Легенды Севера и Востока

Легенды Севера и Востока

Легенды Севера и Востока

ЧЕРНАЯ ПРИСЯГА: CОН

Белый-белый, сказочно прекрасный мрамор. Высокие колонны поддерживают легкий свод. Подковообразное основание, в узкой части — ступени. Лестница. Мрамор такой белизны и свежести, какая бывает лишь во сне. Каждый крохотный его кристаллик блистает в мягком, но ярком свете, который заливает это место. От этого прекрасного камня не хочется отводить глаз, хочется вечно любоваться им, радужной игрой света на шероховатых колоннах...

В круг — восемь тронов, на них — восемь статуй из все того же мрамора. Белое, царство белого света. Он не ослепляет, но пленяет своей чистотой и строгостью. Восемь статуй — с разными, но равно прекрасными лицами. Неподвижны, как и полагается каменным изваяниям. Складки одеяний ниспадают строгими волнами...

А на ступенях — человек в одеждах слепяще-черного цвета, особенно яркого на фоне белых ступеней. Только приглядевшись, можно понять, что черное одеяние — очень широкий плащ. Складчатым кругом оно лежит на ступенях — беспорядок в разбросе линий все же удивительно тонок и красив. Такие же черные волосы беспорядочными черными прядями вьются вокруг лица. Лицо не уступит в белизне белокаменным ликам сидящих — но сразу ясно: оно живое. Человеческое...

Человек распластан на ступенях — словно он еще недавно стоял на коленях, и упал лицом вперед, услышав что-то страшное. Руки беспомощно пали — бессильные, недвижные — на плащ, и видны черненого железа браслеты наручников. Черные — но почти белоснежные рядом с плащом. Между браслетами — змеей в складках притаилась цепь. Звенья тонкие и легкие. Он весь — остановленный порыв, прерванное движение...

Откуда-то я знаю, что это — Суд. Что этот, распластанный на камне, сейчас услышит свой приговор. Здесь происходит что-то, что выше моего понимания. Взгляд мечется между белым и черным — прекрасно и то и другое. Строгость белых линий. Хаос складок черной ткани. Достоинство трона. Распластанность на камнях. Покой. Порыв. Свобода. Плен...

Кто-то шепчет мне — выбирай. Голос тихий, нечеловеческий. "Выбирай!" — только одно слово. Что-то изнутри рвется во мне, подталкивает к выбору. Словно мечется стрелка на весах, а чашки колеблются, ожидая меня. Что выбрать? Белое — кристаллики мрамора в радужном ореоле блеска. Черное — тень самой черной ночи, матовая непроглядность. Что, что же выбрать? Сердце неистово колотится, рвется из груди. Голос неумолчно шепчет, требует выбора. Белое — такой порядок, такая идеальная строгость линий. Черное — беспорядок, излом. Что, что из этого — мое? Взгляд мечется все быстрее, и радужные пятна в глазах. Я невольно ищу хоть чей-то взгляд. Мрамор — холод и камень, он ласков и покоен. Он зовет — иди к нам, будь с нами. Мы дадим тебе радость и спокойствие, тепло и безмолвие. Ты станешь созерцать мир и радоваться его красе. Иди сюда, сядь рядом с нами...

Глаза Черного — словно два провала в бездну. Бессветная, беззвездная тьма. Острые иглы смерти. Он отталкивает от себя. Кричит взглядом — уходи. Не смей приближаться. Ты мне не нужна. Я — одиночка. Убирайся. Я — это ночь и смерть, гибель и хаос. Не вздумай даже выбрать — меня...

Белое, черное. Белое, черное... Ночь, день... Тьма, Свет... Покой, борьба... Хаос — порядок... Один — гонит прочь, другие — приглашают к себе...

И — я больше не размышляю. Прости, Черный — я всегда была упряма и строптива...

На прекрасный белый мрамор ступеней, рядом с изысканным профилем человека в черном плаще — мятущимся диссонансом — неловкий подросток. Неровные пряди светлых волос, смешная мальчишеская стрижка, нелепая рядом с этими ослепительно четкими линиями одежда. Испуганный, но дерзкий взгляд...

Я нахожу руку Черного — его пальцы горячее расплавленного металла. Но я все же терплю этот жар, хотя и слезы наворачиваются на глаза. Стоя на коленях, я закрываю собой Черного от взглядов мраморных владык. Я чувствую их мысли. Они не разгневаны, не огорчены. Хотя — немного сожалеют о моем выборе. Они искренне хотели мне добра.

За спиной — в спину мне впивается взгляд Черного. Он недоволен. Он почти что зол на меня. Я чувствую его раздражение. А за ним — недоумение и робкую радость. И все же — на первом плане гнев. Он тоже искренне хотел мне добра.

— Я выбрала! — Говорю я тому голосу, который наконец, замолчал. А потом еще раз, вслух — всем. Судьям. Подсудимому. Самой себе.

— Я выбрала. Я с ним.

Потом меня накрывает волной слепящей глухоты. В ушах звон, и почему-то именно он мешает мне хорошо видеть. Впрочем, что-то я все-таки понимаю. Тот, кто сидит в центре, что-то говорит. Читает приговор. Я знаю, что он изменил свое мнение. Из-за меня? Но как — принесла ли я хоть немного пользы Черному? Или — наоборот...

Звон в ушах пропадает, спадает пелена, что закрывала меня...

Глаза Черного внимательно изучают меня, сверлят насквозь. Яростные, огненные глаза. Недобрые. Я чувствую себя маленькой, неловкой и беспомощной. Но — в мыслях он полон недоверчивой благодарности.

— Я с тобой. Навсегда.

Слова сами срываются с губ. Зачем я это говорю — ведь меня никто не просит...

Он медленно, ласково забирает из моей руки — обожженной до потери чувствительности — свою. Касается щеки...

Сон рвется тонкой паутиной. Я просыпаюсь в своей постели, в своей комнате. Трезвон будильника кричит — выбрала, поклялась... "Выбрала, поклялась!".

Да, я — поклялась. Только вот — кому? В чем?

Что за странный выбор?

Я не жалею о нем. Я знаю, что поступила единственно правильным образом. И все же — что это было?

И из дали темных времен приходят слова: Черная Присяга.

РЕКВИЕМ

"Но самым опасным врагом, которого

ты можешь встретить, всегда будешь ты сам;

ты сам подстерегаешь себя в пустынях и лесах.

Одинокий, ты идешь дорогою к самому себе!

И твоя дорога идет впереди тебя самого..."

"Так говорил Заратустра". "О пути созидающего".

Ф.Ницше

Сотворение Эа

В начале была Песнь.

Нет, до нее было и что-то еще. Был тот миг, от которого он начал осознавать себя — таким, каким был здесь — его выплеснули из теплого и мягкого ничто, в котором он пребывал до того. Мягко, осторожно — и он увидел: свет. Тени. Силуэты. Разноцветные огни.

Одни были подобны ему — расплывчатые, мягкие и робкие. Другие были велики и прекрасны — переливы цветов, блеск и тени, плавные изменения формы. Было То, что призвало его из небытия — или того, что казалось небытием — непостижимо огромное, светло-прохладное и бесконечно доброе. Но Того он все же опасался.

Его неосознанно тянуло к одному из старших и сильнейших, как ему казалось. Старший казался сгустком золотых и медных тонов, плавных овальных и круглых поверхностей с густо-коричневыми искрами внутри. Возле этого существа хотелось быть всегда — надежно, уютно, тепло.

Другие из старших казались странными и непонятными, иногда страшными — как тот, что был сгустком черно-багровых теней, непрестанно клубящихся и вращающихся, как смерч. Или та, что была ярко-зеленой с алыми и голубыми вкраплениями — она все время держалась рядом с его покровителем, вызывая какую-то смутную ревность.

Старшие собирались вместе и делали что-то непонятное — частично сливались вместе, и от этого случалось нечто: что-то новое рождалось в сплетении их тел. Он, пока еще безымянный сгусток серебряно-золотых искр, всегда старался приблизиться к этому слиянию — ему казалось, что будучи рядом, начинает сам что-то понимать. Но он был еще духом, бесформенным и безымянным образованием новорожденной энергии, бессмысленно носившимся в пространстве.

Потом была Песнь — и все они, и старшие, и такие, как он, собрались вместе по зову Того. Слияние голосов, слияние душ и тел — и родилась некая особенная гармония. Он был едва ли не в центре ее, стараясь раствориться в том, чему уже родилось имя — Музыка. Странные видения, какие-то необыкновенные знания, небывалая дотоле ясность понимания пленили его. Он начинал понимать, что его голос составляет какую-то малую, но все равно необходимую часть мелодии. Понимал, о чем поют другие — о создании некоего материального и живого мира; и пел о своей мечте — умении переливать расплавленный металл из бесформия в дивные и прекрасные линии Гармонии. Сначала он желал этого для себя — а потом вдруг ему увиделись некие существа, абсолютно несхожие с ним: хрупкие, ранимые, с уязвимо-определенными контурами тел, прекрасные и беззащитные.

Он долго не замечал, что в голосах нет единства. Две темы, две мелодии звучали теперь — но они не спорили друг с другом, скорее, дополняли. Он мучительно замер на миг — какая из них ближе ему? Потом рванулся следом за Золотым на одну из сторон. Там было несколько Старших помимо него — тот, страшноватый, черный, незнакомый темно-фиолетовый, и еще много других Младших.

Были и еще две темы. Он не понимал смысла борьбы, как и прочие Младшие, но четко держался избранной стороны, вторя голосу Золотого. Надо всем этим — дуэтом ли? разноголосьем? — он ощущал единую неизмеримо огромную волю Того, Кто Призвал. Он только краем еще туманного сознания ощущал, что То вполне довольно всеми ими.

А потом было удивительное видение, открытое им: возникший из ниоткуда сияющий шар — голубой, зеленый, белоснежный. На нем было нечто, имя чему он знал — горы, и были моря, и невозможно прекрасные зеленые леса. И столь прекрасным казался этот мир, столь соответствующим всему, о чем он только мог мечтать, что он рванулся туда — и оказалось, что ничего нет. Только видение, только сказка... Как же это страшно — первое разочарование...

И опять были скитания в пространстве, оказавшемся теперь ограниченным какой-то незримой преградой. Там не было ничего, был лишь сияющий чертог, слишком величественный, чтобы его можно было описать. И было много их, он уже знал имя — Айнур. Он называл себя Айну, и все же этого было мало. Должно было быть Имя... оно почти что было готово родиться — и иногда казалось, что оно протягивает тонкие нити туда, за Начало. Но звуки ускользали, таяли и то, что было Именем сейчас, хотело звучать совсем по-иному.

Имена...Он так хотел узнать их все. Имена Айнур. Имена вещей из дивного видения. И больше всего — свое имя. С ним охотно делились знанием и старшие, и младшие — этого было недостаточно. Он был пытливым юным духом, любопытным и самоуверенным. Ему казалось, что он не может ошибаться ни в чем — и он спорил со старшими, если это казалось ему верным, убеждал, был резок и насмешлив с подобными себе, считая их ленивыми и ограниченными. Его наставник, Золотой, часто не мог сам ответить на его вопросы и отправлялся за советом к Тому. То было единственным, кто обладал именем: Эру.

Арда. Начало времен.

Он одним из первых ступил на только что воплощенную Арду. Шаг — и из бесплотности эфира он падает с огромной высоты на странную бесформенную плотную массу, ничуть не похожую на сказочное видение. Земля что-то хочет от него, зовет, шепчет — как же трудно понять этот голос... И все же он разобрал: "Каким ты будешь? Выбери облик!".

Он выбрал — изящные очертания тела дивных существ из видения, длинные вьющиеся золотые волосы — такие же, как у них. Глаза — цветом, как увиденное в видениях небо. Это было наиболее близким к его сути обликом, и одеяние — откуда-то он знал, что это необходимо — было тех цветов, что были у его наставника — золото, медь, густой шоколадный. И вдруг он вспомнил или только что понял имя наставника — Аулэ. И понял свое — Артано. Это было легко, легко и радостно — имя. Тело. Цвета... Познание.

Все оказалось интересным, совсем не похожим на его представления о творении мира. Все нужно было делать с нуля — и задуманные горы, и недра, и их содержимое. Под руководством Аулэ юный Майа трудился много и упорно. Это было интересно, но утомительно .

Между Валар не было единства. Тот, что когда-то казался черно-багровым вихрем, а теперь звался Мэлькор, яростно спорил с прочими Валар о том, каким должен быть мир. Иногда Аулэ соглашался с ним, иногда — нет, и чаще тот, фиолетовый, Намо, был согласен с Мэлькором. В них трех было нечто, объединяющее их. И все же главенствовал Мэлькор.

Остальные держались вместе, не слушая и не вслушиваясь в то, что им говорили. Земля неизменная, ровные течения вод, мягкие дуновения ветров — вот что их привлекало. Те бури и молнии, о которых говорил Мэлькор, пугали их и отвращали от всех его идей.

А Артано, внимательно вслушиваясь в их споры, с удивлением понимал, что ему — все равно. Он служил своему наставнику Аулэ, потому что это казалось наиболее верным — казалось раньше. А теперь ему было скучно. Мягкий, добрый и медлительный Аулэ казался ему скучным и пресным. Даже облик его — сильного, крепкого меднокожего мужчины в расцвете лет, с густой бородой и добрыми карими глазами — казался каким-то неверным, неправильным. Еще более неверным казалось ковыряться в недрах, обогащая их рудами и самоцветами, выравнивая поверхности и формируя горы. Ему хотелось сотворить нечто особенное, живое. Подобное тому, что он видел. Подобное ему самому.

Особенно унизительным казалось приводить в порядок те участки поверхности, где Мэлькор и Аулэ спорили о том, каким должен быть облик Арды — и воздвигали огромные модели. И он начал хитрый план. Аулэ не меньше его хотел сотворить живое — но знал, что это противно воле Эру. Ибо ни у Валар, ни тем более у Майар не было довольно сил для такого творения. И Артано непрестанно об этом твердил, мечтал и делился мечтами с Аулэ. Тот только слушал и сожалел, но делать ничего не собирался — а Артано ждал, терпеливо ждал. В те годы он выучился терпению лучше, чем кто-нибудь другой.

Век Столпов Света.

Противоборство Валар достигло своего апогея. Не в силах найти компромисс, упрямые, словно дети, они вели настоящую войну за право формировать облик Арды по своему разумению. Создавались и рушились горы, наливались влагой и высыхали океаны. В мире возникли туманы, лед, снег и дождь — прекрасные явления; но не все Валар признали их таковыми, даже обратившись за советом к Эру — они были навязаны их картине мира Мэлькором насильно. Из союза трех Валар — Мэлькор, Аулэ, Намо — Мэлькор остался один. Аулэ предпочел остаться на стороне прочих Валар, ибо дорожил любовью своей супруги Йаванны и мнением прочих Валар. Намо не смог принять разрушительных методов борьбы и предпочел стать Судьей обоим сторонам.

Валар терпели поражение, но надеялись на лучшее. Многие могущественные творения магии были созданы в этом противоборстве — и все бесследно уничтожены и забыты. Лишь тень памяти о Столпах Света сохранил мир — о столпах, что растаяли, ибо лед не предназначен для светильников. Катастрофа от падения Столпов была серьезным ударом. Валар создали себе остров, оградили его всей доступной им силой и выжидали время. Сумеречные земли, как теперь называли ставшую материальной часть Арды, получил в свое распоряжение Вала Мэлькор. Прочие наблюдали за творимым им, но не вмешивались.

Остров был слишком мал для Валар и их учеников. Он был многократно украшен всеми возможными чудесами, нес на себе отпечатки трудов всех Айнур. Но этого было мало, слишком мало. Более других страдал от этого Аулэ, привыкший к ежечасному труду в землях Арды. А Артано не оставлял его со своим замыслом создать живое. Аулэ гневался, был резок с учеником — а тот не мог простить даже справедливого замечания, не то, что приступов гнева наставника. Горд был Майа Аулэндил, горд и дерзок — и имя Любящего Аулэ не радовало его.

И все же настал день, и Аулэ уступил стремлению своего сердца...

Создания были смешны и неловки. В них не было почти ничего от тех, кто виделся в мечтах Артано. И он устыдился творений, которые были на три четверти его творениями. Но следом за стыдом пришло желание защитить, научить. "Это неважно, что без моей воли они почти что куклы! Это неважно... Главное — это же живое! Ну, почти что живое "

— ... и ты ведь видишь, что нет в них жизни!

Голос Творца был снисходителен, добр, но непреклонен: это — не живое. В нем нет искры жизни, потому, что каждому по силам только свое.

— Нет, наставник!

Да как он смеет — разбить, уничтожить то, что толком и не творил?! Трус, предатель, лжец, отступник!

— ...но все же я пощажу творения твои, и дам им жизнь истинную. Но — проснутся они после моих творений, Вала Аулэ. Твои — не раньше моих!

Его?! Творец, разве Ты не видишь, чьи это творения? А ты, наставник — что же ты не скажешь ему?

Аулэ был горд и смущен одновременно. Он совершил запретный поступок — и все же творения его пощадили и дали им право жить. А, значит, они не так уж и плохи. Значит, он — тоже Творец. Аулэ мигом забыл, что почти все время только скептически наблюдал за возней Артано и лишь в последний момент помог ему запечатлеть образ. Как и подобает — подмастерье выполняет черновую работу, мастер — главное. И поэтому гнев и претензии Артано показались ему наглыми и бессовестными.

Он мигом вспомнил, по чьей милости испытал на себе гнев Творца. И, разумеется, только этот нахальный юнец виноват, что его творения вышли такими... чуть неуклюжими.

— Как смеешь ты, мальчишка, недоучка, говорить со мной так?!

— А как смеешь ты присваивать мой труд?!

Пощечина... не больно, но как-то странно: впервые кто-то прикоснулся к нему так. Желая причинить боль, оскорбить, унизить. В ответ родилось желание попросту уничтожить обидчика, сделать так, чтобы его больше не было. Нигде. Никогда...

Он сдержался. Понял, что силы несравнимы. Опустил сжатые кулаки, издевательски поклонился и неспешно отправился к самой границе острова. Спиной он чувствовал растерянность и испуг Аулэ, наставника. Бывшего наставника. Он-то знает, где его примут. Где научат всему и оценят его умения и силу...

Предначальная Эпоха — до Пробуждения 3 год.

Он был совсем молод на вид — высокий, это было видно даже несмотря на то, что он сидел в седле. Легкий и стройный, только где-то в линии плеч угадывается недюжинная сила. Светлый, словно весь светится — солнцем, молодостью, радостью жизни. Темно-золотые вьющиеся волосы, глаза глубокого голубого оттенка. Мягкие складки одеяния — легкий шелковистый плащ, удобная куртка, мягкие сапоги. В одежде переливаются золотые, медовые, бронзовые оттенки: от совсем светлого — липовый мед, до густо-шоколадного. Темным золотом отливала и грива коня.

Он ехал, отпустив поводья и запрокинув к небу голову. Лошадь сама выбирала дорогу, петляя среди лесных тропинок, которые успели протоптать звери. Безоблачно-синее небо. Матово-зеленые кроны сосен, чьи ветви причудливо изогнули дуновения Владыки Ветров. Яркое — глаза бы слепило, если бы глаза сами не приспосабливались и к ярчайшему свету, и к кромешной тьме — солнце, зависшее в зените. Земля под конскими копытами была легкой и светлой, легко рыхлилась и проминалась в тенистых местах — тогда в отпечатках копыт выступала прохладная влага.

Опуская глаза вниз, он замечал каждую новую траву и вспоминал былые уроки Творительницы Растений. Вот зверобой — строгие зеленые листочки, неяркие желтые цветы. Вот подорожник поднимает свои свечки по самой кромке тропы. Мятлик, клевер, полынь, разные мхи... Он знал имя каждой травы, знал все ее полезные и вредные свойства.

Чуть шуршали опавшие, но еще не сгнившие в сухой почве сосновые иглы. Между ними резво сновали крупные красные муравьи, таща на себе свою ношу. На соцветия зверобоя опускались толстые мохнатые пчелы, возились в них, собирая нектар. Где-то высоко в ветвях пели невидимые пока что птицы — он легко выделял их голоса из общего гомона: соловей, зяблик, синица, щегол, малиновка... Из дупла недовольно верещала на постороннего сердитая рыжая белка-летяга и кидалась ореховой скорлупой.

Это был живой мир. Живой и живущий: жующий, бегающий, размножающийся и умирающий, не умолкающий ни на миг. Он слушал его — и вспоминал: высокие белые стены, искусно украшенные драгоценными камнями, дорожки, любовно посыпанные мелким светлым песком. Строгие и красивые линии, застывшие и стоящие — на века, на тысячелетия неизменными. Блистающее, невыразимо прекрасное великолепие, навек притягивающее душу. Идеальная, ровная гармония. Здесь — не было ничего подобного. Хаос: поваленные ветви деревьев, прихотливо вьющиеся стебли трав. Большие и малые твари — и красивые, и невзрачные, и совсем уж отталкивающие...

Какое-то животное шмыгнуло из-под самых ног коня, и тот — непривычный еще — встал на дыбы. Зазевавшегося всадника выбило прочь из седла. Он перелетел через голову коня и упал плашмя далеко впереди, лицом в какой-то мелкий кустарничек. Меленькие темно-зеленые жесткие листики хлестнули по лицу, в глаза брызнул какой-то темный сок. Он зажмурился и медленно опустил лицо в траву. Кустик встретил его непокорными мягко царапающимися перепутанными веточками...

... и аромат захлестнул его. Чутьем острее волчьего он вбирал в себя вновь и вновь сладкий, терпкий, легкий и бесконечно прекрасный аромат раздавленных черничных ягод. Он потерся о них щекой — на лице остались темно-фиолетовые полосы и пятна сока. Нащупал губами одну — и едва не потерял сознание от неожиданно пришедшего яркого вкуса.

Темное звездное небо, полет черной тревожной птицы над безбрежной гладью леса... Нагретые полуденным солнцем песчаные пляжи, омываемые соленой волной...Звон сосновой плоти в руке мастера, придающего ей форму... Упругая сталь клинка, что поет, нанося удар... Мать-перепелка, раскинувшая крылья перед охотником, защищая свой выводок... Гордые знамена на черных каменных башнях, обнимающихся с луной...

Все, весь сущий мир, все, что уже было и еще только должно было сбыться, было в этом вкусе.

Он сгреб в горсть ягоды, выдавил из них сок и провел темно-фиолетовой ладонью по медовому рукаву рубахи. Черника и мед слились неразрывно — на мягкой ткани, в его памяти, в мире.

Густо-фиолетовый — цвета черничного сока — плащ окутал его плечи. Густо-фиолетовой пролегла по золотому меду рукава отделка. Он знал, что никогда этого не забудет, никогда не расстанется с этим вкусом на языке, с этим цветом в одежде. И никогда уже не расстанется с этим миром, подарившим ему такое маленькое и такое большое чудо — куст черники.

Предначальная Эпоха — — до Пробуждения 1 год.

Неожиданное — среди диких земель, поросших удивительно густыми лесами гор и нехоженых северных лугов с их неброским очарованием. Странное — словно гора застыла на половине своего рождения. Поблескивающий черный камень — словно сотворен только миг назад. С трудом угадываются линии колонн и стен, чудно сливающиеся с естественными линиями огромной скалы. Ступени — едва угадываются в густых тенях. Огромные сосны и ели укрывают их от взора посторонних. Рядом со скалой — небольшое озеро, небо любуется собой в идеально гладкой воде. Далекие силуэты грозных гор, увенчанных белоснежными шапками снегов... Замок.

Он знал, чей это замок. Не мог не угадать в этих вольных и строгих одновременно линиях, где не отличишь рукотворное от естественного, душу его создателя — гордого и не покоряющегося ни судьбе, ни мнению других, ни усталости.

Ступени вели — неожиданно — вниз. Ему казалось, что замок должен выситься над землей высоко за облака — как это виделось со стороны. Но нет, он шел все вниз и вниз по гладким черным ступеням, в удивительном безмолвии и тиши. Стены были отполирова ны до зеркального блеска и его отражение дробилось в причудливых углах и нишах.

Лестница привела его в неожиданно просторное помещение, с высоким сводчатым потолком и светящимися ледяным голубым светом колоннами. Воздух был странно ледяным и свежим для подземного помещения. И во всем зале не было не души. Кто-то тихонько коснулся его плеча сзади. Артано резко, почти испуганно обернулся — перед ним стоял невысокий молодой Майа в черно-синем пышном облачении, темноволосый, с пронзительными льдисто-голубыми глазами. Они были когда-то знакомы, но не близко. Артано вспомнил его имя — Хэлрин.

— Ты — его Майа?

— Нет. Но я проведу тебя, если ты пришел к нему.

— А.. чей же ты? Ты не из Светлых, я знаю.

— Я сам по себе. Нас тут больше десятка таких. У нас свое княжество, далеко на Севере.

Хэлрин говорил надменно и отрывисто, но по всему было видно, что ему очень хочется поболтать с гостем подольше. Они шли по извилистому коридору, похожему на первый, как две капли воды. Теперь ступени вели неуклонно вверх.

— А разве так можно? Без наставника?

— Конечно. Мы часто приходим сюда, к нему — за знанием, за помощью. Но мы никому не подчиняемся. Творим сами — как можем и что хотим.

Лестница закончилась неожиданно. Слишком неожиданно, чтобы он мог как-то приготовиться, выбрать слова. Тяжелая железная дверь распахнулась сама собой, в лицо ударил яркий желтый солнечный свет. Он шагнул за порог, оказавшись в небольшой светлой комнате с огромными, почти во всю стену, окнами. За ними расстилалась зеленая равнина. Было высоко — в окне маячили только шапки сосен.

У окна стоял сам хозяин замка, Вала Мэлькор. Высокий, широкоплечий, с крупными и резкими чертами лица. Смуглый, светлоглазый, с прямыми черными волосами, украшенными простым обручем — тонкой полосой отполированного до блеска странного серовато-желтог о металла. Крупные узловатые руки спокойно скрещены на груди. Черная одежда — без украшений, покрой какой-то странный.

Он жадно и бесцеремонно рассматривал того, о ком рассказывали столько страшных и занимательных историй в Амане. Мэлькор выглядел именно так, как, по мнению Артано, должен был бы выглядеть — воплощенная сила и страсть, упрямство и воля.

— Зачем ты пришел, Аулэндил?

— Я больше не Аулэндил. Я пришел к тебе.

— Пришел — и что?

Артано растерялся. Все виделось ему совсем не так — его, бунтовщика и отступника, примут здесь с распростертыми объятиями. А взгляд у Вала был насмешливый и холодный.

— Я. Пришел. К. Тебе.

— Я польщен. Теперь можешь идти обратно.

— Но почему? Я пришел к тебе учиться!

— Сначала объясни мне, почему я должен тебя учить?

— Потому что я так хочу.

Вала насмешливо улыбнулся и блеснул светлыми глазами:

— Но я — не хочу. Прощай, Аулэндил.

На плечо Артано легла рука Хэлрина, гораздо более тяжелая, чем раньше. Он не успел ничего понять, как оказался снова перед закрытой дверью. Растерянный — и уже плененный навек этим Вала, его голосом и интонациями, ореолом силы и уверенности, что был вокруг него. Мысли растерянно метались.

— Вот такой вот он. — в холодном голосе Хэлрина неуловимо мелькнула нотка гордости и избранности.

Артано поплелся вслед за ним к выходу. Но Майа привел его в другое место — к подземному озеру. Его берега были только чуть оформлены для того, чтобы было удобнее подходить к воде. Вода была темной и непрозрачной, тяжело плескалась в каменных берегах. Хэлрин спустился к самой воде, наклонился, зачерпнул воды и поднес ее к губам, жестом предлагая Артано сделать то же самое. Тот недоверчиво попробовал ледяную воду. Зубы заломило, и внезапно стало легко и спокойно. Он понял, что никуда не уйдет отсюда — но больше не будет ничего требовать. И тогда сможет заслужить право остаться и учиться.

Он улыбнулся Хэлрину и медленно пошел обратно.

— Прости меня. Могу я остаться твоим гостем?

— Да, Артано.

И сильная горячая ладонь легко коснулась его щеки. Артано вспомнил когда-то полученную пощечину. За это прикосновение он был согласен получить еще сто пощечин. Артано опустил сияющие глаза, стараясь не выдать своей радости.

Распахнуто окно, розовеет восток: яркое утро пришло на смену бессонной белой ночи... Этот день — твой, и ты оборачиваешься то птицей, то волком, то летучей мышью; бежать, лететь, плыть и опять лететь, чтобы выплеснуть радость, поделиться ею со всем миром. Ты нашел его, нашел того, кому отдал свое сердце не торгуясь и не раздумывая...

Предначальная Эпоха — от Пробуждения 25г

Недоверие — что может быть хуже? Он еще не знал других разочарований и потерь, а оттого ему казалось, что ничего страшнее быть не может. Он чувствовал недоверие во всем — Мэлькор никогда не звал его сам, чем бы ни занимался, рассказывал ему только то, что и сам Артано был в силах понять. Всегда отчужденно и настороженно наблюдал за странным гостем — учеником его не называл. А Артано слишком боялся услышать отказ, чтобы просить его об этом. На прямые вопросы ему отвечали — и не более того. Зато часто смотрели так, что Майа чувствовал — пора удаляться.

Артано ревновал и страдал. Ему казалось обидным, что кто угодно из вольных Майар имеет право в любой момент прийти и говорить, отвлекать от дел и просить о чем-то. Ему же часто могли указать на дверь.

Он развлекался, как мог. Странствовал по Средиземью, на многие недели уходя в глушь — чаще в волчьем облике, чем в любом другом. Устроил себе кузницу, из которой мог не выходить часами, увлеченный работой с металлом и самоцветами. Ему и в голову не приходило делать какие-то вещи для украшения, поэтому он обычно пытался изобразить из металлов и драгоценных камней то, что видел вокруг себя — цветы, птиц, зверей. Туда к нему часто приходили двое из вольных Майар, голубоглазый Хэлрин и другой, Нарион — полная его противоположность: высокий, мощный, с пышной шапкой рыже-каштановых волос, такими же рыжеватыми глазами, в пламенно-алом одеянии. Нарион напоминал язык пламени, только на миг притворившийся живым существом.

Майар иногда пытались чему-нибудь научиться — но ученики из них были неважные. Холодного Хэлрина не интересовало ничего, кроме песен снежных вихрей на своем далеком севере, а у Нариона никогда не хватало терпения докончить начатое в прошлый раз — он то сочинял новую песню, то путешествовал глубоко в недрах земли. Редко к нему заходил Мэлькор, ничего не говорил, только наблюдал. Иногда брал какие-то изготовленные им предметы, внимательно рассматривал, но ничего не говорил.

Потом кто-то из Майар придумал новую забаву: оружие. Они уже довольно давно пользовались охотничьими кинжалами и луками, подражая Оромэ — но охота их мало увлекала. Слишком уж сильны они были, владея оборотничеством и неутомимыми телами, слишком легкими казались победы. Да и животных было жалко.

Сначала они состязались в стрельбе из лука. Очень скоро соревнования утратили смысл — проигравших не бывало. Потом кто-то из Майар попросил Артано сделать ему пару кинжалов с более длинными лезвиями. Идея прижилась. Он проводил долгие дни, не выходя из кузни, стараясь найти наилучшую, верную форму для странных предметов, выходивших из-под его инструмента. И в конце концов родилось нечто, имя чему возникло само по себе, как только он довершил последнюю деталь: меч. Узкое, длинное лезвие, чуть изогнутое, заточенное с одной стороны до рукояти, с другой — наполовину. Длинная рукоять из шершавого дерева — можно взять одной рукой, можно — двумя. Полукруглая чаша между лезвием и рукоятью — защищать руку, и два изогнутых уса снаружи на ней — поймать лезвие соперника, выбить его.

Они устроили праздник — восемь Майар, бывших в то время в замке. Кто-то сложил хвалебную песнь в честь умельца Артано, двое других танцевали для всех. Им было весело друг с другом — еще ничего не разделяло их, они были вместе, юные творцы мира. Потом пришел Вала. Остановившись в отдалении, он со странным выражением наблюдал за веселящейся молодежью, потом подошел и взял в руки пресловутый меч. Повертел, ловко перекинул из правой руки в левую и обратно, попробовал острое лезвие. Потом как-то незаметно в его руках возник еще один — точная копия меча Артано. Майар ахнули, но быстро вспомнили, как сами при необходимости создавали уже знакомые предметы, лишь пожелав их создать.

Вала легко покрутился на странно согнутых ногах, пожонглировал обоими клинками. Потом протянул один из них рукоятью вперед Артано. Тот недоуменно принял меч, покрутил в руках, стараясь подражать Мэлькору. Скопировал его несколько странную позу — боком к противнику, острие смотрит ему в глаза, левая рука поддерживает рукоять снизу, левая нога позади. Было непривычно, но удобно.

А потом все было само собой — плавные кружения рук и ног, неожиданно переходившие в молниеносные удары, обманные отступления и хитрые комбинации движений... Звон клинков, блеск металла, скорость собственных ударов и парирований — он едва ли мог понять, что происходит с ним самим, а чудесный танец делался все быстрее и быстрее. И вдруг — острая боль ожгла плечо. Он замер, выронил меч, схватился за раненое место, обиженно глядя на Вала. По пальцам капала алая густая кровь — совсем так же, как у раненых зверей. Артано даже не сразу вспомнил, что может избавляться от любой телесной боли.

— Запомни этот урок. Эта вещь может быть игрушкой, но она может и причинять боль. И убивать.

Последнее слово было едва понятным. Убить можно животное — но разве можно убить кого-то из них? Они же бессмертны! А острие так завораживающе выплясывало вокруг его открытого обнаженного горла, и в этом было что-то, наводящее ужас. Артано до потери сознания не хотел, чтобы этот клинок так же больно полоснул его по горлу. И он вдруг понял — это чувство и есть страх. Вала смотрел на него спокойно и даже сочувственно, но решительно. Чувствовалось, что если урок не будет выучен, то он без особого сожаления ударит его.

Артано поднес к глазам свой меч, вглядываясь в серебристый металл лезвия. Такой нестрашный — полоса тонкого металла, такой... смертоносный. Руки его на мгновение задрожали — ему вдруг почудился запах крови и гари, крики, стоны и багровое от зарева пожара небо. Все это было в невинной вещи, которую он с такой любовью ковал. Ему стало жутковато — и все же он не бросил меча, как хотелось сначала. Артано поднял взгляд на Вала. Тот внимательно посмотрел ему в глаза, осторожно подал второй меч и положил руку на плечо. Это было наивысшей похвалой, какой он доселе удостаивался. Рука ласково и твердо похлопала его по плечу, Вала слегка улыбнулся — скорее, одними странно светлыми глазами, повернулся и ушел, не оборачиваясь. Этого было достаточно, чтобы быть счастливым...

Предначальная эпоха от Пробуждения 30 год.

День с самого начала был прекрасным — Вала позвал его на прогулку верхом. Это было хоть и неожиданно, но не ново: последнюю пару лет в замке было слишком пусто и они волей-неволей сталкивались почти каждый день. Вольные Майар теперь бывали в замке намного реже и чаще по одному-двое, не то, что раньше. У них были другие забавы — кто-то из них окончательно отказался от зримого облика, кто-то создал себе маленькое владение в уединенном месте и занимался его благоустройством на свой вкус.

Артано толком не знал, чем обычно занимается Мэлькор в замке целыми днями. Иногда тот работал в кузнице, но Артано при этом не присутствовал, не желая мешать, ибо работать вместе его не звали. Он лишь краем глаза видел странные предметы, рождавшиеся у него в руках — фигурки подобных Майар существ, походившие на существ из видения Айнур, диковинные, несуществующие звери — крылатые змеи, рогатые кони. Иногда это было оружие или доспехи. У Артано были меч и щит его работы — он всегда восхищался, прикасаясь к этим предметам: дивно тонкие строгие линии, все же оставлявшие впечатление силы и надежности. Все гармонично и целесообразно. Мягкие отблески лунного серебра, покрытого вязью странных символов — клинок. То же лунное серебро, но уже черненое, и бегущий по нему черный волк — это щит. Он видел самого себя в этом волке, и не мог не восхищаться.

А теперь они ехали по лесным тропам. Кони в замке были странными — они не стояли в стойлах, а вольно паслись где-то на лугах, приходя лишь на зов хозяина Замка. Черные, как ночь, прекрасные животные плавно везли их, угадывая пожелания седоков. Ни седел, ни узды не было — гордые кони несли их по доброй воле и ничто не заставило бы их подчиняться. Путь был неблизок — к озеру далеко на юго-востоке. Сначала ехали в молчании. Артано не раз хотелось заговорить, но он сдерживался, демонстрируя тем свое почтение, как ему казалось.

Мэлькор начал разговор сам. Они не пользовались слышимой речью, которой пользовались между собой Майар, или сам Мэлькор, когда говорил для многих. Речь, истинная для Айнур, была куда более точной, красивой и всеобъемлющей. На ней многое можно было выразить, не подбирая слов, просто пожелав сказать это. Они говорили о многом — и ни о чем толком: об сотворении мира и споре Валар о его судьбе, о многих живых существах, которых встречал Артано в своих странствиях. И — о главном и загадочном для обоих, о том, о чем они лишь пытались догадываться: о приходе разумных и живых созданий, которые были предопределены в замысле.

Артано был поражен, узнав, что должны появиться даже два вида таких существ — одни бессмертные, во многом подобные самим Майар, но более слабые и свободные в своих замыслах, не знающие Замысла Эру, а только угадывающие его. Другие же — окончательн о смертные, чьи души не подвластны никому, ни Намо, ни самому Эру, проходящие по Арде, словно гости, и уходящие навек. Именно к ним были обращены все помыслы Мэлькора — он видел их свободными ото всех правил мира, способными творить нечто иное и чуждое, возможно, более прекрасное, чем все, сущее доселе в мире.

Они выехали к озеру и остановились в тени высокого вяза. Артано огляделся, недоумевая — и вдруг увидел, как к водам озера вышла девушка. Это была не Майа и не Вала. Артано недоуменно следил за ней — и вдруг осознал: вот это и есть первые из Детей Эру, чей приход был предсказан. Девушка была высокой и тоненькой, с длинной темно-пепельной косой и чуть заостренными ушами, огромными темными слегка раскосыми глазами и острым подбородком. Она была прекрасна, по мнению Артано, но в мыслях Мэлькора он уловил обращенную к себе легкую насмешку. Девушка склонилась к воде, набирая ее в простой кувшин из красной глины. Ее движения были восхитительно грациозными. Платье на ней было довольно простое, темное, единственное украшение — венок из красных ягод на волосах.

В воздухе пахло дымом и еще чем-то странным, но приятным. Они спешились, попросив коней пастись неподалеку, но не попадаться никому на глаза, и пошли следом за девушкой. Вдалеке виднелись дома, расположенные кругом — легкие, деревянные, едва только крыша на опорах. Здесь тепло, подумал Артано, зачем другие постройки? Повсюду вокруг домов росли цветы, по крышам суетились толстые нахальные белки и певчие птицы, норовившие сесть на головы всем, проходящим мимо.

Их заметили не сразу, но, заметив, испугались. Эльфы настороженно толпились на порядочном расстоянии, матери подобрали малышей на руки. Артано во все глаза разглядывал детей. Они были такими... странными — неуклюжие, словно маленькие волчата, но глаза у них были слишком разумными для волчат. Вала встал на середине круга, образованного хижинами, замер. Артано встал за его плечом, оглядываясь. Наконец, один из эльфов, высокий золотоволосый мужчина с удивительно стройной осанкой, вышел вперед и заговорил. Удивительно, но речь у них была одна и та же — только они чуть по-иному произносили слова: певуче, протяжно.

— Кто вы, о, путники? — спросил золотоволосый мужчина. — Какого вы племени?

— Мы — Айнур. Стихии этого мира. — громко и четко произнес Мэлькор.

Толпа завороженно молчала.

— Мы знаем о вас, но никогда не видели еще ни одного. Говорят, что вы будете учить нас и заботиться? И управлять нами?

— Управлять — пожалуй, нет. У вас есть свои вожди, а мы не правители. Заботиться? Опять же — нет. Вы должны уметь заботиться о себе сами. А вот учить — да. Того, кто захочет учиться.

Артано не слушал толком того, что говорил Вала. Он смотрел на эти существа — они казались хрупкими и беззащитными, даже самые сильные на вид. У них были светлые, наивные глаза и тонкие руки. И нигде он не увидел никакого оружия. Жилища были простыми, украшения — довольно грубыми по сравнению с тем, что умел делать он сам. Ткани одежд так же не казались верхом совершенства. Сколько же им можно показать, как многому научить, думал Артано. Они были сродни Майар, Артано это чувствовал. В них была некая особенная сила, особенно в самых старших — сила, с помощью которой он сам видел этот мир, скрытое и тайное в нем, понимал зверей и птиц, мог попросить у дерева вырастить ему плод ранней весной. И все же они были слабее, несоизмеримо слабее.

Ему показалось, что жизнь обретает смысл. Он будет с этими созданиями, будет их учить и защищать, поделится с ними всем знанием. Это будет прекрасно — он ведь так скучает по настоящему делу, по признанию и возможности кого-то учить.

От Пробуждения 160 год.

Два из племен Элдар последовали за Мэлькором на новые северные земли. Тогда они еще были невелики — не более тысячи человек в каждом. Сейчас это были куда большие племена: у первого поколения было по семь-восемь детей, и сейчас эти дети уже заводили своих. Третье из племен отказалось переселяться на северо-запад и предпочло хотя и стать дружественным первым двум, но идти своим путем. Мэлькор, или, как его теперь чаще называли, Владыка, предпочитал небольшое количество учеников толпе подданных. Ему не хотелось управлять жизнью Элдар, хотелось лишь обучать их различным знаниям. Для управления в каждом племени были свои вожди, теперь они звались князьями.

Два племени, быстро слившиеся в одно, расселились четырьмя поселками на землях вокруг замка. Квэнди, так называли они себя сначала — теперь это звучало как Кэнно, Говорящие. Или Элдар Мориэн — Черные Эльфы, вслед за своим наставником, которого они звали Аран Морвэйн — Черный Лорд.

В одном из поселков Артано построил себе дом. Элдар научили его брать у дерева его части, не раня и не обижая его, а он научил их обрабатывать камень и строить из него. Это были хорошие годы — он был нужным всем и всегда. К нему приходили и днем, и ночью — с вопросами, за советом, с новыми идеями. Владыка держался более отстраненно, реже покидал замок и к нему приходили только по приглашению. Он, в основном, занимался с детьми — и то, чему он их учил, было странно даже для Артано. Да и дети после этого обучения делались более, чем странными: владели магией и оборотничеством, пытались воплощать удивительные и порой страшноватые предметы и даже живые существа, к радости остальных — безуспешно. Были они какими-то... недобрыми, как ему казалось — в юных глазах было слишком много усталости и пресыщенности.

Артано печалило то, что Мэлькор по-прежнему не доверяет ему. Несмотря на все годы, проведенные вместе, несмотря на его труды среди Элдар Мориэн. Иногда он слышал отчего-то все еще обидное "Аулэндил" и тогда чувствовал недосказанное: все равно не мой ученик. Чужой. Ненужный. Подозрительный.

Однажды, обиженный недоверием, он попытался заговорить об этом.

— Отчего ты мне не доверяешь? Разве я когда-нибудь давал тебе повод? Обманывал? Предавал?

Сами эти слова — "обман", "предательство" — казались невозможными и неправильными. Вала холодно поглядел на него.

— Ты предал одного. Отчего не предашь другого?

Артано стрелой из тугого лука вылетел тогда из зала. Стыд и боль, и ощущение незаслуженной обиды затопили его. Он позвал коня, мчался несколько часов навстречу заходящему солнцу, пока не стало темно. Конь послушно мчался с бешеной скоростью, словно понимая, что у всадника на душе. Потом он остановил коня, сел под деревом на влажную от росы землю. Внутри было пусто и холодно.

Вернуться? Просить прощения у Аулэ? Но ведь там нет ни таких бескрайних диких просторов, ни Элдар Мориэн. Только совершенствование в каком-то узком виде мастерства, только жизнь в ожидании реванша над захватчиком. Ограниченность, пусть и прекрасная. И — покой, мягкий плен покоя. Ни страстей, ни обид — теплая доброта. Но все чужие, и их доброта все равно не сравнится с равнодушием Мэлькора.

Уйти прочь? Во глубине лесов отгородить себе небольшой участок и жить там? Несколько эльфов, скорее всего, последуют за ним. Учить их, жить самому по себе... Но как уйти, если и днем и ночью ты всегда вспоминаешь его, все действия поверяешь только одним: что сказал бы Вала, если бы узнал. Если на редкий зов ты мчишься через все преграды, а без этого зова — словно потерявшийся малыш...

Нет. Нужно вернуться. Вернуться и доказать делом, всей своей жизнью свою верность. Он мудр и справедлив. Он не может не оценить, не заметить.

И он вернулся — тихо, словно ничего и не было. Так же учил эльфов, так же мчался в замок на каждый редкий призыв. Только чуть строже стали его движения, неуловимо суровее — манера речи, фразы короче и суше. И глаза из темно-голубых стали дымчато-сер ыми, словно грозовое небо, пепельные стрелки легли в волосах. Он стал выглядеть старше, сильнее — но для опытного взгляда суть этой перемены была ясна: он хотел выглядеть лучше. Вернее. Надежнее. Но — кажется, ничего не менялось.

От Пробуждения 200 год.

Элдар Мориэн были здоровыми и сильными — но Артано невольно сравнивал их с собой, и они казались ему пугающе хрупкими. Падение, ранение в учебном поединке, голод или холод могли заставить их сделаться больными. Само это понятие — болезнь — никак не умещалось в голове Артано. Он однажды нарочно съел пару горстей ядовитых ягод. Стало тяжело дышать, захотелось уснуть тяжелым сном. Но он тут же исправил все неправильности, возникшие в своем теле — и все прошло. Он не мог опьянеть от самых крепких вин, а если очень старался — то тело само выправляло вредоносное действие. Элдар так не могли.

Ему казалось, что обработка земли и добыча камня и металлов слишком тяжелы для них. Да и воины из них были никудышные: поединки казались им забавой, продолжением танцев, охота казалась неприемлемой — убить живое, мыслящее, хоть и неразумное, было преступлением перед землей. А Артано откуда-то знал это понятие: воин. И знал, что они должны быть.

И он решился на деяние, которое могло оказаться его триумфом, а могло быть и окончательным поражением в борьбе за право быть учеником Мэлькора. Он опять решил сотворить живое. Теперь он точно знал, чего хочет. Существа должны быть сильными, сильнее эльфов. Они должны быть выносливыми: голод, усталость, холод не должны были страшить их. Они должны быть грозного вида, чтобы ни одна лесная тварь не могла им навредить, опасаясь приблизиться. И они должны быть послушными его воле — ибо им придется выполнять не самую приятную работу.

Он ни на миг не задумывался о том, что творит рабов. Прислугу для грязной работы, существа, ущербные по самому замыслу — и при это наделенные всеми мыслимыми способностями для выживания. Что нельзя сотворять одни существа в услужение другим, ибо всякое существо должно быть свободно. Он не вспоминал о том, на что равнялись Светлые Валар — на Замысел Эру. Отчего-то он был уверен, что Замысел настолько всеведущ, что ничего лишнего сотворить нельзя, как ни старайся.

... Он никак не мог увидеть форму того, что замыслил. Казалось, он пытается один поднять всю землю Арды, поднять и перевернуть вверх дном — так тяжело рождался образ. Отчего-то было мучительно страшно — но упрямство не позволяло отступить от задуманного. Образ возник на миг, он тут же вцепился в него и начал произносить запечатлевающее заклятье. Ему показалось — рушится мир. Падают горы, страшные ветры сдувают воды с поверхностей морей, солнце стремится навстречу луне, чтобы разбиться навек. Ломается сама суть мироздания... Он не понимал, что происходит, но остановить заклятье уже не мог, и, тратя свою силу бездарно и глупо, тянул и тянул строки — из самого себя, из своей силы и мощи, своих знаний. Из своей впервые познанной настоящей боли...

И задуманное удалось.

Их было четверо — двое... мужчин и две "женщины". Они были отталкивающе некрасивы. Высокие, плечистые, с длинными руками, бочкообразными туловищами, кривыми ногами. Грубая сероватая кожа, на головах — короткие жесткие рыжеватые волосы, словно мех. Лица — словно звериные морды. Низкие лбы, скошенные подбородки, торчащие из широкого рта клыки. Глаза глубоко посаженные, зеленоватые — и неожиданно для такого облика, живые и любопытные. Не по-доброму любопытные.

У него уже не было сил стоять на ногах. Артано бессильно повалился на землю перед своими творениями, думая о том, что, кажется, постигает на своем опыте, что такое смерть. Сознание уплывало от него, проваливалось в темные бездны, тело не хотело удерживать форму. Двое из сотворенных подошли к нему, присели на корточки. Женщина потянула за его одежду, взяла его руку. Артано безвольно наблюдал, как она подносит его руку к своей пасти, обнюхивая ее и явно собираясь попробовать на зуб. Ему показалось забавным быть съеденным собственными творениями и он покорно закрыл глаза...

Фиолетовая молния ударила по глазам даже сквозь веки. Он на миг зажмурился, но тут же открыл глаза. Твари сжались в углу, та, что пыталась попробовать его на вкус, испуганно скулила, потирая обожженную лапу с длинными и даже на вид острыми когтями. Над ним стоял Владыка — и таким разгневанным он его еще не видел.

Его легко подняли — за шиворот, словно кутенка. Он болтался почти что в воздухе, бессильно обвисая в твердых и жестких руках. Сил встать, выпрямиться не было. Глаза Мэлькора виделись ему, словно два серебряных огня, и от их света было больно и страшно.

— Ты понимаешь, что сотворил?

Артано недоуменно мотнул головой.

— Это — нарушение Замысла. Но страшно даже не это. Рожденные рабами рождены с ненавистью в душах. Своей глупостью ты поколебал равновесие этого мира, и никто не знает, как это повлияет на его судьбы.

— Но... ведь их еще можно уничтожить...

— Нет, нельзя. Они стали частью этого мира, частью его законов. Убей этих — они появятся где-то еще. И к тому же — я не стану убивать живое и беззащитное. И ты ведь не станешь...

Где-то в глубине души Артано и сам понимал, что своими руками тварей убивать не станет, кто и как ему не приказывай.

— Что же теперь делать?

— Учи их. Старайся научить доброму, стереть знание о том, что они — Низшие, рабы.

Артано кивал, плохо еще понимая смысл этих слов. Само это слово — рабы — по отношению к целому новому виду живых существ было слишком странным, чтобы понять его сразу. И все же именно оно было наиболее подходящим для его порождений.

Владыка на миг прикрыл сияющие глаза, словно всматривался куда-то вдаль.

— У твоих созданий будет нелегкая судьба. Никто не вспомнит, что их на самом деле сотворил ты. Их создание припишут мне. — негромко сказал он. — И все будут проклинать их, ибо они будут бичом для всего живого, даже самые лучшие из них. Память о них продлится дольше, чем память о нас с тобой, хотя в конце концов станет детской сказкой...

Из всего услышанного Артано осознал только "нас с тобой". Это было уже слишком — неужели вместо проклятия и изгнания, Владыка оставит его при себе, и будет возможным это волшебное "мы с тобой"?! Это стало последней каплей для обессиленного Майа и он бессильно обвис в руках Владыки.

Он очнулся в замке, лежа на скамье. Было темно, значит, он был где-то в глубинных залах. Попытался подняться, но твердая рука уложила его обратно. Он блаженно наблюдал, как Вала медленно проводит рукой над его телом, проверяя его состояние. Любое проявление внимания было столь неожиданным и приятным, что он даже не хотел задумываться о его мотивах.

— Не думай, что я рад тому, что ты совершил. Это глупый, опасный и детский поступок. Ты навредил мне, навредил Элдар Мориэн. Но, главное — ты навредил Арде.

Голос был холодным, словно порыв северного ветра и таким же далеким.

— Впрочем, я знаю: в этом есть и моя вина. В своих делах я совсем забыл о тебе, а ты воистину творец. Такой талант не должен оставаться безна.. без наставника...

Быстро, боясь, что тот передумает, Артано выпалил:

— Возьми меня в ученики, Владыка! Я буду верным...

— Хорошо. А сейчас, — он властно уложил обратно рванувшегося радостного Майа, — ты будешь спать.

— Спать? Как это — я же не умею...

Вала еле слышно усмехнулся, положил горячую жесткую ладонь ему на глаза, едва различимым шепотом прошептал несколько странных, на грани неприятного, фраз. Артано почувствовал себя слабым и бессильным, перед глазами собралась странная тьма с разноцветными искорками и полосами. В этой тьме, в ее глубине было нечто такое, что звало к себе, и он устремился на зов. Последнее, что он услышал, было чуть насмешливое:

— Спи, мой ученик...

Ученик. Его ученик.

Ученик...

От Пробуждения 390 год.

Странными, слишком странными были эти дети Элдар Мориэн. Всего пятьдесят детей — любимые ученики. Избранные. Измененные. Артано не мог уловить суть изменений. Они были такими же внешне — хрупкими и прекрасными, истинными Элдар. И все же они отличались и от своих ровесников, и от своих родителей. Было в них нечто неуловимое, что никак не давалось пониманию Артано. Все они, как на подбор, были великолепными магами. Слишком умелыми для своих лет и племени. Вообще, они развивались, намного опережая свои года. Кто-то мог обернуться любым зверем уже в неполных десять лет, кто-то спокойно левитировал по многу часов. Другие творили почти с той же легкостью, что и сам Артано. И все же не это было главным.

Была в них некая... обреченность, каким бы странным это слово не выглядело. Словно жизнь их была ограничена, и они стремились до этого срока успеть сделать все задуманное. Это казалось нелепым — до тех пор, пока он не спросил о странных детях Владыку. Они и впрямь оказались Смертными — не по рождению, но измененные магией. После физической смерти их души не вернулись бы к Намо, чтобы воплотиться в положенный срок снова. Они бы ушли некими неизвестными путями — то ли вновь на Арду, а то ли в иные миры. В обмен на право бессмертия они получили иной дар — бесконечно усиленные магические таланты, которые должны были в полной мере развиться к их совершеннолетию.

Артано ужаснулся. Среди Элдар Мориэн он наблюдал смерти — от несчастных случаев. Это было дурно, жестоко — молодые, сильные существа отказывались от существования в искалеченном теле в надежде на новое воплощение. Но понять существо, добровольно отказавшееся от бесконечности жизни в таком прекрасном мире, хотя бы и ради всех умений мира он не мог.

Вообще, отношение Элдар Мориэн к смерти казалось ему наивным и опасным. Они часто рисковали своими жизнями напрасно, иногда отказывались от лечения — только оттого, что четко знали: смерти нет. Смерть — лишь временная разлука, хоть и неприятная, но не вечная. Оттого и жизнь представлялась им чем-то вроде забавной, но необязательной игры.

А дети казались вполне счастливыми. Они возились друг с другом, используя все свежевыученные приемы. Их забавы казались более, чем естественными им самим — но взрослые косились с опаской. Они доверяли тому, под чьим наставничеством жили многие годы, но непонятное страшило — пусть даже это и были их собственные дети.

Куда больше он теперь проводил времени с ирчи — так называли его порождения. Они были не такими уж дикими и непонятливыми, как показались сначала, но до эльфов им было далеко. Теперь их было уже больше шести сотен. Ирчи были довольно плохими земледельцами, но прокормить себя могли. В шахтах работали без усилий, но кое-как. Единственное, что у них получалось действительно неплохо — это владеть оружием. Дневного света они не любили, зато ночью были проворны, как рыси. И столь же опасны.

Они строго усвоили запрет не вредить и слушаться Элдар Мориэн, но научить их жить в мире с прочими живыми существами было невозможно. Артано они слушались беспрекословно — но именно в первые годы он научился быть жестоким с кем-то, причинять намеренно боль. По-другому ирчи не понимали. Мягкость, вежливость они принимали за слабость. Могли напасть сзади, и, хотя он не опасался их, как соперников в бою, было неприятным это вечное ожидание подвоха.

Он менялся, становился более жестким и резким, утрачивая эльфоподобный дивный облик. Острее черты лица, темнее глаза и тени под ними, скупые, строгие жесты, въевшаяся повелительная интонация. Иногда эльфы пугались его, и, возвращаясь от ирчи, он старался отправиться в замок, к Владыке. Там, сидя у подземного озера, он старался очистить душу от жестоких мыслей, впитать покой и силу этого волшебного места.

Слишком медленно менялись ирчи, слишком быстро — Элдар Мориэн. Он не мог уследить за всеми переменами мира, но он переставал быть уютным и знакомым, ускользая из-под пальцев шелковистой тканью, какую ткали эльфы. Единственной вехой среди круговерти перемен казался теперь Владыка, его замок, покой и сила черных стен.

От Пробуждения 397 год.

Она была тонкой и светлой, словно первый луч солнца. Юная эльфийка третьего поколения, одна из старших Измененных. Липовый мед вьющихся крупными кольцами пышных волос, ярко-синие, словно небо летом, глаза. Они были похожи словно брат с сестрой — одинаковые резковатые очерки лиц, одинаково упрямое и строгое их выражение. И понимали друг друга они почти так же хорошо. Почти: потому что странная перемена неуловимо отделяла Айрэ от всех остальных, кроме своих братьев и сестер по изменению — родство более близкое, чем кровное.

Она часто гостила в его доме. Сначала любопытный, но сдержанный подросток — а потом дивный грациозный лебедь, сказочно прекрасная эльфийская дева. С ней всегда становилось светло и радостно, словно и не было никаких бед и горестей — все забывалось, оставался только восхитительный покой понимания, доверия и душевного тепла.

Он готов был лететь к ней быстрее ветра, быстрее самого быстрого коня. Каждую просьбу почитал за непреложный закон. Ради проведенного вместе вечера был готов провести не один час верхом. Вместе они часто гуляли по лесу. Айрэ удивительно понимала природу, даже Майа, познавший законы мира раньше собственного имени, знал о лесе и его обитателях меньше. Девушка знала каждую травинку, назначение каждого листика и корешка, их целебные и ядовитые свойства.

Он мечтал о Айрэ каждую минуту, пока был в разлуке. Ронял предметы, не слышал обращенных к нему фраз. Вместо любимого дела — ковки мечей и доспехов для Элдар, постигал искусство ювелира, многие дни подряд проводя в мастерской, переводя горы материалов. Он стремился сделать нечто особенное, прекрасное — такое, чтобы было достойным этой чудесной девы. Все кольца, браслеты, перстни, выходившие из его рук, казались ему неумелыми, некрасивыми, уродливыми.

Он терял всю свою робость в общении с Владыкой только в одном случае — если разговор шел о ювелирном искусстве. Задавал бесконечные вопросы, пока, наконец, не был вежливо, но настойчиво отправлен на самостоятельное изучение возможности оправления яшмы в серебро сравнительно изумруда с золотом. В глазах Вала появлялась едва уловимая насмешка, когда он в очередной раз охлаждал пыл влюбленного ученика.

Самым трудным было пытаться объяснить свои чувства Айрэ. Никак он не мог выбрать момента, найти подходящие слова — да и сам не понимал, что за странное чувство прибавилось к прочим. Он видел, как эльфы ухаживают друг за другом, женятся, заводят детей — но никогда не задумывался, зачем и почему они это делают, считая это обычаем, присущим самой природе Элдар. Он не проводил параллелей между их чувствами и тем наваждением, что владело им.

Он все время искал отклик в синих глазах Айрэ, пытался понять, так же ли она чувствует себя разрезанной пополам, если его нет поблизости. По спокойной и серьезной девушке, вечно возившейся с травами, было трудно понять, что же у нее на душе. Она была приветливой, отзывчивой и ласковой. Прикосновение ее пахнущих мятой и зверобоем рук было словно волшебство больше магии, которой она владела. А ее магией была магия Земли.

Она научила его особенному умению — сну. То, что однажды было применено только как лекарство, оказалось чудесным умением. Его сны не напоминали сны прочих Элдар — он четко понимал, что спит и всегда направлял сам сюжет. Но сама по себе возможность созерцания дивных нереальных картин была восхитительной. Чудесные звери, небывалые пейзажи, волшебные предметы причудливо переплетались перед его глазами с реальными знакомыми вещами и существами.

Только иногда сны были странными и страшными, не подчинявшимися ему. Там было зарево багрового огня и испуганные лица знакомых Элдар Мориэн, ветер, раздувающий тучи золы над пустыми полями, рушащиеся горы и море, затапливающее поля. Он гнал прочь такие видения, вытаскивая себя прочь в привычные добрые сказки, но чувство тревоги не проходило до самого утра, тонкими щупальцами вползая в завесу привычных прекрасных картин, причудливо и недобро искажая их. Он опасался, что чем-то болен, что его рассудок не вполне здоров. И никому не рассказывал о пугающих и непонятных видениях.

Война Могуществ Арды.

Это было невозможно, невероятно: война. Он никак не мог поверить в то, что видел собственными глазами. Да, он знал, что оружием можно не только развлекаться, но и убивать — этот урок был выучен накрепко. Но даже представить себе то, что много одних живых и разумных существ может выйти с оружием против не меньшей толпы других, не менее живых и не менее разумных — это было выше его сил. И все же это было.

Воинство Валар выглядело не менее растерянным и смущенным. Они умели воевать совсем по-другому. Та война была ровесницей этому миру — Валар Света, Темный Вала, их вечный спор. Спор — путем того, о чем спорили. Магическая сила против магической силы. Сама земля была оружием и предметом спора. Даже не все из них умели владеть иным, материальным оружием — видимо, это увлечение было более популярно в Средиземье.

Когда огромное воинство, состоящее из Майар Амана, высадилось на берегах залива, омывавшего северные границы земель Элдар Мориэн, первым об этом узнал Артано. Ему доложили его воспитанники — волки. Он отправился сам. Зрелище было грозным и устрашающи м — стройные шеренги сияющих, закованных в металл тел, неживое спокойствие уже ставших непривычными для него лиц. Блеск оружия. Странные мечи — очень тяжелые, предназначенные, чтобы держать их двумя руками. Тяжелые доспехи, целиком покрывающие владельца. Яркие знамена, гордость на лицах.

Артано мог уловить их мысли. Они пришли освобождать Средиземье от гнета страшного Врага. Уверенные в своей правоте, они уже не хотели знать никаких иных доводов, кроме одного — спасти Покинутые Земли, сохранить и украсить их для прихода Детей Эру. Мрачная красота побережья, что так восхищала Артано — высокие источенные ветрами и волнами скалы, неистовое биение темно-свинцовых волн об их подножия, неумолчный свист ветра — казалась им опасным и отвратительным уродством, лучшим свидетельство м злобы и коварства Врага. Им было неуютно на этом побережье, неуютно и тревожно. Но они были полны решимости.

Артано оценил число и состав сил противника. Все показалось ему нестрашным и несерьезным. Валар Света уже не раз терпели поражение в битвах с Мэлькором. Это была еще одна попытка — и, по его мнению, неудачная. Для Владыки, думал он, выставить с помощью силы магии всю эту зарвавшуюся компанию, бряцающую железом, будет проще простого. С этой уверенностью он вернулся в замок.

— Эта битва будет не битвой магии — битвой оружия.

— Но почему, Владыка?! Их больше — и они бессмертные. Это невозможно!

Вала медленно засучил рукав своего черного одеяния, обнажил сильное, красивой формы запястье. Под смуглой кожей заметно пульсировали синеватые жилки.

— Дай мне свой кинжал.

Артано недоуменно протянул ему вчера только откованный кинжал — рукоять в виде головы волка, обоюдоострое лезвие. Вала медленно и несильно провел вверх по предплечью. Из длинного прямого разреза извилистой змейкой заструилась кровь. Артано знал — для воплощенных Айнур такое ранение не страшно. Через миг тело само залечит повреждение. Это не зависит от желания — это изначальное свойство: пока есть сила, он бессмертен.

Шли бесконечно длинные минуты — а темно-алая кровь продолжала струиться и капать на каменный пол. Артано никак не мог понять, что же это значит — и вдруг словно колючей веткой по лицу хлестнуло:

— Что... это? Где твоя сила?

— Там. — Вала повел здоровой рукой в сторону западного окна. — Сдерживает волю тех, кто считает, что проще уничтожить все сущее на земле и перестроить ее заново. Тех, кто привык воевать, руша горы и создавая на их месте моря. Потому что — этого нельзя допустить теперь, когда на этой земле есть разумные существа. Ты ведь помнишь — война, уничтожающая континенты. Но больше такой войны не произойдет. Это будет война мечей.

— Но для чего вообще быть войне? Когда они узнают о том, что Дети Эру уже пробудились — разве они захотят воевать?

Владыка подозвал его к окну, указал вниз. Двое совсем юных эльфийских детей, спокойно зависнув в воздухе на уровне роста высокого взрослого, весело перекидывались маленькими сияющими огоньками. Рядом молодой ирчи усердно обтесывал какую-то деревяшку. Кто-то из малышей что-то сказал ему, ирчи, судя по всему, ответил что-то грубое. Юная девочка небрежно кинула в него огоньком, от чего ирчи попятился и с искаженным лицом схватился за ногу. Девочка повторила приказ — и на этот раз ирчи не ослушался.

— Это уже не Дети Эру. По крайней мере, они весьма далеки от представлений аманских Валар. Что-то пошло не так, но сейчас, кажется, уже поздно об этом думать.

И это будет признано еще одним доказательством моей злой воли. Я не говорю уже о твоих творениях...

— Но что же делать, Владыка?

— Хочешь честный ответ? Не знаю. Быть может, что-то сделать смогут твои ирчи. Они хорошо выучились пользоваться мечами...

— Да уж... — криво улыбнулся Артано. — Только этому они и выучились. Но их мало.

— Быть может, что-то смогу сделать я.

— Мечом? Владыка...

— Не перебивай! — Артано испытал ощутимый удар — не рукой, но словно самой волей. — А остальные должны уйти к родичам на восток.

— Они не уйдут.

Артано слишком хорошо знал беспечных и бесконечно уверенных в своей всесильности Элдар. Убедить их — все без малого десять тысяч? Легче сразу уронить им — и себе — на головы небесную твердь. Потому что быть может тогда они поймут, что на свете есть что-то страшное, непосильное для них. А слова — "война", "смерть", "боль" — для них шутка и пустой звук. И они не успели научить Элдар Мориэн подчиняться. Вольное племя — есть только воля вождя да совет Аран Морвейн. Совет — не приказ. Его забудут с благодарностью. Слишком поздно учить их подчиняться.. слишком поздно что-то вообще делать.

— Значит, хотя бы надо позаботиться о детях. Я доверяю это тебе. Собери детей и уходи в племена, что живут восточнее озера. Туда это победоносное воинство не дойдет в любом случае. Вернешься с ними, когда все закончится.

— Кончится... чем?

— Возможно, мы сумеем победить. В противном случае, я думаю, вреда им не причинят: все-таки Дети Эру. А ты уйдешь сразу после того, как будут уничтожены твои воины-ирчи. Этих не пощадят, я знаю.

— А как же ты, Владыка? Мне тебя оставить?! Я не предатель! Я..

Когда-то ему казалось, что он вообще не умеет кричать. Теперь же голос сам рвался вверх — и от собственного крика делалось жутко.

— Ты будешь предателем, если не выполнишь того, что я тебе приказываю. Я доверяю тебе самое ценное — детей. В них все мои труды, они наследники всех изменений. Они уже почти люди. Это для меня больше, чем собственная свобода.

Артано еще раз попытался что-то сказать, но голоса не было, не было и дыхания. Он мог бы не дышать хоть всю жизнь, но как избавиться от тугого кома, что забил горло и мешает говорить, спорить, вообще о чем-то думать? С ним никогда такого не было — перед глазами стелилась мутная пелена влаги, предательски дрожали руки. Странная дрожь сотрясала его.

Он с трудом выдавил непослушными губами:

— Но что будет с тобой?

— Не бойся за меня. Я в любом случае останусь живым и свободным: у них у всех не хватит силы справиться со мной. Я сильнее.

Последнюю фразу Владыка произнес гордо и громко. Только сейчас Артано заметил, что на поясе у него меч — тот, первый клинок, что сделал сам Майа. Деревянная рукоять была отполирована дотемна и хранила четкий отпечаток ладони — крупной и твердой.

— Это...действительно так? — слова казались невозможной наглостью — усомниться в том, что говорит Владыка, переспрашивать его. Но тот не осадил Артано. Притянул за плечи к себе, обнял — легко, едва касаясь ладонями его спины.

— Со мной ничего не случится. — Тихо сказал он. — Иди.

Война Могуществ Арды.

Первые бои производили на него впечатление нЈререальности. Отряды ирчи были сильны, но не были подготовлены для совместных действий. Впрочем, не особо умели этого и Майар. Тех же, кто ими руководил, Артано вообще не видел. Поединки были яростными, но короткими. Его воинов убивали безвозвратно, зато Майар могли воплощаться вновь и вновь. Да и были во много раз выносливее и сильнее.

Сам он не участвовал в боях, оставаясь, согласно приказу Владыки, только командующим. Не более двух дней он играл эту непривычную роль — на закате второго дня был убит последний из его солдат. Впрочем, Артано подозревал, что некоторое их количество просто-напросто сбежало далеко в леса, не желая умирать попусту. Он хорошо знал свои творения — послушные с виду, они могли быть необыкновенно своевольными и упрямыми, особенно, если были в чем-то жизненно заинтересованы. Войско Амана методично подвигалось к землям Элдар Мориэн. Никто из которых не пожелал покинуть свои земли.

Майар были хорошими воинами. Они дрались смело и уверенно. Ирчи вызывали у них особенную неприязнь. Их даже не брали в плен. Но, в общем, вся эта война казалась несерьезной, ненастоящей. Казалось, вот пройдет эта ночь, и все вернется на круги своя — оживут его воины-ирчи, которые только притворялись бездыханными. Уйдут эти закованные в серебристую сталь чужаки, оставят их жить как раньше — в мире и покое.

Он пытался уговорить Элдар Мориэн уйти, скрыться в лесах. Они не понимали его, воспринимая его слова, как насмешку. Уйти? Уступить каким-то незваным захватчикам? Да будь они хоть сами боги — это не их земля. На ней дома Элдар и поля, они живут тут уже чуть не половину тысячелетия. Так с какой стати им оставлять свой край каким-то чужакам? Смех, улыбки, радостное возбуждение. Повсюду звон оружия, блеск доспехов. Большую часть из них сделал сам Артано — но разве для того? Ведь только для поединков, для забавы... Слишком хорошо Майа знал, что Элдар Мориэн, даже сильнейшие из них — не бойцы. Слишком несерьезным для них все это было.

Утешало одно: Владыка действительно сумел сдержать силу воинства Амана, лишить даже самых могучих из них возможности использовать что-либо, кроме силы собственного тела. Не было никакой магии, даже самой простой — магии наваждений, которые он сам умел так хорошо создавать. Но этого было мало, слишком мало, чтобы Артано мог поверить в возможность победы.

Но где-то в глубине сознания ютилась подлая и предательская мысль: неважно, что будет со всеми этими Элдар, лишь бы Владыку не коснулась никакая боль. Все их жизни не стоят Его жизни. Он приказал позаботиться о детях — и Артано исполнит этот приказ любой ценой. Но — только потому что получил приказ. А больше всего ему хотелось бы встать рядом с ним в бою, который, он знал, непременно состоится. Спиной к спине, до последних сил. И потом, все, чтобы не последовало — вместе.

И все же он был принужден уходить. Три дня пути пешком, со скоростью Элдар — а с детьми, должно быть, и больше. И не менее суток пути назад, даже если очень торопиться. Четыре дня... За четыре дня произойдет слишком много всего. Уже завтра войска встретятся в первых боях. Войска... Да какие же это войска — эти не понимающие, что их ожидает эльфы? Артано вспоминал запах крови — не эльфийской, крови ирчи, который ощутил, командуя в первом бою. Это было отвратительно — сладковатый, душный. Голова от него кружилась, и руки предательски дрожали — не от отвращения, от странного возбуждения. Было что-то завораживающее, притягательное в запахе крови. Дарило уверенность в том, что умеющий причинять другому боль будет сильнее всех. И эта мысль одновременно притягивала и отвращала.

Он покорно вел детей — тридцать малышей, не старше пятнадцати-двадцати лет: они не были Измененными. Остальные предпочли, взяв в руки оружие, остаться — и невозможно было убедить их уйти. Приказов же — они не слушались. Малыши уходили за ним неохотно, несмотря на юный возраст, понимая, что оставляют своих родственников в какой-то странной и незнакомой беде. А их отцы и матери легко прощались со своими детьми, уверенные в том, что разлука — ненадолго. Они готовились к скорой и легкой победе.

Лесные тропы были им легкими. Дети леса и луга, учившиеся слышать голоса лесов и рек раньше, чем понимать свою речь, они умели выбирать безопасные пути. Подолгу не уставали, даже самые маленькие. Те, что были постарше помогали совсем маленьким, заботились о них — искали ягоды и плели венки. Уже к вечеру все это напоминало милый пикник в лесу, ничем не отличающийся от тех, какие часто были в их племени. Даже лучше — без ограничивающей заботы взрослых, только с знакомым и привычным Майа Артано, который не особенно старался делать им какие-то замечания.

На самом деле, Майа едва видел что-либо кроме самых очевидных препятствий. У всех Айнур была способность улавливать мысли друг друга, сильнее или слабее, в зависимости от степени их симпатии друг к другу. И, напрягая все чувства, которых не знают другие живые существа, он мог уловить отголоски мыслей Мэлькора. Никакого утешения они ему дать не могли: война шла полным ходом, увиденные Дети Эру лишь на краткие мгновения повергли их в замешательство. После краткого совещания Валар, шедшие в арьергарде войска, признали их неразумными творениями Врага, подобными диким зверям. Тому были свои причины — Элдар Мориэн использовали все возможные силы, и оружие, и магию. Их магия не была опасна для земли в целом, но могла быть серьезной угрозой для любых воплощенных. То, что было забавными, но не опасными умениями, легко превратилось в грозное оружие.

Так, например, огненные шары, которым когда-то жонглировали дети, хвастаясь магическими умениями, не казался никому оружием — пока кто-то из этих недавних детей не увеличил его до размеров головы ребенка и не кинул в не ожидавшего ничего подобного аманского Майа. Соприкосновение огненного клуба с металлом доспеха убило его жестокой смертью. Артано понимал, что это не навсегда, но ему стало искренне жаль существо, которому пришлось пережить такое. Его передернуло. И так было не один раз.

Он был целиком на стороне Элдар Мориэн — но он словно впервые увидел их с другой стороны. Милые, беззаботные, добрые эльфы, считавшие охоту страшной жестокостью, понимавшие заботу каждого дерева, могли быть неожиданно жестокими и безжалостными. Артано понимал — они охраняют свои земли. Он сам не церемонился бы в методах, будь он там, был бы в первом ряду сражающихся. И все же ему не нравилось увиденное. Что-то странное, едва уловимое, но глубоко отвратительное чудилось ему в юных лицах, с милыми улыбками отправлявших противников на смерть, спокойно использовавших против них магию и меч, в зависимости от ситуации.

Два противоположных начала боролись в нем. Одно, изначальное, помнившее свет, что был до Песни, говорило: "Дети не должны убивать. Это противоестественно!". Другое, что рождалось в поединках, в долгих странствиях в волчьем обличье, в неудовлетворенной жажде творения, утверждало совсем другое. "Жизнь — это вечный бой. Побеждает сильнейший. Честь и жалость — пустые слова. Главное — победа...". Это было в его сильных, не знающих еще боли руках, в воспоминаниях о ночной охоте в волчьей стае на заснеженных северных равнинах.

Три дня пути. Трое суток видений. Однообразных — кровь, боль и смерть. Зарево пожара над подожженным поселком — пока только первым. Лица Элдар, искаженные болью или странной радостью. Лица Майар со странной скорбью в глазах: они все же поняли, что ведут войну с разумными существами. С теми самыми Детьми Эру, прихода которых так долго ждали. Но именно это понимание сделало их безжалостными. Они видели эльфов только такими — бесконечно опасными, вооруженными странными мечами и мощной магией, использовавшей иные, нежели привычно им, силы. Воинство Амана не хотело проливать кровь понапрасну. Они предпочли бы взять этих бедных искаженных волей Врага существ в плен, чтобы попытаться вылечить их от зла.

Да только те не хотели сдаваться. Их никто этому не учил — отступать перед опасностью, сдаваться без борьбы. Они так четко знали — это их земля. Их дома. Их право жить своей судьбой. Своей собственной, самим выбирать себе пути и наставников. Эльфы не особенно вникали в перипетии многотысячелетнего конфликта, что раздирал Арду на темную и светлую стороны, заставлял великое Равновесие балансировать словно на лезвии меча между двумя равно гибельными формами: торжеством Света или победой Тьмы. Им было все равно — вопрос для них звучал совсем по-иному: кто-то хочет лишить их дома и свободы.

И сражались до последнего и дети, и женщины. И юная девушка, из рук которой ловким приемом был выбит меч, деланно замерла, словно сдаваясь — только для того, чтобы неожиданно полоснуть себе по горлу выхваченным из-за пояса кинжалом. А другой мужчина предпочел взорвать последний магический огонь — погибнув, но не сдавшись. Логика их была проста: "Мы не сдадимся тем, кто пришел на наши земли с оружием. Лучше смерть, чем плен!" Где-то там, среди сражавшихся была Айрэ — его Айрэ — и он нисколько не сомневался, что она так же предпочтет смерть плену. А это означало разлуку навек: никто не знал, где и когда доведется встретиться тем, кто был Измененными — выбравшими путь смертных.

Война Могуществ Арды.

Несколько слов брошены вождю одного из восточных племен Элдар, дети отданы под его попечение. Он быстро простился с ними, отводя глаза, когда его спрашивали о судьбах родителей. Тридцать серьезных малышей в темной дорожной одежде стояли тесным кругом, странно выделяясь среди светлых одеяний и веселых улыбок обитателей лесного города. Глаза детей Мориэн были недетски суровыми.

— Зачем ты привел нас сюда?

— Ты обманул нас, сказал, что скоро мы вернемся обратно...

Артано не знал, что им ответить — но ему было безразлично, в чем его будут обвинять. Ему необходимо было скорее вернуться обратно: быть может, он еще успеет к последнему бою. Он должен там быть, должен! И потому он не стал тратить время, просто молча ушел прочь. Потом, все потом. Потом он будет просить прощения у каждого из этих малышей — а сейчас ему пора в путь.

Он знал, что сражение безнадежно проиграно. Войско бессмертных могло восстанавливать свои силы бесконечно. А Элдар гибли один раз — и навсегда. Но его не волновал исход боев, собственная судьба, возможный плен. Важным было только одно — возможность встать в этом бою спиной к спине с Владыкой. Доказать ему свою верность — кровью, жизнью.

... предельно быстрый бег через лесные дебри. Стерты в кровь волчьи лапы, разрывается грудь от нехватки воздуха. Даже Майар не всесильны, и пусть сам Владыка когда-то сказал, что Артано сильнее всех известных ему Майар — он тоже мог знать усталость. И все же бежал, хотя кровавый пот застилал глаза. Только стук собственного сердца он слышал, только то, что было далеко отсюда — видел. И хотелось бежать еще быстрее, но он не знал твари быстрее, чем волк.

А потом стало окончательно поздно, и оставалось только упасть на землю и смотреть, хотя бы и хотелось выцарапать себе глаза, чтобы ничего не знать, ничего не видеть...

... потому что то, что он видел, было много страшнее, чем собственная смерть.

Последний бой шел перед замком Мэлькора — и сам он сражался в первом ряду обороняющихся. Черный, как ночь, полный доспех, до боли знакомый меч с простой деревянной рукоятью. Это было ослепительно красиво — и страшно. Никто не мог и близко подойти к черному вихрю, вокруг которого лезвие словно размазывалось в дымном воздухе в серебристое пятно. Клинок будто бы был сразу во многих местах — и никому не было пощады. Легкий и изящный меч в умелых руках был воистину смертоносен. В одиночку Вала теснил Майар, выкашивая серебристой молнией смерти ряд за рядом. Казалось, еще немного — и войско противника дрогнет под неистовым натиском одинокого мечника. Он наступал медленно, но неуклонно, и его путь был вымощен серебряно-кровавой черепицей мертвых тел.

И все же он был один — а Майар учатся быстро. Они постепенно наступали с флангов, и вот уже оставалось не более десятка защитников, и они были безнадежно окружены. Еще миг — и Вала остался один. И все же он сражался — так же уверенно и страшно, словно и не замечал, что бьется один. Воины замерли, опасливо расступаясь перед ним — легкий клинок непрестанно выписывал круговые движения, готовый сразить любого приблизившегося.

Но вот Майар расступились, и среди них показался некто, без доспеха, в красно-золотом одеянии. Он был высок и необыкновенно широкоплеч, с коротко и неровно обрезанными рыжеватыми волосами и густой рыжей бородой. Артано почувствовал в нем Вала, но видел он рыжебородого впервые. Незнакомый Вала был безоружен, только на правой руке была доходящая до локтя латная перчатка.

Мэлькор опустил, а затем отбросил меч. К ужасу Артано, туда же полетел шлем и неожиданно быстро скинутая кольчуга. Теперь на Вала была только рубашка из тонкой черной ткани — так же, как на противнике. В руке — только короткий кинжал. И — рассеченное едва ли не до кости левое плечо — темная и густая кровь заливает всю руку, выплескиваясь из рассеченных сосудов. Артано застонал и сжал руками виски. Видение то ускользало, то было особенно ярким.

Противники медленно и непостижимо плавно кружились друг вокруг друга, нащупывая возможности к нападению, проверяя друг друга едва уловимыми постороннему взгляду обманными движениями. Потом рыжебородый Вала неожиданно попытался ударить правой рукой, облаченной в перчатку, но в ответ получил легкий, но болезненный порез на предплечье другой руки. Еще и еще удары, парирования... Артано видел, что незнакомец гораздо медлительнее — но он пользовался обеими руками. Владыка не нападал — только защищался, и это говорило о том, что он не надеется выиграть поединок.

Соперники сошлись врукопашную, обхватив друг друга словно бы в радостном объятии — только вздутые мускулы на руках и спинах противоречили идиллической картине. Над полем битвы повисла звенящая, страшная тишина — ни звука, ни шороха. Все напряженно следили за единоборством. Слишком долгое время силы казались равными, исход никто не решился бы сейчас предсказать... и все равно настал момент, когда силы стали покидать Мэлькора. Рыжеволосый медленно пригибал его к земле. Тот высвободился каким-то молниеносным приемом — и тут же получил сокрушительный удар в лицо. Мэлькор упал на колени, но тут же поднялся — навстречу еще одному удару. И поднялся вновь — и вновь удар. А четвертого удара не последовало — Артано увидел, как кто-то вышедший в круг, удержал уже занесенную руку торжествующего победителя. По небесно-синему с золотым шитьем плащу Артано узнал Манвэ.

Подошли двое Майар в золотых одеяниях Майар Аулэ. Они несли большую, и, по всей видимости, тяжелую цепь из черного металла. Вала дерзко и надменно улыбнулся разбитыми в кровь губами и сам протянул им руки. Именно он — раненый, с разбитым лицом и скованными руками казался сейчас победителем: стоящий свободно и уверенно, с удивительно гордо откинутой головой и насмешливым взглядом. И под этим взглядом отводили глаза все, на кого падал пристальный взор светлых глаз. И в какой-то момент Артано показалось, что Владыка смотрит прямо ему самому в глаза.

"Я вернусь, ученик!" — услышал он. Или послышалось?

И темное беспамятство поглотило его.

От Войны Могуществ 25 год

Он уже почти и не помнил — каково это, пребывать в облике ином, нежели звериный. Слишком уж это было страшно — принимать облик Детей Эру. Память неотступно шла за ним по пятам, преследуя, не давая передышки. А облик зверя — что ж, у зверей есть один прекрасный дар, дар беспамятства. И оно накидывало тонкую полупрозрачную пелену на все события прошлого, оставляя важными и значимыми только нынешние, сиюминутные: запах, след, голод...

Еще в первый или второй год после разгрома он построил на юго-востоке от руин замка, что завоеватели называли странно и неуклюже — Утумно, небольшую крепость. Тогда он впервые заинтересовался тем, как строить неприступные замки — и его первое личное творение вполне соответствовало замыслу. Замок стоял на острове, расположенном в центре лесного озера. С берегом его соединял только широкий каменный мост, на который были наложены мощные охранные чары. Сам остров был окружен выступающей высоко из воды каменной гладкой стеной, поднимающейся на много ростов. Стена была мрачной и толстой, отполированной до блеска, только по самому верху исчерченной узкими щелями бойниц.

Сам замок, в противоположность стенам, был легким, почти игрушечным. Тонкие стройные башни, арки, высокие своды, широкие проемы окон, невесомые лестницы... Широкий внутренний двор, вымощенный серыми каменными плитами. Лежа на нагретых солнцем плитах, можно было лениво следить зоркими волчьими глазами за движением облаков по ослепительно синему небу над Средиземьем, а можно было мчаться по блестящему камню моста — на охоту, вперед, в лес... Беззаботные теплые дни, ленивые и скучные, перемежаемые только животным восторгом ночных погонь за пленительно источающим запах страха зайцем... Но этого всегда было недостаточно, и огромный черный волк выл ночами на ненавистный равнодушный лик луны — и сам не знал отчего.

Зато это прекрасно знала черная птица, что кружилась лунными ночами над башнями Тол-ин-Гаурхот, Волчьего острова — знала и ненавидела это знание. Полет был не развлечением — лекарством. Все Айнур могли принимать облик реальных или небывалых живых существ, и полеты были для них довольно обыденны, но для Артано возможность проноситься бесшумным вихрем над пустой землей была более, чем умением. Мчаться вниз к застывшей в молчании заснеженной равнине, пьянея от страха разбиться об обманчиво-м ягкие снежные глыбы, любоваться сияющей на ломком льду лунной дорожкой, из последнего усилия могучих, но все же не всесильных крыльев взмывать вверх в ладони от острых клыков скал — что могло быть лучше? В такие минуты казалось, что отступает память и боль, а душа становится росчерком неведомого пера на ночных равнинах, залитых лунным светом.

Память и боль... Он выучил значение этих слов навсегда. Память всегда была рядом, за спиной — молчаливый охотник. Боль — была просто тем, что снова и снова втыкалось в беззащитную грудь. Картины прошлого — отвратительный наркотик: не можешь отказаться, хоть и знаешь его смертоносность. Вновь и вновь вспоминать — только затем, чтобы вновь валиться кубарем с каменных ступеней замка, швырнув себя в твердые стены: заглушить физической болью душевную. Сдирать в кровь когти, бессильно пытаясь проскрести насквозь скалы...

Он не мог не возвращаться на руины. Груда черных камней — вот что осталось ему. Дымных и еще хранящих память об жестокой магии, которой были разрушены. И выл одинокий волк лунными ночами, и от этого воя у всего живого леденела в жилах кровь. Память... Память только об одном — о Владыке. Его голос, его глаза, его короткие отрывистые замечания. Его умелые сильные руки, руки мастера и властелина... И меч — первый меч, сделанный Майа — который он взял с собой в последний бой. Последние минуты боя, проклятый поединок, горькие слезы отчаяния на глазах беспомощного ученика... Айрэ, возлюбленная, осталась далекой светлой тенью — а это никак не могло уйти, рассеяться прахом.

Он знал разумом все причины такой смертной тоски. Майар без тех, кого выбирают себе в учителя — не могут чувствовать себя цельными. Это больше, чем дружба и больше, чем любовь — это неразрывные узы взаимных клятв верности, это неделимое родство душ и сердец. Лучше лишиться половины себя, чем Учителя — это намного легче. Но разум разумом, а сердце... Не прикажешь ему забыть, не заставишь простить — и черная ненависть застит глаза, рвет в клочья все хорошее, что когда-то было в тебе. И, зная, что ненависти покоряться нельзя, уничтожаешь ее в себе, давишь до последней капли, пока не упадешь бессильно в борьбе с собой. А то, что встает с холодных равнодушных камней — пустое по самой сути своей, пустое страшной и горькой пустотой, выжженной дотла самоистязанием и скорбью.

И разносился над ночным лесом волчий вой, и мчалась над равнинами севера черная птица-тоска, и непроглядным казалось будущее...

От Войны Могуществ 130 год

... Он мчался по лесу, по своему обыкновению в волчьем облике, когда почуял незнакомый запах, странный, резкий и заманчивый. Были в нем нотки дыма, и трав, и острое лезвие запаха живой юной плоти — но не звериной, ибо никакой зверь не потерпит рядом с собой железа. Пусть и плохого, но железа — выплавленного умелыми руками мастера. Мастера, у которого есть руки. Но это были не эльфы — он знал это не менее четко, чем свое имя. Но — кто же?!...

Он умел красться тише, чем тень от травинки, ползущая вслед за солнцем. Он мог переменить облик или стать невидимым. И тихо-тихо он пополз по тревожащему свежему следу.

Эльфы? Нет. По сравнению с эльфами эти создания куда более грубо сложены. Лица — без эльфийской резной утонченности, более округлые и разнообразные. Четко различающиеся у мужчин и женщин фигуры — плавные округлости женских, угловатая сила мужских. Добротные дома, многочисленные животные, суетящиеся дети... Люди. Младшие Дети Эру. Смертные от рождения, уходящие неведомо куда... Новая сила.

Черный волк тихонько стоял чуть ли не у самого крайнего дома в поселке и ухмылялся, вывесив из пасти розовый с синеватым язык. Эльфы бы уже давно обнаружили его. Эти — и не подозревали. Зато оружия было полным-полно: странноватое, грубое, неуклюжее. Но — разнообразное. И даже в руках у малышни — легкие маленькие клинки...

