молча мотаю головой. Голос, будто видя меня, неторопливо продолжает:

— ...Потому что товарищ Сталин, Ежов, не 'что', а 'кто'. Спросил же я тебя, 'что' это такое.

Опять, молчание... Как же сложно, невыносимо вот так общаться! Минуты разговора не прошло, а мундир уже взмок!

— Простите, товарищ Ст...

— Ответ на эту загадку прост, Ежов. Большой и усатый, с зайцами, называется троллейбус! — усмехается он.

И тут же, без всякого перехода, в лоб следует вопрос:

— Что ты там натворил, в своём наркомате? Почему об отставке всего руководства НКВД я узнаю последним? Стал совсем самостоятельным, Ежов? Знаешь, как кондуктор поступает с зайцами в троллейбусах?

Знаю. Их ссаживают... Все заготовленные заранее ответы забыты — действительно, этот человек умеет владеть ситуацией... Не думая и не размышляя, я ляпаю первое, что приходит в голову. Чистую правду, как она есть:

— Товарищ Сталин, я очищаю наркомат от врагов народа! Этим людям не место в органах!.. — в последнюю секунду я едва успеваю прикусить язык. Чтобы не выпалить: 'вы сами от них избавитесь через месяц!'. Уфф, еле удержался...

— А тебе, Ежов, место? Как сам считаешь? Скажи?

— Вам решать, товарищ Сталин...

Молчание в динамике. Я уже устал считать про себя, сбился со счёта, и потому просто ожидаю реакции. Наконец, голос произносит:

— В два часа у меня в Кремле. Будем думать, что с тобой делать, Ежов. Хорошо думать!

И связь отключается.

Бесполезная трубка в руках будто ржёт надо мной: 'Что, обломился? Решил поуправлять, главой наркомата себя возомнил? Кто-ж так рубит с плеча, эх, ты... Здесь подход необходим, знание номенклатуры, интриг местных... Годы практики! А ты — уволить всех, враги народа... Хана тебе, псевдоежов, как пить дать, хана!'

Стрелки часов показывают четверть десятого. Я тупо смотрю в стену, не зная, за что схватиться и что предпринять. Времени, времени нет совсем!

Стоп. Время есть, как минимум, три часа. И эти три часа, Колян, ты всё ещё нарком, никто тебя звания не лишал. А раз так...

Я вновь падаю на стул, хватая блокнот. Итак, надо вспомнить, срочно вспомнить, какие нововведения произошли после прихода Берии? Сразу? Я ведь читал об этом, гуглил ещё ночью! Давай же, рожай, ну?!

Есть. Родил!!! Постановление о прокурорском надзоре, ликвидации 'троек' и аресте исключительно с санкции суда! Приняли в ноябре тридцать восьмого, существенно ограничив беспредел НКВД. Главная фишка заключалась в том, что помимо усложнения самой процедуры ареста, постановление это вводило ответственность за немотивированный арест как прокурора, так, что существенно, и сотрудника НКВД, данный арест запросившего... Та-а-а-а-а-ак! А что? Идея!

Карандаш буквально бросается на бумагу, а в памяти, словно строчки ворда, начинает всплывать текст:

'Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) 'Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия...'

Рука еле успевает записывать незнакомые слова и аббревиатуры. А я, дивясь происходящему со мной, лишь поторапливаю ту: 'Быстрей же давай, родимая! Пиши, старайся!..'

Спустя час проект постановления готов.

— Серафима!!! — ору я, что есть мочи, вырывая исписанные листы. — Сера...

Дверь тихонько отворяется, и в проёме показывается испуганная голова. Именно 'испуганная', по-другому не назовёшь. Хотя, как голова может пугаться сама по себе, мне объяснить сложно. Но сейчас всё — именно так.

— Напечатаешь прямо сейчас, это срочно! — швыряю я ей бумагу. И пока женщина семенит к столу, вскакиваю, не в силах усидеть на месте. Начав лихорадочно расхаживать по кабинету ещё до того, как перепуганная секретарша его покидает.

— Ни с кем не соединяй, меня нет! — бросаю я вдогонку.

Мысль о том, что первое же бюрократическое творение в этом времени создано отнюдь не почерком настоящего хозяина кабинета, и та, конечно, это увидит, я отбрасываю, как несущественную. Есть дела поважней!

'Что ещё, что ещё ему показать...' — я останавливаюсь у окна, щёлкая шпингалетом. Струя свежего воздуха врывается в помещение, и только сейчас становится ясно, насколько тут, в сто лет как непроветриваемой комнате, спёртая и затхлая атмосфера.

Бросив взгляд туда, на проснувшуюся Москву, я ошеломлённо замираю. То, что не успел рассмотреть из машины, по дороге, предстаёт передо мной в невиданной ранее, монументальной красе своей эпохи...

Такое знакомое с раннего детства здание метро 'Лубянка', в круглые арки которого проходил сотни раз, вместо привычного названия модного отеля увенчано огромной, модернистски выполненной надписью: 'МЕТРО'... Театральный проезд с редкими жуками-автомобилями будто слизан с чёрно-белых, покрытых желтизной ретро-фотографий: все здания несут на себе серый, мышиный цвет, с редкими очагами зелени у подножий. А там, дальше и чуть правей, где взгляд уже ищет вдали очертания дома на Котельнической... Там пусто.

И в эту самую минуту, глядя на утренний, такой знакомый и одновременно чуждый город, я окончательно понимаю, что без помощи мне в нём — не выжить. Не выжить в шкуре наркома на Лубянке, обладающего пока почти неограниченной властью. Не справиться никаким экономистом ни в каком учреждении, имея за плечами образование менеджера. Не выдюжить даже простым чернорабочим на самом задрипанном заводе, перекатывая в кочегарке тачки с углём... Потому что ни к чему я здесь — не готов...

Потрясённый, я отхожу от окна, обессиленно опускаясь на стул. Часы на столе показывают половину двенадцатого, и до логического конца комедии остаётся менее трёх часов.

Когда Серафима входит с набранным текстом (молодец, уложилась в пятнадцать минут!), я распоряжаюсь заранее заготовленной фразой:

— Позвони во внутреннюю тюрьму, мне нужен Заковский. Здесь!

Поймав удивлённый взгляд (впрочем, та уже мало чему должна удивляться, наверняка), продолжаю:

— ...Через час должен быть у меня — вымыт, побрит, в чистой одежде. Распорядись!

Проводив полную спину задумчивым взглядом, я вынимаю из прибора перо (карандаш тут не годится), и вывожу на чистом листе:

'В это невозможно поверить, но это чистая правда'

Секунду поразмыслив, макаю писало в чернильницу, и, с трудом справляясь с непривычной ручкой, начинаю выскребать:

'...Я, Николай Иванович Костиков, 1985 года рождения...'

Не замечая времени, почти позабыв, где нахожусь, я увлечённо, до рези в глазах занят непростым процессом. Несколько раз дребезжит телефон, но на местный я не реагирую, продолжая старательно выводить слова. Финальные строки даются уже значительно легче — исписав почти три листа, я здорово насобачился в процессе! Ещё бы пару дней практики, и, считай, привык. Только, кто-ж их даст-то, эти пару дней... Наконец, жирная точка. Уфф, закончил!

Пробежав напоследок прыгающий, весь в кляксах текст, я аккуратно сворачиваю листы вчетверо. Восковая печать тут вряд ли есть, да и вензель у Ежова сомневаюсь, что имеется, поэтому... Поэтому, незамысловато подписываю: 'И.В. Сталину лично в руки. Строго секретно. Ежов'. После чего сую в нагрудный карман. С этим пока, всё. Ни разу не писал завещаний, но как обернётся ближайшее будущее — я не в курсе. Поэтому подстраховаться надо как на случай ареста, так и... В общем, сделаю я для страны, что могу, если вдруг. Последнюю мысль я гоню прочь: 'Не для того сюда попадал! Кыш, поганая!..'

Движения рук точны и рассчитаны — так случается со мной всякий раз, когда времени в обрез и надо очень спешить. Даже пальцы не дрожат!

Бросив взгляд вокруг, задумчиво чешу репу: 'Что ещё мог забыть?'

Стальной сейф в углу давно маячит перед глазами, упрашивая и ноя: 'открой, не пожалеешь!'

'Хм... Не пожалею, говоришь? Посмотрим...' — рука ныряет в китель, где с утра ещё приметил тяжёлый, подходящий ключ. Та-а-а-ак...

Щелчок даёт понять, что с догадкой я не ошибся. Что у нас тут?..

Поверх кипы бумаг поблёскивает серебром наградной 'ТТ', рядом початая коробка патронов. К нему? Так и есть — семь, шестьдесят два. Там же, в углу, приткнута кобура из хромовой, непривычно мягкой, кожи. Сойдёт! Проверив обойму (полная), пристёгиваю пистолет на ремень, рассыпав патроны по карманам.

Бумаг в ящике великое множество, и разбираться в них бессмысленно, поэтому я сосредотачиваюсь на основном: отдельной полке, с папками. Одного взгляда на верхнюю, подписанную 'Л.П. Берия' мне достаточно, чтобы, схватив большой портфель у стола, начать запихивать в него остальные. 'Командармы РККА', 'ЦК'... Попадаются и именные: 'Калинин', 'Маленков'... Времени читать все заголовки нет, слишком тороплюсь! Когда портфель трещит по швам, я рысцой подбегаю к шкафам, отворяя все нижние ящики, подряд. Есть, интуиция снова не подвела! Вытряхнув из мешка зимние унты, подбитые хрен пойми чьим мехом, и оглушительно чихнув от нафталина (а молодец Ежов, своё при себе хранит, запасливый!), я сваливаю туда оставшиеся.

Стоп... А там, там у нас, что?!.. Эге-гей! Ни фига себе!

От неожиданности я присвистываю, не в силах удержаться. И есть, надо сказать, от чего! Потому что у задней стенки, за папками, рядками выставлены аккуратно перетянутые резинками пачки. И полбеды, что с прямоугольника 'Десять червонцев' на меня презрительно глядит Ильич. Видимо, не в силах вынести подобный проступок? (да ладно, Ильич, расслабься, ты о юности-то не забывай! Графин разбитый и все дела, память отшибло?!). Ибо прямо по соседству со столь совестливым вождём, невинно и вальяжно расположился джентльмен по прозвищу Бенджамин Франклин, собственной персоной. Нате вам, мол, нежданчик! Сюрприз, ага? Сюрприз, согласен... Стодолларовые упаковки, вместе с рублёвыми, также перекочёвывают в набранный хабар. Как и подозрительный увесистый пакет, с явно не стеклянной, зуб даю, бижутерией!

Но самым, пожалуй, удивительным артефактом является новенький, в кожаной обложке, паспорт гражданина СССР махрового образца. Где над фото Ежова, с печатями и подписями, значится: Иванов Алексей Никифорович, 20 марта 1895 г. Время и место рождения: город Новгород, Ленинградской обл., и так далее...

Несмотря на спешку, казус заполнения документа вызывает у меня ироничную улыбку: '...До основанья, а — затем... Ленинградская губерния, тогда уж! В восемьсот-то девяносто пятом?!..' Рядом примостились удостоверение капитана почему-то Киевского областного УНКВД, партбилет и ещё несколько корочек на то же имя.

