— Хорошо, я расскажу. Если ты сделаешь мне одно маленькое одолжение.
— Что ты имеешь в виду?!
Это было более чем неожиданно. Это казалось наглостью — или заискиванием...
— Убери кинжал. Положи на окно или на стол.
— С какой это стати?
— Не люблю вида оружия. Мешает такой приятной беседе.
Майа готов был дать голову на отсечение, что в голосе эльфа звучала настоящая ирония. Спокойная и ненавязчивая — и вместе с тем несомненная. Он подскочил со скамьи чуть более резко, чем хотел бы, прошелся по тесной комнате взад и вперед. Потом присел на край широкого деревянного стола, нависнув таким образом над дерзким и таким странным эльфом. Положил кинжал далеко на подоконник. Он не боялся эльфа, тем более, что за дверью стояла надежная гвардия из оборотней. Скрестил руки на груди, обхватив себя за плечи — те, кто хорошо знал его, поняли бы, что он выведен из равновесия и растерян.
— Ну?
— Очень хорошо. — И внимательно взглянул на Гортхауэра — подчеркнуто внимательно и ожидающе. Поняв, что за такую дерзость никто его на месте не прирежет, он улыбнулся — одобрительно, подумал Майа, или я болен, или вот этот вот хлипкий паренек улыбается мне покровительственно и одобрительно.
— Я пришел сюда из земель Белерианда. Это было не так уж сложно — там, где не пройдет отряд воинов, легко пройдет один... наблюдатель. Поэтому не стоит удивляться. Твои пограничные посты великолепны. Пройти мимо них было не так уж и легко.
— Ты шел безоружным?
— Нет, у меня был нож. А большего мне не надо — с настоящим воином мне не справиться, а с хищником вовсе не обязательно драться. Поэтому мне было легко дойти. И, конечно, я шел поздней осенью вовсе не в одной тонкой рубашке. Просто все мое имущество осталось там, где меня связали. — И эльф опять улыбнулся, легко и светло. — Вот так я сюда и попал. Дальнейшее тебе известно.
— Какого ты рода?
— Я приемный ребенок. Так что это не так уж и важно, а?
— И зачем же ты к нам пожаловал?
— Позволь мне ответить на этот вопрос чуть позже, Повелитель Волколаков. Ведь ты хотел задать вопросы не только обо мне, но и о моем народе...
Майа передернуло. Эленаро — что за шаблонное имя! — не только знал значение его имени, а, значит, и Кэнно, но и понимал, зачем он здесь.
— Хорошо. Вы по-прежнему настроены на войну? По-прежнему не желаете склонить голову перед нашей силой?
— Ты прав. Не желаем — точно так же, как вы не желали склонить голову перед нашей. Не желаем — потому же, почему не желали и вы. Потому что мы тоже любим эту землю — любим и понимаем так, как никому из людей не дано изначально. Вы изменяете ее — вспахиваете и засеиваете, заставляете плодоносить год за годом, а когда она устает, вы подстегиваете ее то тем, то этим. Вырубаете деревья, что старше вас, чтобы насадить свои сады. Вы изменяете все, чего не коснетесь. А мы — мы принимаем эту землю такой, как она есть. И не насилуем ее — просто умеем просить ее.
— Любите такой, какая есть? А знаешь ли ты, Элда, сколько в этой земле от того, кого вы зовете Врагом Мира? Сколько в ней от первоначального — и сколько от Него?