Он вернулся незамеченным на Тол-ин-Гаурхот. Запах человеческого поселка еще долго не давал ему покоя. Он думал — и для этого пришлось принять облик, подобный тому, что был у него раньше. Волк мыслить никак не хотел. Артано понравилось то, что он увидел — люди, горький чад их очагов, их шумные дети. Их неловкие мечи и луки. В этом была... надежда. Так заманчиво было прийти к ним и остаться — учить. Вновь взять в руки кузнечный инструмент, сделать что-нибудь красивое и полезное. Говорить с живыми и разумными существами...

Но — нет! Довольно. Уже один раз было это все — и беседы, и мечи, и привязанности. Было — и рассыпалось душным пеплом костров, безжалостно уничтоженным с лица Арды племенем разумных и живых. И нельзя больше, нельзя брать ответственность за чужие жизни...

В думах прошла ночь. И еще день, и еще ночь. А наутро он принял решение — ибо вспомнил свои клятвы верности. Он пойдет к этим людям, и станет их вождем, и воздвигнет над землей Севера твердыню, что возвысится выше туч. И там, в этой твердыне чернее камня и крепче железа, будет ждать Владыку. Ждать и готовиться к его возвращению. И готовить людей — они будут воинами прежде всего. И любой ребенок будет в бою опаснее, чем десять валинорских Майар. Ждать — пусть для этого понадобятся века, пусть поколения сменяют друг друга. Он дождется. И Владыка Мэлькор, учитель, вернется в могучую державу — на трон. А он... Он будет лишь Наместником.

Артано вновь принял зримый эльфоподобный облик, привычным жестом сотворил себе одежду — черный плащ из плотной теплой ткани, изящная — высокие манжеты, отложной воротник , пуговицы из драгоценного сиреневого камня — темно-фиолетовая рубашка, узкие штаны, высокие сапоги. Так он одевался среди Элдар Мориэн, ценивших элегантность не меньше других умений. На волосы — обруч из лунного серебра. Только этот обруч, да еще меч и черный щит остались у него от прежних времен. Предметы, хранившие память о Вала Мэлькоре — его обруч, и его руками сделанное оружие. На миг сдавило горло ненавистными слезами — но он сдержался, как привык сдерживаться уже не один десяток лет.

И какое везение, что, уже выходя, он все-таки посмотрелся в зеркальную гладь воды...

Ибо ошибкой было бы приходить к людям в таком облике.

Черные тени глаз, неестественно бледная кожа и болезненно заострившиеся черты эльфоподобного лица. Не то усмешка, не то волчий оскал искажает лицо, узкое и неприятное в ореоле черных, как вороново крыло, волос. Истинный облик Майа — тот, что соответствует его душе.

Нет, так дело не пойдет. Он должен быть привлекателен внешне, помимо тех знаний, что принесет с собой. Так проще, так легче — они скорее поверят красавчику, чем полузверю с неистовой скорбью в глазах... И он начал лепить себя — медленно и вдумчиво, вспоминая облики всех, виданных им когда-либо, существ, постигая и создавая новый канон.

Смуглая кожа оттенка стойкого северного загара. Темно-рыжие вьющиеся волосы — пышной копной. Тщательно вылепленное, точеное лицо — необыкновенно правильный овал, округлый сильный подбородок, короткий прямой нос с легкой горбинкой. Брови — двумя чертами — вразлет, глубоко посаженные миндалевидные глаза с длинными ресницами, зеленые, словно крыло бабочки и в глубине золотые искры. Завораживающе прекрасные очертания щек и скул.

Тело — такой же идеальный инструмент. Сильное, и красивое: он внимательно рассмотрел рисунки мышц у людей. Словно бы он годами развивал свое тело — прекрасно прорисованные мышцы, идеальные пропорции... Мужественный облик — что лицо, что тело. Привлекательный и для женщин, и, что важнее, для мужчин. Командовать ему — муужчинами.

А глаза... Но никому из людей не прочесть той тоски и одиночества, что притаилась на дне рукотворного зеленого зеркала, ограждающего внутреннее он внешнего.

Девочка лет шестнадцати выбежала ему навстречу из-за куста можжевельника. Простое холщовое платье, туго заплетенные темные косы разметаны по плечам. Изумленные светло-зеленые, цвета молодой травы, глаза. В руках у нее была корзина, из нее торчали разнообразные по цвету и форме листья и ягоды. Она замерла на миг, потом, плавно опустив корзину на землю, легко поклонилась — старшему, воину. Он молча улыбнулся, кивнул ей. Девочка, широко раскрыв чуть раскосые глаза, рассматривала его одежду, оружие, украшенные перстнями и браслетами тонкие руки. Все ей казалось необычным — и длинный и широкий черный плащ, и покрой ворота темно-фиолетовой куртки. Яркие блики света на драгоценных камнях — ограненных, но она еще не знала, что это такое. Зато, будучи дочерью и сестрой оружейников, поняла цену мечу на поясе незнакомца — простому на первый взгляд, со странной полукруглой гардой, чашкой закрывающей руку и слегка изогнутым лезвием с полуторной заточкой. Клинок отливал сказочным звездно-серебристым сиянием драгоценного митрила. Митрила, что ее племя видело только лишь в украшениях Высоких Эльфов.

Он протянул к ней руку в приветственном, как показалось ей, жесте — ладонью вверх. Она недоуменно протянула свою руку. И тут поняла смысл жеста и правильный ответ: положить свою ладонь к ладони. Он крепко охватил ее руку странно горячими, обжигающими пальцами и повернул ее так, что теперь ладони обоих были перпендикулярно земле.

— Артано. — негромко сказал незнакомец и прикоснулся свободной рукой к своей груди. — Артано.

Она поняла — он назвал свое имя.

— Харта. — Прикоснулась она к своей груди.

Глаза незнакомца блеснули — зеленые, яркие, как роса на траве. Он улыбнулся — чуть-чуть, и, не выпуская ее руки, подтолкнул ее плечом. В странной фразе на незнакомом наречии она уловила смысл: отвести его в свое племя. Он забрал у Харты корзину, осторожно раздвинул листья, достал из-под вороха трав горсть черники. Поднес к лицу, вдохнул сладкий аромат. Поднял на Харту странно непроницаемое лицо — красивое, красивее всех мужчин ее племени, мимоходом подумала Харта.

— Арт-эн, — сказал он — " черника"— "благородная ягода". — арт-эн.

— Арт"ан. — повторила на своем языке Харта. Потом указала на него пальцем. — Арт"ано.

На ее наречии это значило — Сын Черники.

Ее племя было таким же доверчивым к чужакам — и это мазнуло по сердцу настороженной памятью. Элдар Мориэн тоже когда-то были такими же наивными. Но эти — отличались, и отличались многим. Неумение понимать природу так же, как эльфы заставило их стать недоверчивыми к ней. Животные крупнее барсука — опасны, а, значит, враги. Дерево — лишь удобный материал. Эльфы — странные и заносчивые чужаки. Но гость пришел в их облике. Пришел — и уже через час вовсю гонял деревенского кузнеца по бывшим его владениям, заставляя то подать одно, то разыскать другое, и сам вовсю размахивал молотом, улыбался девушкам белозубой улыбкой и деланно хмурил брови на любопытную малышню. Словно жил здесь уже многие годы.

... как же это было сложно поначалу — быть уверенным и спокойным, не отзываться на коварную память, подкидывающую болезненные ассоциации с прошлым... Он старался вовсю, контролировал каждое слово и жест, рисуя себе облик: мудрый, но не заносчивый, властный, но спокойный. Уверенный в себе, беспечальный, сильный...

Сначала это было отвратительным — ложь, обман. Потом — обременительной ежедневной обязанностью, потом — привычкой. А через несколько лет он перестал сознательно следить за собой, и уверенный оптимизм стал его свойством. И далекой тенью отошла на задний план мысль о тех руках, на которых хотелось бы плакать о прошлом...

От Войны Могуществ 165 год

Это был самый обычный лесной пожар — явление, хоть и редкое, но заурядное. Только на сей раз на пути огненного вихря оказался поселок людей, Племени Белой Совы. И даже Майа не мог остановить огненную стихию — только отгородить небольшой участок леса у реки. Его хватило, чтобы укрыться людям и домашнему скоту — но не более того. И несколько мучительно долгих часов он держал силой своей воли невидимо тонкую, но непроницаемую стену между огнем и людьми. Выглядело это до странного обыденно — высокий человек с поднятыми вперед и вверх руками, ладонями обращенными к огню. Только отчего-то горящие головни и крупные рыжие искры отлетают, словно натолкнувшись на невидимое препятствие в нескольких локтях от него. А сзади испуганно жмутся к матерям дети, и даже самые закаленные мужчины вздрагивают от рева пламени, раздуваемого ветром.

И тонкой, хрупкой на фоне зарева кажется фигура их защитника... Только если приглядеться — можно заметить вокруг странный ореол золотого и черного цветов, неистовую пляску фиолетовых клякс и серебряных искр. Но едва ли кто мог сейчас приглядываться — страх был больше присущего людям от рождения любопытства...

А потом ушел в даль пожар, выжигая иные уже земли и леса. И осталось племя — бездомным, пусть и в разгар летней жары. Без урожая — и по засеянным полям прошелся огненный смерч. Без возможности охотиться. А детям не объяснишь, что виноват во всем пожар.

И тогда он понял, что слишком уж засиделся на роли не то кузнеца, не то советника вождя в маленьком лесном племени. Слишком привык быть просто — учителем и наставником, просто одним из... А, значит, пришел час исполнять задуманное, заветное — черная крепость, могучая держава, должность Наместника...

Он ушел далеко в северные леса. Долго выбирал место, слушая не себя, не свой вкус — землю. Выпытывая у нее, где лучше всего поставить крепость. И земля в конце концов указала ему место. Невысокий холм — с одной стороны густой лес, с другой — бескрайний простор северного луга, неподалеку — величавая полноводная река. А с четвертой стороны — горы, вдалеке, в туманной дымке. Прекрасное место.

... стены, черные стены, и башни стремятся к луне, выше туч, стройнее сосен... Расплавленный камень поднимается ввысь по воле самой земли, образуя прекрасные силуэты, в которых дивно гармонирует воля создающего и желания земли, из чьего сердца возносятся потоки послушного материала.... будь сильной, будь неприступной и гордой... Словно мелодия серебристых колокольцев, словно биение сердца Арды, словно яростный полет над ночной землей в свете луны — рождается Песнь Творения. Полуденные горячие тени степей, вечерняя песня солнца, садящегося в морские воды, ночной ореол морозного воздуха вокруг крупных, как каменная соль, звезд, утренняя песня птиц весеннего леса — вплетай в свою мелодию мир... Двери, распахнутые ветром, лестницы, ведущие в небо — все это будет здесь, если ты сумеешь понять самое главное: это не ты творишь, это сама Арда творит твоими руками. Попроси ее — и все станет по слову твоему...

И встала на холме огромная крепость из черного стеклоподобного камня — жидкой крови сердца Арды. Странные, невиданные еще здесь пропорции, необычный силуэт: четыре необыкновенно высокие башни прочно стоят на мощном подковообразном основании. Впереди, на округлой части подковы — огромные железные врата. Необычная крепость — необычный уклад для тех, кому в ней жить. Комнаты, а не дома для каждого. Обеденные залы — для совместных трапез, многочисленные мастерские — работать вместе. Никаких больше домиков и сараев, никаких шушуканий по своим дворам. Один — общий — дом, одна общая судьба. И — один вождь. Но не он...

И Племя Белой Совы пришло на новые земли. Следом — еще два дружественных племени. Имя крепости было — Ангбандо, Железная Твердыня на языке, которому обучил их Артано, И всем было там довольно места. Нераспаханные земли вокруг крепости были щедры на плоды и дичь. А пахать — Наместник не позволял, у него были свои замыслы.

Наместник... Как же все изменилось. Еще недавно он был — почти ровня, обманчиво молодое лицо, простая манера обращения. А теперь — он был вождь, единственный правитель всех жителей. Нет, он не требовал ежеминутных изъявлений почтения к себе — просто держался отстраненно и чуть надменно, тщательно копируя манеры вождей человеческих племен. И его уважали — за все. За необыкновенные познания обо всем — ковке оружия и любых других работах с металлом, целительстве, природе, магии. За необыкновенну ю физическую силу, умение обращаться с любым оружием лучше лучшего воина людских племен. И — главное — за умение быть вождем. Спокойный, редко, очень редко повышающийся голос — мягкий, бархатный, но неумолимо повелительный. Необыкновенное терпение — он мог объяснять что-то по сотне раз, если видел в том надобность. И сила воли — во всем.

Сложно быть ответственным за все — но иначе было нельзя. И был Майа Артано одновременно и кузнецом, и лекарем, и наставником для детей и при этом еще и правителем. Он тратил вовсю свои силы только на одно — везде успевать, во всем разбираться, сдерживать голос, срывающийся порой на крик. И объяснять, объяснять, объяснять — все, что знает и умеет сам.

И напоминать, что он — не Владыка.

Потому что трудно заставить людей поверить в странные и непонятные рассказы о том, кого эти люди и в глаза не видывали. И еще труднее заставить их понять, что именно ему они будут служить верой и правдой, когда тот вернется. А на вопрос "Когда?" — мучительно долго стискивать в широких рукавах побелевшие пальцы, чтобы суметь ответить нечто бодрое и радостное...

А дела ждать не могли.

И летели во все стороны света гонцы с единственным посланием :"Приходите под руку Владыки Севера!". Приезжали в племена людей, тщательно обходя поселения эльфов, даже тех, которые не последовали зову Валар, странные гонцы на огромных, дикого нрава черных конях, вооруженные такой работы мечами, что у лучших кузнецов от зависти леденели сердца. Говорили везде об одном: о плодородных землях на Севере, о могучей крепости, предлагающей Книгу, Хлеб, Руку и Кольцо — знание, помощь хлебом и войском, брачные союзы. Предлагающей всем, кто согласен переселиться на северные земли — лишь за небольшую дань Хлебом.

Посланные старейшины недоверчиво щупали, растирали в мозолистых пальцах, даже пробовали на вкус невероятную землю. Ослепительно черная, жирная, комьями с добрый орех — не бывает таких земель так далеко на севере, единогласно качали головами старики. А все же — была. Странно, но такая почва встречалась только широким полукругом вокруг Ангбандо, неожиданно сменяясь чуть южнее на обычный для таких земель глинозем.

И пришли четыре племени из приглашенных. Расселились широко по плодородным землям, построили дома, обзавелись хозяйством. Завели детей. Не воины — кормильцы. А что почетней — сковать меч, или вырастить хлеб? Хлеб растить, отвечал, не задумываясь, Наместник.

Только четыре племени... А остальные? Ведь куда больше их на южных землях... И Наместник отправился сам, взяв с собой только своего лучшего ученика— целителя.

...Ох, как же бесновался в круге сын Вождя... И молча сидел на простой деревянной скамье Майа Артано, положив ладонь на плечо юноше в черно-голубой одежде, то и дело рвавшемуся что-то сказать. Сидел, слушал.

— Разве не говорили вам Эльфы, что на севере — страшное зло под маской внешней прелести?! — И кивок в сторону гостей. — И такому злу мы не дадим войти в свои жизни! У нас есть учителя, их голосами говорят сами святые Валар — и другого нам не надо...

А на пепельных волосах золотился венец явно эльфийской работы.

И ушли ни с чем послы.

А в другом племени их просто встретили — мечами.

И в другом...

Значит — вновь вражда и война, вновь отчуждение, пролегающее между людьми? Ну что ж — пусть будет так. Сначала они научатся защищать свои земли, а потом придет срок — и завоюют чужие...

От Войны Могуществ 299 год

Он отложил перо, закрыл рукопись. Встал, подошел к окну. Тьма за тонким стеклом, тьма и мороз. Ох, как же давно он не оборачивался в зверя, не несся по этим просторам наедине со звездами!...

Одиночество. Вечное одиночество бессмертного среди смертных — и не с кем разделить его. О, Владыка, Учитель... зачем же ты оставил меня — так? Здесь, в этом краю людей, а ты — где? Ты же видишь, знаешь — я не предал тебя. Я жду тебя — вот, смотри: крепость, люди. Воины. Знающие. Хлебопашцы... Твои воины — твоим именем они приносят присягу.

А — я?... Ученик, не ставший любимым. Чужой среди людей — и разлученный с тобой... Но я — Майа, и это значит для меня слишком много. Когда же ты вернешься?!..

А за окном горели костры дозоров, незаметно шли в тенях посыльные. Ангбандо расширила свои земли уже на территории трех человеческих племен, заключила мирный договор с эльфами-Синдар. Ее прекрасно обученные воины не знали себе равных в бою. Артано учил каждого сам, не доверяя никому вопросы жизни и смерти. Они старались не убивать в боях, предпочитая из недавних врагов делать своих новых жителей. И это удавалось — последнее племя присоединилось само, убежденное в выгодах и преимуществах союза с Ангбандо.

На плодородных землях щедро множились поля, плодился скот. Вставала деревня за деревней — и хотя бы двое-трое детей отправлялись учиться в Цитадель. На целителей, кузнецов, коновалов — на все те умения, от которых зависело процветание деревень. И оттого щедрую и не тягостную дань платили племена Цитадели — хлеб и дичь, руды, лен и шерсть. А взамен они получали уже обработанное умельцами Ангбандо — оружие и ткани дивной работы. По первому зову крепость присылала своих целителей — и никогда не отказывалась принять кого-то жить.

Сытые, плодородные годы...

А в Цитадели жили только воины и ремесленники. Ремесленники — умельцы не хуже самых умелых эльфов. Воины — несравнимые ни с одними в Средиземье. Но не это было главным — а то, что оружием в Цитадели владел каждый, даже маленький ребенок. Мужчины и женщины равно обучались этому — и хрупкая юная девочка могла быть не менее опасным противником в бою, чем доблестный эльфийский воин. Артано радовался, глядя на это — никто не сможет причинить вред его подданным, они всегда сумеют за себя постоять. В бою ли, заблудившись ли в диком лесу...

Он учил их еще невиданной в Средиземье науке — выживанию. Всех, от мала до велика, иногда в ущерб основному ремеслу. Но для Наместника основным ремеслом казалось только одно — умение выжить. Все остальное — не главное, все остальное придет потом. И ценилось умение воина выше умения кузнеца, а по числу выигранных турниров судили о человеке. Поколение за поколением все лучше и лучше осваивало владение оружием — и в каждом поколении все меньше было детей, хотевших стать целителями или ткачами, коновалами или ювелирами. Это было страшновато — но он пока еще не замечал ничего дурного в воинственности своих людей.

Первое поколение, родившееся в Цитадели, было вовсе не похоже на своих родителей — да и вообще ни на кого из родни. Все дети были, как на подбор, похожи — словно и отец у них был один на всех. Родители были светловолосыми, широкостыми и светлоглазыми . А вот дети... Рано вытягивавшиеся, но остававшиеся по-эльфийски стройными, темноволосые, бледнокожие, зеленоглазые, с странно тонкими и длинными пальцами и у девочек, и у мальчиков. И при таком сложении — удивительно сильные и крепкие. А еще — могли они иногда понимать друг друга без слов. И на все вопросы родителей недоуменно отвечали: "Цитадель помогает. А разве вы ее не слышите?".

А теперь уже четвертое поколение растило своих детей — и никому уже не казалось странным, ни то, что дети похожи, ни то, что мать может разговаривать с малышом, находясь на разных этажах и не размыкая губ. Или то, что совсем маленький ребенок может провести весь день один — и не плакать, видя счастливые сны. "Цитадель помогает". Место, которое им было больше, чем дом — место, которое изменяло их медленно, но верно, подгоняя под себя и даруя взамен нечто, незнакомое другим людям.

Сам Наместник учил их многому такому, чего людям самим познать не дано. Магия и развитие способностей тела — это знание могло прийти только от Айнур, и Майа Артано не скупился на него. Люди были необыкновенно слабы в этом по сравнению с эльфами — зато учились охотнее. И вот уже умел самый обычный парнишка набирать силу прямо из самой земли — и ночью на посту ему не хотелось ни спать, ни есть. И руки любого целителя всегда могли излучать то особенное тепло, которое лучше лубков и клея соединяет разорванную плоть и разбитые кости, излечивая страшные раны за считанные дни. А простой браслет, подаренный девушке влюбленным приятелем-ювелиром мог указывать на ядовитые травы...

... Хорошие годы — для людей.

А для Майа, лишенного наставника — странный маскарад на грани ненужности и забавы. Ибо все это — только для одного. Для Вала Мэлькора. Каждое слово, произнесенное им, каждое дело, сделанное. Каждый урок и каждый учебный бой — только с одной целью: доказать свою нужность и преданность.

Только, кажется, никогда этого не будет — возвращения.

И летит в каменную стену, отражающую теплые блики свечи, тяжелый церемониальный кинжал с рукоятью, украшенной золотом и изумрудами.

И впиваются в точеные ладони ногти умелых пальцев.

В клочья — тонкую ткань рубашки под не сознающими, что делают, пальцами.

Только руки — из всего тела — хоть как-то выражают свои чувства. Все остальное — лицо, глаза — гордый лед холодного равнодушия. Пустота, одетая в бездну — душа его, ибо все, что было в ней и хорошего, и дурного сгорело в долгих боях с собственным отчаянием...

С высокой башни Цитадели вниз, черной птицей, и лишь в последний миг над землей взмыть в небо, испугавшись не смерти — возможности разбиться и не дождаться возвращения Владыки...

Первая Эпоха год 1

Черный вихрь ветра пронесся над западными морями, закончив свой путь в теснине Ламмот. И — рассыпался бесчисленным множеством черных углей и пламенеющих искр, во мгновение ока образовавших человеческую фигуру. Человеческую ли?...

И вся Арда почувствовала возвращение его.

Замерла на миг земля, вздрогнула — не веря, не понимая еще.

А скалы Ламмот помнили, кто создал их такими, какими они были — дикими, яростными, неприступными и свободными. Помнили — и оттого вознесся ввысь и вширь голос камня. Был в нем рокот обвалов и звон раскалывающихся глыб, свист морозного ветра и шелест солнечных лучей по шершавым спинам гор. Песня волн — глухие барабаны неумолчного биения волн о камень. Нежный шелест тающей на песке пены... И не было в того миг в Средиземье ни единой живой твари, что не услышала приветствие скал Ламмот.

Это потом кто-то назовет его "воплем, заключенным в теснине". Это потом кто-то, расскажет какую-то сказку о его появлении. А пока — некому увидеть, чтобы поведать другим. А камни — не говорят со смертными.

Он почувствовал первым. Из рук выпала заготовка для меча — но, не обращая внимания на обиженный звон металла, Артано рванулся к окну. Он видел — присущим ему вторым зрением — то, что сейчас происходило на скалистом берегу. А там шел по камням — легко, словно и не касаясь острых клыков мокрого серого базальта — высокий темноволосый человек, завернувшись от порывов ледяного ветра и брызг соленой воды в широкий черный плащ. И пела у него под ногами земля...

Ты вернулся наконец, Владыка!...

Но в одной из расщелин притаилась — Тварь. Никто не знал, что породило ее в глуби времен, чье необдуманное заклятье вызвало из глубин небытия тварь, что питалась светом, тварь, что не могла насытить свое брюхо никогда, даже поглотив весь мир. Ибо она была Тварью Пустоты.

Майа увидел ее — но было уже поздно. Огромное темно-серое облако заструилось из глубокой трещины в земле, медленно принимая форму гигантского паука, протягивая туманные подобия паучьих лап к идущему. Артано рванулся — забывая менять облик, едва не выпадая из окна. Нет — не успеть. Ни в каком обличье — не успеть. Опять?!..

Вала сделал легкий плавный жест правой рукой — левую он держал под плащом, словно что-то там пряча — и Тварь обрела видимую форму: черный паук, тонкие суставчатые ноги увенчаны острыми крючковатыми когтями, у трубкообразного рта движутся огромные шиповатые челюсти... Второй жест — на этот раз резкий, как удар мечом — и тварь отпрянула, словно получив удар.

А далеко на Севере пальцы единственного свидетеля этой битвы крошили твердый камень подоконника, словно ломоть свежего хлеба.

И все же через краткий миг она вновь обрела свою истинную форму. У ее истинного облика не было цвета, формы, плотности — она была Ничем — но со стороны казалась сгустком сероватых клочьев тумана, из которых змеились длинные легкие шупальца. И вновь заклинание Запечатления — только уже медленнее. А Тварь опять зазмеилась серым облаком и, клубясь, вознеслась над Вала, невероятно огромная и, казалось, непобедимая...

... и тогда земля вокруг него вспыхнула ярким пламенем небывалого золотистого оттенка. И три узких и длинных языка пламени — темно-рубиновый, алый и бледно-розовый поднялись перед Тварью, заставляя ее отступить в глубины скал, бежать в страхе, не разбирая дороги от Пламени Тьмы, которое обжигало, которое она не могла поглотить, которое настигало ее болью и жаром даже в ее бесплотном бесформии. Валараукар — Майар, ставшие Духами Огня.

Артано отступил от темного закопченного окна кузницы. Опустил руки, безвольно повисшие вдоль тела.

...И опять тебя спас — не я. И опять я — не успел.

Те, кто был вольными духами огня — успели. А я — что считал себя учеником, что назвал себя — наместником, я — не успел.

И не заглушит пьяная безумная радость, что искрами рвется из зеленых глаз Наместника Цитадели Ангбандо темной боли и стыда. И совьются боль и радость в единый тугой шнур, который не разорвет уже ничто и никогда... Оттого не помчится Майа туда, куда зовет его голос сердца — на побережье, придумав себе страшную сказку о собственном предательстве и трусости, не веря доводам разума, не слушая души. А останется в Цитадели, с тревогой и страхом ожидая встречи — и только одного не понимая: как сможет смотреть ему в глаза?...

А по землям Белерианда шел человек в темном плаще. Вернее — почти человек. Ибо в тенях елей, что так выросли за время его отсутствия — не различить фигуры, не почувствовать его следа самому чуткому зверю. А на солнечной поляне — не различить тени, да и очертаний-то не увидеть — то ли марево от жары, то ли травы качаются под ветром. Он шел, не торопясь, медленно проходя на северо-восток. И чем дальше на север вели его пути — тем громче говорила с ним земля, ибо тем больше в земле было вложено его силы.

И вырисовывалась на горизонте огромная крепость с четырьмя стройными башнями. А земля была — обжитой. Много поселков, вспаханные поля, охотники и сборщики ягод. Земля людей — заботливо обихоженная, плодородная, щедрая. Громадный муравейник — с центром всего этого движения в крепости на горизонте. Воины с мечами. Крестьяне на возах. Гонцы, спешащие по дорогам...

Крепость могучего владыки.

И улыбался идущий — но недоброй была та улыбка.

... и первым он увидел — взгляд. Ледяной взгляд светлых глаз, отталкивающий от себя прочь, низвергающий в стылые волны северного моря.

Потом уже рассмотрел — другие черты, другой облик. Какая-то расплывчатость, какой-то надлом. Непривычная мягкость в чертах лица. Рука — в черной облегающей перчатке, другая — под плащом.

Но первым был взгляд. Презрительный и насмешливый.

— Ты стал грозным властелином, ... ученик.

И залило и без того смерзшееся комом льда сердце новой волной отчаяния. Лучше — вообще не быть, чем слышать это "ученик", произнесенное — так. Убей меня, прокляни, прогони с глаз долой, — рвалось с губ отчаянное — только не говори со мной так! Но он промолчал, хотя каждое несказанное слово отпечатывалось где-то внутри.

— Что ж, властвуй безраздельно. Не буду тебе мешать.

И — начало движения поворота...

А Артано не мог выговорить ни слова — просто слишком много слов одновременно теснилось в горле, ставшем вдруг непослушным и чужим, теснилось, сбиваясь в липкий и душный комок, который никак нельзя было проглотить или выплюнуть... И он стоял неподвижно еще миг — миг, растянувшийся на века, и в этот бесконечный миг что-то умирало в нем навсегда и что-то новое рождалось, и заходило солнце бессчетные разы, умирали и падали звезды, рушились скалы...

И все же сумел сдвинуться с места — черной молнией на колени перед Вала.

— Прости меня! Я ждал тебя. Этот замок — твой. Живущие в нем зовут меня наместником. Наместником Владыки Севера — твоим наместником. Я ждал тебя! Я все время ждал тебя.

Только отчего голос звучит так спокойно, почти равнодушно?

Ведь хочется — прижать к глазам эту руку, плакать, не стесняясь слез, рассказать обо всем, что было, обо всей многолетней пытке ледяного одиночества, о невозможности — быть без него, о тоске и боли, что не оставляли его ни на миг... О пустых ночах и нелепо сгоревших днях отчаяния, о ссадинах — от собственных ногтей — на ладонях, потому что ни дня не прошло без того, чтобы не вспомнить, а вспомнить — значит еще раз умереть от нестерпимой боли разлуки...

А вместо слов — протянутое узкое лезвие меча. Присяга. Вассальная клятва.

И — спокойное, каменно-непроницаемое лицо.

И даже когда ласковая рука мягко приподняла его подбородок и взгляд светлых — не разберешь на ярком солнце, голубых? светло-серых? — глаз облил его непривычной и нежной теплотой, он не позволил уже рвавшимся словам слететь с губ. Губ — легко сложенных в вежливой улыбке. Только одну маленькую слабость позволил он себе — замереть ненадолго, уткнувшись лицом в пахнущий морской солью и ветром ворот плаща Вала, когда тот поднял его с колен и крепко обнял.

И сам поднял голову и мягко отстранился.

Отчего — и сам не знал.

Знал только, что отныне будет сдержанным и скрытным, спокойным и ровным в обращении.

И никогда не выскажет того, что осталось зарубками на сердце — даже под пыткой. Даже в миг самой большой откровенности.

Наместник должен быть силен.

А ученичество — закончилось...

Первая Эпоха год 118

Какое-то время его первая маленькая крепость на острове стояла заброшенной, под надежной охраной скрывающих ее чар. Потом она стала необходима — и Майа устроил в ней свой собственный наблюдательный пост.

В те годы он проводил много времени с волками, потомками тех, с которымии когда-то пересекал бесчисленные снежные равнины северо-востока. Волки были единственными, кому был разрешен проход по каменному мосту — посланцы-люди должны были дожидаться его выхода под стройной аркой, которой начинался мост. Скоро животные привыкли и не боялись протянувшейся так близко темной зеркальной глади воды. Он проводил с волками много времени, расстроенный и разобиженный тем, что творилось последнее время в Цитадели — последнее время, по правде сказать, тянулось с возвращения Владыки и Артано был единственным, кто не мог приспособиться к переменам.

Его ладная, отточенная и отработанная схема воспитания людей-воинов рушилась на глазах. Теперь все было иначе — каждый житель Цитадели был обязан заниматься боевыми искусствами, но это не было его основной профессией. Были там и конюхи, и ювелиры, и лекари, и ткачи — кто угодно, и каждый их них владел мечом не хуже, а, может быть, и лучше, чем во время правления Артано, но профессиональных воинов было минимальное количество — да и то только пограничники. Наместник никак не мог встроиться в этот новый порядок, найти в нем свое место. Он никак не мог сообразить, что же должен делать наместник, и потому то занимался лично какой-нибудь ерундой, которую мог сделать кто угодно другой, то пытался командовать всем только через помощников, а чаще всего предпочитал сбегать в свою крепость на озере — как бы на разведку.

А волки его любили и слушались, давно уже привыкнув к тому, что вожак может существовать в разных обличьях. Мудрость и сила никогда не изменяли ему, а оттого он пользовался их огромным уважением. Всю осень и зиму они проводили стаей числом около двадцати, только весной разбиваясь на пары. А однажды одна из волчиц — молодая красавица почти белого цвета, невидимая на снегу и быстрая, как молния, осталась весной у него на острове, явно показывая, что выбрала его в супруги.

Человеческий облик надежно защищал его ото всех инстинктов зверя... Но волчий облик налагал свои свойства — и он не устоял. Едва ли тогда огромный черный зверь думал о чем-то кроме того, что думает самый обыкновенный волк при виде красивой и благорасположенной самки. Раздумья пришли лишь потом. Когда его подруга родила пять крепких и симпатичных волчат. И когда волчата, чуть повзрослев, начали с той же легкостью, что и отец, оборачиваться людьми....

Они не были Айну — он знал это точно. Но они не были и ни людьми, и ни волками. Оборотнями они были — существами, о которых он слышал только в сказках, и которые доселе обитали и впрямь только в сказках. Но вот она — сказка, перед ним, в его детях.

Они росли и развивались со скоростью волка, но разум у них по остроте был подобен человеческому, хотя и странными они казались. Невысокие, темноволосые, со странно неподвижными лицами, движения звериные, лишенные жестов и индивидуальности. Короткая, отрывистая, трудная для понимания речь — но не глупого ребенка, просто чужого, иного по своей природе существа. Они не хотели носить одежды, хотя владеть мечами выучились быстро. Создали какую-то особенную, свою магию, которой быстро обучали друг друга — короткий прыжок в тень через собственный след, и вот даже чутье Майа не способно найти новый след. Удар меча о землю — и вот уже к позвавшему сбегаются братья и сестры, хотя звука удара они услышать не могли...

Их было немного — у первых пяти дети появлялись редко. Но — они были почти бессмертны. Почти — потому что не старились, не болели. Но их можно было убить — стрелой, водой, огнем.

Скоро остров стал их обителью, а Артано уступил им остров в обмен на их услуги разведчиков и гонцов. Редко кто находил неприметное озеро в лесной чаще, и никто из чужаков, натолкнувшихся на крепость, не уходил оттуда живьем. Только иногда, в лунные ночи, далеко над лесом разносился леденящий душу волчий вой — и остров прозвали Волчьим.

Первая Эпоха год 260

Кольцо осады на юге, юго-востоке и западе. Бесплодные ледники на севере и северо-востоке. Вот те пределы, что ограничивают владения гордо стоящей среди холмов Севера Ангбандо, Железной Цитадели. Но — это только линия пограничных постов на карте. А на самом деле — густые вековые леса и ягодные поляны, рыбные реки и заросшие кувшинками озера, цветущие луга и лысые проплеши холмов. Деревни, разбросанные там и тут в живописныж долинках. Вспаханная плодородная земля. Тропки и дороги, сплетающиеся в паутину с центром-Цитаделью. Люди, живущие на этой земле, пришедшие сюда уже не одно поколение назад. Люди Цитадели — особенное племя, непохожее на мирных крестьян. Темноволосые, зеленоглазые, необыкновенно изменившиеся против того, как выглядели их предки. Всегда вооруженные — и приветливые, вежливые. К своим, всегда прибавит любой, видевший ангбандца в бою. Впрочем — и с врагом не столь уж жестокие. Пленных не казнили, отправляя обратно за хороший выкуп — и дело было не только в том, что кому-то были нужны деньги, а в том, что ни у кого, воспитанного истинным воином, мастером меча, не поднималась рука на безоружного. Чужих убитых хоронили, если была возможность. И все равно — какие-то... отчаянные, мог бы сказать любой.

И было отчего быть отчаянными — узкий круг земли, с которой их периодически пытались вытеснить пришлые эльфы, изгнанники Амана. Ежедневные стычки на границах, уносившие всякий раз сколько-то человек убитыми. Злое упорство, с которым человек, обрывающийся в пропасть, ломая пальцы все же держится за край обрыва и до последнего пытается подтянуться наверх.. Темное осознание своего одиночества в мире, отсутствия других, подобных им. Чужаки — они стали чужаками в этом мире, который так хорошо знали и понимали, в котором прожили не одно поколение, стали чужими с приходом Эльфов. Тесный кружок людей, отчаянно цепляющихся за край своих обычаев, умений, знаний, чтобы не сорваться вниз — не сдаться, не раствориться в общей массе людей Средиземья. Отстаивающих право жить по-своему...

Все это плавно кружилось в голове Наместника, стоявшего у окна в своей комнате и наблюдающего за первым алым проблеском восходящего солнца на чернильном небе. Да, надо признать, по сути они — в кольце. И все же сделано много. Его повелитель умен и талантлив, он видит людей насквозь и понимает их нужды так же хорошо, как сам Артано читает следы на свежем снегу. Да и самим Майа сделано немало — и ему есть чем гордиться. За время, в течение которого сменились четыре поколения пограничников, Цитадель стала местом Знания. Ремесла и медицина, искусство и воинское умение сплелись неразрывно в ее обычаях. Владыка щедро отдавал знания, которыми обладал — а он знал об этом мире больше, чем кто-либо еще в Средиземье. А люди жадно воспринимали их — и развивали сами, делая наблюдения и открытия.

Утро еще толком не началось, а крепость наполнялась уже звонким гулом — здесь всегда вставали затемно. Наместник накинул поверх тонкой рубашки темно-пурпурного оттенка черную потрепанную куртку из плотной ткани и спустился вниз, во двор. Так и есть — с границы привезли двух раненых, и один — явно его пациент. Слишком уж тяжело ранен, может и не выжить. Майа вгляделся в полудетское лицо пограничника, бледно-серое и усеянное бисеринами пота. У него был разрублен бок, и умело наложенная перевязка только оттягивала неизбежный исход. Легко поднял с телеги на руки, не задев раны, здоровенного парня — под чей-то восхищенный вздох. Он не обернулся на восторг, хотя ему даже и не было тяжело — это он уже слышал тысячу раз. Люди редко вспоминали о том, что он — иной породы, и оттого зачастую удивлялись его выходкам.

Потом он долго и привычно лечил раненого: обрабатывал рану, отдавал ему часть своей силы Айну, использовал магию для закрытия раны..., в общем, делал то, что делал в этой комнате-лазарете уже не один десяток лет. Закончив, прошелся по палатам для тяжелораненых, бросая с порога беглый взгляд на пациентов. Половина из них прошла через его руки, другая — через руки Старшего Целителя, (и по совместительству моего родного сына, вскользь подумал Майа).

Потом он спустился двумя этажами ниже, на уровень, где были расположены столовые комнаты, мельком взглянул на собирающихся к завтраку людей, прошел через зал, привычно улыбаясь сразу всем. Приветственные жесты — ненавязчивые, но создающие теплую атмосферу, улыбки. Утро — время хорошего настроения, ведь впереди долгий день, заполенный любимой работой, а до того был крепкий и здоровый сон...

Пока большинство завтракало, он обычно спускался к отбывающему на границы отряду, отправлявшемуся сменять отбывших свой срок — проверить снаряжение, готовность. Если быть точным, то в этом не было никакой необходимости — люди Цитадели, а особенно солдаты, были собранными и ответственными. Но — ему всегда хотелось увериться лично. И теперь Наместник с притворной суровостью заставил молодых солдат продемонстрировать, хорошо ли наточены клинки, верно ли закреплены перевязи. Старшие, уже привыкшие к такой опеке, смотрели весело и снисходительно на деланно-обиженные таким "недоверием" лица бойцов.

Потом — опять вверх, в запы, преднахзначенные для тренировок с оружием. Занятия с молодыми — от десяти до четырнадцати лет. Единоборства, тренировки с мечом и копьем, потом — общие упражнения. Следом — другая смена — отдыхавший в Цитадели отряд пограничников. Более тонкие приемы, в основном, просто напоминание о тренировках прошлого времени.

Основательно вымотав две смены бойцов полуторачасовыми тренировками, он отправлялся в мастерские. Там — ковал оружие, окруженный четырьмя-пятью подмастерьями, удостоившимися этой чести из многих желающих. И только когда они уже начинали задыхаться и терять осторожность, он позволял закончить работу — обычно к тому времени вечерело.

Если все в Цитадели шло без особых событий, то в эти часы до темноты могло произойти все, что угодно — к нему приходили по всем возможным поводам. Кому-то показать еще раз сложный прием, кому-то рассказать что-то из истории. По одному и кучками, так что рано или поздно в его кабинете собиралась разномастная толпа, постепенно начинавшая болтать между собой. Выгнать ее можно было только на ужин, если только они не утаскивали на ужин его самого. Вечер принадежал ему — и дел, обычно скапливалось к вечеру немало. Разобрать толстую пачку донесений, ответить на большую часть самолично, начертав собственной рукой то короткий ответ, то обстоятельный приказ. Составить рапорт к вечернему совету. Навестить тех из раненых, кто вызывал опасения.

Поздно ночью в круглой зале одной из башен, той башне, что была резиденцией Владыки, собирался совет. На нем присутствовали обычно, помимо Владыки и Наместника, Старшие Целитель, Оружейник и Ключник, а так же старшие командиры пограничников. Там обсуждалось многое, но от том редко узнавал кто-то посторонний.

Потом он оставался на какое-то время с Владыкой. Иногда они обсуждали военные или хозяйственные дела, но чаще разговаривали о совсем посторонних вещах, и даже не всегда — вслух, часто переходя на более привычную для Айнур Безмолвную Речь. О природе и магии, об устройстве этого мира и иных мирах, раскинувшихся за такими близкими и крупными сквозь призму чистого северного воздуха звездами, и еще о многом том, что даже и не приходит в голову не-айну.

Он возвращался за полночь, тихо проходя по едва освещенным коридорам в свои комнаты. До утра он обычно перечитывал написанное накануне, отвечал на самые длинные донесения, одновременно вслушиваясь, не постучится ли в дверь уверенная, но мягкая рука. Если ничего не происходило — он спокойно занимался своим делом. Если выдавались действительно незанятые ничем часы, отправлялся проехаться на лошади или записывал какие-то заклинания, рецепты, услышанные истории.

Но иногда его отвлекал этот тихий стук, и он отбрасывал прочь — на время, о, только на время — все дела и заботы, впервые за весь такой заполненный человеческими делами и заботами чувствуя себя действительно человеком. Почти человеком. Часы, наполненные теплом и лаской, мягким ароматом любимых губ и волос, и, главное — забвением.

У него было трое детей — двое взрослых сыновей и маленькая дочь. Мать старших умерла уже несколько лет назад, Хисиэлин, мать очаровательной малышки, уже несколько лет была замужем за другим. Он никогда не был женат — это было бы нелепо, ведь он был бессмертным, а люди не могли оставаться подобно ему вечно юными, да и к временным связям в Цитадели относились более чем терпимо. Но у него почти всегда была рядом подруга — случалось, на год, случалось, на десяток лет.

Он всегда влюблялся искренне, как в первый раз, и был готов добиваться своей избранницы долго и упорно. Зная, что не сможет быть всегда внимательным — слишком многое отнимало его силы и время — старался в короткие минуты, которые мог провести вместе со своей подругой, отдать максимум нежности и ласки.

Рождались дети. Артано никогда не считал себя хорошим отцом — он не мог позволить себе нянчиться с младенцем, и оттого уделял внимание только уже повзрослевшим отпрыскам. Потому его дети часто становились его друзьями — на равных с другими, не пользуясь никакими преимуществами. И все же они выделялись среди других — давала себя знать кровь, особая кровь Айну. И оттого часто кто-то из них становился или Старшим Целителем, или занимал другую не менее ответственную должность.

Бытовая круговерть... день за днем одни и те же повторы, редко разбавляемые поездками на границу. Привычная колея. Майа порой чувствовал, что тонет в ней. Он брался за все дела, случайно попадавшиеся ему, не боясь усталости, только лишь иногда безлично-благодарно думая о Сотворившем его таким — сильным, вечно молодым, не нуждающимся в сне и отдыхе.

Первая Эпоха год 390

Равнина Ард-Гален, или, как ее называли в Цитадели, Западная равнина, была спорной территорией многие годы. Наместнику казалось, что горы, отделяющие ее от эльфийских земель на юге и западе сами определяют границу владений Цитадели. Он ни минуты не сомневался, кто из тех, чьи войска патрулировали равнину, истинный захватчик. Не сомневались и люди, жившие в Цитадели. Это была их земля, земля, на которой они жили задолго до того как нога первого вернувшегося эльфа ступила на побережье. И эта земля была нужна им.

Лишь на самой северной части равнины поселения людей, верных правлению Владыки Севера, были в относительной безопасности — и то только оттого, что на переднем плане находились поселения Орков Наместника. Живой щит — щит с когтями, зубами и острыми мечами. И все-таки недостаточно прочный щит — та магия, которая была самой сутью ступивших на земли Амана, повергала даже самых закаленных орков в смятение и панику.

Население Цитадели прибавлялось в последние годы не особенно быстро, но в деревнях редкой была та семья, в которой было меньше пятерых детей. Дети вырастали, им была нужна своя земля и свои дома. И раз за разом посланники говорили Наместнику об одном и том же: нужно больше земли. Больше земли!

И настал момент, когда на очередной доклад Артано Владыка тяжело и мрачно сказал:

— Да. Нам нужна эта земля. И эта земля наша. Мы вернем ее себе силой, если не смогли вернуть терпением.

— Только... Кто будет этой силой? У нас ведь нет большого войска. — Гортхауэр вложил в эту короткую фразу всю доступную ему жалобность и укоризну, ибо большого войска не было именно по приказу Владыки. Сама военная структура Цитадели была сугубо оборонительной — отряды пограничников, патрулирующие границы и отряды орков для мелких вылазок. Тема была не новой, но теперь у нее появился другой оттенок — легкого торжества: собрать большое войско в их положении нельзя даже за год-два. А кто виной?

— Этой силой буду я.

... и эта сила была устращающе велика. Битва Внезапного Пламени — как мало могли выразить эти слова о том ужасе пламени и дыма, невероятно правдоподобных иллюзий-драконов и совершенно неправдоподобных, но куда менее иллюзорных валараукар, Майар Огня, меняющих форму, неуязвимых, возникающих то там, то тут, проносящихся черными смерчами над затканной серым удушливым дымом равнинами.

Победа была полной. Может быть, так не казалось Эльфам, с истошным упорство бросавшим новые и новые силы на оборону каждого ущелья — но для Цитадели вполне достаточно было выбить врага с Ард-Гален. Был захвачен и Дортонион, но Гондолин остался в неприкосновенности — и кто хотел считать, что по неким особенным причинам, продолжал так считать. Но был ответ и куда проще: и Владыка и его подчиненные прекрасно понимали, что самый опасный враг — враг загнанный в угол. Лишенный всего и вся, мечтающий только о смерти. Гондолин не нападал — Гондолин был оставлен в целости. Пока.

До весны Анфауглит, как теперь называли Эльфы Ард-Гален, лежала в руинах под толстым слоем пепла. Случайный путник мог бы, впрочем, удивиться тому, что все деревья стоят как и раньше, хоть и почерневшие от пепла и гари. Но случайных путников там не было. А весной мощные потоки неожиданно сильных для этой местности дождей смыли пепел и уголья — и оказалось, что земля жива. Живы были деревья и цветы, травы и кустарники, даже цвели на удобренной золой земле еще пышнее и ярче.

На новые земли пришли крестьяне. Рубеж сдвинулся далеко на юг и теперь посередине между Цитаделью и новой границей ожерельем легла цепь вспомогательных пограничных застав. Теперь воины, покидая границу, отправлялись туда, а не как раньше, в Цитадель, до которой теперь было более пяти дней пути.

Это была хорошая весна, впервые за многие годы.

А лето принесло неожиданный удар для Наместника.

С самой весны он периодически напоминал нахального кота, пригревшегося на теплом солнышке: с его плеч свалилось одним махом несколько забот. Есть новые земли. Прекратились бесконечные изматывающие стычки на границе. Весна — пора расцвета и радости. Любой из Майар умел чувствовать природу тоньше и острее самого чуткого эльфа, если не закрывался от нее по каким-то своим причинам. Весна... Тепло и любовь. Любовь — чувство, которое можно испытывать в своей жизни вновь и вновь, а если жизнь бесконечна — то бесконечно, и не утратить волшебной остроты ощущения, поселяющегося в тебе с приходом ее.

А потом пришло неожиданное донесение. Король Нолдор Финголфин решил почтить их визитом. Да не просто визитом — вызовом Владыки на поединок.

Первым и наиболее естественным побуждением Артано было отправиться ему навстречу и тихо убить под покровом ночи. Или отправить на то же самое отряд орков. Но вот, на беду, посланец оказался не в меру расторопным, и весть первым делом попала не к нему, а к Владыке — вопреки обыкновению.Обычно бывало наоборот — он собирал у себя все донесения и потом докладывал только о наиболее важных. И в самом деле, убеждал себя Наместник, ну не доносить же ему о каждом мешке пшеницы собранном каждым крестьянином в каждой далекой деревушке? Но дело было в ином — получив какое-либо известие, иногда выпадала возможность самому успеть отдать приказ. А его приказы были во много раз более жесткими. Жестокими. Он давно перестал жалеть чужую кровь. И — ему нравилось ее не жалеть. Оттого, выполняя разумный и сдержанный приказ, он чувствовал себя скованным и неудовлетворенным.

И потому вел эту хитрую дипломатию. Разумеется, об его самоуправстве Владыка узнавал очень быстро и чаще всего от него самого. Повторялась одна и та же сцена — жесткий выговор, покаянные извинения. И — через какое-то время то же самое. Это была взаимная игра, в которой один не хотел сдерживать своей жестокости, а другой не хотел принимать сам таких решений.

О нет, он вовсе не был интриганом... Ни на каплю не стремился ограничить власть своего повелителя. Он был предан, предан бесконечно — одно слово, и он, не колеблясь, шагнул бы вниз с башни Цитадели. И каждое слово выговора било его больно и крепко. И он подчинялся во всем — кроме одного. Ему нравилось убивать. И он делал это так часто, как это было возможно. Своими руками или руками подчиненных — неважно.

И вот к Цитадели по поседевшей от летнего жаркого солнца скакал Король Нолдор. Тот самый враг, лишенный всего, прижатый к последней стене своей чести, которого побоялся бы оставить за своей спиной любой завоеватель.

И был вызов — громкий и оскорбительный, и спокойно-бесстрастное лицо Владыки, внимательно оглядевшее всех собравшихся в кабинете, и чьи-то глаза — не Артано, он мог бы в этом поклясться — полыхнувшие идиотской романтической тоской: "Неужели не ответит на такой вызов?!". И судорога черного гнева, пробежавшая по лицу Вала, такая, какую он видел едва ли больше трех раз.

А потом он преградил собой дверь — потому что не осталось уже ни покорности, ни чинопочитания, ни каких-то сантиментов, а был только яркий миг прозрения, в который Майа понял, что он сам уже сильнее — и физически, и той особенной силой, которой измеряют свой жизненный срок Айнур... И единственное желание — наседки, кошки, защищающей своих котят от громадного хищника: "Не пустить! Любой ценой!"

Но взгляды схлестнулись двумя звенящими клинками — для посторонних это был миг, доля секунды, но для двух Айну — диалог и поединок воль и сил. И впервые он, младший Айну, Наместник, ученик — выдержал взгляд и одержал победу. И тут же отшатнулся, едва заглянув за край чужого сознания: победа была поражением. Именно сейчас, показав свою силу без маски вежливости, он сам определил — поединку быть. Потому что не могло быть двух равных по силе вокруг одного трона...

— Этот поединок — мой!

И жесткая рука схватила его за плечо, отбросила в дальний от дверного проема угол — безжалостно и торопливо. Удар тяжелой двери оборвал этот бессмысленный спор.

... А потом он смотрел вниз из окна кабинета. Вниз, где перед парадным входом в Цитадель, шел поединок двух мастеров меча. Прекрасный, удивительный по красоте поединок, как всегда бывает, когда сходятся два истинных мастера. Но Майа было плевать на эту красоту, он только считал удары, которые раз за разом пропускал его повелитель, и в сердце разрывалось нечто, чего он еще никогда не знал — какая-то особая ненависть, темная и удущающая. "Всех убью, буду убивать долго, долго, все это подлое племя, всем отомщу — за каждый удар, за дерзость и наглость... Ни одного не оставлю в живых, пока сам жив — нет прощения!..". Пульсировала в висках ставшая неожиданно живой и горячей кровь, бился в груди невысказанный, зажатый в глубину стон. Ненависть — оранжевые пятна в напряженных глазах, сорванные в кровь о камень подоконника ногти и нет желания их залечить, закушенная губа. Ненависть, черной метлой вычищающая из души все то мягкое тепло, что он сумел накопить за время весны и идущая намного дальше — в самую его суть, и нужно держаться изо всей силы за привычный и фальшивый внешний облик, чтобы не вылиться расплавленным металлом в Черный Ужас, воплощение демона смерти и возмездия... Ненависть, перестающая быть горячей, когда она проходится своим черными прутьями роковой метлы по самому глубинному в тебе, остывающая и леденеющая потеками грязной воды в самой сердцевине твоей сути... Непоправимое. То, что ты никогда не изгонишь из себя. То, с чем будешь бороться в кажый миг своего существования, и ты можешь побеждать сегодня и завтра — но оно победит все равно.

А потом эльф упал и Майа ринулся вниз по ступеням. Но была еще невесть откуда взявшаяся проклятая птица — Артано не сразу и узнал в ней валинорского орла, и острые когти, направленные в лицо его повелителя, уронившие его на землю.

... Когда он поднимался вверх по ступеням в личные покои Владыки, неся на уверенных руках бессознательное тело Вала, он не думал ни о чем. Он не думал ни о чем и когда привычно выполнял целительскую работу — он видел многих людей, раненных намного сильнее.

Задумался он, только сидя долгую ночь у ложа, на котором глубоким сном, порожденным его заклинанием, спал его Владыка и Учитель. Сидя, как когда-то — во времени казавшемся счастливой сказкой, сидел тот рядом с Артано.

И единственной мыслью было — "Что же теперь делать?"...

Первая Эпоха год 350

Пленник был по виду типичным Элда — тонкий, легкий, весь словно в ореоле исходящего от него света. Судя по чертам лица, мать или отец его были из Ваниар, но он все-таки был здесь, а значит, был по духу Нолдо. Его легкая, не по времени года, одежда была из тонкой ткани, без привычной для эльфов богатой вышивки — только по вороту рубахи тянулась серебряно-изумрудная строчка, изображающая ветки можжнвельника. Руки стянуты за спиной — против обычая Цитадели, скользящим узлом, затягивающ имся при каждой попытке освободиться еще сильнее. И стянуты, судя по всему, давно — вокруг веревки темные, почти черные полосы.

Можно бы было оставить его так, связанным. Можно было бы просто убить. Но сейчас ему хотелось не крови — беседы. А стянутые руки, по разумению Майа, могли бы, причиняя пленнику боль, помешать ему. Исказить его мысли, облечь их в несвойственную ему форму. Потому он шагнул эльфу за спину, подметив с недоброй радостью, как тот выгнулся и замер, видимо, ожидая удара клинка, и одним ударом рассек путы. Вернулся на свое место, молча указал эльфу на скамью напротив себя, на которую тот тут же повалился боком, стискивая руки всем телом, словно пытаясь спрятать их от недоброго и радостного взгляда. Потом отвернулся к окну и стал ждать. Ждать, пока пленник перестанет, истово сжимая зубы, стискивать между грудью и бедрами руки. Эльф так старался не подавать виду — и все равно это было бесполезно, ибо колющая, щекочущая и сводящая судорогой боль в занемевших кистях была сильнее, чем можно стерпеть, не подавая вида.

Потом боль отпустила и пленник поднял голову. Странным был его взгляд — испуганным, затравленным и обреченным, но все же полным какого-то упрямого сияния света и и веры в запредельное нечто. Большие серые глаза смотрели с юношеским упрямством и дерзостью. Тонкие черты лица, золотые пряди крупно вьющихся волос. Под левым ухом — бледно-розовый штрих хорошо затянувшегося шрама. Опять Майа обратил внимание на уши эльфа — гораздо более удлиненные, чем у людей, но при этом красивые и пропорциональные. Да, эльфы были куда более прекрасны внешне, нежели люди — чтобы не признать это, нужно было быть слепцом или лжецом. Рядом с ними любой человек казался гораздо более неуклюжим и грубо скроенным, чем был на самом деле.

А этот был — дивным цветком иного мира. Необычно тонкий и словно сотканный из золотого и серебряного сияния, слишком утонченный даже для эльфов. И слишком юный, это было видно, хотя обычно возраст взрослого эльфа определить было невозможно.

— Как твое имя, Элда?

Эльф не ответил, дерзко блеснув сияющими глазами. В полумраке подвала крепости на Волчьем острове пленник мог заменить собой светильник. Значит, он побывал в землях Амана. А, скорее всего, был там рожден. Но не был он похож на воина, не был — что же надо было ему, безоружным схваченному в одной из деревень вблизи Цитадели? Шпион? Не может быть — что за шпион, пришедший на деревенскую площадь и ставший говорить с людьми. Но кто же тогда — проповедник сродни тем, что когда-то заморочили головы Трем Племенам? Не похож он и на проповедника: те были опытны в дискуссиях, умудрены опытом и вообще выглядели основательно. А этот был — мальчишка, щенок. И все, что было при нем — изящная флейта эльфийской работы. Даже никаких украшений, что вообще было ни на что не похоже.

— И еще раз я спрашиваю — как твое имя? Это ничего не меняет, но мне хотелось бы звать тебя по твоему имени, а не имени твоего народа.

— А как твое имя?

Слишком уж дерзкий голос — и слишком неуверенный. Знал он, знал превосходно кто перед ним и где он находится: его везли сюда. не завязав глаза, и не раз говорили — чтобы припугнуть — к кому везут.

— Ты знаешь мое имя. И имя, и все те прозвища, которыми вы щедро наградили меня. Выбирай любое.

— Как ты сам называешь себя?

Не может быть — этот птенец настроен мирно... Среди всех пленных, с которыми ему доводилось беседовать, этот был первым, поинтересовавшимся такими подробностями. Прочие предпочитали называть его как-нибудь позлобнее, благо подобных прозваний у него что в Квэнья, что в Синдарине было навалом.

— Гортхауэр.

Имя, произнесенное по правилам Квэния, но данное на Кэнно, языке Цитадели, упрощенном и обогащенном словами из людских наречий пра-эльфийском, языке Элдар Мориэн, теряло всякий смысл и переставало быть именем. А истинным его смыслом было — Вождь Волколаков.

Пленник про себя несколько раз произнес новое для себя имя, катая его на языке, словно пробуя на вкус.

— Зови меня Эленаро.

Эленаро, Звездное Пламя. Не было это его истинным именем — в лучшем случае, одним из тех многочисленных имен, которые тащит за собой каждый эльф. Но и это было уже неплохо.

— Откуда ты, Эленаро?

Спросил, назвав имя с легкой усмешкой, давая понять, что не поверил. И пленник улыбнулся, услышав это — непроизвольно, одними уголками губ. И все-таки — улыбнулся, невероятно!

— Издалека.

— Мне так и придется тянуть из тебя по слову? — спросил Майа, демонстративно поигрывая кинжалом, которым до того перерезал веревку. Эленаро явно испугался, чуть даже отпрянул от него, словно это могло бы помочь, нахохлился и сразу стал похож на сотого по счету пленного эльфа, только сыпавшего оскорблениями в адрес всех и вся, пока удар меча или кинжала, или острые волчьи зубы не обрывали его жизнь.

— Я из Восточного Белерианда.

— Из чьих владений — Амрода с братом?

— Да.

— И каким же образом ты оказался на наших землях, в деревне, в которой тебя схватили?

— Просто пришел. — мило улыбнулся мальчик.

— "Просто пришел!" — ехидно передразнил его Артано. — "Просто пришел" мимо пограничных застав, мимо орочьих поселений, мимо всего?! Не морочь мне голову. Позволь обьяснить тебе сразу — ты жив только потому, что я хочу поговорить с тобой. Неверное — лживое или неосторожное — слово, лишнее движение, упрямство или наглость — и твой бессмертный дух отправится прямиком в Чертоги. Итак, повторяю еще раз — как ты сюда попал? Как и зачем?

Пленник надолго задумался, видимо, внося существенные коррективы в свою манеру отвечать на вопросы. Это было к лучшему — ему нужен был этот разговор. Нужен не только потому, что таков был приказ Владыки — нужен был для себя, чтобы что-то понять в противнике. Вовсе не затем понять, чтобы попытаться перебросить мосты через пропасть вражды — но для того, чтобы более точно наносить удары. Но ему нужен был и особенный собеседник — такой, что был способен не только кидаться однообразными оскорблениями, но и выразить что-то от себя, раскрыться, пусть даже ненамеренно. А этот мальчик казался неожиданным подарком судьбы — и настолько к месту, что на миг он усомнился, не подослал ли кто этот замечательно подходящий, и, вполне возможно, фальшивый, подарок к нему нарочно.

— Хорошо, я расскажу. Если ты сделаешь мне одно маленькое одолжение.

— Что ты имеешь в виду?!

Это было более чем неожиданно. Это казалось наглостью — или заискиванием...

— Убери кинжал. Положи на окно или на стол.

— С какой это стати?

— Не люблю вида оружия. Мешает такой приятной беседе.

Майа готов был дать голову на отсечение, что в голосе эльфа звучала настоящая ирония. Спокойная и ненавязчивая — и вместе с тем несомненная. Он подскочил со скамьи чуть более резко, чем хотел бы, прошелся по тесной комнате взад и вперед. Потом присел на край широкого деревянного стола, нависнув таким образом над дерзким и таким странным эльфом. Положил кинжал далеко на подоконник. Он не боялся эльфа, тем более, что за дверью стояла надежная гвардия из оборотней. Скрестил руки на груди, обхватив себя за плечи — те, кто хорошо знал его, поняли бы, что он выведен из равновесия и растерян.

— Ну?

— Очень хорошо. — И внимательно взглянул на Гортхауэра — подчеркнуто внимательно и ожидающе. Поняв, что за такую дерзость никто его на месте не прирежет, он улыбнулся — одобрительно, подумал Майа, или я болен, или вот этот вот хлипкий паренек улыбается мне покровительственно и одобрительно.

— Я пришел сюда из земель Белерианда. Это было не так уж сложно — там, где не пройдет отряд воинов, легко пройдет один... наблюдатель. Поэтому не стоит удивляться. Твои пограничные посты великолепны. Пройти мимо них было не так уж и легко.

— Ты шел безоружным?

— Нет, у меня был нож. А большего мне не надо — с настоящим воином мне не справиться, а с хищником вовсе не обязательно драться. Поэтому мне было легко дойти. И, конечно, я шел поздней осенью вовсе не в одной тонкой рубашке. Просто все мое имущество осталось там, где меня связали. — И эльф опять улыбнулся, легко и светло. — Вот так я сюда и попал. Дальнейшее тебе известно.

— Какого ты рода?

— Я приемный ребенок. Так что это не так уж и важно, а?

— И зачем же ты к нам пожаловал?

— Позволь мне ответить на этот вопрос чуть позже, Повелитель Волколаков. Ведь ты хотел задать вопросы не только обо мне, но и о моем народе...

Майа передернуло. Эленаро — что за шаблонное имя! — не только знал значение его имени, а, значит, и Кэнно, но и понимал, зачем он здесь.

— Хорошо. Вы по-прежнему настроены на войну? По-прежнему не желаете склонить голову перед нашей силой?

— Ты прав. Не желаем — точно так же, как вы не желали склонить голову перед нашей. Не желаем — потому же, почему не желали и вы. Потому что мы тоже любим эту землю — любим и понимаем так, как никому из людей не дано изначально. Вы изменяете ее — вспахиваете и засеиваете, заставляете плодоносить год за годом, а когда она устает, вы подстегиваете ее то тем, то этим. Вырубаете деревья, что старше вас, чтобы насадить свои сады. Вы изменяете все, чего не коснетесь. А мы — мы принимаем эту землю такой, как она есть. И не насилуем ее — просто умеем просить ее.

— Любите такой, какая есть? А знаешь ли ты, Элда, сколько в этой земле от того, кого вы зовете Врагом Мира? Сколько в ней от первоначального — и сколько от Него?

— Кто-то знает, кто-то — нет. Но что это меняет? У этой земли есть свой собственный голос, и неважно, кто научил ее говорить. И мы никогда не примем вашу сторону, вашу веру — потому что верим в то, что Тьма никогда не принесет этой земле благо. Не огненные смерчи и пылающие вулканы, не бешеные шторма нужны ей — тепло солнечного света, нежная ласка тумана, легкий бриз над мелким песком взморья. Покой, плавное течение изменений — и потому мы выбираем Свет. А вовсе не потому что, как ты учишь своих людей, остаемся в душе рабами Валар, ограниченными и неразумными детьми, не ведающими перемен только в силу своего бессмертия. Если ты хоть на чуть веришь в это, то ты слеп, слеп и наивен. Ты подобен тому, кто судит о дивном пейзаже по неумелому рисунку подмастерья живописца — твое представление о нас так же плоско и черно-бело как этот рисунок. Мы разные, такие же как и вы — смешно судить обо всех по сжигаемым роковой клятвой Феанорингам. Мы не бессмертны — уж кому, как не тебе ведать это. И мы вовсе не неизменны, просто мы взрослеем вместе с этим миром, ведь нас не подстегивает вечно идущее по пятам пламя мимолетности земной жизни — а кто пустил это пламя по следу Людей? Кто коснулся самой их сути кистью Тьмы, положив такой короткий предел их существованию, определив им от века незавершенность всех деяний, незаконченность путей?

— Много ты знаешь о Тьме...

— Быть может, больше, чем тебе хотелось бы думать. Быть может, чуть больше сведущ в этом, чтобы понять — ты служишь не Тьме. Ты служишь своему господину и только. Поэтому говорить с тобой о Свете и Тьме бесполезно, ибо тебе самому нет до этого никакого дела. Что ж, давай говорить о Добре и Зле? Нет, Майа, и об этом говорить нам с тобой нет никакого смысла, потому что и это для тебя только пустые слова. Все слова пусты для тебя, если их не высказали одни-единственные уста на этом свете, но и тогда ты не думаешь над их сутью. Единственное Добро для тебя — в служении твоему господину, любое Зло — в том, что может помешать ему. И ты только слуга его и своих людей — все проходит мимо тебя. Иначе ты бы тоже оставил свой след на этой земле, так же отдавал бы в нее свою силу. Но нет — ты силен, как и когда-то. Ты называешь неизменными нас — но сам неизменен в куда большей степени. Ты все так же ненавидишь, как в дни той древней войны, ты не видишь, как изменился этот мир. Ты не видишь, что больше нет правых и невинных, не хочешь понять, что соотношение сил изменилось и вы давно отомстили нам за все прошлое. Но разве ты смотришь с точки зрения Равновесия, которое так нравится тебе? Нет — ты просто верный пес, запомнивший всех, кто причинил обиды твоему хозяину, и даже не интересующийся, хотел бы хозяин, чтобы ты мстил за него.

— Кто ты такой, чтобы судить об этом? Ты прав — я не хочу думать ни о Свете, ни о Тьме, ни о неком абстрактном Зде и Добре. Я думаю только об одном зле — пусть тебе, философ, оно кажется мелким: о наших раненых и убитых, о попавших в плен и больше никогда не вернувшихся домой. О ваших бесконечных походах, о веках, прошедших в вечных оборонительных боях, о веках, которые могли бы быть заполнены куда как более прекрасными занятиями!

— Было бы так просто прекратить эту войну — ведь причина ее не в столкновении вер. Ее причина во сто крат проще — в камнях и мести.

— Мести? Не в мести, а во лжи, лжи, которая всегда ищет, кого бы обвинить в собственных преступлениях. А камни... Вернуть камни означало бы нарушить клятву, и неужели ты думаешь, что только вы умеете соблюдать клятвы?

— Хорошо — пусть твой повелитель и дальше соблюдает свою клятву, пусть оплачивает ее вашей кровью и болью. В чем только тогда разница между ним и Феанорингами — и он, и те ставят слова превыше жизней — не своих, чужих! И он, и те сталкивают в кровавой битве несчастное племя Людей. Только... можно ли приравнять мудрого Вала, того, кого и в наших легендах называют первым в знании, и эльфа, пусть даже и царского рода? Ты говоришь о потерях — но нелепо меряться потерями, разве мало погибло от ваших клинков? Не будь позади Дагор Бреголлах — я бы выслушал тебя со скорбью, но разве эта победа не удовлетворила твоей жажды мести? И разве смерть Короля Инголдо — недостаточная расплата за нанесенные им раны? Нет, тебе никогда не будет достаточно мести и чужой боли, ибо ей ты только пытаешься заглушить свою собственную, боль, родившуюся в первой войне этого мира. Только подумай... скольких подобных тебе, сломавшихся под грузом боли и ненависти оставляет за собой каждый твой приказ?

— Что ты знаешь о той войне?

— Погляди на меня внимательно, Майа, погляди на меня, Артано-Ученик. Быть может, твоя память полна одинаковых лиц — ведь мы, эльфы, кажемся вам слишком одинаковыми — но постарайся вспомнить.

И тогда он вспомнил.

Лицо эльфийского ребенка, одного из детей Элдар Мориэн, из тех самых детей, которых он отвел в далекое племя на востоке....

— Но... как же ты попал к Нолдор?

— Очень просто. Наше племя присоединилось к Тэлэри. Уже в Амане меня усыновил один из Нолдо. Я мог бы сказать, что ты сделал меня сиротой дважды, Майа — мой приемный отец погиб в Дагор Бреголлах.

— И зачем же ты пришел?

— Просто хотел посмотреть — что получилось из ваших замыслов относительно людей. Что ж... могу сказать — получилось великолепно. Твои люди умны и честны, прекрасные воины и отличные ремесленники. Быть может, это стоило крови моих родителей и их родственников — ведь на этой "ошибке" вы научились быть Вождями.

— Замолчи, Элда! Не касайся того, что не в твоем разумении. Ты был тогда слишком мал, чтобы что-то понимать.

— Зато достаточно взрослый теперь — Юноша как-то по-особенному, криво, усмехнулся, и стало ясно, что вовсе он не мальчишка, просто хотел так выглядеть до поры. — Чтобы вспомнить и заново обдумать свою судьбу... А если захочется поговорить с "настоящим" эльфом — этаким оголтелым убийцей в сверкающих доспехах, то внимательней отбирай себе жертву. Мне тебе больше сказать нечего — вернее, так многое хочется сказать, что слова потеряют смысл, утонув сами в себе. Отпустишь ты меня, или убьешь — мне все равно. Решай сам, да только побыстрее — я не люблю напрасного ожидания.

... рассказывают, что никто из ступивших на землю Волчьего острова не ушел оттуда живым, кроме Берена и Лутиэн. Легенды не лгут.

Первая Эпоха год 409

...Высокий воин в доспехе эльфийской работы взбежал вверх по ступенькам крыльца, рывком распахнул дверь. Вбежал в маленькую комнатку, согретую пламенем очага — заповедный угол тепла и покоя среди непроглядной ледяной ночи. Шагнул к той, что сидела в углу, глядя в угли очага.. и вдруг раскрытые уже в широком жадном обьятии руки бессильно обвисли вниз — девушка обернулась. Чужое, совершенно чужое лицо — узкое, бледное, с чужими раскосыми темными глазами. И знакомое — лицо одной из тех. Из врагов. Он обернулся, рука метнулась к мечу на поясе. Поздно, слишком поздно...

Из темноты двора выступили несколько силуэтов. Тяжелые руки вошедших легли ему на плечи, заламывая запястья, отнимая оружие, умело связывая его руки тонкой прочной веревкой. Потом ему набросили на лицо капюшон чьего-то плаща, посадили в седло, не забыв еще раз привязать покрепче. Все делалось молча. Его не били, не говорили ни одного грубого слова. Обращались, словно с вещью — и весьма ценной вещью. Это пугало более всего...

Перед Майа стоял пленник.. ценный пленник. Человек. Воин. Воин из отряда Барахира — отряда, своими действиями на границах земель Цитадели вызывавшего у всех ее жителей желание немедленно отправиться туда. Мстить. Жестокость их была бессмысленной. Убивали орков и пограничников — это еще можно было бы понять. Но убивать всех подряд, кто окажется на заставе: девушек-лекарей, окрестных крестьян, случайно оказавшихся там в тот момент, когда отряд Барахира нападал на пост — это было чересчур. Это взывало об отмщении. Но обычного уничтожения отряда для Наместника было мало. И вот — пленник из этого отряда перед ним. Долгий и коварный план — один из немногих случаев, когда они действительно использовали разведчиков и шпионов, по капле собирая слухи и рассказы с пограничных земель. Сыграть на чувствах воина, тоскующего по жене, было не так уж и сложно. Похожая — пусть только со спины — девушка.. свет в окне заброшенного дома.. вовремя сказанное слово крестьянина о том, что всех забрали в плен — даже слишком легко.

Пленник долго не сдавался. Он не хотел выдавать местонахождения отряда. Он не боялся пыток. Он бы умер молча — таких Майа встречал нередко. Но несколько слов — только намек на то, что его жена жива.. только намек на то, что она получит свободу в обмен на его предательство.. Молодой воин у двери отвел глаза — понимая, что это необходимо, ему все же было неприятно слышать такую жестокую ложь из уст своего начальника. Наместник равнодушно посмотрел на парня. Ерунда. Когда-нибудь он поймет. Когда-нибудь все они поймут, что в этой войне слишком опасно думать о чистоте рук. Но разве только в этом дело? Нет.. еще и в том, что это приятно — побеждать. Пусть обманом, пусть жестокостью и нарушением своего слова. Главное — победа. Главное — нести свою службу так, чтобы больше никогда не быть бесполезным или беспомощным. Пусть называют Жестоким — это лестно. Это такая приятная приставка к имени.. сущая правда. Да и как не быть жестоким, если ты можешь вспомнить каждого убитого на этой войне — имя, лицо, голос.. Или, если уж быть чсстным с самим собой — просто потому, что это тебе нравится.

И пленник сдался. Рассказывал все, что знал — жадно, взахлеб. Ему все казалось, что каждое слово приближает его к встрече с женой, потому он торопился сказать все. Он закашлялся, долго не мог говорить. Наместник подал ему чашу с настоем из трав — странных, но дивно утоляющих жажду. И тот говорил дальше, пока не стал повторяться.

— Я отпущу тебя сейчас. И дам приказ отпустить твою жену. Ты встретишься с ней утром, неподалеку от тех мест, где, по твоим словам, сейчас находится сын твоего вождя. Поспеши..

Словами благодарности воин давился так, что слушать его никто не стал — просто дали ему в дорогу коня поплоше. По приказу Наместника — но когда мальчик-солдат спросил его, зачем, то пожалел, что узнал ответ. В напитке был яд — он действовал не сразу, около полусуток человек еще был жив. Ровно столько, сколько нужно, чтобы дожить до утра. Ровно столько, сколько нужно, чтобы Берен избежал опасности.. Берен, сын Барахира. Берен, который и не подозревал, в какие сети коварных планов и далеко идущих замыслов попал.

И все прошло так, как было необходимо. Предупрежденный умирающим предателем Берен, опоздавший к разгрому орками отряда. Ненамного опоздавший — ровно настолько, чтобы убить одного из орков и отнять отцовское кольцо. Достаточно ловкий, чтобы избежать смерти в этой отчаянной выходке — трудно даже Наместнику запретить оркам убивать. Достаточно упрямый, чтобы не уйти в безопасные земли, а остаться партизаном на границах по примеру отца. Все так, как и задумывалось по плану. Плану, которого Майа толком не знал и, не обладая даром направленного видения будущего, понять полностью не мог. Все, что он мог — это выполнять приказы. Иногда — очень странные и непонятные, но от него и не требовалось понимания, только дисциплина и расторопность.

Странным был план — непривычно было участвовать в тонкой и опасной интриге, в любой момент грозившей неудачей. Непривычно — решать вопросы не силой оружия, а силой коварного и жестокого разума. Странный — и интригующий. Завораживающий своей загадочнос тью. И он послушно следовал приказам — может быть, впервые настолько послушно. Понимая, в общих чертах, зачем это делается, он все же не мог до конца понять таких игр. А это было необходимо — коварная интрига, план, целью которого было выиграть время. Скоро, уже скоро победоносные армии должны были подчинить себе Белерианд. А пока — нужно время, чтобы накопить силы, увеличить войско. И планы битв уже были давно обдуманы — все дело было во времени.

А за Береном следили внимательные глаза, ни на миг не упуская его из виду. То ли волк, что шел по следу одинокого человека в глуши, говорил кому-то — может быть, птице — о его пути, то ли зоркий взгляд притаившейся в зарослях молоденькой девушки, слишком уж молодой для умения скрываться так, что даже опытный следопыт Берен не мог заметить ее присутствия подмечал каждый его шаг. А еще — ему снились сны. Сны о волшебном княжестве за волшебной завесой. И, увидев с одного из холмов загадочное княжество воочию, он не смог забыть чудесной картины. Берену казалось, что он одинок в глуши, только леса да звери окружают его. Но за каждым его шагом наблюдали.

И, когда Наместник получил очередной приказ — прошло уже не меньше года с тех пор, как он лично взял в плен воина отряда Барахира — он не удивился. Все тот же план — только ставший теперь почти уже реальностью. Приказ был просто — держать Берена в плену, создавая у него уверенность в скорой гибели. Но не убивать ни под каким видом. До особых обстоятельств.

Но особые обстоятельства словно шли по пятам этого воина. Не один он пришел на земли Цитадели — со спутниками. Распознать их под покровом эльфийской магии было довольно просто, взять в плен — тоже. Но вот найти среди эльфов, неловко пытающихся прикинуться орками, короля Нарготронда — это был сюрприз. Больше, чем просто сюрприз — нечто, что требовало особых решений. Принимать которые Майа всегда любил на свой страх и риск. Проще всего было бы запихнуть всех вместе в подвалы Волчьего острова и заниматься созданием у Берена уверенности в скорой собственной гибели. Полной уверенности. Медленно и с удовольствием. Но.. желание сравнить свои умения с тем, кто слыл самым сильным из эльфийских магов было сильнее. Да и для всех забав его волколакам могло хватить остальных пленных. Этого же — можно и попробовать переманить на свою сторону. Это будет более чем выгодно.

Поединок.. больше, чем неожиданность. Странно все оборачивалось с этой интригой — словно бы чья-то невидимая рука, сильнее всех тех, что он знал доселе, поворачивала невидимые жернова, которые равнодушно смалывали все — планы, ожидания, замыслы — в мертвую белую муку для чужого теста. Ни одно ожидание не оправдалось полностью — и ни одна случайная мысль не прошла бесследно. Словно бы некие огромные тени играли в них, словно в кости — перемешивая, подбрасывая и любуясь результатом. Не задумываясь о том, что у игральных костей есть и свои планы. И это было страшно — потому что, даже не обладая в полной мере даром предвидения, он мог понять, что эта интрига, это чувство чего-то большего, превосходящего понимание — опасный путь. Ведущий намного дальше,чем казалось им всем.

Поединок — опасная игра. Танец, начавшийся с самоуверенности и закончившийся балансированием на острие ножа — расплата за самонадеянность не только поражение, но и горькое пламя сознания своей вины. Если все пойдет прахом.. если что-то пойдет не так.. Тяжесть вины, что ляжет на него, будет невыносима. Каждый шаг — как над пропастью. Нельзя опрометчиво бежать по ее краю, но нельзя и мучительно долго выбирать, куда сделать следующее движение: и то, и другое — путь вниз. В ослепляющий страх падения. Нужно просто двигаться, постаравшись не думать о падении и запретив себе бояться. Легко — как танцор на раскаленных углях.

Поединок. Переплетение магических сил, схватка бликов света и пятен тени. Невидимый спор — только обладающий особым даром может узнать о том, что творится в сумрачном зале Волчьего острова, где двое, замерев неподвижно, стоят друг перед другом. Невидимые удары — словно бы в руке одного бич сияющего солнечного света, в руках другого — тяжелый меч багрового пламени. И — голоса. Но обычным слухом не услышать истинной сути этого спора — слова заклинания имеют мало смысла, если каждое слово ритмичным биением неведомой силы не отдается в груди. Переплетения теней.. волшебные ритмы, невидимые удары.. Горячее багровое пламя, что выплескиваешь уверенной рукой в противника, но не можешь избавиться от предчувствия ошибки.. и сияющий костер мной силы — могучей иной силы, что черпает твой противник из своей памяти о несказанном свете волшебного острова за морем — ослепляет тебя. Противостоять ему? Чем? Где та сила, что может спорить с блаженством его воспоминаний? Все твои воспоминания — кровь и темнота, разбитые ожидания, проклятые мечты. Боль потерь. Но ведь и болью можно ударить — расскажи ему. Заставь почувствовать себя — потерявшим. Острой тенью черной птицы на фоне сияния равнодушной луны, птицы, одиноко парящей над заснеженной равниной. Это было...было. Спой об этом — слова только отражение реальных сражений, но и они не пусты.

И — победа. Горькая победа и трудная. Он выиграл. Противник без сил осел на холодный, словно лед, пол. Испившему слишком много чужой боли — нечеловеческой и не эльфийской, иной, иного накала чувств — нет иного пути, кроме гибели.. неважно,где, как и когда. Но и победившему было нелегко. Болезненный урок — его силе могут противопоставить иную силу. Его почти что победили — и кто? Эльф. Даже не Айну по крови. И — пусть опасности уже нет, все равно, не можешь освободиться от страха: что было бы, если бы ты проиграл. Теперь именно это кажется наиболее значимым. А страх рождает желание искупить даже не случившуюся вину...

Этот голос перед вратами крепости на Волчьем острове. Вот оно. Те самые особые обстоятельства. Требующие от него особых действий. Напугать — но не отвратить от задуманного. Напасть — и не причинить вреда. Сдаться — но уцелеть. А колдовская песня у ворот требует немедленного выхода. Из окна он заметил у ног эльфийки огромную фигуру собаки. Он знал об этом. Знал, но до последнего не мог найти выход. Это для посторонних волки-оборотни — просто звери. Но не для него. Это его кровь, его часть. Его потомки. Его творения. Его друзья и помощники. И все же он должен ими пожертвовать. Должен — для того, чтобы все выглядело правдоподобно. Какой жестокий приказ, Владыка.. но я выполню его. Как любой твой приказ выполнял... и даже не задумаюсь ни о чем и не посмею тебя обвинить. Не посмею. Но и не забуду. Урок, еще один урок преданности: хочешь испытать ее? Это просто — заставь испытуемого принести в жертву тебе не себя — свои творения.

И умирали у ног валинорского пса его оборотни — один за одним.

Он вышел сам. В своем излюбленном обличье — огромного черного волка. Нелепо было бы выходить в человечьем облике. Драка. Не поединок — банальная и страшная кровавая драка. Волки так не дерутся. Так дерутся только те, в ком есть иной разум — разум человека ли, эльфа, айну. Этот пес не был простой собакой. Это был один из Майар Валинора — в обличье животного. Один из слабых Майар, да еще и лишенный возможности изменять свою плоть. Но и его силы было достаточно, чтобы битва, которой предстояло стать вопиющим фарсом, стала сражением не на жизнь а на смерть. Артано сражался, разрываясь между двумя потребностями — уцелеть в этой схватке и проиграть ее. Это бфло так сложно — сильное тело, не желая пропускать удары, само отвечало на них. Слишком быстро, слишком опасно отвечало. Он не боялся смерти своего физического тела — но воплощение могло бы быть слишком долгим. А он не хотел оставлять эту пару без своего присмотра.

Подставленное горло — знак, понятный любому зверю. Алая кровь, ручьем стекающая по разорванным мышцам шеи и грудины.

— Отпусти его! — девичий голос не создан для команд. Но какая гордость, уверенность в своих силах в нем. Дочь царя. Кровь.. — Отдай мне ключи от крепости, а не то...

На краткий миг ему стало жалко эту девочку. Она была красива — быть может, главным в ее красоте было не очаровательное эльфийское личико, не ослепительно прекрасные очертания ее фигуры под истрепанным в дороге платьем. А эта режущая по сердцу острым когтем тоски по невозможному смесь хрупкой беззащитности и отчаянной решимости в ней. Ах, Лутиэн, возвращайся назад.. домой. Лучше тебе всю жизнь страдать от несчастной любви, чем принести своему народу то, чего возжелал твой отец.

Но эта минутная слабость прошла — остался только трезвый и жестокий расчет. По которому ему надлежало отдать ей крепость — зная, предчувствуя, что она будет разрушена. Он снял заклинания с ворот и всех дверей. Притворяясь более раненым, чем есть — тело, которому он запрещал залечивать рану, все равно само избавляло его от острой боли — притворяясь более испуганным, чем на самом деле — он мог бы заранее описать все последующее — он покинул остров.

Чтобы увидеть вновь эльфийскую девочку-принцессу, стоя в тени трона.

Все было так просто.. так до отвращения просто. Открытая дорога. Предусмотрительно убранные с пути героев войска и отряды — да и тем была дана команда не показываться. Несколько орков на пути — только для того, чтобы все было похоже на правду. Только для того, чтобы они верили — еще несколько часов, минут — что идут сюда сами, по своей воле. Своим путем. Рос, рос счет потерям на этом пути. Убитые орки и волки, разрушенная крепость. Тень обмана.. тень лжи.

Он хотел бы видеть ее лицо, когда они подошли к вратам Цитадели. Когда они вышли на светлую равнину, поросшую неяркой северной травой. Черный камень стен — и башни.. башни до самого неба. Вопреки всем легендам — только вот верила ли в страшные сказки дочь Майа Мелиан? Не напрасно ли все было сделано? Не откажутся ли они принять дар-смерть?

И перед троном стояли они, ошеломленно разглядывая тронный зал — гордые изгибы блестящего черного камня, колонны и тени между ними от серебристого сияния стен. И того, кто сидел на троне — в темных одеждах, с бледным лицом, почему-то казавшегося совсем слабым и похожим на человека, даже не на Эльфа.. каково, гордая дочь Майа и эльфийского короля? На голове — венец с вожделенным камнем. Но — только с одним. Простого человека, едва ли отличавшегося от тех — темноволосых, светлокожих — которые провели их сюда. Слишком обычных людей для слуг Врага. И в глазах обоих Артано читал мысли о том, что все это — лишь морок. И неумолимое сознание обратного. Ему было их жаль — как просто верить во врага, который огромен и ужасен, в то, что места, где творятся злые дела, должны и выглядеть соответственно.

— Приветствую незваных гостей. Зачем вы пожаловали?

И — молчание. Можно было заметить, что они смущены и застигнуты врасплох. Что сказать? Что сделать? С чего начать? Как добиться того, ради чего они преодолели такой тяжкий путь. Лутиэн подняла руку в магическом жесте — на ее попытку сплести заклинание стены ответили легким шелестом. Артано мельком отметил, что заклинание и впрямь было могущественным. Но даже с половиной крови Майар в жилах бесполезно использовать против Старшего Айну магию. Владыка сделал лишь небрежное движение рукой, словно бы от мухи отмахнулся — Артано почувствовал, как его передернуло от боли во всем теле — и девушка замерла, бессильно опускаясь на руки своего спутника. Убедительный урок — больше она этого не сделает, подумал Майа. Но она никогда не узнает, что это было еще одним действием спектакля — ведь для Владыки и эта девочка серьезный соперник. Теперь — соперник.

— Итак, зачем вы пожаловали?

— За тем, что потребовал мой отец.. — Это эльфийка. Голос тихий, хранящий воспоминание о недавней боли. — За Сильмариллом.

— Мне ведомо это, как и многое другое. Но уверены ли вы, что хотите получить этот камень?

— Да! — оба хором. Еще бы — залог счастья, будущих дней совместной жизни. Той жизни, что сейчас кажется им единственно возможным вариантом счастья.

— Берен, сын Барахира! Не хочешь ли ты просто остаться здесь со своей избранницей? Я дам тебе приют.

— Нет. Я дал клятву отцу своей невесты — и я сдержу эту клятву.

— Уверен ли ты в том, что он сдержит свое слово?

— Что мне до того? Я своей чести не уроню.

— Подумайте оба. Что будет вам счастья, если твой отец, Лутиэн, просто убьет его? Ведь именно это он уже пытался сделать своим требованием. Убьет — а ты останешься одна. Навсегда. Не лучше ли то, о чем я говорю?

— Нет радости в счастье, украденном, словно вор крадет драгоценный камень. Нет уважения к тому, кто нарушил свою клятву. Я не приму этого убежища.

— А ты, принцесса? Согласна ли ты с его словами? Подумай, хочешь ли ты такой судьбы. Не лучше ли простое счастье — и пусть те, кто толкал вас на смерть, думают, что им вздумается.

Долгий взгляд, в прекрасных глазах стоят слезы. Артано понимал всю утонченную жестокость этого вопроса — что ей до камней и дурных выдумок отца? Что ей до всего на свете, кроме этого немолодого уже бородатого мужчины в истрепанной одежде охотника?

— Вы узнаете покой. Вы узнаете счастье быть вдвоем — вы же так этого хотели. Долгие годы вместе — я могу сделать их действительно долгими. И спокойными. Вы будете жить далеко на севере, где не будет никого, кроме вас. Ну, принцесса, решай же!

Девушка опустила голову, увенчанную длинной темной косой. Может быть, чтобы тайком отряхнуть с глаз предательское серебро слез.. может быть, чтобы набраться мужества и поверить в свои же собственные слова:

— Я поступлю так, как скажет мой жених.

— Хорошо. Тогда я обращаюсь к тебе, Берен. Мне ведомо многое, в том числе и будущее. Нерадостным будет оно, если будет по твоему желанию. И дней твоего супружеского счастья не будет более недели. А потом ты умрешь — как умирают люди, навсегда. И вы расстанетесь — навек.

С легким вскриком девушка прижала руку ко рту. На побелевшем ее лице румянец выглядел лихорадочным. Артано отчего-то наслаждался этим ее мучением, ее страхом. Он ловил себя на мысли, что только этот разговор, который он слушал, притаившись за троном Владыки, вывел его из привычного равнодушия, которое досаждало ему многие годы. Череда дней и приказов, дел и забот — все было ровно, знакомо и привычно за многие годы, что он был Наместником. Держать свои желания на коротком поводке. Одергивать себя, как только чувствуешь, что в тебе просыпается волк со злобой орка. Все это было так нудно, словно мир кто-то красил в серый цвет. Даже недавний поединок с Финродом не развеял до конца той скуки, того томления по чему-то необычному.. изысканному, что овладело им в последнее время. А этот разговор, это с трудом сдерживаемое страдание в глазах безоглядно влюбленной эльфийской принцессы — он-то знал, что значит любовь для эльфов — такой хрупкой и беззащитной, это было чем-то иным. Доставляющим непривычное удовольствие. Он совсем уже отключился от почти что человеческого сочувствия, что было в нем в первые минуты разговора. Ему нравилось рассматривать эту необычную пару — эльфийку и человека — словно диковинных зверей. Словно игрушки в своих руках.