Значит, капитан Иванов... А что, ловко! Алексеев Никифоровичей в этом времени пруд пруди, а Ивановых столько, что... Война ещё не выкосила мужиков подчистую, поэтому затеряться с такими вводными, как нечего делать. Ох и лис ты оказывается, Ежов! Получается, сам валить намылился? Готовил отходные?

Важные документы немедля перекочёвывают в карман, ложась рядом с письмом.

Когда грабёж почти завершён, и я догребаю остатки, небольшой свёрток бряцает о пол, у носка сапога. Нагнувшись, я подбираю кулёк из промасленной бумаги. Серьги императрицы Романовой, ага?

Развернув же и получше присмотревшись, брезгливо отбрасываю отвратительную находку. На картонке, в которую завёрнут ржавый кусок металла, аккуратно выведено чернилами: 'Зиновьев'. Вторая, такая же, подписана 'Каменев'...

Стук в дверь возвращает меня в реальность.

— Николай Иванович, Заковский доставлен. — робко шелестит через дверь женский голос. — Вводить?

Оторвав взгляд от именных пуль, я вздрагиваю, бросая взгляд на часы. Без десяти час, через сорок минут выезжать! Впрочем, я почти закончил. Осталось чуть-чуть...

— Пока не вводить!

Проверив, не забыл ли чего в сейфе, я тщательно поворачиваю ключ, подёргав для надёжности дверцу. После чего, подойдя к распахнутому шифоньеру с одеждой, выбираю вешалку с мышиного цвета, и, явно недешёвого сукна, костюмом. Аккуратно свернув, закидываю его вместе с парой сорочек в набитый добром мешок, не забыв запнуть унты обратно — лето на дворе, не пригодятся. Плотно прикрываю шкаф. Вот теперь, кажется, всё! Как сложится разговор с вождём после обезглавливания НКВД, мне неведомо. Знаю только, что на месте, у Сталина, арестуют меня вряд ли — ну, не любил Виссарионыч рубить с плеча, всегда давал жертве помучиться и осознать, так сказать... И пока я хоть что-то да могу, грех этим не воспользоваться. Я не эта тряпка Ежов, авторитетов в этом времени для меня — нет.

Осмотрев комнату и оставшись довольным проделанной работой, я сажусь за стол:

— Заковского ко мне! Охрана — за дверью!

Отворяется створка, и, робко, оглядываясь и меньжуясь, в кабинет входит вчерашний знакомец. Слово Ежова в наркомате, похоже, действительно, закон, и тюремщики постарались на славу: на арестованном выстиранная, отутюженная гимнастёрка без знаков различия. Третьего срока, не меньше, но дыр не видать. Гладко выбритое лицо несёт следы свежих порезов — торопились, видно, да работали впопыхах. Даже кудри на голове явно пытались причесать, только, куда там? Колтун не расчешешь, в баню бы его, да времени не хватило...

У меня его тоже, нет, поэтому беру быка за рога без промедления:

— Жить хочешь?

— Да Николай Иваныч, да дорогой ты мой... — затягивает тот вчерашнюю молитву, с явным намерением бухнуться на ковёр. Мне только этого сейчас не хватает, ага, и я грубо прерываю:

— Заткнись и слушай сюда! Если бы я организовал твой побег, допустим, нашёл бы место, где тебя не стали бы искать? По крайней мере, несколько дней? Схорониться смог бы?

Тот ошеломлённо хлопает глазами, явно не улавливая сути. Нет, ей-богу, неужели я в нём ошибся? Медленно, проговаривая каждое слово по слогам, я произношу:

— Значит, так тому и быть. Послезавтра у тебя 'тройка', приговор будет — расстрел. — Поднявшись, я медленно направляюсь к двери. Ход беспроигрышный, и не успеваю я сделать пары шагов, как слышу истеричное:

— Есть, Николай Иваныч! Явочная квартира в Рещиковом переулке!

— Где?!

— На Арбате, бывший Малый Толстовский!

Дрожа от возбуждения, он всем видом даёт понять, что слова его не блеф. Оба названия мне незнакомы, кроме, разумеется, Арбата. Изобразив на лице разочарование, я развожу руками:

— Центр столицы, где-ж ты там хорониться? Да и квартира-то уже 'тю-тю', наверняка?

— Не 'тю-тю', нет!.. — отчаянно взъерошивается тот. — Схоронился бы я, Николай Иваныч! По документам числится на Ленинградском управлении, в Москве не засвечена! Ну, а... — он хитрО подмигивает, выжимая жалкую улыбку: — А в Ленинградском о ней тоже, не знамают. Пользовал один я... — Заковский тупит глазки.

— Адрес?

— Двенадцатый дом, квартира восемь!

— Квартплату кто вносит? Ты ж с апреля арестован?

— Николай Иваныч, дом-то осоавиахимовский, заводской, квартиру я у них отжал по нашему лимиту, для иногородних командировочных. — Бегающие глазки того, кажется, вот-вот выскочат из орбит. — Кто-ж станет спрашивать?

Ну, да, ну-да... Кто-ж в тридцать восьмом будет добиваться квартплаты от комнаты, числящейся за управлением НКВД? Пусть и Ленинградским. Идиот, разве?

Лицо бывшего вампирюги (впрочем, бывших не бывает) светится надеждой и жаждой жить — не в силах удержать руки, он перебирает ими в воздухе, словно мотает пряжу.

Непросто ему признаваться в очередном, как понимаю, служебном преступлении, стоя на краю пропасти. Да ещё и мне, самому наркому! Хоть и говорят, жить захочешь, не так завертишься... Чем в так называемой 'явочной' квартире занимался Заковский, я даже не уточняю, всё и без того ясно. Девочек сам люблю и уважаю, только вот делаю это исключительно в специально отведённых для траха заведениях, иначе для чего у нас существуют сауны с гостиницами?

— Опиши место, быстрее!

— Подвал с крыльцом, отдельный вход, со двора! — тараторит он. — Две комнаты с санузлом, ванная имеется!

— Ключ?

— Под половицей заныкан, справа от входа... — неожиданно он замолкает, и наши взгляды встречаются.

Он переводит глаза на мешок с портфелем у стола, затем, вновь на меня. Выражение лица его за какую-то секунду переходит от полного непонимания до 'Не может быть!!!'

Может, Заковский, может. Всё случается в нашем мире. Как выясняется... Но, всё что мне надо, я уже узнал.

Мгновение я борюсь с искушением. Искушением пристрелить его прямо здесь, на месте, как при попытке, допустим, нападения. Избавившись тем самым от ненужной уже, лишней и мерзкой обузы. Правая рука даже делает непроизвольное движение, которое побелевшая сразу обуза замечает тоже. Догадливый! Но...

Но, во-первых, я не убийца, как стоящий напротив, пусть и являюсь тем ещё, сам это знаю, типом. А во-вторых... Во-вторых, не смогу я отнять у человека жизнь, только что подарив надежду. Пусть человек этот — последний подонок и мразь. И этим я, во всяком случае, пока ещё, отличаюсь от них. Давным-давно потерявших человеческий облик существ в телах людей.

Задумавшись, я мрачно гляжу на замершую в центре кабинета тушку бывшего кровопийцы, без каких-либо опознавательных знаков на гимнастёрке. Существуют два плана на послевизита к вождю, и это: 'всё хорошо', и 'всё плохо'. И в обоих этот перец завязан теперь, к сожалению, по самое 'не хочу'. Допустим, отправлю я его сейчас обратно в тюрьму. О-кей, и что дальше? А дальше, не очень: если со Сталиным, к примеру, всё сложится не комильфо, то сюда мне путь закрыт — могут взять прямо тут, в управлении, не исключено. Соответственно, дорога у меня одна — в Рещиков переулок. А Заковский такой берёт, и под самыми страшными пытками не сдаёт адрес никому, даже таким милым обаяшкам, как интеллигентные опера НКВД... Мда.

Подняв глаза на потенциального героя, я нахожу его лицо в столь искреннем состоянии 'будьте любезны, на всё на всё готов!', что становится даже страшно. И впрямь, на всё пойдёт, стервец. Но, ты уж прости, я по этим делам не мастак — это к Ежову, а я пас.

Покосившись на мешок с хабаром, я окончательно пригорюниваюсь. Поскольку, опять же, без помощника мне — никуда, в СССР тридцатых, без самых простых знаний, мне элементарно и дня не прожить. А знаний этих — нет! Значит, решено — тащу его с собой, посидит в машине, пока я дела утрясаю. Пытаюсь... Сложится всё неплохо — привезу обратно, нет — валим вместе. Так тому и быть!

Стрелки часов показывают четверть второго, и это значит, что пора собираться... Слабенькое тельце Ежова, кажется, давно не испытывало такого напряжения — мокрая спина липнет к одежде, с затылка льётся пот... То ли ещё будет, совсем скоро!

— Слушай теперь внимательно, Заковский. — я всё же кладу ладонь на кобуру, поглаживая пальцем кожу. — Сейчас мы с тобой спустимся вниз, и ты сядешь в машину, где ты будешь под охраной, разумеется... Слушаешь меня?..

Напряжённый кивок.

— ...Я посажу тебя во второй автомобиль, потом мы поедем в Кремль. Я еду к нему (кивок вверх), и в зависимости от того, как сложится разговор...

Он слушает, не дыша.

— ...От того, как там сложится разговор, зависит моя судьба, Заковский, и твоя. В Спасские ворота ты, разумеется, не поедешь — машина останется... На Манежной, допустим.

Понимающее выражение лица.

— Вопросы есть, Заковский? — я начинаю укладывать в папку нужные бумаги. Впрочем, их немного: утренний приказ и проект.

Он переводит взгляд на мешок, потом обратно, на меня. Некоторое время помявшись, наконец, решается:

— Николай Иваныч, дорогой... Я с десяток лет с тобой знаком, столько дорог прошли...

— Быстрей!.. — не выдерживаю я. Поэтических метафор мне ещё не хватало, и без того к самому Сталину опаздываю!

— Так вот, Николай Иваныч... Коль не видел бы тебя перед собой, решил бы, что не ты это. Другой ты совсем, и говоришь даже — иначе!

Сказать, что он меня порадовал — конечно, лукавство. Особенно, прямо перед поездкой к одному великому психологу, на разговор. Но и дивиться особо нечему — я ведь, и вправду, не Ежов. Но если за полчаса этот так уверенно заявляет... В его-то обстоятельствах! То сколько же времени понадобится тому?!..

Мрачно вздохнув, я подымаюсь. Но последняя фраза, произнесённая именно в этот момент, едва не роняет меня обратно.

— Добрый ты какой-то, даже непривычно, Николай Иваныч!

Я?! Добрый?!.. То есть, поглаживания по кобуре, весь тот цинизм, который я так тщательно разыгрываю, пугания тебя 'вышкой', выжимка из тебя адреса, в конце концов, простите, твоей 'шлюх-хаты', и это я ещё добрый?!

Лицо моё, наверняка, отражает в этот момент всю гамму эмоций известной картины Репина. Ну, такого заявления я и вправду, не ждал.