— Кто-то знает, кто-то — нет. Но что это меняет? У этой земли есть свой собственный голос, и неважно, кто научил ее говорить. И мы никогда не примем вашу сторону, вашу веру — потому что верим в то, что Тьма никогда не принесет этой земле благо. Не огненные смерчи и пылающие вулканы, не бешеные шторма нужны ей — тепло солнечного света, нежная ласка тумана, легкий бриз над мелким песком взморья. Покой, плавное течение изменений — и потому мы выбираем Свет. А вовсе не потому что, как ты учишь своих людей, остаемся в душе рабами Валар, ограниченными и неразумными детьми, не ведающими перемен только в силу своего бессмертия. Если ты хоть на чуть веришь в это, то ты слеп, слеп и наивен. Ты подобен тому, кто судит о дивном пейзаже по неумелому рисунку подмастерья живописца — твое представление о нас так же плоско и черно-бело как этот рисунок. Мы разные, такие же как и вы — смешно судить обо всех по сжигаемым роковой клятвой Феанорингам. Мы не бессмертны — уж кому, как не тебе ведать это. И мы вовсе не неизменны, просто мы взрослеем вместе с этим миром, ведь нас не подстегивает вечно идущее по пятам пламя мимолетности земной жизни — а кто пустил это пламя по следу Людей? Кто коснулся самой их сути кистью Тьмы, положив такой короткий предел их существованию, определив им от века незавершенность всех деяний, незаконченность путей?
— Много ты знаешь о Тьме...
— Быть может, больше, чем тебе хотелось бы думать. Быть может, чуть больше сведущ в этом, чтобы понять — ты служишь не Тьме. Ты служишь своему господину и только. Поэтому говорить с тобой о Свете и Тьме бесполезно, ибо тебе самому нет до этого никакого дела. Что ж, давай говорить о Добре и Зле? Нет, Майа, и об этом говорить нам с тобой нет никакого смысла, потому что и это для тебя только пустые слова. Все слова пусты для тебя, если их не высказали одни-единственные уста на этом свете, но и тогда ты не думаешь над их сутью. Единственное Добро для тебя — в служении твоему господину, любое Зло — в том, что может помешать ему. И ты только слуга его и своих людей — все проходит мимо тебя. Иначе ты бы тоже оставил свой след на этой земле, так же отдавал бы в нее свою силу. Но нет — ты силен, как и когда-то. Ты называешь неизменными нас — но сам неизменен в куда большей степени. Ты все так же ненавидишь, как в дни той древней войны, ты не видишь, как изменился этот мир. Ты не видишь, что больше нет правых и невинных, не хочешь понять, что соотношение сил изменилось и вы давно отомстили нам за все прошлое. Но разве ты смотришь с точки зрения Равновесия, которое так нравится тебе? Нет — ты просто верный пес, запомнивший всех, кто причинил обиды твоему хозяину, и даже не интересующийся, хотел бы хозяин, чтобы ты мстил за него.
— Кто ты такой, чтобы судить об этом? Ты прав — я не хочу думать ни о Свете, ни о Тьме, ни о неком абстрактном Зде и Добре. Я думаю только об одном зле — пусть тебе, философ, оно кажется мелким: о наших раненых и убитых, о попавших в плен и больше никогда не вернувшихся домой. О ваших бесконечных походах, о веках, прошедших в вечных оборонительных боях, о веках, которые могли бы быть заполнены куда как более прекрасными занятиями!
— Было бы так просто прекратить эту войну — ведь причина ее не в столкновении вер. Ее причина во сто крат проще — в камнях и мести.
— Мести? Не в мести, а во лжи, лжи, которая всегда ищет, кого бы обвинить в собственных преступлениях. А камни... Вернуть камни означало бы нарушить клятву, и неужели ты думаешь, что только вы умеете соблюдать клятвы?
— Хорошо — пусть твой повелитель и дальше соблюдает свою клятву, пусть оплачивает ее вашей кровью и болью. В чем только тогда разница между ним и Феанорингами — и он, и те ставят слова превыше жизней — не своих, чужих! И он, и те сталкивают в кровавой битве несчастное племя Людей. Только... можно ли приравнять мудрого Вала, того, кого и в наших легендах называют первым в знании, и эльфа, пусть даже и царского рода? Ты говоришь о потерях — но нелепо меряться потерями, разве мало погибло от ваших клинков? Не будь позади Дагор Бреголлах — я бы выслушал тебя со скорбью, но разве эта победа не удовлетворила твоей жажды мести? И разве смерть Короля Инголдо — недостаточная расплата за нанесенные им раны? Нет, тебе никогда не будет достаточно мести и чужой боли, ибо ей ты только пытаешься заглушить свою собственную, боль, родившуюся в первой войне этого мира. Только подумай... скольких подобных тебе, сломавшихся под грузом боли и ненависти оставляет за собой каждый твой приказ?