— Нет. Что бы не ожидало меня, я выполню свою клятву.

Клятвы.. честь.. обещания. Какая глупость, думал он. Вот рядом с тобой та, которую ты любишь. Тебе кажется, что лучше ее нет. Так какое тебе дело до всего прочего? Бери то, что тебе предлагают. Это разумно. Но нет — ради каких-то пустых слов ломать себе жизнь? Просто глупо.

— Хорошо, сын Барахира. Ты получишь то, за чем пришел.

— Какой ценой?!

Не верит. Он не верит в свое счастье. Он убежден, что сейчас ему придется выполнять нечто невообразимое. Ужасное предательство или что-то в этом роде. Он все еще думает только о себе.. о том, что кому-то интересно его ломать или унижать. Но никому не интересен сейчас один человек, пусть даже такой незаурядный. Идет речь о судьбах многих.

— Твоя цена найдет тебя сама. Я не требую с тебя ничего. Просто скажи, что ты хочешь получить этот камень.

— Да!

Взяв ларец, открыв его неловкими от волнения руками, Берен увидел в нем сияющий камень. И безумной радостью осветилось его лицо...

А Наместник гордо выпрямившись, еще долго стоял по правую руку от трона. Он чувствовал себя на высоте. Он с честью выполнил возложенное на него — впрочем, что теперь для него значит это дурацкое слово "честь". После того, как он убедился воочию, что ничего хорошего оно дать не может...

И задержавшаяся на несколько коротких мгновений у него на плече рука Владыки — в одобрительном похлопывании по плечу — была ему куда как более важной наградой, чем все пустые слова этого мира.

Война Гнева

Война. Такое уже привычное слово. Ставшее за многие десятки.. да сотни уже лет родственным слову "жизнь". Но такой войны еще не было.. или нет.. была уже. Была. Давно. Минуло уже пять веков. Но все повторяется. Повторяется — куда страшнее, чем то, что было. Первая война была чем-то, так и оставшимся непознанным — слишком страшным, слишком ранящим и сметающим все опоры разума. Слишком большим и страшным, чтобы это познать — только тени боли и страха в памяти, только чувство разлуки, воспоминания о лицах погибших и неохватное ощущение одиночества и вины.

Эта война была совсем иной. Не менее смертоносная — он знал, что это конец — но в своей убийственной предсказуемости куда как более понятная. Все было ясно. Трезво и холодно он понимал, что будет делать сегодня и завтра, как все это пойдет прахом и рассыпется пеплом развалин. Но страха и скорби это не умаляло — только загоняло куда-то в глубину. Войска наступали. Еще несколько дней — и они будут здесь. И тогда все будет кончено.

Вина за неудачно спланированные боевые действия и отступление лежала на нем — так ему хотелось думать. Всегда легче обвинить кого-то, пусть даже и себя, чем признать неумолимую судьбу и ее власть над собой. И вина эта была, пусть даже и придуманная, но почти не было раскаяния, хоть он и падал на колени.. или этого не было? Было ли? Что он помнил в суете дней — беспрерывная забота в командовании уходом жителей Цитадели, приказы остаткам орков, которые еще держали оборону, стремительный бег вниз по лестнице.. кого-то задел.. неважно. Неважно все — только успеть. Отдать приказ еще вот тому командиру, проверить, как отправляются беженцы вот той группы. Лица, лица, лица.. среди них — одно чуть более остро запомнившееся, светловолосого сказителя, того, что стал в последние дни ближе к Владыке, чем он сам. И опять — бег, вопросы, приказы.

Все было так, словно бы ему заложило уши — звенящая гулкая пустота в голове, цветные искры перед глазами. Только это была иная, внутренняя глухота — многие из жителей Цитадели уже ушли, и рвалась связь с ними, с каждым днем все сильнее.

А потом стало ясно, что всем уйти не удастся. Войска противника были слишком близко. И очевидным представлялось одно — если уйдут все, покинув крепость, то бесчисленное войско устремится следом, а тогда не уйдет никто. Если оборонять крепость, то войско разделится на две части и уйти все равно никто не сможет. Что же делать?

— Все просто, Артано. Две трети воинов уйдут. Треть останется.

— Но.. зачем?

— Они примут бой.

— И погибнут.

— Да. Но, быть может, тогда войско Амана не пойдет дальше. Это шанс. Хоть какой-то шанс. Иначе нет и малейшего.

— А ты? Когда уходишь ты?

— Я остаюсь.

— Что-о!??..

Ему показалось — он ослышался. Это невозможно. Это не должно случиться!

— Это еще один шанс. И куда больший. Им не нужны люди, что обороняют меня — им нужен я. Забрав меня, они вернутся обратно.

— Нет! Этого нельзя допустить. Я не допущу этого!

— Это мой приказ. И ты его выполнишь.

— НЕТ!

И второй раз в жизни он ощутил это — неумолимая сила, во сто крат превосходящая его силу, подняла его и с размаху швырнула о каменный пол. Почему? Почему, Владыка? За что ты оставляешь меня?! В чем я виноват? Я не хочу опять быть без тебя — не могу. На сколько еще лет, веков, тысячелетий вновь быть одному. Я не умею. Я не хочу...

Майа без наставника — только половина живого существа.

Но и последней тени надежды, этой мысли о веках разлуки, которые закончатся все же.. все же закончатся.. когда-нибудь — не осталось. Даже такой надежды.

— И что же потом? Когда ты вернешься — все сначала? И когда это будет?

— Я не вернусь, Артано. Больше не вернусь. Никогда.

— Но.. почему? Почему?

— Так суждено. Я знаю, что так случится. Но я этого хочу сам.

— Чего?

— Ухода. Покоя. Иных путей, иных возможностей. Всего, что может ждать меня за этим миром. Того, что другие назовут изгнанием.

— А что же я?

— А ты пойдешь своей дорогой. Ты ведь не моя тень — ты давно уже взрослый. Давно уже сильный и умелый воин, зрелый разум. Ты — то, что ты есть. Прощай. Уходи и ни о чем не сожалей.

Он опустил голову и едва выдавил из себя чуть слышное:

— Прощай..

Повернулся — деланная плавность, выпрямленная гордо и фальшиво спина. И в эту лживую спину — ударом и лаской, болью и наслаждением.. всем, всем, что только могут вместить несколько слов, полетело:

— Ты всегда был для меня опорой, ученик...

Больше не было ничего.

А потом — уход, видения битв за спиной и ощущение потери, слишком слабое, по сравнению со всем остальным, когда он безуспешно искал в последнем обозе свою дочь, и куда большие потери — каждого гибнущего он чувствовал, мысли и чувства каждого помнил. И безумная слабость, когда он упал на холку коня и никак не мог подобрать непослушными пальцами повод — это рушилась Цитадель. Его детище. Его дом, ставший ему действительно родным домом — последним, он это знал. День или ночь — он не знал. Двигался, словно слепой. Но почему-то узнавал, если кто-то попадал в беду, и был там — вытащить из болота, подобрать заблудившегося, вылечить заболевшего. Но все это было словно бы само по себе — делали руки. Мысли были где-то в ином мире. В том, где был его Владыка и Учитель. В том, где сейчас творился суд и выносился приговор. Приговор, который он знал.

Пустота.. ледяная пустота и тоска. Даже нет боли. Нет ничего. Связь разорвана, разорвана и ничего никогда не восстановится. Он один. Один в том мире, где больше нет ничего для него. Ничего и никого. О силы мира, даруйте мне, бессмертному, смерть. Отнимите у меня эту ненужную проклятую жизнь, разбейте меня на сотни осколков, избавтьте меня от ощущения бесконечного ледяного одиночества. Не может быть Майа без своего Вала. Это противоестественно, смертельно, отвратительно. Черная темнота, лиловые пятна памяти, багровое зарево последнего пожара — вот и все.. куда же он едет, что же будет дальше — и зачем это все будет, если больше уже ничего не может быть...

И черная пустота ложилась вокруг него черными хлопьями снега, окрашенного в цвет дыма и пепла.

Вторая Эпоха год 1

Караваны шли на северо-восток, через глухие леса и пустоши, на которых круглый год свирепствовали ветра. В авангарде шла часть отряда воинов, другая замыкала унылую колонну. Сам Майа чаще ехал позади всех — так было проще и к тому же была возможность изредка находить отставших и заблудившихся. И — немалая выгода — давало повод как можно реже встречаться с основной массой людей. Уж очень не хотелось ему лишний раз наталкиваться на сочувственные взгляды украдкой и лишнее внимание. Вместе с ним ехал только тщательно подобранный отряд — те из его старых помощников и приятелей, кому выпал жребий жить.

Те, кто близко знал его, делали то единственное, что могли — хранили гробовое молчание. Коротко отвечали на вопросы, быстро исполняли распоряжения и держались поодаль, не обращаясь даже мысленной речью.

К первому снегу они успешно преодолели горный хребет и остановились в одной из надежно укрытых от ветров долин. Это было еще не то место, в котором ему хотелось бы основать новое поселение — слишком близко к старым землям — но вполне подходящее место для зимовки. Быстро срубили теплые и уютные хижины, нашли охотничьи и ягодные угодья. С плеч вождей свалилась большая часть бытовых забот. Это было уже немало.

Люди были подавлены и неразговорчивы. Большинство труднее всего переживало даже не гибель родственников — прожив всю жизнь на непрекращающейся войне они постепенно научились смирять боль потерь — разлуку с самой Цитаделью, местом гораздо более живым и сильным, чем обычная крепость, местом, поддерживавшим и заботившимся о них. Очутиться теперь навеки вне этих стен означало в суровый мороз скинуть с плеч теплый и уютный меховой плащ...

И все-таки время могло вылечить все, что угодно, а работа лучше всего отвлекала от грустных мыслей. И понемногу, по случайной шутке и улыбке оттаивали замороженные ветром войны сердца — чьи угодно, только не бывшего Наместника. Но ему легче было скрывать свои чувства. И не меньше, чем других его занимали дела. Многое в обычаях приходилось менять. Так. он приказал чтобы каждый из уцелевших мужчин взял себе в жены вдову погибшего воина. Это было неожиданным нарушением всех традиций — и все же это было единственным выходом в поселении, в котором треть женщин осталась без мужей и треть детей — без отцов. И это было принято с мудрым терпением, всегда отличавшем этих людей. Что выйдет потом — останется ли этот обычай в жизни других поколений, забудется ли как другие причуды военного времени — сейчас это было неважно.

Изменился и образ жизни: появились отдельные дома, появилось и отдельное хозяйство у каждой семьи. Но эти коренные изменения не рушили того особого молчаливо-верного единства изгнанников, показывая, что истинное единство выдерживает и более глубокие преобразования, не разбиваясь, но приспосабливаясь.

У Майа, или, как теперь его чаще всего звали, Вождя, дел было больше, чем у всех остальных. Ковать оружие и инструменты, находить новые лечебные травы и сьедобные растения — старые встречались за горами очень редко. Охотиться. Поминутно решать мелкие бытовые вопросы. Все, что делалось здесь руками, делалось с его участием. Это была очень простая и суровая жизнь, лишенная привычного уюта Цитадели, где не надо было уметь ни класть крыши, ни выделывать кожу. Но для него беспрерывная череда забот не была лекарством. Это была только работа — иногда тонкая и требующая внимания, иногда глупая, тупая, вызывающая ломоту отвращения в пальцах, привычных к тонкому инструменту, но не к ножу для чистки рыбы. Он мог бы быть — царем. Князем. Кем угодно, только не крестьянином и не охотником. Мог бы жить в роскошных палатах — заставить себе их выстроить. Это было бы вполне возможно — ему бы подчинились, и может быть, даже без тени осуждения. Но — то было еще не нужно. Пока еще — рано. Но где-то в глубине души уже занималось желание власти. Иной власти — не той, когда ты облечен уважением и доверием. Власти, которая дает право судить и убивать не по закону или здравому смыслу — по своей воле.

Он старался не подавать вида, что его что-то тревожит, но это все равно было заметно. И потому разговоры о прошлом, уже постепенно принимавшие оттенок воспоминаний о далеком времени, в его присутствиии всегда плавно сменялись обсуждением сиюминутных забот и дел. Артано ценил такую деликатность, но если бы все дело было в случайном слове, вновь пробуждающем память... Нет, его память была с ним всегда — и последний взгляд, брошенный на горящий невозможным черным пламенем камень Цитадели, и не выразимое никакими словами чувство полного и окончательного разрыва связи с Владыкой, и нестерпимое чувство неизбывной вины и скорби. Время его не лечило — да и не могло вылечить.

А потом были долгие дни зимней охоты, и девушка с умелыми руками, лихо разделывавшая рядом с ним окровавленные и замерзшие туши — так же споро, если не лучше, чем он сам. И внимательный взгляд непривычных пронзительно-синих глаз, пристальный и упрямый. Молодая девчонка — невысокая, медно-рыжая, с лицом, усеянным россыпью золотых веснушек — упрямая, словно бык. Эйре. Имя — напоминанием далекого, невероятного уже прошлого. Полукровка, чья мать была из атани, до войны была ученицей повара. Он видел ее тогда только мельком, изредка — мечом ее учил владеть кто-то другой, а в хозяйство поварих он предпочитал не вмешиваться. А теперь они работали три долгие недели рука об руку, и рождалось между ними что-то — странное молчаливое понимание, выражавшееся в мелочах — она всегда знала, когда подать ему нож, когда придержать скользкую груду мяса. Он без слов чувствовал, когда ей надо помочь, когда просто не дать работать. Через несколько дней она была единственной напарницей, с которой он хотел бы работать — и это была самая проворная и самая молчаливая пара из всех. Вот только взгляд ее — прямой, настырный — слишком уж отличался от мягко-ненавязчивых манер остальных.

Окончились работы, и он почти упусти ее из вида. Девушка была сиротой, жила с двумя подругами. Только вот по счастливой случайности одной из соседок оказалась маленькая бестия Лаххи, считавшая себя не только лучшей свахой в мире, но еще и лучшей подругой Артано. И потому как бы случайный и как бы просто проверочный визит большого начальника, решившего проверить, как живут три одинокие девушки на окраине поселка обернулся — неожиданно для всех — долгим вечером, полным смеха и шуток. Больше всего веселилась, разумеется, Лаххи, но ей удалось-таки вытянуть из Майа несколько улыбок и довольно двусмысленных шуток. Искренне ли он смеялся, или только не хотел выглядеть мрачным бирюком, никто не знал — но взрывы хорового смеха заставляли соседей выглядывать в окна. Не смеялась только Эйре, только в самые веселые моменты прижимая к губам тыльную сторону ладони. Синие искры так и брызгали тогда из ее глаз. Все остальное время она молча сидела у окна, накручивая на палец жесткие, точно медная проволока, пряди коротко обрезанных волос.Он зашел еще несколько раз — с таким же результатом. Шутки и смех — и ни одного слова между ними с Эйре. А потом она сама пришла к нему — и осталась.

Трудно было привыкать к тому, что рядом с тобой всегда кто-то есть. Трудно было учиться делить свое время и свой дом с другим человеком, каким бы дорогим тебе этот чужой не был бы. Она была деликатной и умной — быстро поняла, чем именно он отличается от обычного человека, никогда не касалась тех тем, которые могли бы причинить ему боль. Она вообще была молчалива, и часто они просто сидели вместе у огня, не говоря ни слова, понимая друг друга каким-то непостижимым иным образом. Она была для него идеальной подругой — никогда он не слышал упреков или обвинений ни в чем, сколько бы времени не отсутствовал и чем бы не занимался. Ни словом, ни взглядом — всегда спокойная радость и приветливая улыбка. Маленький талисман, так он думал о ней — но была ли это любовь, или теплая благодарность, он не знал сам. Предпочитал просто не задумываться, способен ли он еще любить. Знал, что умеет ненавидеть — и не смотрел дальше.

Он никогда не считал себя чувствительным. Подверженным эмоциям. Все, что приходило — встречалось легко. Легко проходило насквозь, оставляя только нестираемые строчки записей в памяти бессмертного существа. Но, пройдя через темную волну пламени павшей Цитадели, он почувствовал, что этим огнем стерто все. Все записи. Все тени строчек, тени лиц, тени чувств и привязанностей. А та доска, на которой воспоминания оставляли свои узоры — обожжена навек. И все то, что отныне будет записано на ней — будет записано на угле и золе. Будет всегда пахнуть дымом погребальных костров и гарью разрушенного дома, все, что будет записано — будет нести в себе этот отвратительно горький привкус. И фон всегда останется черным — а на черном так хорошо смотрится алое сияние крови...

Весной они стронулись с места и вновь отправились в нелегкий путь. За цепью гор лежала еще одна, и только преодолев ее по ненадежным опасным перевалам, изгнанники вышли в неведомые плодородные земли. Это было намного южнее Цитадели, земля здесь была плодородной, а климат мягким без всякой магии, непуганая дичь переполняла леса а полноводные реки изобиловали рыбой. И на всем их пути не было ни одного поселения — человеческого ли, эльфийского или гномьего. Пустые земли. Пустые. Далекие от всех и вся. Это было тем, что было им необходимо — покой. Еще немного времени на передышку, еще немного земли, где можно жить по своим обычаям, прежде чем неумолимое время разрушит прежние устои и все пойдет иным чередом.

Был основан город в излучине реки, впадавшей в огромное озеро. Неподалеку оказались залежи угля, чуть подальше — легкого пористого камня. Оттого город был светло-каменным, легким и основательным одновременно. Многие предпочли поселиться вокруг города, узнав и полюбив за это время землю и работу на ней. Но Артано — остался. И с ним осталась его подруга.

А потом были долгие дни работы и безделья, намеренного одиночества и долгих бесплодных скитаний по окрестным горам — в облике человека, чаще всего. Сменялись лица. Все менее значимой делалась его роль в жизни изгнанников. Он еще был Вождем — но командование и заботы о хозяйстве медленно переходили в руки его прежних заместителей. Это было то, чего он хотел — уйти от правления, стать незаметным, ненужным. Чтобы потом тихо уйти — навсегда.

Вторая Эпоха год 150

И настал тот день, когда он смог уйти навсегда. Все так изменилось. Сменилось целое поколение. Теперь только старики знали о том, кем и чем он раньше был. А для нового поколения он был полулегендой. Очень, очень старой легендой. Легендой тех сказочных времен, когда их предки жили в огромной крепости — но это все было давно. Кто же, кроме старых и немощных теперь может сказать, что видел ту крепость своими глазами? И забывалось все — да и к лучшему это было. Слишком изменился мир. Слишком, чтобы память была чем-то кроме опасной обузы. Новая память и новые легенды скоро укроют надежным покрывалом души бывших изгнанников.

И он ушел — без сожаления, как змея покидает старую кожу чтобы явиться миру во всем блеске новой. Унося с собой только очень старый меч да щит, которые были с ним всегда. И унося с собой свою мертвую душу, в которой темным облаком клубилась жажда мести, жажда реванша и жажда безграничной власти. В путь! В горы — горы, которые были поставлены здесь в первые дни Сотворения и почти не испытали на себе многочисленных битв за лик мира.

Там, в горах, было озеро — особенное озеро. Его можно было назвать озером, только в сотый раз не сумев подобрать истинного слова для зеркала холодной, но расплавленной лавы. В него никто не мог войти и птицы никогда не садились на гладь того, что не было водой. И оно было — разумным. Наделенным сознанием могучей силы — но бесконечно чужим. Словно глаз из бездн, окружающих Арду, оно было само в себе. С ним нельзя было найти общий язык даже Айну. Но с ним можно было разговаривать — бесконечными монологами. Оно выслушивало, как-то неуловимо подстегивая говорить о самом наболевшем, о самом тайном и страшном. Ему было интересно. И в обмен на исповедь оно дарило странное ощущение того, что боль отступает. На время, не навсегда — но это было.

Может быть, оно запоминало гостей? Может быть, оно всерьез задумывалось над их такими странными, но все же важными для кого-то горестями? Майа не знал, но однажды, после того, как уже покинул свое бывшее племя и бестолково скитался по горам, стараясь придумать верный план, он опять пришел к озеру. И долго говорил — о том, что, кажется, утратил всякую решимость, забыл, как начинать сначала. О том, что не в силах принять ни одного решения и не знает, как же ему начать путь к своей цели. Озеро слушало молча, но внимательно. И вдруг — черная гладь поднялась гребнем, словно бы волной, волна побежала к берегу, к тому месту, где сидел Майа. Он не испугался — если бы сейчас эта волна поглотила его, это было бы неплохим решением всех проблем. Но волна отступила, едва не коснувшись его сапог и края плаща. А на берегу лежали какие-то черные камни, словно застывшие капли озерной лавы. Подарок.

Поклонившись в сторону озера, он поднял камни. Черный неизвестный ему камень — девять полушарий кабашона, уже ограненных, словно лучшим ювелиром. И они были источником силы — огромной и странной магической Силы, которой еще не знала эта земля. Девять камней диаметром с ноготь большого пальца. Для головного убора? Нет.. нет.. Для кольца! Конечно же.

И с неумолимой четкостью перед ним предстал план его действий — на века.

А для плана нужны были люди. И не только люди — да, эти камни предназначены им. Таким же чужим и странным в этом мире, как сила, переполняющая камни. Но есть еще и иные расы. Так, значит, нужно создать то, что предназначалось бы и им — такое же, связанное неразрывной цепью силы, как и эти девять камушков. И сомкнув единую цепь, став ее замыкающим звеном, он сумеет набрать довольно силы, чтобы вернуть.. вернуть того, кого он должен вернуть в этот мир.

Вторая Эпоха год 200-270

После разрушения Белерианда новые земли на востоке заселялись довольно медленно. Многие эльфы предпочли вернуться в пресветлый Аман. Другие же не торопились, словно, впервые очнувшись от лихорадки войны, которая сжигала их долгие годы. Им казалось, что наступило время мира и счастья. Страшный враг уничтожен. Большая часть его слуг — тоже. Те, что остались.. доблестные воины всегда сумеют с ними справиться. Лихие твари попрятались в ужасе. Земля свободна, земля поет и нежится в лучах летнего солнца.

Ах, какое же лето выдалось в тот год, когда небольшая часть племени Нолдор под предводительством Феаноринга — но кто теперь так уж задумывался о том? — Келебримбора пришла в необитаемые доселе земли Эрегиона. Каждая малая травинка, каждый муравей, каждое облачко приветствовало новых хозяев, новых друзей. Часть из пришельцев родилась во время бесконечной войны — и как же они умели ценить мирную жизнь! Было основано поселение — небольшая и не особенно неприступная крепость, в которой можно было переждать какую-то угрозу, да вокруг — по эльфийскому обычаю — широкое кольцо довольно далеко друг от друга расположенных домов. Кто-то жил на холмах, кто-то в лощинах, кто-то — в светлых липовых рощах. В крепости же, в которой остался жить Келебримбор, он устроил мастерскую.

И потянулись цепи караванов изо всех земель — от гномов, от сородичей, от людей. Даже от орков — хотя этих сначала встретили оружием. И все же маленькое орочье племя, что жило в горах на востоке, сумело доказать, что они — не хищные звери. Им нужны были только те вещи, которые помогают обрабатывать землю, да вести немудреный быт. Не более того. А кузнецы работали. Сделанные ими вещи были прекрасны — и в своей прочности и в своем изяществе. Да и дешевы — эльфы не собирались копить богатства. Было бы, чем угостить очередных гостей на пиру под звездным ясным небом — и хорошо. Они словно стремились убежать от прошлого — от сокровищ, залитых кровью, от грома оружия, от бешеной гонки за несбыточными мечтами.

Деревянные дома. Легкие узорчатые изгороди — не от непрошеных гостей, от мелкого зверья, что не прочь полакомиться садовыми цветами да ягодами. Да и просто — для красоты поставлены эти хрупкие кованые решетки. Если кто захочет — сломает без труда. А красиво — изгородь, чьи тонкие прутья обвил виноград. И ягоды сочные, сладкие — проходи мимо кто угодно, рви, ешь. И рвали, и ели — осторожно, с благодарностью. Даже самые буйные и бесшабашные гости-люди словно набирались тут благодати, разлитой в медово-солнечном воздухе. И затихали. Робко прикасались огромными корявымии ручищами к листьям — благодарили. Даже гномы переставали презрительно коситься на зелень, затопившую поселение — любовались. Забывали на время свои каменные сады, и сами делались чуточку эльфами — с этакой легкой ласковой чудинкой в глазах.

Гостеприимный дом Келебримбора редко был пуст. И никогда его двери не закрывались ни перед одним странником. Хотя хозяином он был строгим — нельзя было в доме ни шуметь слишком громко, ни ссориться с другими гостями, ни, упаси Валар, взяться за оружие в горячем споре. Вмиг бы выставил — даже без привычной эльфийской вежливости. Но недалеко, если быть честным, выставил бы — в дом для гостей, стоявший на главной площади.

Чуть странным был он, этот хозяин дома. Серебристые волосы — в кого бы это? Светлые строгие глаза, серые — а кажется, такие же серебряные, как тонкий обруч на волосах. Высокий, легкий — хотя и тонким прославленного кузнеца не назовешь. Изящная сила — вернее сказать так. Одежда всегда светлая, но не белая — серые, зеленоватые, голубые тона. Облик весь — строгий. Сразу это слово так и просится на язык — строгий. Ровные сдержанные движения, никаких лишних или порывистых жестов. Прямой, серьезный и холодноватый взгляд. Неразговорчив был эльф — только петь любил, и часто его пение разносилось вместе с стуком молота. Но пел только чужие песни — да и те самые известные и привычные.

И новый гость его был ему под стать. Такой же молчаливый, такой же отстраненный — каждый взгляд едва ли не ведром ледяной воды окатывает. Тоже высокий, только волосы цвета скорлупы на каштане, да в глазах — непривычная виноградная зелень, иногда сменяющаяся старой бронзой. А так — почти братья. Одежда отличается только цветом — не кроем. И мастер дивный — хоть и небрежен в работе, а сразу видишь, что превосходит мастерством всех Нолдор. А что небрежен — так это сразу понятно, чтобы хозяина не задеть слишком уж большой искусностью. Чтобы не выглядеть слишком уж нахально, явившись в чужой дом с поучениями.

А он и не поучал. Просто рассказывал, как и что делает — швырял знания, которые постигал, должно быть, не одну сотню лет, каждому, как ненужную вещь. Раскидывал налево и направо все тайны своего ремесла. Все сделанное — раздаривал. За что и получил прозвище Аннатар. Тот, кто дарит. Ибо имени своего странный эльф не назвал — да и откуда родом тоже никому не рассказал. А навязываться с вопросами в доме Келебримбора было не принято.

Только хозяин знал, что он не эльф. Не спросил — не надеялся на ответ, да и не хотелось отчего-то его знать. Просто подметил — как гость никогда не устает за работой. Как может, лишь поморщившись, взять щипцы прямо с огня голой рукой. Заметил и то, как пропадает ожог от раскаленного докрасна металла на изящной руке — сам собой, за несколько минут растворяется багровый волдырь, кожа становится опять смуглой — и даже шрама не остается. И тогда Келебримбор понял, что гость его — из Младших Айну. И обрадовался — какой же мастер не стремится к еще большему мастерству?

И брал все то, что с какой-то сумасшедшей легкостью отдавал гость. Учился — и даже о благодарности скоро думать перестал: что толку благодарить безумца. А именно безумцем тот ему и казался. Странный. Скованный во всем кроме работы — но только не по стеснительности скованный — по нежеланию чуть больше открыть себя для окружающих. Вежливый до крайности — а в глазах видно, что может вместо расшаркиваний-извинений с тем же безумно отстраненным выражением на лице и ударить мечом, что вечно висит у него на поясе. Что ему это все равно. Или.. и подумать-то страшно — приятнее.

Вина гость не пил — а если пил, то все равно не пьянел. Ел мало и только из вежливости, за общим столом. Наедине с Келебримбором — а они проводили много вечеров у камина — от еды вежливо, но небрежно отмахивался. Сидели они молча — чем оба и были довольны. Келебримбор был гостеприимен, всякого гостя считал своим долгом обиходить наилучшим образом, но в душе был нелюдим. И сам то знал, и знал, что это прекрасно понимает его новый гость. Гость, которому из всего обихода нужен был только набор инструментов да вот эти молчаливые вечера.

А время летело — год за годом. Но никто не считал этих лет — эльфы меряют время не по человечьему обычаю. И никто не торопился делать что-то, как-то по-особенному распоряжаться проходящими днями. Работа. Танцы. Смена времен года — вечный источник вдохновения. И так — всю жизнь. И хорошо бы, если бы она прошла так вся...

Не торопил время и рыжеволосый гость Келебримбора. Все так же жил в его доме, все так же учил и творил. И все больше и больше становился похожим на эльфа даже для придирчивого взгляда хозяина. И все больше общего делалось между двумя мастерами. Скоро уже взгляду не-эльфа они казались родными братьями. Так казалось и самому хозяину. А что думал сам Аннатар — о том не говорил, да Келебримбор и не напрашивался.

А думал Майа — долгими ночами, вечерами у камина — о многом. О том, что был слеп в прошлые годы. О том, что слишком многое упустил в войнах. О том, что среди эльфов тоже есть достойные уважения. О том, что они — не стареют, не уходят неизбежно. Остаются радом. Сотни лет — только так рождается истинная дружба. И еще о том, что мастерство этих Нолдор — что-то особенное. Они умели не только использовать то, что он им давал. Они умели вносить в новое знание свое мастерство, талант, вдохновение. И то, что получалось, было прекрасно. Они подходили для его плана — плана создания цепи Сил.

Еще он думал о том, что никогда не отступится от своего плана создания могучего и грозного государства. Что сумеет отомстить всем тем, кто разрушил его дом. Но всегда еще и о том, что дружба с этим эльфом может смягчить его. Это было и опасно, и привлекательно. Странно — но живя радом с ним, Майа почти не вспоминал прошлое. А если вспоминал — это было больно, это было страшно, но это всегда было прошлым. А здесь ему хотелось думать о будущем. Все еще наладится. Все еще вернется. Когда вернется Владыка.

А потом пришло письмо. Письмо привез посланник — симпатичный эльфийский мальчишка в роскошном, слишком роскошном для поездки верхом одеянии. Письмо от Гил-Гэлада, того, кто обьявил себя Верховным Владыкой всех эльфов — что Нолдор Эрегиона очень мало взволновало. И этот день был первым, когда Келебримбор без стука вошел в комнату гостя, протягивая ему тонкий лист с бледно-золотым узором. Поверх узора уверенной рукой было выведено письмо. Майа пропустил все приветствия и раскланивания, обратив взор к главному:

"... среди прочих известий дошли до нас вести о том, что в твоем доме, многоуважаемый родич, проживает некто, искусно притворяющийся эльфом, но не эльф. Зная о его удивительном мастерстве, хочу предупредить тебя, чтобы ты не прельщался его дарами и лживыми льстивыми речами, ибо мы уверены, что это — маска, которую надел на себя наш заклятый враг Саурон Жестокий. И хочу настоятельно посоветовать тебе, родич, не принимать его в своем доме и на своей земле, ибо не надо нам обьяснять тебе, потомку столь славных предков, что есть это коварное и злобное существо, способное навесть свои чары на кого угодно. Мы закрыли перед ним двери своих владений, чего и тебе настоятельно советуем.."

Майа прочитал, протянул письмо обратно и вновь опустился в кресло. Он молча смотрел на вошедшего, невыразительно глядя на него холодными зелеными глазами. Ждал.

— Это о тебе. Это правда?

— А как ты думаешь сам, мастер?

Эльф помедлил.

— Я думаю одно. То, что я никогда не слышал от тебя льстивых и лживых речей. Но теперь — не прочь послушать.

И они говорили — долго, о многом. Когда потрясенный Келебримбор вышел из комнаты, было уже почти светло. В его голове вертелись обрывки разговора. Ему было плохо — очень плохо. Он закрылся в своих покоях. А в голове билось неумолимое — "Да. Я ваш заклятый враг". И вставали видения — странных мест, странных лиц. Все то, что рассказал ему гость. Он рассказал многое — и все же это была только часть истории, он это знал. Странно рассказывал Аннатар, ох, как странно. Не о событиях — о людях. О разных людях — но всегда как о живых. О себе почти не говорил — только там, где это было необходимо. И ни разу не сказал ничего о том, кого Келебримбор привык называть Черным Врагом Мира, Морготом. Но есть молчание красноречивее слов — и эльф понял, что никогда их противник не был выше крепостных ворот, никогда не был тупо злобен и коварен. Этого было достаточно, чтобы хорошенько перевернуть Келебримбору всю душу. Но то, что он понял из рассказа: что виновником едва ли не большей части всех бед его племени был вот этот вот его гость — это было уже слишком.

И все же он сумел это принять. Потому ли, что вспоминая отца и деда с их оголтелой слепой ненавистью не мог испытывать ничего, кроме отвращения? Потому ли, что слишком был жаден до знаний, что дарил Майа? Потому ли, что просто привязался за эти годы к самому Аннатару, а знание прошлых его дел почему-то не волновало? И потому, и еще по сотне причин. Но главной из них была одна — личная симпатия. И наивная вера в то, что любой может вернуться на путь Добра.

И следующим вечером он позвал к себе Аннатара, и они вместе сидели у огня — теперь уже в беседе. Стараясь обходить в разговоре темы старой вражды, они наши еще сотню.. тысячу тем. И беседы были долгими, интересными, важными. Знания гостя были лишь только основой для них — острый и пытливый ум эльфа подкидывал загадку за загадкой даже для многоопытного Младшего Айну. И все ближе и ближе разговор подкрадывался к магии. К тому волшебному искусству, овладеть которым в еще большей мере мечтал бы каждый эльф.

Вторая Эпоха год 270-280

И был день, день ранней весны, когда в мастерской состоялся самый важный из всех их разговоров.

— Что бы ты подумал, мастер, о том, что можно соединить посредством магических предметов силу многих существ — в единую? Тогда каждый мог бы стать так силен, как и все остальные. И мог бы творить — совсем по-иному. Как Айнур..

— Это звучит, словно сказка. Это было бы прекрасно, но как это можно сделать?

— Это можно сделать. Вот, смотри.

Аннатар достал из кармана маленький мешочек с камнями, высыпал их в подставленныую ладонь эльфа.

— Смотри внимательно, мастер. Слушай их. Смотри, как они связаны друг с другом.

Потрясенный Келебримбор долго не мог выпустить камешки из рук.

— Но.. они же связаны! Они же.. разговаривают. И они такие.. чужие, они не подпускают меня к себе — как же они могут помочь? Но все же.. как прекрасно. Живые камни — и такая мощь. Я чувствую ее!

— Да, они чужие. Потому что они — для людей. А для эльфов, гномов — можно сделать другие. Близкие им. Но такие же по духу. И обьединить их вместе. В единую цепь — и те, кто будет ими владеть, будет поистине могущественен.

— Это прекрасно! Можно было бы столько всего сделать для нашей земли. Исправить ее, вылечить раны.. украсить. Сотворить столько нового и красивого, столько чудес. Но..

Эльф замолчал, внимательно глядя в глаза Майа.

— В чем дело?

— Это ведь какая-то твоя авантюра, Аннатар? Это ведь не только из-за любви к прекрасному.

— Послушай, мастер. Сила этих колец — это будут кольца — будет принадлежать их владельцам. И никакого вреда от того не выйдет. Каждый просто сможет добиться своей мечты. А я — я воспользуюсь этой силой только раз. Для своей мечты. Выбирай, решай — веришь ты мне, или нет.

— Я верю тебе, верю. Я просто хочу знать, не будет ли это слишком опасно.

— Нет, не будет.

Работа была долгой. Долгой и тяжелой для обоих. Нужно было подобрать материалы, камни, заклинания. Нужно было найти того из гномьего племени, кто участвовал бы в создании колец. Такой скоро нашелся — молодой гном по имени Дарин, который не особенно-то рассказывал о себе, зато мастер был изрядный. Именно с создания колец для гномов они и начали. Колец должно было быть семь — по числу родов гномов. Материалом стало серебро — так решил Дарин, мнению которого они привыкли доверять. Слишком многое он понимал и схватывал на лету для простого юноши-кузнеца, но его не расспрашивали. И не лезли к нему со своей откровенностью. Так он и остался загадкой — молодой парень, что появился именно в тот день, когда им был нужен гном-помощник, непонятный юноша, иногда изумлявщий своими познаниями в магии даже Майа. Закончив работу, забрав Кольца — семь серебряных ободков с тонкой вязью заклинания на внутренней стороне — он ушел, попрощавшись так, словно уходил на прогулку в лес. После трех лет совместной работы это было более чем странно — но никто не преследовал его и не требовал клятв верности. Кольца были созданы. Теперь время для новой работы.

Кольца для людей Артано ковал сам. Келебримбору магия камней казалась чужой, страшноватой. Он не мог помочь, а зная, что лучшая помощь мастеру — не мешать, ушел в сторону. Потому, если у гномьих колец было три создателя — у человечьих только один. И того, что получилось, испугался сам создатель. Но еще больше — Келебримбор. Осторожно держа в руках последнее из колец — массивный железный перстень с черным камнем из крови далекого озера — он сказал:

— То, что сделает эта вещь с владельцем.. Ты уверен, что хотел именно этого? Это же фактически убьет его. Сделает бессмертным — если он выживет, но сделает почти что тенью из мира теней. Ты отправляешь владельца Путем Мертвых — зачем? Это же опасно!

— Мастер, ты владеешь особой магией по дару своей крови. Таких людей попросту нет. Но пройдя частично по пути Мертвых, человек обретает магическую силу. Я знал такого.. когда-то.. Он был просто бродягой. А потом едва не развоплотил меня своей Силой. Я хочу открыть этот путь людям. Тем, которым будут предназначены кольца.

Это опасно, я знаю. И я сам в глубине души не уверен, что этот путь будет по силам многим. Но я не вижу иного средства..

А кольца для эльфов создавались, словно был праздник. Словно пелась песня — легкая и прекрасная. Камни — адамант, рубин, сапфир. Металл — золото. Золото, что так не любил Артано, на се й раз ласкало ему руки. И рождались в руках мастеров, словно бы в колыбели, в горне — кольца. Волшебство так и пело в пламени. Доброе волшебство — тени трав и цветов, голоса рек и деревьев. Инструмент для того, кто любит этот мир, для того, кто мечтает сделать его лучше. И кольца были — словно любовь ко всему сущему. Сияние металла.. Мягкий и гордый блеск камня.. Строгие и гармоничные линии.

Завершение работы было праздником. Праздником для двоих — еще никто не был посвящен в то, что в мире родилась новая сила. Самая могучая и прекрасная сила, сравнимая только с деяниями Валар. И поднимая в салюте кубки, мастера поклонились друг другу. А потом — один подал другому кинжал, и оба разрезали ладони и прижали их — кровь смешалась. Кровь бессмертного Майа и бессмертного Эльфа. Кровь духа этого мира и кровь порождения этого мира. Кровь друзей — кровь отныне братьев.

И отступали страшные ночные видения старого времени. А сердце впервые за эти годы переполнялось надеждой, которая выплескивалась, словно доброе вино из кубка — через край, щедрым потоком. И все ближе становился долгожданный день — день, когда он создаст последнее, единственное кольцо.

Он ненадолго уезжал из гостеприимного дома Келебримбора — далеко на восток. Там, на окруженной с трех сторон горами равнине, он построил замок. Одной своей силой — ее было еще вдоволь. Это была не крепость, хотя он обнес ее высокой и толстой стеной с укреплениями и амбразурами. Это все же был замок — и то, что встало на земле в тот момент, когда он запечатлевав образ, удивило его самого. Снаружи замок казался тяжелым и грозным. Приземистый силуэт, мрачные узкие окна. Тяжеловесность очертаний, угрожающая мощь. Внутри же замок был совсем иным — легкие лестницы, хрупкие линии, световые колодцы давали достаточно света. Переходы, галереи, анфилады, стрельчатые линии колонн, куполообразные потолки в просторных залах. Он сам не понимал, что же у него получилось. Словно бы два совершенно не имеющих ничего общего замка — и все же один. Один. Его новый дом.

А через год там уже жили люди. И несколько окрестных племен людей пришло под его руку. Он собирал армии. Это было не так уж и сложно — на северо-востоке, на востоке, на юге жили люди. Много людей. Они не имели ничего общего с благородными Атани — зато и не были наполнены предрассудками о Свете и Тьме. Они просто хотели воевать — новые, богатые земли манили их. Новый правитель щедро платил. Новый правитель обещал им славу и богатство. И они шли к нему — образовывались армии, заселялись земли, платилась дань. Новая держава, неожиданно возникшая словно на пустом месте, набирала силу.

Но сам Майа пока проводил большую часть времени у Келебримбора. Надежные наместники продолжали строить его империю, обьединяя все новые и новые племена — но сам он пока выжидал. А вести очень плохо перебирались через широкую реку, разделявшую его новые владения и прочую часть Средиземья.

Вторая Эпоха год 285

В своей мастерской в своем замке Барад-Дур, Темная Крепость, он еще ни разу не работал. А надо было бы — в привычном месте легче и проще работается. Но что-то мешало — словно бы он берег первозданную новизну этих стен для своей будущей работы. Словно бы ждал того часа, когда решится исполнить задуманное — и только тогда позволил бы себе переступить порог.

И час настал.

В том, что он задумал, было очень мало работы для кузнеца или ювелира. Большую часть того, что он собирался сделать, можно было сделать только с помощью магии. Сам по себе предмет — золотое кольцо без камня — это просто игрушка. Просто оболочка, наполнить которую содержимым мог только маг огромной силы. Он был таким магом — и он начал свое действо.

Раскаленное добела уже готовое кольцо лежало на каменном столе. Он поддерживал его жар с помощью своей силы — слишком хлопотно было бы нагревать кольцо, как заготовку меча. Он потянулся словно бы по всему сущему миру — отыскивая нити, что вели к прочим кольцам, нащупывая их в вихрях потоков Силы разных источников, которой было полно Средиземье. Постепенно они легли в его руки — все девятнадцать тонких разноцветных нитей. И он сплел их воедино — в тугой ярко-алый канат, чтобы все кольца были навек связаны вместе и ни одна сила не могла разорвать этой связи. А потом он стал выворачивать канат наизнанку — его ослепительно яркой голубой сердцевиной наружу. То, что расцветало голубым пламенем, было анти-Силой, веществом и энергией, противоположной этому миру. И это было силой, во сто крат превосходящей силу всех существующих магических предметов. Но чтобы удержать в этом мире голубую молнию-нить, нужно было создать ей особое вместилище. И взяв в руки раскаленный белый ободок, он вливал и вливал в него то, что было самой его сутью — силу Айну. Всю ту магическую силу, которой он обладал, он отдал на оплетку для голубой молнии. Теперь она была надежно укрыта — но освободи ее, и никто не знает, что наделает в мире эта сила, которая уничтожает все материальное, с чем сталкивается, превращая это в саму себя. А если высвобождать понемногу — это будет инструмент великих свершений.

А во всем мире, для всех, кто умел слышать и чувствовать Силу, творилось что-то невообразимое. Те слова заклинаний, что он произносил, творя Кольцо, были слышны всей Арде. Ни одине эльф, ни один Айну не мог укрыться от грохочущих, словно удар огромного молота о скалы, слов заклинания — но никто и не мог запомнить их полностью. Никто не смог понять всего смысла происходящего, но кто-то обрадовался, а кто-то впал в ужас, предчувствуя новый подьем силы своего заклятого врага.

И тут же, запечатлев Кольцо, он одел его на палец — указательный палец левой руки, ибо был левшой, словно обручальное кольцо по канувшему в прошлое обычаю Цитадели — не обращая внимания на боль ожога, которую усталое тело отказывалось лечить. Ему предстояло новое дело — и он впервые приказал что-то Кольцу. Теперь оно само искало тех, с кем было связано — и просило у них помощи. Силы. Два из эльфийских колец еще не имели владельцев — но они всегда были особенными, могли черпать бескрайнюю силу природы. В третьей из нитей — от кольца с сапфиром — он почувствовал добрую и подбадривающую тень мыслей Келебримбора. Тот не знал, зачем Артано нужна эта сила — но, доверяя ему, был готов помочь в чем угодно.

Гномьи кольца откликнулись не сразу, но последними были человечьи. И в тот момент, когда он почувствовал, как все девятнадцать нитей у него в кулаке, он заставил их обратиться в огромный сияющий клинок Силы. Клинок, что мог достать до неба, клинок, что должен был достать выше неба. И, почувствовав, что пробивает этим клинком купол звездного неба, пробивает им то, что окружало мир поверх небесной сферы, он устремился вслед за клинком сам — бессознательно постигая огромное количество сущих миров, правила по которым они существуют и пути между ними. Он искал след того, за кем устремился в эту обитель миллиона миров, он звал и надеялся на ответ.

— Владыка! Учитель! Я зову тебя. Я сумел найти путь, чтобы вернуть тебя обратно.

Он миллионы раз повторил этот призыв, миллиона раз бросался по следам, похожим на тот. Откуда он все это знал: как двигаться, как звать, как искать — может быть, проснулась та память, что жила в нем до Песни? Сейчас ему было все равно — словно гончий пес, он мчался.. но все же большей частью оставался в своем мире, а на это неистовое движение уходило слишком много Силы. Он звал — но все напрасно, и холодные равнодушные звезды презрительно приняли его плач и его стон, когда он понял, что сила его уже на исходе, а задуманное он так и не совершил.

И разбивались осколки звезд на фиолетовом бархате неба, и кружились, чертя ссияющие полосы, неизвестные планеты, и поднимались волны приливов иных сил, а между мирами метался звездный ветер — ледяной, ослепляюще ледяной ветер, что швырял ему в лицо мириады осколков звездного света...

А потом он услышал ответ. Издалека — он едва слышал тихие, спокойные слова.

— Зачем ты зовешь меня, Артано?

— Я пришел за тобой. Чтобы вернуть обратно. Я сумел найти способ. Вернись, Владыка!

— Нет. Мое время в этом мире прошло. Я не вернусь.

Как по горлу звездным клинком эти холодные слова.. а осколок навсегда застрял в сердце. Неужели все напрасно?

— Но тогда возьми меня к себе! Я не могу быть один! Я не хочу...

— Придет время, и ты сможешь быть со мной. Если тогда ты захочешь. Тогда ты найдешь пути. А пока — еще не время. Прощай, Артано.

— Вернись!!..

— Нет.. Прощай.

Он очнулся на холодном полу от боли в руке. Болел обожженный Кольцом палец. Он легко залечил его, но остался лежать на полу, вниз лицом. Все было кончено. Все. Владыка просто забыл его. Все было напрасно. Он так и не сумел стать любимым учеником. Он даже не сумел стать нужным слугой. Его просто вышвырнули за дверь, как нахулиганившего щенка. И, уткнувшись лицом в холодный пол, он смотрел на себя как бы со стороны и изнутри одновременно. И видел, как все в нем превращается не в лед — в камень. Лед еще что-то может растопить. Черный гладкий камень — ничто и никогда. И ничто не оставит на нем следа. Нет ничего — чувств, боли, мыслей. Черный камень внутри и только приятное тепло от Кольца. Все, что ему осталось — удовольствие от того, что могло принести тело. Ничего больше. Все развеять по ветру — книги, инструменты, изготовленные им ненужные безделушки. Все это ерунда. Только черный камень, что заполнил всю его суть — это то, что есть. Все остальное — глупые мечты и ненужные забавы.

Только еще где-то в глубине теплилась тонкая, очень тонкая ниточка, что вела к воспоминанию о Келебримборе. Он провел пальцем по тонкому шраму на ладони левой руки — единственному шраму, который оставил след на его теле. Ему еще хотелось увидеть эльфа, может быть, даже рассказать то, что с ним случилось. И может быть, даже замереть на миг, опустив голову ему на плечо — как тогда, когда он уезжал в последний раз, нечаянно обмолвившись, что едет исполнять свой замысел.

Но все это было неважно.. настолько неважно.. все, абсолютно все было теперь неважно.

И, поднявшись, он пошел в свои покои — впереди было столько дел. Его держава. Его новое мощное оружие. Оно требовало столько времени и внимания...

Вот только на что ему теперь это оружие? А впрочем.. было бы оружие, повод применить найдется всегда. Особенно, если владельцу настолько все равно.

Вторая Эпоха год 287

Кольца позволяли тем, кто их носил, чувствовать друг друга. И он всегда чувствовал словно бы незримое присутствие эльфа за плечом. Это было приятно — словно гарантия дружеской поддержки. Но вдруг, когда он говорил с кем-то из своих наместников, он почувствовал резкую тень тревоги, связанную именно с Келебримбором. Что-то было не так.. очень не так. Он не мог этого увидеть, но чувства беды было более чем достаточно.

В бешеной скачке он все-таки мог размышлять. Опасность могла угрожать эльфу только в связи с остальными кольцами. Слухи все-таки разошлись, а владыке Гил-Гэладу уж больно не по вкусу было то, что никто не прочил его во владельцы кольца. Имена их определил Келебримбор, выбрав двух из своих людей, тех, кто был не чистокровными Нолдо, а имел в своих жилах кровь родов Ваниар и Телери. Каждому племени — по кольцу. Это справедливо. Да и сами избранные были мудры и чутки к миру.

Но как же Верховный Владыка всех эльфов мог упустить из своих рук такой источник силы? И как же он мог допустить, что кто-то из его подданных якшается с проклятым Врагом? Тем более, что государство, что создал на востоке враг, уже одержало свои первые победы, несколько укоротив ту территорию, которую нуменорцы на юге почитали своей...

Он ворвался в разоренную крепость, словно черный зловещий вихрь. Осадил коня у тех развалин, что когда-то были домом его кровного брата. Пепел.. пепел, угли, ничего кроме пепла и золы. Горячий еще пепел — вот под седым его покровом еще тлеют самые маленькие угольки. Ужасный запах — горелой плоти. Везде, куда ни взгляни — руины и развалины. И трупы. Он шел по улицам, спотыкаясь о трупы. Трупы тех, с кем еще несколько лет назад работал вместе, с кем сидел за одним столом. Теперь они все лежали здесь — в тех позах, в которых застала их смерть. И это было еще совсем недавно — тела даже не тронуты тлением. Кажется, все еще живы... Но это — только иллюзия.

Он шел по тому, что еще недавно было улицей, а теперь было только пепелищем, спотыкаясь о трупы, но не обращая на них внимания. Он искал только одно тело — а его здесь не было. Все остальное пока могло подождать. Его интересовали только две вещи: жив ли Келебримбор и где кольца. Трупы были неважны. Теперь все было неважно. Все, совершенно все... Только война. Только месть.

Следом за ним шли несколько эльфов — из тех, что не работали в мастерских крепости и теперь остались живы. Это тоже было неважно. Они знали обо всем не больше, чем он. А он знал уже многое. Это были не орки. Это были не люди и не гномы. Это сделали эльфы. Стрела в груди одного из убитых — орочья, клинок в животе другого — человечий. Но орки не ездят на лошадях. А люди — не стреляют из таких луков, которые пробивают щит из лунного серебра. Это сделали сородичи убитых — и он догадывался, зачем. Чтобы развязать войну. Чтобы свалить все на него, проклятого злодея, убийцу. Чтобы заполучить кольца — которые и так предназначались эльфам. Да, видимо, не тем.

И он нашел то, что искал. Уже за крепостной стеной. Мертвый эльф лежал на земле — в бессильной уже руке меч. На нем была легкая кольчуга, но она была разрублена, видимо, ударом тяжелого двуручного меча. Колец при нем не было — это Майа знал, даже не прикасаясь к телу. Он поднял на руки странно легкое тело и пошел прочь, за ворота. Те, кто видел его, испуганно отшарахивались в стороны. Уйдя на порядочное расстояние, он положил труп своего кровного брата на землю. Посмотрел в навсегда застывшие глаза. У него достало силы произнести заклинание — вокруг тела взметнулось буйное бездымное пламя, в считанные секунды испепелившее свою добычу в легкий прах, которое тут же развеял весенний ветер.

Прощай, брат мой, друг мой. Прощай!

И он пошел вверх по холму, подзывая своего коня, чувствуя в груди странную, необьяснимую пустоту. Все было безразлично — смерть и запах гари, зеленая трава и яркое весеннее солнце, истошный птичий щебет над головой. Все равно. Все едино. Пусто. Пусто навсегда. Только боль — привлекательно. Чужая боль. Чужие стоны и слезы. Чужое страдание. Это еще заставит его хотя бы обернуться. Или — получить от этого удовольствие. Причинять боль. Мстить. Убивать и жечь. Это красиво. Это волнует. Это будет сейчас же — только вернуться в замок. Войска. Его воины — жители востока и юга, простые солдаты, часто так похожие в своей жестокости на орков — пройдут по этим землям с огнем и мечом. Оставляя за собой развалины, руины, трупы, слезы и дым. Это будет — а он будет смотреть на все это с башни своего замка, и ветер будет хлестать в лицо и опьянять запахом крови. Только война, только смерть... А больше — ничего.

И, словно реквием по навеки утратившему надежду, по навеки утратившему любовь и жалость, звенели в воздухе птичьи трели.

Легенды Средиземья

Легенда о черной луне

Предания народов Севера и Востока гласят, что на небе на самом деле не одна, а две луны. Одна из них— знакомая всем нам луна, та, чей лик виден почти каждую ночь, а иногда и днем. Такую луну они называют Белой. Но, как рассказывают их мудрецы, есть и еще одна луна — Черная, и она так же ходит по небу.

Эту луну нельзя увидеть, ибо она темнее самой кромешной ночной тьмы. Но все-таки можно найти ее на небе, ибо, как верят на Востоке, именно эта луна встречаясь в своем пути с Белой, закрывает ее своим черным кругом, и тогда мы говорим, что Белая луна убывает, тот же период, когда на небе вообще нет никакой луны, говорят, является полнолунием Черной луны, которая заслоняет собой Белую.

На Западе верят, что Луна и Солнце были сотворены Светлыми Валар из Цветка и Плода Древ, но на Востоке верят иначе. Там говорят, что в давние дни до сотворения Мира, когда не ьыло еще ничего, кроме Пустоты, в которой пребывал Эру, Создатель и сотворенные им Айнур, Эру захотел зажечь свет и сотворил Белую луну и она давала свет, мягкий и приятный глазу. Валар удивились и восхитились его мудрости, и радовались тому, что в Эа пришел свет, ибо из всей безграничности Эа знали только те места вокруг Чертогов Эру, в которых потом была создана Арда, и не ведали об великом множестве иных миров в бескрайности Эа, которые также были созданы Эру Илуватором.

И все Айнур равно славили Эру; но один из них, тот, что был рожден для пути Тьмы, был более всех рад тому, ибо впервые узрел, каково оно — Творение, и понял, что оно прекрасно, и возжелал творить сам. Силой и мудростью он превосходил каждого из Айнур, и самое яркое пламя билось в его душе. Он пожелал творить сам, и, долго размышляя об увиденном чуде, сумел его повторить. Но сотворенная им луна была непохожа на луну Илуватара, и не было в том ничего удивительного, ибо сила его была меньше, чем сила Создателя. Но всем Айнур было дано умение творить и частица Негасимого Пламени была у всех них в душах.

Была эта луна черной и вместо того, чтобы давать свет, подобно Белой луне, была темной, и создавала вокруг себя Тьму. Так возникло в пустоте, что еще не стала Ардой, чередование Тьмы и Света; и удивился сам Илуватар, ибо считал, что ведает все помыслы своих созданий — и замыслы их, и деяния. Не был он рад тому, ибо, хотя это и было частью его Замысла, ведь никто из Валар, что есть порождения Замысла, не могут сделать что-то вне его Но Эру желал сделать это сам, и в другое время; ибо считал, что еще не пришла пора создавать светила, да и не было еще от нее пользы в той пустоте, что окружала Чертоги. И еще огорчился Эру, что великую часть своей силы вложил его Айну в это деяние, и, что хотя и остался самым могучим, но силы его убыли. А он прочил своему ученику самый трудный и скорбный из всех путей, что были в Замысле, ибо знал, что только Темному Айну он по силам.

И первой мыслью Эру было наказать строптивого и непокорного ученика, уничтожив его творение; но, уже занеся над Черной луной свою длань, Эру задумался и замер недвижно в своем чертоге. А в то время, как он думал, две луны, Черная и Белая, висели друг напротив друга в пустоте вокруг чертога, и в одном окне чертога сиял яркий свет, в другом была кромешная тьма. И после долгих и тяжких раздумий Эру обратился взглядом в одно и в другое окно, и гнев оставил его, и опустил руку свою. А потом повелел, чтобы обе луны пришли в движение вокруг Чертога; и наблюдал их танец, а был этот танец прекрасен и удивителен.

И, застыв в изумлении, следили Айнур за медленным и величавым танцем обоих светил, которые описывали круги, то догоняя друг друга, то, напротив, отдаляясь, и самым прекрасным казался им момент, когда одна догоняла другую, и Черная медленно закрывала собой Белую, оставляя от той лишь становящийся все более тонким светящийся серп. А потом Белая ускоряла свой бег и медленно выплывала из-за Черной, показываясь все более и более полно как бы из полной темноты, и закрывала при этом постепенно собой Черную.

Айнур долго наблюдали за обеими лунами, прежде чем поняли, что танец их хоть и кажется прихотливым и вольным, на самом деле подчинен строгому закону, как и все, что было приведено в движение волей Эру. Тогда увидали они, что столько же времени Черная луна закрывает Белую, столько же и Белая закрывает Черную, и между тем, как единовластно царят одна и другая, проходят равные промежутки времени, а между ними они присутствуют совместно. Так что ни одно из двух творений не было более могуче и властвовало дольше другого; и был в том знак мудрости Эру, который равно ценит все творения своих Айнур, и не ставит их ниже своих.

И постигли это Айнур, и радовались, и более всех радовался Темный Айну, видя, как его творение пошло на благо для воплощения Замысла Эру. Видя это, некоторые прочие Айнур, которым не было числа вокруг Чертогов, пожелали совершить нечто подобное, желая, чтобы и их дела послужили во благо Замыслу; но бесполезными были их старания, и было тому две причины.

Первой было то, что они, не видя перед собой в пустоте ничего другого для подражания, пожелали творить еще луны, а места им уже не было в Замысле, ибо, по мысли Эру, было достаточно для Арды и двух. Второй же было, что все они опасались так безрассудно тратить свой огонь, ибо было всем им ведомо, что он не бесконечен, а лишившийся своего огня будет слаб и беспомощен; и оттого, если даже и было возможно им сделать что-то, не отраженное в замысле, то слишком много силы потребовало бы это, и Айнур не желали того, боясь ее лишиться, и зависть к более смелому посетила их.

И увидел Эру, что нет между Айнур прежнего покоя, а деяние Темного Айну зажгло их сердца жаждой созидания; и понял он, что пришла пора дать им дело в этом мире, ибо стали они достаточно для того могучи, и не были, как прежде, лишь детьми, забавляющимися играми и пением.

Тогда призвал он к себе Айнур, сотворенных им, и повелел им петь всем вместе и задавал им темы, а они развивали их. Но о том достаточно сказано в других легендах, известно же, что когда по Песни была сотворена Арда и вошли туда Айнур, принявшие зримые обличия и нарекшиеся Валар, первым вошел в нее Темный Айну, ставший Темным Валой, и принял имя Мелькор.

И над бесформенной и пустынной еще землей высоко в небе совершали свой прекрасный и удивительный танец две луны, Черная и Белая, и чередовались над просторами Арды попеременно Свет и Тьма. Но историю эту рассказывают не везде, а лишь среди тех народов, кто следует путем Тьмы; идущие же путем Света говорят совсем о другом. И никто не знает, какое из преданий сохранило более памяти о временах, что были древнее, чем кто-то из живущих ныне может себе вообразить.

Племена же Востока и Севера, где издревле хранили сказания Тьмы, поклоняются Черной луне так же, как и Белой, соблюдают ее календарь и учитывают его в своих делах. Ищущие Знания же ставят Черную луны выше Белой и именно на нее опираются в своих обрядах и ритуалах, ибо идут путем Тьмы, и более близка им Черная Луна, а она покровительствует тем, кто чтит ее и помнит о ней.

Легенда о пределах ночи

Далеко за самыми северными горами, где никогда еще не ступала ничья нога, а если и ступала — то никто не возвратился оттуда, чтобы рассказать, правду ли гласят предания и сказки, лежит волшебная страна. В ней живут те, кто пришел в этот мир следом за нашим Владыкой в те времена, когда мир еще не имел привычного облика. Рассказывают, что тогда, древнее, чем кто-нибудь из нас способен представить, Арда была совсем иной, не такой, какой ее знаем мы.

Странные и невиданные никем существа, не имеющие телесной формы, кружились над пустынными ее просторами, которых еще не касалась рука ни Владыки, ни его братьев и сестер — а тогда пропасть непонимания еще не разделила их и труд их был радостен, как всякое творенье. Они были младшими из тех, кого Элдар называют Айнур, из хранителей Негасимого Пламени. В то время, как старшие — Народ Эльфов зовет их Валар, облеклись в плоть и начали свои труды по устройству Арды, младшие — Майар — свободно носились по ней, бесплотные и беспечные, не желая обременять себя чем-либо кроме игр, ибо час их еще не наступил.

Валар трудились, и труд их был тяжек — но тяжесть эта была приятной. Они украшали каждый уголок, каждый самый укромный кусочек земли, которую любили всем сердцем. И так как каждый хотел принести земле добро, и считал, что лучше прочих разумеет, как это сделать, между ними начались разногласия и споры, порой они понимали друг друга, порой — нет.

Разными были Валар, ибо таковыми сотворил их Эру Создатель Арды, творец нашей земли — ибо именно он замыслил и сотворил ее, Валар же только украшали ее, как им казалось, по своему вкусу, но на самом деле по желанию Эру, ибо они были порождением его мыслей, каждый — какой-то их части, и не могли сотворить ничего, что противоречило бы его воле, как если бы ювелир по своей воле сделал перстень, не сможет он стать кинжалом, даже если бы и пожелал.

Разными были Валар, но Владыка Мелькор не был похож на своих братьев и сестер, хотя все они были созданиями одного Творца. Ибо как есть в Эа Свет и есть Тьма, так и каждый из сущих в нем идет по тому или иному пути. Из Света творил Эру большинство Валар, ибо в нем было больше Света, чем Тьмы — а ни в ком не может быть их поровну, ибо такое существо не захочет ни творить, ни вообще чего-то делать, храня в себе это Равновесие. Но тем не менее все сущее стремится к нему — и не достигает никогда.

И именно из Тьмы был создан им старший и могучий из Айнур, Вала Мелькор, которому от самого создания был предречен путь Тьмы. Ибо — не сможет жить мир, в котором один лишь Свет, и не будет в нем Равновесия. А чтобы оно было — кто-то должен его поддерживать, идя по противоположному пути. Только тогда мир будет балансировать на том тончайшем лезвии Равновесия, не срываясь ни в ослепляющий голый Свет, ни в непроглядную Тьму. Так ведь устроено все Эа — ночью, в темноте светят звезды, а днем всегда есть тени. И это мудро и справедливо.

Так росло и множилось непонимание между родными братьями и сестрами, которыми являлись друг другу Валар — оттого, что Вала Мелькор часто не мог принять деяний своих сотоварищей, а они не хотели принимать творений его. Мелькор же был сильнее прочих Валар по отдельности, но едва ли сильнее всех их вместе — а они, видя, что он стремится делать все на свой лад, так как подсказывало ему его сердце, в котором была Тьма, там где у прочих Свет, объединились. Так как не хотели уступать ему ни в чем — всем им казалось, что именно они знают, как принести благо Арде, и что деяния Мелькора противны Замыслу Эру, так как были эти странные и непонятные поступки противны им.

Мелькору же казалось, что именно остальные не понимают и не чувствуют Замысла Эру, также не желая видеть, что каждый из них есть только часть Замысла, и правота не принадлежит никому, как не открыт никому весь Замысел, а открыта лишь малая его часть. А надлежит им всем идти по тому пути, который подсказывает каждому его сердце, по тому пути, что назначил Эру. Так и всем нам надо идти по тому пути, который подсказывает нам сердце — и тогда в этом мире не будет многого из того, что порождает смещение Равновесия, не важно — ко Свету или ко Тьме, ибо это равно гибельно для мира.

И по объединению сил Светлых Валар оно стало неуклонно сдвигаться к Свету — и первым почувствовал это Темный Вала: труды его, и без того тяжкие, стали еще более упорными, и он вкладывал в облик Арды все свои силы, не щадя их. Но тщетно — хотя Валар Света и меньше трудились каждый, вместе они имели большую силу.

Так и случилось, что часто стали они ссориться и бывало даже, что какую-то малую часть мира, лес или озеро, переделывали по многу раз, считая, что неправ другой и делает это, чтобы досадить ему. И всегда эти споры шли на благо Арды и способствовали упрочению красоты Замысла, ибо каждый старался показать, как можно было бы сделать это лучше. Но сами они этого не понимали, и все больше разделяла их вражда. Так, вместо того, чтобы идти рука об руку, помогая друг другу в созидании, Свет и Тьма в Арде разделились и стали врагами. Вместо союза шла между ними война — но и так поддерживалось Равновесие, и не было еще это большим горем, но не было и радости в том, ибо вражда может порадовать только злое сердце. Валар же не были злы, напротив, сердца их переполняла любовь к Арде и желание принести ей благо. Так не только ненависть, но и любовь может стать причиной вражды, если она слепа и ревнива.

Мелькор мечтал об Арде Грозной и Прекрасной, где красота будет величественна и порой опасна, как прекрасно извержение вулкана и ледники, высокие горы и глубокие пропасти, где будет и нестерпимая жара, и лютый мороз, чьи реки будут бурны, а ветры порывисты и непроглядность ночи будет соперничать с яркостью дня, где все создания будут вольны и дики, и прекрасны в своей неукротимой свободе.

Валар мечтали совсем о другом — о мире полном идиллического покоя и тишины, где нет ни малейшей опасности никому, а все живое ласково и приручено ими, где ветры веют едва-едва, а дожди нежными каплями орошают счастливо дремлющие растения, и никогда не наступает ни полного мрака ни яркого света, а лишь плавно изменяются их количества.

Но никто из них не хотел понимать, что такие крайности равно не будут пригодны для тех, кому строят они дом — о детях Илуватара. В своей розни Валар забыли о том, и творили жилище лишь для себя, и были бесконечны столкновения их и стычки. Но тем держалось Равновесие, и Мелькор служил ему вернее, чем прочие, не давая увести мир от равенства сил Света и Тьмы. И многие называют деяния его злом, ибо шел он наперекор воле прочих, часто будучи излишне упрямым и уверенным в своей правоте.

Тогда, видя что сила не на его стороне, и все дальше по пути Света уходит Арда, и нет в том блага, Мелькор призвал тех меньших духов, что пока только созерцали происходящее а Арде. Не все они откликнулись, ибо были, подобно Валар, созданиями Тьмы или Света; но те, что были созданы Эру для пути Тьмы пришли к нему и также облеклись во плоть. Большая часть их пленилась красотой и мощью огня и захотела войти в него, став его душой, но и прочие стихии не остались забытыми. И все же помнят именно Духов Огня — ибо больше всех они прославились в прошлые дни войн в Арде.

Но была и некоторые духи из тех, что чувствовали в себе силы для творения равно Мелькору, хоть и творили они под его началом, пусть деяния их и не были столь велики, но не менее новы и прекрасны или ужасны, смотря с какой стороны смотрели на них. И если жилищем Светлых Валар был Альмарен, где все было по их вкусу, а домом Темного Валы — Утумно, где творил он себе жилище так, как виделось прекрасным ему, то Темные Майар не ставшие Духами Огня основали себе жилище далеко на Севере, намного севернее Утумно, где царит непроглядная зимняя ночь.

Но им не хотелось видеть только ночь, и светом наполнили они свои земли, и светился сам лед под снегом, и был этот свет приятен всякому глазу, и к тому, кто смотрел на него — а этот свет не слепил глаз, но был мягок и ласков — приходил покой в душу. Но — не для людей замышлялось то жилище, и рассказывают, что человек, видя этот свет, не может оторвать от него глаз, а так и будет вечно сидеть бездвижно, забыв о пище и сне, пока не умрет — но душа его не покинет пределов волшебной страны, а навеки останется там. И еще говорят, что та волшебная игра радужного света, что видна порой в небе далеко на Севере — это танцы человеческих душ, оставшихся в стране у самого предела Ночи.

Там обитают не виданные никем звери и цветут странные цветы, которых не видел никто, ибо никто не гостил в жилище тех, кого назвали Духами Пределов Ночи. Рассказывают о них многое, в том числе рассказывают и то, что построив свое жилище, они постепенно потеряли всякое желание покидать его и забавлялись только все большим его украшением, и все прекрасней делалась крохотная страна у краев Ночи. Духи постепенно забыли и об Арде и о том, кто призвал их — ибо никогда Темный Вала не требовал от них служения и не считали они своим долгом помогать ему, а лишь только новым развлечением. Не таковы были Духи Огня, но это история не о них.

Так случилось, что когда с Запада двинулось воинство Валар и под его натиском пала Утумно, никто из Духов Ночи не пришел на ее защиту, то ли не ведая, о том, что творится в Арде, то ли не желая покидать своего уютного княжества. Проведав же о судьбе своего наставника, они предпочли окружить свою землю непроницаемой стеной из льда, высотой до самого неба. И никто с тех пор не может посетить их земли; сами они не покидают пределов чертога.

Путешественники рассказывают, что далеко-далеко на самом Крайнем Севере можно увидеть, если вглядеться в горизонт, тонкую полосу словно бы из голубого пламени — стену земли Духов Ночи. Пришедший туда уж не вернется обратно, став лишь одним из огоньков северного сияния.

Но еще говорят, что человек, в чьем сердце пылает истинное пламя любви к Арде, сможет дойти до той волшебной земли, растопить этим жаром стену из льда и напомнить Духам Ночи о том, для чего они были сотворены, и кто учил их в первые столетия в Арде, когда еще они не забыли обо всех красотах мира ради крохотной его части. И тогда их могучее воинство придет к своему наставнику и станет в своей мощи щитом для Цитадели и всех, идущих по пути Тьмы.

О том говорят и многие надеются на помощь Духов Ночи — но далеки земли пределов Ночи, долог и опасен путь туда, а голубой свет льда манит и завораживает, и лишает памяти. И слишком слаба надежда на помощь этих странных и капризных созданий — но каждый год кто-то уходит в ту сторону, надеясь дозваться до них. И все ярче северные сияния над землями предела Ночи.

Легенда об ушедших за горы

Когда отгремели последние звуки фанфар победоносного шествия воинства Запада, и последние камни когда-то величественной и прекрасной Цитадели Севера были смешаны с окрестной землей, а прекрасные земли Белерианда, чьей красоты не смогли нарушить и сотни лет войн, навеки скрылись под водами океана, не все из тех, чьи сердца были верны служению Тьме пали под ее стенами. Многие из них ушли на Восток, в дикие и неведомые земли и память о них угасла в среди изгнанников Белерианда.

Их вел Майа Артано, который звался среди них Гортхэйр, что значило — Вождь Волколаков, ибо ему и впрямь были подвластны волки оборотни Средиземья, а сам он мог принимать облик могучего и грозного черного волка. Не по своей воле, но лишь повинуясь приказу того, ослушаться кого он не посмел бы никогда, шел он и вел за собой людей: женщин с малыми детьми, стариков и не достигших воинского возраста юношей, да еще тех немногих воинов, кому выпал жребий уходить, оставляя за спинами дом, товарищей и Владыку, не зная точно, но догадываясь с горьким страхом о судьбе, что ждала их. Но, хотя скорбь утраты была у них позади, впереди они видели надежду на лучшее, ибо человеку свойственно надеяться всегда, даже в смертный час.

Долгим и тяжким был их путь в неведомых и диких землях Востока, много опасностей подстерегало на нем, ибо шел он через высокие неприступные горы и мрачные непроходимые леса, мимо глубоких и бурных рек и болотистых топких низин, но никто не погиб и не заблудился в дороге. Ибо их вождю были ведомы их мысли и слышны призывы о помощи, если с кем-то случалась беда — и всегда он отвечал не словом, но делом на него. Черным ли волком или огромной черной летучей мышью, или в своем человеческом обличьи — всадника на вороном коне -приходил он на помощь и вступал в яростную схватку с самой судьбой, какое бы обличие она не приняла на этот раз — хищного зверя из чащоб или быстрых струй течения в реке. И перед смелостью и отвагой его отступала сама судьба.

Шли дни и месяцы пути, слагаясь в годы, и постепенно боль и скорбь в сердцах изгнанников угасала, и все большей радостной надеждой полнились их души, ибо перейдя через Великую реку они достигли земель прекрасных и свободных, никто не заселял еще их. Там были зеленые луга с сочной травой и нетронутые еще ничьей рукой поля с плодородной и щедрой землей, широкие медленные реки и высокие холмы, чьи вершины овевали вольные степные ветры. Но вождь вел их дальше, мимо этих земель, к горам, что виднелись на самом горизонте. И, хотя им не хотелось покидать эти земли, воля ведущего была сильнее, чем их желания, а он не объяснял никому, зачем нужно идти дальше, и только когда они перевалили через горы, ставшие уже близкими, позволил остановиться. Здесь основали они свои поселения, но ни названия их, ни упоминания нет среди преданий народов Света, ибо больше пути их не пересекались никогда.

Они начали пахать земли и охотиться, и через некоторое время начали играть свадьбы, но мужчин было намного меньше, и едва ли не десять из каждой дюжины детей были сиротами, а труд их матерей был тяжек и изнурителен. Тогда приказал вождь, что звался теперь Повелитель Гартхэйр, чтобы мужчине брать в жены не одну, но несколько женщин, и непременно среди них вдов с детьми. Сначала этот обычай показался странным, но скоро люди поняли его мудрость и с тех самых пор повелось в этих землях, что мужчина имеет не одну, но двух и трех жен, а так же всегда женится на вдове своего брата и не разделяет своих родных детей и племянников, считая их равно своими.

Это казалось странным тем, кто как оказалось, жил неподалеку от тех земель — эльфам, но странным — неведомых никому племен, что звались все вместе Авари, Отказавшиеся, ибо они не пожелали следовать ни за Всадником на Черном Коне, ни за Всадником на Белом, а пожелали остаться у вод Озера Пробуждения, и не только никогда не видели Света Запада, но и попросту не знали о нем. Ибо бессмертному народу Эльфов ведома лишь одна любовь на всю жизнь и после смерти души супругов встречаются вновь, чтобы не расставаться никогда.

Сначала пришедшие опасались и избегали эльфов Авари, ибо в сердцах их еще свежи были воспоминания о вражде с племенем Нолдор, а именно по нему они судили обо всех эльфах. Но время показало, что те — добрые соседи и верные друзья. И пришла пора, когда узы не только дружбы, но и брака соединяли два народа, и не было в том скорби, присутствовавшей в подобных браках в Белерианде, ибо Авари могли принять путь людей и разделить с ними смерть и путь в Эа. Говорили, что то было истинным свойством всех эльфов, но те, кого коснулся благой свет Амана, забывали об этой возможности, ибо после мнимой смерти фэа их стремилось только обратно к этому свету, не желая ничего другого. Так рождались дети, в чьих жилах текла кровь обоих родов Детей Илуватара, и было в том благо для них и для той земли, где они жили, ибо равно владели умением человека изменять землю и умением эльфов слушать ее.

Но к тому времени ими уже не правил Гартхэйр, ибо если людям даровано умение забывать и прощать, и время лечит их скорби, как на пепелище вновь прорастают травы и расцветают цветы прекраснее прежних, то Майар, младшим стихиям Арды это не дано. И, радуясь тому, что его народ нашел, наконец, покой и безопасность, он не мог не думать о мести за тех, кому не довелось дожить до этих дней, за тех, кто встал живым щитом за спинами своих детей, жен и отцов, выигрывая в бесполезной и заранее безнадежной схватке против превосходящих сил Запада драгоценные миги времени для их ухода.

Оттого, убедившись, что место для поселений выбрано удачно, и никакая опасность не угрожает его народу, он ушел, оставив править взамен себя своего сына, еще не мужчину, но и уже не мальчика по годам, в котором слилась кровь трех племен — Майар, Людей и Эльфов, ибо мать его была самым первым ребенком от брака эльфа и человека в тех краях, и была прекраснее Солнца и Луны и звезд небесных, сияющих вместе.

Но и этот вождь, имя его было Лариндэ, не избежал Проклятья Рода, что тяготело над всеми потомками Майа Артано, проклятья насильственной и ранней смерти. Он погиб на охоте, в схватке с медведем, еще в расцвете силы, и наследовал ему его сын. Тот тоже погиб молодым, но, видимо, благость тех не тронутых ни войной, ни лихом земель была велика, а, может, Проклятье стало ослабевать, ибо тот прожил много дольше и правил долго и мудро, хотя и умер не от старости, но от нелепой случайности.

И прошла не одна тысяча лет, и они проходили в мире и покое, хотя люди, храня обычаи своих предков, не забывали оружия и были воинами умелыми и смелыми, хотя их искусство совершенствовалось не в войнах, а в турнирах. Но с самого детства они брали в руки мечи, учась владеть ими, и не считался взрослым тот, неважно, юноша или девушка, кто не мог выстоять хотя бы некоторого времени против вождя племени. Отчего так — они забыли, но свято хранили обычай предков.

Хранили они и многие другие обычаи, которые порой смешивались с новыми эльфийскими, но не теряли своей силы. Книги, в которых хранилось знание предков, бережно хранили и переписывали, и учили по ним детей, стараясь не утратить ничего. Конечно, что-то терялось, а смысл каких-то книг ускользал со временем, как песок протекает даже сквозь сжатые пальцы — по крошечной песчинке, но это был мудрый и сильный народ.

Шли годы, и никто не вспоминал о них, а они не знали ничего о происходящем в мире далеко на западе, за горами. Но однажды ночью прискакал в наибольшее поселение всадник в черном истрепанном плаще, а конь под ним едва не падал от усталости, но была в нем сила, хотя усталым и измученным было его лицо и был он уже немолод на вид. Странен был его облик, лицо было бледным, а глаза на нем подобны черным провалам в беззвездную ночь, и всякий взглянувший ему в глаза — а этот народ не привык ни перед кем опускать глаз — чувствовал себя странно и страшно, словно бы неведомый до того ледяной ужас касался души.

Он назвался Гартхэйром, и многие не поверили ему, ибо прошло слишком много лет и имя это стало далекой историей, древнее сказок, но когда он рассказал многое из того, что было записано только в книгах Хранителей Мудрости еще со времен Великого Переселения, ему поверили, вспомнив, что Майар бессмертны. Он поведал многое о жизни в Средиземье и были те вести горьки и печальны, ибо говорилось в них о бесконечных войнах и трагедиях людей на Западе, и о его борьбе со воинами Света. Он попросил помощи, но не говорил, для чего, и все же многие мужчины и некоторые незамужние женщины ушли с ним.

И долго не было от них вестей и тоска пришла в эти земли, ибо не было ни одного дома, откуда не ушел бы кто-то в неведомый путь. Но однажды со стороны Запада из-за гор пришла Тьма и не было некоторое время ни дня, ни ночи — все окутал сумрак. Но потом вдруг небо в той стороне озарилось багровым светом и ужасающие раскаты грома прокатились в воздухе, и дрогнула и застонала сама земля, дрожь прокатилась по ней и затихла в дали. Тьма медленно рассеялась, и с того дня в стране за горами перестали ждать своих мужей, сыновей и дочерей.

Легенда о каменном озере

Рассказывают, что высоко в горах, что лежат на восток от Великой реки, окружая полукругом Черную Страну, там где обрывы особенно круты, а тропы обманчивы, есть небольшое абсолютно плоское плато, к которому ведет только одна едва различимая в каменной крошке и щебне тропинка. Она причудливо вьется, большей частью петляя над захватывющей дух высоты отвесными склонами, порой пересекает широкие расщелины и вдруг незаметно почти обрывается над самой пропастью.

Не каждый осмелится отправиться в те горы, которые не любят присутствия человека, что так бесцеремонно нарушает их молчаливый внимательный покой, и едва ли найдется много тех, чьи глаза достаточно зорки, чтобы разглядеть еле заметные тени тропы меж одинаково серых камней, припорошенных словно бы прахом самого времени — ибо эти горы старше многих из гор Арды; в глуби Начала Времен поднялись они по воле ТемногоВалы и остались незыблемыми до сих пор. Многие бури войн Арды пронеслись мимо них, не коснувшись и не изменив их ни на чуть.

Горе посмевшему остаться на ночь в горах — ему не увидеть ни добрых снов, ни проснуться утром отдохнувшим. Лишь только странные обрывки причудливых и старшных снов вспомнит он, да еще ощутит страшную усталость, словно ночью ни на миг не переставал своего пути по горным склонам. Горе и тому, кто нарушит покой гор громким ли криком или неосторожным движением потревожив неустойчивую массу серого щебня — грозная лавина неудержимой стеной камня и пыли пройдет по склону, навеки поглотив безумца.

Рассказывают, что те, кто действительно чуток сердцем, способны слышать в свисте ветра и шуме камнепадов голоса гор, говорящих меж собой на странных наречиях, что древнее всего мира; и понявший хотя бы несолько слов из их неспешных и опасных для человека бесед, где спрашивают лавиной, а отвечают обвалом, познает мудрость, которой никогда не знали люди, ибо пришли в мир позже всех прочих существ и лишь по рассказам знают о тех битвах, что бушевали здесь в Начале Времен, когда пути Света и Тьмы разошлись навек и больше не могли творить вместе, но лишь борьбой их держалось Равновесие.

Оттого многие, встающие на путь познания, приходят в горы чтобы попытаться познать их мудрость. Говорят, что нужно прийти в горы без питья и хлеба, с пустыми руками рано утром накануне Ночи Полной Луны и, начав свой путь с первыми лучами солнца, не прекращать его, пока не взойдет луна и не осветит своим серебряным светом вершины гор, и они не засеребрятся вместе с ней странным призрачным светом. Только тогда может остановиться и сесть пришедший за знанием; но о том, что бывает дальше не рассказывает никто из тех, кто вернулся назад из опасного путешествия.

Они не похожи на прочих людей: печальны их голоса и задумчив взгляд, они словно бы живут во сне и видят ежеминутно нечто, скрытое для остальных, что-то несказанно прекрасное и скорбное одновременно — о них говорят, что их сердца коснулась Мудрость Гор. Они слагают песни об озере в глубине гор, странные и удивительные, полные непонятной тоски; но только два раза поднимается Ищущий Знания в полнолуние в горы: первый — в начале своего жизненного пути, и второй — чтобы уже не вернуться обратно.

Когда-то, в самом начале Второй эпохи, в эти горы приходил странный человек, не похожий на других. Легко, не глядя под ноги, проходил по всем тропам, казалось, совсем не боясь сорвавться вниз; словно каким-то безошибочным чутьем угадывал верную дорогу — и она приводила его к странному месту. Ровное, совершенно плоское плато овальных очертаний, усыпанное мелкой серо-коричневой пылью, а в середине его — странный черный блестящий круг, словно застыл на миг в своем суетливом движении шарик необычной черной ртути.

Часами и днями пришедший сидел у самой кромки странной черной жидкости, поверхность которой не мог поколебать самый сильный ветер, надвинув на лицо капюшон, лишь странно поблескивали из-под него глаза того же блестящего черного цвета, что и жидкость в озере. Он сидел неподвижно и ветер, гоняя клубы бурой пыли, засыпал его плащ — но ни одна пылинка не опускалась на гладь озера.

О чем он думал, о чем говорил без слов с волшебным озером и что оно отвечало ему — неведомо никому. Но долгие годы он приходил туда — не так уж часто, может быть, не чаще раза в год — но время не для всех идет одинаково, и таких посещений было много. Странным могло показаться это кому-нибудь, случайно увидавшему сидящего: незыблемая гладь странного зеркально-черного круга, неподвижная фигура в плаще из черной ткани, запорошенной каменной пылью с надвинутым на лицо капюшоном. Но никто из смертных не видал этого, только лишь рассказы остались в памяти людской — но кто поведал о том, забыто.

И только ветер, что веет всюду, не останавливаясь ни на миг, ветер, что знает любые тайны, но забывает их раньше, чем подсмотрит до конца, видел, как однажды дрогнула гладь озера — говорят, впервые с Начала Времен — и выплеснуло из своих глубин прямо к ногам сидящего девять капель своей странной каменной влаги, и они тут же застыли девятью странно блестящими черными камнями. И, взяв их в руки и рассмотрев, он низко поклонился озеру и ушел, не оглядываясь, и больше не тревожил звуком своих легких шагов покоя гор.

Но — ничто в этом мире не происходит бесследно, и каждый идущий, ступает ли он по мокрой земле или по расскаленному песку, оставляет следы. И имя приходившего осталось и вошло в песню гор, ибо деяния его были велики и грозны, и это имя звучало иногда в грохоте лавины, а иногда в тихом стуке камушка — ибо кто из смертных постигнет, как именно разговаривают горы — и было оно Аннатар, Даритель.

Не поверивший никому

Ночью — он без сна метался по широкой постели, сминая ее так, словно с ним ночевало еще несколько хорошеньких девушек. Подходил к окну, из которого был виден только горизонт. В окно заглядывал сверху серебристый отсвет — наверху были покои Того, всего этажом выше — двадцать четыре шага по узкой витой лестнице со ступенями из идеально гладкого черного камня. Вниз вел куда более долгий путь — пятьдесят раз по двадцать четыре ступеньки, скользкие, словно нарочно бросающиеся под ноги ступеньки. Эти всегда приводили в одно и то же место — вниз, во двор крепости. А те, что вели вверх — никогда не приводили только к одной цели: дверям покоев Владыки Тьмы. Приводили то к его собственным дверям, то на смотровую площадку, то вопреки всем законам все в тот же двор. А сверху лился серебристый свет — совсем близко, маняще... и — совершенно недоступно.

Днем он бесцельно слонялся по Твердыне, делая вид, что ищет себе занятие, а на самом деле — ища какое-нибудь доказательство, что все, окружающее его — простое наваждение. В каждой порции, щедро накладываемой в его тарелку улыбчиво-презрительными поварихами видел не аппетитное мясо, тушенное с травами и орехами — тухлую орчатину, нарочно прикрытую иллюзией. Но — ел, не есть не мог: умирать с голоду не хотелось. Ходил к кузнецам, помогал иногда. Чаще просто сидел в углу, наблюдая за работой кузнецов Твердыни — непривычно изящно сложенных, с по-девичьи хрупкими руками и спинами, шутя ворочавших молотами такого веса, что у него начинало тянуть вокруг пупка, когда он прикидывал на себя их приемы. Ему все казалось, что если долго, до тех пор, пока от усталости глаза не выплеснут на веки слезу, смотреть на человека — наваждение спадет, и он увидит истинное — омерзительного орка с горящими глазами и желтыми кривыми клыками.

Эта уверенность заставляла его сидеть сутками в своей комнате, прислушиваясь к каждому шороху за дверью и стискивая рукоять собственноручно откованного кинжала — и резать потихоньку себе кожу на большом пальце: все казалось, что нож — просто деревянная детская игрушка, очередное издевательское наваждение. После пары дней такого добровольного заключения он вдруг вылетал из комнаты и неистовым бегом бросался вверх по лестнице. К покоям Того — увидеть, высказать свою ненависть, проклясть страшными проклятиями, заготовленными за долгие ночи у окна, залитого лунным сиянием. Взглянуть в трижды ненавистные колдовские глаза ПроклЯтого и ПрОклятого лжеца, так отвратительно надругавшегося над ним. Взглянуть — и выдержать этот прозрачный бездонный взгляд; взглянуть — и ударить своим, словно клинком, пронзить эти глаза — насмешливые и презрительные. Развеять силой своей воли то проклятое темное волшебство, что тогда, год назад, когда его доставили к ПрОклятому Владыке, заставили увидеть — вместо мрачного, овеянного зловонным дымом подземного укрепления — гордую и легко взметнувшуюся к самым облакам строгую крепость, вместо страшных тварей — людей, красивых и гордых, творивших, любивших и умиравших — на границах своей земли от рук его соплеменников.

Нарочно он выбрал из всех эпизодов или самые красивые, щемящие сердце, или самые горькие, заставляющие стон вырываться из груди через сомкнутые намертво губы.

... Юный стройный мальчик, едва только получивший на черную куртку нашивку пограничника: оскаленную волчью морду; с еще по-детски узкими плечами и гладкими щеками — со зверски вывернутыми за спину руками, стянутыми тонкой серебристой веревкой так, что кисти опухли и почернели. И — кулак в латной перчатке из сказочно дорогого митрила, разбивающий ему в кровь скулу; да искаженное злобой и злой радостью прекрасное лицо эльфа, сейчас отвратительное, словно орочья рожа...

...Девушка в черном платье — узкий лиф, широкая юбка с разрезами до середины бедра, склонившаяся над покрытыми росой, блестящей, словно адамант, темно-зелеными листьями какой-то травы. Глаза — озеро в густых зарослях: голубизна неба — а вокруг зелень трав; тонкие, неправдоподобно прекрасные черты юного лица...

Та же девушка — но уже в мужской одежде, с растрепавшейся косой и серым лицом, покрытым бисеринами пота, волокущая на спине здоровенного воина-пограничника через лес, бурелом. Закушенная губа — только струйка крови стекает по подбородку; а из груди воина торчит обломанная над наконечником стрела; и он хрипит, стараясь выдохнуть розовую пену, и никак не может выдохнуть ее до конца... За спинами пылает деревня, столб дыма возносится к небу — и в воинах с факелами, методично поджигающих дом за домом, он видит своих соплеменников; а вот его двоюродный брат выезжает на лошади навстречу спасающимся — и стрела пронзает тонкое горло девушки, не прикрытое ни бармицей, ни кольчужным шарфом — насквозь, и она падает беззвучно, только последним движением находя руку того, кого несла на себе...