— Бери мешок, отдашь охране, в приёмной. — подняв увесистый портфель, я понимаю, что на большее тело Ежова не способно. Бухать надо меньше! — Пошли давай!

Через Спасскую башню, вопреки моим ожиданиям, машина проезжает, не сбавляя скорости — лишь замершая охрана отдаёт 'честь', вытянувшись в струнку.

Всё случилось так, как я и распорядился — второй ЗИС, с Заковским, тормознул на Манежной, прижавшись к тротуару по соседству с ларьком 'Соки и воды'. Ежову не задают лишних вопросов — приказы наркома выполняются безоговорочно, со священным трепетом. Ни эмоций, ни тени удивления на лицах вокруг я не замечаю: сказано погрузить мешок, тот немедленно оказывается в багажнике. Несколько слов водителю об ожидании моего возвращения — ладонь у козырька фуражки — и каменное, ничего не выражающее лицо. Удобно и... И очень непривычно.

Постаравшись максимально, насколько это возможно в моих обстоятельствах, собрать мысли в кулак, отбросив всё ненужное с в сторону, я думаю только о предстоящей встрече, лишь механически фиксируя происходящее вокруг.

Вот автомобиль, забрав правее, лихо повернул к Сенатскому, или правительственному, дворцу — я бывал в Кремле два раза, и хоть и ориентируюсь тут — так себе. Один раз школотой, в далёком детстве, на экскурсии с классом, второй — не так давно, пару лет назад, когда показывал Москву провинциальной родне Светки...

Видимо, срабатывает защитный механизм, и мысли переключаются на охающую и восторгающуюся окружающим тётю Марину, работницу Тобольского детского театра, с сынишкой.

'Сашок, — важно говорила тогда она разинувшему рот пацану, — а знаешь ли ты, кто сидит в этом доме?'

'Неа... — отвечал переставший даже жевать сладкую вату Сашок. — Кто?!'

Подмигивая мне с видом человека, владеющего тайной мира, она с сакральным выражением лица произносила:

'Президент! Да же, дядя Коля?'

'Угу' — бормотал я, выискивая место, где можно покурить. Антитабачная кампания, мать бы её...

'И Сталин тут сидел, и Ленин... Не зря мы сюда приехали!..'

— Приехали, товарищ народный комиссар! — почтительно произносят над самым ухом.

Машина народного комиссара замерла у крыльца, дверь ожидающе распахнута охранником. И я, нехотя встрепенувшись, ставлю ногу в начищенном сапоге на каменную, покатую брусчатку. Делая шаг к двери в здание с вытянувшейся и плечистой охраной. Здание, в котором сидел Хрущёв с кукурузными мыслями, затем Брежнев с эпохой спокойствия и гарантий. Восседали там мелькнувшие почти незаметно Андропов с Черненко, как и беспокойный Горбачёв с лысиной, отображающую урезанную карту СССР. Обмывал затем эту новую, действительно урезанную карту Борис Николаевич со странной компанией. И держит сейчас мазу, пообещав мочить террористов в сортирах нынешний, действующий президент. Но это — там, в далёком две тысячи восемнадцатом... Всё это ещё когда-то произойдёт. Может быть.

Я же — уверенно прохожу в открытую дверь этого древнего, повидавшего стольких вождей дома, зажимая под мышкой тонюсенькую папку. Шагая на встречу к одному из самых загадочных и спорных людей двадцатого столетия, причём, на целой планете. И уж точно, среди всех вышеперечисленных.

В полутёмном холле царит могильная тишина, лишь несколько верзил (для меня теперь, все — верзилы), почему-то в гражданском, бесшумно прохаживаются взад-вперёд. Эти, как видно, ко всему привычны, и визит наркома не вызывает у них ни эйфории, ни вообще — каких-либо эмоций. Телохранитель Василий, пройдя внутрь, явно намеревается отстать от шефа... Э, нет, брат! Беда в том, что тело, которое ты хранишь, даже не представляет, куда идти!

Представив картину, как несчастный Ежов, бродящий в одиночестве по Сенатскому дворцу, подслеповато щурясь в поисках кабинета Сталина, всматривается в таблички на дверях, мне делается не по себе.

— Со мной пошли, до кабинета, Василий! — вполголоса командую я. — Шагай!

— Что вы, товарищ Ежов... — удивлённо шепчет тот, косясь на внутреннюю охрану. — Не положено мне!

Положение затруднительное, и я в растерянности останавливаюсь, не зная, что предпринять. Ситуацию спасает чей-то радостный вопль за спиной:

— Ба, Николай Иванович! Здравствуйте, дорогой вы мой, здравствуйте! Рад видеть до чрезвычайности! Вы тоже к Иосифу Виссарионовичу?

И пока я силюсь разглядеть, кто может столь бурно восторгаться главой НКВД (впрочем, любой житель тогдашнего СССР, как пить дать), рука моя попадает в крепко трясущую лапу. Мужика с острыми усами, одетого по писку моды — в сталинский френч и брюки, заправленные в сапоги. И лицо этого товарища я не далее, как сегодня ночью встречал, встречал...

— Да... — бормочу я, силясь вспомнить фамилию.

— Нам по пути, Николай Иванович, идёмте вместе! — берёт он меня под руку, увлекая к лестнице. — Как супруга, дочка?

— Да как сказать...

— Понимаю! — не даёт он договорить. И, делая скорбное лицо, подносит он палец к губам. — Ничего не говорите, всё понимаю! Без сна и отдыха трудитесь на износ, вся страна знает!.. — участливо качает он головой.

Поднявшись на второй этаж и свернув вправо, мы шагаем по безлюдному коридору, мимо массивных, в два человеческих роста, деревянных дверей. Здесь также царит тишина, и собеседник переходит на полушёпот:

— ...Но на сессии то мы вам, Николай Иванович, такого помощника, такого заместителя подобрали! Человек — золото, выступал — огонь! — наклонившись, он дышит мне в лицо. — Вдвоём-то всё одно, сподручней будет! Лаврентий Павлович из старых большевиков!

И мусаватистских шпионов, ага. Сподручней, будет, конечно! Ты ли, явно матёрый местный интриган, не в курсе, с какой целью и зачем вы Ежову этого 'помощника подобрали'! Впрочем, только такие возле Сталина и выживали, да и не только, возле него... В моём времени, что ли, меньше лизоблюдов, держащих нос по ветру? Ха! Да любую контору взять, где есть начальник! От железнодорожной станции 'Мухосрань' до...

До куда следует отмерить противоположную сторону, я не успеваю придумать. Потому что мы останавливаемся у двери со скромной медной табличкой: 'И.В. Сталин'. Приехали!

Говорун открывает дверь, вежливо пропуская меня вперёд. И, мысленно перекрестившись, я ступаю внутрь.

Довольно большая, без излишеств приёмная с интерьерным минимумом — несколько шкафов-стеллажей с многочисленными папками. Отмечая, что в моём времени, у начальника пресловутой 'Мухосрани' — и то, побогаче будет! За столом у левой стены сидит абсолютно лысый мужик в примелькавшемся уже френче, за его спиной портрет совсем молодого Сталина в рамке. Я знаю, кто он — это секретарь Хозяина, Поскрёбышев. Напротив, за другим столом — подтянутый мужик с зачёсанными назад волосами, в военной форме — три ромба в петлицах. И его знаю, точней, предполагаю — это Власик, ангел-хранитель вождя. Не стало Власика, не стало и...

Оба встают при нашем появлении:

— Николай Иванович, Лазарь Моисеевич... Иосиф Виссарионович вас ожидает! — пожав мне руку, Поскрёбышев тут же садится на место, начиная что-то писать в тетради, похожей на журнал.

Ах ты, так то ж Каганович мне на уши припал!!! А я-то не признал. Метростроевец и вообще — один из ближайших приближённых в местной банде. Долго жить будешь, Лазарь Моисеич! Кстати, с ним они не поздоровались — значит, сегодня уже здесь был. И не просто так болтается — явно, вместе со мной идёт!

Расстегнув шинель, я вешаю её на деревянные плечики, присобачивая на вешалку.

Все почему-то ожидающе смотрят на меня. Ну, чё вылупились-то? Ежова не видали? Долго так буркалы друг на друга таращить будем? Да пошли вы, мне к Сталину, ничё не знаю! Сделав шаг в сторону следующей двери, я вздрагиваю от окрика Власика:

— Оружие!

Остановившись как вкопанный, я замираю: что, 'оружие'?!..

Выскочив из-за стола, тот грозно указывает на мой ремень. Ах ты, чёрт, забыл ведь совсем! Растяпа!!! В машине же следовало оставить, кто на приём к Хозяину с оружием идёт? Это ведь попытка покушения, как минимум! Идиот!!!

Пока я, красный и злой на себя, мучаюсь с кобурой, в приёмной царит гробовая, и даже какая-то осуждающая, недобрая тишина. Наконец, пистолет со стуком ложится на стол. Теперь, всё?

Подозрительно оглядев меня с головы до ног, начальник охраны кивает:

— Откройте папку!

Развязывая непослушные тесёмки, я недоумеваю про себя: 'Тут со всеми так? Или, я с утра уже в чёрном списке? Кагановича-то, вон, не досматривают, хоть он и с портфелем! Доигрался я с увольнениями, похоже?..'

Я ошибаюсь.

— Лазарь Моисеевич, позвольте портфель!

Отмечаю про себя, что к Кагановичу парни настроены гораздо дружелюбней, это факт. 'Лазарь Моисеевич' и 'будьте любезны', супротив 'откройте папку!!!'. Впрочем, сам дурак. Нечего так прокалываться!

За следующей дверью, вопреки ожиданиям, ещё не кабинет. Там нечто вроде 'предбанника', с двумя молчаливыми офицерами в звании далеко не лейтенантов — у каждого по три малиновых ромба на лычках. Молча оглядев нас, один из них хмуро открывает следующую дверь, в которую я и прохожу первым. Позади слышна лёгкая поступь мгновенно сделавшегося молчаливым Кагановича.

— А вот и наш Наполеончик пожаловал. — не успев оглядеться, слышу я знакомый уже голос. — Наполеончик местного разлива только, как плохое, поддельное вино. Так ведь, Георгий?

— Так и есть, товарищ Сталин. Вино, но с кислинкой, ненастоящее! — отвечает чей-то мягкий, интеллигентный баритон.

Яркий солнечный луч, падающий сквозь стекло, слепит меня, и я с трудом различаю два силуэта. Когда глаза немного привыкают, я перестаю щуриться.

За массивным столом, у окна, сидит Сталин. Просто, Сталин — что тут ещё скажешь? Рядом примостился на стуле полноватый брюнет с двумя подбородками и взглядом... 'Пепел Клааса стучит в моём сердце!', по-другому не описать. И этот самый пепел стучит в нём аккурат при виде меня. Это Маленков, я немало о нём читал! Ежовоненавистник и человек, забивший последний гвоздь в гроб наркома. А раз он тут... Значит, дела однозначно плохи.

