Сполиарум

-Ты читала эту книгу? — вопрос мой хранил в себе издевательство. Сестренка почти не употребляла литературу, все своей время отдавая развлечениям более непритязательным.

Конечно же, она покачала головой, на что я кивнул.

-Так я и думал. — я решил непременно приобрести это творение, нисколько не сомневаясь в том, что содержимое его будет для меня или совсем неинтересно или недостаточно привлекательно, чтобы увлечь больше, чем на пятьдесят страниц. В отличие от обложки, каковая сулила немало удовольствий.

Пока продолжался наш подземный путь я пребывал в хорошем самочувствии, чувствуя увлекательную слабость и приятный озноб, от которого так чудесно было прятаться в теплой куртке, объятьях моей нежной сестренки, предвкушая все то, что я сделаю с ней грядущей ночью. Я с интересом смотрел на немногочисленных пассажиров, наслаждался блеском ламп на пустых станциях и, вопреки своей привычке, позволил себе некоторое количество самопровозглашенных мечтаний. Но стоило мне подняться на поверхность, оказаться на улице, вдохнуть прилипчивый ветер, как голова моя закружилась и я покачнулся, едва не упав, ведь сестра была слишком слаба для того, чтобы удержать меня. К счастью, дом, где мы жили тогда находился в трех минутах ходьбы от станции. Нам понадобилось не меньше десяти только для того, чтобы добраться до двери в подъезд, в мое отсутствие вновь обретшей стекла, радостно подставлявшие мне свой блеск, гордящиеся чистотой и ровностью своей, роскошествующие отражениями укрепленной на козырьке над подъездом лампы. Еще минут пять она искала ключи, упавшие в подкладку ее куртки через дыру в кармане. Присев, прижавшись к стене на темной площадке, освещаемой окном между этажами, я смотрел снизу вверх на мою сестру, различимую лишь темным, шепчущим наивные ругательства подвижным силуэтом, трясущим вывернутую куртку, нелепым блеклым призраком, вид чей вызывал лишь снисходительную улыбку. Глаза мои закрывались, я чувствовал, что не столько засыпаю, сколько лишаюсь сознания и подозревал, что доктора давали мне препарат, без которого я погружался в ненадежную кому для того, чтобы не дать мне вернуться к себе, стать опасным и непредсказуемым. Вполне возможно, что, стоило мне закрыть глаза дольше, чем на пару секунд — и я оказался бы в сладкой коме, вывести из которой меня смогут только в том заведении, откуда я сбежал благодаря неожиданным и благоприятным обстоятельствам, едва ли склонным повторяться. И потому я старался сохранять себя в сознании, глядя на яркий желтоватый фонарь, окруженный гало из царапин на грязном стекле и чувствуя себя удивительно спокойно. Место это и все события его, несмотря на то, что не было в них никакого особого очарования, казались мне лучшим, в котором я когда-либо был и прекраснейшим, что случалось со мной. Улыбаясь, я чувствовал, что готов провести здесь и так все оставшееся время, даже если было оно бесконечным. Пусть бы она бесконечно искала ключи, роняя на серую квадратную плитку монеты, смятые бумажки и пластинки жевательной резинки, пусть бы неумело поносила весь мир вокруг, я мог бы сидеть так и смотреть на фонарь, ведь лучше этого ничего и не могло быть. Умиротворение, пронзившее меня подобно тому, как делает то электрический ток с не желающей сокращаться сердечной мышцей, заставило отступить все мои желания и страхи, что показалось мне неприятным. Без них не оставалось того, ради чего я мог существовать или отказаться от существования и само оно, равно как и его отсутствие таким образом одинаково обесценивались, обращая меня в существо, не столько отказавшееся от них, сколько их превзошедшее.