Он видит это все — все смерти, все бесконечные стычки; море крови и боли, смерти и страха. А голос в ушах неумолимо шепчет — "Это вы делаете с нами!". Тогда, на вершине башни, он падал ниц и хотел вырвать себе глаза — не видеть ничего из наваждений, лживых и злых. А сила черной магии Проклятого лжеца отнимала его руки от лица, распинала его на каменном полу — и била вновь в вновь лживыми и страшными видениями, и он плакал и стонал, и молил избавить его от этого, и был готов на что угодно, лишь бы его перестали мучить. Он чувствовал себя — всей Ардой, он чувствовал себя всей равниной Белерианда, каждым деревом, каждым листом травы, каждым жителем Твердыни — и любил, болел, и умирал за каждого, любил за каждого, просто — был Всем.

И когда он спросил — выкрикнул в болезненном недоумении и страхе — "Что это? Что ты делаешь со мной?!" — услышал в ответ: "Ты — это я. Моими глазами видишь ты, моими ушами слышишь...". И — вздрогнул, на миг забыв о себе, о том, что это все — ложь и морок: "Да как же он выносит это все — боль, ужас, страх всех этих людей и тварей?!" И ненависть на миг смешалась с жалостью — и он запутался в этих липких сетях, словно в патоке — навек, навек...

А теперь он был свободен — почти, связанный лишь клятвой десять лет не покидать Твердыни, волен делать что угодно. Обманутый, в сетях морока — ему так казалось, но вольный ходить и наблюдать, и сомневаться, и искать следы той правды, которой ему хотелось бы увидеть. Лишь одного ему было не дано — вновь взглянуть в прозрачные глаза Владыки Тьмы, глаза, ни цвета, ни формы которых нельзя было понять и запомнить...

А кузнецы работали. Начинали на рассвете, затемно — и он привык пробуждаться так же рано, как и они, плескать в лицо ледяной водой из кувшина, стоявшего на каменном подоконнике — ночью на поверхности воды застывала тонкая корка льда. Спускался по скользким ступеням — на диво, ни разу не упав — в столовые залы, получал щедрую порцию еды, садился в стороне ото всех, брал ложку — и замирал... К горлу подкатывал липкий комок отвращения: а вдруг эта ароматная каша из злаков, щедро сдобренная сушеными фруктами — на самом деле похлебка из человечины?

Шел в кузницы — и работал; он не был особо умелым кузнецом — меч был привычнее его рукам, но это было единственное, что он умел помимо ремесла воина. Его помощи спокойно радовались, помогали и ему, отвечали на вопросы, легко посвящали в тайны, что у него в племени передавались от отца к сыну в глубокой тайне. Девушки ему улыбались, дети иногда задавали вопросы — о быте Трех племен, об истории их. Его никто не выделял — а ему почему-то казалось, что на нем позорное рубище и кандалы, и лицо обезображено уродством, и каждый смотрит на него с отвращением и ненавистью.

Он делал зарубки на спинке кровати — отмечал месяцы. Их было слишком мало — столько лет еще впереди, и он стискивал зубы, чтобы не застонать. Он не вспоминал о своих родных, загонял воспоминания вглубь — боялся дать Врагу еще одну карту в руки, еще один повод слепить наваждение. Знал — что в любой момент поднимись на башню, пожелай узнать, и узнаешь. Но этими глазами видеть он ничего не хотел — лучше уж мрак неизвестности...

На седьмой год в его жизнь вошла женщина — дочь Наместника, и он с трудом давил в себе мысли о том, что она на самом деле — нелюдь, кровожадный монстр, и двое рожденных детей-погодков, сыновья — вызывали в нем то родительскую любовь, то страх. И все высекал, высекал зарубки — и все так же мечтал встретиться с ПрОклятым еще раз. Время шло мимо — а он не менялся. Подруга — женой она быть не хотела, ничуть не сомневаясь, что он уйдет едва минет срок клятвы — не стремилась влезть ему в душу; она была горстью огня и теплом угольев, могла согреть бы кого угодно огнем своей души — но относилась к нему слишком хорошо, чтобы проявлять насилие. Он не говорил ни ласковых слов, ни признаний в любви — просто ночами иногда тесно прижимался к ней, стискивал игрушечно-тонкие запястья и замирал, на минуту уверяясь, что это не наваждение, а счастливая истина. Но наступало утро, и убивало эту веру.

И в день, когда истекал срок действия клятвы, двадцать четыре ступени впервые за десять лет — и второй раз в его жизни — привели его в покои Владыки Тьмы. Все было так, как тогда — черный трон, монолитно вырастающий из самой плоти в башне, человек на троне — высокий, темноволосый, в черной одежде, такой же, как у самого Хурина, с столь же бледным лицом и неуловимыми его собственными чертами — но ледяными, нечеловеческими. На лбу — венец вороненого железа, а в нем сияющий всеми оттенками света шарообразный камень — заветный Сильмарилл. ПрОклятый сидел, опустив глаза на собственные руки, туго затянутые в черные перчатки и сложенные на коленях. Хурин замер у входа — и вздрогнул всем телом, поняв, что дверной проем за его спиной тихо превратился в монолитный камень.

Владыка Тьмы поднял глаза — словно ударил двумя зазубренными клинками. Взгляд давил, словно многопудовые слитки железа, что вдруг легли ему на плечи — и он забыл все свои слова ненависти и проклятья, и ему осталось — только борьба за каждый вздох пред ненавидящими — так ему казалось — очами Врага. А холодная чужая рука безжалостно ковырялась в его внутренностях, ворошила мысли и воспоминания.

— Итак, ты уходишь. — Ледяной, отвратительно жесткий голос, словно град, рассекающий лицо.

— Да... — и каждый звук дается тяжелее, чем удар молотом.

— Хорошо. Ты свободен. В дорогу можешь взять все, что нужно — и все, что считаешь здесь своим.

-... — Хурин хотел что-то произнести, но ледяная невидимая ладонь закрыла ему рот.

Неведомая сила вытолкнула его прочь за проем расступившейся каменной стены. А стена — сомкнулась вновь, и вот тут-то бессилие его отпустило. Он ударил кулаком в стену, и крикнул в нее:

— Раб Валар, тюремная крыса Мандоса, отродье мрака, Черный Враг Мира, проклинаю тебя, проклинаю, проклинаю!!! Да не будет тебе покоя нигде, да найдет тебя мое проклятие! за то, что ты сделал со мной, за то, что ты сделал с другими — да настигнет тебя кара Валар, подлый раб!...

А стена — так и осталась стеной, не расступилась, и страшная кара не настигла его. И он понял, как нелеп — бьющий кулаками в каменную стену, кричащий какие-то пустые слова, бессильные, как его руки, что пытались пробить камень.

В твердыне Ангбанд было много пленных, и до, и после Хурина, и многих из них постигала и более странная или страшная участь — но лучше всех люди Трех племен запомнили его, Хурина Талиона, что видел глазами Врага, и слышал ушами Врага, и содрогались они при мысли о его судьбе... Ибо нет на свете ничего страшнее, чем возможность ощутить и разделить всю боль земли — если только ты не выбрал этого добровольно.

Серебряные искры

История Раэндиля

Средиземье. Два года до начала Войны Гнева.

* * *

Он уже не чувствовал ни холода, ни обжигающего дыхания ветра. Перед глазами кружились ярко-красные и ослепительно-желтые пятна, круги и полосы. Шел на ощупь, часто спотыкаясь — ноги замерзли до такой степени, что не ощущали выбоин под снегом. Больше всего он боялся упасть — знал, что сил подняться уже не будет. И шел, едва передвигая ноги... Шаг, другой, третий... Зачем — уже не знал. Просто оттого, что боялся остановиться, упасть в один из придорожных сугробов и замерзнуть там насмерть.

Пальцы рук, нос, уши нестерпимо болели. Он пытался согреть руки дыханием — но этого тепла хватало лишь на краткие мгновения. А потом ледяной ветер вновь швырял в него миллионом острых ледяных кристалликов, причиняя новую боль. На бровях и ресницах у идущего намерзли сосульки, в сапоги сыпался снег.

Он прекрасно понимал, что виноват во всем сам. Его предупреждали, что здесь, на Севере, в это время года мороз часто наступает неожиданно, за считанные часы. Так оно и случилось — мягкий морозец с пушистым снежком резко сменился леденящей стужей, да еще и со шквальным ветром, дующим прямо ему в лицо. Словно сама природа пыталась помешать ему дойти. Перемена погоды застала его ровно на середине пути. Но он продолжал ковылять по проселочной дороге: по его подсчетам, возвращение заняло бы времени больше — а у него просто не было сил. Оттого он все шел, почти ослепший, голодный, уже безнадежно простуженный.

Шаг... еще шаг... каждый из них пытка для почти заледеневших ног, каждый шаг — словно наступаешь на множество тонких иголочек, впивающихся в твою плоть, а следом становишься на раскаленные угли — и эти иголки раскаляются, еще больше терзая тебя. Он шел и плакал от нестерпимой боли, от отчаяния, от предчувствия близкой смерти. Слезы тут же замерзали на щеках. Каждый новый вздох давался с усилием — воздух был слишком холоден для легких. Он шел будто бы по волшебной радужной дороге из детских сказок — зеленые, фиолетовые, красные шары скользили под ногами, мешали... Шарам нельзя было доверять — они были отвратительно скользкими, лопались под ногами, рассыпаясь на множество ослепительных искр.

Зачем он шел — чтобы не упасть. Куда он шел — он не знал сам. Только догадывался, что может ждать его в конце пути, только предполагал, что дойдет. И отсчитывал шаги — ни разу не досчитав до десяти, каждый раз сбиваясь; пробовал считать проклятые шары под ногами — но они ехидно ухмылялись и превращались в клочья цветного тумана.

* * *

Он так замерз, что не слышал уже ничего, кроме биения собственной крови в висках — тяжелые удары колокола, стук многих тысяч молотов о наковальни его разума. И не услышал стука копыт, окриков — хотя в скрипящем от мороза воздухе они разносились далеко вокруг. Оттого, когда прямо перед ним выросли — показалось, прямо из багрового диска заходящего солнца — силуэты нескольких всадников, удивился, как только еще был способен. Возникшие из ниоткуда трое на огромных черных конях, закутанные по самые глаза в теплые плащи с меховой подстежкой — так и излучавшие тепло — не напугали его. Подъехал, едва не задев его, четвертый — и шедший по дороге аж вздрогнул: на всаднике не было плаща, только лишь куртка из легкой ткани.

— Кто ты и чего ищешь в этих землях? — прозвучал надменный голос. Замерзший странник поднял руку, пытаясь прикрыть глаза и разглядеть говорящего — к которому из четверых обращаться? Разглядел только силуэты на фоне заходящего солнца, черные на красном. Четвертый всадник, уловив этот жест, объехал его на пол-оборота, странник развернулся следом. Теперь сквозь пелену слез на глазах он смог заметить, что всадник высок, молод и хорош собой. На поясе — меч в простых черных ножнах.

— Назови себя! — повелительный окрик, ослушаться подобного приказа трудно...

— Мое имя Раэндиль.

Губы едва шевелились, говорить было больно и трудно.

— Раэндиль? У нас таких имен нет...— Всадник, кажется, улыбнулся — а может, это просто показалось. — Кто ты такой и чего тебе надо?

— Я сказитель, менестрель... Я пришел из Хитлум.

Каждое слово стоили немыслимых усилий, он говорил едва слышно — но его понимали.

— И зачем, позволь узнать?

Раэндиль покачнулся. Сейчас, когда им не владел больше ритм движения вперед, он понял вдруг, что нет сил даже просто стоять на ногах, не то что говорить с кем-то о подобной ерунде. Какая разница — кто он, откуда! Важно, что он просто человек, который замерзает. Который уже замерз почти до смерти. Он почувствовал, что вот-вот упадет.

— Полно тебе, он же еле на ногах стоит! — раздался насмешливый, то ли мальчишеский, то ли девичий голос. Звонкий, как треск ломающегося под ногами льда, как эхо над ледяной пустошью Севера, на которой он стоял.

Четвертый всадник что-то скороговоркой произнес на непонятном языке. Через миг — Раэндиль даже не успел ничего понять — он уже сидел на лошади перед одним из всадников, укрытый его плащом. В бешеной скачке он видел перед собой только заходящее солнце, и на нем — фигуру воина без плаща, словно небывалое видение: только три невообразимо чистых цвета, алый, черный и белый. Только призрачная, невозможная, дорога серебряного цвета, упирающаяся на далеком горизонте в черный силуэт замка. В подобии тепла и покоя Раэндиль задремал — или провалился в некое бредовое состояние, где не было ничего, кроме проклятых цветных шаров. Но теперь даже эти мерзкие порождения морока ласково улыбались ему.

* * *

Очнулся он уже в какой-то теплой и светлой комнате, с трудом вспомнил, как попал сюда: его — полуобморочного, вялого, как тряпичная кукла — привели сюда, уложили в постель. Пожилая женщина в черном платье смазала ему обмороженные места какой-то темной, приятно пахнущей мазью, принесла кружку горячего питья. Не допив ее до конца, он уснул. Теперь все события, начиная с его выхода из последнего селения, виделись словно через затемненное стекло: в полумраке, расплывчато.

Зато ярким, четко очерченным было пробуждение: хорошо протопленная комната, бледно-золотой луч солнца пронизывает ее, в нем кружатся серебристые пылинки; обшитые гладко оструганными досками стены источают едва уловимый запах смолы. Над кроватью на стене пушистый разноцветный ковер с геометрическим рисунком, пол — крашеные доски. Кровать широкая, длинная — места хватило бы на четверых. Сам Раэндиль — невысокий, худой — почти затерялся в ней. Он был заботливо укрыт несколькими шерстяными одеялами, еще и медвежьей шкурой в придачу.

Раэндиль выпростал из-под тяжелого слоя одеял руки, что оказалось довольно непростым делом. К его удивлению, руки оказались обернуты в плотные холщовые бинты с пятнами мази по краям. Раэндиль поднес их к носу и принюхался — запах был довольно приятный, смолистый. Он еще раз оглядел комнату, в которой были только его кровать, столик и два стула. Большое окно было застеклено одним большим куском удивительно прозрачного стекла. Раэндиль удивился — такие стекла ему доводилось встречать только в самых богатых покоях. Он повел носом, вдыхая смесь запахов, говорившую об уюте и покое: смола нагретых стенных досок, краска пола, запах тепла, трудно описуемый, но знакомый каждому; запахи крашеной шерсти и пыли от ковра, луговых трав — из-под подушки. Терпкий и дикий аромат медвежьей шкуры... Раэндиль, родившийся с чутьем не хуже, а, может, и лучше, чем у собаки, удовлетворенно потянулся. Все оказывалось лучше, чем он осмеливался надеяться в самых дерзких мечтах.

На спинке стула висела одежда — не его, другая. Раэндиль, потягиваясь, вылез из постели, подошел к стулу. Пол был шероховатым и теплым, стоять босиком было — одно удовольствие. Cтупни ног, правда, побаливали, но он ничего другого и не ожидал. Он поглядел в окошко, зажмурившись от яркого солнца — далеко внизу увидел двор, в котором были люди, лошади, все это двигалось и перемещалось. Это было удивительно — он и не думал, что комната находится так высоко. Что вообще можно строить такие высокие замки. Ему рассказывали что-то совсем другое — глубокие подземелья, подвалы. Против подвалов Раэндиль ничего не имел, даже наоборот — ему как-то довелось прожить несколько месяцев, и сказать честно — не худших, у гномов. Вот уж кто любил подземные чертоги!

Раэндиль взялся за одежду. Сначала пришлось даже поразмыслить, что тут к чему — одежда сильно отличалась от принятой в южных и западных землях. Узкие штаны из плотной черной ткани, шелковистая рубашка с широким, странного покроя воротом, без пуговиц — темно-зеленая, благородного хвойного цвета. Куртка с капюшоном — тоже черная, с полоской зеленой ткани по краю капюшона. Прежде чем одеться, Раэндиль ощупал все вещи — ткань была очень странной: куртка, штаны — чистая шерсть, но слишком мягкая и слишком плотная одновременно для привычной ему домотканой; гладкая и ровная. Раэндиль прикинул, что подобного качества ткани не встречались ему никогда, подумал об их возможной цене и призадумался.

Надеть все это перевязанными руками оказалось не так-то просто, но Раэндиль не торопился. В углу комнаты он обнаружил зеркало почти в его рост. Оно было какое-то странное, не с серебристой, как обычно, поверхностью — с зеленоватой, более матовой, и оттого казалось, что смотришься в спокойную водную гладь. Раэндиль, никогда не упускавший возможности одеться получше и поесть повкуснее, находивший в этом одну из больших радостей жизни, долго и с удовольствием вертелся перед зеркалом. Ему понравилось то, что там отразилось: одежда придала ему вид более благородный, чем обычно. Раэндиль подумал, что он похож на знатного вельможу; не хватало только золотых украшений. Но представив себе их — вот тут было бы ожерелье, как у того вождя халадинов, а тут перстни гномьей работы — понял, что это было бы совсем не то. Что-то в этих вещах противоречило роскоши.

В собственном облике он обнаружил то, что ему крайне не понравилось — вещи сидели как-то неловко, вид был, как у бедного родственника; как у вастака в эльфийском наряде, улыбнулся Раэндиль. Вспомнив, как сквозь сон, того всадника без плаща, он попытался уложить воротник так же; заколол его простой железной фибулой. Вышло неплохо, не хуже, чем у того.

Раэндиль скорчил себе насмешливую рожу, ехидничая в мыслях над самим собой, своей любовью к богатой и легкой жизни — если только можно испытывать любовь к тому, чего ты никогда не знал. В зеркале отразилась странная взлохмаченная физиономия с лихорадочным румянцем. Излишне худое лицо со впалыми щеками и резко обозначенными скулами, немного неправильные черты; короткий прямой нос, глубоко посаженные темно-голубые глаза под длинными белесыми ресницами, широкий рот. Густые, очень светлые волосы, не золотистого, а, скорее, пепельного оттенка — до плеч. Лицо, в общем, привлекательное, только слишком изможденное.

Он оторвался от собственного отражения, вернулся назад к окну. Сапог он не обнаружил, хотя везде внимательно посмотрел. Это показалось ему странным — дать полный комплект одежды, но не дать обуви. Он уселся верхом на тяжелый стул с неудобной спинкой, оперся на нее грудью и начал раскачиваться — любимая с детства забава. Когда-то давно, еще мальчиком, он вот так же раскачиваясь, упал, ударившись головой о кромку обеденного стола — на затылке, под волосами, остался шрам. Осталась и привычка — одна из немногих, делающихся с годами особенно уютными: что еще можно взять с собой в дорогу, кроме самого себя?

* * *

В дверь постучали. Раэндиль немного растерялся — он же тут не хозяин, что же ему делать? Ситуация была непривычной, немного, на его взгляд, нелепой. Он, помедлив, подошел к двери и распахнул ее. Петли были хорошо смазаны, и Раэндиль едва не дал сам себе по лбу. На пороге стоял молодой парень, не менее чем на полторы головы выше Раэндиля, в точно такой же, как у него одежде, только не с зеленым, а с темно-лиловым цветом отделки. Черноволосый, намного бледнее Раэндиля. Прямо с порога он протянул руку, но взглянув на повязки на руках Раэна, опустил руку — спокойно, без тени смущения в приветливом взгляде.

— Позволишь войти? — голос был низкий, странный акцент придавал речи особый оттенок вежливости: так нарочито-правильно выговаривают слова только когда не хотят оскорбить слуха собеседника.

Раэндиль молча улыбнулся, освобождая дорогу. Гость прошел, спокойно, не дожидаясь приглашения, сел на стул. Оглянулся на стоящего, кивнул ему на второй стул. По пути Раэндиль тщательно принюхивался. Парень излучал покой и дружелюбие, впрочем, весьма сдержанное. Ясно было, что недавно он ехал на лошади по морозу. Но недолго, возможно, просто прогуливался.

— Меня зовут Тонион. Я здесь Младший Целитель. А твое имя Раэндиль, верно?

— Верно. — ответил Раэндиль после некоторого раздумья. Зачем задавать вопросы, на которые знаешь ответы, подумал он; потом поймал себя на том, что начинает опять раздражаться по мелочам. Это свойство характера везде находить причины для неприязни причинило ему в жизни уже немало огорчений — а теперь все начиналось заново уже здесь.

— Расскажи о себе, откуда и зачем ты пришел.

Так, подумал Раэндиль, приказ под видом просьбы. Но права не отвечать у него не было — он пришел сюда по доброй воле, да еще и незваным.

— Я пришел из земель Хитлум. Я певец и сказитель.

— Ты оттуда родом?

— Нет; я родился в окрестностях Нарготронда. Но оттуда я давно ушел, еще совсем мальчишкой. Я уже лет пятнадцать брожу по всем землям Белерианда и востока, был и на юге, и на Крайнем Западе.

— А теперь, значит, к нам пожаловал? — Тонион улыбнулся. — Любопытно стало?

— Ну... наверное, так. Просто был я уже везде, где живут люди, видел, как они живут...

— И как?

— Да одинаково. Одинаково скучно. Вот и подумал...

— Что у нас веселее? — насмешливо перебил его Тонион. — Напрасно, кстати. И не побоялся?

— Чего мне было бояться?

— Ну, про нас, знаешь ли, разное говорят.

Тонион улыбнулся — недобро, одними губами. Под механически приподнятой губой обнажились крупные белые зубы. Оскал, не улыбка. Менестрелю стало не по себе.

— Вот именно, что разное. Слишком уж разное. Захотелось посмотреть самому. Да и потом — чего мне-то бояться? Я не вождь, не воин. Какой прок в моей смерти?

— Трудно поспорить. Тогда, если ты не против, давай займемся твоими руками.

Парень ловко размотал повязки, осмотрел, мягко ощупал его пальцы — они были красного цвета, словно обваренные, но вовсе не болели. Раэндиль, вспоминая, до какой степени замерз, ожидал чего-то намного худшего. От сердца отхлынула ледяная тяжесть, незаметно для него самого таившаяся там, и стало легко и радостно: он сможет играть!

Пока Целитель проделывал все это, менестрель внимательно его разглядывал. Странное, совершенно чуждое по очертаниям лицо — таких он еще не видывал за все время странствий. Чем-то похож на эльфа — но не эльф, это очевидно. Широкие высокие скулы, большие глаза с длинными, как у девушки, ресницами. В тени ресниц прячутся два безмятежных лесных озера: по краям радужки — отражением деревьев — лиственная зелень, в середине — отражением неба в стоячей воде — серо-голубое. Зрачки расширенные, пульсирующие. Лицо снежно-белое, без румянца, тонкие губы — бледные. Черты точеные, как бы застывшие. Мраморное лицо, только глаза живые. Высоченный, широкоплечий, даже под широкой одеждой заметны мощные мускулы. А руки — как у вышивальщицы: узкие, маленькие, длинные тонкие пальцы с холеными бледно-розовыми ногтями.

Раэндилю он показался странным. Что это за целитель такой — вон какой бугай, на нем же пахать можно. Наверное, и мечом владеет получше многих. Но уверенные, привычные движения говорили о том, что Тонион — и вправду целитель. Только не такой, каких он видел до сих пор. Ну что ж, так и должно быть. Ведь это совсем другое место...

— Ну что ж, с тобой все в порядке. Ты очень легко отделался, знай это. Не повстречай тебя Наместник — ты мог бы и замерзнуть совсем. Можешь делать все, что вздумается — только на улицу пока не выходи.

— Ну, вряд ли я куда-то пойду босиком... — иронично произнес Раэндиль, вытягивая босую ногу.

Целитель улыбнулся. То ли не заметил иронии, то ли здесь на подобное не обижались.

— Это чтоб тебя на подвиги не потянуло до моего осмотра. Не волнуйся, босиком тебе ходить не придется. Да, кстати... С тобой хочет поговорить Наместник Владыки; так что прежде чем отправишься куда-нибудь, дождись его. А пока я попрошу принести тебе обед.

Тонион вышел, не прощаясь. Мягко хлопнула дверь, почти в тот же момент в на затылке нее вошла девушка лет пятнадцати, не больше. В руках у нее был поднос с тарелками, от блюд шел ароматный пар.

— Привет! — сказал ей Раэндиль, принимая поднос и ставя его на стол.

— Здравствуй.— серьезно произнесла девушка. На насупленном личике ярко выделялись огромные глазища цвета ландышевых листьев. На ней было темно-синее платье с серебряным поясом, волосы цвета воронова крыла острижены чуть ниже мочки уха. Тоненькая — но не назовешь хрупкой; видно, что мышцы развиты хорошо. Отдав поднос, она произнесла нечто вроде "приятного аппетита!" и удалилась все с тем же важным и недовольным видом. Раэндиль хмыкнул.

Еда оказалась вкусной и сытной — большой кусок жареного мяса, политый острым соусом, тушеные овощи, здоровенный ломоть свежеиспеченного хлеба. Кружка горячего бульона. Как раз в тот момент, когда он все доел, в дверь постучали.

Новый гость не остановился, как Тонион, на пороге, а прямо и уверенно прошел мимо Раэндиля в комнату. Покосился на тарелки на столе и громко позвал:

— Лаххи!

Мигом позже на пороге появилась девочка в синем платье; на лице ее было такое забавное возмущение, что Раэндиль хихикнул. Вошедший показал ей на тарелки — и Лаххи состроила новую негодующую гримаску.

— Что это ты как кошку съела? — произнес гость Раэндиля.

— Там Ломэлинн лечит нового раненого, а я, вместо того, чтобы учиться, тут...

Вошедший фамильярно щелкнул ее по носу указательным пальцем, прервав на корню гневный монолог.

— Ломэлинн тоже это все делала. Иди.

Раэндиль заметил, что их имена звучат совсем не так, как должны были бы звучать на эльфийских языках, от которых они, бесспорно, происходили. Но чуткое ухо бродячего певца улавливало смысл, немного непривычный: Сын Сосен, Маленькая Молния, Поющее Эхо. Непонятно только было, отчего они говорят не на своем языке, а на общем наречии Трех племен.

Девочка вышла и нежданный гость повернулся к Раэндилю. Это оказался тот самый четвертый всадник, что разъезжал в лютый мороз без плаща. Раэндиль уставился на него, как на нечто невиданное — а увидел обычного, на первый взгляд, человека. Только очень красивого и хорошо сложенного.

— Здравствуй, Раэндиль.

Голос низкий, властный. Немного напряженный, как уловил Раэндиль, превосходно разбиравшийся во всех интонациях человеческого голоса. С девочкой тот говорил куда проще.

— Я Наместник Владыки Мелькора. Гортхауэр.

Раэндиль почувствовал, что потрясен до глубины души. Чтобы это полумифическое существо, главный герой половины рассказываемых им страшных историй, было таким вот вполне человекоподобным — это уже слишком. И едва ли даже верится — не шутка ли это, не морок ли?

— Которого так же зовут Саурон и Гортаур Жестокий.

Слова падали, как булыжники. Как смертный приговор себе читает, подумал менестрель. Он что, ждет, что я брошусь на него с кулаками? Раэндиль молча ждал продолжения.

— Ты собираешься здесь задержаться?

— Если позволите, то хотел бы.

Говоря, Раэндиль жадно вглядывался в Гортхауэра. Высокий, очень высокий, с прекрасной осанкой. Лицо — неправдоподобно красивое, чуть неживое, как у многих красивых людей, знающих об этом. Темно-рыжие волосы вьются крупными волнами, кожа смуглая — редкое сочетание. Глаза — небывалые, невозможные: колодезная зелень, золотые искорки, бархатисто-черные зрачки — словно светятся изнутри каким-то особым светом. Раэндиля немного испугало то, что по этому лицу нельзя было догадаться о характере его обладателя, об его эмоциях: прекрасная рукотворная маска, скрывающая подлинную сущность. Раэндиль не верил большинству ужасов, что рассказывали о Цитадели, но и он хорошо знал, что прозвище "Жестокий" Наместник получил отнюдь не напрасно.

Одет тот был так же, как и сам Раэндиль, только одежда была куда более потрепанной, рукав куртки прожжен в двух местах. Черное с темно-фиолетовым было ему к лицу, только, как подумал певец, сам Наместник мог бы быть одет и подороже. Как-то это... несолидно, подумал Раэндиль. Потом ему показалось совсем другое — сама одежда была лишней, ей могло бы служить уже само тело.

— Оставайся, сколько захочешь. О тебе позаботятся. На время, пока ты будешь здесь, у тебя права любого жителя Цитадели. Можешь просто жить, можешь найти себе дело по вкусу, можешь чему-нибудь учиться. В общем — постарайся сделать так, чтобы никому не пришлось тебя развлекать.

Наместник развернулся и вышел. И этот не попрощался, с интересом отметил Раэндиль. Не принято, что ли? Надо запомнить, подумал он. Раэндиль всегда старался запомнить как можно больше обычаев того места, куда он попадал, даже если и ненадолго.

После сытного обеда ему захотелось спать. Аккуратно развесив одежду на спинке стула, Раэндиль забрался под груду одеял, подоткнул их под себя поуютнее — "свил гнездо" — и заснул. Во сне ему виделись лица тех, кого он повстречал за эти несколько часов: целитель, сердитая девочка, Наместник.

* * *

...Это не страшный сон, не кошмарное видение; это всего лишь твоя память — и она безжалостна и неумолима. Вновь и вновь она заставляет тебя переживать эти леденящие сердце часы — и нет забвения. Ты видел за свою жизнь много смертей, много крови и жестокости, но так и не привык к ней... Ты все еще надеешься, что этого нет; что это — только порождение чьего-то больного разума, которое случайно зацепило тебя своим черным крылом. Что в этом широком и солнечном мире никто не враждует, не убивает себе подобных, не плачут женщины по убитым мужьям, не остаются сиротами дети. И, видя вновь льющиеся реки крови, ты замираешь в бессилии, со странным ощущением: это сон; это просто страшный сон, погоди минутку, сейчас ты проснешься и все исчезнет, растает так же как и прочие сны, и страшные и прекрасные. Сны должны заканчиваться; подожди, сейчас кончится и этот...

С этим странным ощущением нереальности, как бы игрушечности, происходящего когда-то он смотрел из окна дворца в устье Сириона на кровавое побоище внизу. Все было несерьезно — две эльфийские армии, да даже не армии, просто две толпы, рвут друг другу глотки. Изгнанники Гондолина и Дориата, защищавшие дворец, были более многочисленны, но хуже вооружены, слабее владели оружием, особенно синдар Дориата. Сказывались сотни лет жизни под защитой Завесы. Но на их стороне была правота: они защищали свой приют, свое право на жизнь. И свою государыню Эльвинг. Эльвинг Светлую, Эльвинг Прекрасную. Ее детей — последних потомков короля Элу Синголло.

Нолдор было меньше, некоторые из племени сражались по другую сторону, против своих же собратьев. Но ярость вела их, придавая силу, пред которой шаг за шагом отступали защитники. Дивной красоты доспехи — некоторые, видно, еще валинорской работы — прочные, легкие; острые мечи в умелых руках. Клинки алеют горячей кровью. Среди массы атакующих выделялись четверо — нет, уже трое: один упал и скрылся под ногами толпы — в причудливых и прекрасных шлемах с высокими алыми гребнями. Феаноринги.

Приторный, отвратительно сладкий запах еще не остывшей крови дурманил голову. Ее было полно повсюду — лужи, брызги; от них поднимались едва уловимые облачка пара и растворялись в свежем морском ветре начала осени. Непривычно много крови — на этот раз оба войска рубились насмерть, легко раненных не было — они дрались, пока стояли на ногах, потом падали от смертельных ударов. Пленных не брали. Молчание висело над побережьем, где столкнулись две рати — только звон клинка о клинок, клинка о доспехи. А в живую плоть сталь входит без звука, мягко, почти нежно — последняя ласка Смерти.

Менее, чем через полчаса войско нолдор пробилось к самому дворцу. Двор того был плохо приспособлен к обороне; но относительно узкие ворота дали защитникам временное преимущество. Раэндиль, замерев, как статуя, смотрел на приближающуюся к нему смерть. Он уже мог различать лица. Вчера еще с многими из них он сидел за одним столом, пел им. Эльфы-изгнанники были гостеприимны, людей не сторонились, опасались только собратьев: их королева носила на шее ожерелье Наугламир, чей свет придавал ее облику величие одной из Валиэр. С Вардой сравнивал ее в песне Раэндиль, а молодая государыня — впрочем, разве у эльфов разберешь, почти девочка, вернее было бы сравнить ее с Ваной — опускала глаза в смущении.

У дворца был только один выход, и защитники быстро поняли, что загнали себя в ловушку. Помощи ждать было неоткуда — с Балара вряд ли кто успеет. Раэндиль все еще наблюдал за битвой во дворе. Вдруг среди оборонявшихся он заметил саму государыню Эльвинг — в кольчуге, с мечом. Вокруг нее образовался круг из пяти-семи синдар. И они сделали невозможное...

Несколько эльфов живым кольцом вокруг Эльвинг сумели прорваться вместе с ней за ворота и прорубили себе дорогу к побережью. Эльвинг в доспехе узнали не сразу; но через несколько мгновений за ними бросилась половина нолдор, под предводительством Амрода. Другая половина в тот же момент ворвалась во дворец. Раэндиль не мог оторваться от окна, не желая верить своим глазам, в бессилии вцепившись в мраморный подоконник: ну отчего же он не умеет драться — он был бы сейчас там, рядом с Эльвинг, защищал бы ее... По лестнице грохотали шаги.

На несколько мгновений Раэндиль увидел лица обоих Феанорингов под шлемами с поднятыми забралами: разные, но равно прекрасные, искаженные яростью и отчаянием. И каким-то чутьем он понял, что оба они испытывают к себе отвращение за содеянное, за кровь собратьев, застывшую на доспехах. Но выше всего — Клятва, что сжигает разум...

Они промчались мимо — то ли не заметили, то ли не сочли его интересным. Раэндиль отвернулся опять к окну. Там, далеко на прибрежных скалах Эльвинг и трое — уже только трое — воинов бились с толпой нолдор; шлема оставшегося из близнецов видно уже не было. Вот на мгновение Эльвинг показалась в просвете, образованном упавшим эльфом: вытянув руки, неумело держащие длинный меч, она медленно поворачивалась на самом краю обрыва, поводя мечом из стороны в сторону. Шаг за шагом пятилась хрупкая фигурка в кольчуге к обрыву. Вот она бросила меч, на мгновение застыла на самом краю обрыва, прижав руки к груди, словно пытаясь защитить нечто ценное — и Раэндиль с содроганием понял что это. Потом взмахнула руками, как птица — крыльями, и шагнула спиной в пропасть. Толпа замерла, потом бросилась к обрыву.

К прибрежным скалам без опаски сесть на мель подходил тяжело груженый корабль...

* * *

Раэндиль застонал во сне, проснулся и сел на кровати. В комнате была непроницаемая темнота. Только бледный свет луны чуть-чуть обрисовывал контуры предметов, придавая им нереальную полупрозрачность и легкость. Раэндиль провел руками по лицу — оно было мокрым от слез. Он разозлился — на свою судьбу, на свою беспомощность. Отчего, спустя семь лет, семь долгих лет в пути по дорогам Средиземья, этот кошмар не оставит его? В чем его вина — что он мог изменить, бродячий певец, никогда не державший в руках оружия, никогда не умевший защитить себя самого, не то что кого-то еще? Что он должен был делать — его бы убили в первую минуту сражения, он был бы лишь помехой...

Он всегда так боялся боли, крови, смерти. Оружие вызывало у него отвращение, ледяная сталь клинков заставляла внутренне содрогаться от так легко представляемого ощущения: вот это острие входит ему в живот, разрывая ткани, навсегда разрушая это странное чудо — его тело, которое умеет так радоваться всему, петь и танцевать, нравиться женщинам, такое гибкое и послушное. И он всегда старался избегнуть опасностей, связанных с войной — до сих пор это удавалось. Но тот всплеск рук государыни Эльвинг на обрыве, что снился ему почти каждую ночь... лучше было бы умереть раньше!

Он зажег свечу, в который раз залюбовавшись строгой красотой подсвечника — изящный силуэт цапли, замершей на одной ноге. Погладил пальцами вороненое железо — оно откликнулось благодарно и радостно. Здешние вещи были не совсем вещами, как заметил Раэндиль. С ними можно было говорить — и они слушали, они помогали тебе, если ты относился к ним с любовью. Так, в этом подсвечнике свечу не мог задуть и сильный порыв ветра. Сапоги из мягкой кожи не натирали ноги и не промокали, даже если он влезал в глубокую лужу. Те, кто делал эти вещи, вкладывали в них странную магию — или просто часть своей души.

Ему нравились здешние вещи. Ему нравилась сама Цитадель — огромная, вознесшаяся к самым облакам своими башнями громада, словно отлитая в невообразимых размеров форме из черного, как ночь стекла или расплавленного камня. Не противореча ни одной линией окрестным горам, она все же отличалась от них своей рукотворной красотой. Внутри было уютно — казалось, сами стены хотят принять тебя под свою защиту, успокоить, утешить. Ночью — дарят прекрасные сны, днем — силы работать, творить, радоваться жизни. Раэндиль ощущал все это — но на него чары обсидиановых стен не действовали: надо было сделать немногое, но почти невозможное для него — назвать это место домом. А он был — благодарный гость. Цитадель — странное, живое сооружение, дитя недр земли, выплеснувших из своих глубин темное пламя, застывшее четырьмя стройными башнями, надежно опирающимися на подковообразное основание — Цитадель не отторгала его, как иногда случалось с другими. Раэндилю рассказали, что только после грустного случая с человеком из Трех племен, едва не лишившемся здесь рассудка без причины, они поняли, что Цитадель не терпит попавших сюда против воли. Тем, кто считал здешних обитателей врагами, она становилась врагом сама.

Раэндилю нравилась здешняя жизнь — сытая, спокойная, размеренная. Никогда не знавший подобного покоя, он наслаждался каждым его проявлением: сытной и вкусной едой, которой никто не жалел, удобной и красивой одеждой, уютом своей комнатки. Вечера с книгой у камина, долгие верховые прогулки по окрестностям, интересные разговоры с местными жителями — все это было так здорово, что первые два месяца пролетели, как сон. Собственно, во сне и прошла большая их часть — он большей частью ел и спал, отсыпаясь за всю жизнь. Он поправился, лицо приобрело округлые очертания, на щеках появился здоровый, не лихорадочный, как прежде, румянец. Обязанностей у него никаких не было, никто не требовал никакой работы — и ленивый от природы Раэндиль не напрашивался на нее, своеобразно истолковав указание Наместника "не путаться под ногами". Он и не путался — просто ходил, стараясь ни в чем не отличаться от других. Так же одетый — сначала черное казалось непривычным, потом понравилось, жалко только, что каждая крошка видна — такой же молчаливый и спокойный, читающий те же книги.

Он наслаждался покоем и бездельем два месяца — почти ничего не увидел, кроме конюшни, библиотеки и столовой — времени не хватало, как ни странно: спал до обеда, ел, отправлялся на прогулку, возвращался, опять ел, и допоздна читал книгу, пока не засыпал. Но это его пока устраивало; общался он только со стариком из библиотеки, если того можно было так назвать — на вид не менее семидесяти, а вот по манерам, осанке, силе едва ли дашь сорок. Да еще иногда отправлялся верхом вместе с капризулей Лаххи, когда та соизволяла оторваться от своих дел, но это случалось нечасто. Маленькая ученица Целителя была, на взгляд Раэндиля, нездорово увлечена своей будущей профессией. Из лазарета она могла не вылезать часами, сутками — хотя не так уж и много ей дозволялось делать. Толкла какие-то порошки, сушила травы, стирала бинты, перевязывала раненых. Трудилась с самого утра до поздней ночи, и, что самое интересное, никто ее не заставлял, напротив, Ломелинн, Верховный Целитель, радовалась каждому приходу Раэндиля как поводу выгнать неуемную ученицу. Но что-то в снисходительном взгляде Ломэлинн — Ло-оммээ-лиинн, как нараспев произносили здесь — подсказывало Раэндилю, что когда-то та сама была такой же.

* * *

Ему нравилась здешняя жизнь, но не особенно — здешние люди. Хотя они и не вызывали неприязни. С Раэндилем все были безукоризненно вежливы. Это было как-то непривычно: на дорогах Средиземья бродяга-менестрель без гроша за душой особым почетом не пользовался. Впрочем, так же привычно сдержанны они были друг с другом. Его никто не выделял среди прочих, ни о чем его не расспрашивали.

Слишком уж обычные люди для этого странного места — Ангбанд, про которую ходили истории одна бредовей другой. Раэндиль сам внес немалый вклад в их распространение, ибо слушали их всегда, затаив дыхание. У Эльфов он пел и слушал сказания, баллады, песни о черной подземной темнице, откуда нет возврата, где замышляются и осуществляются козни неописуемо ужасные и отвратные. Люди были спокойнее, но страшные истории любили не меньше, правда, относились к ним с меньшим доверием — но большим восторгом. Люди больше любили слушать о подвигах смельчаков, обведших вокруг пальца самого Жестокого или даже Темного Властелина. А далеко на Севере, в племени Гномов, однажды услышал странную балладу о прекрасной твердыне, чьи обитатели равны по могуществу Стихиям Арды, чьи доспехи черны, как ночь, а глаза сияют, как звезды — и так далее. Балладу Раэндиль счел не меньшим бредом, чем рассказы о достающем до неба ужасном Черном Властелине — но все равно выучил, вдруг да пригодится. А самому ему было все равно.

Эльфы его не задевали, но и не привечали, только разве что у Эльвинг... Нет, лучше не вспоминать. Атани тоже не причиняли особого вреда, слушали с радостью, кормили с жадностью. Несколько раз на дороге ограбили, но почти не побили, отняли только скудные пожитки. Кого-то из Ангбанд ему встречать не доводилось ни разу — так далеко на северо-восток он не заходил. А верить рассказам он не привык — слишком хорошо знал сам, как ради загорающихся любопытством глаз слушателей прибавляются к повестям то хорошие концы, то страшные подробности. Так, что от первоначального повествования не остается и следов.

Но эти... Ему было несколько обидно, что они оказались такими обычными, заурядными — на первый взгляд. На второй Раэндиль сил не тратил. Люди как люди, ну, подумаешь, аккуратные и подтянутые, молчаливые, уравновешенные... Не обращаются в летучих мышей, не бросаются на всех с ножами. И благодатью особой не блещут, и глаза у них как глаза. Ну, красивые глаза, зеленые у всех, как у кошек, ну, так не как эти самые звезды. Подтянутые, физически развитые, не ходят — танцуют. На лошадях ездят, как родились в седле. Деловые все — с ума сойти можно: весь день в библиотеке пусто, везде пусто. Даже в столовой комнате — едят на бегу, как будто на пожар спешат. Кто оружие кует, кто за лошадьми следит, кто ткани ткет, все ведь с одинаковым усердием, как будто радость какая — работа. Та же Лаххи, ведь девчонка совсем, ей бы гулять — так ведь нет, стирает свои грязные гадкие бинты с видом полного довольства жизнью. И что странно — все как будто равны между собой: одинаково одеты, никакой надменности. Везде, где бы он ни был — кузнец и козопас никак не могли считаться равными по положению.

А тут этот их легендарный Наместник — кошмар всего Средиземья, герой половины его рассказов, фигура поистине эпическая — когда возвращается откуда-то из своих поездок, носится по Цитадели, как угорелый. Не посторонись вовремя — снесет, и не заметит. Что-то делает все время, то из оружейной мастерской его голос слышен — запоминающийся голос, трудно спутать с другим — то в лазарете собственноручно лечит раненых, то молодых воинов учит. То послов принимает — тут хоть одевается прилично: вид в одеждах из золотой и серебряной парчи, расшитых драгоценными камнями поистине царский. Поневоле в ноги упадешь, если увидишь: сам высоченный, красив до невозможности, на лбу — венец с сияющим камнем. Лицо жестокое, надменное. И манеры... Куда там многим Перворожденным Эльфам! Но те другие — с ними рядом покойно, светло. А этот внушает в первую очередь ужас и преклонение.

Но в обычные дни — одно недоразумение: словно вихрь, пронесется по коридору, оставляя шлейфом за собой смесь запахов дыма из кузни и лекарств из лазарета. А ночами — вот окно его покоев, третье справа — всю ночь, пока не рассветет, свет горит. Покои... сказать стыдно, что это за покои для Наместника Владыки Ангбанд — комната, не больше, чем у самого Раэндиля. И такая же полуобставленная, только на полу пушистые ковры — любопытный, как сорока, Раэндиль однажды оторвался-таки от подушки и книжки, и сходил в противоположное крыло, посмотрел в щелку.

Люди, как люди, подумал Раэндиль, снова перебрав в уме все увиденное здесь. Обычные, простые. А Людей Раэндиль, как он признавался себе в минуты размышлений, не любил. Впрочем, как и Эльфов, и Гномов. Вопросы, отчего же уже пятьсот с лишним лет в Средиземье идет война, его не волновали. Он родился во время этой войны, вырос, когда она шла — вяло, но непрерывно. Собирались отряды и уходили без возврата, становились калеками молодые здоровые люди... Все это не волновало его — он хотел только найти тихое уютное место и жить там, не утруждая себя работой, но в достатке. И — подальше ото всех.

Он еще не встретил такого места, что стало бы ему домом, такого человека, что захотелось бы назвать другом, девушки, которую хотелось бы взять в жены. У него не раз была возможность осесть, обзавестись домом, семьей, начать другую жизнь. Но везде, где бы он не появлялся, повторялось одно и то же: пару-тройку месяцев ему было интересно, потом одни и те же лица, голоса, дома начинали вызывать в нем неодолимое отвращение. Люди казались пошлыми и скучными до отупения, жизнь — черствой и пресной, как несоленая лепешка. Он уходил, приходил в новое место, и там ему казалось, что это — воплощение его мечты. А через несколько месяцев повторялось все заново.

Лишь в одном месте ему захотелось остаться навсегда, лишь у ног одной женщины сидеть вечно — шутом, придворным музыкантом. Это была не любовь, но уважение, смешанное с желанием обратить на кого-то всю привязанность, преданность, на какую он был способен. А он — не знавший никогда родителей, унесенных ветром войны, не знавший их ласки — способен был. Под внешним равнодушием, иронией, часто переходивший в цинизм, он был ранимым и чувствительным человеком, искавшим того, кому можно было бы довериться, не опасаясь предательства. Но судьба наделила его излишней наблюдательностью, еще более развившейся за полтора десятка лет скитаний. Глядя недобрым, презрительным взглядом на всех, попадавшихся на его пути, он не находил ни в ком из, встречавшихся ему ни ума, ни доброты, ни чистоты души — люди виделись ему тупыми и жадными, пошлыми и похотливыми.

Он искал кого-то идеального, наделенного всеми достоинствами одновременно: только такой или такому он считал достойным отдать себя, свою веру и любовь. Но их не было нигде. Словно осенний лист, гонимый равнодушным ветром, метался он по дорогам Средиземья — не находя себе места, не зная передышки. Теперь этот ветер занес его сюда. Надолго ли?

* * *

В какой-то из дней ему вдруг стало скучно в очередной раз лежать с книгой — хотя книги тут были интересные, непохожие ни на что. И книга, и сборник рисунков, и целое произведение искусства одновременно: переплеты, замки — все сделано с любовью и тщанием. Видно, что затрачено немало сил — но никто над ними не трясется: приходи, бери, читай, возвращай, когда захочешь. И само содержание такое, что не оторвешься, за что ни возьмись — хоть сказки, хоть трактат о драгоценных камнях. Раэндиля в первую очередь интересовали сказки и стихи — а их было море, со всего Средиземья собранные, тщательно переведенные и записанные.

Он отправился вдоль по главному коридору, который должен был вести в тронный зал. Дошел, постоял в раздумьях перед тяжелыми черными дверьми со странными символами на каждой половине: змея с одним хвостом, но двумя головами, смотрящими друг другу в глаза; между раскрытыми в яростной атаке зубастыми пастями — окружность, в ней — будто две капли воды, одна смотрит вверх, другая — вниз. Или две рыбки головами в разные стороны. Потом робко толкнул дверь — а вдруг ему за это что-нибудь будет?

Дверь неожиданно легко подалась, без тени скрипа. Он не входя, увидел огромное помещение с высоким, теряющимся в тени потолком. Легкие витые колонны поддерживали полушария сводов. Только черный цвет — и неожиданно яркими штрихами белый. Тот же символ — двухголовая змея — на стенах, строгих гобеленах, которыми затянуты стены. Но в цвете он совсем другой: у змеи серебристо-серый хвост, одна голова черная, другая — белая. И "рыбки" — черная с белым кружком "глазка", белая с черным.

Ряды скамей вдоль стен — черный камень, что скамьи, что стены. На всем этот отблеск, как у стекла — обсидиан. С удивлением он понял, что все здесь — монолит, единой волной камня рожденный, и руки человека не касались его. Таким этот зал родился в тот момент, когда огненные глубины земли, послушные просьбе заклятия, выплеснули часть своей кипящей плоти. Таким он родился — и никто был не в силах изменить его. Сердце Цитадели, живое, ритмично бьющееся сердце. Раэндиль чувствовал его биение.

Зал был пуст. Полумрак — но не темно; стены едва заметно светились. Тишина — до звона в ушах, слышно, как в висках пульсирует кровь. Мрачная, гордая краса. Тяжелая — и воздушно-легкая одновременно; странная, слишком уж странная, непостижимая для его разума. Раэндиль знал, что это красиво — но не мог сказать, почему, возможно, впервые в жизни. Он чувствовал гармонию — но не мог ее описать словами. Все здесь было идеально, безупречно — но строгая симметрия и пропорциональность не убивали, а подчеркивали красоту.

Со странным чувством — на цыпочках, стараясь не шуметь, он вышел. Притворил за собой тяжелую створку двери, сел на подоконник и задумался. Здесь ему, бесспорно, нравилось — покойно, уютно. Но уже что-то начинало тяготить его, возможно, этот самый покой. Где-то зародилось беспокойство — а это значило, что скоро он сорвется отсюда прочь, гонимый собственным неумением найти мир в своей душе. Но куда идти? Во всех землях, где живут люди, он уже побывал, вернее, не ходил лишь далеко на восток: там не жил никто, кроме вастаков, а они его не интересовали — полудикари, кочевники. Раэндиль никогда не появлялся в одном месте дважды. Приходил — и уходил, чтобы уже никогда не вернуться. И это место — загадочный Север — было последним из тех, где он еще не побывал. А оно оказалось таким же заурядным, как и прочие. Люди. Живут — ничего не скажешь, хорошо живут. Воюют — вот на днях еще двух раненых с границ привезли. Женятся — на прошлой неделе играли свадьбу, он, правда, не пошел, вдруг застеснялся. Детей заводят — много их тут, странные малыши, слишком серьезные. Скучно. Тупо и скучно. Везде одно и то же. И — поговорить не с кем, да и не хочется.

Если и здесь я не приживусь, подумал Раэндиль, то впору в петлю лезть. Потому что дальше не будет ничего — только бессмысленные шатания по бесконечным дорогам, холод, мрак и одиночество. А он так от этого устал... В петлю? Страшно умирать, не хочется. Ему еще только тридцать лет. Только? Или уже? Раэндиль всю жизнь чувствовал себя ребенком-сиротой, и не заметил, как стал взрослым — хотя бы по годам.

Впору выть, когда думаешь обо всем этом — вот запрокинуть голову до предела назад, сжать челюсти так, чтоб скрипнули зубы, и завыть. Негромко, только для самого себя, излагая в этом вое-плаче все, что накопилось в душе: боль, страх и бесконечное ледяное отчаяние одиночества.

* * *

Больше всего в Цитадели Раэндиля удивляли дети. Странные, таких он не встречал никогда. Тихими не назовешь; как-то раз случайно заглянул в одну из "детских" комнат — широких светлых помещений без мебели — так через несколько минут вылетел обратно, едва не ослепший и не оглохший от их возни: и куклами тряпочными закидали, уронили и по полу покатали, в общем — кошмар. Но вот приходят они же в столовую — выводок галчат, все в черном, как и взрослые — и ни звука. Не в том дело, что за спинами стоит воспитатель — нет же, сами понимают, что не надо шуметь. И нисколько это их не тяготит. Даже странно: стоит этакая малявочка лет пяти, от пола не видать. Дерни ее за косичку другая такая же — не заплачет, в ответ не стукнет, просто посмотрит на обидчицу искоса как-то так, что та подобного уже не повторит. Так не каждый взрослый сумеет.

А случись то же в детской комнате — так начнется свалка. Не драка, нет — возня, беззлобная, но пылкая. Воспитатель не полезет разнимать, зная, что через некоторое время все утихнет само собой. А рукава оторванные, да носы с коленками разбитые будто и не в счет. С разбитым носом, опять же, к маме не бегут, даже совсем маленькие. Да и вообще, около родителей их видно редко — все в своих комнатах, кучками, под присмотром воспитателя. Странно — нигде такого не видел, разве что у эльфов.

Игры у них тоже непростые. Первый раз посмотришь — возня ребячья, да и только. Приглядись получше — нет, не все так просто: каждая игра, словно упражнение. И соревнуются все время — кто дальше прыгнет, кто выше залезет. Воспитатель исподволь подначивает каждого показать свои умения. Так постепенно внушают — стыдно быть хилым, неловким, не владеть своим телом. Оттого они потом и вырастают такими: ни одной сутулой спины, ни одного толстого во всей Цитадели.

В учении — то же самое. Соперничество, которое заставляет стараться: стыдно быть неучем. Малыши еще — читают толстенные книги, усердно водя пальчиком по строкам. И видно же, что интересно им. Как-то раз Раэндиль услышал разговор двух детей лет восьми: паренек объяснял другому правила счета. Удивлению его не было предела — тот говорил совершенно как взрослый. Ни детских словечек, ни жестов — строгая серьезная речь, на личике уверенность в себе.

Но не только этому их здесь учат, с удивлением и страхом пришлось признать Раэндилю. Однажды случайно увидел двоих девчонок не старше десяти лет — обе усердно выполняли какие-то замысловатые движения с мечами в руках. Мечи были небольшие — но со вполне настоящей заточкой. На испуганное требование Раэндиля прекратить такие забавы, одна спокойно отвечала, причудливо выговаривая слова его языка:

— Наш Наставник велел выполнить нам эти упражнения по десять сотен раз. Мы не можем исполнить твоей просьбы.

— Кто же ваш наставник?!

Девочки гордо улыбнулись, словно он спросил их о чем-то необыкновенно приятном, и хором ответили:

— Сам Наместник Владыки!

У Раэндиля не нашлось слов, чтобы ответить им. Ну если Наместник — то пусть себе. Девочки, как ни в чем не бывало, вернулись к своему занятию. Вообще, как заметил Раэндиль, здешние девчонки часто были отчаяннее мальчиков. И никто их не ограничивал.

Малышню с настоящим боевым оружием он встречал еще не раз, и вскоре перестал удивляться. Лаххи объяснила ему, что каждый житель Цитадели, независимо от пола, возраста и профессии должен уметь владеть оружием на некотором уровне — без этого он не допускается к ритуалу избрания призвания. Лаххи выразилась немного не так — но точное слово он не запомнил. А без этого ритуала человек не мог считаться взрослым. Учить ребенка этому начинали лет с семи-восьми.

Раэндиль понял, что здесь он "считается взрослым" без всякого на то права. Когда маленькая Лаххи продемонстрировала ему, как она метает ножи, он уяснил для себя, что каждый житель Цитадели, неважно, ребенок это или старик, мужчина ли, женщина, воин, целитель — может стать в поединке смертельно опасным противником. Все они по духу были воинами.

* * *

Еще несколько раз он беспрепятственно приходил в тронный зал. Там всегда было пусто и тихо. Раэндиль ходил по отполированным, как зеркало, плитам пола, следя украдкой за своим отражением в черном камне. В один из таких приходов он обнаружил за одним из гобеленов уютную нишу. Через щель в гобеленах была видна большая часть зала. Там он просидел несколько часов в тот день, внимательно рассматривая каждую деталь интерьера, и потом еще не раз туда просачивался, ощущая, что совершает нечто недозволенное.

Эта ниша была единственным местом, где Раэндиля покидал привычный цинизм и манера над всем посмеиваться — слишком уж впечатлял и подавлял своим величием тронный зал. Прижимаясь спиной к странно теплой поверхности камня, Раэндиль ощущал покой и тревогу одновременно. Покой оттого, что здесь было так красиво и тихо, оттого, что можно было расслабиться и не думать ни о чем из того, что обычно его мучило. Тревогу — без всякой причины. Просто оттого, что она была здесь, сама по себе.

Обычно Раэндиль реагировал на все, что видел где-нибудь, с усмешечкой. Доброй ли, злой — зависело от конкретной ситуации, но ничего иного, кроме насмешки, нельзя было от него услышать, если спросить его искреннее мнение. Все казалось ему до боли знакомым и предсказуемым, он легко мог предугадать финал каждого начинания, с которым сталкивался. Его насмешливые "пророчества" сбывались — это было привычно.

Здесь, в Цитадели, было много интересного, но мало нового — оттого Раэндиль не мог ничем всерьез увлечься. Считаете, что ваше дело правое? Ну, да пожалуйста! Только разве вы одни такие в Средиземье? Все так считают, и Три племени, что против вас воюют, и Эльфы, что их на это настраивают. А Нолдор так же искренне считают, что правы, изничтожая все живое на пути к Сильмариллам. Считаете, что Тьма превыше Света? Конечно-конечно. А ваши противники полагают наоборот, и чем, скажите, одни лучше других? Свято верите каждому слову этого вашего Владыки? Ну, и это не ново. Всяк кулик свое болото хвалит.

Раэндиль вспомнил крайнее изумление на личике Лаххи, когда он, в ответ на ее порцию восторженностей по поводу Владыки Мелькора, спросил: "А с какого, собственно, перепуга ты всему этому веришь?". Девочка так и не нашла достаточно убедительных, с точки зрения менестреля, слов. А аргументы типа "посмотри сам", отверг с доброй усмешкой — чего взять с девчонки?

И вправду — на что именно смотреть? Живут хорошо, спору нет. Но совершенно так же, как и все прочее Средиземье: учатся, воюют, верят в свою правоту. Они-то верят, их с детства выучили. Но с чего верить ему? С какой стати верить ему, что Тьма рождает Свет, а не будь Тьмы — не увидишь Света; что они — единственные, кто думает о равновесии в Мире; что они ни на кого не нападают первыми? Разве Эльфы с той же убежденностью не говорили ему обратное? Глупые люди, наивные. Как дети... Раэндиль усмехнулся, как усмехался всему и всегда.

Тут он поднял глаза от пола и увидел в щель между гобеленами, что в зале кто-то есть. Стены светились более ярким, чем обычно, пульсирующим серебристым светом. Камень пел — тихим, причудливым голосом, словно звон сотен колокольчиков из глубины вод. В самом центре свечения он увидел фигуру человека, почти нереальную в неживом сиянии стен. Тот поднимал руки, обращенные ладонями к стенам — и стены издавали странные, щемящие душу звуки, каждая вела свою мелодию, все они вплетались в хор. Человек повелительным жестом обращался к каждому камню — и тот начинал свою неповторимую песнь. Все громче и громче звучала она, все больше разных голосов образовывали дивное многоголосие — тут и шелест трав, и свист ветра, и журчание ручья, и пение одинокой птицы над неумолчным биением волн прибоя...

Раэндиль, затаив дыхание, следил за всем происходящим. "Наверное, какой-то из местных магов!" — подумал он, уже зная, что здешние жители неплохо владеют колдовскими приемами. Песня зачаровала его. Ему мучительно захотелось научиться этому, суметь приказать стенам запеть. По рукам пробежала нервная дрожь, пальцы свело судорогой. В сердце рванулась острая тоска и жажда чуда. Раэндиль сжался в комок — весь, как один горький стон по собственной беспомощности — и медленно, бесконечно медленно начал поднимать правую руку ладонью вперед, словно преодолевая невидимую преграду.

Пять пальцев — пять лучей серебристого цвета — к черной зеркальной стене... Ну же! Приказываю тебе, заклинаю тебя — пой! Ну! Ну... — рвется из самого сердца приказ, просьба, мольба... Неужели — не суметь, не найти в себе силы? Как больно...

И стена отозвалась — робкой, неуверенной мелодией, такой наивной и дерзкой одновременно, что Раэндиль испытал мучительный стыд. Куда его неловкой попытке до прекрасных голосов, рожденных волей этого чародея?!

Свет в центре зала начал быстро угасать, все тише становились мелодии. Тот, кто стоял в круге остывающего свечения, обернулся лицом прямо к Раэндилю, который считал себя невидимым за плотной тканью гобелена. Сделал короткий подзывающий жест. Раэндиль стоял недвижно, словно часть стены — но напрасно, его видели и через ткань. Чародей повторил жест.

Неохотно, глядя себе под ноги, Раэн двинулся по направлению к чародею. На него словно давил сам воздух... Он чувствовал себя бесконечно странно — как будто рассекал толщу воды, каждое движение давалось с усилием. Раэндиль все боялся поднять глаза, и брел, опустив плечи, пока не натолкнулся на какую-то совсем уж упругую преграду. Чуть приподняв голову, он увидел, что почти налетел на колдуна. Раэндиль замер в страхе перед наказанием за непрошеное посещение.

На него словно обрушилась гигантская масса теплой воды, волна с пенным гребнем, подхватила и стала возносить вверх, к самому небу. Это ощущение высоты было настолько явственным, что у него перехватило дыхание. Высоко, выше облаков и звезд, на неустойчивом, скользком гребне волны летел он куда-то, и сердце замирало от сладкой жути и страха сорваться и разбиться. Ничего вокруг, ни опоры, ни хоть какой-то надежды — только высота; балансируй на гребне, чтобы не упасть вниз... И рядом с этим было ощущение, что он, вместе со своей океанской волной, лежит на ладонях у какого-то непостижимо огромного и могучего существа, под его внимательным взглядом.

Схлынула, ударившись о прибрежную скалу, волна — и он, обессиленный и умирающий лежал на острых скалах; но прилетел ветер и поднял его в воздух, и он летел навстречу ветру, а в лицо били тугие теплые струи дождя. И на все это, улыбаясь, смотрел некто непостижимый — по-доброму ли? Равнодушно ли — как понять, если ты лишь капля дождя, лишь снежинка, лишь осенний лист, гонимый ветром...

И все кончилось. Он просто стоял среди зала перед человеком в черной одежде. У человека было грустное лицо, какое-то неопределенное, как бы все время меняющееся — только четкие шрамы наискось: три багровые полосы на лбу, три — на щеке. Темные волосы, бледная кожа; чуть сутуловатая фигура в простой одежде — это он успел разглядеть краешком глаза, прежде чем взглянул ему в глаза.

И — лучше было бы мне этого не делать, успел подумать Раэндиль — опять понесло его куда-то волной и ветром, и пламенем жарче сокрытого в недрах земли, и кто-то разбирал его душу на миллионы маленьких кристалликов соли, и сыпал их на землю, и они таяли под струями дождя, что был он сам, и разносились ветром, что тоже был — он. И не было в мире ничего, чему он сам не был бы началом и завершением, истоком и концом. А кто-то все наблюдал за ним, держа на ладони мириады миров, и к каждой песчинке мира было в этом взгляде внимание, и к нему самому — но не холодное любопытство ученого, нет — забота и внимание, он чувствовал, пронизывали его насквозь. Бесконечно медленно и плавно его поставили на землю. Чувство того, что тебя изучают, плавно растаяло, оставшись странным теплом в глубине сердца.

Раэндиль очнулся. Огляделся, ничего не понимая. В зале никого не было, царил привычный полумрак. И тишина — ни песни стен, ни единого звука. "Наваждение?" — подумал он.

* * *

Словно во сне, он дошел до своей комнаты. Впервые с ним было такое — он смотрел на стены, двери, но видел только то, недавнее, видение из тронного зала. Вновь — это неповторимое ощущение полета... Раэндиль уже начал слагать в уме новую мелодию для песни, вот только чувства никак не хотели оформляться в слова, оставаясь в форме обрывков иллюзии, что никак не хотела исчезать.

В этот зимний вечер, когда за окном особенно горько стонал и бился ледяной ветер, ему вдруг — впервые за все время пребывания здесь — показалась неприятной и пугающей перспектива провести вечер одному. Хотя это и было доселе его привычкой — каждый вечер читать допоздна в одиночестве, и засыпать далеко за полночь; его окно гасло предпоследним из всей видимой части Цитадели. Последним гасло окно Наместника — когда всходило солнце. Но теперь ему вдруг захотелось ощутить себя среди людей — спокойных и дружелюбных людей Цитадели, слушать их беседы, греться у камина. Быть может, спеть...

Раэн и сам не понимал, с чего вдруг ему захотелось общения. Просто отчего-то все показалось менее обыденным, чем до сих пор. Та странная тоска, что заставляла его чувствовать себя здесь так же неуютно, как и везде до того, страшные и тревожные мысли о смерти, ощущение ненужности — вечный мотив его песен, разочарование во всем — все это как бы затаилось на время. Не ушло совсем, нет, он это чувствовал, но отступило на какой-то срок — и стало вдруг легче, светлее.

Он пришел в уже знакомую комнату с камином, где проводили вечера те люди Цитадели, кто любил музыку и пение. Комната встретила его теплом, пряным запахом сгорающих смолистых поленьев и странной гостеприимностью. Никто не обернулся, когда он вошел — но Раэндиль кожей ощутил, как к нему потянулись приветственные лучики дружелюбия. Странные тут были люди — Неслышная Речь, которой владели немногие из Высших Эльфов, была им привычна с детства. Многие вещи выражались именно так — не словом, но прикосновением души. Это была куда более емкая и искренняя форма беседы. В ней нельзя было солгать или притвориться. В Неслышной Речи за один краткий миг выражалось столько, сколько словами можно было описывать долгие часы — да так и не подобрать нужных слов.

Раэндиль знал, что этот дар у здешних врожденный; но со странным удовлетворением обнаружил в себе способность к нему. Ему приходилось сильно напрягать волю, чтобы выразить что-то; выходило неловко, неуклюже; но вот обращенную к нему безмолвную Речь Раэндиль воспринимал четко. Помогало его нечеловеческое обоняние — эмоции имеют не только цвета в Неслышной Речи, они имеют еще и запахи. В этой комнате пахло покоем и доброжелательностью.

Его не в первый раз удивила причудливая внешняя схожесть жителей Цитадели — темноволосые, бледнокожие, высокие и стройные, одинаково аккуратные и подтянутые. Непохожие ни на одно известное ему человеческое племя Средиземья. И все же в них была некая куда более глубокая индивидуальность, чем просто разнообразие черт лица и фигур.

Они были независимы, как кошки — иногда это принимало в глазах Раэндиля оттенок абсурда: "не тронь меня" словно было написано на лбу у каждого. И все же — идеальная дисциплина; если старший отдал приказ — он будет выполнен без раздумий, независимо от того, какой затраты времени или сил это потребует. Необычная вежливость — никогда не услышишь ни одного грубого слова, повышенного голоса. Но — столько мелочей, истоки которых Раэндиль никак не мог постичь. Так много вещей из шаткой категории "так не принято". "Запрещено" — это он мог бы понять: в каждом племени свои обычаи.

Но как понять, отчего какие-то вещи просто не делаются именно оттого, что они "не приняты"? Он замучил Лаххи вопросами, на которые она не могла ответить четко, лишь повторяя раз за разом надоевшую до зубной боли фразу: "У нас так не принято. Так никто не делает." Не принято — говорить человеку о его внешнем виде, как бы нелепо и неаккуратно он не выглядел. Не принято — приходить к кому-то без приглашения, даже в дневное время. Давать совет, если его не просят непосредственно у тебя. Это еще понятно — все сделано так, чтобы не раздражать друг друга. Но отчего под это же негласное осуждение попадает ношение золота, или красного цвета, или питье вина больше стакана, или манера спать дольше чем до первых лучей солнца? Почему не носят вещей с богатой отделкой, все так скромно и просто — мех, бисер, тесьма, вот и все украшения, даже у самых высокопоставленных... То же и в комнатах — кровать, стол, стул, да и все.

Но. Оденься ты в красное с золотом, обвешайся украшениями, сделай из комнаты мебельный склад или казну королевскую — никто тебе ни слова не скажет, ни намека не бросит, помогут даже. Только вот не будет этого теплого света-приветствия, которым тебя встречают, пока ты — свой. Пока — один из них, пусть не по духу, так по манерам. Просто — равнодушие. И делай все, что хочешь, если тебе — все равно. Если ты этого не замечаешь.

Странные, думал Раэндиль, сидя у камина, странные — но приятные, пожалуй, люди. В этой своей паутине "принято-не-принято" не чувствуют себя скованными, наоборот — какая-то мощная внутренняя свобода в каждом. И держать себя в руках — не повышать голоса, не выражать сильно своих эмоций — совсем им не трудно. Спокойные, открытые лица, ясные глаза, без той затаенной напряженности, неуверенности в себе, которую Раэндиль привык подмечать в людях других племен.

"Люди Цитадели" — такие простые слова, но те, кто имеет право зваться так, носят это словно царский сан. И он, с удивлением подумал Раэндиль, один из них. Пусть на время, не навсегда — но что-то в этом есть. "Угу, — подумал Раэн, — что ли ты, парень, чегой-то не то за обедом скушал, что так расплылся-то в умилении?" Но почему-то ирония не изменила легкого и свободного состояния души.

* * *

Пела девушка лет двадцати. Совсем коротко постриженная, короче чем многие мужчины, мужское же платье — чисто черное, только на груди серебром вышита птица с расправленными широкими крыльями. Крупные украшения — серьги и браслеты, непривычное для Раэндиля сочетание: нежно переливающийся лунный камень в неожиданно яркой оправе из меди. Раэндилю оно не понравилось, но что работа искусная, он не мог не признать. Если бы не украшения, он подумал бы, что она только что прискакала откуда-то, не успев переодеться — что-то именно такое, походное, было в ее одежде.

Лицо у поющей — прозрачнее льда, хорошо видно, как на виске бьется синяя жилка-пульс, да и нежная паутина румянца на скулах — где-то в глубине кожи. Такие же полупрозрачные губы, алая кровь пульсирует внутри. Хрупкая, слишком хрупкая — надлом во всем: в осанке, линии плеч и рук, тонких штрихах слегка удивленных бровей. Странная — еще не видел он здесь таких; все местные производили впечатление здоровья и жизненной силы. Эта же, вот, кажется, сейчас допоет — и растает в воздухе. Что-то нездоровое в этих детских запястьях, тонкой шейке.

И все же — красива, глаз не оторвешь. Изысканно правильные, как будто не природой, а умелой рукой художника сотворенные черты. Безупречное лицо. Глаза с какой-то лихорадочной искоркой, слишком живые и яркие для такого фарфорового личика. Какими-то смутно знакомыми показались ее черты, вернее, даже общее впечатление от глаз и манер.

Раэндиль поймал себя на том, что самым бессовестным образом пялится на девушку уже, должно быть, не одну минуту. Он с трудом заставил себя отвести глаза и вслушался в ее пение. Голос был чистый, звонкий, на взгляд Раэндиля — слишком уж высокий; ему нравились другие — низкие, звучные.

Пела она, к удивлению менестреля, одну из песен странников Средиземья, которую он знал с младых ногтей. Вернее, одну из вариаций слов на мелодию, которая была намного старше всех их.

Горькие луны полночных степей —

Это тебе, бродяга-поэт.

Только венки из степных ковылей —

Вместо короны, да княжеством — свет.

Тайну бродяги ветер унес,

Но не забылась странная повесть.

Кем-то пропелось, где-то отозвалось

Странное, горькое — так повелось...

Раэндиль дослушал песню до конца, потом встал, улыбнувшись девушке, жестом попросил игравшего на флейте продолжать ту же мелодию и запел сам. У него был довольно сильный голос, низкий, чуть глуховатый, приятный. Он заметно волновался — петь здесь ему еще не приходилось.

Кто-то растает звездным дождем,

Кто-то уйдет в вечную ночь.

Кто-то надеется, верит и ждет —

Кого-то найти, кому-то помочь.

Нет нам приюта, нет нам родных,

Посохом станет земная нам ось.

Вечные странники — странные сны.

Так повелось...

Песня понравилась, он чувствовал это — словно поток тепла и света, Неслышная Речь с выражением одобрения и симпатии. Впервые в жизни Раэндиль почувствовал, что смущается от похвалы. Все время он принимал это как должное — а теперь вдруг не мог понять, отчего же щеки заливает волна румянца. Ведь не мальчишка уже...

За спиной скрипнула дверь, но Раэндиль не оглянулся. Каким-то колдовским образом он уже знал, что это — Наместник. И правда — он. Поздоровался одновременно со всеми — небрежным кивком и куда более приветливо — Речью. Подошел к Раэндилю, навис со своего роста. Улыбнулся. Лучше бы не улыбался, все равно ведь — просто движение мускулов лица, не более. Истинной улыбкой было то едва заметное облако тепла, что ощутил Раэн.

— Ты, говорят, любишь ходить, где не следует? Ну что ж, придется за тобой следить.

Раэндиль опешил. Это было так грустно — вот именно сейчас, когда ему так хорошо и радостно здесь, надо же все испортить.

— В общем, собирайся — завтра поедешь с моим отрядом. Хватит бока пролеживать.

От сердца отлегло. Певец даже обрадовался, но решил не показывать вида. Врожденное упрямство не давало вот так сразу согласиться.

— Бока-то пролеживать поприятнее будет, чем по морозу мотаться, разве не так?

Гортхауэр коротко хохотнул.

— Ничего. Не замерзнешь!

И сразу отошел на несколько шагов, подозвал к себе певицу, о чем-то с ней заговорил, демонстративно отвернувшись от Раэна. Тот прекрасно знал — приказы Наместника не обсуждаются. Даже если они отданы в такой вот шутливой форме. Но Раэндиль и не собирался особо упрямиться — ему было интересно, что же это за поездка такая и зачем он там нужен — не песенки же в дороге распевать, с этим они сами справятся: петь тут умел почти каждый.

* * *

Ранним утром, когда солнце еще только появлялось из-за горизонта — ленивое зимнее солнце — Раэндиль стоял во дворе, пытаясь найти взаимопонимание с конем, на которым ему предстояло ехать. Несмотря на все его попытки, конь явно нарывался на грубое обращение. Косил глазом, норовил укусить и лягнуть. Раэндиль вообще хотел взять ту смирную кобылку, на которой ездил все время до сих пор — но конюх только посмеялся, сказав, что не догнать ей коней Наместника, как она и не старайся, скорее уж свинья догонит саму кобылу. И вывел к нему здоровенного вороного жеребца. Жеребец оглядел с высоты своего редкостного роста будущего седока, тряхнул волосок к волоску расчесанной гривой и вынес ему приговор, коротко и насмешливо заржав. "Ну, погоди! — сказал про себя Раэндиль. — Доржешься у меня!". И в качестве первого аргумента сунул ему в морду хлыст.

В общем, через некоторое время он все-таки сидел верхом на упрямом жеребце, гарцевавшем и пытавшемся сделать "свечку", и, в промежутках между длинными и цветистыми репликами, нашептываемыми в ухо коню после каждого очередного финта, разглядывал двор. Необъятный внутренний двор крепости, по форме напоминавший подкову, был полон людей и телег. Несколько людей из Цитадели сновали между всей этой массой народа, лошадей, тяжело груженых обозов, легко управляя всем процессом разгрузки.

Те, кто привез телеги, были, как понял Раэн по их одежде, из более южных земель, скорее всего, самого пограничья Ангбандских владений. Внешне — вылитые Три племени. Сейчас они привезли часть своей дани, которую платили Цитадели — в основном, продукты, немного мехов и тканей. Как считали в Цитадели, с них берут вполне приемлемую плату за охрану границ. Так ли это, Раэндиль не знал; но судя по сытым и румяным физиономиям крестьян, по их теплой и красивой одежде, по ухоженным лошадям — никто из горла у них последний кусок не вырывал.

Зато он знал, что Цитадель надежно патрулирует границы — каждый день оттуда привозили раненых, случалось, что кто-то и не возвращался. Принимали учить детей, в случае появления заразы — посылали лекарей. В Цитадели производили много вещей, которые пользовались спросом в деревнях: оружие и доспехи, ткани тонкой работы, красители для них, ювелирные изделия — а здесь к таковым относилась большая часть изделий из металла, от тарелок до вышивальных принадлежностей. Эти вещи обменивались на продукты и сырье — сама Цитадель выращиванием хлеба и обработкой руды себя не утруждала.

Как считал Раэндиль, им вообще можно было без всего этого обойтись: с удивлением он наблюдал, как, пользуясь магией, некоторые из местных добывают вещи как будто бы из ниоткуда. Вот — сидит за столом ювелир, делая очередное украшение. Задумывается, протягивает руку перед собой, странная вспышка полыхнет вокруг пальцев — а на пустой секунду назад ладони несколько драгоценных камней, да еще и именно того размера, что ему надо. И как ни в чем не бывало, продолжает работу.

Первый раз случайно увидев это, Раэндиль испугался. Тогда он случайно, в поисках Лаххи, забрел в ювелирную мастерскую и увидел вот это. Но, после подробного снисходительного разъяснения от ювелира — на вид ровесника Раэндиля, здоровенного парня — косая сажень в плечах, скорее на кузнеца похож — перестал пугаться.

Магия, называли это здесь, Магия Поиска. "Ну, понимаешь — ты просто представляешь себе то, что тебе нужно, хорошо представляешь, во всех деталях, протягиваешь руку — и оно оказывается у тебя." У самого Раэндиля ничего не получилось — никак не удавалось сосредоточиться, все время в голову лезло что-то постороннее. Но после этого он долго пребывал в уверенности, что все в Цитадели добывается именно таким образом.

Объяснила ему ошибку Лаххи, посмеявшись вдоволь над такой нелепой, на ее взгляд, идеей. "Смотри, — протянула она руку в воздух, — вот мне нужен кусок хлеба." Легкая вспышка — и вот в ее руке ломоть свежеиспеченного ароматного хлеба. Раэндиль недоверчиво взял его, понюхал, откусил — хлеб был на редкость вкусный. Точь-в-точь такой, как пекли на кухнях Цитадели. "И как ты думаешь, откуда он взялся?" Раэндиль неопределенно взмахнул руками:

— Ну, это ... наколдовала...

— Нет. Просто я его откуда-то достала. Кажется, — Лаххи смущенно наморщила носик, — из нашей кухни. И теперь его там нет. Может, он со чьего-нибудь стола. Вот человек огорчится... И так может быть с любой вещью. Это называется — Магия Поиска. Она... ненастоящая.

— А есть еще настоящая?

— Да, но ей владеют немногие. Я — нет.

Тут девочка надула губки и скорчила одну из своих неповторимых гримасок. Сейчас на ее личике была смесь почти взаправдашних горя и уныния.

— Настоящая — это какая?

— Это — Истинная Магия. Магия Творения. Это когда из ничего — нет, это только так кажется, что из ничего — на самом деле, из воздуха, или из дерева, или из воды — ты Творишь нечто. Живое или нет — но его нигде не было еще. Ты его Сотворил.

Раэндиль надолго задумался, Лаххи в это время дожевывала свой хлеб. Наконец, он спросил:

— Но если вы это можете — зачем вам брать с этих людей хоть какую-то дань? Достаньте себе все, что надо.

— Вот глупый! А откуда оно возьмется? Значит, кто-то останется без урожая. Он придет утром на поле — а там ни зернышка... Нам ведь надо очень много.

Раэндиль пошутил, что, как мера борьбы с эльфами — это очень даже неплохо. Но Лаххи серьезно и грустно ответила, что никто не угадает, откуда достанет это зерно. А вдруг — у своих же? Но отчего же тогда не Сотворить столько, сколько надо? Разве на свете воды мало?

— Никто из Владеющих Истинной Магией такое сделать не в силах. Разве только Владыка — но он говорит, что это может нарушить Равновесие. Что земля должна родить, а люди — обрабатывать ее.

У Раэндиля в тот раз голова пошла кругом от всей этой галиматьи, произносящейся здешними с большой буквы: Магия Поиска, Магия Творения, Истинная и Разрешенная Магии, Творение, Равновесие... Это же с ума сойти можно — столько слов, обозначающих одно и то же: колдовство. А жаль все же, что у него не получилось.

Теперь же он с пониманием смотрел на разгрузку очередного обоза с данью. Надо, значит, если так делают. Раэндиль потихоньку начал чувствовать, что ни один пустяк не отдан здесь на волю случая, что каждая мелочь продумана и просчитана. Во всем этом ощущалась некая странная воля, куда более могучая и упрямая, чем человеческая.

* * *

... Эти семь человек на конях — словно черных воронов семь, низко рыщущих над землей. Строгих семь силуэтов людей, приникающих к спинам своих лошадей, и семь черных плащей за плечами развеваются в бешеной скачке. В тишине — только звоном летит стук копыт, да свист ветра не молкнет в ушах. И — к восходу, вперед! Так растают они в пламенеющей бездне восхода. Семь теней небывалых, семь птиц — словно сон, над застывшим в молчании снегом. Но — так кто же они? Да и были ль они? Иль пригрезились сонной земле? Ни следа на снегу и ни тени от них — это ветер замел все следы. Нет ответа — лишь воздуха стылого звон раздается в унылой тиши...

Раэндиль ехал предпоследним, позади скакала вчерашняя девушка-певица. Раэндилю, с одной стороны, хотелось бы ехать последним — ему нравилось смотреть на едущих перед собой людей. Одинаковые фигуры, прекрасные быстроногие кони; и это странное пьянящее чувство: я еду с ними, я такой же, как они, я — вместе с ними. Одна дорога у всех, со стороны и не отличишь, что шестой всадник — чужой. Это было странно и радостно, почти незнакомо — ощущать себя наделенным неким могуществом и властью, это приходило извне, от тех, с кем он ехал — уверенных в себе, властных и сильных людей, хозяев этой земли. И он — среди них.

С другой стороны, ему, после того, как он нашел взаимопонимание с конем, и обнаружил, что тот слушается малейшего движения, хотелось покрасоваться перед девушкой. Уж очень глубоко к нему в душу заглянули ее колдовские глаза — зеленые с золотистыми огоньками, словно два крыла сказочной бабочки. Сначала он беспокоился за нее — по внешнему виду девушки трудно было поверить, что она выдержит несколько часов бешеной скачки. Но, видимо, скорее устала бы лошадь под ней, чем сама наездница: шли часы, а она все так же непринужденно-легко сидела в седле, словно не чувствуя усталости. Раэндиль подумал, что даже не знает ее имени.

Они ехали по почти пустынным землям восточнее Цитадели. Лишь несколько раз вдалеке виднелись поселения — но их тщательно объезжали. Раэндиль не имел ни малейшего понятия о том, куда и зачем они едут; да это и не имело особого значения, ему нравилась просто сама возможность куда-то ехать, нравилось это ощущение сопричастности чему-то и кому-то. Он рассматривал своих спутников, невольно сравнивал себя с ними. Немного стеснялся своей бесполезности — все они были вооружены, в движениях чувствовалась та особая сила, которую дают многие и многие годы тренировок.

Вот, следом за Наместником, скачут рядом, почти соприкасаясь крутыми лошадиными боками друг с другом, двое молодых парней, близнецов. Обоим не больше двадцати пяти, они неразличимо похожи: одинаковые правильные лица, одинаково развевающиеся по ветру длинные, вьющиеся волосы, одинаковая одежда. Словно человек и его зеркальное отражение, даже на конях сидят в одних и тех же позах.

Следом — мужчина лет постарше сорока, с небольшой бородкой. Судя по переразвитым мышцам плеч — кузнец, может, и оружейник. На боку — меч в простых потертых ножнах, через лоб широкая черная лента со скалящейся волчьей мордой. Что-то такое же, волчье, и в самом лице.

За ним — Тонион. Этот держит поводья едва-едва двумя пальцами, рука в облегающей черной перчатке кажется неправдоподобно узкой. Седельные сумки набиты битком. Капюшон, отделанный теплым длинным мехом, Целитель надвинул на самые глаза, свободной рукой придерживает ворот у горла, как будто замерз до костей.

Девушку Раэндилю видно не было, оборачиваться все время было как-то неловко. Но все его попытки чуть приотстать были безнадежны — певица, которой в самом начале Гортхауэр сказал ехать последней, упрямо держалась позади него.

Короткий привал — только быстро съели припасенную еду, куски вареного мяса с хлебом — и снова в путь. Удивляла его девушка, которую звали, как оказалось, Элентари, и это гордое имя ей удивительно шло. После этой скачки, когда и сам Раэн, и все прочие, кроме, само собой, Наместника, весьма устали, на привале она быстро и жадно умяла свою порцию и начала кидаться снежками в близнецов. Бросала их она метко, после каждого попадания громко смеялась — смех был странный, с каким-то оттенком надрывного всхлипа. Не особенно приятный смех. Но Раэндилю она все равно казалась самой прекрасной из всех, когда-либо виденных им девушек. Он чувствовал себя немного нелепо — как мальчишка, краснел, ловя мимолетный взгляд, жадно пожирал ее глазами. Странное чувство — словно ему вновь пятнадцать, и из-за невысокого забора он смотрит на идущую к колодцу соседскую девочку. Жарко и холодно вместе, и сердце замирает от странного — горького и сладкого одновременно — чувства.

Раэндиль покопался в собственных ощущениях и обозвал себя идиотом. "Совсем ты, парень, в детство впадаешь! — сказал он себе. Ведь не маленький уже." Но и это не помогло. Все равно, хотелось без отрыва смотреть на девушку, коснуться ее щеки, говорить с ней о чем-нибудь. Да хоть и не говорить — просто быть рядом. И от этого Раэндиль чувствовал себя почти счастливым: только ветер в лицо, только морозный звенящий воздух вокруг, кромка леса впереди... И странное ощущение — вот там, за левым плечом, скачет девушка, лучше которой ты еще не встречал...

* * *

Только поздно ночью они приехали в какой-то поселок, судя по всему, достаточно большой и богатый — дома высокие, основательные. Их ждали. Уважаемых гостей у порога дома на центральной площади, если ее так можно было назвать, встретила толпа людей с факелами. Тут же потянулись руки, помогая спешиться, их повели внутрь, в теплое и хорошо освещенное помещение, где были еще люди, стоял богато накрытый стол и играла музыка. Дорогим гостям предложили почтить трапезу своим присутствием. Дорогие гости изменились в лице, ибо после целого дня в седле сил не было даже на то, чтобы стоять, не опираясь на что-нибудь. Элентари негромко сказала, что она бы предпочла почтить постель, и все присоединились к ней, молча покивав.

Она обернулась к Наместнику, который как ни в чем не бывало, красовался посреди комнаты — ни следа усталости на бесстрастном каменном лице, все те же легкие движения. "Мне бы так... — с завистью подумал Раэндиль. — Ох, и хорошо быть бессмертным!" Не сказала вслух ни слова, но менестрель уловил между ними легкое свечение, которым обычно сопровождалась интенсивная Неслышная речь. Через несколько мгновений Наместник сказал несколько фраз, которые потонули в общем гуле, окружавшим его людям,

Трое слуг с канделябрами в руках проводили их в комнаты на втором этаже. Раэндиль удивился, что тут так тихо, хотя внизу шло шумное веселье. Быстро им принесли теплой воды, чтоб умыться и постелили постели; Раэндиль оказался в одной комнате с Тонионом и даже нашел в себе силы порадоваться этому — другой из спутников ему нравился меньше, вызывал какое-то смущение. Близнецы заняли комнату напротив, Элентари потребовала отдельную комнату и ей тут же ее предоставили, после всего одной спокойной фразы. Раэндиль почувствовал, что авторитет Цитадели здесь очень велик.

Сам он потребовал принести себе и Тониону горячего вина. Как ему показалось, он неплохо воспроизвел спокойную и уверенную интонацию Элентари, но слуга как-то недоуменно на него воззрился. Раэндиль, которому в жизни почти не доводилось кому-то приказывать, почувствовал себя неловко и ощутил странный гнев. Он рявкнул:

— Не понял?! А ну-ка, быстро!

Парень покосился на него и мигом исчез за дверью. Тонион, валявшийся поверх покрывала прямо в сапогах, вытянув длинные, как у журавля, ноги, посмотрел на Раэна с легкой усмешкой и сказал:

— Не стоило кричать на парня. Он просто плохо понимает твою речь. Они почти не говорят на общем наречии.

Раэндиль покраснел. "И что вот теперь делать? — скорбно размышлял он. — Извиниться? Перед слугой? Нет, не годится... Вот, возомнил себя невесть кем, как господин какой!" Целитель смотрел на него с обычным своим чуть ехидным видом, как всегда смотрел на боящихся лечения больных.

— Да не страдай ты! Нас здесь уважают. Он поймет, что ты просто устал. Но — больше не кричи здесь ни на кого.

Менестрель вздрогнул. Он уже привык, что большинство его новых друзей достаточно легко читает мысли и эмоции других, но все равно — это было странно и неприятно. Вернулся слуга с кувшином. Раэндиль, под одобрительным взглядом целителя вежливо, но спокойно поблагодарил его.

Вино с пряностями оказалось на редкость вкусным. Выпив большую кружку, Раэндиль почувствовал, как из тела уходит напряжение усталости, стискивавшее его до сих пор. Постель была мягкой и теплой. Он уснул, едва коснувшись подушки. Сон оказался полным продолжением дня: всю ночь ему снилось одно — бесконечная скачка по снежной равнине.

Проснулся он с гудящей головой, болью во всех мышцах сразу и отвратительным настроением одновременно. Да еще и не сам проснулся, а был бесцеремонно разбужен мощным встряхиванием за плечо. Судя по сизым теням в комнате, солнце еще только вставало. Раэндиль смог издать только нечленораздельный — к счастью для него, ибо сказать-то он хотел нечто сугубо неприличное — стон, увидев перед собой прямо-таки лучащуюся жизненной силой физиономию Гортхауэра. В серых зимних сумерках она была именно тем зрелищем, которого Раэндиль хотел бы избегнуть любой ценой.

— Вставай! Утро.

— Е-у-у...

— Что же это значит?

— Не...буду...

— Это отчего же?

— Не могу! — честно ответил Раэндиль, который чувствовал, что если и поднимется, то немедленно упадет обратно. По косточкам. Мышцы болели невыносимо.