— Присаживайся, Николай! — указывает человек в главном френче страны на свободный стул. — И расскажи-ка нам с товарищами, что за чехарду ты устроил в своём наркомате! А мы внимательно, хорошо тебя послушаем. — Мне кажется, что взгляд его небольших, прищуренных глаз гипнотизирует разум, лишая тело воли. Впрочем, может, я сам нагоняю страх?

'Так, так... Спокойно, Коля, сосредоточься! — усаживаюсь я на предложенное место. — Их трое, но двоих можно смело игнорировать, это всего лишь головы одного такого, гигантского дракона... — открыв папку, я неторопливо, насколько возможно, извлекаю свой приказ по НКВД с фамилиями. — Разговаривать надо с одной, самой главной, умной башкой!'

Стены комнаты увешаны разнообразными географическими картами — начиная от огромной, в полкабинета шириной карты СССР, и заканчивая разнообразными выдержками и исполнениями остальных, более везучих в тридцать восьмом году, частей планеты. Впрочем, претензии здешнего хозяина на общемировую политику — секрет Полишинеля, тайны здесь нет. Взгляд случайно останавливается на острове Мадагаскар, и тоскливая мысль 'А там-то сейчас — прекрасные полуобнажённые туземки! Любвеобильные, увешанные венками из ярких мадагаскарских цветов!' — окончательно вселяет уныние в такого одинокого тут, зажатого тремя бугаями, карлика. Впрочем, делать нечего! Я сглатываю и начинаю, откашлявшись:

— Товарищ Сталин! Я прошу у вас разрешения для получения прокурорской санкции на арест этих сотрудников! — с этими словами утренний список ложится на край стола.

В душе я ликую: 'А ничего себе так выдал, уверенно! Надо шпарить в том же духе, глядишь, выкарабкаюсь!'

В комнате воцаряется мёртвая, недобрая тишина. Слышно только тиканье часов, которых отсюда, со своего места, мне не видно: 'Тик... Так!.. Тик!.. Так!!!..', всё громче кричат они. 'Вот... Так!.. Сгинь... Враг!!!..' — всё отчётливей различаю я.

— Зачитай-ка нам сам фамилии, Николай. — Нарушает, наконец, тишину негромкий голос с грузинским акцентом. — Зачитай, не стесняйся, здесь все друзья!

Друзья... Видал я таких 'друзей' в... Не приведи, что называется, Господь!

Вернув листок обратно, я начинаю:

— Дагин, Попашенко, Морозов, Рейхман... — перечисляя упырей и упырят, я слежу боковым зрением за Маленковым, он сидит ближе остальных. Зрачки его, и без того, навыкат, кажется, вот-вот покинут глазницы, повиснув на стебельках, словно у краба. — ...Шапиро, Фриновский, Блохин! — ставлю я, наконец, эффектную точку.

Напряжение в воздухе, кажется, можно пощупать рукой, ощутить физически — вот оно, хоть кусками отламывай!

Хозяин кабинета задумчиво рассматривает меня. Мне кажется, или он уже раскусил, что я — другой?

— Что скажете, товарищи? — вытянув из пачки папиросу, он начинает разминать её пальцами. — Ваши мнения?

Маленков будто этого и ждал. Напыжившись и вдохнув поглубже, толстяк резво подымается с места:

— Мне кажется, товарищ Сталин, Николай Иванович слукавил, стремясь увести нас от главного. — он поворачивается ко мне, и мы встречаемся взглядами. Пепел Клааса, стучит-стучит... В полном ненависти взоре. Я отвечаю ему спокойным, как у Будды.

— ...Николай Иванович, — продолжает он, — Поясните мне, чем обусловлены эти внезапные, не согласованные ни с кем отставки? Уж не желанием ли замести следы своих... Назовём их пока, упущений? Когда безвинно арестованы тысячи, десятки тысяч коммунистов, верных партии и делу Ленина? И дело не в аппарате НКВД, считаю!.. — он картинно поворачивается к Хозяину, воздевая ко мне руку. — Дело в главном, тамошнем, местном аппаратчике! — надув щёки, тот глядит на меня, словно ангел господень — ей-ей, святой Георгий!

Так, вот и началось. В общем, ничего удивительного — шестёрка пахана осуществляет наезд, классика жанра. Сам же пахан — классически взирает на происходящее со стороны, как ему и положено. Что надо делать в таких случаях, дабы не усугублять своего положения? Правильно, общаться с самим, не вступая в пререкания и дрязги с мелюзгой!

Что я и немедля и делаю, открыв папку и вытягивая оттуда бумажку номер два. А пока достаю её, расправляя по краям, то ощущаю приятное чувство удовлетворения. Ибо существует простой, везде и всегда отлично работающий принцип: главное, начать любую проблему обсуждать! А раз здесь, в верховном кабинете страны, пусть пока Маленковым, но ОБСУЖДАЕТСЯ, не высмеивается и не подвергается издёвкам, мой утренний приказ, значит...

'Значит, я не совершил такую уж несусветную глупость!' — встав, я кладу проект постановления на стол.

Вот я и удивил всех во второй раз. Даже генсек перестал набивать трубку, заинтересованно замерев. Ожидалось-то, что я сцеплюсь с наехавшим? А вот, не дождётесь! Я — не Ежов!

— Проект разработанного мной постановления в ЦК ВКБб о прокурорском надзоре, товарищ Сталин! — чеканю я заранее заготовленную речь. — Предлагаю: ограничить полномочия следователей НКВД, аресты производить исключительно с санкции судебных органов и прокуратуры, — отбиваю я каждое слово, как на параде, — введя уголовную ответственность как сотрудников возглавляемого мной наркомата, так и прокуроров за неправомерные аресты. А также, ликвидировать 'тройки', как отжившие себя временные явления в социалистической государственности! — последний термин моя особая гордость, как попаданца. Я подглядел его на стенде, в здании Лубянки. Где над бравым чекистом, удушающим некую жутковатую с виду кракозябру (символизирующую, видимо, агента иностранной разведки), была изображена надпись: 'Береги социалистическую государственность!'

Вытянув руки по швам, я щёлкаю каблуками, усаживаясь на стул. Маленкова, кажется, вот-вот хватит удар — лицо красное, на лбу выпукло пульсирует жилка. Кагановича мне не видать, но красноречивое молчание позади говорит краше любых слов — мужик явно в шоке от происходящего.

Впрочем, мне плевать на обоих, ведь цирк этот разыгрывается для одного-единственного, хитрого и коварного, зрителя. Который, никак не выражая эмоций, всё же берёт в руки набранный Серафимой текст. И это уже — победа! Потому что именно берёт, начиная читать сам. Не заставляя делать это меня, как произошло с приказом.

В тягостном молчании проходит несколько минут. В течение которых я отвечаю взглядом невинного младенца на потуги глазами сожрать меня живьём Маленкова. Прямо так — в форме с маршальскими звёздами и фуражкой, причём у меня не вызывает сомнений факт, что в Ежовском теле я вполне умещусь у того в желудке. Ещё и место останется.

— И всё же, Николай, — генеральный секретарь, наконец, отрывается от чтения. — Скажи, что за отставки в НКВД? Почему не предупредил, не посоветовался? — взяв перо, тот вновь углубляется в бумагу. Или, делает вид — второе вероятней!

— Товарищ Сталин, эти сотрудники своими действиями наносили непоправимый ущерб... — я позорно запинаюсь. Потому что с языка чуть было не сорвалось 'Российской Федерации'! — Партии и нашему государству! — наконец, заканчиваю я. Моя запинка не остаётся незамеченной.

— Почему не посоветовался, я тебя спросил? — в голосе звучат зловещие нотки. Он всё так же делает вид, что продолжает читать.

— Товарищ Сталин... Если сотрудники совершают противоправные действия, они должны быть отстранены. Арестованы и преданы суду! — моё сердце бешено колотится. Кажется, наступает конец комедии.

— А кем были поставлены эти сотрудники? — он откладывает, наконец, текст постановления.

— Мной, товарищ Сталин...

С языка едва не срывается 'и вами!', но в последний момент я его прикусываю.

— Так какой, скажи нам, Ежов? Какой фамилии не хватает в этом твоём списке?

Его прищуренные глазки с интересом наблюдают за мной. А я, позорно раскиснув, потею и краснею, вертясь внутри себя, как уж на сковородке.

'Что тут сказать? Продолжать сопротивляться? С кем? С ним?! Да он в два счёта тебя обломает, с такими зубрами действовать можно только одним — правдой. А правда, какой бы горькой она ни была, заключается в том, что первой в списке, действительно, должна стоять фамилия Ежова! Действительно, кровавого палача и убийцы, в теле которого, каким бы отвратительным сей факт не казался, сейчас нахожусь я, Николай Костиков.

— Моей фамилии. — выдыхаю, наконец, я.

Он молча протягивает мне приказ по НКВД. Вместе с пером.

Делать нечего... Интересно, я успею отсюда выйти, или возьмут прямо за дверью, те два бугая в предбаннике?

— Николай Иванович, как видно, позабыл принципы Ленин... — начинает Маленков, но хозяин кабинета делает жест рукой, и тот мгновенно затыкается.

Положив на край стола бумагу, я вывожу в самом верху списка: 'Николай Иванович Ежов' Точка. Кладу на край стола. Сажусь на место. Покадрово, как в замедленной съёмке, наблюдая, как рука человека во френче тянется к листку, в котором заключена вся моя жизнь. Сейчас он возьмёт его, поставит подпись, и...

Стук в дверь кажется настолько оглушительным, что я ощутимо вздрагиваю.

— Что ещё? — недовольно оборачивается Сталин, так и не взяв приказа.

Входит Власик. Бесшумно прошелестев по ковру, обходит стол и нагибается к уху своего такого могущественного подопечного. Поглядывая на меня, начинает быстро шептать. Чую нутром, что про опрометчиво протащенный мной пистолет! Сработала реакция цепного пса, только, чё так поздно-то?! Вот он снова посмотрел на меня, и даже, кажется, указал пальцем в сторону двери... Сталин секунду медлит, затем кивает мне:

— Николай, подожди в приёмной. Мы тебя пригласим!

Я прохожу мимо сложившего руки на коленках Кагановича, так и не вымолвившего ни единого слова за всё время беседы — сидит, как детсадовец на утреннике, ей-богу! Аж душа умиляется. Видно, ему определялась роль, до которой спектакль так и не успел дойти...

А когда уже выхожу, у самой двери, то боковым зрением вижу, как отец всех народов, подняв лист, где я только что поставил свои каракули, внимательно его рассматривает. И тут, в эту самую секунду, до меня доходит такое простое, из шести букв, слово. 'Почерк!!!'. Почерк, так его растудык!!! Тысячи раз обмениваясь корреспонденцией с наркомом, Сталин до мелочей должен знать каждую загогулину в каракулях Ежова!!!

Как же медленно тянется время! Шаг, ещё один... Два офицера из предбанника оказываются справа и слева, проплывая мимо, словно застывшие изваяния. Но почему так тягуче, будто продираюсь сквозь кисель, а не иду, торопясь, пешком?

Оглушительный, долгий, бесконечный скрип двери в приёмную! Слева — потная лысина Поскрёбышева, что-то старательно выводящего в своём журнале. Можно подробно разглядеть каждую пору, любую неровность его черепа!