Вскрикнув от радости, она зазвенела ключами и через минуту дверь была открыта для того, чтобы впустить меня в темный длинный коридор нашей квартиры. С грохотом захлопнувшись, она щелкнула многочисленными замками, глаза мои закрылись и я вдохнул знакомый туманный аромат, испарения старой кожаной мебели, пролитого дешевого вина, волшебных благовоний, каковыми увлекалась моя младшая сестра, духов, которые обожала старшая, пыли, хранившей следы кошек, умерших много лет назад, дурманящих трав, возлюбленных мной. В этой квартире никогда не пахло едой и в холодильнике обычно были одни только фрукты, мясо и вино. Этого нам всегда казалось достаточно, если же нет — все кафе и рестораны города были в нашем распоряжении. Я помню, как, включив тусклую лампу на стене, сестренка стянула с меня ботинки и куртку, приподняла меня, лишь незначительное содействие встречая с моей стороны и помогла добраться до той комнаты, что всегда считалась моей, мимо кухни, кабинета и закрытой черной двери слева, двух других с правой стороны и я упал на красный кожаный диван, предоставив тем из бабочек, которые навсегда остались куколками решать уснул я или потерял сознание.

5.

Я появился вновь от того, что во сне не смог вспомнить свое сновидение, от вызванного тем насекомого раздражения, от тошнотворной злости, которую как раз собирался излить на находившуюся рядом со мной незнакомую рыжеволосую девушку. Но злоба оказалась столь сильной, что я почувствовал, как она вырывает меня из окружающего естества, не найдя в себе сил сопротивляться ей и ощущая свою сварливую судьбу пугающе незавершенной.

Открыв глаза, я увидел полки старого книжного шкафа, ту из них, на которой стояли фигурки солдат и могучих инопланетных воинов, в моих играх всегда порабощавших и уничтожавших человечество, бессильно сопротивлявшееся, изобретавшее все новое оружие, но в конце концов отступавшее перед бесчисленными яростными ордами, отдававшее их насилию своих женщин, превращавшееся в подвергаемых бесконечным пыткам рабов.

Теперь, далекие от прежних войн они стояли рядом друг с другом памятниками великих сражений, избавившись от ненависти и вражды только тогда, когда наскучили мне.

Левая моя рука, свесившись с дивана, касалась кончиками пальцев холодного пола и я находил это приятным, несмотря на то, что, подобно мухе по гниющему трупу, в поисках самого сладкого места блуждал по мне ласковый озноб. Во всем теле моем, которое как никогда ранее ощущал я принадлежащим мне, я чувствовал тоскливое, нетерпеливое, но спокойное и приятное напряжение, не столько побуждавшее к действию, сколько возбуждавшее фантазии о нем. И я лежал, не двигаясь назло желанию потянуться, осматривая свою комнату, пытаясь найти изменения, которые произошли здесь в мое отсутствие, за которые можно будет наказать сестер. Старый сферический аквариум в углу, в котором уже много лет не было рыб и не менялась ставшая темно-зеленой, таинственно и притягательно мутной вода, вытесняемая удивительным образом разросшимися водорослями, стоял на потускневшем стальном треножнике, между изогнутых лап которого валялись серебристые обрывки, хранившие некогда презервативы, каковые я всегда считал формой аномального сексуального поведения и именно поэтому иногда использовал. Лена же находила в них особое удовольствие. Не меньше меня увлеченная всем искусственным, она наслаждалась неуверенным трением гладкой резины, ее жалобным запахом, ее пугливым напряжением, воображая в своем любовнике не мужчину, но нечто нечеловеческое, сверхъестественное, синтетическое и тем самым делая его еще желаннее. Возле книжного шкафа, на выцветшем ковре, разноцветные геометрические узоры чьи были тусклыми еще во времена моего детства, лежал одноразовый шприц с иглой и остатками прозрачной жидкости. Вероятнее всего, он был использован мной, но я не мог вспомнить, когда и что ввел себе. Старшая моя сестра предпочитала стальные машинки, восхищаясь их блеском и статью, но я, соглашаясь с ней в преклонении перед ними, не мог избавить себя от торопливости, вынуждавшей выбирать пластик. В самом же шкафу шесть полок были заставлены двумя рядами плотно прижавшихся друг к другу книг, воплощавших тем содержащиеся в них сцены. Единственным сходством тех томов была порочная и аморальная сущность их, развращающая и опасная. Многие из них были запрещены и добывались мной за невероятные цены изданными на других языках, благо три известных мне были именно теми, на которых сочинялось большинство интересующей меня литературы. Имелись среди них также и альбомы художников, изображавших прекрасные страдания, ужасающие видения, пугливые совращения, вдохновенные пытки, биографии музыкантов, чьи песни вынуждали самых благонравных матерей мечтать о своих дочерях, фотоальбомы с девушками, которых лишили невинности члены нашей семьи на протяжении последних пяти поколений, в то числе и превратившиеся в навевающую уныние горделивую сепию, от вида которой мне начинало казаться, что под мои ногти забилась грязь, собрания снимков, сделанных художниками, погибшими от рук религиозных фанатиков, не желавших слышать о том, что бывает отличная от их представлений красота, покончившими с собой от того, что не могли вынести свое несоответствие ей, погибшими о того, что дешевый героин оказался чуть менее разбавленным, чем обычно.