— И чему вас только учат...— Задумчиво произнес Наместник на языке Цитадели — безумной смеси синдарских и квенийских слов, измененной до неузнаваемости произношением. Понимать его Раэндиль уже мог достаточно свободно, но вот говорить сам и не пробовал даже. — Давай руку!

Раэндиль протянул ему руку, ожидая, что тот поможет ему встать — но нет, Наместник просто взял его за запястье. Прикосновение было необыкновенно горячим, словно раскаленными щипцами обожгло — но боли не было. Было только странное чувство, что от этого места по всему телу потекли горячие струи, гасящие боль во всем теле. Дышать было немного трудно — полосы горячего металла сжимали грудь, трепыхался какой-то комок в горле. Было, в общем, приятно и немного страшно — словно взлетишь сейчас ввысь, да так и останешься там. Наместник убрал руку.

Раэндиль ощутил, что вполне способен встать сам. Но лень была куда сильнее боли, устранить ее таким магическим путем было непросто. Поднимаясь из постели, Раэндиль ворчал в уме : "Нет, ну что же это такое — отчего же не дать человеку поспать хоть немного? Какого ради меня надо поднимать в такую рань?! Зачем меня вообще притащили сюда? Отчего во всем Средиземье правители, как правители, знают свою роль и блюдут ее? У всех — эльфов, людей, гномов — вельможи как нормальные эльфы, люди и гномы. Не бегают по крепости с кузнечным инструментом, не тащат никого в какую-то дурацкую глушь и не измываются так над своими людьми? А этот хваленый средиземский страх и ужас в одном прозвище? Это что же за наказание Валар, такой Наместник! И что тогда о нем сказки бают... Это же просто мелкий кошмар для меня лично..."

— Подробнее, пожалуйста!

Раэндиль поймал себя на том, что некую часть своей мысленной тирады произнес вслух. И все это внимательнейшим образом было выслушано главным героем пламенного монолога. Стало немного страшно. Раэндиль опустил глаза к полу — и напрасно: он не увидел, как на обычно застывшем лице Наместника мелькнула тень настоящей, не просто внешней, улыбки.

Когда за Гортхауэром хлопнула дверь, комнату сотряс взрыв хохота, которого он никак не ожидал. Ему еще не доводилось слышать, чтобы кто-то из Цитадели смеялся так громко и взахлеб. Ржал, прямо-таки, как лошадь, подумал Раэндиль.

— Ох, не могу... Ой, ну ты даешь...

Парень просто катался по кровати от смеха, стуча по ней кулаками. А то, что Раэндиль грубо предложил ему отправиться в места странные и для странствований не рекомендованные, вызвало новый приступ смеха. Раэн плюнул, оделся и вышел в коридор.

* * *

Это было, на первый взгляд, странное место. Раэндиль еще не заходил так далеко на северо-восток. Эти земли были отделены от прочего Средиземья широкой необжитой полосой, так, что многим казалось, что и дальше идет пустынная земля.

Люди здесь были непохожие на других и внешне, и по обычаям. Говорили на общем наречии с трудом. Светловолосые, с суровыми, продубленными северными ветрами лицами, молчаливые и спокойные. Одевались несколько необычно — много шкур и мехов, яркие узоры на одежде. Стоя на улице, Раэндиль любовался их домами: добротные, солидные, сложенные из ровных крупных бревен, благо, что лесов вокруг было вдоволь, сплошь украшенные резьбой. Таких домов среди Трех не строили — те жилища были легкими, светлыми, с большими окнами и маленькими очагами. Здесь же печь была основным предметом в доме, и, судя по размеру трубы, топилась умело и щедро — дым был белым и легким.

Вдоль по узкой улице, ограниченной двумя рядами высоких основательных заборов, дул свирепый ветер самого неприятного времени в году — еще не весна, но уже не зима. Раэндиль кутался в теплый плащ, какие умели шить только в Цитадели, и внимательно смотрел по сторонам. По улице шли две молоденькие девушки с ведрами. Увидев Раэндиля, они состроили серьезные "взрослые" лица и изобразили нечто вроде неглубокого поклона. Раэндиль помахал им рукой. Девчонки переглянулись и рассмеявшись, глядя друг на друга, побежали вниз по улице. "И здесь — люди, — подумал Раэндиль, но на этот раз эта мысль не вызвала раздражения. — просто люди."

В начале улицы появилась странно знакомая женская фигура, тонкая, словно одной ломаной линией проведенная — тростником по песку, осокой по воде... Неспешно подойдя к нему — походка у нее была странная, словно ей составляло большого труда оставаться на земле и все время хотелось подняться в небо и улететь — Элентари сказала:

— Пойдем. Тебя зовут.

— Кто? Кому я еще понадобился?

— Наместнику.

Тон у нее был жесткий и отстраненный, словно он спрашивал о чем-то недозволенном. Раэндиль подумал, что если кто и обязан бежать сломя голову на призыв Гортхауэра, то уж точно не он. Однако пошел, скорее из любопытства, чем из послушания.

Место, куда он пришел, ему сразу не понравилось. Деревенский амбар, со следами неловких попыток приспособить его под тюрьму. Внутри, помимо Наместника и близнецов, были связанные пленники: трое людей и один эльф. Двое людей, сразу ясно, из Трех племен, халадины, должно быть. Эльф — Нолдо, Раэндиль узнал его сразу — один из отряда Феанорингов. Третий человек больше всего походил на уроженца далекого юга. Раэндиль как-то раз забрел туда, но надолго не задержался.

Именно этот пленный и стоял сейчас перед Гортхауэром, со связанными за спиной руками. На смуглом лице багровел, отливая в сливовую синь, свежеприобретенный синяк. Но общей позы — храбрости и пренебрежения — это в нем не убавляло.

— Ты знаешь его язык? Может, знаешь его?

Раэндиль, неловко коверкая чужую речь,, произнес несколько слов. Пленный оглядел его с ног до головы, состроил презрительное лицо и ответил ему на том же языке. Раэндиль покраснел от гнева и даже замахнулся, но опустил руку. Ему никогда не приходилось бить беззащитного человека, особенно если тот был связан. Вообще, чаще били его...

— Что он сказал? Переведи!

На Наместника Раэндилю глаза поднимать не хотелось — уж больно тот был неприятен на вид. Бледное напряженное лицо, волчье выражение глаз, кривая усмешка — почти оскал, обнажающий ровные крупные зубы. В руках — кинжал. Волны силы и ужаса так и исходили от него, особо заметные в тесном помещении. Запах — волка, хищника, смертельно опасного зверя. Раэндиль почувствовал, как изнутри его начинает бить дрожь. Не поднимая головы, он ответил:

— Он говорит, что у него на родине таких отдают собакам на корм. И еще — что ты — отродье чумной тюремной крысы.

Гортаур — теперь Раэндиль мог называть его только так — еще более отвратительно оскалился. Демон ужаса из недр земли, черный мрак — как хорошо теперь подошли бы к нему все эльфийские эпитеты! Или нет — показались бы мелкими, невыразительными по сравнению с тем, чем был сейчас Майа.

— Хорошо. Ты еще кого-то знаешь?

— Этого, — Раэндиль со злорадным удовольствием показал на Эльфа. — неплохо знаю.

Эльф гордо вскинул голову и посмотрел ему в глаза, но Раэндиль выдержал этот презрительный и надменный взгляд. Нолдо узнал его — эльфы не забывают даже мелочей.

— Откуда?

— Видел однажды. Среди убийц государыни Эльвинг.

Теперь на него смотрели в упор уже все в комнате, но самым тяжелым был взгляд Наместника. Обычно зеленые глаза его сейчас были почти черными — зрачки расширились, поглотив радужку. Страшный — нечеловеческий, немигающий — взгляд. Глаза — колодцами в бездну, где клубится мрак. Медленно он протянул Раэндилю кинжал. Рука в черной перчатке застыла перед лицом окаменевшего от ужаса менестреля. Блестящее лезвие, черная рукоять, пальцы на рукояти... Холодный блеск, что в любой момент может согреться в теплой крови...

Медленно-медленно, преодолевая оцепенение страха и отвращения, Раэндиль отрицательно покачал головой. Короткое движение кисти, обтянутой черной кожей — и вот рука пуста. Еще не поняв в чем дело, Раэндиль перевел взгляд на злосчастного Нолдо — кинжал, загнанный по самую рукоять, торчал у него из горла. По белой коже стекала темная струйка крови.

Раэндиль не сразу поверил своим глазам, а когда вновь обрел способность двигаться — отошел и сел у стены на пол. В голове была холодная звенящая пустота. Широко раскрытыми глазами он смотрел на все происходящее — и не видел ничего. Не видел, как из комнаты, повинуясь жесту Гортаура, вышли все, и он остался один у него за спиной. Не видел, как близнецы унесли тело эльфа. Видел только — громадную, выше неба, фигуру Наместника. И рядом — смуглого человека, такого беспомощного и маленького. Видел — и запоминал все, до единого движения, зная, что будет видеть это еще сотни раз в ночном кошмаре. Но оторваться, отвести глаза было выше его сил. Случившееся было настолько диким и страшным, что разум отказывался воспринимать это как реальность.

Наместник подошел к человеку совсем близко, рванул на нем и без того порванную рубаху. Потом вынул из-за пояса другой кинжал и легко провел по ребрам пленного. Выступила кровь, почти невидимая на смуглом теле. Южанин перенес это достаточно легко, ничего не отразилось на его надменном лице. На Гортаура же Раэн старался не смотреть — слишком страшно было. Майа методично резал пленного острием кинжала по коже грудной клетки — неглубоко, но болезненно. При этом он негромко говорил ему одну и ту же фразу на общем наречии:

— Зачем вы сюда пришли? Говори! Ты меня понимаешь. Говори.

Пленный молчал, только все сильнее закусывал губу, и темное лицо его постепенно серело. Белки глаз казались особенно синими.

Гортаур отшвырнул бесполезный кинжал в угол и ударил пленного по лицу рукой в перчатке — наотмашь, так что у южанина голова запрокинулась далеко назад. Когда он вновь взглянул на Наместника, на скуле у него была глубокая ссадина. Еще, еще удары, превращающие красивое лицо южанина в уродливую бесформенную маску. Но пленный молчал — ни стона, ни вскрика. Просто глаза постепенно мутнели, утрачивая всякую осмысленность.

— Говори! Говори!

Этот монотонный, нечеловеческий голос — бьется в стенах, отражается от потолка и пола, плещется черными крылами смерти летучая мышь... Голос самой смерти.

Пленный вдруг поднял до того бессильно склоненную на грудь голову и достаточно четко проговорил распухшими разбитыми губами:

— Будь ты проклят, раб и холуй...

Гортаур отшатнулся, отступил на шаг. Прошептал несколько слов на каком-то шипящем и свистящем наречии. Под их звуками пленник вздрогнул, как от бича.

Серая волна ужаса прокатилась по комнате. В ее центре раскрывались два черных лепестка, заворачивая в себя обоих, стоящих там. Странный, нестерпимый ритм произносимых слов бился в узком помещении, неумолимо нарастая, заставляя дышать в такт с собой. Чужой ритм ломал кости, выворачивал руки из суставов, заклеивал рот липкой массой нестерпимого страха. Цветок Смерти распускал свои чудовищные лепестки, грозил поглотить Раэндиля.

Дымное пламя черной бездны... Ледяной холод абсолютной пустоты... Страшная, леденящая песня смерти... Все это волнами прокатывалось из центра комнаты. Визг в ушах поднимался все выше и выше, стискивал грудь обручами из пронзительно холодного металла. Все теснее, теснее... Он задыхался, мучительно боролся за каждый глоток недостижимого воздуха — и все равно не мог вздохнуть. Вой в ушах, синие и багровые пятна перед глазами... И вдруг на высшей ноте визг оборвался.

Раэндиль судорожно вздохнул полной грудью и закашлялся. В комнате, кроме него и Наместника не было никого живого — все люди-пленники были мертвы, и, судя по синим искаженным гримасами страха лицам, смерть их не была легкой. Наместник обернулся на звук, метнулся к нему молнией.

Раэндиль с каким-то щенячьим непроизвольным поскуливанием попытался отпрянуть от него, за спиной была стена, но он пытался вжаться в нее, убежать прочь от этого воплощения смерти и ужаса. Гортхауэр одним рывком за плечо поднял его на ноги — но ноги Раэндиля не держали, он привалился к стене, смотря куда-то в пустоту, не видя ничего перед собой — ни застывшего привычной прекрасной маской лица Наместника, ни трупов на полу, ни стен. Он просто проваливался в черную пропасть безумия, которой не было ни названия, ни предела.

Резкие, но не болезненные удары по щекам чуть отрезвили его, вытянули прочь из засасывающей бездны, но не вернули ясности понимания. Его куда-то тащили, кто-то говорил с ним, он слышал голоса:

— Не спи, не смей спать...

Его вновь били по щекам — но он ничего не чувствовал, все воспринималось как мелкая и неважная помеха единственному его желанию: уснуть, уйти туда, где не будет ничего, кроме темноты и забвения. И ему это удалось — он смог скинуть прочь сети удерживавших его голосов и рук, уйти в свое манящее ничто.

* * *

Пятно солнечного света на деревянной стене было ослепительно ярким и по-особенному золотым, таким, какого ему еще не доводилось видеть. Воздух — прозрачным и искрящимся от крохотных пылинок. Он увидел это пятно и этот танец искорок перед ним, и понял, что уже не спит — сны были другими, страшными. Во сне была только странная серая дорога, петляющая среди таких же отвратительно серых холмов. На всем лежал отпечаток тления и смерти. Много непонятных и страшных видений, то едва уловимых уголком глаза, то более реальных, чем он сам в том мире серой смерти посещали его, и одно было уродливей другого; но выбора не было — и он шел по этому пути вперед и вперед, не оглядываясь, но откуда-то зная, что не сможет сделать и шагу назад — ведь дорога рассыпается прахом прямо у него за спиной.

И он все шел и шел, понимая, что спит и не может проснуться, но надеялся дойти до края сна. Он был там совсем один, и чувствовал себя таким одиноким и потерянным, как никогда в жизни. В этом пути не было ни усталости, ни голода или жажды — только бесконечный страх и отчаяние, и монотонность шагов, и монотонность в чередовании большего и меньшего страха, который он испытывал непрерывно — видения, что окружали его, поднимаясь из серой пыли, были бесконечно уродливы и отвратительны; но едва ли он смог бы описать хотя бы одно из них. Для этого в языке людей не было слов.

Теперь же самые обычные вещи — комната, свет солнца, уверенное ощущение того, что рядом с ним кто-то был, невидимый еще, но ясно чувствуемый каким-то еще не понятным ему самому новым чувством — заставляли его наивно и беспричинно радоваться. Чему — он и сам не догадывался, быть может, просто тому, что он — есть. Что он — жив и свободен, и не один на этом свете, и никогда не вернется больше в то ужасное серое место. Щенячий восторг, не имевший видимой причины, переполнял его до краев и грозил уже выплеснуться наружу, когда перед ним возникло чье-то лицо.

Это оказался Целитель, Тонион, и в другое время это не вызвало бы у него ничего, кроме чуть раздраженного недоумения — чего, мол, от него еще хотят? — но теперь он обрадовался до самой глубины души, словно бы исполнилось какое-то самое затаенное желание. На глазах даже выступили слезы, и зрение затуманилось на миг, но когда он снова смог видеть — уже никого не было. Но это нисколько не огорчило Раэндиля. Он разлепил мокрые ресницы и огляделся — это была его комната в Цитадели.

Приподнявшись и сев — каждое движение было непривычно легким, не требовало ни малейшего усилия — Раэндиль увидел, что в комнате все по-прежнему, только на столе лежала небрежно брошенная толстая книга из тех, что обычно читал целитель, да висел на спинке стула его плащ, черный с темно-лиловой подкладкой, отделанный пушистым мехом. Простота — признак всех вещей, сделанных в Цитадели, удивительным образом сочеталась в плаще с элегантностью и щегольством, которые отличали его хозяина.

Раэндиль улыбнулся этим милым мелочам, которые теперь бросались ему в глаза, и понял, что что-то изменилось, причем изменилось бесповоротно — в нем ли самом, в окружающей обстановке. Что-то казалось безнадежно ушедшим в прошлое, вот только он никак не мог определить — было ли это хорошо для него. Но все было не таким, как раньше — каждый момент времени чувствовался так остро, словно в ушах стучали невидимые молоточки, отбивая доли каждой секунды — и каждая была наполнена до предела чем-то неповторимым, пряно-острым. И Раэндиль понял, что это — Время, которое он умеет теперь ощущать.

* * *

Тонион вернулся через некоторое время, но не один, а вместе с Наместником. Раэндиль вяло подумал, что, пожалуй, ему несколько надоели несколько одних и тех же лиц вокруг себя и неплохо было бы завязать здесь еще знакомства. Отчего-то Раэндиль, прекрасно помня обо всех событиях в деревне, совершенно его не боялся; мелькнула мысль, что те призраки, что не оставляли его на Серой Дороге, были куда страшнее, чем это, пусть жестокое и безжалостное, но куда более материальное существо. И еще — он был уверен в том, что ему совершенно нечего опасаться.

Все та же стремительная походка, уверенные движения — ничего не изменилось в Наместнике; и это показалось Раэндилю достойным жалости — вот с ним самим случилось нечто, отчего все теперь казалось новым и интересным. А этот красавчик-убийца был обречен навсегда оставаться тем, чем был — одной из малых Стихий этого мира, не более и не менее того.

Он легко выдержал взгляд колдовских глаз оттенка зелени на старом зеркале, не потупился, как обычно и не почувствовал себя слабее. Гортхауэр смотрел как бы сквозь него, но на самом деле внимательно изучая всего Раэндиля, и его мысли, и его тело, этой странной целительской магией. Раньше это непременно смутило бы менестреля, но теперь ему было все равно; а в радостном настроении, которое не оставляло его — было даже и немного приятно: от проявляемого к нему внимания.

— Зачем ты тогда там остался? Разве ты не слышал приказа уйти? Заклинание Смерти слишком опасно.

— Я... Я и вправду не слышал. Но — разве это так уж важно? Было бы еще на один труп больше, и все.

Раэндиль постарался, чтобы его голос звучал максимально невинно и наивно, хотя прекрасно осознавал, что затеял нехорошую игру.

— Ты и вправду так глуп, как пытаешься это изобразить?!

По лицу Жестокого пробежала едва уловимая волна какого-то странного выражения; мелькнула и тут же исчезла — но Раэндиль увидел его, как вспышку алого пламени в золотых лепестках. Видение было достаточно ярким и четким, чтобы Раэндиль принял его за бред — но ему показалось, что это некое из его новых умений; и он достаточно легко принял эту картинку.

— Ты единственный из всех, кого я знаю, кто прошел Путем Смерти и остался жив; правда, ты не дошел до конца — но и этого достаточно. Расскажи, что-нибудь изменилось в тебе?

Раэндиль задумался надолго, потом медленно и неохотно начал говорить. Но через некоторое время запутался в своих объяснениях — каждое слово порождало массу необходимых пояснений и более подробных рассказов о каждой мелочи. Едва ли через полчаса он поймал себя на том, что говорит быстро и взахлеб, стремясь выплеснуть на внимательно и молча слушавшего Наместника все, что переполняло его. Странным было то, что понимание большей части того, что он говорил, приходило к нему именно уже после того, как он произносил это вслух и слышал собственный голос. Он вообще слабо понимал сам, о чем говорит, и откуда в нем все это знание.

— ... понимаешь, я просто вижу теперь все как-то по-другому, словно очень яркий солнечный свет освещает...

Гортхауэр молча кивал, словно сравнивая услышанное с чем-то знакомым раньше. Раэндиль не мог оторвать от него глаз, это было так странно — но резко очерченная на фоне окна фигура притягивала его. Ему нравился этот человек, это слово, конечно, было мало пригодным для сильнейшего из Майар, но как еще Раэндиль мог называть его? Нравился, несмотря ни на что — была в нем некая притягательная сила, создававшая ощущение уверенности и безопасности. И менестрель понял, отчего Майа вызывал такое восхищение и преданность со стороны всех здешних жителей — именно из-за этого чувства, которое Наместник умел вызывать. Чувствовалось в нем некое желание оградить и защитить всех, кого он считал своими, и Раэндиль каким-то образом попал в это число.

Он обнаружил, что уже некоторое время молчит, в упор уставившись на Наместника, и неким непонятным образом улавливая малейшие оттенки его настроения. Среди неясных и явно непонятных человеку мыслей, были такие четко различимые чувства, как спешка, любопытство — сильное и явно важное, и, как ни странно, вина. Тут некая сила подхватила его и мягко, но достаточно настойчиво отбросила прочь те невидимые нити, что он протянул к Наместнику. Это было сделано уверенно и твердо; Раэндиль, который сам еще не понимал, что и как делает, почувствовал, что сделал нечто запретное или близкое к тому.

Наместник смотрел на него почти в упор, и, хотя губы его не шевелились, Раэндиль четко слышал его голос:

— Никогда больше так не делай. Чьи-то мысли — не для любопытных взглядов посторонних.

Потом он сказал обычным образом, и Раэндилю такой способ речи показался необыкновенно скучным и бедным по сравнению со щедрой на мельчайшие нюансы и оттенки мысленной речи:

— Тебя ждут в Тронном Зале. Поторопись.

— Кто? — удивлению Раэндиля не было предела — он успел почти забыть большую часть впечатлений от встречи с незнакомым чародеем.

— Увидишь.

Наместник уже уходил, когда Раэндиль последним неловким движением потянулся вслед его мыслям, невзирая на только что поведанный запрет. И с удивлением обнаружил нечто, что более всего походило на приглушенный гнев и... ревность.

* * *

Странно легкие собственные шаги вниз по широкой лестнице из черного камня... Каждое движение откликается где-то внутри странной болью и тоской, и душа противится неизвестно почему — а в горле ком и во рту горечь, и не идешь — несет тебя потоком. И не изменить ничего, так суждено, так будет, ты больше не хозяин сам себе. Твоя судьба нашла тебя — и вот виски стиснуты обручем отчаяния и предчувствием обреченности. Предопределенность и предзнание собственной судьбы — что может быть хуже, если ты видишь ее как острый клинок, входящий тебе в горло?

Раэндиль сам не понимал, что это за странные мысли у него, и откуда они — но видение было достаточно реальным, он мог, сосредоточившись, почувствовать эту острую сталь, пронзающую его тело; это было слишком страшно. Идя вниз по ступеням главной лестницы в Тронный Зал, он словно шел по раскаленным углям босыми ногами, не зная, в чем тому причина. Его и тянуло туда, и напротив, мучительно не хотелось идти вперед. Но — дверь возникла перед ним, словно бы из ниоткуда, и поздно было отступать.

Все тот же полумрак — но зал был непривычно живым, мягко светился и звал его. Посредине зала, многократно отражаясь в зеркально-черном камне, стоял все тот же загадочный чародей. Словно бы и не прошли многие дни, словно все, что было между этими двумя встречами, было просто коротким и не важным никому сном.

Его ждали, Раэндиль это понял сразу, и немного растерялся. Короткий неглубокий поклон — и медленные шаги по той светящейся дорожке, что тянулась между ним и тем. Опустить глаза, и только из-под ресниц бросить беглый взгляд, уже зная, о том, что смотреть ему в глаза слишком странно и опасно.

Человек? Пожалуй, да. А, может, и нет — кто-то сродни Гортхауэру, из Темных Майар. Потому что в облике есть нечто неопределенно-нечеловеческое, такое же, как в Наместнике, но куда более сильное. Эта неопределенность черт лица, общая размытость облика — и исходящая от незнакомца мощь; вернее, четкое ощущение хорошо сдерживаемой огромной силы. И вместе с тем — какое-то явное бессилие в этих опущенных плечах и повисших плетьми руках, в простых мягких линиях одежды. На темных волосах — венец из черного металла, достаточно строгой, но необыкновенно тонкой работы: три зубца из переплетенных тонких нитей на узком обруче. В центре, под самым высоким зубцом — сияющий радужным светом круглый камень. Что-то тихонько кольнуло сердце Раэндиля при виде этого камня, но что — он так и не понял.

— Здравствуй, Раэндиль!

Голос — он еще не слыхал такого — негромкий, мягкий и грустноватый, как бы слышимый сразу со всех сторон, обволакивающий сознание. Только слышать его — уже радость, от которой сердце рвется прочь из груди.

— Здравствуй...

Что сказать? Что сделать? Просто — как к нему обратиться? И — не слушается язык, только кровь бьется в висках, да щеки горят, как у мальчишки. Что же это за наваждение? Попробовал прикоснуться мысленно — новое неожиданно обретенное умение так и подбивало на различные опыты — но это было все равно что опустить руки в раскаленный металл. Такое обжигающее и нестерпимое ощущение, какого он еще не знал...

— Успокойся. В чем дело?

Легко сказать — успокойся, подумал Раэндиль, если не можешь понять, в чем же дело. "Хорошо, давай разговаривать так, если тебе так проще." И Раэндиль достаточно легко перешел на Неслышную Речь, тем более, что с этим странным человеком это получалось намного проще, чем с кем-то иным.

Ты меня хорошо понимаешь? Да, пожалуй. Вот и славно. Тебе нравится здесь? В Неслышной речи не лгут. Значит — говорить все, как есть. Нет, не совсем. Отчего? Вот это вопрос! И что тут скажешь? Не знаю сам — не во что верить. Смех. Во что же тебе надо верить? Кому-. Не нибудь, во что-нибудь жить — просто так. У тебя душа поэта. Нет - просто нигде нет того места, которое было бы мне домом. Еще смех — долгий и добрый. Разве? А все это — изображение зала и всей Цитадели — тебе не кажется домом? Не знаю... А она думает иначе. Разве ты не слышишь? Послушай тогда сейчас.

Раэндиль надолго задумался, так, что даже позабыл о прерванной беседе. Он старательно слушал нечто, которое было — Цитадель. Он сумел услышать его еще раньше, до встречи с чародеем, и теперь пытался понять: изменилось ли что-нибудь. И вправду, изменилось — он слышал биение сердца Цитадели, совпадающее по ритму с его собственным, чувствовал ее обращенную к нему заботу и внимание, такое, на которое была способна эта странная живая крепость-дом. Дом. И его дом тоже. Как же это здорово...

Он поднял глаза, и увидел, что его собеседник уже стоит у самых дверей. Как — и все? Но ведь есть еще столько незаданных вопросов! Еще так много хочется узнать. Да ведь он даже не знает, с кем говорил...

Человек в венце, уже открывая дверь, обернулся к нему и остановился на миг, внимательно глядя на Раэндиля.

" Кто же ты? Как тебя зовут?"

" Мое имя Мелькор."

Только заслышав тяжелый хлопок закрывающейся двери, Раэндиль сообразил, что так и стоит посредине пустого Тронного Зала с открытым ртом и полным отсутствием каких бы то ни было мыслей в голове. Кроме одной — "Вот это да!" Что, впрочем, особо новой или интересной мыслью считаться никак не могло.

* * *

...А рассветы на Севере были совершенно колдовскими, нигде больше таких не было. Или нигде еще он не был так внимателен ко всему, что творится вокруг, нигде не вставал затемно, чтобы уехать в лес и там смотреть, как поднимается солнце из-за островерхих шапок елей. Туман окрашивался в нежнейшие розовато-сиреневые оттенки, клубился повсюду. Влажными липкими клочьями повисал на отсыревших в предутренней прохладе, пропитавшихся запахом земли и хвои волосах. Он ложился на сырую холодную землю вниз лицом и вдыхал этот терпкий аромат прелой листвы и вянущей травы, мокрой глины и прошлогодних еловых иголок. В этом было вечное возрождение и смерть природы. Это звало остаться здесь навсегда, войти в этот спокойный и величавый круг ежегодных перерождений, внимающих солнцу.

Он возвращался, только вдохнув в себя столько рассветного солнца и ветра, сколько мог вместить в полную грудь. Лесные озера и ручьи, сыроватые северные луга и далекие отблески льда на самом краю горизонта... Все это было прекрасно — Раэндиль открывал их заново, словно и не видел до сих пор. Как будто не было многих лет странствий — вот он только что вышел в этот светлый и печальный мир из странного места с темными стенами и низким потолком.

Едва ли он понимал до конца, что было причиной тому. Но — тому ли, кто пересек пути Богов думать о подобных мелочах? Кем он был тому, с кем встретился случайно, не желая того — игрушкой ли, другом, учеником. И всем этим — и ничем из этого. Светильник, горящий в ночи — кем он считает того любопытного мотылька, что, влекомый его светом, сгорает на его огне?

...Песчинкой между двух раковин,

Малым камешком меж жерновами,

Я лег в твои руки, зная, что одна из них —

Жизнь, но другая — все же Смерть,

И ладони твои сомкнулись

Толщею вод надо мной...

Ему снились странные сны, в которых было одновременно страшно и радостно. Ему снились люди, которых он не видел многие годы — а во сне он видел их изменившимися, постаревшими. С ними что-то происходило, он это видел, и знал, что это происходит сейчас или произойдет через некоторое время. Иногда он видел себя. Вернее, свою смерть — узкий и длинный клинок кинжала, что входил ему в горло. Красно-золотая рукоять, украшенная причудливым красивым узором. Умирать во сне было не страшно — скорее, забавно: не было ни боли, ни всего того, чего он боялся в смерти. Это было странной забавной игрой. Но просыпался он всегда в холодном поту, хватаясь за невыносимо больно бьющееся сердце, хватал пересохшим ртом воздух и никак не мог надышаться. Ломэлинн поила его горькими травяными настоями — но тогда он не видел снов, а они манили к себе. И оттого он предпочитал холодный ужас пробуждения — ведь перед ним были удивительные и пугающие картины иных мест, иных земель. Но всегда там были знакомые и полузнакомые лица. И он сам.

С ним происходило нечто странное — он заново рождался в этом мире. Видел то, что не видел до сих пор — красоту природы и силу людской дружбы, веру и надежду — то, что ведет людей в жизни. Видел, что то, о чем всю жизнь он думал с циничной усмешкой и затаенной тоской — любовь, счастье, верность кому-то — становится чем-то практически осязаемым, живым и материальным. И понимал, что и ему это доступно, так же как и всем вокруг.

Раэндиль менялся — незаметно для себя, заметно для остальных. Взгляд его стал более мягким и открытым, жесты — более уверенными. То детское, что всегда было в нем, не ушло, но сбросило маску всезнания и презрения ко всему. Широко открытые глаза, жадно ловящий все вокруг взгляд: "Смотрите — идет дождь! Полюбуйтесь — солнце!". Развязывались многие узлы его души, которые раньше не давали ему быть среди людей своим. Менялось все. А тем невидимым центром, что направлял исподволь и помогал произойти изменениям в его душе, был тот. Черное божество с глазами ледяного пламени. Властелин Ангбанд. Темный Вала. Мелькор.

Менестрель из Белерианда — кем ты был и кем ты стал? Марионетка ли ты в играх бессмертных богов, или та капля, что переполняет чашу? Кукла в руках опытного кукловода или та снежинка, что обрушивает лавину? Нет ответа — не умеешь еще задавать вопросы...

* * *

Все здесь оказалось не так-то просто. Он очень хотел вновь встретиться с Мелькором — да не тут-то было. Рассказы о том, что кто и когда угодно может прийти к нему, оказались весьма приблизительным объяснением для постороннего, недолгого гостя. А теперь он был — свой. И все его попытки разбивались о глухую стену какой-то невозможности вообще — не конкретного чьего-то отказа или запрета. Просто — не мог найти кого-то, кого нужно, не мог найти какую-то комнату. Тронный зал, когда он приходил в него, был тих и пуст.

А Раэндилю это было нужно позарез — было мучительное ощущение, что он чего-то не досказал, не спросил, не успел увидеть. И море вопросов, на которые нельзя было получить ответов в другом месте. И желание пережить вновь это странное ощущение полета. Но, главное — тихо и постепенно в нем выкристаллизовывалось некое незнакомое и даже слегка неприятное — своей силой, своей необычностью — чувство: желание быть рядом с Валой, говорить с ним... Расстелиться ему под ноги ковром, если понадобится. Странное желание — отдать себя кому-то. Отдать без остатка, чтобы не помнить себя, а только — быть с кем-то. А этот кто-то... Раэндиль судорожно метался между словами, пытаясь подобрать подходящее, чтобы назвать его хотя бы в мыслях — да слово все не приходило. "Человек"? Да, пожалуй, больше всего похож именно на человека. И все же — не дано людям обладать такой силой, такими умениями. А сила эта чувствуется во всем — даже если она старательно сдерживается, чтобы не навредить смертному. И — как забыть эльфийские истории, хотя большая часть из них если не сказки, так красивые преувеличения? Но все же эльфы не лгут — и он ведь был Вала — одна из Стихий Арды. Причем, самая могучая из Стихий — так говорили все. "Восставший в мощи своей" — а Раэндиль видел в этом оттенок некой горькой насмешки.

Он видел, что люди Ангбанд мудры и сильны — они были достойны править всем Средиземьем. Их знания и умения были велики, но они не употребляли их во зло другим. Они сражались честно — Раэндиль это видел. Защищали свои границы. Он смог воочию убедиться, что не было здесь ни полчищ драконов, ни тьмы орков. Гарнизон Цитадели был невелик — не более шести тысяч человек, три четверти которых охраняли границы. Орки были — ими занимался Гортхауэр, но их редко использовали против Светлых, уж слишком они опасались эльфов, нападали только вдесятеро превышающим числом. Сами по себе орочьи поселения были неплохим заслоном — а большего от них редко требовали. Драконы оказались еще одной сказкой — красивой эльфийской легендой. Раэндиль был ужасно разочарован, узнав, что никаких драконов тут нет и не было никогда. Балрогов было всего трое, да и те командовали орками, не показываясь в Цитадели. Менестрель как-то увидел одного издалека — тот больше походил на чернокожего человека очень большого роста, нежели на что-нибудь более страшное. Верно, подумал тогда Раэндиль, они же Майар, управляют своим обличьем, так зачем им здесь принимать ужасающий вид? В бою это имеет смысл, здесь — едва ли.

Цитадель была — местом людей. И люди были ее основой. Люди, достойные большего, как ему казалось. Он хотел бы жить в мире, где все идет по здешним устоям — покой, порядок, дружелюбие, и лишь на заднем плане — сила. Оружия и магии. Сила, которой не тычут в нос, но и не боятся применить. И все же — этот мир не мог принадлежать Ангбанд, Раэндиль это понимал четко и ясно. Понимал он и страх Атани и Элдар перед Цитаделью — им она казалась страшным и чужим местом. Осиным гнездом. Потому что все здесь было немного не так. Устрашала именно это небольшая, едва уловимая и все же глубокая разница. Средиземье приняло бы подземную темницу Ангамандо, со всеми ее страхами и ужасами — она была бы пусть пугающим, но все же понятным местом. Частью бесконечной эльфийской баллады, в сетях которых запуталось Средиземье. Но взметнувшиеся ввысь гордые башни Цитадели — они были знаком чуждости, иномирности. И этого простить им не могли.

Здесь не плели черных замыслов и страшных козней, хоть и разрабатывали планы военных операций. Не сплетали гнусных заклинаний, хоть и пользовались магией. Здесь просто шли путями Тьмы. И это было бОльшим преступлением в глазах идущих путями Света, чем все остальное.

* * *

В ткацкой мастерской было светло и тихо — большие окна обеспечивали яркий свет. Женщины работали молча, сосредоточенно, почти не переговариваясь между собой. Раэндиль зашел сюда поболтать со своей новой знакомой Лаурэлен — они разговорились накануне вечером у камина. Разговор оказался настолько интересен обоим, что захотелось его продолжить поскорее. Раэндиль знал, что в Цитадели нет ни четко определенного рабочего времени, ни каких-то жестких правил — можно было приходить и уходить в любое время, отвлекаться от работы сколько угодно. Никто не наблюдал за работающими — и все же в дневные часы едва ли можно было встретить праздношатающегося человека или бездельничающего под видом работы. Раэндиля это забавляло и удивляло — он раньше и не думал, что человек будет работать на совесть, если его работу не контролировать.

Лаурэ была симпатичной и очень приятной в общении женщиной. Возраста ее Раэндиль не мог определить точно — с одной стороны, она выглядела совсем молодо, с другой — в разговоре она мимоходом указала ему на своего сына — подростка лет пятнадцати с взрослым мечом на поясе и вышивкой в виде головы волка — знаком Пограничников — на рукаве. Лаурэ была высокой, почти на пол-головы выше Раэндиля, статной и как-то по-особенному грациозной — движения ее всегда были плавными, ровными, без каких-либо мелких лишних жестов. У нее были пышные прямые волосы, темно-пепельного оттенка, обрезанные чуть ниже плеч и украшенные двумя серебряными гребнями на висках. Когда она шла, казалось — на голове ее драгоценная корона. Приятное лицо с правильными чертами и открытым уверенным взглядом. Глаза темно-карие с едва заметной прозеленью. Лаурэ не была похожа на коренных жителей Цитадели, скорее на одну из Трех племен. У нее была замечательная манера смотреть на собеседника чуть склонив набок голову и внимательно глядя на него — в этом было что-то от хищной птицы, может быть, скопы, но производило куда как более приятное впечатление.

Она сидела за своим станком, и, не отрываясь ни на минуту от тканья, беседовала с менестрелем. Он наблюдал за размеренными движениями ее рук, за тем, как она тщательно проделывает каждую мелкую и привычную операцию — и удивлялся. Едва ли он смог бы с такой любовью, с таким вниманием проделывать изо дня в день такую скучную и однообразную работу. А теперь, глядя на Лаурэлен, ему хотелось самому заняться этой совершенно не мужской и вообще нудной работой.

В Цитадели не ткали обычных тканей — холстин и льнов. Их можно было легко приобрести в окрестных племенах. В Ангбанд ткали только дорогие ткани очень высокого качества — тонкую шерсть, толстую шерсть, из которой делались знаменитые здешние плащи, особо тонкий лен и другие, те, которые носили сами здешние и которые пользовались огромным спросом у всего ангбандского Севера. Раэндиль с уважением относился к добротным вещам — и теперь смотрел на ткачих с большим почтением. В комнате было около тридцати женщин разного возраста — от тринадцати до совсем пожилых лет. Все они с явным удовольствием выполняли свою работу. В комнате, залитой теплым солнечным светом и хорошо протопленной, стоял совершенно особенный запах — шерсти и пыли, дерева станков и травяных притираний, которыми пользовались женщины. Клевер и смородина, шалфей и малина — едва уловимые, может, только Раэндилю и заметные запахи. Они создавали особенный уют.

-... так вот, когда отец пришел сюда, мне было лет, должно быть, пять или шесть. Я едва помню это время. Мне тогда казалось странным жить в таком огромном доме, играть с таким количеством детей. Я их боялась, не выходила из комнаты — они всегда бегали, везде залезали, шумели. Мне это было странно — мы жили совсем по-другому...

Лаурэлен говорила совсем негромко, так, чтобы было слышно только менестрелю — но он видел, что другие женщины вовсе даже не пытаются прислушаться. Это ему не особенно нравилось — было в женском любопытстве что-то неотразимо милое. А эти женщины его совершенно не проявляли.

— ... отца почти никогда не было дома — он заново учился кузнечному делу. Я поневоле начала общаться со сверстниками. Потом был Выбор Пути. Я всегда хотела стать именно ткачихой. Вышла замуж за здешнего парня... А теперь я и не представляю, что могла бы жить где-то в другом месте. А вообще — лучше тебе поговорить с моим отцом. Я-то была совсем маленькой, когда мы сюда попали. Его всегда можно найти в главной кузнице — такой высокий старик с бородой.

— Суровый такой, да?

Неожиданно Лаурэ почти по-детски хихикнула. Глаза ее словно вспыхнули крошечными искорками.

— Да уж — отец, он такой... С ним и Наместник спорить опасается. Они раз поспорили из-за меча какого-то, мол, закаливать так или эдак. Спорили чуть не час. И вдруг отец как кулаком по наковальне стукнет, да как гаркнет на всю кузню: "Ты мне, щенок, еще указывать будешь?!"... А тот его учил лет еще тридцать назад...

Щеки Лаурэлен покрылись нежным розовым румянцем, она положила руки на колени и усиленно старалась не засмеяться в голос. Раэндиль подумал, что грозный дед нравится ему уже заранее — все, что касалось Наместника вызывало у него легкое злорадство.

Он и не заметил, как просидел в мастерской до самого вечера, когда начинало садиться солнце. При свечах здесь не ткали, не желая утомлять ткачих. Он сходил вместе с Лаурэ на ужин, где встретился с ее мужем, тот оказался ему почти знаком — он был не то конюхом, не то коновалом. В общем — каждый день на конюшне он неизменно шутил над менестрелем, что его кобылка от конюшни до ворот будет скакать до обеда и предлагал кого-нибудь из наместниковых монстров. Приятный человек лет что-то около сорока, очень высокий, тонковатый в кости, обманчиво хрупкий. Раэндиль уже знал цену этому впечатлению, и поэтому когда тонкие и длинные пальцы коновала стиснули ему руку с силой, которую трудно было предположить, нисколько не удивился. У него были мелковатые черты лица, но глаза были типично ангбандскими — на пол-лица, зеленые, с расширенными зрачками.

Раэндиль удивился его спокойствию и дружелюбию — вот незнакомый человек сопровождает куда-то твою супругу, они весело болтают и смеются. А ему совершенно все равно — он легко включился в их беседу, и не проявляет никакой ревности. Это было странным, таким же странным, как и то, что мужчины и женщины здесь общались совершенно на равных, без всякого стеснения или смущения. Так было только у эльфов — у Эдайн девушкам, а, тем более, замужним женщинам, не дозволялось оставаться наедине с посторонними.

Раэндиль заметил, что вообще многие здешние обычаи напоминают ему эльфийские. Различие между людьми Ангбанд и Эдайн было куда больше, чем между ними и эльфами. Он еще не видел всех здешних обычаев, но те, которые успел уже заметить, напоминали ему именно эльфийские, виданные у синдар. Одна работа и для мужчин, и для женщин — никто не разделял ее. Никто не считал, что воинское искусство — не для женщин. Хотя, как сказала Лаххи, среди пограничников женщин не было — строгим приказом Владыки. "А раньше, — добавила девочка, — были. По крайней мере, целительницы..." По ее исключительно обиженной на тот момент мордашке было нетрудно прочесть, что ей непременно бы хотелось быть целительницей именно на границе. Раэндиль подозревал, что не от особой любви к походной жизни, а оттого, что там было бы больше работы. Маленькой ученице хотелось заниматься своим делом с раннего утра до поздней ночи. И желательно ночью — тоже, шутил Раэндиль.

Это было общей чертой всех здешних жителей — любую работу они выполняли с таким искренним удовольствием, какой бы тяжелой и грязной она не была, что им можно было только завидовать. По крайней мере, завидовать начинал Раэндиль, глядя, как кто-нибудь из мастеров-ювелиров выделывает очередную сказочно прекрасную вещь или как под пальцами кружевницы рождается белопенное воздушное кружево. Нельзя было удержаться от того, чтобы тут же не схватить любой кусок проволоки, любой обрывок нитки и не попытаться сделать ну хоть что-нибудь самому, своими руками. Однажды так, под бдительным надзором молодого кузнеца, он собственноручно отковал аж целую пряжку для пояса. Изделие получилось не таким уж шедевром, скорее уж, тем самым первым блином, но гордился ей Раэндиль до невозможности. Тут же нацепил на пояс и снимал его только ночью.

* * *

Здесь, в Цитадели, у человека было три ступени возраста. Сначала — ребенок, который только посещает классы. Потом — ученик кого-либо из взрослых. Затем, уже после обряда Выбора Пути, взрослый, равноправный член общества. Прошедшие Выбор жили, как правило, отдельно от родителей, но не обзаводились семьями еще лет десять. Женились здесь обычно достаточно поздно, лет около тридцати, хотя не существовало ни правил, ни негласных обычаев на это, и совсем молодые пары тоже не были исключением. Раэндиль подметил, что почти всегда супруги были одного возраста, одногодки или около того.

Свадьбы не были пышными. Короткий красивый обряд в Свадебном зале, веселый пир — с песнями, танцами, вот и все, пожалуй. Подарки дарились не из хозяйственных предметов, а, в основном, книги, украшения, милые безделушки. Принято было дарить нечто, сделанное своими руками. Но, если гость не являлся близким другом новобрачных, подарка от него и не ожидали, он был, скорее, приятным сюрпризом.

Раэндилю довелось побывать на свадьбе старшей сестры Лаххи, Линнэле. Это был как раз тот случай, когда новобрачным было едва около двадцати. Линнэле, тихоня-кружевница, из-под пальцев которой выходили сказочные, невообразимо тонкие кружева, выходила замуж за младшего брата Тониона, Мортона. Смотрелись они забавно — маленькая хрупкая Линнэле и очень высокий и широкоплечий пограничник, уже, несмотря на молодость, со шрамом на скуле, впрочем, придававшим его еще мальчишескому лицу неотразимую мужественность. Парень выглядел совершенно на седьмом небе от счастья, Линнэле же была как всегда тихой и скромной, хотя можно было разглядеть на ее лице некое более чем радостное выражение. Раэндиль знал, что этот брак — дело рук неугомонной Лаххи, "помеси сороки с ящерицей", как высказался однажды Тонион, которая познакомила сестру с лечившимся у них пограничником и усиленно убеждала их в прелестях совместного бытия.

Новобрачные были одеты в ярко желтые одежды — символ Солнца, знак плодородия и жизненной силы. Короткая церемония — сегодня ее вел сам Гортхауэр, по особой просьбе все той же младшей сестры невесты, имевшей теплые дружеские отношения абсолютно со всей Цитаделью. Взаимные клятвы, обмен кольцами. Тут был исключительно забавный и милый обычай — обручальные кольца каждый должен был изготовить сам, только своими руками. Не было никакого обычая, каким должно быть кольцо — оттого и встречались они и серебряные, и железные, и резные деревянные, и — редко — золотые. Обручальным считалось любое кольцо, носимое на указательном пальце правой руки.

Потом Наместник подал им чашу с настоянным на горьких травах вином. Ритуальные слова звучали в полной тишине. Негромко, как бы только для новобрачных, но слушали их все.

— В жизни, как в этом вине, есть и горечь и сладость, но те, кто любят друг друга, выпивают их до дна, не загадывая, что будет.

Чашу полагалось выпивать поровну, но друзья молодых всегда внимательно отсчитывали, кто выпьет больше — тому и быть главой семьи. На этот раз в том, что главой будет Мортон, сомневаться не приходилось — за резную деревянную чашу, украшенную непонятными Раэндилю рунами, он взялся весьма крепко.

Вечером был пир — достаточно скромный, по меркам тех же Трех племен. Столы были полны вкусной еды, но отнюдь не ломились от нее, вина было совсем немного — да его и почти не пили, пару кубков за новобрачных, вот и все. Раэндилю постепенно начинала нравится такая умеренность даже в праздниках — люди собирались не ради еды или выпивки, а, в основном, для того, чтобы побыть вместе, побеседовать, потанцевать и пожелать здоровья и счастья супругам. Это было совсем не так, как в прочем Средиземье — там свадебные пиры гуляли по многу дней, особенно в эльфийских племенах.

Раэндиль танцевал с девушками, больше всего с Лаххи, которая с первого дня знакомства отнеслась к менестрелю с исключительной заботой и считала своим долгом обеспечивать его досуг. Танцевала она необыкновенно хорошо — легкая, гибкая, превосходно владеющая каждой мышцей своего гармонично развитого тела. Только после этих танцев Раэндиль впервые обратил внимание на то, что она отнюдь не такая уж маленькая девочка, какой он ее до сих пор считал. У нее была красивая девичья фигура — упругая грудь, длинные ноги, тонкая талия, подчеркнутая поясом из нескольких тонких звенящих обручей. Девушка умела одеваться — ее любимый темно-синий цвет был ей необыкновенно к лицу, платье с кружевным воротником и манжетами шло ей до того, что Раэндиль уже начал подбирать в уме эпитеты для будущей баллады.

Напротив — контрастом с вечно улыбающейся, общительной Лаххи, сидела Элентари. На лице у нее было привычное всем надменно-скучающее выражение. Алебастровое лицо своей неподвижностью напоминало маску. Сегодня — видимо, в честь праздника — она надела платье. Черная бархатистая ткань, глубокий узкий вырез, широкая юбка. В вырезе яркий радужный блеск — адамант в серебряной оправе. Она была соблазнительна, привлекательна — и все же Раэндиль, сам того не желая, видел в ней нечто порочное и больное.

— Эли, ты будешь сегодня петь?

— Почему бы тебе не перестать коверкать мое имя? А, главное, не найти себе другого компаньона по пению?

"Взбалмошная девица!" — с привычной усталостью подумал Раэндиль. Его постепенно начал раздражать ее характер и манера посматривать на всех свысока. Она слишком уж отличалась от прочих девушек Цитадели. Своим характером — резкая, несдержанная, порывистая; болезненностью своей красоты — остальные девушки выглядели, может, и менее утонченными, но куда более полными жизненной силы. Своей ярко выраженной чуждостью в крепости — не подчиняясь ни общим правилам, ни обычаям, не выполняя какой-то работы, она целыми днями могла носиться где-то верхом или сидеть у камина. Раэндиль знал, что она родилась не в самой Цитадели, но это ему не казалось достойным поводом не соблюдать здешних устоев.

Ее не то чтобы недолюбливали — скорее, просто чуть сторонились, тем особым образом, как это умели сделать только здесь: ты все так же включен в общий круг, тебя не избегают. Но все равно к тебе относятся немного по-иному. Раэндиль сравнивал ее с прочими своими знакомыми девушками — Лаххи, Линнэле, их подружками — и ему все больше казалось, что с Элентари что-то не то. Он не мог выразить этого словами, но чувствовал, как безошибочно чувствовал многие другие вещи.

Избалованная папина дочка, очень талантливый ребенок... Он искал причины того, что могло сделать ее такой. Не мог найти — кроме одной: уж очень она напоминала ему по характеру и темпераменту своего отца. Но человеческое тело едва ли было способно выдержать такую силу внутреннего огня — и он подтачивал ее изнутри, медленно, но верно.

И все же Раэндиль любил ее. Несмотря на обидные шутки и частую грубость, на ее явное пренебрежение. Это было выше его сил — заставить себя отказаться от мечты об этой девушке. Раэндиль представлял ее себе вновь и вновь — тонкие пальцы летают над флейтой, серебряный пояс-обруч подчеркивает неправдоподобно узкую талию. Прозрачная кожа на щеке — и синяя жилка на мраморном виске. Сон, а не реальность. Сон, который ускользает из рук твоих, потому что снам не место в реальной жизни. Сны должны таять с наступлением рассвета, оставляя сладкую истому и сожаление о том, что они уходят. Ожившие же сны — мучение и пытка для всякого, кто запутался в их невидимых сетях.

* * *

— Смотри мне в глаза... Смотри через меня.

Раэндиль послушно заглянул Наместнику в глаза. Сначала там не было ничего, кроме зеленых искристых ободков вокруг бархатистых шипов зрачков. Потом ему показалось — он падает куда-то вперед, мчится сквозь абсолютный мрак ночи. С огромной скоростью — звезды вокруг сливались в белоснежные полосы. Его захлестнула темно-синяя волна, и мириады светлячков кружились вокруг, их крошечные крылышки забивали ему глаза, не давали разглядеть то, что было за этой слепящей рябью. Он старался мысленно отогнать их, уловить отдельные части изображения. Оно двоилось, троилось, шло цветными радужными пятнами.

А потом вдруг стена светлячков вспыхнула ослепительно голубым пламенем и опала удушливым пеплом. Он не мог вздохнуть от сковавшего его ужаса — и на одном выдохе остатка воздуха заговорил. Голос звучал как чужой, со стороны.

— Дважды будешь ты умирать, и дважды вернешься, и огонь опалит руки твои — цена возвращения. Цепь разомкнута, разорвана... Мщение...

Воздух кончился. Он неожиданно очнулся — на полу, Гортхауэр навис над ним, теребил. Раэндиль еще никогда не чувствовал себя таким слабым и усталым. Он смотрел на Наместника, не понимая, зачем тот все трясет его за плечи. Ему было мучительно безразлично все, что происходило или могло произойти вокруг, в том числе и собственная судьба. Перед глазами стояли картины недавнего видения. Несколько — страшных, едва понятных.

Он теперь жалел, что вообще начал разговор с Наместником. Еще час назад ему казалось, что от этого будет какой-то прок. С самого момента излечения от действия памятного заклинания с Раэндилем творилось что-то странное. Он видел предметы по-другому. Вокруг них часто был разноцветный ореол — и он часто соответствовал настроению, которое создавал предмет. Тот же ореол был и у людей. Еще ему снились странные сны — часто вещие, пусть и в мелочах только подтверждающиеся, но сбывающиеся в точности. Иногда он мог, сам не зная, откуда, указать положение какой-то вещи, узнать имя незнакомого человека. Легко читал чужие мысли, даже затаенные — правда, только те, что были оформлены в слова или яркие образы. Вообще — чувствовал все как-то необыкновенно остро. Цвета, запахи, вкус, настроение вокруг. Ярким, пряным был мир с момента пробуждения. Это часто пугало. И тогда он решил обратиться к Гортхауэру, в надежде, что тот, как виновник всего, сможет ему хоть что-то разъяснить.

Вместо этого Наместник отвел его в свои покои — Раэндиль с интересом и удовольствием разглядывал комнаты. Комната оказалась двойной, но, в отличие от прочих покоев Цитадели, вторая комната не имела окон, оттого снаружи казалось, что комната одна. В первой, с окном, из мебели было только: широкий стол, заваленный книгами и свитками, несколько простых деревянных стульев, вешалка в углу. На вешалке висел изрядно истрепанный простой черный плащ. На полу были толстым слоем постелены разнообразные ковры и коврики местной работы. На стенах были укреплены кованые подсвечники из вороненого железа. Раэндиль узнал руку самого Наместника. Во второй — как бы спальне — стояла широкая кровать, застеленная серебристой пушистой шкурой неизвестного зверя, шкаф и еще пара стульев, простых, с жесткой деревянной спинкой. Мелькнула мысль — а зачем ему вообще кровать, он же не спит? Стены были завешены темными гобеленами с геометрическим узором, на них было развешано оружие — мечи, ножи. На стульях были небрежно разбросаны вещи — верхняя куртка, шелковая рубашка с необыкновенными, должно быть, из цельного аметиста выточенными, пуговицами. В общем — все до крайности скромно. Единственный элемент роскоши — умывальник в углу, не с кувшином, как у остальных, а с подведенной напрямую водой. В прочих комнатах таких не было, умывальники с водой, льющейся из трубы, укрепленной над ними, были только в коридорах Цитадели. Эти трубы, из которых лилась приятно теплая чистая вода, были для менестреля верхом черной магии. Он так и не поверил, что это — совсем не сложное устройство.

А в остальном — все намного проще, чем у самого Раэндиля — тот понатащил себе в комнату всяких вышивок и светильников, выклянчил у кастеляна кресло из библиотеки — уютное, глубокое и мягкое.

Такая простота несколько задевала Раэндиля, он едва ли мог точно выразить, почему. Ему казалось, что наместник такой могучей крепости, как Ангбанд, должен жить так же, как эльфийский король. Он слишком привык связывать роскошь и уважение. Но, искоса глядя на Наместника, он начинал понимать, что этому не нужно ни дорогих одежд, ни драгоценных украшений, чтобы иметь все, что он ни пожелает. Майа был силой и властью уже сам по себе, по сути своей, ему не нужны были атрибуты. Раэндиль чуть искоса наблюдал за ним, делая вид, что разглядывает оружие на стенах. Посмотреть там было на что — работа была редкостная. Но персона Наместника была куда как любопытнее.

Холод, вот что было в нем основной компонентой. То есть, где-то там внутри был и огонь — темное пламя недр земли — но на поверхности был только лед и мороз. Он был равнодушен — деланно ли, искренне ли — ко всему, что вызывало у обычного человека реакцию: чья-то боль, какая-то радость. Вежливое внимание — максимум, что можно было получить от него. Никогда не улыбающееся по-настоящему, слишком красивое для человека лицо, слишком яркие — абсолютно нечеловеческие — глаза невозможной зелени, оттенка налета на старой меди или отлива крыла селезня, с золотыми брызжущими искрами. Странно — но очень высокий и широкоплечий Гортхауэр не производил впечатления физической мощи. Весь устремленный вверх, слишком легкий, мягкий в движениях. Словно эльф, думал Раэндиль. И в самом деле, Наместник походил больше на эльфа, чем на человека. Очень пышные, крупно вьющиеся волосы дополняли это впечатление.

Гортхауэр задавал ему всякие, нелепые на первый взгляд, вопросы. Заставлял делать странные вещи — например, смотреть с закрытыми глазами на разные предметы в комнате. А потом вдруг заставил сделать вот это странное — и теперь менестрель лежал на полу, на мягких и чуть колючих коврах, не имея ни малейшего понятия, что же это было.

— Рассказывай, что ты видел. Говори.

Менестрель молчал. Не хотелось ему говорить вслух о том, что он увидел. Но Майа настаивал.

— Тебя. Другим. Внешне другим, — поправился он. — Но все же — тебя. Вода, много воды — и ты был в ней, под толщей. Потом — равнина, войска, клинок. Сломанный клинок, бьющий в горло. Еще какие-то лица, люди... Ты узнаешь, что такое смерть, если я понял смысл видения.

Майа поднялся, сел на стул, скинув на пол куртку. Менестрель обратил внимание на то, что Гортхауэр нервно сплетает и расплетает кисти рук — в тесно облегающих перчатках, длинные гибкие пальцы. Перчатки были как бы второй кожей, только угольно-черной. Раэндиль пытался понять, отчего же так, словно зачарованный, следит за каждым жестом Наместника, обращает внимание на мельчайшую деталь его облика. Он четко чувствовал, что между ним и Гортхауэром есть некая связь, установившаяся с момента произнесения слов заклинания Смерти. И, внезапно, он резким движением поднялся с пола, встал напротив Наместника, глядя на него сверху вниз. Стиснул кулаки, в которых напряженно билось желание ударить в это надменное лицо.

— Что ты сделал со мной?

— Если бы я сам знал...

На мгновение Раэндиль застыл, обескураженный такой наглой откровенностью — в голосе Майа не было ни малейшего сожаления, словно он просто оборвал с дерева лист, а не сделал нечто, возможно, опасное, с человеком. Потом его охватила ярость. Такой он еще не знал никогда, да и никогда не знал, что сможет собрать ее в такой багровый клубящийся шар и метнуть в противника. Он не видел ничего обычным зрением — только багровая пелена, но знал, что где-то там впереди Майа отшатнулся, как от удара плетью, стиснул виски обеими руками.

А потом его ударило серебряной молнией — по глазам, по лицу, — и отшвырнуло к стене так, что у него полностью перехватило дыхание от боли в спине. И эта молния стала скручивать его, прожигая в местах прикосновения кожу насквозь — так ему казалось... Он увидел глаза своей смерти — зеленые с золотом, теплые по цвету, но холодные, словно ледник...

* * *

И вдруг все кончилось — но не просто оборвалась боль, нет — сверкнуло что-то пламенным алым, его больно ударило в грудь. Где-то там далеко, он как-то знал это, такой же удар, только намного более сильный, пришелся по Наместнику. Раэндиль увидел опять комнату, предметы, Наместника, в точно такой же позе распластанного на противоположной стене, так же державшегося за грудь. А на пороге был силуэт человека и Раэндиль в испуге отвел от него глаза, едва взглянув. Ослепительно черное одеяние — глаза резала эта чернота, так, что нельзя было даже разобрать толком очертаний. Бледное пятно лица, видны на нем только глаза — мечущие молнии, леденящие душу. Над этими страшными глазами — венец с невозможно блестящим камнем. Мелькор. Стихия Гнева. Несущий смерть демон...

Раэндиль опустил глаза в пол и старательно считал квадратики на коврике под ногами. Гортхауэр тоже молчал, и, как ощущал краем чувств менестрель, чувствовал себя не особенно лучше. В комнате висело напряженное, тяжелое, как скала, молчание. Было страшно и тревожно, словно перед грозой.

— Что здесь произошло? Говори.

От звуков этого голоса у Раэндиля по спине потек холодный пот и затряслись руки. Больший ужас он испытывал только тогда, на Тропе Мертвых. Мелькор говорил на наречии Трех, но обращался не к нему. Голос Гортхауэра был деланно уверенным и спокойным — Раэндиль был достаточно чуток, чтобы распознать эту деланность.

— Он использовал магию против меня. Истинную Магию.

Гневные, страшные глаза уставились на Раэндиля. Он чувствовал, как ладони покрываются бисеринками влаги, леденеет дыхание. И вдруг пропало ощущение страха, сменилось теплом — таким, какое бывает, если пригреться на солнце. Он робко поднял глаза — перед ним стоял все тот же чародей из Тронного зала, с его мягким лицом и глубокими озерами глаз... Словно и не было миг назад воплощенного ужаса, карающего гнева.

— Разве ты не видел, он не понимает своей силы, делает это случайно?!

Резкий, гневный голос, обращенный к Майа, но уже не вызывающий панического страха. Просто — гнев человека, не ужас из глубин земной тверди.

— Случайно?! Да он меня едва не...

Тут Наместник запнулся, потом сделал нечто неуловимое, такое, от чего в воздухе повис неприятный звон, словно комариный писк. Какой-то яркий свет возник в промежутке между двумя Айнур. С трудом, напрягая второе зрение, Раэндиль увидел, нечто вроде черно-фиолетового смерча на месте Гортхауэра, пляшущего, вертящегося на месте. Внутри этой кляксы мрака порой спыхивали и быстро гасли темно-алые и тускло-золотые полосы и пятна. Менестрель понял, что видит истинную форму Майа, для которого тело было лишь оболочкой, одеждой.

Но на месте Мелькора он не увидел ничего подобного, как не напрягал зрение. Все тот же человек, только в ало-серебряном, где-то по краю — ярко-синем ореоле. Какая-то мысль прошла по периферии его разума, и ушла куда-то глубоко. Вторым зрением он смог на миг четко увидеть лицо Владыки Ангбанд — тонкие, немного мелкие черты, большие темные глаза, чуть впалые щеки. Мягкий очерк губ, упрямый подбородок. Через все лицо, наискось — три багровые полосы, шрамы от когтей орла Соронтура. Они не портили лицо — смотрелись как-то отдельно, не связывались с остальным обликом. В общем — лицо было вполне человеческим, даже не сказать, что особо красивым, особенно в сравнении с точеным профилем Наместника. Обычное лицо, усталое и несколько безвольное даже, пришлось признать менестрелю. Он вспомнил эльфийские рассказы и едва не расхохотался — эльфы так красиво живописали страшного Черного Властелина, исполненного страшной мощи, огромного роста и с ужасающим обликом. Ах, если бы они знали, в чем на самом деле заключается мощь того, кого они звали Моргот Бауглир... Если бы понимали, что не надо быть огромным, чтобы быть страшным... Что пугать можно — вовсе не страшным огромным боевым молотом. Достаточно быть просто — Вала. Силой Воплощенной.

Четкое видение вздрогнуло и расплылось, почти пропало. Теперь он видел только причудливую игру света и цветов между Айнур.

Лепестки небывалых цветов, крылья сказочных птиц...

Далекая музыка и сильное тепло...

Звон тысяч серебряных колокольчиков...

Шелест трав на рассветных лугах...

Бессмертным богам слишком тесна человеческая речь. Они не сковывают себя паутиной громоздких слов. Не плетут виньеток пустых символов.

Жаркое темное пламя заполняет все...

Яркие языки багрового пламени обвивают его, жгут нестерпимо. Дыхания нет — как нет и самого Раэндиля. Нет его — он растворился в этих свивающихся в безумные лестницы спиралях, уходящих в небо. Пролился потоками воды. Нечем дышать — он не может никак понять, где же он, а где же обрывки чужого разговора. Просто разговора — беседы Богов.

Человеку нечего делать там, где встретилось двое богов. Он лишь мелкая песчинка между жерновами гигантской мельницы — и неминуемо будет размолот, раздавлен. Пусть никто не желает ему зла — нет иного пути для того, кто попался под ноги богам, идущим по алмазным дорогам..

— Хватит!.. — крик человека разорвал сеть, сплетенную разговором богов...

* * *

И были дни, наполненные до предела, и время летело, текло между пальцами серебристыми потоками звонких струй. Раэндиль учился магии. И учил его Мелькор. Что могло бы быть лучше для кого угодно? Но — с Раэндилем все было совсем не так, как могло бы быть с любым из жителей Ангбанд на его месте. Для него больше не было ничего и никого — только этот человек, так он называл его в мыслях, вслух он обращался к нему — Владыка, хотя ему и было разрешено называть его по имени. Да только не мог он выговорить это имя без кома в горле, без дрожи в голосе. Отчего — сам не знал, только в самом имени Владыки Мелькора было теперь для менестреля нечто особенное, священное. То, что не следовало поминать лишний раз без цели...

Он едва ли понимал, что именно с ним творится. Отчего он не знает и не желает знать ничего и никого вокруг, а только — его одного. Отчего ему хочется только быть рядом, слушать этот голос, получать ответы на свои вопросы. Какая цепь сковала его, безвестного человека, и Темного Валу. Раэндиль не понимал этого — и не хотел понимать, не хотел даже пытаться искать истоков этого странного чувства. Для чего — если вот здесь, в Тронном зале, у ног этого человека, сошлось все, чего он искал в жизни — дружба, любовь, вера, преданность, понимание. Потребность в служении и уважении к кому-то, которой он был до сих пор лишен.

Много лет одиноких странствий в нем копилась эта потребность — быть с кем-то, быть нужным. То, что люди отдают друзьям, родителям, возлюбленным, детям, животным и многим увлечениям — всем по какой-то части, пропорционально ценности этого для отдающего, все это, весь пыл одинокого сердца, желающего любить и верить, Раэндиль отдал одному. Это было странно, ненормально — человеку не подобает так относиться к кому-то, кем ни будь этот кто-то... Но Раэндиля это нисколько не волновало. Он был счастлив — впервые в жизни.

Быть слугой — разве дана ему честь стать помощником? Быть тем, что от него потребуют, неважно, пусть придется отдать жизнь. Что стоит его жизнь? Учеником, если повезет... А так — молчаливой тенью, счастливой уже одним фактом своего присутствия рядом. Отдать всего себя, без остатка. Мостом — под ноги, мечом — в руку, щитом, доспехом на груди — быть... Не высказать никогда этого всего, остаться молчаливой тенью, минутным силуэтом на пути, не задеть и ничем не потревожить покоя.

Уроки были интересны, хоть и сложны. Он не понимал, не понимал и его учитель, откуда у него способность к Истинной Магии, самой трудной и недоступной почти никому, кроме Айнур и Перворожденных Эльфов. И все же — талант был, яркий и сильный. Иногда это ставило Раэндиля в опасные ситуации — он не мог до конца овладеть собственной силой. Его наставник был терпелив. Вопросы можно было задавать до бесконечности — и всегда получать ответы. Странные, непривычные, переворачивающие с ног на голову все его представления об устройстве мира и истории Арды. Он жадно впитывал новое знание, верил всему — как можно было не верить?

Теперь ему доводилось присутствовать почти на всех военных советах и беседах с участием Владыки Ангбанд. Раэндиль был чем-то между личным секретарем и молчаливой тенью Владыки. Он внимательно наблюдал за Мелькором. Не мог не замечать каких-то черт, которые вызывали у него недоумение, порой даже разочарование. Владыка был иногда совершенно пассивен, там, где, даже на взгляд Раэндиля, требовалось действие. Иногда настойчиво требовал чего-то лишнего. И все же — Раэндиль поражался его острому уму, знанию человеческих душ, умению предсказать и предвидеть какие-то события. Он не был безупречен — но ему не было равных среди остальных. Еще странным казалось, что основная роль в управлении Цитаделью принадлежит все-таки именно Наместнику, не самому Мелькору. Гортхауэр ведал практически всем, что происходило в Цитадели, обращаясь к Владыке только в сложных, спорных вопросах. Раз он спросил Гортхауэра об этом. Тот только резко дернул щекой — после памятной обоим стычки между ними не было никакой взаимной симпатии — и после паузы буркнул нечто вроде: "Так было не всегда..." и замолчал. Выражение на его лице к дальнейшим расспросам не поощряло. Раэндиль до конца ответа не понял — но ничего не сказал ни тогда, ни потом.

Но — ни один из замеченных недостатков не изменял его благоговейного преклонения перед Мелькором. Скорее — наоборот, укреплял его любовь и преданность. А многие часы, проведенные вместе, только усиливали его веру в этого человека. Человека, так он думал, хотя и боялся этой темы. Ее время еще не пришло, а пока было еще немало тем для беседы.

— Что такое Тьма?

— Тьма — антитеза Свету. Одно из двух мировых начал. Они не существуют друг без друга, хотя могут и бороться между собой.

— Чем они отличаются друг от друга?

— Тьма задает вопросы, Свет отвечает на них. Тьма — вечный поиск, движение. Свет — накопление найденного, неподвижность.

— Но почему твои братья воюют с тобой? Разве они этого не понимают?

— Не знаю, может, и не понимают. Но — Творец создал нас разными, начертал каждому свой путь. Мне он доверил хранить пути Тьмы. Им — пути Света. Когда-то, в начале времен, мы не смогли договориться. И нас разделила вражда. Это плохо. Но еще хуже — если кто-то из нас уйдет со своих путей, тогда Равновесие необратимо сместится...

— Что же такое это Равновесие, чем оно так важно?

— В мире должно быть примерно поровну Тьмы и Света. Я не говорю — "поровну", это-то и есть Равновесие. Оно невозможно, в нем нет жизни, движения. Но — если какое-то из начал преобладает над другим настолько, что побеждает его — жизни тоже не будет. Потому что — нельзя жить в одном Свете, или в полной Тьме.

— Так выходит, что жизнь возможна...

— Да. Жизнь Арды балансирует на тонкой полосе по обе стороны лезвия клинка-Равновесия. Очень тонкой — и не дать ему сместиться и есть наш долг. Всех Валар. Долг перед Эру Творцом. Иногда это приобретает странные, подчас — жестокие формы. Но — хуже смещения Равновесия не может быть ничего...

— Каким хотел видеть мир Эру? Что такое Диссонанс?

— Диссонансом мои братья и сестры назвали мой вклад в Темы Эру. Оттого, что, идя другими путями, не смогли до конца понять и принять его. Что же касается замыслов Эру... Умеешь ты задавать вопросы, мальчик... Никто из нас не в силах постигнуть всего Замысла, даже большей его части. Хотя мы и есть воплощенные части этого Замысла. Возможно, он хотел видеть мир таким, какой он вышел сейчас — беспокойным, изменчивым. Развивающимся. Возможно, ошибаюсь я, а правы мои собратья — полным покоя и тишины. Но покой мне был чужд изначально...

— Был? А теперь?

И долго Раэндиль ждал ответа, сидя на ступенях Тронного зала, по привычке избегая смотреть Мелькору прямо в глаза.

— А теперь — я сам хочу его. Покоя, освобождения. Я слишком долго и верно исполнял ту миссию, что возложил на меня Эру Творец. Миссию Хранителя путей Тьмы в Арде. Но — сила моя на исходе... Я стал слаб, я стал смертен. Скоро я уйду совсем...

* * *

Когда терпение Владыки кончалось — а оно было велико, но отнюдь не бесконечно — и его мягко, но твердо выпроваживали, Раэндиль отправлялся теперь в те места, где собирались вечерами люди — в каминный зал, в библиотеку, в зал для танцев. Ему отчего-то не хотелось больше быть одному. Было даже страшно. Страшно было засыпать — слишком странными, тягостными были сны. Не помогали травы целителей, магические приемы, изученные им. Наедине с самим собой ему всегда было тревожно. Некое умение, которое он еще только начинал осваивать — способность предсказывать будущее или смотреть в прошлое по собственному желанию, было этому причиной. Он никак не мог поставить заслон между своим разумом и приходящим откуда-то извне знанием. А общение с людьми отвлекало, успокаивало.

Здесь умели работать, умели и отдыхать. Рано ложились, рано вставали — но недолгие часы между окончанием работы и сном проводили весело и приятно. Кто-то слушал певцов, другие спорили о чем-то в других комнатах. Сказители рассказывали сказки. Молодежь часто, почти каждый вечер, устраивала танцы. Танцевать здесь умели абсолютно все — да еще как танцевать, такого изящества он не встречал нигде и никогда. Умели владеть своим телом, каждой его мышцей. Умели — и гордились этим, демонстрировали свою силу и ловкость в каждом танце, в каждой игре. Очень часто устраивались турниры во дворе Цитадели — соревновались в стрельбе из лука, бое на мечах, верховой езде. Парни и девушки — на равных, и нередко именно девушки и побеждали. Этому не удивлялся никто, кроме менестреля. Его подружка Лаххи, например, метала ножи лучше чем все те, кто пытался с ней в этом соревноваться. Может, и были другие — воины границ, взрослые, предпочитавшие не участвовать в подобных забавах, — но он еще не видел, чтоб кто-то обыграл Лаххи.

Элентари блистала в мечевом бое, хотя всего только пару раз соглашалась участвовать в поединках, и никогда — в целом турнире. Она была слишком горда, чтобы удовлетвориться не первым местом, а, несмотря на хорошую выучку, многим парням она все же уступала. Вообще, здесь это первенство было весьма условным — в настоящем бою все они были бы смертельно опасными противниками, даже самый последний из состязающихся. А тут преимущество определяли мельчайшие детали умения. Воинское искусство становилось здесь больше, чем просто умением пользоваться мечом для обороны и нападения. Искусство ради искусства — тонкое, отточенное, прекрасное само в себе.

С молодежью было интересно беседовать — о чем угодно, хоть об их жизни, хоть о разведении свеклы. Все молодые здесь сочетали совершенно неотразимым, обаятельнейшим образом прагматизм и педантичность с увлеченностью и искренностью. Сдержанные, спокойные, слова веские и уверенные — трижды подумают, прежде, чем сказать вслух что-либо. Но — глаза-то горят, вспыхивают ярким светом, когда кто-то что-то говорит. И видно, что это-то и есть настоящее, там, под этой манерой ровного поведения. Огонь подо льдом. Какие же замечательные ребята, радовался Раэндиль. Впрочем — в последнее время он радовался всему, что не встречал бы. Все здесь казалось ему гармоничным — только лишь потому, что во всем он видел тень влияния Владыки.

Сегодня у камина спорили о новой песне кого-то из местных менестрелей. Песню Раэндиль уже слышал и она ему особо не понравилась — так, какие-то красивости, без особого смысла — на первый взгляд. Но вокруг нее компания из пяти парней и четырех девушек лет от пятнадцати до двадцати — уже взрослые, выбравшие Путь — развела такую дискуссию, что Раэндиль решил прислушаться повнимательнее. Слишком часто он упускал многое только потому, что не трудился вникнуть во что-то поглубже.

— нет, мне все же кажется, что если в песне слишком много сравнений, да еще таких ... ювелирных, то что-то в ней все-таки теряется. Словно не о человеке речь идет, а о коллекции драгоценностей.

Говорила девушка лет семнадцати, с забавной прической из многих тонких косичек, к каждой был привязан цветной шнурок. Раэндиль подметил забавную особенность здешних подростков и молодежи: все они были одеты, так же, как и взрослые, предельно просто и аккуратно. Мало украшений, спокойные цвета. И вдруг, в какой-то момент, им казалось забавным выглядеть совсем по-другому. Яркая ткань или множество разнообразных, мало сочетавшихся между собой украшений, забавные и нелепые прически, вещи — не по размеру. Они не делали этого всерьез — они играли, лукаво озирая окружающих, зная, что их никогда не будут воспринимать иначе, чем своих детей — умных и воспитанных, просто развлекающихся таким вот образом. Но — игра была игрой, а еще — это был поиск себя, своей индивидуальности. Выдумывание новых шуток над самим собой — что могло быть более интересным и полезным? Период такого веселого хулиганства длился обычно не более пары месяцев, но доставлял всем немало удовольствия.

Лаххи как-то, по секрету, поведала ему, что в прошлом году ухитрилась выдумать совсем уникальное безобразие — повесила себе на грудь настоящую чугунную сковороду на веревочке. Сковорода была утащена с кухни. Было тяжело и неудобно — зато такого еще никто не выдумал, и друзья были в полном восторге. Кончилось это не менее забавно — в столовой это заметил Наместник, сковороду отнял, а саму Лаххи, которой он вообще уделял внимания больше, чем остальным детям Цитадели, пообещал публично выпороть. На что нахальная девчонка ответила, дескать, если ты — так с радостью. Это было хамством, и сама Лаххи это прекрасно знала — здесь было принято относиться к старшим как по возрасту, так и по положению, с уважением и говорить вежливо. И все же снисходительность Наместника к молодежи была известна всем. Он мог быть строгим с кем угодно из взрослых. Накричать, отругать, наказать за проступок. Но если виновник был молод — ему прощалось многое. Вот и тогда он предпочел молча уйти, оставив Лаххи маяться сознанием неправильности своего поступка под недоуменными взглядами приятелей. Что, на взгляд Раэндиля, было весьма полезно и поучительно.

Раэндиль заметил, что уже не слушает беседу, думая о своем. Мысли опять привели его к Наместнику — он яростно скрипнул зубами: Майа превращался в его навязчивую идею. Словно больше и не было никого вокруг. А между тем — дискуссия продолжалась своим чередом.

— Но разве же не красиво и поэтично сравнить твердость характера с адамантом, глаза возлюбленной — с изумрудом? Ведь мы же любуемся драгоценными камнями, когда смотрим на них. Так почему им не место в песне?

Судя по всему, разговор ходил по кругу уже не один раз. И тут девочка с косичками впервые обратила внимание на Раэндиля. Он почувствовал ее взгляд, поднял глаза.

— Скажи нам ты, что ты думаешь об этом. Мы знаем, ты — менестрель, многое видел. Наверняка, ты знаешь, кто больше прав.

Раэндиль опешил. Было мучительно неловко — словно его застигли на месте преступления. На самом деле ему был совершенно безразличен предмет спора, и мнения у него никакого не было. Но почему-то признаться в этом было крайне стыдно. Он задумался на несколько минут. Ребята терпеливо ждали его ответа. Молчали.

— Знаете... Не в том дело, каковы сравнения. С чем сравнить глаза и характер. И сравнивать ли его вообще. А только в том, нравится ли эта песня людям. Я заметил — песня может быть сколь угодно красивой — и ее никто не захочет слушать. А может быть совсем простой, нескладной — и ее будут любить все равно.

Раэндиль говорил, с большим трудом подбирая подходящие слова — ему все казалось, что говорит он что-то не то. Но слушали его внимательно и с интересом. Выслушали, помолчали. А потом, как водится, попросили спеть. И не отпускали допоздна. В комнату пришли еще и еще люди — постарше, часть из них он знал в лицо, часть — еще нет. Он пел, удивляясь, как же здешние люди любят музыку — слушали его внимательно и увлеченно, мелодии, даже самые незатейливые, вызывали отклик у всех. Раэндиля среди прочих привлекло одно лицо — мужчина чуть старше тридцати на вид, в черной одежде. На рукаве вышивка пограничника. Суровое лицо, насупленные брови, неулыбчивые губы в жесткой складке. Темные узкие глаза — какие-то неприятные, тяжелые. Он внимательно слушал пение, но даже от него не разглаживалась морщина между бровями. Раэндиля он смущал своим взглядом.

Когда все разошлись, а Раэндиль, как обычно после таких концертов, сидел, отдыхая, у камина со стаканом вина, пограничник остался и сел напротив него. Налил себе вина. Неожиданным резким движением протянул ему руку. Крепкое пожатие, даже слишком. Жесткое, как глаза пограничника.

— Я Ангрен Ар-Кано, главнокомандующий Пограничья.

— Раэндиль. Менестрель.

— Ты родом из окрестностей Нарготронда, но давно там уже не был. Жил у эльфов, был на дальнем юге. Здесь не более полугода.

Раэндиль аж подскочил на своей лавке. Расплескал на колени вино. Он никому тут не рассказывал, даже вкратце, свою биографию. В Средиземье он тоже особой известностью не пользовался.

— Откуда ты узнал — ты что, знаешь меня?

— Не волнуйся так, — пограничник чуть улыбнулся, скорее, глазами, чем лицом. — просто я услышал это в твоем выговоре.

— Что, в двух словах?!

— У пограничников чуткий слух. Слишком часто мы сталкиваемся со шпионами.

— И — что вы с ними делаете?

— Ну уж не денег на дальнейшую дорогу даем...

— А что вообще вы делаете на границах, как живете? Расскажи, если это не секрет.

— Не секрет — даже если ты решишь поделиться сведениями с нашими противниками, особой пользы им это не принесет. Наши посты расположены цепью вдоль по всем границам. Это небольшие заставы, по несколько человек. Остальные силы расположены чуть в глубине — несколько крупных бригад, так, что они успевают достичь места нарушения границ очень быстро. Задача постов — определить число нарушителей и направление движения, послать гонцов в ближайшую бригаду.

— А кто ведет боевые действия? Не охрану, а именно войну?

— Орки под командованием Наместника. Или тех, кого он назначит. Нас почти не используют для подобных вещей. Пограничники — защитники, не захватчики. К тому же — в последние годы мы ни с кем не воюем вообще. С кем? Средиземье лежит в руинах, ты видел сам. И не всему, что происходит, виной мы. Далеко не всему.

— А кто же, по-твоему, виноват? Тебе ведь виднее оттуда, с границ...

— Вряд ли я могу так просто ответить тебе. Как среди многих племен найти виновного? Виновных много. И все же я полагаю, что это Нолдор. Только они виновны во вражде между Эдайн и Цитаделью. Они используют Три племени для своих войн. А что делить людям — им ведь не нужны Сильмариллы, да и не получат они их никогда. Нолдор не допустят. Земли в Средиземье довольно, а наша власть ей только на благо. Посмотри на те племена, что живут под нашим протекторатом от крайнего Севера до южных границ. Разве так живут Друзья Эльфов? Нолдор надменны, а Синдар боятся идти наперекор им — они слишком легко берутся за мечи.

— Но был ведь и Фелагунд...

— Он был один такой. А его родичи — совсем другие.

Раэндиль понял, что совершенно согласен с Ангреном во всем, что касается племени Нолдор, да и в остальных вопросах. Ему действительно казалось, что если власть Ангбанд распространится на весь Белерианд, это будет для него благом. Не будет междоусобных войн из-за паршивой эльфийской побрякушки, которая уже никогда не отмоется от крови Людей и Эльфов, что запеклась на ней. Не будет многих распрей. Будет покой и порядок — порядок Цитадели: жесткий, но удобный всем, кроме тех, кто хочет войны ради войны. А таких — уничтожить, как бешеных собак.

— Но почему же тогда вы не захватите Белерианд? Отчего медлите?

— Наместник копит силы для решающего удара. Долгая война обескровит в первую очередь нас самих. Она должна быть быстрой и победоносной. Год, может, два — и Белерианд ляжет к нашим ногам.

— И ... что же тогда?

— Я могу лишь догадываться — знают лишь Владыка и Наместник. Возможно, Нолдор будет предложено отправиться обратно в Аман. Синдар — прекратить любые боевые действия, да они их почти и не ведут. Трем — сложить оружие и занять любые земли королевств Нолдор. Обрабатывать земли, охотиться, да что в голову взбредет... Мы не можем установить диктатуру — только лишь управление, которое будет по нраву всем. Нас слишком мало, чтобы удержать Белерианд голой силой.

— А ведь им можно предложить многое...

— Вот именно — наши знания и умения. Лекари и учителя. Оружейники. Коновалы. Так же, как тем племенам, что уже под нашей защитой.

Догорела свеча в светильнике на столе. Ангрен ушел, допив залпом второй стакан вина, а Раэндиль все сидел в комнате, освещенной лишь багровыми отсветами угольев в камине. Думал об Ангрене. Суровый и мрачный, пограничник тем не менее ему понравился. Сильный, смелый. Уверенный в себе. Наверняка, хороший командир. С такими людьми — да разве может быть что-нибудь большим благом для Белерианда — если Цитадель покорит Белерианд. Уйдет за море Непокой Арды. И будет жизнь. Такая, как здесь. Единственно приемлемая.

* * *

— Возьми меч вот так. Этой рукой — под самую гарду. Легче, это же не дубина. Легче! Одними пальцами, не всей кистью. Левую руку — на набалдашник. Нет, это не набалдашник. Не пальцы, ты что, в самом деле — ладонь. Обопри на ладонь. Слегка. Как удочку, Эру Милосердый, а не как весло...

В Цитадели говорили — человек способен выучиться чему угодно. Было бы желание. То ли с желанием у Раэндиля были большие проблемы, то ли все-таки они ошибались. По крайней мере, наблюдая за процессом обучения Раэндиля, можно было бы усомниться в справедливости этого высказывания. Потому что — желание у него как бы и было. Вернее, не желание — любопытство. Ему нравилось наблюдать за сражающимися в учебных поединках воинами. Нравилось разглядывать оружие, держать его в руках. Когда он поймал себя на том, что с интересом вертит в воздухе очередной клинок, он удивился до крайности — еще недавно сама мысль о том, чтобы взять в руки смертоносную сталь вызывала у него отвращение и страх. А теперь ему было забавно и интересно. Он искренне восхищался работой — боевые качества клинка он оценить не мог, так как не умел совершенно им пользоваться.

И однажды, когда он заговорил с Владыкой об красоте здешнего оружия, тот заметил:

— Да, а почему бы тебе не научиться самому? Если хочешь — я попрошу Гортхауэра...

И Раэндиль задумался — а и правда, почему бы не попробовать? И совершенно серьезно собрался тренироваться, учиться. Перспектива очередного общения с Гортхауэром, который после того, как Раэндиль стал учиться у Мелькора, стал совершенно невыносим, была не самой приятной. Наместник цеплялся к нему по мелочам, норовил всякий раз отослать прочь от Мелькора, высказывался резко и обидно. У него неожиданно обнаружилось чувство юмора — да такое, какое лучше бы и не находилось, потому что Раэндиля удерживало от желания применить новые магические умения только клятвенное обещание, данное Владыке: "никогда не применять магию против других". И мучительно хотелось размахнуться хорошенько, да и залепить кулаком прямо в эту надменную физиономию. Шутки прямо-таки сочились ядом.

Но — учителем он был великолепным. Тут терпения ему было не занимать, какие бы самые нелепые промахи Раэндиль не допускал. Объяснял по многу раз одно и то же — спокойно, никогда не повышая голоса. А вот окружающие подобной деликатностью не отличались. Даже весьма спокойные и старавшиеся никогда не вмешиваться в чужие дела жители Цитадели расставались с этой привычкой на время, пока Раэндиль пытался помахать мечом. У него все выходило наперекосяк, особенно поначалу. Для местных, которые учились этому еще в детстве, его неуклюжесть была, конечно же, особо забавной. У них вызывало искреннее недоумение то, что кто-то во взрослом возрасте не умеет пользоваться оружием.

Раэндиль не особо усердствовал. Когда ему говорили выполнить какое-то упражнение пару тысяч раз, он останавливался от силы на двуста в полной уверенности, что действительно понял и выучил все. А через день он уже не мог ничего повторить. Для серьезного обучения он был слишком несерьезен и поверхностен. Основные приемы он еще как-то сумел освоить — но дальше... Надо было приложить куда больше внимания и тщания, вложить душу. А Раэндилю это было не особо интересно. Его всерьез интересовала только магия, да беседы с Мелькором.

К нему относились по-мягкому, снисходительно. Не так, как относятся к человеку в чем-то уступающему тебе и оттого низшему. Так, как относятся к ребенку, в чем-то необыкновенно талантливому, но все равно — ребенку. Не ждали никаких подвигов или даже просто умения делать то, что умеют делать они. Принимали его таким, какой он был. Ценили его талант певца и поэта, не обращали внимания на промахи. Раэндиль сумел стать тут своим — и необыкновенно этим гордился. Что бы он не делал — приставал к мастерам с просьбой показать что-нибудь, позволить попробовать сделать самому, отвлекал разговорами и расспросами занятых делом людей, задавал наивные вопросы — ему никогда не делали замечаний, не отсылали прочь. Если он мешал серьезно — его попросту не замечали. Если же была какая-то возможность уделить ему внимание — его уделяли.

Во всем было странное чувство — ты не один. Не один. Рядом есть люди, которые всегда придут тебе на помощь. Которые не оставят тебя в трудную минуту, потому что ты — один из них. Один из членов странного братства, которое объединяло всех живущих здесь. Ты не один — какое необыкновенное состояние. Рядом с тобой — радость и печаль. Ответственность — ведь не только ты можешь обратиться за помощью и поддержкой, этого всегда могут попросить и от тебя. И Раэндиль привыкал — не сразу, постепенно — к тому, что вокруг него всегда будут эти люди, эти лица. Раньше ему казалось — нет ничего ужаснее, когда вокруг одни и те же люди. От них хочется сбежать прочь, укрыться. Они следят за тобой, они хотят узнать о тебе все — чтобы потом ударить больнее... А теперь он сам хотел видеть одних и тех же немногих, зато совершенно особенных — выбранных им самим — людей. Его друзей. Их было несколько человек — Лаххи, Тонион, Лаурэлен, ее муж. И он хотел общаться с ними сейчас, через год и через десять лет. Делить беды и радости. Наслаждаться этим великим даром — дружбой.

* * *

— Владыка! Что есть для человека имя? Просто ли набор звуков, красивое слово? Отчего ваши имена так подходят тем, кто их носит?

— Нет, конечно же, не просто набор звуков. И — не просто слово. Имя отражает всю суть человека, несет в себе отпечаток всей его судьбы. Оно может сказать очень многое тому, кто умеет слушать. И тому — кто умеет сам давать имена.

— Как это — уметь? Ты умеешь?

— Я действительно умею. Как — а как ты видишь будущее, ты можешь точно объяснить? Можешь точно рассказать, как это происходит?