До выхода из приёмной два метра! Два метра от силы, но их ещё надо преодолеть, продраться сквозь этот странный, плотный воздух!

Шаг, снова, шаг...

— Н-и-и-и-и-и-к-о-о-о-о-о-л-а-а-ай... Ива-а-а-а-а-а...

Это заговорил Поскрёбышев. Низко и страшно, голосом, как у призрака! Хотя, это ведь всё из-за времени? Совсем не страшный он, этот сталинский секретут!

Я уже почти в коридоре, сапог неспешно опускается на красную ковровую дорожку. Но ведь я почти бегу, стремясь покинуть это место!!! Почему, 'не спеша'?

Что-то меняется, и события снова начинают течь своим чередом.

Итак, быстро, по коридору до лестницы!!!

В панике я оглядываюсь — позади никого нет! Дверь кабинета пока закрыта!

Сорвавшись на полубег, вмиг оказываюсь у широких ступеней. Вокруг никого, но внизу, в холле, полно охраны!!! Если успели позвонить...

Сапоги бешено отбивают чечётку по мрамору — кажется, её слышно сейчас во всём Кремле! Сотни предупреждённых охранников, стекаясь сюда со всех концов, в этот миг снимают с предохранителей табельное оружие! Я даже отчётливо слышу хор из лязга металла!

На площадке, у поворота лестницы я притормаживаю, пытаясь справиться с сердцебиением: 'спокойно, теперь, главное, спокойно!!! До выхода метров тридцать, надо пройти их, а не пробежать! Про-йти!!!

Бугаи в штатском по-прежнему вальяжно прохаживаются по холлу. Их количество прибавилось, или мне кажется?!

Осталось несколько ступеней, на меня никто не обращает внимания. Вдали, у противоположной стены, я замечаю отдыхающего на стуле Василия — тот подымается при виде меня, оправляя складки гимнастёрки. До двери пара десятков шагов — но как же много, бесконечно долго надо идти, чтобы её достичь!

Справа будка дежурки — там выдают пропуска, но лейтенант, естественно, отдаёт честь при виде наркома. Ура, кажется, получилось!!!

И в момент, когда я прохожу рядом, заставив себя легонько кивнуть в ответ, раздаётся оглушительный треск телефонного аппарата. Рядом с лейтенантом! Спасительная идея приходит мгновенно — он там один, рядом никого!

Глядя на него в упор, я приказываю:

— Лейтенант, выйди сюда! Быстро!

Давай же, ну? Это приказ наркома, второго человека в стране! Звонок — мало ли, что звонок! Звонить тебе могут по разным причинам, какой-нибудь оболтус из охраны подвала, к примеру, может спросить лишний талон на обед в столовой! А тут — приказал сам нарком, так что тебе важней?!

Мгновение поколебавшись, парень покидает пост, оставив надрывающийся телефон без ответа. Молодец!!!

Василий уже распахнул дверь, ждёт меня.

— Наверху подозрительный кто-то, беги проверь! Скорей! — бросаю я лейтенанту, буквально ныряя в выход.

Парень реагирует мгновенно: расстёгивая кобуру и что-то командуя охране холла, бегом бросается я к лестнице. Есть!!!

— Давай в машину! — кричу я телохранителю, срываясь на бег. — Заводи! — ору я курящему у багажника водителю.

Оттолкнув Василия (да пошёл ты, сам сяду!), я бросаюсь в салон:

— Погнали! Жми на полную!!!

Автомобиль срывается с места, а я, стараясь отдышаться, сообщаю опешившим сотрудникам, оборачиваясь назад:

— Покушение на Сталина, их там целая банда! Вывози, родной, к Манежной! Если начнут преследовать — отрывайся, как можешь!

Дважды повторять не приходится — вдавив педаль, водила заставляет движок взреветь.

Я же, обернувшись к Василию, протягиваю руку: — Пистолет второй — дай!

Вагон подмосковной электрички жил своей, спокойной послеобеденной жизнью: несколько бабок-дачниц, облюбовав скамейки в углу, шумно обсуждали огородные дела. То и дело, перебивая остальные звуки, с их стороны доносились понятные лишь посвящённым заклинания: 'На Спас ранетку окропила в том годе — в два раза принесла!' и 'Коль иней выпадет под сентябрь — ждать доброго урожаю!..'. Четверо подростков, похохатывая и матерясь, не скрываясь прихлёбывали пиво, временами поглядывая на дверь — не видать ли контролёра, или, ещё хуже, полицейского. Сев подальше от остальных, уединившись в своём отдельном, другом волшебном мире, держалась за руки влюблённая молодая пара...

— Следующая станция — 'Клязьма'! — проворковал под потолком приятный женский голос.

Человек, одетый в пальто не по погоде, с любопытством прижавшийся к окну, вздрогнул, будто услышав что-то очень знакомое. Точно так же, как встрепенулся он при безобидном вполне объявлении 'Застава Ильича', пару остановок назад. Под усилившееся гудение поезда странный мужчина вновь с живейшим интересом приник к стеклу, словно созерцание бетонного забора, действительно, может кого-то интересовать.

— ...Раскидаю я колоду, пики, бубны да трефей... — неожиданно распахнулась стеклянная дверь, заставив старух-огородниц испуганно заткнуться. ... — Да поведаю народу, было в жизни что у ней!

С этими словами в вагон ворвалась моложавая цыганка, таща за руку чумазого, грызущего чупа-чупс, пацана.

— Люди добрые, позолотите ручку, всю правду скажу, всю жизнь прогляжу! — проходя между сидений, задорно голосила она, заглядывая в лица. — Ребятки, на пиво хватило, и ребёночку хватит на хлебушек, молодые-красивые, помогите? — чуть задержалась гадалка у скамейки со школотой. Получив в ответ средний палец, женщина что-то прокаркала на чужом языке, и, совсем уже направившись к выходу, заметила одинокого мужчину в тёмном пальто.

— Дорогой, не брось в беде — дети дома голодные, кушать нечего!.. — начала было она, нагнувшись к нему. — Позол...

При этих словах он поднял голову, оторвавшись от созерцания подмосковных берёзок, и их взгляды встретились. На несколько секунд в вагоне воцарилось молчание, прерываемое лишь гоготом да отрыжками пьяных малолеток. И следи хоть кто-нибудь в этот момент за мимикой цыганки, такой наблюдатель ужаснулся бы, насколько быстро её лицо покинули наглость и борзота. С выражением нескрываемого ужаса, крестясь и что-то бормоча, та ринулась прочь от загадочного пассажира, волоча за собой орущего ребёнка. Пулей вылетев в тамбур и переводя дыхание, она, не переставая мелко креститься (к изумлению двух курильщиков — кто-ж видел хоть раз, чтоб цыгане-то крестились?), бормотала, не обращая ни на кого внимания: 'Палач! Крови-то на нём сколько, крови... Мамочка моя, река целая!!!..'. Наконец, придя в себя и ещё раз, истово перекрестившись, громко хлопнула за собой дверью. Оставив административных нарушителей в полном недоумении.

А странный пассажир, вызвавший столь бурную реакцию представительницы привычного ко всему, казалось бы, народа, несколько смутившись, вышел в противоположный тамбур. Где, вынув из кармана телефон и неловко потыкав в него пальцами, произнёс в трубку:

— Алло... Игорь Владимирович?

— Да, Костиков? Протрезвел? — хохотнули в ответ. — Тоже мне, попрыгунчик! Кого матом с утра обкладывал? Думаешь, я забуду?

— Поезд подходит к 'Клязьме', просили позвонить!

В трубке чертыхнулись и смачно выругались, не стесняясь. После чего злым голосом ответили:

— Лады, Костиков, выезжаю на Ярославский. Но если ты с какой-нибудь шнягой опять... Чё за предложение-то хоть? Чё за секреты от меня?

— Всё расскажу на станции.

— Где?!

— На Ярославской...

— На вокзале, ты хотел сказать?

— Да.

— Странный ты какой-то, Костиков... Не узнаю тебя, и говоришь не как ты. Ты реально не бухой? А то я тебя знаешь...

— Я трезвый. Номер автомобиля у вас какой? — перебил Костиков. — И марка?

— Тоже, забыл?!.. — аж захлебнулся от возмущения Игорь Владимирович. — Ну, стервец...

— Какой номер?! — повторил Костиков. И если бы собеседник мог наблюдать его в эту минуту, заметил бы, как побелело от гнева его лицо.

— Ладно, на месте побазарим... — голосом, не обещающим ничего хорошего, сообщила трубка. — 'Мерин' три семёрки, буду на парковке у главного выхода. И вазелином запасись, пригодится!

На этом радужном обещании связь отключилась. Человек же с телефоном, убедившись, что поблизости никого нет и его никто не видит, смачно выругался, даже подпрыгнув от возмущения. Но, не рассчитав роста и сил, больно ударился головой о металлическую переборку. Потирая ушибленную макушку и продолжая материться, он прошёл в вагон. Но в другой — не тот, где встретился с цыганкой. 'Ну её к чертям... — пробормотал он. — Правильно я их...' Что он их — так и осталось загадкой, потому что милый женский голос, заглушив последние слова, объявил следующую остановку: 'Станция 'Клязьма'! Следующая станция — 'Тарасовская'.

Заняв же место возле интеллигентного вида мужичка в очёчках, везущего в Москву огромный зелёный рюкзак, человек, чуть помявшись, потрогал того за рукав:

— Товарищ... А как выглядит 'Мерин'? Какой у него знак?

— Мерин? — удивился дачник-интеллигент, приподняв очки.

— Ну, да?

— Знак? — ещё больше удивился тот.

— Знак! У автомобиля?

Оглядев незнакомца с ног до головы (мало ли кто шляется по электричкам?), обладатель рюкзака ответил:

— Вообще-то... Э-э... Нет такого автомобиля, не знаю... А знак у мерина один — первичные половые признаки отсутствуют... Частично. Яйца отрезаны, говоря по-русски.

И отодвинулся к окну от человека, задающего странные вопросы. Ещё и обзывающегося по-старинке — 'товарищем'. Прижав покрепче к груди рюкзак с наливными яблоками.

Спустя сорок минут, ошарашенно озираясь, из дверей Ярославского вышел ничем не примечательный гражданин. Казалось, мужчину удивляла каждая мелочь: и электронные терминалы, рядком выстроившиеся в холле, и электронные табло над входом... И даже планшет в руках приткнувшегося к стене пацана вызвал у приезжего неподдельное изумление. Заглядывая тинейждеру через плечо, тот долго наблюдал за манипуляциями пальцев, словно впервые увидел сенсорное устройство. Затем, словно что-то вспомнив, человек торопливо зашагал вдоль здания вокзала.

— Товарищ, а где тут... Парковка? — обратился он к одному из таксистов.

— Прокурор тебе товарищ... Куда едем? — хмуро оглядев клиента, уточнил кавказец.

— Никуда! Парковка где у вас?

— В Караганде! — сплюнув, отвернулся таксист.

Покраснев и сжав кулаки, приезжий, тем не менее, предпочёл не нарываться, и направился вдоль рядов машин, в поисках непонятного места.