— Что ты знаешь о той войне?
— Погляди на меня внимательно, Майа, погляди на меня, Артано-Ученик. Быть может, твоя память полна одинаковых лиц — ведь мы, эльфы, кажемся вам слишком одинаковыми — но постарайся вспомнить.
И тогда он вспомнил.
Лицо эльфийского ребенка, одного из детей Элдар Мориэн, из тех самых детей, которых он отвел в далекое племя на востоке....
— Но... как же ты попал к Нолдор?
— Очень просто. Наше племя присоединилось к Тэлэри. Уже в Амане меня усыновил один из Нолдо. Я мог бы сказать, что ты сделал меня сиротой дважды, Майа — мой приемный отец погиб в Дагор Бреголлах.
— И зачем же ты пришел?
— Просто хотел посмотреть — что получилось из ваших замыслов относительно людей. Что ж... могу сказать — получилось великолепно. Твои люди умны и честны, прекрасные воины и отличные ремесленники. Быть может, это стоило крови моих родителей и их родственников — ведь на этой "ошибке" вы научились быть Вождями.
— Замолчи, Элда! Не касайся того, что не в твоем разумении. Ты был тогда слишком мал, чтобы что-то понимать.
— Зато достаточно взрослый теперь — Юноша как-то по-особенному, криво, усмехнулся, и стало ясно, что вовсе он не мальчишка, просто хотел так выглядеть до поры. — Чтобы вспомнить и заново обдумать свою судьбу... А если захочется поговорить с "настоящим" эльфом — этаким оголтелым убийцей в сверкающих доспехах, то внимательней отбирай себе жертву. Мне тебе больше сказать нечего — вернее, так многое хочется сказать, что слова потеряют смысл, утонув сами в себе. Отпустишь ты меня, или убьешь — мне все равно. Решай сам, да только побыстрее — я не люблю напрасного ожидания.
... рассказывают, что никто из ступивших на землю Волчьего острова не ушел оттуда живым, кроме Берена и Лутиэн. Легенды не лгут.
Первая Эпоха год 409
...Высокий воин в доспехе эльфийской работы взбежал вверх по ступенькам крыльца, рывком распахнул дверь. Вбежал в маленькую комнатку, согретую пламенем очага — заповедный угол тепла и покоя среди непроглядной ледяной ночи. Шагнул к той, что сидела в углу, глядя в угли очага.. и вдруг раскрытые уже в широком жадном обьятии руки бессильно обвисли вниз — девушка обернулась. Чужое, совершенно чужое лицо — узкое, бледное, с чужими раскосыми темными глазами. И знакомое — лицо одной из тех. Из врагов. Он обернулся, рука метнулась к мечу на поясе. Поздно, слишком поздно...
Из темноты двора выступили несколько силуэтов. Тяжелые руки вошедших легли ему на плечи, заламывая запястья, отнимая оружие, умело связывая его руки тонкой прочной веревкой. Потом ему набросили на лицо капюшон чьего-то плаща, посадили в седло, не забыв еще раз привязать покрепче. Все делалось молча. Его не били, не говорили ни одного грубого слова. Обращались, словно с вещью — и весьма ценной вещью. Это пугало более всего...
Перед Майа стоял пленник.. ценный пленник. Человек. Воин. Воин из отряда Барахира — отряда, своими действиями на границах земель Цитадели вызывавшего у всех ее жителей желание немедленно отправиться туда. Мстить. Жестокость их была бессмысленной. Убивали орков и пограничников — это еще можно было бы понять. Но убивать всех подряд, кто окажется на заставе: девушек-лекарей, окрестных крестьян, случайно оказавшихся там в тот момент, когда отряд Барахира нападал на пост — это было чересчур. Это взывало об отмщении. Но обычного уничтожения отряда для Наместника было мало. И вот — пленник из этого отряда перед ним. Долгий и коварный план — один из немногих случаев, когда они действительно использовали разведчиков и шпионов, по капле собирая слухи и рассказы с пограничных земель. Сыграть на чувствах воина, тоскующего по жене, было не так уж и сложно. Похожая — пусть только со спины — девушка.. свет в окне заброшенного дома.. вовремя сказанное слово крестьянина о том, что всех забрали в плен — даже слишком легко.