— Нет, не могу. Даже сейчас — научившись чему-то. Слишком многие вещи не описываются словами. Слова подходят отнюдь не для всякого описания. Ими так легко говорить о простых вещах, о тех, что можно потрогать руками. И — едва ли можно рассказать о чувствах и магии.

— Видишь — ты уже так много понимаешь. Я рад за тебя. Ты не только хороший ученик, ты еще и приятный собеседник. И, — тут Владыка помедлил, с мягкой усмешкой глядя на расплывающегося от счастья менестреля, — нужный помощник.

Раэндиль не мог вымолвить ни слова вслух, не мог и собрать четкого образа для Неслышной Речи. Его переполняла едва ли выразимая хоть каким-то образом радость. Его — назвали помощником. Незаслуженно, Эру Милосердый, совершенно незаслуженно — от него же только беспокойство, он надоедает своими расспросами и вечным присутствием. Помощник — да в чем, в самом деле может помочь ему?! Записывать за ним под диктовку, да отыскивать членов Совета, если те не услышат мысленный зов. Приносить книги и бумаги, если понадобятся. Вот, пожалуй, и все... И все же — сказал, похвалил. Ведь он никогда не лжет. Значит — это правда...

Раэндиль вскочил с кресла, в котором сидел — по обыкновению, на самом краешке — и вскинул вверх руки, ладонями к потолку. Широко раскрыл пальцы. Взмахнул кистями рук, в странном жесте, который шел, казалось, из самой глубины его сердца — такого он не учил среди заклинаний и знаков, такого заклинания еще не было. Оно рождалось прямо здесь, сейчас. И из его рук, сложенных горстью над головой, неожиданно посыпались яркие серебряные искры. Крупные, блистающие, волшебно прекрасные... Они гасли в воздухе, не долетая до пола совсем немного — гасли в полете, коротком и ярком. Раэндиль замер звонкой струной, натянутой тетивой лука, устремленного в сердце мира. Сейчас он был весь — эта магия, этот удивительный серебряный дождь, пламя, которое не могло зажечь ничего, кроме чьего-то сердца...

Поток искр постепенно угас. Раэндиль медленно опустил руки, бессильно и смущенно глядя на Мелькора. А тот смотрел на него с искренним восхищением, и именно от этого взгляда менестрель окончательно смутился и сел, стараясь не поднимать глаз. Он и сам не понимал, что на него нашло. Легкие шаги... Рука на плече — первое прикосновение Владыки к нему. Какая же у него легкая рука. И перчатка не удерживает жара, исходящего от ладоней Валы, так, что можно и обжечься.

— Вот, мальчик — вот и твое истинное имя.

Раэндиль вскинул непонимающие глаза — глубокие заводи в зимней степи, голубое на белом. Не мог никак найти хоть одного слова, жеста. Как же рассказать ему о том, чем полна душа? Имя... Какое же дашь ты мне имя, господин мой, учитель мой?

— Тэль-Тинни.

На здешнем наречии это значило — Серебряная искра.

Обрести имя — не то, что дали тебе малознакомые люди, а истиное — то, что есть ты. Как это много... Как это светло и горько... Волна эмоций захлестывала его. И внезапно он понял — не надо ничего говорить. Не надо даже пытаться выразить все это. Есть то, что должно оставаться недосказаным, непроизнесенным. Всегда — как бы не рвались с губ слова любви и преданности. Потому что — сумей сохранить это в себе и доказать действием. Не оскорбляй своей любви клятвой. Истинной верности не нужны обещания. Мелькор смотрел прямо на него — и в его глазах Раэндиль читал подтверждение своим мыслям. И было молчание, что выше слов...

Раэндиль произносил про себя певучее слово, и понимал, что оно созвучно всей его душе. Что оно есть сам менестрель, весь он, вся его прошлая и грядущая жизнь, заключенная в мягко льющихся звуках. И все же — было смутное желание не слышать, не знать этого. Спрятаться в раковину глухоты и слепоты, не дать влиться в себя магическим звукам.

Потому что это было имя-предсказание.

Потому что серебряные искры слишком быстро гаснут в полете...

Он жил здесь уже полтора года — а они промелькнули, словно один месяц. Дни летели опадающей с деревьев листвой — легко, без сожалений. Дни, заполненные новым знанием. Вечной радостью бытия. Это было невозможным, невероятным. Он с трудом вспоминал дни, когда был так скучно-скептичен, и не верил, что это — он. Разве мог я, удивлялся Раэндиль, настолько ничего не понимать. Не верить в очевидное? Не уметь доверять и видеть? Как, как он мог быть настолько глух ко всему? А жизнь до прихода в Ангбанд — разве она вообще была, разве так могут жить люди: без надежды, без веры, без любви...

Все это теперь казалось ему просто ночным кошмаром — одним из тех, что снились ему не так уж редко. Но с кошмарами он теперь умел справляться, не боялся их. Даже получал удовольствие от страха во сне, потому что давно не испытывал его наяву. А память немногим отличалась от сна. Разве что — была менее красочной. Менее интересной. И ему уже казалось, что на самом деле он родился здесь, в день, когда очнулся после пути по морозной степи.

Он не до конца понимал причины таких перемен. Не понимал, да и не хотел знать. Главное — оно было. Было хорошо. И он суеверно боялся лишний раз задумываться надо всем этим. Если это все же сон — то пусть он продлится подольше.

А причина этих перемен была рядом, просто он этого еще не знал. И едва ли ему было суждено узнать, как когда-то отчаяние одинокого человека билось стоном в этих стенах, явное, как дым над пожаром, для всякого, кто умел Слышать. Двое услышали Раэндиля. Один остался равнодушен и холоден — что ему за дело было до какого-то случайного чужака. И — ему было суждено позавидовать судьбе того, кем он пренебрег когда-то. А другой — хоть и был лишен почти всякой силы — все же захотел ему помочь. И — им было суждено соединить судьбы на долгие эпохи и многие миры.

* * *

...Он вошел в комнату Наместника — без стука, ибо был заранее приглашен. Воздух комнаты показался ему упругим, как вода, вытесняющим его обратно — не сразу он понял, что именно так осознал переполнявшую помещение темную, тревожную силу. Взгляд заметался по комнате, ища Гортхауэра. Тот сидел у стола, уронив голову на руки и пустым взглядом смотря на свиток со сломанной печатью перед собой на столе. Раэндиль замер, боясь пошевельнуться, издать звук — что-то страшное, неизбежное было совсем рядом, всего лишь за пол-шага до него. Он смотрел на Наместника почти с содроганием — он еще никогда не видел его таким: изломанная ветка, угловатый силуэт молнии — во всей позе, в сплетении пальцев, в наклоне головы, в линии плеч, неловко свернутых внутрь только одно — надлом.

Наместник поднял голову, не поднимая глаз и глухо сказал одно только слово:

— Война...

Потом поднял глаза и еще раз — мокрой веткой по лицу, градом по молодым посевам хлестнуло — глаза у него были абсолютно неживые. Словно мрамор, дерево, шероховатая ткань — ни выражения, ни блеска. Шлифовальный камень, дорожная пыль.

— С кем? Опять с Нолдор?

— С Воинством Запада. Донесение пришло, из Гаваней.

Раэндиль медленно опустился на стул перед Гортхауэром. Протянул руку, робко дотронулся кончиками пальцев до руки Наместника — как всегда в черной перчатке — лежавшей поверх донесения. Тонкая кожа перчатки — а под ней словно пустота. С таким трудом достигнутое взаимопонимание рушилось вновь. "И все же — первым он позвал меня!". Он уже понимал, что это — конец, но надежда еще оставалась — и он заговорил, неуверенно, торопясь, взахлеб:

— Ну, это же не страшно, это же уже такое было... Да это все ерунда, правда — это, верно, еще один поход Нолдор, какое там Воинство?! Что ты, в самом деле...

Раэндиль едва подавил визг — с такой силой рука Наместника прижала его ладонь к столу, что ему показалось: трещат кости. Потом он ослабил хватку и швырнул ему на колени свиток. Раэндиль взял его и, не веря своим глазам, начал читать. Дочитав до конца он все понял. Гортхауэр следил за ним напряженным взглядом. "Сто пятьдесят кораблей. Двадцать воинств по пятнадцать тысяч — валинорских эльфов и Майар, под предводительством Валы Тулкаса. А еще — к месту высадки подтягивались люди и эльфы Белерианда.

— Двадцать дней. — негромко сказал Гортхауэр.

— А? Что?

— Они будут под стенами Ангбанд не позже, чем через двадцать дней. Если даже бросить все силы орков...

— А Владыка знает?

В воздухе повисла мучительно ощутимая пауза. Гортхауэр тщательно отводил глаза от взгляда Раэндиля, который пристально на него смотрел. Раэндиль попытался заговорить мысленно — Наместник словно укрылся за глухой стеной. Не зная, что еще сказать или сделать, Раэндиль скручивал и разворачивал обратно свиток, мусоля его края. Наместник упрямо изучал рисунок на ковре.

— Вот потому-то я тебя и позвал. Пойдешь со мной.

Ах, как трудно надменному Майа было сказать эти слова — признаться в том, что ему нужна помощь, да еще от кого — от какого-то простого смертного, без роду, без племени, вообще чужака. Раэндиль понял это так же, как в последние два года понимал многое скрытое и тайное в душах людей — уроки Владыки не проходили даром. Оттого он не возразил ни слова, не посмев отказать Наместнику. Хотя присутствовать при диалоге двух Стихий Арды ему хотелось менее всего прочего. Однажды он уже мог убедиться, что это — не для смертных. Но бросить Гортхауэра в такой ситуации он не мог — и сам удивился, почему. Раэндилю часто казалось, что он ненавидит это существо, боится и желает ему всяческих несчастий — слишком часто тот бывал жесток и несправедлив к нему. Но — вот пришла беда и штормовой волной смыла все наносное. И оказалось — нет между ними ни вражды, ни ревности. А есть только общая любовь к одному и тому же в этом мире. К Цитадели. К населяющим ее людям. И — к Владыке.

Раэндиль сидел на ступеньках позади Гортхауэра и следил, как Мелькор читает донесение. Каждая секунда была длиной с год — так ему казалось. Он смотрел на Владыку, и — как всегда — не мог сдержать своих чувств. Все, все для него было в этом человеке, он давно не называл его как-то иначе. Весь бескрайний мир, вся его сила и красота — вот здесь, в нем. В том, кто не жалел себя, тратя силу, воплощаясь в этот мир. В том, кто столько раз ошибался, совершал жестокие поступки, терпел сокрушительные поражения, начинал все заново. И был велик в каждом таком начинании. Потому что — всегда был искренен. Даже в самые черные часы. И — любил этот мир, в котором его трудов была едва ли не наибольшая часть. И пусть сейчас он был едва ли намного сильнее самого Раэндиля — разве это что-нибудь меняло?

Мелькор дочитал, разжал руку — и свиток мягко спланировал на пол, упал, зашуршав. Потом поднял глаза на Гортхауэра — Раэндиль привычно опустил взгляд чуть в сторону и вниз, так чтобы видеть Владыку лишь боковым зрением. Он все еще не умел выдерживать его взгляд в упор. Наместник положил руку на плечо Раэндилю и слегка оперся на него. "Да, — привычно съехидничал в мыслях менестрель, — видно важные дела творятся на свете, если могучие мира сего опираются на малых." И тут же одернул себя — смеяться было вовсе не над чем, просто он не хотел верить в то, что привычному укладу оставалось жить не более, чем три недели.

Словно алый цветок — три полупрозрачных лепестка и пламенеющая сердцевина — расцвел между Айнур. Раэндиль знал, что так он видит ту странную форму речи, какой говорили меж собой Вала и Майа, когда были наедине. Он, в силу своих странных способностей, мог разбирать частично эти беседы — едва улавливая смысл, чуть лучше — эмоции. Сейчас он слушал во все уши, если это слушалось именно ушами. А чем именно он слушает, Раэндиль обычно не задумывался — после каждой попытки понять, как же это получается, получалось вдвое хуже.

- войска и жители должны быть отведены на восток...

— брошу орков на защиту...

— племенам — приказ не участвовать...

— слишком мало оружия и доспехов...

Раэндиль не особо вдумывался в слышимое — он и сам мог бы отдать подобные приказы. Его больше занимало то, отчего пальцы Наместника все крепче впиваются ему в плечо — что же такого было в разговоре, или должно было быть, что Майа, без единого слова, не меняясь внешне в лице, выслушивавший и вести о смерти друзей и детей, и многое другое, сейчас не мог совладать с собой.

— нет, Артано, я никуда не уйду!

— Уйдешь! Вместе с людьми Цитадели на восток, за горы!

— пойми, я не могу...

— почему...

Изумрудные, фиолетовые искры рассыпаются на каждом "слове"...

Извивы металлических лент, россыпи болотных огоньков...

Крыло сказочной бабочки трепещет на ветру...

— Им нужен я. Они пойдут за мной куда угодно. Вас преследовать не станут, если найдут меня. А так — погибнут люди. Все погибнут.

— ... наплевать — но ты-то уйдешь...

Хлестнула голубая молния — ударившись в золотой щит. В воздухе ощутимо запахло грозой. Вокруг Наместника закружилось серебристое сияние, все теснее охватывавшее его — и внутренний круг алого пламени, вращавшийся в другую сторону, не мог разорвать его.

— ты подчинишься мне...

— НЕТ!

Кокон серебряного света подхватил Гортхауэра, который сейчас был похож не на человека, как всегда, но на черный сгусток ночи, в котором пульсировали фиолетовые и багровые вспышки — так видел вторым зрением Раэндиль — и швырнул с силой о каменный пол зала. Сверкнул ослепительно белый сполох. На какое-то время Раэндиль потерял способность видеть. Когда он все-таки разглядел зал — Владыки не было, а Гортхауэр полулежал на ступенях, все еще в той позе, в которой упал под воздействием Силы.

— Вот так-то... — растерянно сказал Раэндиль — и осекся. Оттого что увидел — Наместник стучал кулаком, обтянутым перчаткой, по каменной ступени, на которой ни оружие, ни что-либо иное не могло оставить и крошечной царапины. Стучал — и ступенька крошилась под его ударами. Осколки обсидиана разлетались по залу.

* * *

Расчет Наместника оказался ошибочным — еще не минул пятнадцатый день от прихода известия, а войско Валар уже приближалось к границам земель Ангбанд. Тому было две причины — само войско двигалось быстрее, чем можно было бы предположить и Орки, которых Гортхауэр, не жалея, бросал в бой десятками отрядов, не выдерживали натиска Майар Валинора. Как нагретый нож через масло, проходили стройные фаланги через совершенно не способную к бою при таком соотношении сил орочью массу. Магия Валинора, которой так и светились завоеватели, была страшна и отвратительна детям ночи и тьмы.

Из Цитадели ушли еще не все обозы с мирными — женщины, дети, пожилые мужчины — жителями, не говоря уже об гарнизонах Цитадели, а на темном еще по утрам горизонте уже были видны черные полосы дыма от пожарищ. По ночам тонкая полоска горизонта была багрово-красной — горели захваченные укрепления, поселения орков, деревни, оставленные жителями западной части земель. В укреплениях почти не было людей — наступающих встречали только Орки, да лишь несколько командовавших ими ангбандцев.

Те из них, кому, как и было задумано Гортхауэром, удавалось спастись, покидая крепости в последний момент, рассказывали, что воинство Запада не проливало крови напрасно — крови людей. Так, войско прошло через деревню, которая отказалась покинуть свои дома и скрываться в лесах — но вреда никому не причинили. Оставленные же, пустые деревни сжигались под корень. А вот оркам пощады не было. Их не брали в плен — их просто убивали на месте. Для жителей Цитадели — а теперь и для самого Раэндиля — это было отвратительной и неоправданной жестокостью. Уничтожение целой расы просто потому, что она и слишком непохожа, но и — слишком похожа на тебя... Раэндиль привык к оркам, понял, что они хоть и не отличаются утонченностью вождей Нолдор, но вполне достойны места под солнцем Арды.

Последние обозы собирались в жуткой спешке — уже не брали с собой ни личных вещей, ничего — кроме небольшого запаса провизии. С каждым таким обозом уходил небольшой отряд воинов, в основном — самых молодых. Основной гарнизон еще был на местах — он должен был уйти последним. И все же времени не хватало. Не хватало телег, лошадей. А на горизонте можно было различить колонны войск и их развевающиеся знамена. Наместник метался по крепости, стараясь успеть везде — руководить обороной рубежных укреплений, следить за порядком при отходе жителей, командовать гарнизоном. От него шарахались прочь, едва заглянув ему в лицо, старались поскорее уйти с пути — раз, натолкнувшись на кого-то, он резким ударом швырнул человека на землю и поспешил дальше. На скуле у него расплылся багровый синяк,, который он даже не собирался лечить, хотя для Майа это было совсем легко — налетел на что-то в коридорах, заполненных быстро бегающими людьми.

Все, что делал в это время Раэндиль — помогал собирать груз для беженцев и отсиживался в остальное время в своей комнате. Он не собирался никуда уходить, вернее, решил для себя, что уйдет только следом за Владыкой. А Гортхауэр усиленно пытался выпроводить его еще в первых рядах уходящих. Раэндиль пользовался тем, что Наместнику было большую часть времени не до него и старался пореже попадаться ему на глаза. Еще он проводил вечерние часы с Мелькором — как раньше. Они оба так старались делать вид, что ничего не изменилось, что старая жизнь идет своим чередом — долгие неторопливые беседы, спокойные жесты, песни, шутки.

Кому-то постороннему это могло показаться странным и легкомысленным. Но только теперь Раэндиль понял, откуда идут корни этого странного спокойствия, почти равнодушия жителей Цитадели. Они были такими же, как их вождь: холодноватыми, отстраненными и не поддающимися панике перед лицом опасности. Что толку кричать или плакать, если ты не в силах изменить ход каких-то событий? Если ты не можешь избежать лавины на склоне горы — встреть ее лицом к лицу, с покоем в душе. Ведь все равно она тебя настигнет... Встреть ее так сам — и помоги другому, тому, кто слабее тебя.

Когда в комнату влетал Наместник с очередным отчетом, Раэндиль предпочитал притаиться в углу, тем более, что Гортхауэру, которому, казалось, достаточно было легкого дуновения ветерка, чтобы рухнуть на пол от усталости, было не до рассматривания углов. Зато менестрель был в курсе всех последних новостей — а они были весьма печальными. Отход жителей запаздывал, противник приближался быстрее рассчитанного. По всем расчетам выходило, что последние обозы — около восьмиста человек — никак не успеют уйти до вечера, а если даже и успеют — то все равно, их будет легко настигнуть. Не хватало малого — около шести часов, за это время можно было бы уйти на некоторое расстояние, пусть небольшое, но жизненно важное.

С этой скорбной вестью в начале вечера Гортхауэр пришел, а скорее, примчался, в покои Владыки. Раэндиль привычно притаился у окна в углу. Через несколько минут он пожалел, что не ушел — но теперь открывать свое присутствие было слишком поздно. Он уже хорошо понял эту черту Наместника — человека, ставшего свидетелем проявления им хоть каких-то чувств наподобие слабости или жалости, тот мог беспощадно уничтожить. Уж очень хотелось ему выглядеть Жестоким: холодным и равнодушным убийцей.

Низко опустив голову, Гортхауэр рассказывал о том, что последние не успевают уйти. Обычной речью, и Раэндиль слышал каждое слово. Договорив, он неожиданно рухнул на колени и простонал:

— Прости! Прости меня, я не сумел...

Мелькор не сразу поднял его, дав ученику успокоиться, прижавшись к его коленям. Потом, стиснув плечи, поднял его с колен и что-то негромко заговорил, не отпуская его. Раэндиль не слышал слов, слышал лишь интонацию — мягкую, но властную, не терпящую возражений. А, судя по тому, как бледнело лицо Наместника, для возражений были причины.

— Я никуда не уйду!..— крик разорвал вязкую, душную пленку тяжести, повисшую в комнате. — Я никуда не уйду! Я останусь с тобой, здесь!

— Слушай меня. Ты уйдешь с последним обозом и двумя третями гарнизона. Поведешь их на восток. Здесь останется треть — и она задержит наступление.

Голос Мелькора был отвратительно тяжелым и жестким, у менестреля даже мурашки по коже побежали.

— Как я могу уйти, зная, что тебе грозит...

— Ты должен. Должен защитить тех, кто надеялся на нас, кто служил нам все эти годы. Без тебя они не справятся. А за меня не бойся — я вернусь снова. Только жди. Жди и помни. Не мсти — месть разъедает душу. Слышишь? Слышишь меня?!

Владыка неожиданно сильно встряхнул бледного, как сама смерть, Гортхауэра. Тот вздрогнул и пробормотал:

— Да..

— Поклянись.

Гортхауэр с последней надеждой взглянул на Мелькора — и Раэндиль видел его мысли: если не дать клятву — то можно ведь и ослушаться...

— Ну же...

— Клянусь исполнить твою волю!

Холодный, как лед, голос, твердо сжатые губы. Наместник одним надменным жестом стряхнул с себя руки Владыки, ставшие вдруг легкими и безвольными, круто развернулся и вышел вон. Звонко хлопнула дверь — словно что-то разбилось. Шаги раздавались в тишине — ровные, ритмичные. Так звонит набат в час тревоги — холодно и размеренно, и все же мучительно неуверенно в правоте своего голоса над еще не ведающей о беде землей. Потом постепенно стихли. Менестрель вышел из своего убежища, подошел к Владыке. Растерянно заглянул ему в глаза:

— Что же это значит, ты и вправду вернешься?! Правда? — и замер, почти не надеясь услышать подтверждение. Слишком это было невероятно.

— Нет, Тинни. Я не вернусь.

— Так ты солгал ему? Зачем?

И впервые из них двоих взгляд отвел не Раэндиль.

"Затем, ах, мальчик, затем, что я слишком хорошо знаю своего ученика. Он суть огонь и лезвие клинка — разве он смирится с поражением? Но эта земля увидит покой на какие-то годы — годы, пока он будет верить в эту ложь."

* * *

Наместник собрал солдат в одном из залов Цитадели. Раэндиль, затесавшись в толпе, слушал разговоры солдат. Когда Гортхауэр объявлял приказ, по залу поползло глухое недовольство, непривычный для дисциплинированных солдат ропот. Раэндиль внимательно вслушивался в голос Наместника — холодный, твердый, уверенный. Поверх доспеха из черненого лунного серебра — богато расшитый плащ. Сила и твердость, в каждом движении — уверенность в себе. Словно не он часом раньше обвисал бессильно в руках Владыки, не зная, как выйти из смертельного тупика.

Раэндиль слушал разговор двух немолодых уже воинов в плащах пограничников. У одного из них шрам рассекал щеку, у другого — шел по кисти руки вверх, под рукав. Они негромко беседовали между собой, поминутно поглядывая в начало зала, где говорил Наместник:

— Он не посмеет отдать такой приказ, не станет приказывать, кому оставаться, кому идти.

— А если все-таки приказ будет?

— Тогда пускай этот приказ катится в Пустоту. На последнем обозе уезжает моя жена, хорошо хоть оба младших уехали давно. А она все тянула, все хотела остаться со мной подольше... Так что ж я -уйду?!

— Но — приказ-то самого Владыки?

— А, отстал бы ты, в самом деле, Альдо! И без тебя несладко.

Раэндиль внимательно наблюдал за Наместником, поражаясь произошедшей с ним перемене — холоднее, тверже льда был теперь Гортхауэр. Он понимал, что приказами ситуация не будет решена, что вот так — силой своей власти разделить людей: вот ты — останешься жить, а ты — завтра ляжешь в сырую землю не получится. И тогда он приказал бросать жребий.

Через некоторое время зал разделился на две неравные части — и те, кто стоял в большей, опускали глаза перед товарищами. Им выпало уходить. А те — смотрели на них с пониманием и затаенной грустью — и тем и другим было известно, что цель остающихся — не победить, но выстоять как можно дольше.

В группе остающихся Раэндиль с болью в сердце увидел обоих близнецов — их блестящие гребенчатые шлемы были видны издалека. Обоим им выпало одно. Всю жизнь они были вместе — и смерти было не суждено разделить их. Раэндиль заметил взгляд Наместника, обращенный к ним — и вздрогнул: лед и пламень смешались там. Горько терять совсем молодых еще воинов. Но куда больнее терять своих детей, уходить в жизнь, оставляя за ними — смерть. А изменить это — он был не вправе. Наместник подошел к близнецам, обнял обоих, сказал какие-то слова. Зал на миг замер, отводя глаза. Потом те, кто уходил, вышли вместе с Наместником — и Раэндиль следом.

Вечерело. На фоне заходящего осеннего солнца четко вырисовывались движущиеся колонны воинства Запада. На последнюю телегу села последняя женщина, воины уже держали в поводу своих лошадей, когда во двор вышел сам Владыка. В простой черной одежде, только сияющий камень в короне светится в сумерках, освещая лицо. Все замолчали. Он обвел взглядом безмолвно застывшую толпу, чуть приподнял подбородок знакомым Раэндилю жестом, как всегда, когда желал что-то сказать — но поднес руку к губам, неловко и неумело поклонился и, резко повернувшись, быстрым шагом ушел вовнутрь — чуть хромая. Раэндиля поразило сходство Мелькора с его учеником — одни и те же порывистые движения, одни и те же жесты. Они и были суть одно, только сейчас понял Раэндиль, одно, неделимое — и все же судьба разделила их. Навсегда. Странное, нелепое слово — "навсегда", слишком уж упрямое и твердолобое. Но — ничего не поделать, и расходятся на развилке дорог пути. "А где же мой путь? — подумал менестрель — где он?". И тут же понял — где.

Раэндиль подошел к Гортхауэру, седлавшему своего коня. Другие уже сидели в седлах, а Наместник все еще возился с упряжью, желая оттянуть время. Он вскинул глаза на Раэндиля и на секунду перестал возиться в ремнях:

— Ты?! Ты не уехал?

— Я остаюсь, Артано. — Имя, которое произносил только Владыка в личных беседах, непрошеным слетело с губ. Майа ничего не сказал, только по щеке пробежала легкая дрожь. — до вст... Да, что там — прощай! Удачи тебе.

— Тебя же убьют... ты поедешь со мной! Это приказ.

— Нет, Артано. Больше ты мне не приказываешь. Я человек. И я сам выбираю себе путь. Прости — добавил он, увидев, как от резких его слов вздрагивает вновь и вновь щека Артано. Наместник посмотрел ему в глаза — и Раэндиль испугался вновь еще одной перемены. Теперь это был человек, у которого внутри все выгорело — настолько, что больше уж некуда. И жалость переполнила Раэндиля, жалость, и еще страх — он понял, увидел, как рушатся скалы и поднимаются на бой огромные армии, сталкиваясь в смертельной схватке, как текут реки крови и встают стены огня. Артано отомстит, понял он, отомстит так, как никто еще не может вообразить.

Майа протянул ему руку — все в той же перчатке. Пожатие было сильным, до боли. А потом он неожиданно притянул к себе менестреля и они крепко обнялись — впервые. И — в последний раз. Раэндилю хотелось сказать столько слов — и убедить Гортхауэра не мстить, и пожелать ему удачи, и просто — сказать, что он верит в него... Но слова теснились в груди тугим комом, путались, никак не хотели обращаться в фразы. Раэндиль воспользовался мысленной речью, выплеснув все это в единое чувство. Наместник не ответил — но улыбнулся, едва-едва. И вскочил в седло. Кивнул солдатам, потом — Раэндилю:

— Что ж, прощай, человек. Я хотел бы быть на твоем месте...

* * *

И была ночь — чудесная ночь середины осени. Только вот полная луна среди быстро бегущих облаков отливала лиловым и багровым, словно окунулась в кровь. С башен Цитадели был виден лагерь противника — молчаливый, настороженный. Если бы они знали, сколько нас тут — даже не стали бы ждать утра. Напали бы прямо сейчас, думал Раэндиль. Но — воинство Валар явно не знало, что их встретит всего-навсего две тысячи человек — треть гарнизона Ангбанд.

Раэндиль спустился с башни вниз, во двор, где вопреки всем обычаям горели костры. У костров сидели солдаты, негромко беседуя или чаще молча, глядя в огонь. Появление Раэндиля они встретили с удивлением и радостью — его песни любили. Его попросили спеть. Он пел — разные песни, баллады о героях и песенки о любви, предания и шуточные песни. Пел то, о чем его просили, ни разу не отказавшись спеть что-нибудь. Вокруг него собирались люди — и слушали так, как никто и никогда его еще не слушал. Но — заалел рассвет и протрубили рога. Раэндиль встал и махнул рукой:

— Подождите! Последняя песня.

Командир опустил рог и внимательно уставился на него. И менестрель запел песню, которую сочинил только лишь несколько часов назад, стоя на башне...

Допев последние строки, Раэндиль, не оглядываясь, отправился внутрь Цитадели. Его кто-то окликал — но он боялся оборачиваться, боялся, что не сможет взглянуть этим людям в глаза. Их ждала гибель. Его — тоже. И все-таки между ними лежала непреодолимая пропасть: умереть геройски или как придется — разница немалая.

Навстречу ему вышел какой-то незнакомый молодой воин — невысокий, стройный, в серебристом шлеме. А вот глаза под шлемом были знакомые до боли — зеленущие с золотым, лихорадочно блестящие. И руки воина — без латных перчаток — тонкие, девичьи.

— Элентари?! Ты-то здесь зачем? Мне сказали — ты уехала.

— Там мои братья. А тут — мой дом.

— Эли — но не в бой же!

— Отчего нет — я воин не хуже многих мужчин. Пойми, Тинни, мне нечего терять. И не для чего больше жить.

Раэндиль хотел сказать ей, что любит ее и не хочет, чтобы она умирала. Что она нужна своему отцу. Что она должна жить — такая красивая, такая молодая. Но вместо этого — посторонился, пропуская девушку, и только прошептал ей вслед: "Прощай, Эли!" Всех их ждало одно — смерть, так какая разница — молод ты или стар, мужчина ты или женщина? Смерть уравнивает всех.

А сам Раэндиль ее не боялся больше. Давно уже — с того самого дня, когда очнулся два года назад от колдовского сна. Там — в кошмарах — он умирал много раз. И все же был жив. Он верил в Дар Людей, в уход в Эа. И еще верил в то, чего не было ни в одной книге, ни в одном рассказе мудрого: те, кто уходит вместе, не расстаются и за Гранью Мира. Он придумал это сам — и поверил, так поверил, что это просто не могло быть неправдой.

* * *

Так они и сидели — могущественнейший из Стихий Арды, Вала Мелькор и безвестный менестрель родом из окрестностей Нарготронда, сирота и бродяга. Мелькор — на троне, как и подобает Владыке Ангбанд, Раэндиль — у его ног, на ступенях. На колени менестрель зачем-то положил себе короткий и широкий одноручный меч. Говорить было не о чем. В Тронный зал не долетали звуки битвы, но оба знали — она идет. Вторым зрением могли бы видеть, как две тысячи человек творят истинное чудо — сдерживая натиск в сотню раз превосходящего их войска. В безумной ярости каждый из воинов был равен по силе не менее, чем десятку наступающих.

Легко раненые — не замечали своих ран. Тяжелораненые, не обращая внимания на льющуюся из ран кровь, разрубленные доспехи, отрубленные конечности, продолжали стоять на ногах и драться до тех пор, пока не получали несколько действительно смертельных ударов. И Валарское воинство содрогалось от страха, видя таких противников, и считало их ожившими мертвецами и нежитью, чудовищами и мороками — им еще не доводилось встречать подобных бойцов. Солнце достигло зенита, когда пал последний. Время было выиграно с лихвой.

Когда пал последний воин, Мелькор вдруг коснулся рукой плеча Раэндиля и негромко сказал:

— Ну, Тэль-Тинни, вот и все.

Менестрель почувствовал, как все его тело начала охватывать мелкая холодная дрожь. Заледенели неожиданно в теплом зале пальцы, на спине выступил холодный пот. Но рука на плече согревала и успокаивала, из нее шли токи тепла и безмятежности. И он вдруг успокоился — то ли смирился, то ли просто страх ушел. Осталась лишь странная, сумасшедшая надежда — пусть его возьмут в плен тоже, если возьмут Владыку. Нелепо — кому нужен простой смертный. Что за дело до него Валар? И все же Раэндиль еще надеялся.

Топот быстрых шагов. Дверь отворилась, резко, как от удара ноги. В зал вбежали несколько Майар в порубленных доспехах и красно-золотых одеждах поверх, залитых багровыми потеками крови. Они не сразу увидали сидящих, а увидав, бросились к ним. Следом за ними в залу вошел еще один — по виду, очень высокий, косая сажень в плечах, человек — с рыжей бородой и такими же рыжими пышными волосами. На нем не было доспеха, в руках не было оружия. И одеяние — красно-золотое, роскошное — было чистым. Он огляделся, увидел Мелькора и засмеялся, запрокинув голову. Смех раскатился под сводами, чужеродным звуком забившись в каменных сводах.

Вот тогда Раэндиль встал, взял в руки меч, и пошел прямо на рыжебородого, по пути поднимая клинок так, как когда-то пытался научить его Гортхауэр. Медленно и плавно — как танцор на канате над пропастью, как птица — над бурным морем. Шаг, другой. Но он не сделал и пяти шагов — прямо в горло ему вонзился метательный кинжал кого-то из Майар. И для него настала Тьма.

* * *

Во Тьме были звезды. Неправдоподобные, огромные, ярко-серебристые. Они звали к себе. Он помнил себя, помнил свою смерть, помнил Чертоги — странное место туманной неопределенности, ожидания чего-то. А потом — его отпустили. Сюда, где было столько поющих звезд, и каждая пела о своем, и каждая песнь была прекрасна. А еще было прошлое, пока еще — рисунки сияющей звездной пыли на бездонной черноте Дороги Между Мирами. Его прошлое до Арды, пока еще неясное, но зовущее и близкое. И — острой, и все же не болезненной иглой — чувство некоей цели, большой, великой, цели, ради которой он шел по своему пути многие десятки миров, порой не помня, но все же чувствуя его. И цель вела его дальше — вперед по звездной перламутровой дорожке, туда, на поиски того, рядом с кем в оставшемся позади мире он встретил смерть. Только одну лишь из смертей на Пути.

И он пошел по этой дороге к своей пока еще полузабытой цели, ступая по звездным лучам, машинально поправляя волосы — призрачный платиновый ветер над ореолом солнечного света... А в спину ему с улыбкой смотрел юный и свободный мир, благодаря и молча прощаясь, как прощался со всеми, кто покидал его...

Суд Валар

Валар расступились. Он встал со скамьи, на которой выслушал свой приговор. Звякнула цепь, которой были скованы руки. Кто-то из Майар усмехнулся — в тишине это прозвучало, как гром. Валар и Майар — эти чуть позади — стояли по обе стороны ступеней, образуя коридор. Он опустил глаза на свои руки, заметил, что рукав на левой руке разорван. Привычным движением мысли привел одежду в порядок — и усмехнулся сам себе. Это уже было не нужно.

Медленно, очень медленно и осторожно он поднимался по беломраморным ступеням, глядя в лица Валар. Вспомнил, как уже был у этих ступеней в прошлый раз — ничком, вниз лицом в холодный мрамор ступеней, отводя взгляд от холодного мрамора лиц братьев и сестер — мятежный, но почти покоренный. Теперь они предпочли человеческое обличье. А он давно уже не был мятежником. Ему было все равно. И он поднимался по ступеням, зная, что там, за дверью, его ждет покой. Вот стоит Вала Тулкас — подбоченясь, на губах торжествующая усмешка. Его давний враг — и он победил, на этот раз навсегда. Рядом с ним Оромэ — этот спокоен, лицо невыразительное; только в глазах легкая тень удовлетворения. Напротив них — Ирмо и Намо с супругой. Намо выглядит равнодушным. У Вайрэ в глазах внимательное и жадное любопытство. Ирмо — не поймешь, о чем думает, глаза ни о чем не говорят. Эстэ стоит, оперевшись на руку мужа — явно испугана. Рядом Ниенна — слезы на лице, но вместо жалости в глазах странная радость. Вана и Нэсса рядом, на красивых лицах только облегчение. У Йаванны на лице торжество и радость — ее враг наконец-то получил по заслугам. Аулэ — напротив нее. Этот просто опустил глаза, словно боится встретить взгляд. Ульмо нахмурил густые брови — он был против до конца. И у самой Двери — по обе ее стороны — Варда и Манвэ. Спокойное, достойное торжество: они выполняют свой долг. И спокойная достойная скорбь: они изгоняют своего брата.

Он помедлил, вспоминая. За этот приговор были восемь. Против — шесть. Он молчаливо слушал, как каждый из Валар поочередно излагает свое мнение, и хотел только одного: чтобы все кончилось побыстрее. Ему было все равно. Он сам давно хотел уйти. А кто-то просил других не делать этого. Темный Вала равнодушно слушал — и не слышал — споры. Он просто смотрел на черную дверь, к которой вели ослепительно белые ступени. И считал шаги до нее. Против изгнания высказались Ульмо, Ниенна, Ирмо, Намо, Эстэ и Аулэ. В другое время он был бы благодарен им. А сейчас — со смутной благодарностью слушал речи Йаванны и Тулкаса.

И — напоследок — он обернулся, и в немыслимом усилии сумел отсалютовать бывшим противникам и соратникам связанными за спиной руками — и усмехнулся. Кто-то из Майар негромко вскрикнул — словно и не было многих лет, размывавших облик Темного, делавших его бессильным и усталым. Молодое, яркое, надменное и все же веселое лицо его резко выступило на фоне темного провала двери в Ничто, усмешка — яростная и смелая, уверенная и отчего-то ласковая, озарила его на миг. Но вечностью показался этот миг многим.

Ступени, казалось, притягивали его к себе : каждый шаг давался с трудом, словно ноги вязли в густом клею. И все же он дошел до конца. Дверь распахнулась сама собой и из абсолютной черноты повеяло ледяным холодом. Перехватило дыхание. Лицо мгновенно онемело. Он попытался отстраниться от ощущений тела — но сейчас это не получилось. Он смутно вспомнил, что когда-то так уже было. Здесь. Давно.

И он шагнул за порог.

Нестерпимый холод сжал тисками его тело, цепь стиснула запястья. Он мучительно ловил жадно раскрытым ртом воздух — но тщетно: здесь не было воздуха. И звезды были колючими. Словно кристаллы льда. Он рванулся вперед, к звездам — но что-то не пускало его. И все же он рвался, вновь и вновь, по ниточке отрывая все те связи, что были у него с Ардой, забирая — насколько это было возможно — себя из нее. Каждый такой рывок был мучителен. Это длилось бесконечно...

Он ненавидел все то, что когда-то любил настолько, что стал ради него смертен. Все то, во что вложил столько себя, что оказался здесь не в силах оторваться от него даже в смертный час — желанный час. И каждую связь, каждую часть себя, удерживавшую его, он проклинал тысячу раз.

А где-то там, внизу, на Арде, земля стонала, не желая отпускать от себя того, кто вложился в нее почти до конца. И рушились горы, уходили под воду земли, валились наземь вековые деревья. Он уходил — и Белерианд гиб в страшных катаклизмах, и никто ничего не мог поделать, даже Валар. Было уже поздно. И когда ушел под воду последний камень, рухнуло последнее дерево, рассыпалась песком последняя скала — он понял, что освободился.

Прошла боль. Ему больше не был нужен воздух, не был страшен холод. И звезды уже не казались колючими. Он наконец-то умер. И — родился вновь. Измененным. И кто-то звал его, и с удивлением он понял, что это необъятное пространство, все, что было вокруг него — его дом и его тропа, и он вернулся в свой дом и вернулся к себе. Он рассмеялся и вскинул ладонь в вечном и понятном всем приветствии. С ладони сорвалась серебристая звездочка, полетела, кружась...

А может быть — это просто пронеслась комета.

Ступени

...По Дороге Сна — пришпорь коня,

Здесь трава сверкнула сталью

Кровью алый цвет на конце клинка

Это — для тебя и для меня,

Два клинка для тех, что стали

Призраками ветра на века...

...По Дороге Сна — тихий звон подков

Лег плащом туман на плечи

Стал короной иней на челе

Острием дождя, тенью облаков

Стали мы с тобою легче,

Чем перо у сокола в крыле...

Хэлэдис "Дорога Сна"

1.ЧЕРНЫЙ ПРИНЦ

Он был сыном нуменорского короля Тар-Кириатана, первого из королей-корабелов. Поздний, неожиданный ребенок не только для родителей, но и для старших брата с сестрой, он не стал тем, кем хотела его видеть мать — подарком богов. Слишком уж непохожим на старших, да и на прочих детей благородных семейств он рос.

Бледный черноволосый мальчик, слишком тихий и серьезный для своих лет. Еще только учась ходить, он никогда не плакал, не ждал, чтобы к нему подошли, подняли и пожалели. Сам поднимался и упрямо шел дальше. Казалось, ему вовсе не нужны ни мать, ни няньки — он просто не замечал их присутствия, полностью погруженный в себя. От него никогда не было ни шума, ни прочих милых неприятностей, которые так умеют создавать дети.

Тиндомэ, как назвала его мать оттого, что его волосы были темнее, чем она когда-либо у кого-то видела, очень поздно начал говорить, но не оттого, что ему это было трудно — просто у мальчика не было на то желания. Зато заговорил он сразу предложениями, одним махом перескочив через детское сюсюканье и обучение произношению отдельных слов.

Тогда отец направил к нему учителей. Едва ли не за неделю принц выучился бегло читать, потом писать, чем привел в недоумение всех наставников — мальчик отнюдь не производил впечатления способного ребенка. Скорее наоборот, легче было предположить в нем некую тупость, мешавшую понять самые очевидные вещи. "Почему эта буква пишется так? Ведь это неудобно! Почему нельзя разделить на ноль? Почему, ведь ноль — это пустое место, ничто. Если делить на него — ничего не изменится!" Этими вопросами он доводил самых мудрых и терпеливых наставников до исступления. Он придирался к самым мелочам, подолгу задумывался над пустяками, которые другие просто принимали как факт.

Очень спокойный и ровный в поведении ребенок. Он почти никогда не играл со сверстниками в обычные детские игры, на приглашения поиграть и недоуменные вопросы матери, отчего же он не играет с друзьями, отвечал спокойно и равнодушно — "Не хочется!". Впрочем, многие детские забавы были ему не чужды — но он предпочитал играть один. Больше всего Тиндомэ любил забираться в самые неожиданные места дворца и садов вокруг.. Смотрел широко раскрытыми глазами то на приготовление пищи на кухнях, то на работу оружейника. Задавал вопросы, много и сложных. Ему не всегда могли ответить; он не оставлял интересующей темы до тех пор, пока не удовлетворялся ответом или его откровенно не затыкали, на что он. Впрочем, нисколько не обижался.

Он то ли действительно ни на что не обижался, то ли не показывал вида. Принц был на редкость хорошо воспитан. Крайне вежливый, он производил хорошее, но, временами, немного жутковатое впечатление на взрослых — никогда не стеснялся, не мялся и не краснел в разговоре с ними, говорил сложными недетскими фразами, всегда знал, когда сказать "спасибо" и "пожалуйста", а когда не надо их говорить. Маленький мастер этикета.

Отношения с родителями у него были несколько странные. Он так явно не нуждался в их заботе и ласке, что казался им каким-то странным чужим ребенком, случайно поселившимся в их доме. Но — ничем и никогда он не доставлял им хлопот — ни шалостью, ни капризом. Тихая равнодушная тень, вечно с книгой подмышкой, вечно, негромко ступая, проходящая — мимо. И все же — в нем сказывалось влияние семьи: эти изысканные манеры, эта благородная манера держать себя, которые были в нем с ранних лет, происходили именно оттуда, из рода нуменорских королей, хранивших лучшие из старых традиций и создававших новые, не менее красивые.

Он не любил обычных развлечений — ни игра актеров, ни военные забавы не интересовали его — эти, впрочем, до поры, до времени. Интересней ему казалось сидеть часами в саду, о чем-то размышляя. Странно пустой взгляд, устремленный не то в даль, не то внутрь, в себя.

Он плавно рос, становясь из ребенка юношей, но этот нелегкий период никак на него не влиял. Просто постепенно он делался выше и стройнее, изменялись черты лица. Но — ни подростковой вспыльчивости, ни резких смен настроения, присущих этой поре. Мягкий и вежливый в обращении, уверенный в себе — но без того, чтобы это лезло в глаза. Всегда очень аккуратно одетый — ему не требовалось напоминать, что надо сменить рубашку или пришить оторванную пуговицу; его слуга мог быть совершенно спокоен : если он и забывал позаботиться о молодом господине, тот не отправлялся из дома в неопрятном виде. Когда родители стали спрашивать его мнения, он стал выбирать для себя вещи всех оттенков серого цвета — от жемчужного до сумеречного лилово-серого.

Ему все было к лицу. Стройный, хорошо сложенный мальчик, высокий и пока еще тонкий, но в нем была уже видна отцовская кровь — тот был настоящим богатырем. Волосы оттенка воронова крыла — не по-нуменорски, иногда ворчали вслед — распущенные по плечам и придерживаемые тонким серебряным обручем. Бледное лицо с правильными благородными чертами. Лицом он был похож на мать — первую красавицу острова. Глубоко посаженные глаза темно-серого оттенка в окружении длинных девичьих ресниц, отбрасывающих густые тени на скулы. Нежный румянец, часто выступавший на них — но едва ли от смущения, скорее, в минуты оживления и интереса к чему-либо. Красивый парень, считали все придворные.

Да, он действительно был красив и обаятелен — но едва ли когда-нибудь ему приходило в голову этим воспользоваться для достижения какой-нибудь цели. Он просто не видел этих целей, а, может, и этих своих качеств. Тиндомэ нравился девочкам-ровесницам, но ухитрялся каким-то чудом этого не замечать и не понимать. Неявно выражаемую увлеченность, которую робкая еще девочка-подросток не могла выразить яснее в силу возраста, он принимал за дружеское расположение. Это и обижало, и, вместе с тем, успокаивало его подружек — он никогда не давал им возможности смутиться и почувствовать себя неловко.

Зато слишком часто они строили себе напрасные иллюзии относительно его расположения, принимая его вежливую галантность за нечто большее. Его безупречная рыцарская манера поведения, умение вовремя сказать пару красивых и приятных слов, подать руку и поклониться — все это могло быть истолковано как угодно. Но — сам он этого не замечал. Так учила его мать, так поступали те из старших, кто пользовался его уважением. Это было естественно, совершенно в порядке вещей.

В том возрасте, когда наиболее романтичные из его ровесников начали влюбляться во вчерашних товарок по совместным проделкам, ставшим вдруг загадочными и недоступными, Тиндомэ открыл для себя новую страсть, помимо чтения — воинские искусства. До какого-то момента он обучался этому нехотя, как делал еще многое другое, от чего не мог избавиться. Но — в тот год ему было позволено поселиться отдельно от семьи в загородной усадьбе, одному, лишь с несколькими слугами. Это случилось после неудачной попытки отца привить ему хоть какой-то интерес к государственным делам.

Наивный во многих вопросах, он не хотел понимать того, что в вопросах управления государством нельзя быть всегда прямым и твердым. На совете, куда взял его отец, он с недоумением слушал все, что там ни говорилось — наблюдательный Тиндомэ рано выучился определять, когда люди врут. И когда отец неожиданно спросил его мнения, тот высказал его прямо и не колеблясь. Один из министров был назван вором, другие — лжецами. Спокойно и уверенно принц привел им примеры из их собственных дел и речей, уличающие их во лжи. И не понял, отчего же после этого памятного всему двору совета, вспыльчивый отец обозвал его непроходимым кретином, и разрешил убираться в любом направлении. У него, благодарение Валар, есть еще старший сын, достойный наследник, который хоть и прочел меньше книг, да набрался больше ума.

В своей усадьбе Тиндомэ почувствовал себя намного лучше и свободнее. Всего-то полчаса на лошади до дворца родителей, в котором он появлялся ежедневно, но как спокойно и тихо. Отлично вышколенные слуги — всего трое — и замечательный небольшой дом с огромным садом на самом побережье. Никаких дворцовых увеселений, тишина и порядок.

Но — через несколько лет, промелькнувших, как один миг, ему это порядком надоело. Учителя к тому времени давно отказались иметь с ним дело, измученные его бесконечными "почему" и "как", на которые уже не могли найти ответа. С ровесниками, приезжавшими в гости, говорить было почти не о чем — их интересовали девушки, турниры и лошади. Его — только книги. Одиночество — это если не с кем поговорить, узнать что-то новое, думал Тиндомэ, и считал себя одиноким. Но — возвращаться не желал. По приказу принца ему привозили редкие книги и странные предметы со всего острова и даже из колоний. Он просил приглашать к нему всех чужестранцев и ученых людей из Средиземья. Но их было слишком мало, да и большей частью они оказывались менее сведущими, чем он сам. Немногие приятели и прочие знакомые удивлялись его причудам и считали его не вполне в своем уме.

Зато они ему завидовали — его отдельному от родителей житью, свободе. Тиндомэ недоумевал — что здесь особенного? Просто он живет так, как ему хочется. Хотелось ему немногого — горы манускриптов со всех краев Средиземья, изредка прогулки верхом и — иногда — любимая забава всех нуменорцев от мала до велика: плавание в море. Но книги заканчивались, и не рассказывали больше ничего нового. Он изучил все языки, которым его могли научить люди и эльфы. От слуги, привезенного из южных колоний, выучился понимать язык Харада. Несколько раз беседовал с посланниками Валар. Перечел почти все, мог уже, не глядя на книгу, лишь по одному названию предположить большую часть ее содержания. Знал огромное количество эльфийских преданий и повестей. Отлично разбирался в любой из изучаемых в Нуменоре наук — от астрономии и навигации до искусства ухода за садами. И — все, занимавшее его ранее, стало ему теперь неинтересно: он хотел нового знания — а его не было.

Ему было двадцать пять — совсем еще юный по меркам Нуменора возраст. Внешне он выглядел скорее еще мальчиком, нежели мужчиной — сказывалась эльфийская кровь. Возраст, когда ровесники наслаждаются этим радостным ощущением всемогущества последней поры юности — когда можно не спать всю ночь, что-то обсуждая с друзьями, а потом провести весь день на море, управляя вертким корабликом, и ни на миг не почувствовать усталости, когда любое дело кажется — по плечу, и весь мир у твоих ног, готовый принять и признать тебя — героем, талантом...

Но — не до того было принцу, и он не чувствовал ни радости, ни веселья. Именно в этот год он почувствовал, что подошел к пределу — не было новых источников знания, новых и непознанных тайн бытия. Его пока не увлекла ни одна сфера знания — Тиндомэ хотел знать все обо всем. Но — что делать, если книги уже изучены и залистаны до дыр, и все в них ясно, и нет ничего нового даже в разговорах с эльфами Валинора: нет того, чего бы он уже не слышал ранее. А запоминал он все — мог назвать страницу книги, на которой был написан тот или иной текст, ее название и происхождение, даже если держал ее в руках несколько лет назад.

На одном из турниров при дворе, в котором он решил однажды принять участие — скорее, по просьбе матери, нежели по своей воле, и даже неплохо показал себя, оставив позади многих товарищей, особенно в бою с мечом — ему встретился интересный соперник, эльф-Нолдо, не последовавший в свое время в исход, ученик одного из Майар самого Тулкаса. Тот не принимал участия на общих основаниях — просто иногда приглашал на поединок кого-то из приглянувшихся ему бойцов. И — на этот раз выбор пал на Тиндомэ. Тот спокойно вышел на бой, нисколько не сомневаясь в своем поражении, но желая попробовать продержаться как можно дольше. Ему было интересно — обычно работа оружием представлялась ему скучной в отличие от работы умом, но слишком уж необычен был соперник.

Турнир закончился заранее ожидаемым всеми полным разгромом Тиндомэ, ибо против эльфа не мог выстоять никто, кроме самого короля. Но — принц познал для себя нечто новое — редкостную красоту волшебного танца боя, умения владеть своим телом и его продолжением, гибким железом, что умеет петь и плакать. За недолгие минуты поединка он был потрясен, впечатлен и покорен одновременно этим искусством, которое считал еще недавно забавой для неучей и солдат. Строгая красота движений, отточенная грация приемов — он такого еще не видел. Или не замечал.

В тот же день принц приказал доставить ему лучших учителей боевых искусств. В Нуменоре это было не так-то просто — жители острова, еще не попавшего под Тень, не были особо воинственны. Для них это было развлечением, не целью в жизни. Книги полетели в углы, где им предстояло пылиться еще долго. А Тиндомэ с тем же фанатизмом принялся совершенствовать умение владеть мечом. Дни и ночи — только борьба и фехтование, только бесчисленные упражнения. Пять наставников — а за сутки он успевал замучать всех. Казалось, не человек, а сам не знающий усталости Астальдо жил теперь в загородном доме.

Он быстро понял, что для истинно совершенной работы мечом нужно учиться не только ей, но и всем прочим физическим упражнениям. Надо — значит, так и будет. И — лишь несколько часов сна, подъем с первыми лучами солнца, долгая пробежка в прохладном еще утреннем воздухе. Заплыв в море — в любую погоду — на много лиг.. Затем — занятие с учителем фехтования. Когда тот уставал — занятие рукопашной борьбой. Самостоятельные упражнения в стрельбе из лука — самое трудное, он был несколько близорук, сказывались годы, проведенные за книгами. Обучение бою на ножах. Верховая езда — прыжки, выездка. Так до самого вечера. Недолгий отдых — снова упражнения.

Душными летними ночами он тренировался на плоской крыше дома. Луна освещала упрямое мальчишеское лицо, загоревшее до черноты от постоянного пребывания на солнце. На скулах выступали крупные капли пота, челюсти сжимались, придавая лицу странно жестокое выражение. Глаза, смотрящие в никуда — в себя — во тьму. Один прием — часами, месяцами, пока не достигнет совершенства. Легкие грациозные движения, отточенные временем и упражнениями. Все больше — звериного, рационального в них, все красивее каждое его движение — ходьба, поклон.

Такая нагрузка изменила его фигуру — из прежнего "книжного червя", как иногда дразнили его приятели, он превратился в на редкость хорошо сложенного парня. Широкие развернутые до упора плечи, покатые от развитых мыщц шеи, узкие бедра — почти тот идеальный треугольник торса, который считается каноном мужской красоты. Равно развитые на всех участках, рельефные мускулы, заметные в любом одеянии. Прекрасная осанка.

В сочетании с тонким и красивым лицом — настоящая мечта любой девушки. Вот только эта "мечта" в упор их не замечала. Кажется, он вообще не знал, что на свете существует другой пол. Вернее, знал — ибо был со всеми женщинами, не исключая и прислуги, безупречно вежлив и галантен, чем производил неизгладимое впечатление. Но — не знал зачем же они нужны, кроме легкой и совсем не интересной болтовни и того, чтобы удовлетворять их мелкие капризы. Зачем это делать? Да какая разница — просто так принято. Так научили еще в детстве.

Турниры — новое развлечение. Через три года единственным соперником на острове ему был отец, он обошел в боевых умениях и старшего брата, и всех прочих. И то — никто не знал, чем закончится новый бой — их силы были практически равны: Тиндомэ был гибче и выносливей, зато отец мощнее и опытнее.

Отец изменил к нему отношение и пытался привлечь его к управлению государством. Вот только отчего-то умный и сильный принц при малейшей попытке приставить его к этому проявлял редкую тупость и бестолковость, мог испортить самое простое дело, хотя "искренне старался". Вместе с обманными приемами в фехтовании Тиндомэ познал и искусство обмана в жизни.

Теперь он мог лгать, спокойно глядя в глаза и нисколько не робея. Уверенно, так что его слова принимались за правду. Редко пользовался этим, но теперь уже не говорил правду, когда ее не ждали. Вот сестра спрашивает, к лицу ли ей платье, и в глазах у нее читается ожидание комплимента. Да, конечно, милая, тебе оно необыкновенно идет. Ей приятно — и какая разница, что этот цвет ей вовсе не подходит?

Вокруг него, когда он выбирался в столицу, неизменно собирались девушки. Он нехотя — но кто об этом догадывался, ведь принц сама любезность и само внимание — беседовал с ними, сопровождал в верховых прогулках. Но — все намеки и беседы с подтекстом проходили мимо него. Некоторых вещей он не видел в упор. На намеки матери, что пора бы ему найти уже свою избранницу, отвечал недоуменным "Зачем?"

Так и шли дни и ночи. Упражнения. Но — и снова он взял в руки книги. Дни и ночи, заполненные до отказа. И — вот, случайно, в библиотеке он натолкнулся на странный древний рукописный манускрипт с опаленными краями. Тот был написан на непонятном языке — эльфийские руны, письмо Даэрона, но язык едва ли похож на эльфийский. Впрочем, через недолгое время он понял и язык: как-то странно искаженная смесь обоих эльфийских наречий.

А главным в тексте оказалось содержание. Речь шла о магии, предмете мало знакомом и понятном нуменорцам, признанном уделе эльфов и Майар. Но — совсем о другой магии. Автор явно был человеком и для человека были написаны эти записи. Заклинание Огня. Заклинание Воды. Странное и непонятное деление магии на Истинную и какую-то еще. Прочитав описание создания примитивного магического предмета, он загорелся этой идеей. Опять, на этот раз уже навсегда, полетели прочь со стола книги из библиотек. Принц захотел научиться магии.

Теперь, правда, никто не мог помочь ему, никто из людей в Нуменоре не разбирался в предмете магии. В некоторых областях — еще ладно, и по всему острову засновали посланцы. То принц желал пригласить старейшего из звездочетов, чтобы беседовать о светилах, то рудознатца, чтобы говорить о металлах. По ночам в окнах горел свет и часто вспыхивали странные разноцветные огни, разные необычные запахи ползли по саду, то приятные, то отвратительные. Гости заставали Тиндомэ колдующим над тиглем или составляющим странные символы, и вокруг непременно были разбросаны странного вида свитки.

Нуменорцы были слишком открыты и горды, чтобы заниматься сплетнями. Но предел человеческого терпения переходить не стоило никому, а за пять лет подобного образа жизни, Тиндомэ определенно его достиг.. Теперь ему вслед оглядывались — еще без страха, но с недоуменным удивлением — и шептали разное. И вправду странно — живет один, только лишь с несколькими слугами, при дворе появляется только ради очередной подозрительно легкой победы на турнире. Не собирается жениться, не желает помогать отцу в его нелегком труде. Нет ни одного близкого друга. Даже выглядит не по-нашему, черные волосы, смугло-бледная кожа, темные глаза. Темная одежда. Меч — в потертых ножнах, как будто каждый день его применяет. Ни одного украшения — ни перстней, ни цепей, одежда слишком скромная.

На него начали жаловаться отцу. Тот сначала даже довольно-таки весело пересказывал все это сыну, но со временем интонации делались все более недовольными и гневными. Кто впервые произнес ему вслед — "вражья кровь", Тиндомэ не увидел. Но — услышал и накрепко запомнил. Он уже знал происхождение этих странных рукописей, и не возмутился. Ему было все равно — если все знание на стороне Света исчерпано, отчего бы не обратиться за ним ко Тьме?

Странные истории — о привозимых в усадьбу и бесследно пропадавших животных, о ночных бдениях над колбами и тиглями, о черных делах, что творятся в доме принца, ползли по острову. Тиндомэ было все равно — но надоедало ворчание отца, да и, право, больше уже нечего было здесь делать. И — забрав слуг и немногое имущество, которым владел, он сел однажды вечером на корабль и отправился в колонии.

Там было по первости более интересно — новые лица, новые впечатления. Его приезд был по достоинству оценен всей знатью колонии — не каждый день туда приезжали жить принцы Нуменора. К нему зачастили гости, наперебой его приглашали во все дома. Но — Тиндомэ разочаровал их. Для гостей его никогда не было дома — "Принц уехал верхом" , "Принц отправился в гости". От приглашений он отказывался с такой изысканной вежливостью, что никак нельзя было обидеться.

Произвел впечатление, блеснув на турнире — выиграл кубок как бы шутя. Показал себя превосходным охотником. В беседе был учтив и интересен для каждого. А в общем — почти никто и не сумел с ним как следует познакомиться. У дам появился новый безобидный повод для пересудов — холостой красавчик-принц. У мужчин — соперник, но не особенно серьезный: потерпеть поражение от сына самого Тар-Кириатана — позор не велик. И — все.

Зато с ним самим произошла достаточно важная, но почти незамеченная им перемена. Мать просила его навестить одну из своих бывших придворных дам, которая, выйдя замуж, уехала в колонии. К тому времени дама уже успела стать вдовой, но возвратиться ко двору королевы не пожелала — в колониях ей было интереснее. Тиндомэ покорно исполнил просьбу, передал все, что просила мать, прогулялся с дамой по саду и уехал. Она ему весьма понравилась — молодая еще женщина, в том прекрасном возрасте на грани молодости и зрелости, которому сопутствует успех юности и мудрость более старшего возраста. Превосходно образованная, умеющая вести беседу, необыкновенно привлекательная внешне. Но — он вполне удовлетворился приятно проведенными часами и никак не реагировал на несколько ее приглашений, отвечая вежливейшим отказом.

Однако однажды утром, когда он едва уснул после бессонной ночи — никак не удавался особенно интересный опыт — он был разбужен достаточно громким диалогом под окнами. Госпожа Эленель, так звали ту даму, настоятельно просила впустить ее. Сидя на лошади, она спокойно и надменно беседовала со слугой, отвечавшим, что господин еще спит.

— Ну кто же спит в такое время?

Тиндомэ приказал ее впустить — ситуация показалась ему несколько некрасивой по отношению к даме, а такого он допустить никак не мог. Быстро, но привычно-аккуратно оделся — серебристо-серая рубашка с широким кружевным воротником, камзол цвета моря в шторм, такого же оттенка штаны, легкий темно-серый плащ. Дитя Сумерек — и цвета именно такие. Воплощение элегантности.

Прогулка верхом, затем по саду, затем — с бокалами вина в руках они прогуливались по дому, пока госпожа Эленель не пожелала присесть в одной из комнат на диван. Беседа — почти ни о чем: об оружии, в котором благородная госпожа разбиралась достаточно хорошо, об истории Нуменора, которой оба интересовались.

Ближе друг к другу — ведь не хочется говорить громко. Рука на плече — невзначай, в пылу интересной беседы. Рука касается щеки — как бы случайно. Тиндомэ был не настолько наивен, чтобы не понять, чего от него ждут, и не настолько дурно воспитан, чтобы отказать в этом даме. Он постарался не разочаровать ее — ведь его учили, что женщин нельзя разочаровывать. Недостаток опыта заменила интуиция, недостаток желания — глубоко засевшая вежливость хорошо воспитанного матерью мальчика. Самому ему было несколько все равно — не особенно-то интересны эти забавы на ковре, конечно, приятно, спору нет. Но — он мог бы обойтись и без этого. Однако — не обижать же даму?

О произведенном им на госпожу Эленель впечатлении он не узнал, а узнай — не принял бы всерьез, не поверил и не понял. Ибо весьма взрослая и опытная в любви дама самым натуральным образом потеряла голову после первого же свидания. Ей даже и в голову не могло прийти, что она была первой женщиной красавца принца, которому было уже за тридцать, и который выглядел вполне опытным и искушенным мужчиной. Слишком уж уверенно и непринужденно он держался, не сделав ни одной ошибки, не допустив ни одной неловкости.

Через некоторое время — должно быть, впечатленные рассказами Эленель — еще несколько дам периодически бывали у него в гостях. Тиндомэ реагировал на это на редкость спокойно — если он не был особенно занят каким-либо опытом, он всегда был "рад видеть высокородную гостью", полагая в глубине души, что намного проще и легче сделать то, что от него хотят, чем оскорбить даму отказом.

Отличная физическая форма, жесткий самоконтроль, полная неспособность потерять голову — все эти качества не могли не произвести впечатления. Которого он, впрочем, не осознавал; пользоваться этим в своих целях ему вообще едва ли пришло бы в голову. Его считали умелым и опытным любовником — а он на самом деле просто стремился побыстрее покончить с ситуацией, видя к этому один способ: сделать все как можно лучше. Его считали внимательным и заботливым — но у него попросту настолько не было никаких собственных желаний, что не на чем было настаивать.

Он был спокойным и выдержанным, и — что особенно ценилось — начисто лишен предрассудков и надуманных запретов. Правда, и у него были определенные ограничения, которыми он мог рассердить кого-то — но тут уж ему было все равно. Такие крайности, как ожидаемое от него проявление грубости, или, напротив, явное желание подчинить и верховодить им, вызывали у него равнодушное, но стойкое, неприятие. Причинить боль женщине казалось ему слишком странным и неприятным — не так его воспитывала мать. Подчиняться женщине — даже в минуты любовной игры — казалось также ненужным и неинтересным. Он был вежлив, но непреклонен. Если кого-то это не устраивало — он не огорчался.

Эта перемена — мальчик-мужчина произошла незаметно для всех и в первую очередь для него самого. Просто — к репутации знатного господина с изысканными манерами, удачливого охотника и искусного воина прибавилась репутация героя-любовника. А самому Тиндомэ это было безразлично. Развлечения с дамами стояли у него где-то между охотой и балами у наместника колоний : есть — слава Валар. Нет — вдвойне слава, можно спокойно заниматься своими делами.

А дел хватало. Колонии были куда более открыты миру, нежели остров. То попадались странные книги, то необычные пленные. Он их допрашивал, заставлял учить себя новым языкам, требовал, чтобы они рассказывали ему все о своем быте — но каждый разговор неуклонно скатывался к одному: используют ли они магию, если да, то какую. Каждый обрывок сведений был поводом к новому поиску, новому опыту.

Его умение росло. Уже многие магические приемы ему были доступны. Ежедневно он овладевал новыми умениями. Единственной трудностью было то, что слишком многое из книг оказывалось сказками, полной ерундой. Но — он справлялся и с этим. Постепенно ему открывалась природа многих вещей и умений. Росла его сила — теперь он уже имел определенную власть над предметами и стихиями, постепенно подходил к знаниям, что сулили власть над людьми. Ежедневный усердный труд вознаграждался сторицей.

Он умудрился слегка подпортить себе репутацию и в колониях, где общая атмосфера была весьма демократичной. Но здесь ему это не мешало, скорее, придавало некий романтический ореол его персоне. Так что — ему не мешали, его не чуждались. А к пересудам за спиной он привык — они его даже развлекали. Так прошло пятнадцать лет. Время для Высших Нуменорцев шло куда медленнее, чем для прочих смертных. Но ни один миг этого времени не был потрачен принцем даром. Менялись женщины, менялись собеседники — не менялось одно: его упорство и жажда знания.

Магия была силой, единственной, по его мнению, настоящей силой в этом мире. Он никогда не мечтал о власти — но приобрести подобное могущество было единственно достойной его целью. Целью едва достижимой, а оттого еще более почетной и благородной. Использовать же с таким трудом постигаемую магию для каких-то своих целей казалось ему мелким и презренным. Это было Искусством.

Он умел многое, хотел уметь еще больше — но не мог ясно сказать, зачем. Знание ради знания, не более того. Он не видел очевидного — что не используемое для чего-то умение теряет свой смысл, как умирает меч, бережно хранимый, но не предполагаемый для боя. И все же, понимание этого должно было его настигнуть — рано или поздно, но неизбежно.

И настал такой день, когда, оторвавшись от книги, он понял, что все его "знание" не более, чем смесь детских фокусов и наивных заблуждений. Горечь поражения — вот что он узнал в тот день. Принц не ударился в тоску и не бросил прежних занятий. Просто — часто стал уезжать куда-то в восточные степи, бесцельно разъезжая там и думая обо всем подряд, что ни приходило в голову. Иногда он оставался ночевать в степи — ему нравилось сидеть у костра в кромешной тьме, вдыхать горький дым горящих ковылей, смотреть на звезды. Он мог назвать каждую из них по эльфийскому и человеческому имени — но от этого они не делались ближе и доступнее.

Он стал задумываться о смерти. Никто до сих пор не мог объяснить ему, что же на самом деле обозначает "уход в Эа". Какое оно — Эа? Что ждет там людей? И все больше и больше ему казалось страшным и неприятным то, что ожидало его в конце пути. Не думать об этом он не мог — а то, что приходило в голову, пугало. А звезды казались вечным напоминанием о том, что ему предстоит когда-нибудь уйти куда-то туда.

Такими ночами грустные мысли одолевали его. Много странных вещей творилось вокруг него — политика отца, словно одержимого мыслью вывести из Средиземья все, что не вросло в землю крепче скал, странные истории, рассказываемые о том, что отец получил скипетр не вполне законным путем, принудив деда отказаться от него раньше времени. Вечные разговоры, что в колониях, что дома о несправедливости столь короткого срока людской жизни. Всегда, с чего бы не начинался разговор, он заканчивался обсуждением ужасов смерти, расставания с "этой прекрасной жизнью" и завистью к эльфам.

Тиндомэ не хотел умирать. Но эти вечные бредни о вечной жизни, нападки на Валар и Элдар, рожденные неприкрытой завистью, казались ему отвратительными и недостойными славных потомков Трех племен. Раздражало то, что так же вели себя и отец, и старший брат. И все же — только подумать о неизбежной смерти было мучительно страшно.

В одну из таких ночей к его костру подъехал незнакомец и вежливо попросил разрешения присоединиться. Тиндомэ принял это даже с некоторой долей радости — ему было грустно и одиноко. Тот спешился, в неверном свете костра принц разглядел огромного черного жеребца, явно благородной крови — все стати были близки к совершенству. Незнакомец сел напротив, поплотнее запахнул тяжелый черный плащ и молча уставился в огонь. Если подобная манера вести себя и была не вполне вежливой — то Тиндомэ она была по душе больше чем светская учтивость.

Незнакомец протянул к огню руки в облегающих черных перчатках, и, не снимая их, стал греть руки. Внешность его в отблесках пламени показалась Тиндомэ странной и непривычной, не нуменорской — смуглая кожа, темно-рыжие волосы, чуть раскосые кошачьи глаза, кажущиеся в полумраке бездонно-черными, и в них багровые блики огня. На редкость красивое и благородное лицо. Тиндомэ он сразу же понравился — своей редкой и мужественной красотой, молчаливостью, еще чем-то неуловимым, что было вокруг него: словно некое сияние. А, может, это просто так отсвечивает костер.

Прошло, наверное, не менее пары часов — а они так и сидели, молча глядя в огонь. Костер, в который никто не подбрасывал дров, почти погас. Тиндомэ уже потянулся за припасенным хворостом, но незнакомец сделал простой останавливающий жест, потом так же молча взмахнул рукой от себя к костру. На миг его скрыла стена взметнувшегося пламени, когда оно опало, открыв недвижимую фигуру все так же сидевшую напротив, Тиндомэ понял, что перед ним достаточно умелый чародей. По крайней мере, намного более могучий, чем он — то, для чего незнакомцу хватило лишь достаточно небрежного жеста, потребовало бы от принца долгих и мучительных усилий: крайнего сосредоточения, подгонки заклинания под ситуацию и многого подобного.

Это было именно то, чего он искал: кто-то, кто поможет ему преодолеть очередной предел, перейти от детских забав, как теперь он называл свои умения, к истинному знанию магии. Но Тиндомэ не спешил. Он был терпелив, он умел выжидать. Он не показал удивления, и только через некоторое время спросил:

— Каким заклинанием ты пользуешься?

— Cамым простым.

И произнес несколько фраз, которых принц даже никогда не слышал. Именно в этот момент Тиндомэ узнал, что такое зависть. Они заговорили о магии. Незнакомец выказал явное удивление тому, что нуменорец, да еще знатного рода, так хорошо в этом разбирается. Это было лестно. Но — он все равно чувствовал себя бестолковым мальчишкой рядом с мудрым ученым. Это чувство было оскорбительно. Тиндомэ все же смог заставить себя успокоиться и задал несколько вопросов относительно заклинания, которым был зажжен костер. Но — ответ был уклончивым, дескать — не время и не место. Тиндомэ задумался, потом предложил тому приехать к нему в гости. Отказ был достаточно резким, принца удивило то, как исказилось лицо чародея.

— Ну уж нет — мне туда дороги нет!

— Кто же посмеет остановить гостя нуменорского принца?

Незнакомец помедлил, пристально глядя на него своими странно темными глазами.

— А, так ты и есть тот самый Черный Принц?

— Впервые слышу, чтобы меня так звали. Но — видимо, речь идет все-таки обо мне. Так что — приглашение остается в силе.

— Нет, прости уж. Давай лучше встретимся снова здесь.

— Когда?

— В третий день новолуния.

— Хорошо.

— Удачи!

— Удачи и тебе...

Только через некоторое время Тиндомэ понял, что во-первых, не знает, с кем встретился, а, во-вторых, что назначенный день будет ровно через четыре недели. А он уже чувствовал нетерпение.

Впрочем, оказалось, что он смог разобраться с необыкновенно сложным заклинанием и без помощи того. Это заняло немало времени — но ведь он добился этого сам! И только спустя еще неделю он понял, что ничего не добился сам, просто подсказка была запрятана глубоко внутрь заклинания, так что потребовалось усилие, доступное не каждому, чтобы ее увидеть. Он восхитился мудрости и деликатности незнакомца.

Эти редкие встречи были нужны ему, как воздух. Он узнавал многое — но видел, что может узнать куда больше. Собеседник не спешил делиться с ним всем, что знал. Он выдавал знания понемногу, порциями, слишком скудными для принца. Все эти знания были куда как более мощным оружием, нежели мечи и луки, и, как думал Тиндомэ, именно в этом причина осторожности того, кто называл себя Антаро.

Он четко понимал, что эти знания идут из Тьмы. Но это уже казалось ему неважным — нуменорцы помнили о деяниях предков и гордились ими, но не считали себя обязанными следовать их путем. Это было Знание, и именно это было важно, а не его цвет. Он верил Антаро больше, чем эльфам и посланцам Валар. А говорил тот странное, но не настолько странное, чтобы нельзя было принять это после некоторого раздумья. Или — не настолько неприятное, чтобы отказаться слушать его вообще.

"Темные не таковы, как их представляют эльфы. Они не были чудовищами. Они были просто людьми, желавшими жить по-другому. Знали очень многое — их именно из-за этого и пожелали уничтожить. Мелькор — не воплощение Зла. Он тот, кому сам Творец Эру назначил такой путь. Путь Тьмы не хуже Пути Света. Война Гнева — чудовищное преступление. То, что сделали с Мелькором собратья— еще более чудовищно. Знание, которое было в Цитадели, во сто крат сильнее всех эльфийских игрушек."

Не скоро он понял, что попался на крючок. К тому времени он знал очень многое. Ровно столько, чтобы понимать, как мало на самом деле он знает и умеет. А знания были — только у одного. У Антаро. И он цедил их по капле, словно боялся сказать лишнее слово. Боялся — или не хотел? Тиндомэ уже давно испытывал к этому странному человеку доверие и уважение. Тот был мудр, Тиндомэ это видел. Силен и умен, рассудителен. Умел провидеть и предсказывать многое. Просто — был Силой.

Но какое-то сомнение все же оставалось. Кто он такой — один ли из Темных Майар, или еще кто-нибудь? Зачем вообще возится с ним? Это не уменьшало уважения к Антаро, перераставшего уже в нечто большее, но причиняло беспокойство. Он верил чародею, верил каждому его слову: каждое слово подкреплялось делом, каждое обещание неукоснительно выполнялось. Странным был Антаро, временами совсем непонятным — иногда срывался не то на крик, не то на рык, когда речь заходила о Первой Эпохе, а иногда мог часами рассказывать о прошлом. Иногда настроение его менялось с десяток раз за полчаса — от искренней радости до откровенной злобы; но Тиндомэ видел, что не он тому причиной, и старался не обращать внимания.

Ночи в доме Тиндомэ были заполнены колдовством и беседами. Антаро был интересным и приятным собеседником — он умел рассказывать, объяснять. Красивый, отлично поставленный голос ходил эхом в пустом доме. Принцу нравилось в нем все — от внешности до манеры одеваться, от упрямой потребности исполнить сказанное, даже если дело касалось пустяка, до некоей странной тоски, что была видна в нем. Глаза — при свечах зеленые, как налет на бронзе, с золотистыми искрами; в темноте — чернее ночного неба. Как можно было ему не верить — разве можно не верить тому, чей облик так мудр и прекрасен?

И он верил — верил во все. Все, что говорил Антаро, было не просто интересным — оно подтверждалось фактами и размышлениями принца. Однажды он поймал себя на том, что стыдится при Антаро называть себя принцем — разве не позор быть потомком того рода, родоначальники которого шли под знаменами Валар на штурм Цитадели Ангабандо, Железной Твердыни ? Ангабандо, чьи башни взметнулись до самого неба острыми каменными шпилями, чье сердце было — живой камень. Чей гарнизон, вышедший под стены был не более двух тысяч воинов, знавших, что пощады не будет, и не ждавших ее.

И еще одно имя, то, что даже Антаро старался произносить реже, а всегда при этом боль звучала в его голосе. Мелькор... Загадочная фигура, овеянная ореолом странной скорби и горести, так, по крайней мере казалось по словам Антаро. Сила и воля, несломленная гордость. Темный Вала, шедший по пути, назначенному ему Создателем, и прошедший этот путь до конца, невзирая ни на что...

Во все это Тиндомэ верил — ведь странный друг его ни разу не дал ни малейшего повода заподозрить себя в склонности ко лжи. Напротив — был как-то болезненно честен в самых мелочах. Если уж он говорил, что приедет в такой-то день — можно было быть уверенным, что даже падение небесного свода не остановит его, и посреди бушующего пламени и бурлящих вод в назначенный час будет стоять Антаро, ожидая его. Если уж он говорил, что сделает что-нибудь — то делал.

И все же пришел тот вечер, когда Тиндомэ, помолчав, задал один нелегкий вопрос:

— Как твое настоящее имя?

Ответ был неожиданен и страшен:

— Артано. Или, как звали меня эльфы, Гортаур Жестокий. Или Саурон. Как тебе больше всего по вкусу, Черный Принц?

Тиндомэ опустил глаза в пол, помолчал и сказал приглушенным голосом:

— Уходи, Майа Артано. Я не стану тебе врагом — но и другом быть не могу.

— Опомнись, Тиндомэ! Что ты говоришь?

Впервые он видел Антаро-Артано таким растерянным. Но — как изменить свое нелегкое решение? Ведь пред ним тот, кто по праву получил прозвание Жестокий. Тот, кого проклинает все Средиземье — убийца Келебримбора, предатель, обманщик, первый враг Нуменора... Финрод и многие другие его жертвы — как простить это?

— Уходи...

— Я уйду. Но — ты волен позвать меня назад. Я прощу тогда тебе этот вечер..

Хлопнула дверь, раздался неторопливый стук копыт. Затих вдали — и показалось, что-то оборвалось в сердце. Навек, навек...

Он не швырнул в дверь вазой, хотя занес уже руку, чтобы это сделать. Не заплакал, хотя слезы — наверное, впервые в жизни — были уже близко. Просто — прижался горящей щекой к холодному стеклу окна. Оно обожгло ему кожу своим холодом. Боль — еще неведомое доселе ему чувство, рвала его на части. "Я справлюсь. Я выучусь всему сам. Я — обойдусь без него!"

Он пытался. Он так старался все делать сам — но ничего не получалось. Знание было неполным, ненастоящим. Он не мог сплести ни одного заклинания, самого простого и понятного. Тиндомэ казалось — без Артано он лишь колдун-недоучка, не намного умнее деревенского ведуна. И — как забыть, оторвать от себя память об этих беседах, о той любви и преданности, которую внушал Артано? Его горькие и странные рассказы... Его понятные и красивые объяснения...

"Он враг, убийца!" — твердил себе принц. — "Ему нельзя верить, все его слова — ложь. Все, кто доверился ему, поплатились жизнью." Но — как заставить себя верить? Прекрасный мудрый волшебник — разве это только маска? Но зачем — неужели чтобы убедить в чем-нибудь его, отродье проклятого рода. Нет, конечно же, нет — он прав. Тысячу раз прав. А я..."

Одаренный в магии, он все же не видел на себе паутины тщательно и умело сплетенного заклинания, которое и порождало все эти отчаянные стоны. Но — воля его была тверже скалы, и заклинание не достигало цели. Просто — он отчаянно страдал. Все валилось из рук. Не получалось ничего — он промахивался при стрельбе и пропускал удары в поединках. Наорал — как ему показалось, а на самом деле едва повысил голос — самым отвратительным образом на одну из многочисленных любовниц, потом не знал, как загладить вину — которой за ним никто не видел. Это был уже не тот Черный Принц, что еще недавно был спокоен, выдержан и уверен в себе.

Он попытался напиться — похмелье было отвратительным. Искал забвения в упражнениях с мечом, но это помогало лишь на время самой тренировки. Заклинание упорно подтачивало его волю. Он так хотел знания, магии — и вот упустил единственную возможность научиться. Но нет, он не изменит своего решения. Нет! Тысячу раз — нет! Сам, сделает все сам. Он может. Он добьется.

Пять лет бесплодных попыток. Пять лет — как муха, бьющаяся о стекло. Все безуспешно. А — как назло — Артано был почти рядом. Несколько раз он видел его в степи, верхом все на том же огромном жеребце. Черный широкий плащ, темный огонь волос, вьющихся по ветру. Хотелось догнать его, просить прощения, умолять принять обратно... Уехать же из колоний ему даже не пришло в голову.

Он стал на путь черного чародейства, не того, что использовало силу Тьмы, того, что было порождением мракобесия и человеческой злобы. Для них требовалась то свежая кровь, то останки трупов, то еще что-нибудь не менее отвратительное. Кровавые опыты, пока, правда, только над домашними животными вызывали отвращение и презрение к самому себе. Но он пытался найти Силу. Хоть как-нибудь. О нем ходили страшные истории. Прозвище Черный Принц становилось в устах людей уже не прежним — чуть пугающим прозванием странного ученого; настоящим ругательством и почти проклятьем. Но — никогда его опыты не принесли вреда ни одному человеку.

И на шестой год он не выдержал. Заклинание призыва — одна из немногих магических вещей, что ему удалась. Артано пришел — да не прежним другом, надменным господином. Ни в чем не показал, что его отношение к Тиндомэ изменилось — но это все же было видно.

— Скажи, Артано... Что случается с людьми после смерти?

— Уход в Эа — сказка для глупцов. Вы и впрямь уходите — из жизни, ведь жизнь — это друзья, любовь, привычки; вы теряете память и возвращаетесь сюда. Снова и снова — как слепые котята. Лишь немногим дано вспомнить, и то на краткие миги — но судьба людей не меняется. Лишь тот, кто сохранит память, сможет действительно уйти.

— А ты — можешь сделать так, чтобы человек — не забыл себя?

— Для тебя? Да. Но — станешь ли ты служить мне?

— ДА!

" Я, Тиндомэ Ар-Муразор, честью и жизнью своей клянусь, что буду служить Повелителю моему Артано, пока не исполню своего долга перед ними не буду отпущен им с миром. Клянусь быть ему верным, служить, не щадя собственной жизни, исполнять любой приказ его и любую волю его. Да будет мне вечным проклятье, если нарушу я эту клятву, да не найти мне тогда покоя ни в жизни, ни в смерти. Именем Эру Илуватара, Единого Творца, клянусь в том перед Повелителем моим Артано."

2. ПРАВАЯ РУКА САУРОНА

После того, как он произнес слова клятвы, растаяла сеть сплетенного тем, кого отныне он звал Повелителем, заклинания и принц в один миг стал самим собой — словно и не было пяти лет душевной слабости и беспомощности. Он понял причину того, что было с ним. Первой реакцией был приступ яростной удушающей ненависти, единственным желанием — броситься на того, кто так подло заманил его в ловушку. Но — ненависть угасла так же быстро, как и возникла. А на ее место пришло понимание и восхищение. И еще — сознание собственной ценности, избранности: ведь ради какого-то обычного смертного Артано не стал бы тратить столько сил и времени.

Ему было приказано уехать вместе с Повелителем в Барад-Дур и он выполнил это, не раздумывая ни минуты. Он знал, вернее, твердо верил в мудрость того, кому отныне служил. И если Повелитель так захотел — то, значит, так оно и будет верным. У него уже была возможность убедиться в силе и мудрости Артано — и он не собирался даже задумываться над приказами. И — все же он не чувствовал себя хоть в чем-то порабощенным. Он знал кому и ради чего будет служить. И считал, что плата за верную службу все равно будет достаточно велика, что бы от него в будущем не потребовалось.

А быть верным — значило уметь подчиняться. И он осваивал эту странную для него, гордого принца, привыкшего только приказывать, науку — и не видел в ней ничего постыдного для себя. Повелитель был не человеком, не эльфом — он был Майа. Уже по самой этой причине он был более велик, нежели любой из человеческих или эльфийских королей. А к тому же — он был, как говорили все, сильнейшим из Майар. Подчиниться сильнейшему в этом мире — не позор, служить же ему — высокая честь для любого смертного. И он был удостоен этой чести.

Тиндомэ отлично понимал, почему именно на него пал выбор Повелителя. Тот как-то раз мельком сказал, что принц — единственный из людей во всем Средиземье, от крайнего севера до крайнего юга, кто был так одарен в искусстве магии. Это было лестно. И это было тяжким грузом — как же теперь можно проявить какую-то слабость или неспособность, если о нем так высоко судит сам Повелитель, которому нет равных в магии.

Он уехал в ту же ночь — не взяв с собой ничего. Странное его исчезновение — средь ночи, не взяв с собой ни плаща, ни книги — произвело немалое впечатление на всех нуменорцев. Оно, впрочем, по единодушному мнению, было признано вполне закономерным финалом столь странного и удручающего образа жизни, какой в последнее время вел принц. "Прискорбно-прискорбно, но неудивительно — в наше время даже от королевского рода трудно ждать благоразумия..."

Барад-дур потрясла его своей странной и мрачной красотой. Мощная крепость, словно выраставшая из самой земли. Черный камень, тяжелые, но строгие пропорции. Ощущение давящей и грозной силы. Непоколебимая твердыня, неприступная и грозная. Изнутри она была много уютнее, чем можно было предположить, глядя снаружи. Внутри крепости все пропорции и линии были совсем другими, легкими и изящными. Галереи и переходы, тонкие колонны и высокие своды, кружево арок и балконов. Два лица одной крепости — как отражение души ее создателя.

Только сейчас он узнал, что такое настоящее обучение. То, что было раньше — так приручают дикое животное, скармливая ему кусочки лакомства, пока оно не будет ценить его больше всей своей свободы. Теперь — дни и ночи над манускриптами и рукописями, беспрерывные упражнения под руководством Повелителя. Настоящее знание — а не прежние забавы для дураков, возомнивших себя волшебниками. Росла его Сила — росло и его уважение к Повелителю. Уважение и благодарность. И все же эти чувства никогда не переходили некоторого определенного предела — он знал, что служит за вознаграждение, и одним из составляющих этой платы было как раз обучение его магии.

Еще не давало ему впасть в благодарственный экстаз знание, что его Сила нужна самому Повелителю не менее, если не более, чем самому Тиндомэ. Он уже был посвящен в замысел относительно Девяти Колец, знал и то, что именно ему предстоит стать Первым из Девяти. Это не было удивительным — его многочисленные таланты, его более чем знатное происхождение делали его единственно достойным этой роли. Это не было неприятным или страшным — он слишком хорошо знал свои силы и возможности, понимал, что сумеет справиться. Но — это была ответственность. И, желая соответствовать возлагаемым на него надеждам, он усердно постигал все науки.

Во владении мечом он немногим уступал самому Повелителю, чем вызвал явное восхищение со стороны того. Долгие изматывающие поединки доставляли немалое удовольствие обоим. Языкам ему обучаться не пришлось — только выучить получше южные и восточные наречия. Все, чему его ни учили, было достаточно сложным и достаточно посильным для него, чтобы занимать все время и оставлять ежедневное ощущение довольства самим собой.

Повелитель учил его некоторым совсем странным для него вещам — речи, которая не произносилась вслух, но была куда более четкой и выразительной, нежели простая. Умению управлять силами собственного тела по своим потребностям, умение направлять резерв силы в нем из одной части в другую. Ему это нравилось — теперь несколько бессонных ночей легко восполнялись получасом особых упражнений. Все это было ново и интересно. Он знал, зачем это надо — в момент принятия Кольца с человеком происходило нечто странное; он как бы почти уходил за грань смерти, чтобы вернуться изменившимся душой и телом.

Испытание, как говорил Повелитель, было по силам не всякому, но лишь очень хорошо подготовленному физически и магически человеку. И даже для такого оно могло оказаться смертельным, если он оказывался недостаточно силен. Путь же Тиндомэ, по словам Артано, был намного длиннее, нежели тех, кто должен был прийти потом, для остальных из будущей Девятки. Длиннее и опаснее — ведь для осуществления его желания ему надо было претерпеть более глубокие изменения, чем другим. Но — это его не пугало; более неприятным представлялось то, что приняв Кольцо и Служение, он становился практически бессмертным, неуязвимым и не ограниченным в сроке жизни.

Тиндомэ был мудр. Он не хотел умирать, но жить вечно не хотел еще больше. Он понимал, что человек рано или поздно устанет от всего, что его окружает и захочет перемены более глубокой, нежели простая смена места жизни. Те, кто старел и умирал естественным путем, просто не успевали насытиться жизнью до конца. Но Тиндомэ видел достаточно четко, что он дойдет до той черты, за которой вечная жизнь кажется уже не даром, но проклятьем. Видел, что рано или поздно перейдет эту грань, понимал весь ужас подобного бытия.

И он поставил Повелителю четкое условие: он не будет бессмертным полностью. Будет некий выход, пусть даже совсем маловероятный, через который он будет иметь законное право уйти. Сначала тот вознегодовал, сказав, что Тиндомэ принес ему клятву и не его дело требовать чего-то еще.

— Тогда — я нарушу ее. И то, что со мной будет — будет менее тяжко мне.