— Костиков!

Вздрогнув, странный мужчина оглянулся в поисках зовущего.

— Костиков, мать твою? Оглох? — стекло чёрного автомобиля по-соседству опустилось, и в окне показалась абсолютно лысая голова. — Долго ты исполнять тут будешь? Канай сюда!

Из открывшейся двери показалась сперва нога в начищенном до блеска ботиночке. Затем, покряхтывая, на свет божий вылез и сам владелец авто. Попытки которого скрыть гигантский живот явно сшитым на заказ деловым костюмом выглядели более, чем смешными — генерал МВД в отставке был безобразно толст. Даже столь небольшое, казалось бы, действие этого современного Гаргантюа немедленно привело к обширному потоотделению. Обтирая лысину платком, Игорь Владимирович недовольно произнёс:

— Ну? Кого ты сегодня послал, а? Если у тебя ничего стоящего — вылетишь из конторы с волчьим билетом. Дворником в Москве не устроишься, это я обещаю! Давай уже, говори, чё вылупился?

Мужчина, названный Костиковым, оглянулся, и, удостоверившись, что их не слушают, начал что-то быстро говорить, жестикулируя от волнения. После первых же предложений толстяк, перестав вытираться и вытаращив глаза, перебил: 'Ты чё, мудак, не проспался ещё? И ты ради этой байки меня с работы дёрнул?!..' Рассказчик, тем не менее, оказался настырным — продолжая нервно говорить, тот, казалось, старательно убеждал в чём-то владельца 'Мерседеса'. Загибая пальцы и иногда очерчивая воздух руками. Позабыв об осторожности, он даже повысил голос, и от машины то и дело доносились обрывки его речи: 'пятьсот тонн', и 'точно знаю место!'.

— Откуда сведения? — перебил Игорь Владимирович. Ткнув в собеседника пальцем с массивной печаткой, он добавил: — Ты, Костиков, в исторических изысканиях ранее замечен не был. Где гарантия, что это не липа? Золото Колчака сто лет найти не могут, а тут ты такой...

— Сведения надёжные! — запальчиво выдохнул Костиков.

— И что ты хочешь-то? Если представить на минуту, что я поверю такому барахлу, как ты? — генерал в отставке презрительно фыркнул.

Услышав последнюю фразу, Костиков изменился в лице. Только что заигрывающая улыбка сменилась холодным, циничным взглядом. От которого даже бывалому менту сделалось не по себе. Внимательно посмотрев на толстяка, Костиков членораздельно произнёс:

— Слышь, генерал в отставке... — глаза его налились яростью. — Я тебе дело предложил, не устраивает — вали на хрен! Жаль, не попался ты мне... — он замолчал. — В своё время. Ты либо разговариваешь по-человечески и работаем в паре, либо я пошёл к... Генералов в Москве много!

Развернувшись, мужчина зашагал от машины, считая про себя: 'Раз, два...' До трёх не успел — изменившийся голос из-за спины окликнул:

— Николай! Ну, что ты так сразу... Шуток не понимаешь? Садись в машину, поговорим спокойно!

Чуть помедлив, Василий протягивает мне пистолет — тетешник, сойдёт! Стараясь справиться с хаосом в голове, я вновь в панике оглядываюсь — машина повернула, и крыльца больше не видать. Сколько требуется времени, чтобы в тридцать восьмом поставить на уши охрану Кремля? Несколько секунд? Минута? В моём-то две тысячи восемнадцатом — уже изрешетили бы насквозь! В каждой дырке по снайперу, наверняка!

Сквозь лобовое стекло видны ворота Спасской башни — проскочим за них, и я ушёл! Дальше на Манежную, избавиться от охраны (как, я пока не придумал, но придумаю что-нибудь!), и...

Маленькая зелёная фигурка бежит к воротам, размахивая руками. Махая не нам, нет... Жестикулируя караульным Кремля, будь она проклята! Всё-таки, служба была неплохо поставлена и в тридцать восьмом, этим ребятам хватило и минуты!

— Жми гудок! — кричу я водителю. — Сигналь, твою мать!!! Ну?

Тот в испуге давит на сигнал, и салон наполняет протяжное гудение. Главное, заглушить крики бегущего, успеть проскочить!

Мысль, приказано ли ему нас задержать любой ценой, или просто — остановить, приходит одновременно с криком Василия:

— Товарищ нарком! Стрелять будет!!!

Человек, не добежав до ворот метров тридцать, останавливается. Осознав, видно, что ЗИС успеет раньше, торопливо расстёгивает кобуру...

— Дави на газ, не тормози! — рычу я сквозь зубы. — Выполнять!

Отсюда видно, как охрана ворот застыла в изумлении — правительственный автомобиль самого Ежова мчит на них с бешеной скоростью! Сигналя! Где такое видано?!

Тот, что не успел, уже достал пистолет, что-то кричит, направив его, кажется, прямо на меня... Любой ценой, или, нет?!..

Солдат в проезде едва успевает отскочить... Кажется, даже сделав попытку отдать бешеной машине честь! Путь свободен, под задницей, то есть, под колёсами, стучит брусчатка! Красной площади!!!

— На Манежную, жми скорей! Второй лимузин — возле него тормознёшь! — хлопаю я по плечу водилу.

— Погоня, товарищ Ежов! — перекрикивая ревущий двигатель, кричит тот. — Машина за нами!

Резко обернувшись, я вижу, как из Спасской башни лихо вырулил черный корпус автомобиля. Что у них там, бригада быстрого реагирования на подхвате? Откуда?!

Размышлять времени нет. Лицо Василия разглядывать времени, тоже, нет — и без того чувствую, что весь в сомнениях. Приказывать ему стрелять — будет слишком.

— Притормози! — я, наконец, решаюсь. Стрелять из прыгающего салона будет безумием! Тем более, по движущейся цели! Справа аккурат мавзолей, к нему длиннющая очередь, зацеплю кого-нибудь!

Увесистая сталь непривычно оттягивает руку — в нашем времени оружие будет полегче! Впрочем, смотря какое... Паккард, или что там позади, быстро увеличивается в размерах, становится видно лицо водителя, рядом с ним — пассажир ...

Машина почти остановилась, теперь можно! Дёрнув ручку задней двери, я медленно, как в тире, поднимаю ствол, смещая курок — предохранителя как такового здесь нет, это я помню. Кто-то в очереди испуганно кричит, милиционер в белом кителе сделал было шаг, но остановился в изумлении — правильно, ты хоть не дёргайся! Сам Ежов разбирается!

Паккард быстро приближается, нас разделяет какая-то сотня метров, мигом превращающиеся в сорок...

Когда до несущейся цели остаётся тридцать, я делаю первый выстрел. Напрягшись и ожидая сильнейшей отдачи (такая-то дура в руках такого тельца!). Успев даже удивиться в глубине сознания — по факту отдача меньше макаровской! Преследователи продолжают приближаться, и я вхожу в раж. Целясь в район передних колёс, я раз за разом вдавливаю указательный палец в упругий металл, стараясь выдержать упреждение. Грохочет пушка, что надо — после первого хлопка я не слышу ни визга разбегающихся посетителей Ленина, ни визга тормозов — кажется, я попал... Только грохот выстрелов.

Неожиданно к нему присоединяется ещё один, прямо над ухом — не оборачиваясь я понимаю, что верный телохранитель и здесь не оставил хозяина. Что-ж, молодец ты, Василий! Только, боюсь, потом тебе за это придётся отвечать...

— По колёсам! — ору я. — Только по колёсам!

Паккард, уйдя в левый занос, наконец, отворачивает, продолжая прыгать по брусчатке, а я всё ещё щёлкаю разряженным пистолетом — раз, ещё, раз... Готов поклясться, что несколько пуль ушли в двигатель! Из катящегося по инерции авто — ни выстрела. Значит, приказ был, брать живым!

Обернувшись, я сразу понимаю, что в салоне убыло — спина полковника мелькает, смешавшись с разбегающейся толпой. Оно и к лучшему, меньше мороки! Смотри ты, быстро сориентировался, кстати... Службист!

И только сейчас, в эту секунду, доносится звонкая трель милицейского свистка. До очухавшегося мента дошло, наконец, что в мире что-то сломалось. Сработал рефлекс, или что у них там! Кто бы ни стрелял в центре Красной площади, это всё равно, ай-яй-яй. Пусть и сам Ежов из правительственного лимузина!

Перескочив на водительское место, я оборачиваюсь к охраннику. Верный пёс, служака... Побелевшее лицо, испуганный взгляд и дыхание, будто пробежал марафон, говорят лучше любых слов. В этот миг мне становится искренне жаль его — парень всё уже понял, как пить дать. Вряд ли, конечно, что Ежов ненастоящий, но... Просто осознал, что наркому пришёл конец. А вместе с наркомом и...

Времени на сантименты нет, и подавив ненужную жалость (не было радом с Ежовым 'хороших', все одним миром мазаны!), я командую:

— На улицу!

Тот медлит, потея. Да что-ж ты... Свисток всё ближе, в зеркало видно, как из подбитой машины выскочили две 'гимнастёрки'.

Со скрипом врубив передачу, я кричу назад, трогаясь:

— Беги, дурак, живей будешь! На меня всё спишешь — скажешь, приказал!

Плюнув, я вжимаю педаль в пол, рванув с места. С удовлетворением услышав позади хлопок двери. И то, верно — авось, не сразу пойдёт под расстрел. Мудрое решение!

Непривычно тугой руль и трёхступенчатая коробка (я понимаю это сразу, как только переключаюсь на третью) ещё полбеды. Беда в том, что пока по всей столице не подняли тревогу, надо добраться до Манежной, каким-то чудом забрать к себе кровавого палача и убийцу Заковского, да валить с ним к Арбату в теле Ежова. Опять же, кровавого палача и убийцы... Добираться, короче, по сталинской Москве! Задачка — лучше не придумаешь, чтоб её творца...

Кажется, погони нет! Во всяком случае, преследователи прочно стоят — в зеркало видно, как вдали, возле 'Паккарда' мечутся несколько фигурок. Проскочив между Историческим музеем и кремлёвской стеной, я сворачиваю на Манежную, едва увернувшись от встречного грузовика. Точнее, это он от меня — перепуганный водитель так крутанул руль, что едва не улетел с дороги... Так, главное, успокоиться! Главное, придумать что-то, чтобы перевести Заковского к себе! Мобильников в то время не было, и во второй машине ещё ничего не знают!

На какую-то секунду мне кажется, что происходящее вокруг — сон. Или, компьютерная игрушка, просто очень реалистичная. А что — я в тридцатых, в теле Ежова. Вокруг старая Москва, пешеходы в одежде своего времени, как им и положено: я как раз проезжаю мимо идущего по тротуару пионерского отряда. Впереди мальчишка с горном, ребята шагают строем по-двое, в галстуках и почему-то длинных шортах — странно, но так положено? На некоторых головах панамки — характерная деталь, в нашем веке такого не встретишь! Заметили мой лимузин — остановились, пораскрывали рты! Неожиданно одна рука взлетает вверх, следом вторая... Через секунду лес рук отдаёт у дороги пионерское приветствие проезжающему мимо... Вождю Сталину, как они думают? Им ведь не видно, стёкла затемнены? Наркому? Преступнику? Или перечисленные определения составляют цельный, единый и жуткий смысл этого времени?