Все они были много раз прочитаны и сотни раз просмотрены, неоднократно вызвав истечение моего семени, я устал от них и уже давно думал о том, чтобы избавиться от всех сразу, выручив немного денег, какие можно было бы потратить на некоторые удовольствия. Думаю, все эти писатели, художники, музыканты и фотографы согласились бы с моим решением, нашли его правильным и одобрили радостными рукоплесканиями и возгласами, не отказавшись потратить вырученную сумму вместе со мной. С течением времени, следуя воображению, раздразненному их словами и картинами, я испытал почти все из описанного ими, обнаружив во многих случаях ложь, возмущавшую меня ровно до тех пор, пока я не осознал ее и не начал восхищаться ею. То, что они не всегда переживали описываемое ими и создавали его таким, каким оно представлялось им в полных страдания мечтах придавало ему нестерпимое очарование потаенного восторга, от которого у меня перехватывало дыхание и кружилась голова, как будто меня только что поцеловал бог, оказавшийся при этом и весьма привлекательным мужчиной. С тех пор именно в несоответствии, в несогласии с действительностью обнаруживал я наслаждение от искусства, каждый раз восхищаясь теми иногда почти незаметными, а нередко разрушавшими всю достоверность отличиями, смеясь и аплодируя в тех случаях, когда среди намеков и повторений обнаруживал, что все они были созданы и помещены намеренно, дабы пытливый читатель, переживший подобное или даже тот, кто никогда о таком и не помышлял, усомнились в том, насколько реально описываемое или изображенное и действительно ли создатель его имел представление о том, что наносили на холст или лист бумаги покорные ему руки.

Дверцы шифоньера были приоткрыты, но я всегда держал их такими, мне было лень каждый раз открывать и запирать заедавший замок, мне не хотелось портить рассыхающуюся панель из спрессованных опилок его заменой — я всегда привязывался к предметам больше, чем к людям и воспоминание о том, как я подглядывал из этого шкафа за своей одноклассницей, сосущей член моего отца было слишком приятным для меня, чтобы я мог избавиться от этого вместилища страстных одежд и крикливых вожделений. Ключ из потускневшей меди оставался в круглой скважине, используемый в качестве ручки, сломанной когда-то моей старшей сестрой. В тот раз ей удалось избежать моего насилия, но я пообещал себе тогда, что такого больше не повторится и сдержал свое слово.