Его воля была тверда; один лишь раз ему было суждено ощутить ее сломленной — и этот день, день когда он позвал Артано, уже миновал навек. И Повелитель понял его уверенную волю, понял и по достоинству оценил ее. Хотя это и не входило в его планы, он согласился. И в заклинание, которое должно было отправить его в путь по Тропе Мертвых, было вставлено одно условие: вместо — "Да не падет ни от чьей руки!" — " Да не падет от руки воина!" . Это было крошечным шансом, почти невероятным — Тиндомэ понял, что на большее ему рассчитывать не приходится. Но — все же это было той дверью, которая была ему так необходима, чтобы принять Служение с чистой совестью и доброй волей.

Принять настолько глубоко и искренне, что все, что потом ни происходило бы с ним — любой тяжкий и неприятный приказ Повелителя, любую опасную и сложную ситуацию — он воспринимал совершенно спокойно, без какого-то волнения или возмущения. Он был готов выполнить свою клятву целиком и полностью, что бы это не означало. Исполнить любую волю Повелителя, причем исполнить наилучшим образом. Повелитель был к нему щедр, бесконечно щедр; и все, что от Тиндомэ не потребовалось бы — лишь скромная благодарность за безграничную и незаслуженную его щедрость.

Ему нравилось в крепости — здесь было спокойно и тихо, ничто не отвлекало от занятий. В Барад-Дур было много людей самых разных племен — с большим удивлением он обнаружил здесь и нуменорцев, и вастаков и харадрим и еще каких-то ни на кого в Средиземье не похожих. Эти были самыми интересными — высокие и красивые люди, чуть диковатые, совсем не такие, как нуменорцы, которые везде чувствовали себя дома. Одевались в черное, на плащах — эмблема: оскаленная волчья морда на фоне красного круга. Клан Рассветных Волков — личная гвардия и отборный отряд Повелителя.

Рассказывали, что они — превосходные следопыты и стойкие бойцы. Тиндомэ не особенно интересовался прочими в Барад-Дур — люди как люди, хорошие воины, вышколенные слуги — но эти его интересовали хотя бы в силу того, что Повелитель приказал ему принять управление ими на время его очередного отсутствия. Первым делом он велел позвать к себе командиров. Неразговорчивые до крайности, командиры отрядов внимательно выслушали его спокойный монолог, в котором он рассказал о приказе Артано.

— Мы не получали подобных известий. С чего нам верить тебе, нуменорец?

Тиндомэ не растерялся, но неприятный холодок пополз по рукам. Ситуация была в новинку — ему не поверили. Что делать? Применить силу или магию? А — правильно ли это будет...

— Так ты считаешь, что я могу лгать?

Спокойно, только взгляд в упор — Тиндомэ впился взглядом в его глаза, не отпуская не на миг. Главное теперь — не отвести взгляда первым. Это же волки, настоящие волки.

— Откуда мне знать?

— Значит, ты считаешь, что Повелитель настолько глуп, что доверяет лжецам?

Это было опасным ходом — но он не ошибся. Командир не был особо искушен в словесных баталиях и явно растерялся.

— С чего это ты взял, нуменорец?!

— Он отдал мне приказ — а вы не желаете верить моим словам.

Такой нелепый почти детский прием — и он сработал, Тиндомэ даже стало несколько неловко. Как-то это было недостойно — вместо того, чтобы просто показать свою силу — вести вот такие беседы.

— Какие будут приказы? Отправиться ли нам в рейд к колониям?

— Нет. Оставайтесь на местах.

"Перебьетесь, "в рейд". Думаете, я отправлюсь с вами — завоевывать ваше уважение... Или сделаю что-нибудь не то и Повелитель меня накажет — ну так ни того, ни другого." Артано когда-то сказал ему — никогда не делай того, чего от тебя явно или тайно ждут. Тогда ты сможешь сделать все, что тебе понадобится, не будучи связанным чужими планами.

Неделю отряд, исполняя его приказ, сидел в казармах. Через неделю — он приказал тому самому спорщику взять десять бойцов и отправляться с ним. У него давно уже был замысел дерзкой и едва ли кому-то нужной вылазки — но хотелось проверить на практике то, о чем он только слышал и читал. Это было нужно — знание, не подкрепленное умением, не способно принести каких-то плодов.

Он тщательно составил план операции — разведка боем против королевского нуменорского отряда, слишком уж далеко забравшегося на юг, в земли почти рядом с Барад-Дур. Это было, по мнению Тиндомэ, определенной наглостью — земель в Средиземье хватало, совершенно необязательно было ломиться именно в уже кем-то занятые. Но — его отцу не давали покоя богатства Харада; а в Хараде золота было едва ли не больше, чем песка. Харад же был исконным доминионом Барад-Дур и делиться добровольно с нуменорцами ничем не хотел; разве только стрелами — стреляли харадрим великолепно, чего нельзя было сказать об их умении владеть мечами и знании военного искусства вообще.

Под покровом ночи они подобрались почти к самому лагерю. Слышно было, как смеются у костра солдаты, как ржут их кони. Кто-то правил заточку клинка — и неприятный звук разносился по всему лагерю. Тиндомэ удивился беспечности солдат — единственный часовой на ближней к ним части стоянки беспечно чистил сапоги, вместо того, чтобы посматривать по сторонам хотя бы для приличия. В рассказах бывалых бойцов, которые он слышал с детства, все это выглядело совсем не так.

Тиндомэ совершенно не волновало, что те против кого он собрался воевать — его соплеменники, может, даже дальние родичи. Он об этом вообще не думал. У него был — Повелитель, и ему он служил, ибо принес клятву. Он думал только о том, как ему достичь наилучшего результата сейчас.

Он подал знак ближайшему из Волков и тот завыл по-волчьи. Сперва негромко, затем все сильнее и сильнее. У самого Тиндомэ поползли мурашки по коже — так это было похоже на настоящего волка. Завыли и остальные. Лагерь всполошился. Солдаты повскакивали с земли и схватились за оружие, оглядываясь по сторонам — но дальше, чем кончался круг костра, никто не видел, а погасить костры они не решились, считая их достаточной защитой от диких животных.

Тиндомэ уже давно приметил себе жертву — молодого парня в богато изукрашенном плаще, явно одного из командиров. Тот был вполне подходящей кандидатурой. По команде все "волки" одновременно смолкли. Это вызвало еще больший переполох — на острове хищники не водились и повадок их никто хорошо не знал. Одинокий вой справа... Теперь — слева... Кто-то кого-то сшиб, упавший достаточно громко крикнул, на крик подбежали еще двое. Третий споткнулся сам — об руку первого. Замечательная свалка, подумал Тиндомэ. Он подкрался к самому краю света. На плечах был плащ нуменорского солдата. Теперь все дело зависело от удачи и верности расчета. Он влетел в толпу, нарочно упал, встал, подбежал к будущей жертве, не забыв набросить капюшон:

— Я его вижу... волка... он вон там!

Схватил за рукав и потащил к предполагаемому местонахождению волка. Тем временем остальные якобы волки усердно выли, перемещаясь по кругу, подбираясь к тому месту, куда Тиндомэ тащил командира. Который не только ничего не заподозрил, но и радостно выхватив из ножен меч, спешил к указанному месту. Видно, не терпелось покрыть себя славой. Выйдя за границу света, тот на миг замер, оглянулся на Тиндомэ. И тут Тиндомэ ударил его кулаком в висок, не сильно, но вполне достаточно, чтобы лишить сознания. Парня подхватили подбежавшие Волки, в рот ему на всякий случай в качестве кляпа запихнули кусок собственного плаща. И — бегом в ночь, туда, где ожидали их двое, караулившие коней. Тащить здоровенного пленного Тиндомэ, к его радости, не пришлось — его взвалил на плечи один из Волков. И, судя по звукам из лагеря, этой жертвы собственной неопытности там еще не хватились.

— Дурак. — Коротко и спокойно бросил Артано, выслушав отчет. — Двенадцать человек — ради одного? И зачем такие сложности?

Тиндомэ молча смотрел в пол. Теперь ему было ясно, что план, мягко говоря, не блистал талантами. Единственная польза — клану он понравился, они, смеясь, вспоминали, как командир притащил нуменорца в самые их руки, а тот еще и сиял, как медный кувшин.

— И что там за пленный? Хоть стоил трудов?

— Не знаю, Повелитель. Я его не допрашивал.

— Это еще почему? Ждал меня?

— Да, Повелитель.

— Так впредь не жди.

— Хорошо, Повелитель.

— Пойдем со мной, допросим твой "подарок"...

Этот допрос был для него полон тяжелых впечатлений. Впервые он увидел то, с чем ему придется сталкиваться всю жизнь— бессмысленную жестокость своего Повелителя. Жестокость, от которой тот получал явное удовольствие. Ему нравилось — Тиндомэ это видел — мучать человека, нравилось наблюдать за страданиями жертвы. Целью этого "допроса" было не получение каких-то сведений, ибо пленник уже готов был все рассказать безо всякого воздействия. Нет — это была просто такая забава для Артано. Тиндомэ было очень противно, но он старался не показать вида. В конце концов — кто он такой, чтобы осуждать Повелителя?

Льющаяся кровь и стоны жертвы не вызывали у него никакого особого чувства. Да, это было несколько неприятно, и он с бОльшим удовольствием провел бы это время в другом месте, хотя бы за книгой. Но, в общем, ничего особенного. А вот все действия Артано... При одной только попытке понять, зачем ему это надо, принять ход его мыслей, делалось уже очень дурно. Не дОлжно кому-то испытывать подобные чувства... А на обычно бесстрастном лице Повелителя читалось явное и неприкрытое наслаждение. Тиндомэ всей силой закрывал мозг от Неслышной Речи — но отдельные отголоски этих извращенных эмоций доносились до него через все преграды. И это-то и было самое неприятное.

"Это не мое дело. Не мне его судить." И — оттого он просто старался не смотреть Повелителю в лицо. А когда услышал приказ добить едва живую жертву — схватился за нож с тщательно скрываемой радостью. Добить, чтоб не мучился... Но господин его не спешил:

— Нет уж, погоди. Смотри — ты бьешь вот сюда. Вот сюда, под ключицу — и вниз.

Повелитель взял его руку с ножом, крепко стиснул пальцами его пальцы. Этот момент — первое за все время знакомства прикосновение Повелителя — Тиндомэ запомнил на всю жизнь. У него была совершенно особенная память — вообще он запоминал на редкость четко и ярко все, что бы с ним не происходило. Но отдельные моменты, иногда самые, на первый взгляд, обыкновенные, врезались в память особенно ярко и четко, и потом могли самопроизвольно возвращаться в самые неожиданные моменты. Прокручивались на экране внутреннего зрения — медленно, во сто крат медленнее, чем в жизни. Медленно и куда более живо, чем на самом деле. Он не знал, отчего это, и почему именно эти, а не какие-то еще мгновения остаются в виде этих картинок. Не знал — и никогда не задумывался, ибо это ему не мешало. Хотя порой было не ко времени и сбивало с мыслей. Так, к старому, еще с раннего детства привычному сюжету — льющееся из опрокинутого кувшина молоко, ослепительно белое и густое, добавился еще один, почерпнутый уже в Барад-Дуре. Во время одного из учебных поединков на мечах с Артано, когда пошел уже второй час беспрерывных атак и контратак, Повелитель, едва ли задумываясь, что делает, рванул на груди черную шелковую рубашку, заколотую железной фибулой, коротким ловким движением одновременно перехватил меч из правой руки в левую и выскользнул рукой из рукава, перехватил меч обратно, отшвырнул мешавшую рубашку прочь и еще и успел довести удар до цели — груди Тиндомэ. Укол, достаточно болезненный, но неопасный. Кровь — совсем немного, тут же запекшаяся несколькими каплями. И вот эта картинка — всего несколько секунд — часто приходила к нему, когда глаза уже слипались над книгой, или когда ночью на лицо спящего нуменорца падал луч луны и он просыпался.

А теперь — еще вот эта. Накрепко стиснуты его пальцы, так, что и пожелай он вырвать руку — не смог бы. Впрочем, он и не пытался — ему было все равно. У Артано были необыкновенно горячие цепкие пальцы. И, управляя рукой Тиндомэ, он вонзил нож в тело пленника. Тиндомэ никогда еще не думал, что плоть человека настолько упруга и нужно столько силы, чтобы пронзить ее острием отлично заточенного ножа. Удар достиг своей цели, пленник только раз дернулся и затих уже навсегда. Артано разжал пальцы.

— Вот так, понял?

— Да, Повелитель!

Первый раз он убил человека. И — это не было страшно, не было ничего особенного в том, что вот только миг назад это тело еще было живым — а теперь нет. И сделал это он, своей рукой и своим ножом. Но — Тиндомэ ждал от себя чего-то наподобие рассказов солдат. Первая смерть — что-то в тебе меняется. Нет — ничего не изменилось. Абсолютно ничего. И это было самое странное — что ему было все равно. Но Тиндомэ не привык задумываться над собственными эмоциями, тем более, что они посещали его достаточно редко, обычно им управлял только разум. Пожалуй, самыми эмоционально окрашенными в его жизни моментами были именно вот эти "картинки".

Он не просто постигал знания, но и старался их применять; не только выучивать заклинания и отрабатывать их применение, но и выдумывать что-то самому. Большей частью выходила всякая ерунда, вроде подсвечника в форме летучей мыши, который после одного забавного опыта обрел свойство пищать на редкость отвратительным голосом, если кто-то приближался к двери. Каковое свойство и будило владельца еженощно, когда по коридору проходила ночная стража, но зато игнорировало приближение Повелителя. На которого, кстати, и настраивалось.

Но среди многих подобных игрушек были и настоящие изобретения. Так было составлено заклятье для оружия, которое резко изменяло свойства стали. Заговоренное лезвие делалось хрупким, как стеклянное, ломалось в ране и клинок приходил в негодность; но зато за судьбу жертвы можно было не беспокоиться — обломки лезвия упрямо продвигались к сердцу и через некоторое время убивали того, кто был ранен, на первый взгляд, совсем легко. Это оружие пришлось по вкусу Повелителю, он был доволен способным учеником. Достаточно скоро эти клинки были распространены — но их применение ограничивало то, что кинжал или нож были одноразовыми, а изготовить их могли только сам Повелитель или Тиндомэ. Других, тех, кому это было по силам, в Барад-Дур не было. Пока не было. Но Тиндомэ знал, что они придут. Ведь — Повелитель обещал.

Прошло семь лет его обучения. Оставался еще год, последний год, в течение которого ему предстояло отшлифовать свои знания и умения — те, которые были доступны ему без Кольца. С Кольцом они должны были вырасти во много раз. Но — сначала предстояло пройти Испытание. Тиндомэ не боялся, хотя и знал, что может погибнуть во время него. Но — что толку бояться, если это неизбежно, только даром растрачивать силы. А Испытание было для него желанным еще по одной причине — но мысли об этом он прятал в самые дальние тайники души, ибо не хотел, чтобы они стали известны Повелителю — оно означало освобождение. Ибо — после него он должен был отправиться в Сторожевую Башню, чтобы подготовить ее для всей будущей Девятки и учиться там управлять гарнизоном. Сторожевая Башня была аванпостом войск Барад-Дур, а должность управляющего ей — весьма ответственной. А он хотел поскорее покинуть Барад-Дур.

Он был верен Повелителю — и все же хотел бы держаться от него чуть подальше, чем сейчас. Кое-что из любимых развлечений Артано вызывало у него стойкое отвращение, которое, впрочем, он никак не проявлял. Все оставалось в душе, под маской вечного спокойствия, верного участия в любом деле, которое задумывал Повелитель. Большая часть была ему действительно интересна. Но бывали моменты, когда хотелось бросить все и уйти прочь...

Вот и сейчас — он услышал мысленный призыв Повелителя. Его приглашали в личные покои Артано. Тиндомэ оторвался от манускрипта, поморщился, пока никто его не видел, и пошел, стараясь идти как можно медленнее. Он ничуть не сомневался, что его ожидало. Все это было уже далеко не в первый раз. Набило оскомину всем в крепости, кроме самого Артано. Как в нем совмещались мудрость и сила Повелителя Барад-Дур и откровенный убогий садизм, Тиндомэ понять не мог. И не особенно старался, усердно пропуская все мимо себя.

Он вошел в полутемную комнату, заранее зная, что увидит. И — все было именно так, как он уже предположил. Артано стоял у окна, завернувшись в некое подобие халата из черной ткани, скрестив руки на груди. Он не обернулся, но мысленно указал Тиндомэ в другой угол комнаты. Тот медленно перевел глаза, подошел. Да, конечно же... На полу ничком лежала девушка, даже, скорее, девочка, почти голая — только лоскуты порванного платья, не прикрывающие наготы. Золотистые длинные волосы спутаны. Лица не видно — она прикрыла голову локтем. Зато прекрасно видны ссадины и кровоподтеки по всему телу, особенно на плечах и груди. Отлично... Еще одна девочка из колоний, случайно заехавшая на прогулке чуть дальше обычного. Отнюдь не первая и не последняя в этой комнате.

— Не хочешь поразвлечься?

Тиндомэ очень хотелось сказать :"Нет. Не хочу!" — но он знал, что никогда этого не скажет вслух, никогда не даст понять, что хоть чем-то недоволен. Привычно "надел маску":

— Спасибо, Повелитель!

Улыбочка и интонации, соответствующие ситуации. Соответствующие ей по меркам Саурона. А под маской — вечное ощущение выступающего на скулах жаркого румянца. Ощущение, что делает нечто недозволенное, непристойное. Скинуть рубашку — с ощущением отвращения к самому себе. Но — клятвы не нарушить, а ведь это — воля Повелителя. Опустился на колени, убрал руку девушки с лица. Та даже не пошевелилась — то ли так боялась, то ли ей было уже все равно. Так и есть — под глазом расплывается свежий багровый еще синяк. Зачем он их по лицу-то бьет?! Миловидное когда-то личико сейчас кажется почти уродливым из-за распухших кровоточащих губ и заплаканных глаз.

И единственная мысль на весь срок, пока ему не будет дозволено уйти из комнаты — только бы не оглянуться. Не оглянуться, хотя чувствуешь на себе взгляд. Взгляд, сконцентрированный в одной точке — на обнаженной спине, ровно между лопатками. Словно приложено тавро из раскаленного металла. Металл никогда не остынет, а это ощущение запоминается на всю жизнь. Оно въедается в кожу сильнее едкой кислоты, оно никогда не оставит тебя. Не оглядывайся, ты знаешь, что увидишь на лице того, кто так внимательно наблюдает за тобой — один раз ты ведь все-таки оглянулся...

Испытание оказалось во сто крат страшнее, чем он мог представить. Кольцо — сталь и черный восьмигранник камня — обожгло руку ледяным холодом. Слова заклинания — чуть измененного заклинания Смерти. А потом — долгие дни, проведенные в непрестанном кошмаре. Тропа Мертвых — странное, неописуемо страшное место в призрачном мире, по которому легко проходят фэа мертвых людей, прежде чем уйти в Эа. Но — он-то не был мертв. И оттого с ним происходило нечто намного страшнее смерти.

Он видел Тропу, как бесконечное лезвие меча, протянутое между двумя скоплениями звезд. Он шел босиком по этому мечу, не обращая внимания на разрезаемые до кости ноги. Там было смертельно холодно и ужасающе одиноко — первое время. Сначала ему было просто больно физически — выворачивало суставы, трещали кости, замерзала плоть. Лезвие — острее бритвы— под ногами. Балансировать, чтобы не сорваться с него вниз. Холод такой, что не вздохнуть — кажется, один глоток этого твердого, как лед, воздуха убьет, разорвет легкие. А — как не дышать? И каждый вздох — почти смертелен, а, главное, теряешь равновесие и почти соскальзываешь в пропасть вниз.

Когда он свыкся с болью — когда его тело, там, в одной из комнат Барад-Дур, прошло первую стадию изменений — появились видения. Они были отвратительны — бесконечно уродливые, жестокие морды с огромными клыками, вытекшими глазами и распадающейся плотью. Они выскакивали из пустоты прямо перед ним — и он едва не падал. Они хотели столкнуть его, не дать пройти. Каждое новое видение было все более материальным и омерзительным. А через них надо было проходить своим телом, преодолевая отвращение, не позволяя себе остановиться.

Он чувствовал себя в этой пустоте — и одновременно, краем сознания, еще где-то. Там что-то нестерпимо жгло его правую руку. Именно этот отголосок боли помогал ему идти здесь, по лезвию. Потом опять пришла физическая боль. И прежняя показалась только тенью. Боль и морок. Неизвестно, что еще страшнее. Здесь была абсолютная тишина. Там — он слышал свой крик, долгий и монотонно-страшный. Он умирал тысячу раз в таких муках, какие не знает ни одно живое существо. Это длилось бесконечно.

Однажды, уцепившись за тонкую ниточку ощущения ожога, он сумел на короткий срок вынырнуть в реальный мир. Там он — его тело — был привязан к деревянной скамье толстыми веревками, крестообразно, так что почти не мог пошевелиться. На лбу у него лежала рука — он знал, что это Артано, и волна любви и благодарности захлестнула его. И тут он нырнул обратно, в вязкое звездное ничто. И вновь его ломала и корежила какая-то злая сила...

Теперь что-то творилось с его сознанием и душой. Он испытывал странные чувства, такие, каким даже не знал названия, но они были большей частью ужасны. Словно кто-то старался вытравить в нем то немногое человеческое, что в нем было. Злоба — такая, что душит. Ненависть — разорвать своими руками весь мир. Еще что-то непередаваемое. Отчаяние — пустое и ледяное. Иногда он все же возвращался на краткие миги назад — чтобы потом казалось: нет, больше не могу, ни за что не вернуться обратно. Артано был рядом всегда, он чувствовал его руки на своих — но и он ничем не мог помочь, он казался лишь маленькой точкой алого огня среди пустоты.

Там, где лежало его бессознательное тело, с ним происходили сложные изменения. Его тело подлаживалось под Кольцо, воспринимало матрицу Кольца. Оно становилось странным образом бесплотным и в то же время вполне материальным. Отныне — руки его были холодны. Тело можно было безбоязненно пронзить кинжалом. Он почувствовал бы боль, но ни одно оружие не причинило бы ему вреда. Он мог теперь по своей воле переходить на время в призрачный мир. Но — сила его кулаков оставалась при нем. Еще многие способности — ему больше не нужна была пища. В Кольце было силы достаточно для того, чтобы удовлетворять подобные нужды. Полное ночное зрение. Звериный нюх. Необыкновенные ментальные таланты...

Но — какой ценой... Он едва не умер много раз во время этого пути. Его тело билось в судорогах, он кричал — бессмысленный вой— и пытался вырваться из веревок. Артано не мог сдержать его, только туже затягивал узлы. Каждый раз Артано боялся, что у Тиндомэ не хватит воли вернуться обратно после каждого возвращения в реальный мир. Но — без этих кратких передышек он не прошел бы, не выдержал бы. Артано не оставлял его ни на миг. Майар знают некое подобие человеческой усталости и Артано испытал его уже не раз. Но — не мог покинуть это безумное тело, бьющееся в припадке.

Две недели. Четырнадцать дней непрестанного кошмара. На Тропе он увидел под ногами пропасть — он дошел до некоего ирреального острия. Сорвался вниз — и Тропа исчезла...

Он лежал в своей постели. Он знал это, не открывая глаз. Рядом был Артано. Тиндомэ коротко вздохнул, убеждаясь, что какие-то человеческие качества сохранил, и открыл глаза. Мир был не таким. Все было не так. Яркие радужные тона — даже в полумраке ему кажется ослепительно яркими цветные ореолы вокруг каждого предмета. Постепенно он понял, что это новое свойство его зрения. И еще каких-то незнакомых свойств восприятия — он чувствовал мир совсем по-другому. Запахи, звуки, цвета... Но — это был холодный мир... Ему будет холодно всю жизнь, понял Тиндомэ.

Он не поворачиваясь — хотя новое состояние и было непривычным, но многое казалось само собой разумеющимся — обратился мысленно к Артано, но тут же, в силу старой привычки повернул к нему голову. Как странно и ново — теперь он мог читать многие мысли и чувства Повелителя словно в раскрытой книге. То же было и с ним самим — ему не надо было больше как-то объяснять свои замыслы и ощущения; достаточно было раскрыть свой мозг для общения и все. Он видел — не только глазами, но и особым зрением, которого нет у простого человека — на лице Артано, которое до сих пор казалось ему невыразительной маской, следы пережитого и еще не до конца ушедшего страха. Страха за него, за Тиндомэ. Радостное недоверие. И усталость, бесконечную усталость от многих дней и ночей, проведенных в тревоге за его судьбу.

Это было удивительно и прекрасно — ведь до сих пор он считал себя лишь инструментом для Повелителя, не более того. А вот на самом деле Повелитель волновался за него, помогал пройти через этот ужас. И главное — он же был рядом все время, когда Тиндомэ возвращался на мгновения с Тропы. Все, что отталкивало его до сих пор в Артано вдруг показалось мелким и незначительным, не стоящим никакого внимания. Сердце его наполнилось вдруг таким количеством любви и преданности к Повелителю, какого он не мог и вообразить себе до сих пор. Он потянулся к нему — мысленно — сумел как-то выразить все, что было на душе... Артано улыбнулся ему — тепло и искренне, с неменьшей силой эмоций. И с этой минуты уже ничто не могло заставить принца изменить это отношение к Артано.

На следующее утро Повелитель позвал его в Тронный Зал. Там, по обыкновению, было пусто и тихо. Артано стоял на ступенях, в руках его был ларец из черного дерева. На крышке — знак Равновесия: двухголовая змея. Жестом он подозвал Тиндомэ, жестом же велел ему опуститься на колено. Из ларца он достал венец из черненого железа — три острых зубца надо лбом крепятся к обручу в виде двух змей с оскаленными пастями, смотрящих в упор друг на друга. Удивительно тонкая и прекрасная работа. Медленно он опустил венец на склоненную голову Тиндомэ и тот ощутил его странную легкость.

— Это — знак твоей власти. Но и не только...

Голос Артано чуть дрогнул. Тиндомэ понял. Он молча прикоснулся губами к руке Повелителя и молча поднялся. Слова были не нужны.

Он смотрел на себя в зеркала — и не узнавал. Странное, нечеловеческое лицо — неестественно бледное, с бесцветными губами и полным отсутствием румянца, только темные запавшие глаза— двумя черными озерами. Черные пряди крупно вьющихся волос. Черненое железо венца. Черное и белое. Он был пугающе красив, благородство внешности не менялось никакими испытаниями — но едва ли кто-то теперь назвал бы его человеком. Холодная кожа. Ему вообще не хотелось есть или спать. Он не чувствовал усталости, ни умственной, ни телесной. Не чувствовал почти никаких эмоций — холодное безразличие ко всему, что не было его прямой обязанностью, а на остальном — спокойная и уверенная сосредоточенность. Он чувствовал, насколько лучше и четче стал работать его мозг — теперь он намного быстрее постигал все, за что ни брался. Его ничего не отвлекало — все физические ощущения были приглушены, а мозгом он учился владеть с огромной скоростью.

Теперь ему ничего не стоило послать мысленный зов Повелителю на любое расстояние, и это получалось само собой. Он стал видеть в душах людей с легкостью, которая его удивляла: все люди виделись ему как бы в радужном ореоле, цвет которого менялся в зависимости от испытываемых ими чувств. Синий — грусть. Красный — страх. Желтый — значит, он лжет. А самому Тиндомэ эти слова "грусть", "страх" теперь почти ни о чем не говорили — только напоминали все, что осталось в прошлом. Он отлично видел ночью. Днем яркий свет чуть мешал, слепил чувствительные глаза, но и с этим он легко справлялся. Он мог видеть радужные ореолы людей и за стенами и дверьми, только приходилось чуть напрягать внимание. Еще многие странные едва ли доступные человеческому восприятию способности.

Он отправился в Сторожевую Башню, принял на себя командование ею и ее гарнизоном. Днями он занимался всем этим — обучение войск, дрессировка орков, разнообразная хозяйственная ерунда, ночью — изучал магию дальше. Он был уже необыкновенно могучим чародеем, пожалуй, единственным из всех людей за всю историю Средиземья, достигшим таких высот. А время для него шло, как для эльфа — он больше не думал о скорой смерти, он мог позволить себе не торопиться. Прошло не менее сорока лет, прежде, чем что-то изменилось в его жизни. До того он нес свою службу в Башне, иногда участвовал в различных стычках с завоевателями, полагаясь только на силу меча — ему запрещено было до поры демонстрировать свои знания магии, часто появлялся по зову Повелителя в Барад-Дур, чтобы постигать колдовские тайны; в общем — спокойная и абсолютно устраивавшая его во всем жизнь.

А Повелитель продолжал свои поиски членов будущей Девятки. Как знал Тиндомэ, по всему Средиземью он искал тех, кто отличался чем-то особенным, был необычно одарен каким-либо талантом или умением, мог подойти ему. Не всякий герой или мудрец годился для этого, как пояснял Тиндомэ, помимо таланта, человек должен был еще и быть живым воплощением какого-то одного из человеческих качеств, так что вся Девятка вместе была как бы подобием единого человека с выдающимися способностями. А еще — они должны были идеально подходить друг к другу, не должно было бы быть между ними ни малейшего трения: Девятка создавалась не на год и не на десяток лет, но на сотни, а может, и тысячи.

Потом — появился Второй. Он был тоже из Высших Нуменорцев, принял Кольцо и Служение, будучи лет на тридцать старше Тиндомэ — разница для нуменорцев невелика, но выглядел он несколько старше. Тиндомэ даже когда-то видел его еще живя в колониях, а потом много слышал о легендарном полководце, который не ведал поражений ни в одном сражении, который мог за неделю самый безнадежный гарнизон превратить в самый доблестный, который вдруг сгинул бесследно во время осады его небольшой крепости на рубежах владений Нуменора вастаками.

Второй был ниже необыкновенно высокого даже для Нуменора Тиндомэ почти на голову, но заметно шире в плечах. Короткие темные волосы — с легкой проседью. Приятное мужественное лицо, смугловатое от загара даже сквозь обычную бледность Улайри. На лбу медный обруч с искусным изображением головы быка — Тиндомэ узнал руку Артано. Спокойный до обманчивости, медлительный на первый взгляд. Тиндомэ он понравился с первого взгляда — а иначе и быть не могло; по замыслу Артано так и должно было быть.

Второй был превосходным тактиком, настоящим героем, мог личным примером убедить солдат в чем угодно. Но — одно ему было недоступно: он не мог принимать решения. Если у него было задание захватить город — он делал это с наименьшими потерями, в наикратчайший срок и с необыкновенной красотой. Но — предоставь ему решать самому, и он так долго и мучительно рассуждал делать ли это, или нет, что иногда это было опасным. Это не могло длиться вечно; и однажды он был взят в плен именно из-за того, что долго решал — прорывать ли осаду или ждать подмоги, не давая распоряжений и ни принимая мер во все время раздумья. Под началом Тиндомэ, умевшего решать все необходимое быстро и четко, без особого колебания, умевшего рисковать — в разумную меру и брать на себя ответственность за возможный провал, Второй мог быть великолепным исполнителем всех военных планов. С магией у него, как оказалось, были некоторые затруднения, хотя он и был необыкновенно усерден в ее изучении. Тиндомэ занимался с ним в свободные часы — это доставляло обоим удовольствие. Вообще, они были похожи во многом. Второй был воплощением качества Силы.

Третий — с символом чайки на серебряном обруче — был несколько иным. По крови он был странной смесью рас — потомки обитателей Ангбанд, одного из племен вастаков и родной сын самого Повелителя при том. У него была достаточно смуглая кожа, темно-рыжие, почти черные волосы и зеленые глаза — глаза Артано. Несмотря на то, что он выглядел ненамного младше Первого и Второго — ему было всего около сорока: сказывалась кровь вастаков, чем срок жизни был до смешного короток по сравнению с нуменорским. Высокий, стройный, он владел оружием намного хуже обоих старших, но куда лучше Второго знал магию, хотя достигнуть познаний Тиндомэ никому, и Третьему в том числе, не было суждено.

В нем была непоколебимая вера в правоту их дела, в истинность дела Тьмы и их Служения. От бесед с ним, от самого настроя Третьего пропадали даже те крохи сомнения в законности и нужности их миссии, которые у кого-то были. Яркое пламя веры светилось в нем, согревало и давало силы всем остальным. Его доминантой была Вера. Он вырос в Барад-Дур и с рождения впитал в себя многое из того, что оставалось заслоненным многими другими вещами от остальных.

Четвертая — о, это было более чем неожиданно: женщина. Да, нуменорка. Да, та, кто была долгие годы самым прославленным и победоносным полководцем Нуменора — только за спиной своего супруга, оставаясь для посторонних просто изысканной и образованной дамой. Но ведь — женщина. И все же — неумолимой волей Повелителя и знаком избранности — на крупной, но изящно очерченной руке ободок кольца Улайри. Она была в том возрасте, когда еще месяц или день остается до неумолимого "уже немолода". Высокая, крупная — статная фигура широкой в кости Четвертой только за счет осанки не выглядела тяжеловесной. Светлые волосы, светлые брови и ресницы, серые глаза, светлая кожа. Широкое лицо с правильными, но тяжелыми чертами. Далеко не красавица, но истинно королевское достоинство, что сквозило в каждом ее движении, не давало думать об этом. На обруче из драгоценного лунного серебра — митрила — ослепительно яркий взгляд совы. Мудрость.

Она была медлительна. Мало говорила — даже мысленно. Слова были тяжелыми, как ее поступь. Слова были взвешенными. Ни разу — повышенный голос. Только покой, внешний и внутренний, только суровое сознание ответственности за каждым произнесенным словом. И — острый и гибкий ум, огромные познания, детская восприимчивость за этой чуточку неуклюжей личиной. Удивительная судьба — девушка из королевского дома, прочитавшая едва ли не всю нуменорскую библиотеку неожиданно выходит замуж за одного из знатных, но бездарных командиров. И через несколько лет под ноги ее супругу ложатся огромные земли на юге и востоке. А она — одна из самых благородных дам острова, отчего-то сопровождает мужа во всех кампаниях, невзирая на тяготы походной жизни. Так проходят годы. Брак остается бездетным. Жизнь идет размеренно и неумолимо приближается к достойной старости...

Но был в Средиземье один, кто догадался о ее таланте. Таланте, которым хотел бы обладать любой мужчина. Предложение.. и отказ. Вовсе не потому, что леди королевского рода не хочет служить Владыке Мордора. Леди безразлично — за долгие годы войн она поняла, что правых нет и старые идеалы давно утонули в крови сотен побед и считанных единиц поражений. Леди просто не хочет служить. Никому. Да и что может предложить ей этот слишком уж настойчивый красавчик? К тому же.. никогда ей не командовать мужчинами. Зачем же бросать свое положение ради сомнительных обещаний? Нет, нет.. по крайней мере, пока жив муж.

Муж погиб через год после этого разговора. Случайность ли это — или она сама подписала ему приговор? Но это уже неважно — жизнь словно бы рухнула с обрыва в пропасть. Конец всему — победам, планам, тому единственному, в чем она могла почувствовать себя действительно важной.Только старость в роли уважаемой вдовы, только скука острова и полное отсутствие хоть какого-то шанса быть собой. И — новое предложение. Принятое не как последний шанс — как снисходительное одолжение. И вот она здесь. Почти не маг. Почти не боец. Но — талант полководца и бесконечная мудрость..

Пятой оказалась также женщина, да еще и полуэльфийка к тому же, родом из Гаваней. Она была странной, весьма резкой в обращении и неприветливой, но никого этим не задевала, вся будущая Девятка как бы жила друг другом и все видели, что она не хочет нанести кому-то обиду. Но — она всегда была настороже, словно ожидая обиды или подвоха от кого угодно. На стальном обруче, схватывавшем густые золотистые волосы, была кошка. У нее были чуть раскосые глаза, как у кошки с обруча, скуластое эльфийское личико и отличная фигура, вот только что чересчур худая. Магия ее была странной даже для много знавшего Тиндомэ, нечто, доступное только женщинам, особую разновидность колдовства, она использовала чаще всего.

У нее был странный дар и еще более странная судьба. Полукровка, дитя смутных времен, она не нужна была ни родне матери, умершей в ее младенчестве, ни — тем более — эльфам. К тому же, девочка родилась с даром читать любые мысли и управлять сознанием людей. За этот талант она была изгнана вон из дома, затем скиталась по Средиземью, пока не добралась сама до Барад-Дур, где ее возможности были должным образом оценены Повелителем. У нее открылся талант провидицы и предсказательницы, чьи предсказания сбывались почти всегда, а еще с самого детства она умела отправляться разумом в прошлое, наблюдая там многие картины минувших времен. Она воплощала собой Интуицию, без которой бессилен любой разум.

Шестая, со фигуркой ящерицы на золотом обруче, удивительно шедшем к ее смоляно-черным кудрявым волосам и темно-коричневой коже, была родом из далеких пределов Харада. Когда-то она была старшей дочерью вождя племени и Танцующей-с-Богами, особой разновидностью жрицы, которая исполняла ритуальные танцы. У нее была потрясающая фигура, удивительная звериная пластика. Вообще, в ней было много именно дикого, первобытного, близкого скорее к животным, чем к людям. Она прекрасно владела мечом, все воинское искусство давалось ей шутя — помогала подготовка танцовщицы. Для изучения магии она была слишком неусидчива, хотя и способна в принципе на многое.

ЕЈ куда больше привлекали естественные науки, целительство, хотя бы, те, что были применимы на практике, нежели корпение над книгами. Она была весьма поверхностна и легко наивна; но не за то ее ценили и любили все. Недолгое общение с ней могло вернуть интерес к жизни даже самому разочаровавшемуся во всем. Но — только с Улайри она была добра; надменность дочери вождя сказывалась в ее поведении в остальными.

Широко раскрытые глаза, взирающие на все с жадным любопытством — обычная спокойность Улайри была ей неведома. Верткие движения ящерицы, бездна энергии — ни минуты покоя. Из нее так и била ключом жажда жизни и довольство ей даже в самые нелегкие минуты. Она была носителем качества Жизненной Силы.

Седьмой — со знаком паука на обруче из черненого серебра — был необыкновенно одарен во всем, что касалось искусства. Гениальный художник и талантливый скульптор, все, чего бы он ни касался вокруг себя, приобретало особое очарование истинной красоты. У него было идеальное чувство меры и вкуса, это позволяло ему видеть несуразности во многих, вполне удовлетворявших других, вещах. Отчаянный и упрямый спорщик, он мог до хрипоты голоса и головной боли спорить с любым, если был уверен, что прав. Так часто на первый взгляд нелепый при обсуждении плана атаки аргумент "это некрасиво" оказывался в конце концов решающим; но, если не послушав Седьмого, принимали тот план, против которого он возражал, результат мог быть весьма печальным. Он почти не разбирался в фортификационном искусстве, но если ему казалось, что компоновка лагеря какой-то частью "некрасива", то именно в этой части и оказывалась слабина.

Это был немного странный, почти не поддающийся анализу талант. Но он был необыкновенно полезен всей Девятке. Красиво только верное действие; а для Седьмого без красоты не могло быть ни единого шага. Многие его каноны казались странными остальным — он был выходцем с далеких северо-восточных побережий и его племя почти не общалось с остальными, не перенимая их культуры. Странные рисунки, ни на что не похожие резные фигурки из дерева. Завораживающие стихи. Он единственный достиг высот в песенной магии, сложной и редкой разновидности магии, требующей помимо знания и внутренней силы особого таланта и вдохновения поэта.

У него был удивительно красивый голос, низкий и сильный. Сам он был светловолосым и бледнокожим, с водянисто-голубыми глазами, невысоким и тонким. Ему не нужна была физическая сила — он пользовался другими средствами. Оружием владел постольку поскольку его обучал Повелитель, но предпочитал обходиться заклинанием. Его качеством было Вдохновение.

Восьмая — тоже северянка, родом из тех племен, что когда-то жили под защитой Ангабандо, много севернее ее, была совсем другой. Прежде, чем Повелитель отыскал ее, она была в своем племени главной жрицей в храме Тьмы. Повелитель был для нее ожившим богом, которому она служила и молилась с детства, воплощением всего в жизни. Собачья морда на обруче из стали — как отражение собачьей преданности ее Повелителю, преданности, которую она передавала и остальным. Это и было ее качеством.

Она была достаточно трудна в общении — но старалась никого не задевать. Легко срывалась в крик и гнев, а гнев ее был страшен — огромный двуручный меч в ее руках казался легче крыла бабочки, а она никогда не задумывалась, погодить ли применить его. Любой смертный, хоть чем-то не понравившийся ей, не угодивший или поведший себя слишком нагло на ее взгляд, рисковал быть искрошенным в капусту. Но в общении с Девяткой она была милой и спокойной. Над ней все время висел только один страх — не справиться, не оправдать чести, и оттого она фанатично относилась к любому самому мелкому делу, которое ей поручали.

Она не была особо красива — черты лица чуть грубоватые, черты мужеподобности в фигуре. Светлые льняные волосы свернуты в узел, глаза — прозрачная талая вода. Бесцветнее прочих Улайри. В ней чувствовалась огромная физическая сила — тяжелый меч был ей вполне привычен. В их племени от главной жрицы требовалось умение владеть мечом лучше любого воина племени — а она справлялась с этим без труда, хоть северяне и были прекрасными воинами. Магия ей не давалась, из-за этого она прошла Испытание с большим, нежели все остальные, трудом. Тиндомэ пытался ее учить; она была невероятно усердна и усидчива, могла часами отрабатывать любую мелочь — но необходимость составить и применить самое простое заклинание приводила ее в ступор.

Наконец, Девятый — самый младший по возрасту и субординации, но не последний по многим другим качествам. Нуменорец-полукровка, он был молод и на редкость красив, даже несмотря на характерные для Улайри внешние черты. Очень высокий, золотоволосый и сероглазый, красавец-Атани, когда-то бывший любимцем женщин. Улайри после Испытания, ломавшего и вытравлявшего всякую человечность из душ все казались на редкость равнодушными и неэмоциональными. Лишь Девятый пронес через все неистребимое, непоколебимое чувство юмора. Он мог рассмешить всю Девятку, подшутить над кем угодно и когда угодно, впрочем, никогда не нарушая дисциплины и субординации, не ставя никого в опасную ситуацию — но юмор у него был отменный. Он мог вернуть хорошее настроение команде даже после какого-нибудь сокрушительного поражения. В его интерпретации недавно виденные печальные события выглядели как нечто воистину веселое и не стоящее переживаний. Веселый дельфин на серебряном обруче как нельзя лучше соответствовал его натуре.

К нему тянулись все остальные. Он был равно одарен в магии и воинском искусстве, вообще был на редкость цельной и уравновешенной во всем личностью. Не блистая каким-то отдельным талантом, он обладал талантом особого рода — объединять вокруг себя людей. Он был как бы общим знаменателем всей Девятки, тем основанием, на котором они могли действовать как единая личность. Это и было его ролью — он был носителем качества Цельности.

Все они, каждый в отдельности и все вместе, были приятны и интересны Тиндомэ, он чувствовал настоятельную потребность защищать их и направлять, а они уважали и любили его. Он был Разумом команды, тем самым могучим оружием, которое использует все прочее, чем владеет — интуицию, мудрость, вдохновение... Тиндомэ, которого теперь чаще называли Король или Первый, снова и снова удивлялся мудрости Повелителя. Из бескрайних просторов Средиземья он сумел отыскать девять человек, бывших воистину уникальными, единственными в своем роде, отыскать и помог им полностью раскрыться в Служении. По отдельности они были сильны — вместе они были непобедимы. Стальной кулак Повелителя, его крылатый гнев...

Девятка собиралась в течение пятнадцати лет. Но еще десять лет они под руководством Короля учились работать вместе, привыкали друг к другу. Они разбились на пары — все, кроме Первого, у которого судьба, по замыслу Повелителя, была иной — по указке Артано, но ни в ком это не вызвало противоречия, напротив — пары дополняли друг друга, помогая каждому полнее выполнять свою миссию. Так Второму помогала принять решения Четвертая, сомнения Пятой мог успокоить только Третий, бывший факелом беззаветной веры. Шестая была для Седьмого, склонного к вялости и унынию, вечным неисчерпаемым источником вдохновения и жизненной силы. Только Девятый мог успокоить и удержать от необдуманных поступков Восьмую.

Они учились работать в связках, по двое, по трое, так, как это было выгоднее всего в каждой конкретной ситуации. Так, планы боевых действий, прежде чем быть вынесенными на всеобщее рассмотрение, разрабатывались Королем, Вторым и Матушкой. Вели сражения — Второй и Четвертая, в разведку или с поручениями передать что-то отправлялись Восьмая и Девятый. Если Повелителю требовалась помощь в делах магии — это лучше всего получалось у пары Первый-Седьмой. Шестая и Пятая с удовольствием взяли на себя допрос пленных — полуэльфийка легко копалась в голове жертвы, а вечной "естествоиспытательнице" Шестой доставляло огромное удовольствие изучать строение человеческого тела прямо на вопящей от боли и страха жертве. Таких связок между ними было много; в принципе, каждый мог справиться один с любым подобным делом — но они стремились к совершенству в любом действии.

Улайри никогда не разговаривали вслух — им куда удобнее была мысленная речь, во много раз более выразительная и яркая, тем более, что каждый мог позвать другого на очень большом расстоянии. Они чувствовали друг друга почти так же, как себя самих, полностью доверяли друг другу и всегда получали поддержку. В единстве была их самая главная сила. Со стороны могло казаться, что они абсолютно не замечают друг друга — но просто они быстро отвыкли обращаться к таким примитивным средствам общения, как жесты, мимика и речь. Также каждый чувствовал отдаленный, но четкий контакт с Повелителем. Постепенно Улайри научились передавать друг другу при необходимости часть той внутренней силы, что накапливал каждый. Они стали настоящей, неповторимо слаженной единой командой. Таков был замысел Повелителя.

Все они — даже самые спокойные, как та же Матушка — внушали обычным смертным огромный страх. Сама их необычная внешность — бледные безжизненные лица, тусклые глаза, вечно защищаемые от света надвинутыми капюшонами плотных и тяжелых черных плащей, полная неподвижность лиц, необычная холодность — уже могла внушить ужас кому угодно. Но знание их необыкновенной мощи еще больше пугало и отталкивало людей, заставляло их пресмыкаться. Только небольшая часть воинов могла поднять оружие под взглядом Улайри, но почти никто не мог преодолеть силы их любимого колдовского приема — особого крика, от которого кровь леденела в жилах. Они заставляли дрожать от страха даже тех, кем командовали — что же было делать противнику?

Годы шли. Они участвовали во многих мелких стычках и войнах, осуществляя планы Повелителя. Имя Улайри теперь вызывало инстинктивный страх у большей части Средиземья. От Нуменора до Гаваней Запада прокатилась черная слава о Мордорской Девятке, и, особенно, о ее предводителе — великом маге и воине, короле в железной короне. Кое-кому из эльфов, родившихся в Первую эпоху, эти слова — "железная корона" внушали особый страх. Поговаривали даже, что сам Черный Властелин сумел вернуться на Арду из-за Грани в человеческом облике. Тиндомэ эти разговоры забавляли. Он не имел ничего против того, чтобы внушать страх — это помогало во многом избежать многих кровопролитий: уже одно его появление на поле битвы наводило панический ужас на войска. Но — пока Повелитель не стремился использовать Улайри как ударную силу. Он замышлял интригу против Нуменора.

Среди Улайри было трое чистокровных нуменорцев и один полукровка. Все они когда-то любили свою родину, хотя то, что они узнавали о ней ныне едва ли могло вызвать эту любовь заново. На Нуменор неумолимо падала Тень, тень проклятия, что когда-то произнес Артано, увидев среди прочих стягов войск, штурмующих Ангбанд, стяги Трех племен. Только жажда вечной жизни, только безудержная страсть к обогащению владела теперь душами нуменорцев. Давно уже были прерваны всякие отношения с Валинором, а Элендили находились в вечном полуизгнании и испытывали на себе гонения со стороны королевской партии. А срок жизни людей угасал с каждым днем, смерть приходила все раньше, все в более страшных формах. Все кровавее делались походы, все более страшная слава сопровождала каждую высадку нуменорцев в Средиземье.

Построены были Умбар и Пеларгир, две неприступные гавани, но вторая была прибежищем Верных, а первая ежедневно принимала корабли, что выплескивали из себя новые и новые полчища одержимых жаждой обогащения нуменорских воителей. Закованные с ног до головы в митрил, они проходили сверкающим смерчем, оставляя за собой кровь и смерть. Они были непобедимы — ни Харад, ни восток не могли противопоставить им ничего. Барад-Дур с трудом удерживала свои рубежи под напором Нуменора. А этот натиск все рос — что могло остановить практически неуязвимых воинов в их доспехе из драгоценного лунного серебра, который выдерживал и удар меча, и стрелу?

Улайри-маги с их темными и страшными заклинаниями могли быть временным заслоном, но не более того. Они были могущественны, но не всесильны; они не могли быть сразу — везде. Им было нелегко — но они не задумывались над этим, они просто выполняли свою миссию, выполняли ее хорошо. Повелитель всеми силами собирал войска — но харадрим были плохо обучены, вастаки — того хуже. Войска самой Барад-Дур были великолепны — но их было мало. Учить харадрим и вастаков, заставлять воевать орков приходилось, в основном, лично Тиндомэ. Годы — десятки лет пролетали мимо в бесконечных войнах, оборонительных — до поры. А над Нуменором нависала Тень — и бывшим нуменорцам было горько смотреть на закат былой Эленны.

Но все же, пусть и медленно, баланс сил смещался в сторону Мордора. Обучались войска и ковалось новое оружие, входила в силу Девятка. Медленно копил силы Повелитель, но выжидая и выбирая, он постепенно расширил свои позиции, даже сумел оттеснить нуменорцев с их позиций у моря, уде протягивались руки Барад-Дур к святая святых "морских людей" — к прибрежным гаваням. И в этом была всецело заслуга Улайри, чья магия и храбрость, расчет и сила теснили самые отборные войска.

Черные культы и некромантия, бесчисленные склепы и общий упадок, срок жизни не более восьмидесяти лет; бесконечные междоусобные конфликты и внутренняя нестабильность, загнанные в угол Верные и распоясавшиеся "люди короля"... И все же Нуменор, словно пчелиная матка, вновь и вновь извергал из себя отряд за отрядом. Некоторым нуменорцам, особенно, обитателям средиземских колоний, это претило настолько, что они бросали все и уходили, куда глаза глядят. И нередко глаза их глядели именно на восток, на грозную Черную Крепость. Они приходили в Барад-Дур и оставались там жить, или, уже на стороне Мордора, уходили в глубь Средиземья, чтобы основывать там поселения или жить среди харадрим и вастаков.

Повелитель приветствовал их приход; он старался привлечь на свою сторону как можно больше сторонников. Но — он не лгал тем, кому сулил многие блага на службе у него. Они получали то, чего просили — кто земель, кто власти, кто знаний. А кто и просто спокойной жизни подальше от экспансии Нуменора. Так в Средиземье появились те, кого стали называть Черными Нуменорцами.

С тоской и презрением смотрели на нынешних нуменорцев Улайри-нуменорцы. Они-то сохранили память о былом величии Эленны, которая ныне существовала лишь в их памяти. И все больше напоминала им бывшая родина раковую опухоль на теле Средиземья. Тиндомэ, потомок королевского рода, не мог без гнева смотреть на нынешних королей... Но Ар-Паразон превзошел все их мрачные ожидания. Они прекрасно знали его еще с мальчишеских лет, когда тот устраивал бесконечные походы на Мордор. Великим воителем называли его солдаты, но основное его величие держалось на том, что он не жалел войск ради крохотной победы; а каждую победу ему приходилось вырывать все с большими потерями.

Великий воитель Паразон всегда испытывал неудержимую жажду прославиться среди своих воинов. Сперва он был глупо щедр — все завоеванное раздавал войскам, сам оставаясь весьма беден, по их меркам. Взойдя на престол, ему понадобилось нечто новое — и забава нашлась. Узнав от военачальников, что поражения Нуменора в Средиземье превосходят числом победы, король приказал собрать всех воинов в армаду, которой еще не видел свет со времен Войны Гнева. И — отправился в Средиземье. Паруса его эскадры затмевали свет солнца на закате.

Он высадился в Умбар и шел вместе с бесчисленным войском на Барад-Дур, пока ему не надоело идти по пустынным землям. К тому же, спесивому и вздорному королю пришло в голову, что негоже ему идти к этому жалкому Саурону, пусть тот сам приползет к нему. С каковым известием и разослал герольдов в направлении Барад-Дур. Улайри были потрясены такой наглостью — но получили четкий приказ оставаться в Сторожевой Башне, что бы ни произошло.

А Повелитель пришел к Паразону. Пришел лично, просто прискакал в его лагерь, один, без свиты, в простой одежде и со склоненной головой. Хотя за его спиной и были мощные армии, пусть и менее численные, но готовые принять бой. Но — это было слишком примитивно для Артано. И все соответствовало его замыслам, которые он вынашивал не одну сотню лет. Он говорил с Паразоном, и принес ему ленную клятву, и кланялся после каждой фразы. Но, как и рассчитывал Артано, Паразон оказался недоверчив. Он повелел свежеиспеченному вассалу отправляться с ним в Нуменор. Артано так и старался разыграть скорбь и гнев, чем подстегивал Паразона забрать его с собой.

Девятка следила с изумлением и восхищением за разыгрываемым спектаклем. Эта интрига превосходила все, что они видели до сих пор, по своей хитрости и коварству. Давней целью Повелителя было попасть лично на остров — и вот она осуществлялась; а король Ар-Паразон Золотоликий был именно тем человеком, которого он ждал многие годы. И вздрогнули четверо из Улайри, когда Повелитель ступил на корабль, поняв, что их бедная больная родина ныне обречена.

Тиндомэ был оставлен в Средиземье наместником, и старательно выполнял все указания Повелителя. Они прекратили нападения на Нуменор и отвели войска на давние границы, деланно смирились — но через некоторое время вновь начали собирать и готовить войска, теперь уже в тайне. Они знали — Повелитель вернется. И Тиндомэ называли его Правой рукой, ибо и впрямь он был ею. Железным кулаком, бьющим без промаха.

Повелитель и впрямь вернулся — с трудом сумев создать себе зримый облик после гибели Нуменора. Теперь немногие могли выдержать его взгляд — нет, он вовсе не был уродлив или ужасен на вид, как говорили многие, хотя мало кто видел его с тех пор. Но в его облике отразились переполнявшие его чувства — жажда новой мести и сила для ее осуществления. Мертвенно бледное лицо с красивыми, но навек застывшими мраморным ликом чертами, абсолютно черные глаза, из которых били двумя молниями короткие недобрые взгляды, выдержать которых не мог никто. Все та же прекрасная фигура. Он пугал своей нескрываемой мощью, нечеловеческой силой, которая исходила от него.

А Улайри было все равно. Они не обращали внимания на внешний облик — они и сами были весьма непривлекательны для посторонних. Ведь суть Повелителя не изменилась — они чувствовали это. Но перенесенное развоплощение сильно изменило его характер, теперь он был намного жестче, злее и упрямее. Девятку он благодарил за верную службу. И, конечно, особые похвалы пришлись на долю Тиндомэ. Все вернулось на круги своя.

Когда был захвачен Минас-Итиль и стал Минас-Моргулом, и дым Белого Древа разнесся по всему Средиземью, Тиндомэ стоял рядом с Повелителем. Он радовался скорому возвращению былого могущества Мордора, скорому — не прошло и десяти лет — исполнению мести, силе своего Повелителя. Их связывало уже так многое; они понимали друг друга с полувзгляда, обрывка мысли. Он понимал, как изменились они оба за минувшее время. Тиндомэ не узнавал себя в воспоминаниях — неужели он когда-то был так слаб и наивен, так ярко на все реагировал? Теперь он ощущал себя холодным клинком, бьющим без промаха, не разменивающимся на мелочи. Это было приятное чувство — ничто не мешало ему думать, ничего не беспокоило. Он полностью владел собой — ни посторонних мыслей, ни странных ощущений тела. Покой и уверенность в своей силе. Молчаливое, не требующее ежечасного выражения, преклонение перед Повелителем, уверенность в его превосходстве и мудрости.

Он всегда был чуть отстранен от прочих Улайри — не оттого, что считал себя выше, просто ему всегда нужно было быть немного не в фокусе происходящего, чтобы иметь возможность взглянуть на все со стороны. Он умел управлять ими так, что Девятка никогда не замечала его давления, но умел добиться выполнения своего замысла. Тиндомэ всегда чувствовал за спиной их мощную поддержку, верность и преданность, но никогда не злоупотреблял ею.

С Повелителем было труднее, чем прежде — он это ясно видел. Некоторые замыслы Артано теперь казались ему ненужными и безнадежными. Тиндомэ всегда старался донести свое мнение до Повелителя, надеясь, что это послужит к вящей пользе для дела. Часто его возражения вызывали резкое возмущение и гнев Повелителя — но Тиндомэ не сдавался. Ему приходилось быть упрямым. Выдерживать гнев Повелителя было трудно, Тот мог начать сыпать оскорблениями и незаслуженными упреками. Тогда Первый силой воли закрывал глаза и слух, стараясь не замечать ничего. И если все же следовал приказ — выполнял его со спокойной душой: он ведь сделал все, что мог. Это непоколебимое спокойствие раздражало Артано больше чем все возражения вместе взятые. Но — Тиндомэ изменять своей манере не собирался.

Последний Союз — тогда он еще звался Великим. Осада. Все это не было чем-то страшным, просто очередная неудача — он видел такие уже не раз, и всякий раз Воинство Барад-Дур поднималось с новой мощью. Поражение в Дагорладе было грандиозным — но еще не безнадежным, да и не было в том вины кого-то со стороны Мордора, просто воинство Союза превосходило их войска вдвое. Но — так называемая осада была лишь полукругом стоящими армиями людей и эльфов, большая часть которых осталась лежать на полях Дагорлад. И тех и других противников было теперь до смешного мало. Но — у Мордора сохранялась возможность набрать войско на юге и востоке. А у сил Света — такой уже не было.

И — как снег на голову — вызов. Повелитель вышел на бой. Девятке он отдал распоряжения на случай возможного поражения — а они слушали в пол-уха, из вежливости: даже не верили, что это хоть сколько-нибудь возможно. Приказ был четким — на время поединка не покидать пределов Башни до тех пор, пока он не вернется в нее лично; если не вернется — уходить в разные стороны Средиземья, вербовать войска и ждать его возвращения. Не мстить и не лезть в бой. Ждать его. Строгий приказ.

А — поединок что-то не напоминал рыцарские турниры. Когда пал Гил-Гэлад, тут же, не давая Артано передышки, меч подхватил Элендил. И Улайри видели, что силы Повелителя начинают ослабевать; а рядом с соперниками стояли Элронд и Кирдан, пользуясь Силой своих Колец для помощи своему бойцу. И все же был сражен и Элендил, и разбит его меч, и Артано уже собрался заговорить с оставшимися, предлагая им уйти — но тут из-за их спин выскочил Исилдур и, подхватив обломок клинка, ударил им Артано, едва успевшего принять защитную стойку. Удар пришелся в горло.

Кто сказал, что Улайри бесчувственны, что они не знают ни любви, ни скорби? Единый стон вырвался из девяти сердец, и услышавшие его — запомнили навсегда. Клятва, данная невзначай удержала их от того, что казалось единственно верным — броситься мстить. Но — эту боль они запомнили навсегда. Клятва не дала им расстаться, она сохранила единство Девяти — но теперь казалось, что все напрасно и возврата не будет. Разве по силам кому-нибудь возвратиться дважды?

Распределив обязанности среди Девятки, Тиндомэ отправился на восток и вернулся — пусть и через почти сто лет — с огромным войском вастаков. Долгих пять лет оно опустошало владения Гондора, прежде, чем было разбито войском короля. Тогда Тиндомэ вернулся на руины Барад-Дур и жил там, никем не замеченным, поддерживая связь с всей Девяткой, которую разбросало про всему Средиземью, от крайнего Севера — там были Восьмая и Девятый, до самого дальнего предела Харада, куда вернулась Шестая, прихватив и любимую подругу — Пятую, Седьмого занесло аж в неведомые никому доселе северо-восточные земли. Третий ушел к вастакам, Второй и Четвертая — тоже в Харад, но ближе к Гондору. Все они трудились день и ночь — учили и лечили, проповедовали и обучали, вербуя сторонников и подготавливая новые армии. Они ведь поклялись.

Тиндомэ был их объединяющим и связующим звеном, лишь он один обладал достаточной мощью, чтобы поддерживать связь на таком расстоянии. Он тихо, стараясь не попадаться никому на глаза, жил практически среди руин и камней. Улайри не нужна пища, ему не нужна вода. Вот только отсутствие книг раздражало. Иногда он даже ездил в Пеларгир и даже в Гондор, в котором правил король Фластур — чаще ночью, скрытно. Ему нужны были книги и только; еще хотелось услыхать новости из первых рук.

В одну из таких поездок он медленно ехал на коне вдоль живой изгороди небольшого дворца в Осгилиате. Его внимание привлек огонек свечи, едва различимой в темноте даже с его зрением. Кто-то стоял в темноте у колючего кустарника с этой свечой в руке, в темных одеждах и совершенно неподвижно, так, что даже он не слышал ни звука. Приглядевшись с помощью магического зрения, он понял, что это женщина и к тому же молодая. Отчего-то ему стало любопытно. Он накинул поглубже капюшон, чтобы не испугать ее своим видом и одним прыжком перемахнул изгородь. Незнакомка не вскрикнула, даже не вздрогнула. Молча подняла на него из-под черной накидки глаза и посмотрела в упор на незваного гостя. Его поразила ее внешность — молочно-белая кожа, смоляные волосы и глаза — на пол-лица — темные, как ночь. Она показалась ему ослепительно, небывало красивой. Пожалуй, первый раз он подумал так о женщине. Он поклонился ей, как мог изящно:

— Кто вы, госпожа?

Она внимательно смотрела за его движениями, без страха, но и без любопытства:

— Берутиэль.

Голос был тихий, как шелест травы. Опальная королева, королева-ведьма? Так вот она какая...

Он приезжал в этот дворец так часто, как мог. Получалось не чаще, чем раз в полмесяца, и это было тяжело для него. Странная она была, королева Берутиэль. Тихая, отстраненная от всего, молчаливая и мало интересующаяся всем вокруг. Всегда одевалась в черное с серебром, не любила света дня, предпочитая бодрствовать ночью. Лишь через долгое время Тиндомэ сумел выпытать, что она обладает даром, подобным тому, что был у Пятой — проникать сознанием сквозь время, путешествуя мысленно в событиях прошлого. Это занимало большую часть ее будней, оттого она удалилась прочь от шума двора.

Он нескоро рассказал ей, кто он — и был удивлен, когда она очень обрадовалась и начала расспрашивать его обо всем, связанным с Тьмой. Она, в свою очередь, рассказывала ему о своих видениях, все это совпадало с тем, что говорил когда-то Повелитель. Эти видения были, по сути, единственным, что интересовало королеву в жизни. Она собирала предметы, связанные с историей Ангбанд, одевалась подобно тем, кто когда-то населял Железную Твердыню, думала большей частью только об этом. Видение последних боев Войны Гнева было самым ужасным из всех ее путешествий — и все же именно его она вызывала в себе вновь и вновь.

Они были необыкновенно схожи почти во всем — в привычках, склонностях, потребностях. Оба любили больше всего тишину и ночной сумрак, спокойные беседы, а больше бесед — молчание, в которое вкладывали больше смысла, чем многие — в речь. И все же была разница — королева жила безнадежно ушедшим прошлым, а он — настоящим. Он любил ее — эту хрупкую маленькую женщину с длинными косами, которая улыбалась только с ним, только при нем оживала хоть на немного — любил ее сейчас и здесь, так как мог через всю свою нечеловечески спокойную сущность. Ему нравилось прогуливаться с ней по саду и сидеть в просторных пустынных комнатах дворца у ее ног, брать ее руки — тонкие, еще холоднее, чем у Улайри, стараясь их согреть силой магии. Нравилось в ней все. Нравилось ласкать ее до изнеможения, видя, как на ее губах, зацелованных им до боли, появляется легкая улыбка.

А она — он скоро понял это, и это было горько — больше всего любила ждать его. Да, она полюбила его и ей было плохо в разлуке, и она могла прождать его в саду всю ночь, не смыкая глаз — но именно в эти вот моменты ожидания она и чувствовала себя лучше всего. Тиндомэ живой и материальный рядом с ней, в ее постели — был для нее слишком настоящим. Слишком живым и утомительным казался королеве, живущей лишь грезами, даже холодный, как лед, Улайри. И, не желая ее утомлять, он всегда уходил на рассвете, хотя во дворце их никто не потревожил бы и днем.

Он подарил ей пару кошек — совершенно особенных, посвященных одной из богинь харадрим, кошек, разум которых был не менее остер, чем у человека. Одна была абсолютно черной, другая — белоснежной, и они принесли еще семь черных котят. Берутиэль быстро выучилась разговаривать с ними мысленно и они рассказывали ей все, что видели — несмотря на особое благородство происхождения, любопытства у них было не меньше, чем у самой обычной подзаборной киски.

Несколько лет, наполненных этой тихой радостью, пролетели безмятежно и быстро. Он много раз предлагал королеве уехать вместе с ним — но она отказывалась. Ее тщательно устроенное жилище было ей нужно, как воздух, а перенести куда-то целый дворец не в силах был даже маг-Улайри. И на четвертый год идиллия оборвалась — их застигли вместе король и его придворные. Первым побуждением Тиндомэ было уничтожить их всех одним заклинанием и уехать вместе с королевой, но Берутиэль не разрешила; он только усыпил их всех, уехать же она отказалась, попросив его оставить ее на некоторое время, необходимое ей, чтобы разобраться с мужем. Иногда королева могла быть необоримо упрямой. С тяжестью на сердце он поступил так, как она просила.

И все же весь последующий день ему не было покоя. Наконец, он оседлал крылатую тварь — малое подобие дракона, которых нашел и развел на руинах. Эти звери использовались им только для быстрых полетов на короткие расстояния — обычные кони были намного выносливее, хоть и медленнее. В сумерках он промчался над Осгилиатом, опустил тварь в саду, спросил у слуг, где королева... То, что они рассказали было слишком страшно и невероятно — обманутый супруг приказал посадить ее вместе с кошками на корабль без руля и ветрил и отправить корабль в море, что и было сделано еще утром.

В ту ночь на море бушевал шторм. Не думая о себе, он отправил дракона в путь над морем, сквозь шквальный ветер, ливень и молнии. Полет над бушующими водами — пустыми на всем протяжении; ни щепки от корабля, ни следа его. А гроза приближалась; вскоре он оказался в эпицентре ее. Молнии били вокруг, дракон под ним задыхался. Но — ему было все равно. До тех пор, пока небольшая молния не ударила в перепончатое крыло твари и та с криком боли и ужаса не сбросила его в воду.

Смерть от воды не была его уделом. К утру следующего дня он добрался вплавь до берега. Это было страшно — он захлебывался и оживал вновь, продолжал плыть... И все же не терял надежды найти корабль, пока не доплыл до самого берега.

Он не умел предаваться отчаянию, и даже, пожалуй, скорби. Он вернулся в свое жилище и терпеливо ждал возвращения Повелителя, поддерживая паутину связи между Девяткой. Но — он поклялся отомстить — всему роду королей Гондора. И еще — что-то начало меняться в равнодушном ко всему Улайри. Это приходило по капле, по едва различимой тени настроения. Но и капли точат камни. Он почувствовал вдруг, что жизнь начинает его утомлять, что ему уже мало что интересно и хочется покоя и освобождения от Служения. Но — до этого было еще далеко. Он это знал, как знают что-то, не задумываясь — откуда.

Повелитель вернулся опять — и это было праздником для всех; но — он был еще нематериален, только лишь — голосом в мыслях. Развоплощенный, но уже набирающий силу, он затаился в Дол-Гулдур, крепости в лесах, не желая никого видеть. А Тиндомэ он отдал приказ — идти на Север и укреплять там позиции. Первый был рад покинуть многократно проклятую им землю Гондора. Но — с собой он унес двусмысленные и странные слова Повелителя, которому рассказал свою историю любви:

— Сожаление о прошлом — самый безопасный способ быть несчастным. Уж я-то знаю...

Служанка

Мирвен очнулась от неожиданной тишины. Чуть приоткрыла глаза. Даже это легкое движение вызвало острую боль в мышцах лица. Сначала она удивилась, потом вспомнила — допрос, пугающе неподвижное лицо, красивые руки в черных перчатках, причиняющие ей нестерпимую боль.. удары сыпятся градом — по лицу, по плечам.. И страх. Бесконечный, убивающий разум страх. Она потеряла сознание, как ей показалось, за миг до того, как сошла бы с ума. До того — она умоляла пощадить ее, потом пыталась сопротивляться, насколько это было бы возможно со связанными руками и ногами. А тот, в перчатках, продолжал ее бить. Не так уж и сильно — не для того, чтобы искалечить. Чтобы сломать.

И это у него получилось.

Она боялась даже открыть глаза. Но, если бы она увидела вновь того — упала бы на колени, умоляя, выпрашивая снисхождения. Валялась бы в ногах, только бы избежать его ударов. Только бы больше никогда не знать той боли, страха и унижения. Быть рабыней, исполнять самую грязную работу, делать все, что угодно. Угождать, прислуживать — все. Только бы больше это не повторилось.

А сейчас ей на лицо падал теплый солнечный свет. Она открыла глаза, увидев, что совсем в другой комнате. Здесь было довольно просторно — из всей мебели только кровать, стул и стол с кованым подсвечником. На столе — книги, листы рукописей, свитки, перья и чернила. Кровать — доска, застеленная тонкой тканью, на спинку стула небрежно брошен широкий черный плащ. На воротнике фибула, изображающая корабль. И — никого.

Мирвен приподнялась с пола, села, опершись на каменную стену. Запахнула, как было возможно, разорванное платье. Все тело болело и ныло, словно бы на нем не осталось ни одного живого места — да так оно и было. Руки были в синяках, на плечах — ссадины. Она постаралась пригладить руками волосы, обтереть лицо, на котором застыли потеки крови от раны чуть выше виска. Ей было очень страшно.

... всего-то лишние несколько лиг в запретном восточном направлении. Совсем пустяк для такой отличной наездницы. Она погналась за маленькой косулей, надеясь быстро догнать ее и вернуться с добычей раньше, чем братья закончат с соколиной охотой. По ровной степи, спаленной летним солнцем, скакать было легко и, как ей казалось, безопасно. Яркие солнечные лучи бьют в глаза, небо словно бы вылиняло от бесконечной жары и неуемно палящего светила. Звонкая дробь копыт отзывается в виках легкой болью. Жарко...

Отдохнуть бы... вот у того большого камня, он единственное, что притягивает взгляд на плоском подносе степи. Что-то странно блещет в траве — неужели клинок? Мирвен спрыгнула с лошади, наклонилась, и тут что-то ударило ее по в висок.. Это был мужчина в одежде цвета сухой травы. В считанные доли минуты ее связали и кинули поперек седла. Алая пленка заливает глаза, перед лицом только конский бок, еле слышны голоса похитителей. Она запомнила только их запахи — горького дыма, пота, горелого жира. А потом мир померк...

грубые голоса всадников, их запах — горького дыма, пота, горелого жира...

Послышались шаги. Кто-то подходил к комнате, где на полу сидела Мирвен. Она вздрогнула, и, мало понимая, что делает, попыталась отползти подальше, в угол. Она прикрыла голову руками и опустила глаза, ожидая новых побоев, а потому увидела только два сапога, медленно подошедших к ней. Сапоги были другие — тоже из тонкой и дорогой кожи, но изрядно потертые от долгой езды верхом. И вообще, она знала, не поднимая глаз, что это был кто-то другой. Но приподнять голову Мирвен боялась.

— Не бойся. Я не буду тебя бить. — Произношение было как у уроженцев Острова. И голос был другой. Чуть ниже, не такой глубокий. Более бархатистый, мягкий. И абсолютно равнодушный. — Встань.

Мирвен покорно поднялась, хватаясь руками за стену за спиной. Платье распахнулось, но об этом она подумала уже после того. Перед ней стоял очень высокий мужчина в черных штанах и жемчужно-серой рубашке, черноволосый и светлокожий. По виду — точно с Острова. Да и из знатного рода, судя по всему. Увидеть здесь земляка было одновременно и пугающе, и обнадеживающе. Все-таки не чужой.. но, с другой стороны, о тех, кто был на службе у Темного Властелина, рассказывали ужасные вещи.

— Не бойся. Ты будешь моей служанкой. Если не хочешь — я не буду принуждать. Но тогда будешь работать на кухне.

Мирвен отчаянно замотала головой, чувствуя, что от ужаса язык немеет и никак не может выговорить хотя бы одно слово. Мужчина смотрел ей прямо в глаза. Выражение лица у него было скучающее и чуточку усталое. На воротнике — следы дорожной пыли.

— Скажи что-нибудь, Мирвен?

Она сжала маленькие ладони в кулачки, прижала их к животу, укусила себя за щеку. Это помогало ей когда-то, когда она никак не могла набраться смелости, чтобы ответить урок. Помогло и теперь.

— Нет, господин, я не хочу.. работать на кухне.

— Хорошо, Мирвен.

Потом он еще недолго смотрел на нее. Глаза были темно-серыми, в густых тенях длинных пушистых ресниц. В них ровным матовым блеском стояла скука. Потом взгляд стал самую капельку иным.. дружеским — или показалось?

— Будешь служить у меня — не придется никого бояться. Никого.

Она совсем не умела прислуживать. Всю ее жизнь прислуживали ей. А ее новоявленный господин и не собирался ее учить. Он никогда не повышал голоса, никогда не угрожал ей наказанием. Просто медленно повторял невыполненную просьбу, но так, словно и не ожидал ее выполнения. Впрочем, и не благодарил. Просто не обращал внимания на нее, что бы Мирвен не делала. Забот у нее было совсем немного — убирать единственную комнату, следить за вещами господина, да приносить ему обед. Всю работу она успевала сделать менее чем за час с утра, а господин отсутствовал с самого раннего утра до поздней ночи. Вечером она приносила ему стакан молока и могла спокойно ложиться спать — он еще долго сидел над книгами, но никогда не приказывал ей ничего. Только иногда, после упражнений, он просил размять ему плечи.

В этой комнате ей было неплохо. Тихо, никого нет, можно лежать в своей нише, где помещалась только узенькая постель. Можно пытаться прочесть одну из книг со стола господина — только язык странный и непонятно, про что написано. А вот за дверями комнаты начинался настоящий кошмар.

... а белые струи молока растекаются по каменному полу замковой кухни, оплетая изящными изгибами осколки кувшина. Мирвен охнула, присела, пытаясь собрать осколки в передник, пока никто не увидел. Но один из солдат, тот самый, что только что подставил ей ногу, закричал на всю кухню:

— Вы только посмотрите на эту криворукую шваль! Небось, всю жизнь только на других и ездила..

Все обернулись. Повариха, которая наливала ей молоко в кувшин, подобрав длинную юбку, быстро пошла к ней. Смуглый и косоглазый солдат тем временем схватил ее за руки, в которых Мирвен зачем-то сжимала черепок и попробовал швырнуть на землю — вероятно, в лужу молока. Она легко вывернулась — силы у нее было достаточно, регулярная недавняя езда верхом помогала.

— Ты! Отребье! Как ты смеешь ко мне прикасаться?!

Ее слова были встречены громовым хохотом. А повариха, несколько раз хлестнув ее по лицу тряпкой — не больно, но обидно — выгнала вон, насмешливо приговаривая вслед:

— Ты гляди, какая королева выискалась.. ничего делать не умеет, только целыми днями свои белесые патлы причесывать, а все туда же.. "как смеешь, как смеешь".. Чтоб духу твоего тут не было!

А в комнате господин поднял на нее равнодушные глаза и сказал:

— Мирвен, принеси молока, я же просил...

Она почти бежала по коридору. Старалась не показать, что боится, что при одном приближении прочих служанок — темнолицых, темноглазых суровых — у нее подкашиваются ноги и сердце леденеет. Старалась идти гордо и спокойно, но получалось, что крадется, как крыса, вдоль стены. Вспоминала, кто из слуг какую обиду ей нанес, и еще больше боялась и презирала их. Ее били. Унижали. Ее ненавидели за светлые волосы, за акцент истинной уроженки Острова, за все еще ухоженные маленькие ручки и полное неумение справляться со своими обязанностями. А Мирвен все сильнее презирала их, считая грязными, низкородными, тупыми. Она думала о том, как сбежит отсюда. Как в этот замок придет ее отец со своими полками. Она еще не знала, о том, где именно находится, не знала и о том, кто правит замком, считая его просто одним из владений черных нуменорцев.

Так шли дни, а надежды на побег не было. Надежная охрана, постоянное наблюдение за всеми. Особенно, такими, как она — пленниками, не слугами из подвластных Врагу племен. Мирвен не понимала, как постепенно превращается сама в такую же чумазую и грубую замарашку. Она научилась ругаться с поварихами, тыкая именем своего господина, отбиваться от солдат, старавшихся ущипнуть или толкнуть ее, браниться и тащить всякий лишний кусок к себе. Но все же она была там чужой — всегда встречаемой насмешками и бранью, ненавистной, презираемой так, как умеют презирать только завоевателей. Тоненькая, с пышными золотистыми волосами, светлыми голубыми глазами, она выглядела здесь, среди приземистых смуглых вастаков, чужой. Те, кто ее шпынял и насмехался, чувствовали, что большей частью своих мыслей она далеко от этого мрачного и страшного места.

Кто-то вошел в комнату, пока она мела пол, и, бесцеремонно отодвинув ее, прошел к столу. Еще в тот момент, когда руки мимоходом легли на ее бедра, она ощутила резкий укол страха, тут же отозвавшийся в животе муторным ощущением холода. Подняв глаза, она увидела того самого человека, хозяина замка, который когда-то больно избил ее. Только теперь она усомнилась в том, что это — человек. Он был красив — высокий, широкоплечий, яркие и мужественные черты лица — но люди такими не бывают. Было в нем что-то ненастоящее, как показалось Мирвен. Он перебирал книги на столе ее господина, что-то спешно разыскивая. Мирвен стояла в углу, так и не выпустив из рук метлы и тряпки. Ей хотелось убежать прочь из этой комнаты, неожиданно ставшей тесной ловушкой, но она боялась неосторожным движением привлечь к себе внимание.

Рыжеволосый нашел, наконец, то, что искал. На обратном пути он с легким интересом взглянул на Мирвен. Девушка стиснула руки, закусила губу, чтобы устоять на месте, не выбежать прочь, за дверь, кажущуюся такой далекой — целых два шага мимо этого.

— Где твой хозяин? — буркнул пришедший. Служанка хорошо помнила этот голос, слишком хорошо. От одного ее звука у нее по коже пробежал холодок мурашек. На глаза навернулись слезы. Она боялась того, что повторится прошлый кошмар, хотя не могла толком вспомнить, что же ее так напугало тогда. С тех пор побои были ей привычны.

— Н-не.. не ззнаю.. — тихонько вымолвила она, глядя в пол.

— Что? — самую малость повысил голос рыжеволосый. Но это испугало Мирвен еще больше. Она разгневала его.. разозлила. Он ее накажет. Боль.. страх.. темнота. Чьи-то жадные руки и хриплые голоса. Горящие глаза. Запах крови... Он отдаст тебя оркам, если ты не угодишь ему. И уже не первый раз ей подумалось — умереть бы мне, не мучиться здесь... Но страх боли был превыше всего. И она повалилась перед пришедшим на колени, словно в дурном сне или бреду глядя на себя со стороны — вот она, дочь славного рода, который никогда не склонялся даже перед самим Морготом, валяется перед кем-то из его слуг. И со слезами умоляет ее не наказывать. Словно во сне, девушка подумала: "Не убьет меня — покончу с собой. Не могу так больше..."

Ее подняли с пола за плечи. Резко встряхнули. Она оказалась глазами на одном уровне с рыжеволосым, глазами — в его глаза. Мирвен тут же зажмурилась, боясь встретиться с ним взглядом. Руки, что держали ее в воздухе как пушинку, были огненно-горячими.

— Где твой господин? — очень медленно произнес он.

— Не знаю! Он не сказал! — выкрикнула Мирвен очень четко и громко, лишь на последнем слове голос сорвался на придушенный писк. Ее тут же отшвырнули прочь, на кровать. Падая, она больно ударилась локтем об угол и негромко вскрикнула. И тут же зажала себе рот. Но тот не обернулся, лишь громко хлопнул дверью. Мирвен сползла с постели и заплакала во весь голос, лежа на полу.

А когда-то были совсем другие дни. Благословенный Остров, любимая цветущая земля. Сады, поля, строгие леса. Гордые башни замков и блеск шпилей, утопающих в пышной зелени. Корабли — прекрасные, огромные, величавые. Плеск ветра в тугих парусах. Прекрасная суета портов — отплывающие и прибывающие корабли, повозки, телеги, незнакомая речь слуг, загорелые лица вернувшихся из Средиземья.

И она стояла рядом с отцом на палубе, радуясь тяжести его загрубелой руки на плече и вдыхая всей грудью соленый морской ветер, щедро сдобренный брызгами ослепительно лазурной воды. Белые паруса высоко над головой, уверенные движения команды. Это было прекрасно. Отец поднял ее на руки, чтобы ей лучше было видно, как вдалеке на западе в волшебной сияющей дымке едва заметно вырисовывается белостенный город, блещущий алмазным и серебряным блеском. Она надолго затаила дыхание, словно бы не в силах дышать перед ослепительно прекрасным видением благословенного Амана...

Так ее нашел ее господин, вернувшийся, вопреки обычаю, слишком рано. Сидящей на полу, размазывающей по лицу слезы и устало всхлипывающей. Она наревелась до того, что стала заикаться, но зато на душе стало чуть легче. И когда господин заговорил с ней, она отвечала уже почти спокойно.

— Что случилось, Мирвен? Поссорилась со слугами?

— Н-нет.. нет.

— Что тогда?

— Заходил.. тот господ-дин. Ну, тот...

— И что?

— Я б-боюсь его.

— Многие боятся Повелителя Мордора, девочка. Это не удивительно.

— Так это... сам..

— Да.

Мирвен надолго задумалась. Значит, она в самом оплоте сил Врага. Значит, ей никогда отсюда не выбраться. Это ужасно. Но, с другой стороны... она встретилась с самим Врагом — дважды! — и осталась жива. Мало кому, судя по рассказам старших, выпадает такое везение.

— Мирвен, ты хочешь уехать отсюда?

Ей показалось — она ослышалась. Не может быть. Это просто невероятно. Он предлагает ей уехать. Спастись. Избавиться от этого ужаса. Почему — потому что они соплеменники? Или еще почему-то? Неважно.. все это неважно, только бы покинуть это тысячу раз проклятое место. Пресветлые Валар, помогите мне! Помогите, надоумьте: не упустить этот шанс, как использовать его?

— Д-да. Я хочу. Только — куда? Домой?

— Нет, Мирвен. Только в поселение черных нуменорцев. Ты будешь жить там. Как свободная женщина. Но — ты не должна будешь уезжать оттуда. За тобой будут следить.

— К Черным? Но, господин мой.. Как я буду с ними жить?

— Это твое дело. Не хочешь — оставайся. Мне все равно. Я могу сделать только это.

— Хорошо, мой господин.

Она прижала к губам его широкую ладонь, благодаря. Но — когда она отпустила руку, что-то кольнуло ее. Гордость, стыд за себя — или зависть. Она дочь знатного рода. Почему же она унижается, как самая последняя нищенка перед этим сородичем. Намного ли он знатнее? Намного ли он старше? Так почему она вынуждена делать это? Мирвен захотелось выплеснуть эти слова в лицо тому, кто сидел рядом с ней. Рядом — и все же на недосягаемой высоте. Но мольба к Валар не прошла бесследно. Она промолчала.

.. но что-то мешало ей заснуть. Огонек свечи в подсвечнике плясал, отбрасывая причудливые тени. Ее господин что-то увлеченно писал на листе дорогой тонкой бумаги. Тонкий нежный аромат горячего воска, треск фитиля. Тонкий ореол искр над чуть коптящим пламенем. В комнате было тепло и уютно, особенно на самой границе света и полутени, которую образовывало пламя свечки. Легкий звон колокольчика на подсвечнике, качаемого потоками теплого воздуха. "Скоро я буду свободна...", думала Мирвен. Это была единственная мысль, которая оставалась у нее в голове сейчас, когда было уже за полночь.

Она смотрела на лицо своего хозяина. Бледная кожа, волосы цвета воронова крыла. Тонкие, точеные черты лица. Кровь, порода — в каждом жесте. Благородная форма руки, держащей белое перо — длинные пальцы, изящная в меру широкая ладонь. Прекрасная фигура. Мирвен глядела на него — украдкой — и думала о том, что на Острове непременно бы в него влюбилась. А сейчас?

Девушка подошла, села на пол, положила голову ему на колени. Он скользнул свободной рукой, не отрываясь от письма, по ее волосам, вытащил единственную шпильку, удерживавшую пышную волну золотисто-розовых в свете свечи, словно зимний рассвет, волос. Не глядя, подумалось ей. Не глядя, не обращая внимания. Но рука была мягкой и умело-ласковой. И Мирвен закрыла глаза, стараясь не думать ни о чем, кроме того, что чувствовала...

Через неделю она уехала вместе с несколькими попутчиками далеко на юго-восток, в одну из самых дальних колоний.

Сначала все там казалось чужим, а потом стало напоминать дом, по которому отступники тосковали не меньше Мирвен. И жизнь, которая сначала казалась безрадостной, пустой, сломанной, постепенно стала брать свое. У нее был маленький дом на окраине поселения, через несколько лет — друзья из числа соседей. Она уже мало отличалась от остальных. Была и надменной, и гордой, была уверена в своем превосходстве. Особую неприязнь испытывая к племенам Востока.

Она не вышла замуж, хотя к ней и не раз сватались завидные женихи. Всем прелестям семейной жизни она предпочитала охоту, верховую езду и свободу носиться где угодно, обгоняя ветер. Ее редко расспрашивали о прошлом, и ни разу она не услышала напоминаний о былом. И только те, кто не знал госпожу Мирвен и ее историю, удивлялись, почему у голубоглазой и золотоволосой дамы такая отчаянно черноволосая и темноглазая дочь

Дочь призрака

1.

— Ма-ама-а!

Ребенок трех или четырех лет, которого буквально волоком волокла за шиворот пожилая женщина, одетая, как служанка, надрывался в крике и пытался укусить няньку за руку. Иногда у девочки это получалось. Тогда служанка приподнимала ее в воздухе за воротник и трясла, пока девчонка не разжимала острые зубки.

Молодая светловолосая женщина в черном платье с богатым шитьем вышла из дома и остановилась на ступеньках крыльца. Увидев ее, ребенок тут же замолчал и сделал самое достойное жалости личико. Черные, не по возрасту густые волосы крупными локонами падали на загорелую круглую мордашку, делая девочку похожей на лохматого щенка. Глаза, и без того пронзительно-черные, от слез блестели, как две бусины из шерла.

Светловолосая дама печально улыбнулась и протянула руки к дочери. Девочка вырвалась из рук няньки, подбежала к ней, повисла на шее.

— Мама! Я их всех побила.. они меня дразнили! А нянька меня пыталась побить! А я ее укусила!...

Женщина в черном платье незаметно для девочки подняла глаза к небу и посмотрела на него с глубокой тоской. Ее единственный ребенок был не только совсем не тем, что хотела бы от дочери любая женщина, но еще и вечным источником кошмара для всех матерей и нянек поселения. В неполные четыре года она разговаривала, как восьмилетняя, дралась и хулиганила как целая компания десятилетних мальчишек, и при этом умела врать, как взрослый человек. Не врала она только матери.

И при всем при том маленькая Морне была самым очаровательным ребенком во всех колониях. В этом соглашались даже мамаши поколоченных и покусанных ей мальчишек, которые боялись маленькую мучительницу, как огня. Но при этом позволяли ей верховодить во всех играх и готовы были таскать на руках. Потому что маленький кошмар по имени Морне умел не только колотить, но еще и строить глазки и кокетничать так, как умела не каждая взрослая девушка.

Госпожа Мирвен умыла дочку, которая пищала так, словно вода была самым страшным из того, что ей приходилось когда-нибудь видеть. Заставила ее съесть ломоть хлеба, выпить большую кружку молока и, получив клятвенное обещание больше до вечера никого не обижать, сдала на руки няньке. Если бы Морне выполнила свое обещание, день мог бы быть праздником. Но госпоже Мирвен в это не верилось. Она села в кресло у окна и задумалась.

Жить в колонии было трудно. Жить с ребенком — еще труднее. Но почти в каждом доме были дети — двое, трое. Здесь, в Эндорэ, все было совсем не так, как дома. Их было так мало — около сотни мужчин со своими семьями в этом поселении. Полторы сотни — в другом и столько же в третьем. И все. Не более четырехсот мужчин — тех, кто выбрал служение не королям Нуменора, а Темному Властелину. Их ждало блестящее будущее — наместники на землях юга и востока, правители дикарей. Владельцы огромных поместий. Но — не все сразу, а пока большая часть из тех, кто перешел на сторону Барад-Дур, жили в нескольких поселениях, расположенных в оазисах харадских пустынь. Пока их было немного. Пока.

Их было мало — но это не объединяло. Здесь собрались самые гордые, самые независимые. Самые смелые и непокорные. И — самые жестокие. Между ними не было общности — только интриги, расчет, хитрость. Жесткая иерархия. Положение в обществе определялось не только родовитостью твоих предков там, на Острове, но и расположением Темного Властелина. Размером того владения, которое он тебе выделял. И — характером. За оскорбление расплатой была смерть. Тот, кто не давал себя задеть, становился уважаем.

Госпожа Мирвен в этой иерархии стояла как бы в стороне. С одной стороны, все знали, кто отец ее ребенка, кто был в колониях отец самой Мирвен да и надменностью госпожа могла поделиться с любым из мужчин. С другой стороны — кое-кто знал и помнил, как именно она появилась среди Черных Нуменорцев. Ей было все равно. Все, что ей было нужно — достаточных размеров поместье, чтобы дочь не осталась без владений. И она знала, что о ней позаботятся. Позаботится тот неизвестный, что каждый год привозил ей тяжелую шкатулку золотых монет и осведомлялся о ее нуждах.