Прибавив газу, я оставляю пионеров позади, лишь в зеркало видно, как дети всё ещё стоят, отдавая салют. Очевидно, не веря до конца своему счастью...

Второй лимузин на месте — стоит там же, возле 'Соков и вод'. Заехав колесом на бордюр, я в сомнениях оглядываюсь по сторонам. У ларька 'греют уши' несколько зевак, поглядывая на автомобили: компания студентов человек семь, интеллигентного вида мужчина в шляпе и пенсне. Стайка детишек не в счёт, а вот очередной милиционер, тусящий неподалёку, уже хуже... Впрочем, промедление подобно смерти. В буквальном смысле этой фразы. Выдохнув и мысленно перекрестившись, я выхожу на мостовую.

— Смотрите, товарищ Ежов... — доносится до меня.

— Сам железный нарком!

— Ура, ура, ребята!!! Товарищу Ежову от студентов московского госуд...

Последнее — это студенты, точней, один из них, с зачёсанной назад гривой и выпирающим кадыком. Что-ж ты, родной, думаешь, к себе тебя возьму? Иди, кстати, почему нет? Небось, глава комсомольской ячейки, активист, другие-то молчат, особой радости не видно... Знал бы ты, карьерист, о событиях в Кремле четверть часа назад! Реакция публики, кстати, меня ничуть не радует, учитывая предстоящее: одна надежда, что без маршальской формы затеряться станет проще. Усы бы накладные да бороду, что-ж ты, Ежов, не учёл популярности! Не дослушав троекратного 'Ура' от студентов химического факультета МГУ, я открываю дверь второй машины. Наглость — второе счастье, к тому же, для охраны я всё ещё всесильный нарком.

— Заковский! На выход! Быстро!

Из темноты возникает знакомый лейтенант, отдавая честь и вытягиваясь:

— Товарищ генеральный комиссар госуд...

— Заковского выводи, живо! — не дослушав и оглядываясь в сторону Кремля, перебиваю я. Пока на дороге ничего особенного: в сторону Красной площади тянутся два грузовика, обратно никакого движения. Пока, никакого!

— Есть! Заключённый Заковский, на выход! — командует синяя фуражка, и из салона появляется испуганное лицо старого знакомого. Вот и ладушки!

— Заключённый со мной, приказ не обсуждается. А у тебя, лейтенант... — я ещё раз оглядываюсь. Пока пусто! Решение приходит мгновенно: — У тебя особое задание: садишься с охраной в автомобиль номер один, едешь через Красную площадь на Москворецкую набережную... — я лихорадочно прикидывал маршрут. — Там свернёшь в Таганский тоннель, и прямиком по Солженицына, допустим...

Задумавшись, я понимаю, что говорю что-то не то по ошалелому взгляду лейтенанта. Эка, я... По Солженицына его отправил, прям, как по Фрейду! Да и тоннеля Таганского в тридцать восьмом... Мягко говоря!

— Вали по набережной, лейтенант, до Садового! — поправляюсь я. — Выполнять!!! Быстрей! Мешок из багажника сюда, резче!!!

— И водитель, товарищ комисс...

— И водитель! — мне нечего терять, и я импровизирую, как придётся. Главное, ещё одну, одну лишь минуту!!!

Толпа зевак прибывает с каждой секундой, вокруг уже образовалось приличное кольцо москвичей. Под моим грозным взглядом испуганная охрана быстро перемещается в первую машину, оставляя нас наедине. Просеменив рядом, лейтенант почтительно ставит мешок с хабаром в багажник, аккуратно его прикрыв. Через мгновение, обдав зевак облаком дыма, лимузин стартует в сторону Кремля.

— Водить умеешь? — обращаюсь я к перепуганному Заковскому.

Тот кивает.

— За руль, живо!

И только бухнувшись вперёд, наблюдая, как Заковский умело выворачивает руль я вспоминаю, что на мне отсутствует шинель. И дело отнюдь не в погоде — на улице август месяц, следовательно, ещё вполне тепло. Дело в том, что маршальскую шинель я оставил на простенькой железной вешалке в приёмной кабинета, принадлежащего человеку в стране номер один. И это было бы ещё ничего, висит себе, да висит. Но в нагрудном кармане Ежовской шинели лежит письмо, которое я накатал с утра, на Лубянке. Письмо человека из будущего со всеми вытекающими.

Когда-то, когда хватало времени, я много и взахлёб читал. Глотал всё, что попадалось под руку — от русской и зарубежной классики до современных изысков писательской братии, которые и литературой-то зачастую назвать можно со скрипом. С появлением ворда и интернета всякий мнит себя несостоявшимся гением, ночи напролёт составляя из строчек прописные, давно никому неинтересные истины, нанизывая их на избитые сюжеты. Но особенно преуспели в трудах рифмоплёты — действительно, в поэзии трудно придумать что-то новое с тех пор, когда любовь описана Пушкиным с Лермонтовым, природа Есениным, а глубины человеческой души — Высоцким. Но вот что удивительно... Всегда, во всех сюжетах что прозаиков, что поэтов присутствует чувство симпатии хоть к какому-то персонажу. Пусть он несчастный влюблённый, неудачник, или просто дурно воспитан (но он-то не виноват и всегда в финале исправится). Потому что читать об уродах в мире уродов не хочется никому — неинтересно, да и человек так утроен, что всегда требуется за кого-то переживать. А как тут запереживаешь, если главный герой сам по себе полный ублюдок...

Глядя на мелькающую за окнами советскую Москву, я всё больше прихожу к выводу, что напиши какой-нибудь чудак мою историю — она будет никому неинтересна. Потому что трезво отдаю себе отчёт в собственном ничтожестве — торговцы микрокредитами великими не становятся ни в какие времена. А слева от меня, изредка изрыгая ругательства, дёргает коробку передач вмиг оживший и приосанившийся, совсем не такой, как вчера в камере, нагловатый, почувствовавший свободу Заковский. Палач, беспредельщик и все дела... Мда, компания подобралась — что надо. Куда уж тут писать о таких? Кому симпатизировать в этом неправдоподобном, гротескном сюжете? Где куда ни плюнь, одни убийцы да стяжатели?!

Устав материться, водитель, не в силах справиться с нервами, начинает блатную песенку:

'...Огни притона, заманчиво горели... И джаз Утёсова там жалобно скрипел...' — лихо вывернув руль, тот коротко бросает:

— Иваныч, ты тоже — всё, как я посмотрю?

Я уже Иваныч. Когда я стану 'Кольком', а потом и вовсе — 'эй, ты'? Пора расставлять приоритеты. Главный тут всё-таки я.

— Поверни здесь, — я указываю на неприметную арку, — Там оставим, Арбат рядом.

Тот согласно кивает, и правительственный лимузин, проскочив гулкую темноту, останавливается во внутреннем дворе, каких ещё в восьмидесятые в столице было великое множество: на верёвке сушится бельё, в углу, под липами, возятся в песочнице дети... На лавке у подъезда греются на солнышке несколько старушек. Учитывая год, наверняка ещё успевшими побыть крепостными девками.

— Ты вот что, Заковский... — я поворачиваюсь к нему. — Послушай-ка, чего я тебе скажу.

Нагловатый взгляд меряет меня с головы до ног, недвусмысленно сообщая: 'Мы теперь, похоже, на равных. И ещё непонятно, кто главней, бывший нарком!'

— Между мной и тобой, Заковский, сейчас одна большая разница, запомни. И дело даже не в том, что я только что спас тебе жизнь... Если нас возьмут, с тобой церемониться точно не станут, встанешь к стенке сразу... — глаза его чуть прищуриваются, и я добавляю: — Даже если меня сдашь, твоё дело уже решено. А вот я могу ещё побарахтаться на следствии... Так что слушай, что я говорю, и не рыпайся. Понял?

Секунду, как это принято говорить, мы меряемся 'достоинствами'. После чего тот отводит глаза:

— Да понял я, понял... Не дурак. Но Николай Иванович, я-то тебя хорошо знаю. Как не ты это!

Наша машина уже привлекла внимание не только детворы и старушенций. Из открывающихся окон начали вылупляться местные жители, оглядывая невиданную в здешних местах диковину. Стёкла хоть и тонированные, но пора, что называется, валить. Поэтому я останавливаю старую шарманку:

— Хорош трепаться! Вот тебе первый приказ: выйдешь на улицу, возьмёшь в багажнике мешок и принесёшь сюда. Да живей давай, или тут вся Москва скоро соберётся!

Спустя десять минут жители окрестных домов могли наблюдать, как из правительственного лимузина неуверенно вылез человек с портфелем, в явно дорогом, заграничного пошива, костюме. Подозрительно напоминающий одного очень маленького, но в то же время огромного и могущественного члена правительства. Вслед за карликом, с мешком в руках вышел растрёпанный бледный военный в старенькой гимнастёрке. Скорым шагом пройдя мимо столпившейся детворы, странная пара свернула за угол, растворившись в московских двориках. Оставив без присмотра блестящую чёрную машину, на которой (каждый столичный обыватель это знал), передвигаются лишь члены советского правительства. Некий бдительный гражданин, наблюдавший удивительную картину, даже дёрнулся было к телефону в своей коммуналке, дабы сообщить, куда следует... Однако, по дороге раздумал. 'Ну его к едрене фене! — подумал гражданин, — греха не оберёшься. Как бы самому проблем не нажить!'. И звонить никуда не стал.

Мы почти не разговариваем: я — не зная дороги молчу, следуя за рослой спиной. Он — угрюмо топает по одному ему ведомому маршруту. Тяжелый портфель оттягивает руку, но Заковский и без того занят, поэтому приходитс я тащить мне. Удивлённо выхватывая глазами картины новой для меня реальности, я впитываю их, как ребёнок, впервые попавший в незнакомое, но удивительное и интересное место. А от увиденного медленно, но уверенно нарастает чувство внутреннего уныния.

Вокруг серая Москва, серая жизнь... И дело даже не в том, что больше половины встреченных наряжены в одежду мышиного цвета (что у них, другого цвета не было, что ли?). Просто окружающая действительность несёт на себе некий неуловимый, всё тот же серый, оттенок. Или, мне просто так кажется? Начитался 'гулагов' с расстрелами? Но, нет, всё-таки, не кажется. Вот я сворачиваю за Заковским в очередной двор, как под копирку слизанный с предыдущего. Навстречу попадаются две девушки в белых платьях — косятся на нас, особенно, на меня... Казалось бы, на улице солнце, платья белые, девчонки молодые, лица — кровь с молоком! У одной прядь волос на высоком лбу, вьющаяся кудряшка, никаких бальзамов с ополаскивателями не надо — эх! Откуда тут-то взяться серости? Но взор, что я мельком ловлю, вовсе не беззаботный. На вид красавице лет двадцать, по взгляду — пожилой, видавший многое человек. Проходят сосредоточенно и молча — хоть бы прыснули, что ли? Или вон дети роются в песочнице, под присмотром пожилой женщины... Первая ассоциация — должен раздаваться шум, крики, смех, плач... Дети должны быть везде одинаковы, им всё равно на режимы, плевать на цены, класть они хотели на уведённого ночью соседа и всю исправительно-трудовую систему СССР, они просто ничего ещё об этом не знают! Но — и дети тут серые, играют сосредоточенно и молча, нянька даже за ними не смотрит, уткнувшись в книгу... И ещё одна характерная деталь. Повсюду, чего давно не увидишь в моей Москве, на ветру полощется выстиранное бельё. Самое разнообразное — постельное, нижнее, какие-то рубахи вперемешку с косынками и платками, лифчики, ночнушки... Но почти всё старое, выцветшее и в заплатах. Возможно, потому что новое не станут оставлять сохнуть на улице, а возможно...