Пленник долго не сдавался. Он не хотел выдавать местонахождения отряда. Он не боялся пыток. Он бы умер молча — таких Майа встречал нередко. Но несколько слов — только намек на то, что его жена жива.. только намек на то, что она получит свободу в обмен на его предательство.. Молодой воин у двери отвел глаза — понимая, что это необходимо, ему все же было неприятно слышать такую жестокую ложь из уст своего начальника. Наместник равнодушно посмотрел на парня. Ерунда. Когда-нибудь он поймет. Когда-нибудь все они поймут, что в этой войне слишком опасно думать о чистоте рук. Но разве только в этом дело? Нет.. еще и в том, что это приятно — побеждать. Пусть обманом, пусть жестокостью и нарушением своего слова. Главное — победа. Главное — нести свою службу так, чтобы больше никогда не быть бесполезным или беспомощным. Пусть называют Жестоким — это лестно. Это такая приятная приставка к имени.. сущая правда. Да и как не быть жестоким, если ты можешь вспомнить каждого убитого на этой войне — имя, лицо, голос.. Или, если уж быть чсстным с самим собой — просто потому, что это тебе нравится.
И пленник сдался. Рассказывал все, что знал — жадно, взахлеб. Ему все казалось, что каждое слово приближает его к встрече с женой, потому он торопился сказать все. Он закашлялся, долго не мог говорить. Наместник подал ему чашу с настоем из трав — странных, но дивно утоляющих жажду. И тот говорил дальше, пока не стал повторяться.
— Я отпущу тебя сейчас. И дам приказ отпустить твою жену. Ты встретишься с ней утром, неподалеку от тех мест, где, по твоим словам, сейчас находится сын твоего вождя. Поспеши..
Словами благодарности воин давился так, что слушать его никто не стал — просто дали ему в дорогу коня поплоше. По приказу Наместника — но когда мальчик-солдат спросил его, зачем, то пожалел, что узнал ответ. В напитке был яд — он действовал не сразу, около полусуток человек еще был жив. Ровно столько, сколько нужно, чтобы дожить до утра. Ровно столько, сколько нужно, чтобы Берен избежал опасности.. Берен, сын Барахира. Берен, который и не подозревал, в какие сети коварных планов и далеко идущих замыслов попал.
И все прошло так, как было необходимо. Предупрежденный умирающим предателем Берен, опоздавший к разгрому орками отряда. Ненамного опоздавший — ровно настолько, чтобы убить одного из орков и отнять отцовское кольцо. Достаточно ловкий, чтобы избежать смерти в этой отчаянной выходке — трудно даже Наместнику запретить оркам убивать. Достаточно упрямый, чтобы не уйти в безопасные земли, а остаться партизаном на границах по примеру отца. Все так, как и задумывалось по плану. Плану, которого Майа толком не знал и, не обладая даром направленного видения будущего, понять полностью не мог. Все, что он мог — это выполнять приказы. Иногда — очень странные и непонятные, но от него и не требовалось понимания, только дисциплина и расторопность.
Странным был план — непривычно было участвовать в тонкой и опасной интриге, в любой момент грозившей неудачей. Непривычно — решать вопросы не силой оружия, а силой коварного и жестокого разума. Странный — и интригующий. Завораживающий своей загадочнос тью. И он послушно следовал приказам — может быть, впервые настолько послушно. Понимая, в общих чертах, зачем это делается, он все же не мог до конца понять таких игр. А это было необходимо — коварная интрига, план, целью которого было выиграть время. Скоро, уже скоро победоносные армии должны были подчинить себе Белерианд. А пока — нужно время, чтобы накопить силы, увеличить войско. И планы битв уже были давно обдуманы — все дело было во времени.