Почувствовав, что желание исчезает во мне и желая избежать того, я нехотя отнял руку от холодного пола и, опираясь на правую, поднялся, чтобы сесть, прислонившись к спинке дивана. Сестренка сняла с меня куртку, джемпер и носки, но постеснялась стянуть брюки, за что ей позднее придется расплатиться. Ей было известно, какое раздражение вызывает во мне стеснительность и я даже заподозрил ее в том, что она нарочно повела себя так, чтобы увеличить мою злобу, а соответственно — и страсть. Опустив босые ноги на пол, показавшийся им менее холодным, чем руке, я осторожно поднялся, боясь, что головокружение, притихшее было, может вновь быть привлечено ко мне неосторожным резким движением. Стоило мне сделать шаг, как это случилось и я упал обратно на диван, тяжело дыша, вцепившись пальцами в его податливую кожу, проклиная всеведущих докторов и их совершенные, хитроумные, точностью и рассудительностью превосходящие атомное оружие препараты, продолжавшие существовать в моем организме подобно оставшимся в тылу противника, окруженным, лишенным возможности подкрепления отрядам. Они продолжали сражаться еще более яростно, обреченные на поражение, превосходимые неторопливым и спокойным врагом, правомерно уверенным в своей неизбежной победе. Вздохнув, я положил руки на диван, сжал его грубую кожу. Мне оставалось только ждать. По своему опыту я полагал, что улучшение моего состояние — дело нескольких дней, каковые мне следовало провести у себя дома, в тишине и покое, в обществе одной из сестер или сразу обоих, но сейчас я был лишен возможности так приятно растворить время. Рискуя причинить вред своему здоровью я вынужден был действовать, чтобы не позволить другим сделать это. И потому, сочтя движение лучшим способом ускорить вывод из моего организма враждебных ему веществ, я решил превозмочь и слабость и тошноту прежде всего путешествием на кухню, где надеялся найти немного холодной еды. Повернув голову направо, я воззрился на темные, с золотистыми розами и единорогами шторы, закрывавшие окно. Сквозь щели между ними пробивался свет достаточно яркий, чтобы я подозревал полдень в пришествии. Досадуя, что потерял столько времени, в чувстве этом я нашел новые силы и, поднявшись, вытянутой рукой, кончиками пальцев уперся в стену над диваном, в прикрытую латексом промежность блондинки, украшавшей собой обои. Их было две и правая, к чьему телу я так неосторожно прикоснулся, всегда нравилась мне больше. Голова ее повернулась в профиль, изогнутый длинный носик выглядел слишком большим для маленького лба, широко раскрытые, как будто желавшие сжать между собой невидимый фаллос бериллиевые губы, закрытые золотыми тенями глаза с накладными черными ресницами длиной в палец, изгибающимися согласно параболам несущих смертельные бактерии ракет, тяжелый, кажущийся мягким из-за плавных линий подбородок, стройное тело, вознесшееся на высоких прозрачных каблуках и платформах, груди, сжатые кожаной сбруей, черный треугольник, прикрывающий лобок, стальная цепочка тянется от него к ягодицам— когда-то все это казалось мне необычным и удивительным. Ныне же я все чаще задумывался о том, чтобы избавиться от этих девиц, но странное чувство слишком легкого предательства, слишком простого для того, чтобы его совершить, неустанно мешало мне. Вздохнув от того, что по-прежнему не было во мне сил сопротивляться ему, я осторожно выбрался в коридор. Полумрак, растворившийся в нем, увлекшийся им с нетерпением последнего дня юности, только благодаря свету из кухни не мог воплотить все свои прекрасные замыслы и довольствовался тем, что превращал видимое здесь в подобие выцветшей зернистой кинопленки, дрожащей мерцающей внутренней темнотой. Касаясь левой рукой стены я добрался до двери в комнату Лены. Чуть приоткрытая, она мало интересовала меня. Миновав тумбочку, хранившую вещи, которые нам было жалко выбрасывать, я уперся рукой в запертую дверь. Сестренка злила меня все больше и больше. Единственной комнатой, запиравшейся в этом доме был кабинет в те дни, когда родители еще жили здесь. Рано или поздно каждый из нас пробирался туда, взломав замок, заставив родителей быть невнимательными или украв ключи, и вбирал в себя все стальные тайны, все кожаные секреты, все кровавые шепоты. Наказание следовало неизменно и всегда было одинаковым, но после него отец начинал обращаться к нам по-другому, становился еще более предупредительным и заботливым и особую гордость вызывала у него Елена, сумевшая проникнуть в его кабинет в самом раннем, шестилетнем возрасте. Теперь сестры редко заходили в эту комнату, я же любил устроиться в глубоком старом кресле с книгой и бокалом красного вина, но случалось то все реже и все меньше нравилось мне.