— Починяю примуса, лудильные работы, слесарь!.. — делая ударение на последний слог в слове 'слесарь', заставляет меня вздрогнуть зычный голос. Обросший мужик в промасленном фартуке выныривает откуда-то из подворотни, задрав голову и обращаясь, видимо, к жильцам домов. За спиной деревянный ящик на ремне, на ногах едва не лапти... О как! А как же тотальное отсутствие частного предпринимательства? Загребут же мужичонку? Ситуация разъясняется со следующим выкриком:

— Слесарные работы Москомхоза на дому!.. — орёт мужик едва не в самое ухо. Разглядев меня резко замолкает на полуслове, провожая нашу пару долгим, недобрым взглядом. Спиной чувствую.

Впереди, за следующим домом, слышен шум улицы, и я толкаю Заковского, не выдерживая:

— Долго ещё?

— Почти пришли... — бормочет он.

Мне кажется, что каждый встречный ребёнок, каждый жилец окружающих домов, каждая пробегающая мимо собака отлично видит, распознаёт во мне народного комиссара! И конечно же, все сразу бегут звонить прямо в Кремль, к Сталину. Воспалённое событиями прошедшего дня воображение немедленно рисует идиллическую картину:

Кремль. Под окнами Сенатского дворца гуськом прохаживаются сотни часовых с винтовками наперевес (после обеденных событий приняты строжайшие меры!). Хозяин одного кабинета, стены которого увешаны географическими картами, пригорюнившись, одиноко сидит в кресле, мрачно попыхивая трубкой. Темны и загадочны мысли этого человека — шутка ли, сам народный комиссар внутренних дел сбежал! Убёг, чтоб ему пусто было! Мало, сбежал — навёл шороху со стрельбой, точь-в-точь как в американских кинолентах! И за последний час — никаких известий о беглеце! И это в Москве тридцать восьмого года? Шутка ли!

— Чаю, Иосиф Виссарионович? — лысая голова Поскрёбышева в десятый уже раз просовывается в дверь.

— Пшёл вон! — вяло реагирует хозяин кабинета.

И вдруг... Неуверенно, будто проснувшись, начинает бренчать телефонный аппарат. Усатый человек поначалу даже не верит — так всегда бывает, когда долго чего-то ждёшь, и вот оно внезапно — приходит. Наконец, резко хватает трубку, отвечая с характерным грузинским акцентом:

— Алло?

— Это Кремль?

— Да.

— Товарищ Сталин?

— Да!

— Иосиф Виссарионович?!

— Да, это сам я и есть.

— Нет, правда, сам-сам товарищ Сталин?!.. — голос на другом конце провода восторженно захлёбывается.

— Правда, сам-сам товарищ Сталин! Что ви хотели?!.. — теряя терпение, не выдерживает человек с трубкой. Сейчас неподходящий момент, и если в другое время он с удовольствием насладился бы раболепным восторгом, то сейчас всё-таки иная ситуация. Обожая русские поговорки, он тут же извлёк из глубин памяти уместную: 'Делу время, потехе час!'.

— Товарищ Сталин, я только что видел товарища Ежова! Он с ещё одним бледным товарищем проследовал мимо дома по Карманницкому переулку, номер три-бис! А также, — говорящий понизил голос до полушёпота, — Я хотел бы сообщить, пользуясь случаем, что Дунька из третьей комнаты водит к себе мужиков каждую третью ночь! И есть подозрение, товарищ Сталин, очень сильное подозрение, что иглу для примуса, что я приобрёл в комиссионке почти новую, тоже, она мне подменила! И я не утверждаю, товарищ Сталин, но... Но очень может быть, что она самая что ни на есть, зулусская шпионка! Прошу принять меры!

Внимательно дослушав до конца и выпустив облако дыма в потолок, человек в кресле утвердительно кивает:

— Не беспокойтесь, товарищ, разберёмся с вашей Дунькой... Зулусские шпионы нам ещё не попадались — значит, плохо работает контрразведка. Так где вы говорите, видели её начальника, товарища Ежова?.. — продолжая говорить, усатый человек подходит к окну. При виде него часовые с винтовками наперевес замирают, внемля.

Выслушав ещё раз адрес, человек открывает окно, и простирая вперёд правую руку, громко изрекает:

— Все на Карманницкий! Там контра заныкалась! И Рещиков, соседний переулок, не забудьте проверить!!! — добавляет он уже в спины убегающий солдат. — Вперёд, русские чудо-богатыри! Живьём брать демонов!!!

— Пришли. — Меня выводит из морока голос Заковского. — Вот и наш подвал.

— Туда? — киваю я на уходящую вниз лестницу, расположенную под грозящим рухнуть козырьком.

— Так точно, Николай Иваныч. Я щас!

Заковский исчезает в темноте, оставив меня в одиночестве.

Передо мной неказистый двухэтажный домик, какие ещё сохранились в моей, будущей Москве. Внутренний дворик густо зарос липами и кустарником, в дальнем углу деревянная беседка, рядом с которой подобие стихийной помойки — явно местные, не утруждаясь таскать мусор куда-то там, решили задачу логистически упростить. Над небольшой полянкой, усеянной лопухами, тучей роятся мухи... Навевая стойкое подозрение, что окрестные жители используют дворик не только в качестве мусорницы. И — ни души вокруг. Действительно, место для свиданий — лучше не придумать!

— Ключ на месте! Заходи, Николай Иваныч! Осторожно, тут ступеньки нет!

И как же ты сюда проституток водил на каблуках? Другого места не мог организовать, что ли? Ставя ноги наощупь, я всё же упускаю момент со ступенькой. Кляня на чём свет стоит Заковского, Ежова и весь СССР тридцатых, я беспомощно скатываюсь вниз, едва не протаранив головой кирпичную стену. Прибыли, что называется. Итак, что у нас тут? Я прохожу в просторную прихожую, настороженно осматриваясь в полумраке.

Вопреки ожиданиям очередной помойки, внутри довольно сносно. По тогдашним меркам, разумеется. Оборудовал себе уютное гнёздышко, стервец! Отжал у рабочих такую жилплощадь!

Просторная комната с двуспальным диваном, стол, несколько стульев. Глухое оконце под потолком занавешено цветастой шторкой, в углу несколько пыльных бутылок.

— Там что? — указываю я на дверь.

— Сортир с ванной... — Заковский щёлкает выключателем. — Перегорела, собака! Или, отрезали!

За неуплату, скажи ещё... У НКВД, ага! Обнаружив распредшкафчик, а в нём старинные пробки, я осторожно шевелю их, и лампочка, пару раз моргнув, загорается. И только сейчас, в эту самую минуту, усевшись на пыльный стул и расслабившись я понимаю, насколько я устал. Точней, не я, а щуплое, хилое тельце кровавого палача и убийцы по фамилии Ежов. В довершение всего справа, где-то в районе печени, под рёбрами начинает ощутимо ныть.

Усевшись напротив, Заковский устремляет в меня пристальный взгляд. Помолчав немного, наконец, не выдерживает:

— Николай Иваныч, теперь ты мне скажи. Ну, ушли мы, ну, схоронились. А дальше-то что? Что делать предлагаешь? Ну, день, ну, неделя... Потом найдут всё равно! Чё делать станем?

Чё делать, чё делать... Если бы я точно знал, Заковский, что буду делать, наверняка уже делал бы! Причём, в одиночку, без тебя. Пока я знаю одно: сейчас я нахожусь в теле Ежова, и гарантии, что тот вскоре не вернётся обратно, нет никакой. То-то удивится, кстати! За какие-то полдня грохнуть наркомство, разрушить всё, чего он добивался и чем жил, это ещё суметь надо! А у меня, гляди-ка ты, получилось! Талант!

— Схоронились — тебе мало, что ли? — я нахмуриваю брови. — Ты, Заковский, смертником был час назад, дристал в штаны от счастья пожить лишний час, и ещё чем-то недоволен? Спать ложись, утро вечера мудренее! Хотя, обожди...

Я обвожу взглядом помещение, и до меня вдруг доходит, какой необходимой детали не хватало бы тут в моём времени. И я вовсе не о телевизоре, если что, хоть многие так и подумали. Ибо в двадцать первом веке в каждой, даже самой убогой халупе всегда найдётся холодильник. А в тридцатых годах двадцатого века с такой роскошью было, мягко говоря...

— Магазин далеко?

— За углом Продмаг, на Карманницком! — загораются у того глаза. — А что, я мигом? Денег вот только...

С баблом проблем нет, и, порывшись в мешке, я выкладываю на стол увесистую пачку десяток. Поймав алчный взгляд, усмехаюсь:

— Голосуй не голосуй, всё равно получишь...

— Чего? — непонимающе смотрит Заковский.

— Так, вспомнилось. — Я вынимаю несколько штук. — Хватит?

— Не знаю. С весны на казённых харчах.

— На ещё. Купишь еды на три дня, и мигом обратно. За час уложишься?

— Как очередь... — пожимает тот плечами. — Не знаю.

Очередь в 'Продмаге'... Я и забыл, что такое бывает. Давным-давно, в детстве родители, бывало, уходили в гастроном. На дворе стояло начало девяностых, и на вопрос: 'Скоро?' мама часто отвечала теми же словами: 'Как очередь'. Мда.

Мне край как надо собраться с мыслями и разобрать принесённый хабар, да и жрать тоже, что-то требуется. Страха, что тот сбежит я не испытываю — куда? Единственная чревоточинка в голове, что Заковский может меня заложить — тоже, маловероятна, не совсем же он кретин? И потому я отпускаю его с лёгким сердцем — вали, мол. Не задерживайся.

Закрыв за посланцем дверь, я первым делом переворачиваю вверх ногами мешок, высыпая содержимое прямо на пол. Затем, присев на корточки, приступаю к сортировке. Главное в выросшей куче — вовсе не деньги, и даже не мешок с драгоценностями, в который заглядываю лишь мельком — камушки всего лишь камушки, их везде полно. Просто те, что под ногами встречаются чаще... Бесценными в нашем мире являются знания, а точнее, информация. Которая заключена в обычных картонных папках с тесёмками, с аккуратно подписанными фамилиями. Судя по тому, что я вижу, нарком НКВД товарищ Ежов вполне разделял мои мысли, собирая и систематизируя информацию буквально о каждом члене руководства тогдашнего СССР.