У нее был довольно приличный дом на окраине поселения, пятеро слуг-южан и огромное количество свободного времени. Мирвен воспитывала дочь, проводя с ней времени больше, чем любая другая из здешних женщин, много ездила верхом, превосходя в этом умении многих мужчин, читала книги и редко посещала какие-либо приемы. О ней знали очень немного — и судили о ней, как о надменной, мрачной, жестокой даже по здешним меркам к слугам. Лишенной женственности, добавляли те, кто безуспешно пытался стать ее поклонником. В общем — вполне типичной для этих мест леди из Черных Нуменорцев.

А ее дочь росла похожей на нее — не внешностью, общего между ними не было вовсе. Характером. Только все то, что в госпоже Мирвен было не столь явно, в девочке проявилось в полной мере. Она с пеленок усвоила, что она госпожа и хозяйка всего мира — начиная от своих игрушек, заканчивая слугами. Она умела приказывать с того самого момента, как сказала первое слово. Умела наказывать, как только поняла, что такое власть — а это она поняла еще у материнской груди. И в то же время она умела быть бесконечно доброй, беспечно снисходительной ко всем, кого считала ниже себя и ласковой к тем, кого считала себе ровней. Выше же себя она ставила только мать.

"Она рождена править", говорила приятельница госпожи Мирвен. "Эта девчонка — настоящая королева", говорил ее муж. А тот посланник Темного Властелина, который представлял его волю в этой колонии не говорил ничего, но Мирвен часто замечала его взгляд, устремленный на маленькую Морне — тяжелый, сумрачный, но все же полный восхищения и какого-то ожидания.

2.

Высокая стройная девочка стояла перед зеркалом, расчесывая длинные и густые волосы. Волны черных прядей плавно струились под размеренными движениями гребня. На ней было черное платье с низким вырезом — может быть, слишком уж дамское для ее возраста, но и в самой девочке чувствовалось что-то не по годам серьезное и взрослое. Она была красива — яркой, южной красотой. Черные глаза в тенях густых ресниц, яркие алые губы, тронутая золотистым загаром и нежным персиковым румянцем кожа. Правильное, строгое лицо. И что-то совсем уж странное — капризное, усталое, пресыщенное — в складках рта. Она тщательно причесала волосы, потом умело убрала их в высокий узел, украсила его ниткой жемчуга. Прическа получилась одновременно и торжественной, и неброской.

Морне подошла к матери, попутно вежливо, но довольно-таки небрежно раскланиваясь с гостями. На госпоже Мирвен было темно-лазоревое платье и тяжелая золотая диадема с сапфирами, спорившая оттенком с ее волосами. Рядом с дочерью она выглядела скорее ее подругой, чем матерью. Обе были тонкими, изящными, с точеными линиями фигур и надменной правильностью лиц. Сидевший рядом с Мирвен Посланник окинул девочку тяжелым и давящим взглядом, но она легко и надменно улыбнулась ему в ответ, как улыбалась всем гостям. Она привлекала его и чувствовала это, несмотря на то, что, глядя на Посланника — каменная маска лица, глубокое равнодушие ко всему — об этом казалось нелепым даже задумываться.

Потом был обычный бал.. просто прием в их замке в честь дня рождения ее матери. Морне не танцевала, почти не ела ничего из того, что было на столе. Большую часть времени она сидела в удобном кресле в углу залы, почти не прикасаясь к бокалу ледяного сока здешних ягод. И никому не казалось странным то, что Посланник сидит именно рядом с ней. Но никто не заметил, что они разговаривали. Когда тот говорил, он просто чуть опускал вниз голову, пряча подбородок в широком воротнике камзола, Морне же просто подносила к губам бокал. Ее кресло стояло перед креслом Посланника.

— Я видел, ты владеешь оружием лучше многих ровесников-юношей.

— Да.. — небрежно отвечала она. — Пока. Но они вырастут — а я уже нет. А вот верховая езда всегда останется моим преимуществом.

— Ты умна, девочка... Что ты будешь делать через десять лет, ты думала?

— Не знаю. Может быть, выйду замуж. Может быть, нет. У меня есть мои владения.

— У тебя их не будет, если ты не выйдешь замуж. Будет новый указ. Поместьями будут владеть только мужчины, состоящие на военной службе или имеющие таких сыновей. Или женщины, имеющие военных мужей или братьев.

— Да? Это неожиданно. Может быть, Посланник, вы с моей матерью подарите мне брата?

— Не дерзи, Морне. Тебе это невыгодно. Для некоторых Повелитель Мордора сделает исключения. Для тех, кто будет сам ему служить.

— Повелитель Мордора нуждается во мне? Так пусть пошлет за мной. Я покажу ему пару фехтовальных приемов и конных трюков.. дабы посмешить его, ибо это все, что я умею.

— Ты еще и очень красива. И умна.

— Ах, неужели я нужна ему как любовница? Ты не пьян, Посланник?

За спиной надолго воцарилось молчание. Морне небрежно покачивала ногой, обутой в изящную туфельку и молча ждала, когда тот подберет нужные слова. Разговор казался ей абсурдным и смешным. Но любопытство удерживало ее от того, чтобы просто оборвать его.

— Я не буду спрашивать тебя, откуда ребенок в твоем возрасте думает о таких вещах...

— Не надо, Посланник! Не притворяйся. Если бы ты считал меня ребенком, ты бы вообще со мной говорить не стал. Так что не стесняйся. Как не стеснялся вчера на балконе.

Тихое придушенное покашливание было ей желанной наградой.

— Так вот. Ты красива и умна. И самолюбива. Я могу предложить тебе службу. У тебя есть все качества для того. Кроме одного — ты еще слишком молода. Ты получишь многое и многого сможешь добиться. Земли, деньги, власть — что пожелаешь.

— Хорошо, Посланник. Приезжай за мной в год, когда вступит в силу указ.

3.

Она вошла в огромный и сумрачный тронный зал, пряча за врожденной аристократической манерой нигде не выдавать своего волнения страх и робость. Вошла гордо, с выпрямленной спиной и поднятой головой, лишь в том, как она держала руки, была какая-то деланная почтительность. Зал был темным, очертания дальних стен и потолка в полумраке терялись — так же, как и фигура в черном на высоком троне. Тот, кто ее сопровождал, опустился на одно колено и склонил голову. Морне неглубоко поклонилась — почти что кивок — и осталась стоять, вглядываясь в смутно различимый силуэт. Прошли долгие минуты, в течение которых сердце Морне билось, как набат, но догадаться об этом было бы сложно — она стояла неподвижно и прямо.

Она не вздрогнула, когда услышала голос, хотя его раскаты под сводами грохотали, словно гром и хлестали, словно бич.

— Подойди ближе, дочь Мирвен.

Она послушно подошла — не торопясь, но и не пытаясь вышагивать и красоваться. Морне дошла до того места, где ровный каменный пол переходил в ступени, остановилась у первой из них. Отсюда ей был хорошо виден тот, кого называли Повелителем Мордора. Темная одежда, довольно смуглое лицо — пугающе мрачное. Темные глаза, густая грива волос. Спокойно лежащие на подлокотниках руки в тонких черных перчатках — крупные, но изящные. На указательном пальце левой руки, поверх перчатки — странно яркий ободок золотого кольца. Она рассматривала, не стесняясь и не робея. Ей было интересно.

А потом его взгляд стал давить. Сначала Морне ощутила себя маленькой и беспомощной, неловкой и некрасивой. Она увидела себя как бы со стороны — красивая яркая женщина в платье изумрудного цвета, но впервые увиденное ей не понравилось. Она была жалкой. Морне вспыхнула до самых волос, и вдруг поняла — это не она такова, это он ее такой видит. И ей стало все равно — она заученным соблазнительным жестом подняла руки, поправляя волосы, ощущая свое сильное и стройное молодое тело, свои гибкие красивые руки, свои пышные волосы как самое приятное на свете. Ощущение презрения к себе схлынуло. Морне выпрямилась и снова взглянула в глаза сидящему на троне.

— Ты сильна, нуменорка. Будешь ли ты так же сильна, когда будешь служить мне? — раздался рокот грома под сводами зала.

— Я буду служить так, как сумею. Я не всесильный Творец. Но я сумею быть полезной.

— Время покажет. А пока иди. Я позову тебя, когда ты мне понадобишься.

Морне, неглубоко поклонившись, повернулась спиной, даже не задумавшись, насколько это противоречит или не противоречит этикету, принятому в Барад-Дур. Она знала всевозможные правила дворцовых этикетов, но тут большая часть из них не была принята. А потому она не хотела заискивать и соблюдать какие-то церемонии. Девушка просто повернулась и вышла. Сопровождающий шел за ней молча — но так же, спиной к трону. Все верно, мельком подумала Морне.

4.

Когда слуга передал ей, что ее требует к себе Повелитель, она приготовилась вновь оказаться в тронном зале. Но нет — ее провели в небольшую комнату на верхнем этаже. Здесь было огромное окно во всю стену, даже не прикрытое ставнями от жары, стояло несколько деревянных скамей, украшенных кованой отделкой, тяжелый стол из дерева цвета меда. Лежали какие-то книги в отделанных металлом переплетах, свитки, просто обрывки бумаги, перья, несколько чернильниц. В углу валялся мужской черный плащ, рядом с ним — кинжал в ножнах. Ножны были украшены огромным сияющим изумрудом. Все это походило на пристанище нескольких безумных писцов. Воздух в комнате был удивительно сладким, словно бы медовое дерево стола разливало вокруг себя не только цвет, но и вкус и запах.

Морне подошла к окну, глядя вдаль. Во весь горизонт расстилалась только выжженная солнцем степь. Где-то вдалеке шла колонна войск, приглядевшись, она увидела, что это орки, возглавляемые всадником в черном плаще. Морне обернулась на звук шагов — торопливых и размеренных одновремено. В комнату стремительно ворвался мужчина в черном, скидывая на ходу плащ и небрежно швыряя его в угол, туда, где уже лежал один. Во всех движениях было что-то невыразимо прекрасное, гармоничное — единый свободный порыв. Она взглянула, недоуменно, не узнавая — и только когда он возвращал руку, отшвырнувшую плащ, по кольцу на затянутой в черное руке она узнала того, кого называли Повелителем Мордора.

Он бы красив. Он был ослепительно, невозможно красив — даже по меркам очень разборчивой Морне. Красив, притягателен и желанен. Он был невозможно, неправдоподобно рядом — близко, совсем равный ей самой, не отгороженный троном и титулом. Рядом — как родич, брат, жених. Молодой мужчина с надменным изгибом губ и насмешливым взглядом ослепительно зеленых глаз. Морне смотрела на него — и никак не могла стряхнуть этот морок. Ей хотелось прикоснуться к его руке, ощутить под пальцами эту уверенную силу мускулов, которая читалась под тонкой тканью рукава. Быть еще ближе — настолько, насколько возможно. Ее ноздри трепетали — она хотела узнать его запах. Голова кружилась, она забывала где и зачем находится. Забывала об опасности, которую он представлял собой всегда. Наваждение...

Он смотрел на нее насмешливо и понимающе. И — снисходительно. Этого Морне потерпеть не могла. Она отвела глаза, мысленно постаралась избавиться от всех чувств. Не очень-то это и помогло.. но зато она смогла, спокойно и ровно дыша, сказать:

— Приветствую Повелителя Мордора.

— И тебе привет, Морне, правительница Барад-Дур.

— Что-оо?..

Она едва не закричала от удивления и неожиданности. И тут же плотно зажала рот ладонью.

— Не сейчас, конечно. А когда вернешься из поездки в Пеларгир. Тогда ты будешь управлять всем хозяйством этого замка.

— В Пеларгир? Повелитель посылает меня туда?

Морне старалась говорить ровно и деловито, но удивление невольно проскальзывало в ее голосе.

— Да. Ты поедешь туда. Сумеешь — неважно как — приблизиться к кому-то из высокопоставленных начальников там. И будешь стараться узнать обо всем, что касается грузов, кораблей, войск и походов. Обо всем, что, как покажется тебе, важно для нас. Тебя найдет человек — ему будешь передавать все. Дай руку...

Морне покорно протянула левую руку. Откуда-то из складок одежды Повелитель извлек небольшого размера перстень с изображением змей. Выглядел он довольно обыденно — такие делали харадцы для своих женщин. С той разницей, что этот был из драгоценного лунного серебра. Взяв ее руку, он осторожно надел ей на палец перстень — Морне показалось, что он выкован из горячего пламени. Она едва не вскрикнула от боли и попыталась вырвать руку.

— Не бойся. Это просто заклинание. Теперь никто не сможет его у тебя отнять. Таких перстней только два. Того, у кого будет второй, ты будешь слушать, как меня. Поняла?

— Да, Повелитель.

— Не надо титулов. Моей будущей управительнице дозволено будет звать меня по имени.

— Я еще не управительница.. господин. Не стоит говорить об этом, как о чем-то решенном.

— Я не сомневаюсь, что у тебя получится.

Он положил руку Морне на плечо. От ладони исходил сильный жар — совсем не так, как от прикосновения обычного человека. И привлекательность его была нечеловеческой.. и Морне позволила себе думать только об этом, растворяясь в требовательных руках своего господина.

5.

— Тебе придется научиться говорить с акцентом Острова. Иначе сразу будет ясно, что ты с Юга. А всем известно, кто из твоего племени живет на Юге.

Смуглая немолодая уже женщина по одежде походила на обитательницу Харада. Но черты лица были иными.. да и кожа казалась загорелой дочерна под палящим солнцем Мордора, а не просто смуглой. И держалась она так, словно была здесь, в крепости Повелителя Мордора, хозяйкой всему и всем. Харадрим так держаться не умели. Да еще и в присутствии нуменорской плантаторши. Заметив изучающий взгляд Морне, женщина улыбнулась — покровительственно, почти по-матерински. И гордая Морне не почувствовала обычного надменного возмущения. Если ее считали королевой по крови, эта женщина была королевой-матерью. И девушка покорилась, приняла покровительство.

— Откуда ты, Ангаэль? Ты ведь не из Харада. Но ты и не из наших.. Тогда откуда же? Я вижу, ты из Трех Племен... Но кто из них служил..?

— Нет, девочка. Три Племени никогда не служили Северу... Но вастаки и харадрим — не единственные. Что говорят у вас об .. Ангбанде?

— Разное. Но я не слышала, чтоб там были люди. Орки, волколаки.. Валараукар.

Ангаэль насмешливо улыбнулась. Глаза у нее были зеленые, как морская волна.

— Нет. Орки и волки там никогда не жили. Рядом — да. Балрогов было к Последней войне только трое. Так что, сама понимаешь.. остаются люди. Люди там и жили.

— Так ты из тех.. из них?

— О, разумеется, я только потомок. Но мое племя помнит больше. Впрочем, это неудивительно — немногие из твоих предков участвовали в той войне. Но..

Ангаэль замялась.

— Но этого хватило, чтобы навлечь гнев Повелителя на всех. — твердо сказала Морне. — Не бойся, Ангэ, я вовсе не скорблю о том. Моя родина здесь, а лорд этих земель — мой Повелитель.

Она гордо тряхнула распущенными, по здешнему обычаю, волосами. Женщины Барад-Дур, и служанки, и высокородные, не носили ни кос, ни высоких причесок, зато носили яркие, сильно открытые платья с широкими юбками с высоким разрезом до середины бедра: удобно и пройти, гордо колыхая юбкой, и вспрыгнуть в седло. Для Морне такая мода была непривычной, а она не любила делать что-то против своего желания, потому и ходила в своих платьях, привезенных из колоний — женственных, подчеркивающих совершенство ее фигуры, но неудобных и сковывающих движения. Но Повелителю это было не по вкусу, и после того как он жестоко высмеял обычай, по которому женщин упаковывают так, чтобы они могли только сидеть и не мешать мужчинам, ей пришлось пересмотреть свой взгляд на одежду. А платье здешнего покроя, из ярко-алого харадского шелка, оказалось и удобным, и необыкновенно подчеркивающим ее красоту.. и Морне окончательно сдалась.

Ангаэль посмотрела на нее с пониманием, и, как ей показалось, с жалостью, и промолчала.

— В чем дело, Ангэ? Скажи мне!

— Ты сама все поймешь со временем, девочка. Я скажу тебе только одно: если уж ты выбрала его — иди по этому пути до конца. Закрой глаза на все, что будет казаться жестоким или страшным, несправедливым или постыдным. Будь слепа. Пусть твои глаза видят только Повелителя. Будь глуха. Пусть твои уши слышат только его приказы. Никогда не смей спорить с ним. Верь только одному — что он всегда прав. Всегда и во всем. И никогда не позволяй себе сомневаться...

Ангаэль резко отвернулась к окну, но Морне успела заметить, как та махнула широким рукавом по глазам. Через несколько минут она обернулась. Лицо было спокойным, выражение — твердым и внимательным. Морне заметила, что на самом-то деле Ангаэль намного старше, чем это может показаться. И была она очень усталой и очень многое повидавшей — но не радостные воспоминания прочертили резкие штрихи вокруг ее глаз и губ.

— Итак, продолжим. Этот звук на Острове произносят вот так...

6.

Морне проснулась, потянувшись изящным кошачьим движением, откинула пряди вьющихся волос с лица. Стояла глухая ночь новолуния. Морне тихонько перелезла через лежавшую рядом с ней грузную фигуру и вышла на невысокий балкон. Внизу раскинулся сад, который источал одуряющую смесь запахов. От него путались мысли и клонило в сон, а после такого сна у Морне часами болела голова. Но сад был любимой игрушкой наместника и приходилось с этим смиряться.

Как приходилось смиряться со всем вокруг. Уже пятый год подряд. С тем, что наместник колонии был глуп, хотя по всем прочим качествам мог считаться настоящим мужчиной — храбрый, твердый в своих решениях, щедрый и справедливый, галантный и изящный кавалер. Но он был глуп и был некрасив — Морне так и не смогла даже немного привязаться к нему. Она страстно мечтала о том, чтобы он умер.. все равно каким образом — в бою или на охоте, во славе или в позоре. Она мечтала о приказе Повелителя, который позволил бы ей самой вонзить ему кинжал между лопаток. Но приказа не было.

Она ненавидела своего любовника, свой дом в самом центре жаркого и суетливого портового города, общество, состоящее из наиболее рьяных последователей культа Манвэ. Необходимость быть в этом обществе, принимать участие во всем — в праздниках, турнирах, молитвах и жертвоприношениях из плодов, совершавшихся в храме. И ненависть заставляла ее еще лучше справляться со своей ролью агента Повелителя. Но именно поэтому ей все еще не разрешали вернуться, хотя просьбами об этом она заканчивала каждое письмо вот уже целый год.

Морне вдохнула сладко-пряный воздух. Окна дома выходили на восток. Там было темно.. но если очень постараться, можно было представить себе где-то там черный силуэт крепости, окруженной высокой стеной, горящие в ночи теплым желтым светом окна и среди них — одно темное окно ее комнаты. Комнаты, в которую она вернется во что бы то ни стало. И вернется — победительницей.

За спиной послышались шаги. Морне не обернулась — по звуку шагов она узнала своего любовника. Теплая широкая ладонь легла ей на плечо и Морне в который раз вознесла молитву Тому, кто во Тьме — чтобы он наконец-то услышал ее и покарал смертью этого ненавистного ей мужчину.

— Госпожа моя, что разбудило вас? Кто-то посмел шуметь и потревожил ваш сон?

— Ах, нет, ничего подобного.. Так, ерунда. Птица пела слишком громко.

— Какая птица, госпожа моя?

— Соловей. Птица любящих.

И она нежно обняла стоявшего перед ней высокого мужчину, потянулась к его губам... и как хорошо, что в темноте он не видел ее лица.

7.

Когда посланец Повелителя, второй обладатель особенного кольца, передал ей приказ вернуться, Морне приняла его за дурную шутку. Прошло уже десять лет с того момента, как она покинула Барад-Дур. Десять лет, в течение которых она, верой и правдой служа Повелителю, узнавала, выспрашивала, разведывала и подслушивала — чтобы передать все это этому мужчине в одежде харадского слуги, но с такими же яркими зелеными глазами и пепельными волосами, как у Ангаэль. Десять лет, последние три года из которых она убедила себя в том, что ее обманули и ей никогда не вернуться назад.

Но посланец в дорожной одежде ждал ее под окном, и вторая лошадь гарцевала рядом с ним.

— Но почему прямо сейчас? Не могу ли я уехать более пристойным образом? Будут слухи, сплетни.

Зеленоглазый улыбнулся, провел большим пальцем руки по горлу и кивнул в направлении комнаты, где спал Наместник. Морне вздрогнула от неожиданности.

— Это.. приказ?

— Да. Приказ Повелителя. Но если ты не можешь — я пойду. Тогда оденься и держи лошадей.

— Нет. Я сама.

Морне прошла в комнату, предназначавшуюся для служанки. Она давно настояла, чтобы слуги спали только на первом этаже. Достала из шкафа вещи, которые предназначались для охоты — удобный костюм, кинжал в кожаных ножнах, высокие сапоги. Быстро оделась, убрала волосы под платок. Прислушалась к звукам из спальни — доносилось только ровное дыхание спящего человека. Морне взглянула на себя в узкое зеркало. Да, если она была хороша тогда, десять лет назад — теперь она была прекрасна. Зрелая красота умной женщины, обладающей превосходным вкусом и гордым характером. Мягкие черты фигуры — округлость и стройность, сочетавшиеся в разумной мере. Яркие черные глаза, пухлые чувственные губы. И достоинство во всем облике. Она уже не выглядела девочкой, хотя ей исполнилось всего тридцать, а для несущей в своих жилах кровь Острова это было совсем немного, почти детский возраст. Таков был счастливый удел ушедших в земли Юга — они рано взрослели, но поздно старились.

Морне неохотно оторвалась от зеркала — ей хотелось любоваться на себя, глядя как в глазах загорается огонек предчувствия близкой свободы. Но для того, чтобы эта свобода не осталась только мечтой, нужно было еще постараться. Она тихо вошла в спальню, склонилась над спящим. В руке ее был кинжал, который дал ей посланник — кинжал работы Острова, с какой-то незнакомой монограммой. Она прицелилась, потом опустила руку, еще раз подняла, вспоминая полученный когда-то от Ангаэль урок. И одним точным безжалостным ударом вонзила его в правый бок, под ребра и вверх. Раздался тихий хрип — и все.. Морне прошла на балкон, легко спрыгнула — посланник поймал ее, как пушинку. Морне вспрыгнула в седло и они помчались по темной улице, разбивая ночную тишину звонкой дробью копыт.

На первой стоянке, которую они сделали, уже выехав далеко в степь, когда солнце близилось к зениту, Морне, превозмогла усталость и бросилась на шею к посланнику. Для него это было полной неожиданностью — Морне всегда была к нему надменна, как к прочим слугам. Но она обнимала его и прижималась, как к возлюбленному после долгой разлуки и, смеясь, повторяла:

— Свободна, я свободна, ты понимаешь? Дажангар, милый, ты понимаешь? Свободна!

— Меня на самом деле зовут Элнар..

— Ах, ну какая разница.. Я свободна, понимаешь? Теперь все будет хорошо...

8.

Неделя погони.. Лошади пали на третий день, не выдержав бешеной скачки, и они шли пешком. Под палящим солнцем мордорской степи днем можно было идти только несколько часов. Они шли всю ночь, потом все утро и вновь отправлялись в путь вечером. Всего в день они шли около восемнадцати-двадцати часов, пережидая только самую сильную жару. Элнар вел ее каким-то только ему одному известными тропами от одного полузасохшего колодца до другого. На второй день такой дороги Морне перестала отличать реальность от бреда, рожденного голодом и жаждой. Ей мерещились то полноводные реки, в которых можно было плавать часами, то тенистые сады ее детства, столы заставленные самыми разнообразными яствами, покои в Барад-Дур, ласковый взгляд и прикосновение руки Повелителя...

Идти было невозможно. Даже закаленному, прожаренному степью Элнару этот путь был труден. Но для избалованной женщины, самой большой тяжестью в жизни которой была слишком затянувшаяся охота, это было почти что смертельным испытанием. Ее лицо почернело от ожогов и жажды, ноги были сбиты в живое мясо. Глаза почти что ослепли от яркого света. Она спала на ходу — ноги несли ее сами. А где-то за спиной была погоня — как минимум два отряда всадников, здоровых, полных сил, со свежими лошадьми. Их спасало только то, что они не знали этих земель — жаркие степи были извечным оплотом для Мордора, но не для привыкших к морю нуменорцев.

Когда она падала, Элнар поднимал ее — как мог, когда уговорами, а когда и ударами. Она поднималась и шла, с монотонностью автомата. Ни разу она не пожаловалась на усталость или боль, голод или жажду — пила и ела ровно столько, сколько давал ей спутник, бинтовала стертые ноги теми полосами холста, которые он ей давал и ничего не просила. Она вообще ничего не говорила — только шла, иногда спотыкаясь и поднимаясь вновь.

Их нашли на восьмой день к вечеру — двое всадников в черных плащах. Первыми их увидела Морне, а так как они ехали не с востока, а с севера, потянула спутника за рукав, показывая на новых врагов. Но тот только засмеялся — только смех, вырвавшийся из измученной жаждой глотки более напоминал карканье ворона, а потом неожиданно закрыл руками лицо. Слез не было, но лицо его искривилось в беззвучном рыдании. Морне разобрала только короткое:

— Дошли...

Двое всадников были мужчинами, по виду чистокровными нуменорцами, но они были мало похожи на обычных людей вообще. Бледные смертельной бледностью лица, тщательно спрятанные от солнца под капюшонами плащей темные глаза, ледяные руки. Морне не успела рассмотреть второго — очень широкоплечего, довольно пожилого. Но ей хватило даже той части рассудка, что еще не была затуманена бредом, чтобы узнать второго, на венце которого вокруг лба сплелись две змеи — его лицо было ее собственным. И тогда она впервые за весь путь потеряла сознание, словно бы разрешив себе покинуть на время этот мир.

9.

Сколько дней тянулось беспамятство — она не знала. Но очнулась резко, словно бы волна бреда выплеснула ее на твердый и суровый берег реальности. Полутьма. В комнате тщательно занавешено окно. Густой запах трав и мазей. Руки — привязаны бинтами к кровати и на них лежат куски ткани, пропитанной ядовито-желтой мазью. Такие же лоскуты — на лице. Морне попыталась пошевелить губами — и резкая боль пронзила ее. Словно бы она пыталась сломать лед.. только этим льдом была ее собственная кожа. Морне рванула руки, разрывая бинты и поняла, что не одна в комнате — за спиной раздалось предостерегающее покашливание.

— Ты.. принеси мне.. зеркало!

Голос прозвучал грубее вороньего карканья. Руки сами срывали с лица повязки, ощупывали кожу — всю в рубцах, коростах болячек, мокнущих воспаленных ранах.

— Зеркало! — то ли простонала, то ли прорычала она. — Ты, кто ты там..

Тот, кто был в комнате, сделал несколько шагов вперед и Морне резко замолчала. Это был Повелитель. Но зеркало он ей подал, оборвав ее попытку произнести подобающее приветствие резким кивком и легкой отмашкой руки в неизменной перчатке. Морне взяла зеркало, превозмогая боль в пальцах — и тут же выронила его. То, что она увидела, было ужасно.

— Вылечи меня!

Она привстала на постели, не обращая внимания на слабость, кружившую голову дурманом. — Вылечи, я знаю, ты можешь. Прошу.

— С чего ты вообще взяла, что я это умею? — тихий, недобрый голос.

— Узнала.. от многих. Вылечи меня! Я не буду жить.. такой. Не буду..

— Тебя вылечат наши лекаря..

— Нет! Я знаю, что это безнадежно. Вылечи меня, Повелитель!

— Наконец-то ты вспомнила мой титул, девчонка..

Морне поднялась с постели, схватила его за руку. Потянула резко. В жару она мало понимала, что делает — или слишком хорошо понимала.

— Если ты хочешь, чтобы я служила тебе — вылечи меня. Иначе я покончу с собой! Чего тебе это стоит?!

— Хорошо. Ложись.

И то, что было после, Морне запомнила лишь частично — но и этого было довольно, чтобы понять всю мощь магии, которой владел Повелитель. Нестерпимый жар на коже.. искаженный голос, шепчущий странные слова.. фиолетовые сполохи на стенах.. ощущение того, что она проваливается куда-то в бездонный колодец... а потом она заснула, и когда проснулась, перед ней стояло зеркало. И в нем отражалось ее лицо — такое обычное... она сначала не поняла, что это за странная шутка. Но, вспомнив все, тихо заплакала — впервые со времен детства.

10.

Он ворвался в ее кабинет, хлопнув дверью о стену так, что она затрещала. Морне внутренне сжалась, но по ее виду об этом нельзя было догадаться. Она встала из-за стола, где писала письмо, почтительно поклонилась — более почтительно, чем обычно — и встала, спокойно опустив руки по телу.

— Кто приказал остановить погрузку?

— Я, мой лорд.

— Немедленно распорядись продолжать.

— Нет, мой лорд. Я не сделаю этого.

Он остановился напротив нее, опираясь руками на крышку орехового стола — и там, где лежали пальцы, оставались вмятины. Гнев и ярость — у кого угодно кровь застыла бы в жилах от ужаса. Если уж сам Повелитель Мордора беспокоится о каких-то возах, а нахальная девица ему смеет перечить — значит, в мире что-то сдвинулось с места.

— Почему, Морне? — тихий придушенный голос. Таким он отдавал распоряжения о казни. Лицо искажено гримасой ярости.

— Потому что я не позволю ни одному возу с запасами провизии покинуть крепость, милорд.

— Позволишь. И немедленно.

— Нет, милорд. Только при условии, что мой труп повезут на первом из них.

— Значит, повезут. Но приказ ты отдашь сама.

— Нет, милорд.

— Да!

— Нет!!

И изящные крепко сжатые кулаки ударили по столешнице. Чернильница подпрыгнула и опрокинулась, заливая бумаги. Но Морне не обращала на это внимания — она стояла в той позе, в которой опустила руки на стол — чуть наклонившись, опершись на стол, уставившись на стоявшего напротив. Бешеная кошка, защищающая свое гнездо с котятами выглядела бы уместнее на ее месте. Морне защищала свою крепость. Это поединок взглядов длился, должно быть, часы...

— Ну, хорошо, Морне. Объясни, почему ты настаиваешь на своем?

— Все очень просто мой лорд. — Она взяла лист бумаги, не запачканный разлитыми чернилами, перо. — Вот что мы реально имеем на сегодня.. а вот что должны поставить нам с Юга.. а вот это число — то, сколько нам нужно на каждый день. Итого...

11.

Она была главной распорядительницей в крепости. Она была главной на Совете у Повелителя. Без ее слова нельзя было коснуться ничего, что имело бы касательство к процветанию Барад-Дур. Только в воинских делах она не имела — да и не желала иметь — участия. Пока крепость в основном укрепляла свои пределы и накапливала мощь, ее требованиям уделялось более внимания, чем любым другим.

Принимать гостей высоких рангов и ведать, чем накормить слуг. Знать наизусть все запасы, доходы, прибыль и убыль. Раньше самих плантаторов получать сведения о том, велик ли урожай на их землях и сколько стоит платить за тот или иной товар. Знать, что делает каждый в крепости. А это только часть ее забот... Она нужна Повелителю и для иных дел. Интриги. Заговоры. Коварные замыслы. Она была очень умна — и ум ее был особенным. Она могла рассуждать по-мужски — безупречная холодная логика, тонкий расчет; она могла быть умной по-женски — интуиция, предвидение, кажущаяся нелогичность. Она умела сочетать обе стороны своего ума. И была к тому же бесконечно коварна как.. Даже Повелитель не мог сказать, чего в этом коварстве больше — женской проницательности или мужской утонченности.

Ей не составляло труда раскусить большую часть планов и замыслов противника. Но ее замыслы часто были темны и для самого Повелителя Мордора — и они были успешны. Морне была безжалостна. Ее никогда не волновало, хорошо ли то, что она делает. Вопросы морали ее вообще не занимали — каждая ситуация была задачкой, которую нужно было решить, игрой, которую надо выиграть. Какой ценой — безразлично, лишь бы ценой минимальных потерь с ее стороны.

Она умела управлять. Ее слушались сразу, и не только потому, что боялись ее наказаний, а наказания были и были они болезненными и неожиданными. Просто она умела приказывать, должно быть, никогда не задумываясь об том, как это получается. Это было естественно.. это было в крови. Уметь отдать нужный приказ, нужным тоном, нужному человеку. Суметь его похвалить, если он выполнил верно. Она никогда не скупилась на награды — ее подчиненные никогда не знали нужды и бедности. Пусть даже на это уходила немалая часть ее собственного имущества — ей было не так уж и много надо.. а вот преданность гораздо большая ценность.

Она была единственной в своем роде за все те года, что стояла Барад-Дур. И знала об этом. Ангаэль, что уступила ей свое место, умела быть преданной, умела заботиться о хозяйстве — так, как заботилась бы она и о своем доме — но Морне была совсем из другого теста. Черный Цветок Барад-Дур, называли ее. И у этого цветка было прекрасное соцветие, дурманящий запах и очень ядовитый сок...

— Мой лорд.. Я думаю, нам не следует более быть столь близкими друзьями.

Прямой мягкий взгляд, уверенный спокойный голос. Лицо — как всегда, когда ничто ее не раздражает — спокойно-красивое, не выражающее никаких истинных мыслей.

— И почему же?

— Я должна управлять крепостью. Я должна доверять только своему взгляду. Мне трудно это делать, если мной движет не только преданность, но и привязанность.

— Так ты отказываешь мне, чтобы лучше служить мне?

— Да, мой лорд.

Он улыбнулся — той улыбкой, что предназначалась обычно для посторонних: обаяние, надменность и более ничего. Движение мышц лица, не более. Морне выдержала взгляд в упор, как выдерживала их с тех пор, как сказала ему свое первое "Нет!"... как давно же это было. Она чувствовала, как рвутся узы взаимной симпатии. Как навсегда уходит в прошлое тот образ, в котором она увидела его — молодого ярко-красивого мужчины, близкого и доступного. И теперь они будут — господин и служанка. Это было бесконечно печально для нее — и все же так было нужно. Пришло время отделять долг от желания.

И стало по слову ее. И отдав что-то во имя своего служения, она нашла большее — радость от своей нужности и преданности.

12.

— Прошу, господин. Подождите здесь. Таково желание Повелителя.

Она оставила его в небольшой комнате рядом с кабинетом. Уходя, оглянулась — очень высокий мужчина, даже в комнате не снявший длинный черный плащ из плотной ткани. Бледное лицо, черные волосы. Лицо — знакомое ей самой с детства. Лицо из зеркала. Ее отец. Отец.. а она уже выглядит старше, чем он. Сколько раз он приезжал в Барад-Дур, то один, то в компании своих собратьев. Пока их было только трое. Младший был сыном Ангаэль, второй — одним из когда-то прославленных нуменорских полководцев. Тот, кто был ее отцом, был Первым. Королем. Король-Призрак, как уже сказал кто-то — имя, которому суждено пройти сквозь эпохи.

Он и не знал о том, что у него есть дочь, о том, что та леди, что распоряжается всем и вся в этой крепости — и есть эта дочь. А Морне не спешила бросаться ему на шею с криками радости. Слишком поздно было — да и что за дело тому, кто бессмертной памятью пройдет в веках, до одной простой смертной. Смертной, и не желавшей изменить свою участь. Она была вполне довольна своей.

И все же ее как-то особенным образом привлекал этот человек. Он был очень красив. У него были благородные манеры. С ним можно было говорить часами — это было интересно. Он был Улайри — Кольценосцем, а, значит, уже во многом не человеком. Он был магом огромной силы. Магия была не то, что особо интересовало Морне, но ей хотелось лучше знать, что это такое. Да и просто быть рядом с ним было приятно. Морне не знала, почему — голос крови ли или простая симпатия.

Ей приходилось несколько раз бывать в Кирит-Унгол, Сторожевой Башне. Мрачноватое это было место — обитель призраков, как кто-то назвал ее. Гарнизон орков под командованием Второго — странных орков, вышколенных и почти даже воспитанных.. насколько можно воспитать орка, конечно. Темная мрачная башня. Тишина в ее покоях — невозможная, неестественная. Оглушающая тишина — даже заунывный свист ветра в ней кажется прекрасной музыкой. Но та крепость, что предназначалась для всей Девятки, была еще мрачнее.

Часто Морне приходилось общаться со Вторым. Их объединяло то, что они занимались хозяйством — каждый в своей крепости. Тот был приятным, вежливым человеком.. и все же с ним она ссорилась чаще всего. Запасы маленькой крепости все время пытались поспорить с запасами огромной Барад-Дур, а Второй, наделенный огромными полномочиями Повелителем, полагал, что их надо увеличивать и далее. Впрочем, дальше Морне его полномочия обычно не шли. Они сражались за каждую телегу, за каждый мешок — и сами смеялись над собой.

Они были такими чужими.. и Морне опасалась их, хотя и понимая умом, что это — союзники. Она понимала, что присутствует при уникальном событии в этом мире — рождении новой силы, Девяти кольценосцев. Новой и невиданной доселе силы, которая должна была внести серьезный перевес в противостояние Востока и Запада. Она надеялась дожить до того дня, когда увидит их всех вместе. Морне видела, как становился Улайри Гэлмор, сын Ангаэль и Повелителя. Из довольно обыкновенного, как казалось Морне, молодого мужчины с несколько необычным для Барад-Дур радостным и восторженным выражением лица он становился сначала искусным воином — она видела долгие часы его ежедневных тренировок, потом искусным магом — несколько раз он показывал ей причудливые фокусы, называя их детскими шалостями. А потом он стал иным — уже не человеком, и Морне отшатнулась, встретив его в коридоре, но уловила что-то похожее на обиду в его глазах, ставших из изумрудно-зеленых почти прозрачными и нашла в себе силы улыбнуться:

— Господин Гэлмор, я могу вас поздравить с успешно пройденным последним Испытанием?

Он поднес ее руку к губам.. пальцы были ледяными, дыхание тоже. Прозрачная синева когда-то смуглой кожи пугала. Впервые она подумала — какова же та цель, ради которой можно сделать такое с собственным ребенком?

— Госпожа Морне, вы всегда были так добры ко мне.. Благодарю.

Лед и в голосе. Интонация — добрая, вежливая.. но хруст льдинок в голосе не растопить ничему. А ведь еще недавно он был удивительно мягким для здешней публики и милым мужчиной... Вероятно, он прочел мысли Морне.

— Не стоит меня жалеть, госпожа моя. Что-то теряешь — что-то находишь.

И ушел. Морне думала об отце. И он прошел через это. Тоже, значит, когда-то был человеком. Но — каким? Впервые она жалела, что никогда не расспрашивала мать о нем. А теперь было уже поздно — мать умерла несколько лет назад.

13.

Она неловко помялась на пороге. Впервые в жизни Морне не знала, как начать разговор. А вернее, как его закончить — все, что ей следовало бы обсудить с госпожой Халет, она уже давно обсудила. Но ей хотелось говорить о том о чем ей не стоило знать и задумываться.

Гостья смотрела на нее своими бледно-голубыми глазами. Выражение лица у нее было обычным — сонным, задумчивым. Трудно было поверить, что за этими невыразительными глазами, тяжеловатой фигурой и неловкими движениями где-то прячется самый острый ум и самое великолепное чувство юмора из всех, что доводилось встречать Морне.

— Ты что-то хочешь спросить? — медленно произнесла женщина. — Так спроси.

Морне улыбнулась, но легкое движение бровей выдало ее недовольство. Они давно были на "ты", но все их отношения были очень осторожными, недоверчивыми — так танцуют два акробата на канате, стараясь ненароком не задеть друг друга. И вдруг два шеста коснулись — неожиданно.. не вовремя.

— Слишком многое и слишком личное. — негромко сказала Морне. — Так может быть, лучше не спрашивать?

— Отчего же? Лучше спросить.

— Хорошо. Зачем тебе все это нужно?

— Что именно?

— Становиться Кольценосцем.

Халет чуть помедлила, глядя в пол, потом подняла голову, тряхнув золотыми вьющимися прядями на висках.

— Я делала то, что было моей жизнью. Долго. Это стало более чем образом жизни. Это стало моей сутью. Потом все рухнуло. А я уже слишком привыкла...

— К чему?

— Управлять. Командовать войском. Решать сложные загадки, которые не по зубам большинству мужчин. Чувствовать себя победительницей. То, что предложила мне родина после смерти мужа — моего щита, моего прикрытия, моих рук — не по мне. Я не могу просто жить мирной жизнью, выращивать цветы и фрукты и умереть, когда почувствую себя слишком немощной. Я привыкла быть полководцем...

— Но ведь раньше ты сражалась против.. нас.

— Ты хочешь спросить, каково предать свой народ? Я отвечу. Если ты не можешь быть тем, чем хочешь, если ты не нужна.. Если приходит кто-то и обещает тебе службу, которая созвучна всему, что ты желаешь в жизни — это возможно. Я служу не твоему Господину, я служу себе. Своим желаниям. Но ему это принесет пользу. А мне — бессмертие.

— Такое бессмертие — зачем оно тебе? Ты видела Гэлмора до того, как он стал этим?

— Нет. Но это ничего бы не изменило. Ты еще молода. Ты не знаешь, как годы струятся меж пальцев, как песок. Бегут столь быстро, что ты не в силах заткнуть все те прорехи, через которые они сочатся — не успеешь задуматься, а их уже нет. Ты еще не знаешь, каково, когда сначала тело изменяет разуму — становится неповоротливым, слабым.. а потом сдается и разум, оставляя твою фэа стучаться в наглухо закрытые стены собственной немощи и слабоумия... Но самое страшное — то, что твоя фэа еще так молода.. так молода. Оно не смиряется с тем, что происходит. Оно хочет жить, как прежде.

— Я могу понять тебя. Понять, но не принять это. Лучше я пойду тем путем, что начертан мне от века. С надеждой на то, что то, что встретит меня за гранью Чертогов, будет лучше. Прости, мне пора идти.

И Морне быстро вышла.

Не было во всем мире силы, которая заставила бы ее принять по доброй воле такую судьбу. Пусть бы тысячу раз тело ее ослабло и истлело — но бессмертие, которое не прекратится никогда, хуже во сто крат. Словно неразрывные путы, которые будут вечно держать тебя в мире, который успеет тысячу раз измениться и опротиветь тебе. Нет. Никогда.

14.

Как часто теперь вспоминала она слова Халет, Халет, что давно уже была бессмертной тенью, бледным призраком с глазами человека. Ибо настал день, когда время потекло сквозь ее отчаянно сжатые ладони. Давно она уже не была молодой и даже в среднем возрасте. И хотя она выглядела совсем не старой — оболочка ее оставалась полной сил и здоровья, таков был дар судьбы ее племени — она чувствовала себя по временам бессильной. Словно бы руки не поднять — настолько нет сил. И память словно бы проваливается в какой-то омут. Давно ушли все те, с кем она начинала свой путь в этой крепости. Лишь она, словно наказанная кем-то, оставалась нести свою службу. Только Господин оставался все таким же молодым на вид — но теперь она лучше могла понять ту вековую усталость, седой холод, которым тускло отблескивали его глаза, когда никто на него не смотрел.

Старость. Морне давно смирилась с беспощадным ознобом, сквозившим в этом слове. Давно приняла то, что жизнь ее не вернется на прежний путь, где она покоряла всех и вся, была полна жизни и гордого, независимого нрава. Пора было уходить от дел. Пора.. иначе пришлось бы быть отстраненной от них насильно. А это было бы слишком большим позором. И однажды Он привел в ее кабинет девушку. Почти девчонку.

У той были темно-каштановые волосы, смуглая кожа и чуть раскосые карие глаза. Глаза эти смотрели с таким потрясающим вызовом всему миру, что Морне узнала в ней себя в те же годы. Узнала и грустно улыбнулась. Девушку звали Саэрханна. В ней смешалась самая разная кровь племен Востока и Юга. Она была красива, умна, сообразительна и полна самого горячего желания достичь невиданных никем еще высот на этой службе. Морне приняла ее настолько тепло, насколько могла. Только нужно было еще этого не показывать, ибо девчонка, словно камышовый кот, шарахалась прочь от любой попытки проявить к ней симпатию или покровительство.

Она обучала ее всему, что необходимо было знать Саэрханне, которой предстояло через год занять место Морне. Та училась легко и быстро — с ней было легко. Она была толковой ученицей. Наконец, настал день, когда ей предстояло сказать последнее напутствие и передать ей ключи. Морне мучительно думала о том, какие слова были бы верными. Она заново перелистала все страницы своей жизни, но все никак не могла сообразить, что же сказать. Было когда-то что-то такое, что она услышала, и что потом помогало ей долгие годы. И вдруг память, на миг перестав быть тягучим болотом, выплеснула когда-то услышанное от Ангаэль:

"Я скажу тебе только одно: если уж ты выбрала его — иди по этому пути до конца. Закрой глаза на все, что будет казаться жестоким или страшным, несправедливым или постыдным. Будь слепа. Пусть твои глаза видят только Повелителя. Будь глуха. Пусть твои уши слышат только его приказы. Никогда не смей спорить с ним. Верь только одному — что он всегда прав. Всегда и во всем. И никогда не позволяй себе сомневаться..."

Она умерла через полгода, сама призвав к себе смерть. И та чаша с ароматным вином, что прятало горечь яда, которую подал ей ее Господин, и его последние слова — "Ты была отличной слугой мне. Я запомню тебя", стали для нее не проклятием, а благодеянием и надеждой.

Блаженны те, кто сумел прожить всю свою жизнь так, как мечтали... Блаженны те, кто сумел отказаться от нее в тот миг, когда из праздника она становится проклятием.

Говорят, если неожиданно взглянуть в мутноватое зеркало, что непонятно почему висит в одном из темных коридоров Барад-Дур, можно увидеть отражение высокой черноволосой женщины в алом платье с неизменными ключами на поясе.

Лед

Черный камень, черный лед

Сердце холодом скует...

из перевода ВК

Слова мерты. Моя душа мертва.

Я сон, я брег арктического моря.

С. Калугин

Из рукописи, найденной в Минас-Тирите:

"... Ныне в Ангмаре новый правитель. Старый изгнан, и немногие последовали за ним в изгнание. Княжество приняло нового правителя с почестями, на него возлагают многие надежды. Странные речи можно услышать о нем от тех, кто приходит к нам с торговлей. Говорят, что он странен обликом и благороден манерами, суров, но справедлив. Говорят также, что он чародей и чернокнижник, что родом с Острова. Может ли это быть — ведь ныне только потомки тех благородных витязей владеют нашей землей? Ангмар слабое и бедное княжество, люди его темны и невежественны, а потому едва ли стоит им доверять. Но то, что приносят вестники, заставляет насторожиться даже нас, выросших под сенью утонченности и мудрости князей из рода Элендила. Ангмар ныне меняется, и что несут нам эти перемены? Новый правитель собрал постоянное войско, ввел строгое управление, повысил подати. Его приближенные учат простолюдинов многим наукам — целительству и кузнечным ремеслам, новым способам земледелия и строительства. Во всех науках, что насаждает новый князь, чувствуется мудрость веков. Кто он? Чему из того, что о нем говорят, стоит верить? Что готовит нам завтрашний день в этих землях, когда с каждым днем все больше орков и иных лиходейских тварей плодится в мрачных горах вокруг наших земель, а междоусобицы разделяют соседствующие княжества, которым надлежало бы сплотиться против общего врага — ибо неспокойно на востоке, все более страшные вещи доносят о непотребствах, творящихся в Лихолесье..."

Ангмар был крошечным куском земли на севере, тесно окруженным со всех сторон княжествами потомков Элендила. Его населяли потомки племен, когда-то живших под владычеством Ангбанд и пронесших верность ей через века. Они утратили почти всю память о минувших временах — что-то забылось напрочь, а что-то стало лишь красивой легендой; но они не признавали власти дунаданов, пришедших в эти земли. Княжество без князя, управляемое чередой сменявшихся в результате переворотов правителей, было слишком малочисленным и разрозненным, чтобы противостоять сыновьям Элендила, но покорить его никто не пытался — северные земли были обширны и пустынны; их легко было бы завоевать, но практически невозможно удержать. Соседи — Рудаур, Архедан и Кардолан — были слишком поглощены выяснениями, кто же более достоин владеть соседскими землями, чтобы завоевывать Ангмар.

А жители Ангмара были воинственны и дерзки. Они еще не разучились воевать. Они были бедны — умения обрабатывать землю были утрачены, их оружие было низкого качества а познания скудны. И все же княжество жило. Мелкие набеги на соседей, едва родящая земля. Сумеречные и холодные северные земли, беспросветные сумерки унылого бытия. Но — под золой еще теплились угли. Ангмарцы почитали Тьму, хотя уже едва понимали, что это такое. Хранили обычаи древних времен, воспоминания и сказки о временах могущества Черной крепости. Помнили об уходе остатков ее жителей на восток и об обещании, данном им Наместником — вернуться и править здесь опять.

У Тиндомэ Ангмар вызвал едва ли не приступ отчаяния. Это было намного хуже, чем племена вастаков — те были дики, но многочисленны и горели желанием идти в походы и набеги. Эти же были слишком вялы, отвыкли подчиняться кому-либо, кроме своих прихотей. С собой Первый привел всего пять человек — потомков Черных Нуменорцев из тех, кто сам согласился идти в далекие и загадочные северные земли. Пять человек и один Улайри — им предстояло перевернуть эту сонную и дикую страну с ног на голову.

Проще всего оказалось выставить прочь очередного местного князька, который прибрал к рукам дворец после того, как в очередном набеге добыл некоторое количество золота, раздал его очередной шайке головорезов и въехал на их плечах во дворец. Шесть всадников подъехали ко дворцу — вернее сказать, бывшему, ибо этому когда-то красивому сооружению требовался изрядный ремонт, прошли сквозь не ожидавшую ничего подобного и безмерно впечатленную мечами — работа Барад-Дур — приезжих охрану, как нож сквозь масло. Прямо в личные покои его местного величества. Тому не потребовалось ничего объяснять — просто, посмотрев на Тиндомэ в вечерних сумерках, снявшего ради такого случая вечно надвинутый на глаза капюшон — который носил так не из желания кого-то напугать, просто дневной свет нещадно бил по чувствительным глазам — и молча взиравшего на княжью трапезу, тот побледнел сильнее Улайри, едва не подавился и отправился быстрым шагом прямиком на конюшню. Где взял самого быстрого коня и с тех пор не появлялся в пределах княжества, хотя против него никто ничего не имел.

Спутники Первого, порой сами испытывавшие иррациональное желание вот так же вскочить и убежать, когда их молчаливый начальник смотрел прямо на них, были в восхищении. Тиндомэ же было глубоко все равно; когда-то, еще в самом начале Девятки, такие шуточки забавляли некоторых из них, особенно Девятого. Этому научила их Пятая — как влиять на восприятие человека, заставляя его видеть тебя то воплощением всех страхов, то идеалом доброты и милости. Это было полезное умение — Тиндомэ знал, что сейчас мог бы заставить этого князька расплыться от преданности и любви к себе; но этот жалкий человек был ему ненужен и неинтересен. Оттого он предпочел показаться ему видением из кошмарного сна, ожившим мертвецом, пришедшим требовать расплаты. Видно, было за что расплачиваться, подумал Тиндомэ.

Ангмар состоял из пятнадцати поселений, численностью от трех до пяти тысяч человек каждое, которые управлялись старостами. Всеми старостами управлял князь, у которого был личный отряд воинов. В каждом поселении были только ополченцы. Тиндомэ потребовал к себе всех старост. Семерых из них пришлось привозить самим его помощникам. Они недоверчиво и неприязненно косились на новую власть — прежние князья были из их среды, росли вместе с ними, были понятны и просты. Новый — загадочная фигура в дорожном черном плаще, соизволивший снять капюшон только после того, как погасили половину факелов, освещавших подобие главного зала ветхого дворца — был чужим. Доверять ему не собирались и прикидывали уже, как его выставить вон. Но — в глаза ему смотреть опасались; глаза у него были странные — водянисто-серые, тусклые, окруженные глубокими тенями, и все же подмечавшие каждое движение, каждый жест. Прозрачно-бледное лицо, как бы светящееся в полумраке. Темные крупно вьющиеся волосы собраны на затылке. И — железная корона, увенчанная символом, который они знали с детских лет, который рисовали над дверьми домов — две оскаленные змеиные головы, смотрящие друг на друга. Очень высокий и широкоплечий, настоящий богатырь — и все же какой-то бесплотный, словно и не присутствующий здесь телесно. Черная простая одежда — куртка, штаны из плотной ткани, удобные в дороге, но неподобающие для нового короля, которым он назвался. Странный и страшный взгляд, словно сверлящий душу черными остриями зрачков, выдержать которого не мог никто.

" Я пришел править именем Владыки Мелькора и волей Повелителя Артано!" Они привыкли почитать эти имена, но услышать их от странного чужеземца, по виду родни тех потомков Элендила, которых они ненавидели и презирали, было странно. Радостно — может, наконец, исполнилось то, о чем только говорили столько лет: возвращение владычества Цитадели. И неубедительно — может, это очередная выдумка соседей. Его попросили доказать свои слова. Староста одного из приграничных поселков, бледнея и запинаясь все же выговорил это.

Перед ними лег меч. Они сразу же узнали работу — единственный такой клинок хранился в доме одного из старост, потомка вождя племени, которое теперь населяло Ангмар и был предметом посяганий всех горе-князьев Ангмара. Клинок работы Наместника. Но — этот был более тонкой работы и заметно тяжелее: он предназначался для мощного Тиндомэ, ковался под его руку. На гарде все та же змея.

Он протянул руку с Кольцом. Матовый черный камень восьмиугольной формы, простая железная оправа. Камень излучал едва заметное серебристое сияние. Напомнил слова Наместника — о пришедших с мечом и кольцом. Это их почти убедило — чужаку неоткуда было знать о том завете, что оставил им Наместник. Почти — но не совсем. Тиндомэ поочередно обводил взглядом каждого из старост и они опускали глаза под его изучающим тяжелым взглядом. Он понимал, что доказывать свою власть и силу придется еще много раз и не всегда так бескровно. С вастаками было проще — они знали и уважали силу Барад-Дур.

Он приказал укрепить каждое поселение, построить мощные стены и выкопать рвы. Создать в каждом по два больших вооруженных отряда — один несет службу, другой отдыхает. Прислать каждого третьего взрослого мужчину во дворец, с лошадью и оружием. Прислать половину оружейников, лекарей и книжников — на обучение. Еженедельно привозить дань продуктами и тканями. Новая система наказаний — почти любой проступок карается смертью. Требования были суровыми и почти непосильными. Никто не осмелился возразить, но было ясно, что так просто они не покорятся.

И они не покорялись — ни в первую, ни во вторую неделю Тиндомэ не дождался ни воинов, ни дани. Слуги из дворца разбежались, к вящей радости его помощников, брезговавших их раболепством. Прождав ровно четырнадцать дней, за которые были отремонтированы казармы, он отправился в ближайший поселок с двумя человеками свиты. Несколько минут разговора со старостой — и тот бросился со всех ног исполнять его требования. Тиндомэ понимал, что грубо давит на человека, но это было проще всего — а ему не хотелось прилагать много сил. Он знал, как привести Ангмар к процветанию, но для этого надо было одно — строжайшая дисциплина. Он не хотел учитывать всех тонкостей человеческой души — в последнее время ему было все равно, лишь бы все делалось проще и быстрее.

Под окнами дома старосты собралась толпа, некоторые самые прыткие размахивали кулаками в сторону окна и что-то выкрикивали. Тиндомэ молча стоял около окна, глядя на толпу. Грубые лица, бедная одежда.

Под окнами дома старосты собралась толпа, некоторые самые прыткие размахивали кулаками в сторону окна и что-то выкрикивали. Тиндомэ молча стоял около окна, глядя на толпу. Грубые лица, бедная одежда. На всех физиономиях — одно выражение: агрессивное недоумение. Они не привыкли подчиняться, а своего прямого блага не видели, видели лишь насилие — у них забирают еду. Их куда-то уводят. Он подождал, пока толпа перестала прибывать и вышел во двор.

Люди на миг замолчали, потом зашумели сильнее, надвигаясь на него. Недобрые крики, кто-то в руке держал камень. Староста испуганно попятился за спину Тиндомэ. Король сделал один демонстративный жест, очертив впереди себя широкий полукруг — и все, кто стоял за его пределами ближе к Королю, попятились с криком боли, ощутив сильный ожог на теле. Толпа испуганно вздохнула. Теперь первые ряды стояли, не шевелясь, сдерживая напор толпы, не желая еще раз получить болезненные ожоги.

Он смотрел на них в упор — каждому казалось, что именно на него. Высокий и красивый человек, полный истинного величия. Корона на лбу — знак власти. И постепенно они чувствовали себя перед ним все более жалкими и беспомощными. Злость отступала, на ее место приходило повиновение и страх перед наказанием. И когда он увидел, что последний из шумевших покорен, он заговорил. Негромко — но слышали в повисшей и звенящей тишине все. Он был немногословен. Повторил прежние требования. Потом сказал, что никто не будет наказан. Указал на самых десять рьяных бунтовщиков, приказал им отправляться с ним. Те побледнели. Толпа зароптала.

— Вы не будете наказаны. Но — такие шумные мужчины должны греметь оружием, не языком. Вы будете служить во дворцовом отряде.

Теперь в голосе толпы явно слышалась зависть. Через час он уехал, увозя с собой десять будущих воинов — здоровенных мужиков, которые пытались устраивать беспорядки отнюдь не оттого, что так рьяно за что-то ратовали, а от того, что некуда было девать силы. Удобно устроившись в казарме, получив новое оружие и обмундирование, они почувствовали себя попавшими в сказку без какой-либо заслуги и благодарили Короля при каждом случае, низко кланяясь при встрече еще издалека.

А еще через день потянулись телеги и обозы. Слухи распространялись, как Король и рассчитывал, быстро. Он вовсе не собирался ездить в каждый поселок — достаточно было впечатлить жителей одного, а там человеческая молва легко сделала бы то, на что ему потребовалось много сил и времени. Жители "столицы", если так можно было назвать один из поселков, отличавшийся от прочих всего лишь наличием дворца, который активно ремонтировался, скоро увидели, что все привозимое идет только на прокорм будущего войска, а не на пиры во дворце, и не замедлили сообщить об том соседям. Качество продуктов скоро весьма улучшилось.

Его пятерка нуменорцев день и ночь муштровала войско. А сам король был занят куда более важными на данный момент делами — была ранняя весна, пора было пахать землю. Прежняя система земледелия вызывала в нем смех и негодование. А новой, предложенной Королем, они не доверяли. Упрямо делали все по старинке. "Кто будет пахать по старому, будет казнен на месте" Король мог прискакать в одиночку и без предупреждения на поле, проверять, как выполняется его указ. Казнил, в подтверждение вескости слов, одного. Но — этого хватило, по крайней мере, приезжая, он видел, что его приказ выполняется. О пользе своих новшеств он проповедовать не желал — придет урожай, увидят сами. Именно поэтому смотрел сквозь пальцы на упрямство некоторых крестьян, героически делавших все на дедов манер, не боясь казни. Придет осень — будут выглядеть дураками рядом с более покорными соседями.

Короля боялись. Он был непредсказуем. Мог приехать в любое время, в самый дальний поселок — лично следить за выполнением приказов. В его присутствии самые смелые чувствовали себя трясущимися зайцами. Тиндомэ это не раздражало. Он не желал убивать без надобности — но терпеть разброда не желал тем более. Барад-Дурская дисциплина, шедшая еще от уклада Ангбанд, была для него эталоном. Человек должен выполнять приказ — любой ценой и с максимальным усердием. Расплата непокорного — смерть. Но — колесо раскручивалось слишком медленно. Он не мог быть одновременно — везде, а стоило ему уехать, все возвращалось на круги своя.

Прошел год, наступила новая осень. Королевство менялось, оживало постепенно, объединялось под началом Короля. Это было важным делом — прийдя сюда только с пятеркой верных слуг, он сумел взять в свои руки дикое северное княжество. Главной его идеей, которую он возвел в ранг культа была — дисциплина. Строгие законы против воровства и разбоя, против мошенничества и подкупа. За все одна кара — смерть. Вора — на месте преступления. Остальных — после недолгого суда. Это было слишком жестокой мерой — и сам король это превосходно понимал, но ничего менять не собирался. Так было проще и быстрее. Впрочем — из каждого случая применения новых законов он умело устраивал настоящий спектакль, надеясь, что это убедительнее многих не столь явных, хоть и более жестоких, наказаний. Расчет срабатывал — достаточно было одному из слуг Короля собственноручно зарубить на базаре пойманного с поличным воришку, как число их стало резко уменьшаться. Публичная казнь шайки из десяти человек, разбойничавшей последние пять лет на большой дороге, которую легко обезоружили четверо нуменорцев еще больше добавила авторитета королевской власти.

Личный пример короля был для жителей серьезным аргументом в пользу верности новой власти. Тот не был замечен ни в роскоши, ни в праздности: всегда аскетичный до предела, не выдвигавший требований, не имевших смысла для общей пользы. Под стать ему были потомки нуменорцев — суровые, мужественные люди, ведущие себя с честью и достоинством во всем. Дворец, успешно отремонтированный к концу лета, был очень просто украшен — и все же красив и изящен. Черный камень стен, прямые строгие линии, минимум обстановки. Личные покои Короля были ненамного роскошнее солдатских казарм — а вот казармы-то как раз блистали удобством и новизной. На гвардию Король казны не жалел — доспех и вооружение было отборным, отличное жалование и сытная еда; но, под вечер, измученная бесконечной муштрой гвардия уже едва ли была способна оценить все это, бессильно валясь на койки, чтобы еще до рассвета быть разбуженными неутомимыми командирами.

Бесконечные учения; все увеличивавшийся размер войска. Воинская повинность на каждом из взрослых мужчин. Крупные отряды, создаваемые и обучаемые в каждом поселении. Толпа вооруженных крестьян и ремесленников делалась все больше похожей на армию — и такую армию, которой еще не видел Север со времен Ангбанд. Это нравилось Королю — но больше всего это нравилось самим жителям. В качестве учений отряды поселков выбили с территории Ангмара всех до единого диких орков и теперь можно было не опасаться их нападений.

Урожай оправдал все надежды Первого, и даже несколько превысил их. Все произошло по его расчету — те, кого считали героями, кто пахал и сеял по старинке, выглядели теперь смешными рядом с соседями, снимавшими в жатву урожай втрое больше прежнего. Это была сытная и радостная осень, сменившаяся такой же зимой. К Королю начинали относиться совсем по-другому — со страхом, но и с уважением и приязнью. Он лично обучал целителей, собирая их во дворце и вбивая в них совершенно иные методы лечения, те, что он узнал еще в Нуменорэ. Диктовал наизусть многие забытые знания из старых книг Севера. Показывал что-то новое ремесленникам — всегда это оказывалось полезным для хозяйства. Впервые северяне начали разводить лошадей и скот на племя, учитывая кровь и породу. Он вовсе не был благодетелем, посланным древним божеством, как считали многие — если бы он мог, он постарался бы обойтись без всей этой возни. Но — ему необходимо было поднять страну из руин, сделать ее стальным кулаком для Повелителя.

Те, кому доводилось общаться с королем лично, а таких было немало, всегда отзывались о нем сходно: со страхом, но и с настоящей преданностью. Он был необычно ровен — никто и ничто не могло вывести его из себя. Мог объяснять по многу раз — голос низкий, четкий и внятный, и в то же время, слышимый как бы издалека. Его голоса боялись не меньше, чем взгляда — от него пробирал холод. Лицо, всегда полускрытое капюшоном — смертельно бледное и неподвижное, лишь едва шевелятся бледно-серые губы. Высокий — самые рослые из северян были потомку Элроса по плечо. Очертания мощной фигуры — и призрачная бесшумность движений. От Короля всегда веяло каким-то странным холодом и еще чем-то неразличимым, но пугающим, некой мрачной пустотой, которую он будто бы носил в себе. Никто не мог припомнить случая, когда бы он повысил голос или еще как-то выразил гнев: приказы о казни он отдавал тем же ледяным тоном, которым разъяснял, как сковать новый доспех. Это пугало больше всего.

...Король медленно идет перед строем солдат. Тяжелые складки плаща обрисовывают его силуэт на фоне блеклого северного неба. Он говорит — и его слова, прекрасно слышимые во всей шеренге, заставляют всех дрожать от страха:

— Или те, кто сделал это, признаются сами, или я буду убивать по одному, кого придется. Пока они не признаются.

Король нервничает — но это не видно даже его слугам, не то что всем остальным. Причина есть — ночью несколько солдат из гвардии, побуянив в кабаке близлежащего поселка, подрались с местными мужиками и не придумали ничего лучше, чем загнать их в сарай а потом поджечь этот сарай. Вот они — все пятнадцать человек, стоят в разных рядах. Четверо — в первом, храбрятся, уверены в своей безнаказанности. Но — он четко видит их среди прочих: по ярко-красному ореолу страха, более интенсивному, чем у остальных.

Он подошел к одному из них — как бы проходя мимо — жестом приказал шагнуть вперед. Тот побледнел и выступил на пол-шага.

— Я невино...

Он не успел договорить — узкий льдисто поблескивающий клинок рассек его почти что надвое. Затем — еще один, еще и еще. Солдаты стояли молча, потупившись; лица их были едва ли не бледнее, чем у Короля. Каждый с ужасом ждал, что сейчас гнев короля коснется именно его. Но — участники ночного погрома постепенно понимали, что из всей массы солдат он выделяет именно тех, кто действительно был там. И после того, как упал четвертый — остальные рванулись вперед. Первым упал на колени самый старший — прожженый гуляка и хулиган, главный зачинщик всего дела. Он служил еще при старом князе и был уверен, что настолько ценен, что его несомненно простят, если он изобразит раскаяние. Затем— остальные.

Но король не собирался никого прощать. Он оглядел войско, потом небольшую толпу возле себя и громко сказал:

— Вы знаете Закон. Смерть за убийство. Смерть за нарушение дисциплины. Для вас законы смягчать не будут.

И начал произносить слова заклинания Смерти — громко, слегка рисуясь. Заклинание былдо сплетено особым образом — действуя основной силой на кучку преступников, оно касалось и остальных, не так, чтобы причинить вред, но так, чтобы дать возможность хорошенько представить себя на их месте. А основные жертвы корчились на земле, скованные по рукам и ногам ужасом, который мешал вздохнуть, задыхались и умирали под отвратительный воющий звук заклинания. Шеренги расстроились, солдаты зажимали уши, стараясь не слышать этого кошмара, ставшего явью.

Когда умер последний и Король замолчал, никто не смел поднять на него глаз. Все тщательно избегали взглядом вида тел тех, кто еще недавно были их товарищами — с синими лицами, выпученными глазами, в неестественных позах. И каждый явно, ох, слишком уж явно мог представить на их месте себя... Король ушел внутрь дворца, командиры дали команду разойтись. И еще до самого вечера из казарм не доносилось ни звука — солдаты подавленно сидели по углам, не желая ни обсуждать, ни просто вспоминать происшедшее.

Жестокий урок. Выжженный в памяти каждого отпечаток. Очередной штрих к портрету Короля. Но ни один голос не поднялся против него. Солдаты опасались подобной участи, родня погибших готова была молиться на нового Короля.

Отрывки рукописи:

"В битве с Рудауром пал король наш, Аргелеб Первый. Ни у кого ныне нет сомнений, что правителя Рудаура послал в этот захватнический поход его зловещий союзник, да забудут его имя еще при его жизни, король Ангмара, колдун и чернокнижник. Войска Ангмара не участвовали в боях, но среди рудаурцев много воинов, чьи умения вызывают удивление и страх. Никогда эти племена не знали таких высот воинского искусства, никогда еще не были так умело измышлены их нападения и битвы. На престол ныне вступил Арвелег Первый. Молодой король благороден и безудержно смел, но что может противопоставить наше княжество объединенной мощи Ангмара и Рудаура, если даже нападение последнего было отбито ценой неисчислимых потерь? Темные, темные и злые времена наступают. Все гуще тени, все слабее свет. Воистину, от нас отступились Валар, карая нас за междоусобицы и притязания на соседские земли.. С ужасом гляжу я, уже старый и немощный человек, простой княжий книжник, в непроглядный мрак грядущего. Я уже стар и немощен, кто продолжит мою рукопись? Кто заступит на мое место? Оба моих сына погибли в последних боях, а зятья невежественны и полагаются только на силу меча, забывая о древнем знании, которое еще хранится в старых книгах, что привезли сюда предки нынешних королей..."

Мрачное серое утро поднимается над столицей Ангмара. На улицах в этот ранний час тихо и безлюдно. Изредка зловещую тишину разбивает звонкий стук копыт — очередной гонец из дворца, укутанный в черный плащ, мчится куда-то с вестью. Тиха столица, и еще более тихи иные города, гордо ставшие на месте некогда бедных деревень. Здесь властвует жесткий порядок, порядок военнизированного государства. Все жители состоят на службе — и воин, и кузнец, и его жена-ткачиха. Государство богатеет их трудами с каждым днем, и оттого жители его надменны и гордятся своей службой и своим правителем — бессмертным Чародеем. Жителей окрестных государств почитают они слабаками и деревенщиной — ведь только здесь каждый крестьянин умеет читать и писать, владеет оружием не хуже любого воина княжеских гвардий. Только здесь на скудных северных землях собирают богатые урожаи, только здесь любой получает из казны щедрое довольствие и огражден законом — как наместник, так и холоп, все равны перед волей Короля. Только здесь не происхождение, а личные таланты способны открыть тебе дорогу к любому посту: способных детей рано забирают на обучение и службу. Ангмарцы спесивы и заносчивы перед чужаками, но покорны своим начальникам.

Великая сила собирается ныне в Ангмаре. Впервые княжество собирается вступить в открытое противоборство с соседями. До сих пор в боях участвовал только Рудаур — воинственное, дикое княжество. Но ныне в Рудауре правит ставленник ангмарского Короля, и постепенно Рудаур становится близнецом Ангмара — та же воинственная мощь, те же суровые дисциплина и порядок. Пока еще Архедан и Кардолан сдерживают натиск растущей мощи соседей, но близится час, когда они падут под ударом могучего, гордого Ангмара, предводительствуемого бессмертным Чародеем с Востока. Оттого сердца ангмарцев полны отвагой и желанием испытать в настоящем деле свои силы.

А у руля этого государства стоит тот, кто некогда был известен как Тиндомэ, Черный принц. Ныне по имени едва ли кто назовет его — Королем или Чародеем, а чаще вместе — Король-Чародей прозывают его. Правитель строг, но справедлив — так думают о нем подданные. Редко теперь видят они его, только самые старые помнят, как во времена их молодости неутомимый правитель мог очутиться в любом уголке княжества, а теперь уже королевства, лично участвуя во всех делах. Теперь его участия не требуется — выросли новые подчиненные, неукоснительно насаждающие его волю во всех землях двух княжеств. Давно уже не слыхали в этих землях о бунтах и восстаниях, о нарушениях указов и бесчинствах управителей. За любое преступление расплата одна — смерть. Новое поколение выросло, впитав эту заповедь с молоком матерей — оттого так мало новых бунтовщиков и недовольных.

И катится размеренно и строго жизнь королевства. В небольшом замке из черного камня собираются советы и планируются новые и новые меры, которые должны сделать Ангмар еще более сильным, еще более богатым. Снуют неразговорчивые гонцы, исправно приезжают телеги с произведенными товарами, посылается по землям денежное и хлебное довольствие. Тренируются солдаты, работают в своих цехах ремесленники, пашут землю крестьяне. Словно гигантский муравейник, трудится с утра до ночи и плодится княжество.

А что же король? Рад ли он всему, что происходит по его воле? Король, как всегда, равнодушен. Король тоже служит, хотя никто об этом не знает, служит своему Повелителю, о котором уже многие столетия не слышали в мире. Служит так же, как служат все остальные его братья и сестры, бессмертные Призраки, во многих землях бескрайних просторов Средиземья. Король монотонно выполняет свою службу. Ему давно уже многое безразлично. Пустота и холод властвуют в его душе. Уже многие годы ничто не способно поколебать его равнодушие — и весть о победе, и смертный приговор равно проходят мимо него, оставляя след лишь в памяти, не в сердце. Служение, последняя воля Повелителя — вот то, что в какой-то мере волнует его. Но и это не искреннее волнение ревностности — просто сознание того, что выполнение этой воли способно хоть чем-то занять бессмысленно катящиеся мимо дни.

Равнодушный холод давно живет в сердце Короля-Чародея. И холодом пронизан его дворец, холодом полны глаза его приближенных. Холодом и расчетливой жестокостью — ибо проще всего быть жестоким. Взывать к совести, к патриотизму, чести — тяжкий труд, ведь слишком много тех, для кого эти слова мало что значат. А страх — вот она, реальная сила, способная привести кого угодно к подчинению. Страх мешается с заносчивостью в душе любого из жителей двух королевств.

Где-то на востоке, за глухими дебрями зловещего Сумеречья стоит замок Дол-Гулдур. Там правит Второй, туда нередко приезжают прочие члены Девятки. Вокруг него суровым и расчетливым чародейством возведены неприступные преграды, в которых морок и наваждение мешается с ловушкой и засадой. Ни эльф, ни человек не смеют приблизиться к этим землям. Гарнизоны орков и северян — таинственные обитатели чародейского замка. И там копятся силы, и там тот же лед истекает из глаз господина замка. Все они стали льдом — лед в мыслях братьев и сестер по Служению, который чувствует Первый, лед в их коротких посланиях, лед в их поступках. Безжалостные правители, жестокие слуги прозванного Жестоким.. Улайри..

Обрывки рукописи:

"... в страшное время дописываю я этот свиток, что постараюсь ценой своей жизни передать в южные княжества. Еще недавно я был секретарем Его Величества, короля Арвелега, да будет всемогущий Намо Мандос милостив к его духу, что ныне явился в его чертоги. Ныне же я один из воинов, что уцелели в бесславной битве за Амон Сул. Заветный камень Амон Сула я вынес на себе, пряча в своих одеждах, но то, что увидел я в тот краткий миг, пока прикасался к нему, жжет мое сердце тем же огнем, что обжигал ладони Фэанорингов, когда они держали в руках волшебные Сильмариллы. Ибо мощь Ангмара неисчислима, Архедан и Кардолан разрушены и захвачены, разрушена и сама Амон Сул, уничтожены почти что все потомки дунэдайн. Только лишь Форност еще удерживаем мы, здесь, в Форносте я и пишу свою историю. Говорят, что скоро подойдет войско Кирдана, и поможет нам, но кто знает, сумеем ли мы выдержать осаду, ибо в битве за Амон Сул войско противника вел не только проклятый Король-Чародей, но и трое подобных ему во всем проклятых колдунов, и мощь их была ужасна, а от одного ведьминского крика даже самые храбрые воины теряли силу и рассудок. На рассвете перешли она реку, и была их мощь подобна тяжелой палице. Пал Арвелег, сын же его Аратор еще юн, не вошел в возраст. Воистину, это конец всему..."

Победа Ангмара была легкой. Всего за несколько дней были разбиты два княжества. Потери врагов были неисчислимы. Потери же объединенного ангмарско-рудаурского войска не так уж и велики. Но ангмарский король не желал испытывать судьбу и удачу до конца. А потому, после молниеносного штурма Амон Сула осада Форноста не длилась долго. Узнав о приближении войск Корабела, Чародей приказал отвести войска от осажденной крепости без боя. Войска отошли на те захваченные земли, которые были в силах удержать.

И вновь над сумрачными землями Севера воцарился мир. Тревожный, наполненный страхом и предчувствием близкой войны. На захваченных землях прочно укрепилось ангмарское войско, насаждая свой уклад и обычай. Горе побежденным.. но не так уж и много горя принесло это завоевание всем, кроме потомков дунэдайн. Этих не щадили — зато прочие племена скоро приняли новую власть и образ жизни.

Мир тянулся долго, без малого двести лет.

Но длиться вечно он не мог. И однажды осенью Ангмар поднялся вновь, чтобы сокрушить последние остатки противника. Пал Форност, опустошены войском жестоких и беспощадных северян остатки земель Архедана. Долго оборонялся король Арведуи, но пал и последний бастион дунэдайн, и отныне северяне были только таящимися в лесах остатками некогда гордых племен. Но королю все же удалось спастись бегством. Впрочем, ненадолго продлило это его жизнь. Победа Ангмара была полной и окончательной, так казалось всем.

Двое лазутчиков, таясь, пробирались по землям, на которых утвердился победоносный освободитель, принц Эарнур, предводитель гондорского войска. Тоненькая оборванная девчушка, и юноша чуть постарше, неразличимо схожие — темноволосые, с бледными лицами, но раскосыми глазами. По виду — типичные горцы, жители севера. Судя по бедному, залатанному и порванному поверх залатанного платью — отнюдь не солдаты ненавистного Ангмара. Те были одеты лучше, выглядели более сытыми и надменными. Так, мелкая шелуха. Крестьяне. Их не опасались, солдаты блистательного Гондора даже иногда кидали мелкую монету или кусок хлеба.

Тхин и Таэр пробирались в Ангмар. Но казалось, что путь ведет их неведомо куда. Сегодня они идут на север — завтра на восток. Сегодня ночуют у костра одного из легионов, благодаря и целуя руки за миску солдатской похлебки — завтра ковыляют от одной сожженной деревни к другой. Самый пристальный взгляд не увидел бы в них ничего, кроме пары обездоленных побирушек.

Но внимательные глаза подмечали все. Число войск, лошадей, оружие. Внимательные уши ловили обрывки разговоров — они притворялись, что не знают языка гондорцев, говорили только на маловразумительном для солдат горском наречии. Но под внешностью чумазых оборванцев таились многие качества, о которых трудно было догадаться. Знание языков. Умение разобрать каждую реплику в многоголосом разговоре. Цепкая память. Они были настоящими, хорошо обученными лазутчиками.

Они были еще детьми, но эти дети выросли во дворце Короля-Чародея. Они были жестоки и циничны, злопамятны и расчетливы. И все же то, что они видели на своем извилистом пути на север, заставляло их содрогаться, а души обугливало черной ненавистью к освободителям.

Гондорское войско, горевшее духом праведной мести, не щадило никого. Убивали всех. Сжигали все. Следом за войском не осталось ни одной уцелевшей деревни, ни одного не вытоптанного поля, ни одного живого жителя "проклятого Ангмара".

Поражение казалось абсолютным.

Рано утром Тхин разбудил сестру. Пора было отправляться в путь, уже не маскируясь, а любой ценой прорываясь к своим. Промедление было гибельным, они оба понимали это. Слишком быстро продвигалось войско противника, слишком быстро отступали под натиском превосходящего числом во много раз противника ангмарцы.

Они украли лошадь у солдата, который не особо бдительно — беспечность победителя — караулил на своем посту. К полудню они уже скакали по следам первых полков, которые вел сам принц Эарнур. Полки продвигались медленно, несмотря на то, что не встречали сопротивления — все войска Ангмара были отведены далеко назад. Но они продвигались уверенно и ровно.

По стылому рассвету, по хрустко заледеневшей ранним весенним утром дороге копыта крупной гондорской лошади стучали пугающе громко. Но некому было вслушаться в этот топот — ни одной живой души не было видно на всей дороге. Только свист ветра, только ледяной воздух, бьющий в лицо. И — тишина.

Странную картину — верстовые столбы, стоящие слишком близко друг к другу, ослепительно черные на серовато-сером инее, покрывшем дорогу, они увидели издалека. Тхин не остановил коня — сейчас их не волновало ничего. Только бы добраться, только бы успеть. Но, поравнявшись со столбом, он странным для опытного наездника истеричным жестом натянул поводья, заставляя лошадь встать на дыбы, и не слез — свалился с лошади, прижимая руки ко рту. И его сестра, ледяная, циничная Таэр, не удержала его, падая на лошадиный круп и закрывая лицо чумазыми ладонями.

К столбу было прибито человеческое тело. Обугленное и обгорелое, и поза его выдавала то, что сожжен он был заживо — тело так и закоченело в последнем напряжении нестерпимой муки. Запах ошеломил их, до тошноты, до умопомрачения.

И вереница таких столбов тянулась далеко за горизонт.

Это потом эту дорогу — всего-то пара лиг — назовут Дорогой Мести. Это потом память о ней сотрется, растает в умах тех, кто видел ее, как тает ночной кошмар, который не в силах выдержать разум человека.

А сейчас двое детей-оборвышей смотрели на скрюченное обгорелое нечто, что еще недавно было живым человеком, и не хотели смотреть, и не могли не смотреть.

Король Ангмара смотрел из окна своего замка на сборы своей гвардии, и не видел суеты во дворе. Выцветшие глаза его были сейчас словно два колодца в бездну, и не было никого, кто осмелился бы заглянуть в них. И заглянувший не смог бы поведать об увиденном, ибо разум оставил бы его навеки.

"Будь ты проклят, сделавший это! Будь ты проклят всеми проклятиями сущими, и проклятиями, которых нет еще в мире!"

И, проклиная и ненавидя, он смотрел в глубины своей души, и видел, что даже чудовищное убийство его пленных воинов не могло заставить его чувствовать боль. Лед, только серый тусклый лед был в нем, и льдом был его взгляд, и голос, когда выслушивал он сбивчивые, невозможные слова своих соглядатаев-детей. Ненависть была льдом, и жажда мести была льдом, и не было ничего и нигде, кроме этого льда, и он боялся себя — впервые в жизни, и не хотел знать ничего о себе.

А потом он простер ладони в сторону запада и юга, и холодные губы его шептали слова, которые еще никто никогда не произносил, и не посмел бы произнести. И стрелы заклятия летели в тусклый полдень северной весны, и впивались в землю, обрушившись из зенита, и земля стонала от боли под тяжестью невиданно злого чародейства. И шевелилась почва над могилами и курганами, и сухие кости мертвых скрежетали под землей, и оживали мертвые, чтобы жить не жизнью, но подобием ее. И обретала нежить силу и ненависть, и желание зла всякой истинной жизни.

"Вы покорили мою землю — но вашей она не будет никогда. И смерть воцарится на ней — смерть за смерть, и страх будет на ней — страх за страх. "

Заклинание было тяжелым, почти невыполнимым, нужно было отдать всю свою магическую силу и вложить в него всю свою волю, не оглядываясь назад, не думая о том, останется ли в тебе силы, чтобы выжить после него. Но Король не думал об этом, думал он только о мести и о своей ненависти.

Он не пал мертвым, произнеся свое проклятие — он был бессмертен. И даже силы на то, чтобы предводительствовать своим войскам осталось в нем довольно. Но почти сразу после того, как произнес последние слова заклинания, он услышал Зов. Это был голос Повелителя.

"Возвращайся немедленно, оставь все, и скачи в Дол-Гулдур. Я вернулся, и ты нужен мне".

Вернуться — прямо сейчас? Когда до последней битвы осталось менее суток? Но голос был неумолим, он приказывал возвращаться не медля, прямо в сей же момент.

И, ощущая холод и пустоту на месте прежнего уважения и преданности, он отказался. Только после битвы — да, невзирая на ее исход — но только после. И даже не удивлялся своей непокорности — удивляться было нечему, и быть преданным или покорным было тоже нечему: не было уже ничего в этой плоти. Все последнее ушло в заклинание — и осталась лишь пустота, полуживая плоть с черным зябким холодом внутри.

Битва была проиграна. Проиграна безнадежно — зная участь пленных, ни один воин не пожелал сдаться в плен, и не один воин не покинул поля боя. А предводитель и не приказывал уходить — ему была безразлична участь своих недавних подданных. Они были уже в прошлом, ему было пора покидать Север. Покидать все, создаваемое столетиями, все, в чем был отпечаток его помыслов и желаний. В неизвестность, в новую борьбу вела его воля Повелителя, и безразлично ему было, что ждет его впереди — война или мир, служба или одиночество. Но оставалось последнее — здесь.

По трупам павших направил он своего коня вперед, туда, где под черно-серебряным штандартом победоносно гарцевал на коне принц Эарнур. Рядом с ним держался эльф — незнакомый, из-под шлема его развевались пряди золотых волос. И принц пришпорил коня навстречу ему, доставая меч, но лошадь под ним встала на дыбы, почувствовав приближение Улайри.

Голос Короля-Чародея разнесся над полем:

— Я вызываю тебя, принц-убийца, на поединок!

Издалека он не мог видеть лица эльфийского советника, но иным чутьем чувствовал его тревогу, и боль, и горечь. За что горечь — за то, что твоего победоносного смертного ожидает сейчас, или за то, от чего ты не смог удержать его там, на дороге, которую будут звать Дорогой Мести?

И , когда взгляды Эарнура и Короля встретились, принц прочел во взгляде бледноликой нежити, на которой не было даже доспеха или шлема, свой приговор, и был этот приговор страшен — не смерть, но что-то во много раз более страшное была там, и тьма, и ледяной холод...

И поводья выпали из его рук, и окончательно утратившая разум лошадь унесла его прочь, громким ржанием разбивая невозможную тишину над полем боя.

Ангмарец подал лошадь чуть вперед, к незнакомому эльфу. Тут же те, кто столпился вокруг, подались вперед, но эльф остановил их негромким приказом, сам выехав вперед. Им не нужно было говорить вслух — оба они умели говорить мысленно, но ни одному из них не хотелось касаться мыслей друг друга.

— Наш поединок с ним состоится все равно.

— Это не поединок, это убийство.

Ангмарец зябко пожал плечами, покрытыми черным тяжелым плащем и повернул коня, уезжая прочь.

Его никто не преследовал.

А через несколько десятков лет последовал вызов, и король Эарнур не ответил на него. Но ответил на третий — и последний — а с тех пор никто не знал о нем в землях Запада.

.

..восемь неразличимых фигур в черных плащах окружили короля и двух его слуг, и, оглянувшись, король увидел, что он уже один — слуги лежали на земле с перерезанными глотками. Горячая кровь, пульсируя, выливалась из зияющих ран.

Король схватился за свой меч, и навстречу ему выступил ненавистный Ангмарец. Меч был в его руках — странный, незнакомый меч, сделанный вопреки всем оружейным канонам некогда славного Нуменора, и, когда Ангмарец сбросил плащ на руки кому-то, кто стоял прямо за ним, оставшись в легком серебристо-сером одеянии, король взглянул ему в лицо и увидел там улыбку.

Шаги судьбы, настигающей его, слышались гулким набатом — а может, это просто пульсировала кровь в висках.

Он дрался яростно, не желая расставаться со своей жизнью, а соперник был холоден и почти ленив, и кровь на рассеченном плече была такой алой, невозможно живой, слепящей в серо-стальных вечерних сумерках. И блеклой, почти что серой была кровь, что украсила странным орденом рубашку соперника, сочась из единственной неглубокой раны, что сумел нанести король.

Силы его были на исходе, и наступил момент, когда он, пошатнувшись, упал. И увидел над собой лезвие меча, и закрыл судорожно глаза, готовясь к неведомому, к смерти, боясь ее и заставляя себя не бояться неизбежного, и вспоминая разом всю свою жизнь — яркие летние краски и улыбки женщин, блеск короны и выигранные турниры, и еще многое и многое вспомнил он в краткий миг, в который готовился встретить смерть. Но вместо нее пришло липкое и удушливое забытье.

Потом его долго везли куда-то, потом оставили одного в темной комнате — он едва мог различать творящееся вокруг, глаза и уши были словно бы забиты пыльным серым войлоком. А потом он перестал — быть, и небытие длилось вечно...

А еще через несколько дней в Барад-Дур появился странный человек, или существо, походящее внешне на человека. Он был средних лет, когда-то статен и красив, но теперь тело его было, словно бесформенный мешок, а лицо — расслабленным и ничего не выражающим. Глаза его были абсолютно пусты, но иногда в них загорался странный свет, и тогда тело его напрягалось, а голос обретал странную властность. Но голос словно бы не рождался в этом теле, а приходил извне.

Голос Саурона звали его, и он был только голосом Повелителя, который управлял им мысленно на расстоянии. Ничем иным, кроме марионетки, мозг которой был жестоко выпотрошен, стерт, в котором остался только минимум умений — есть, одеваться, двигаться, он более не был.

Такова была месть Короля-Чародея и его подарок своему Повелителю.

— Перед тобой не воин, а женщина!

И она, неловко рванув рукой, в которой держала меч, застежку, сбросила шлем с головы. Волна золотистых волос окутала ее, словно невозможно дорогой царский убор.

Женщина? Ну и что? Не все ли равно, кто выступит перед ним — если в руках меч, то это враг. Врага нужно убивать, потому что таков приказ Повелителя.

Женщина? Женщина, а не воин... И, значит, ее рука может оборвать его жизнь так же легко, как жизнь простого смертного. Значит, она может даровать ему освобождение от уз...

Уйти сейчас? В разгаре сражения, оставив свои войска на произвол судьбы? На правом фланге войска неудержимо теснят рохиррим, и эта девица — явно из них... Какая же ерунда лезет в голову! Ведь это означает полное освобождение. Навсегда.. навсегда...

Король медлил, давая девушке прийти в себя и нанести свой удар. Он ждал и жаждал этого удара, как уже тысячелетия не жаждал ничего. Он смотрел на хрупкую девичью фигурку, на ее пшеничного цвета, сияющие в свете полудня волосы, а видел иное лицо, иные глаза — темные, почти что ночные, пряди черных волос вокруг узкого, почти треугольного лица и тонкие скорбные губы...

Возлюбленная моя, я жду. Я молю тебя об этом — дай мне освобождение. Вот я стою перед тобой, и в твоей руке меч, и имя ему — Свобода, так почему же ты медлишь и не наносишь удара?

Кто-то ударил его мечом в спину — не опасно, а боли он не чувствовал, всеми помыслами сосредоточившись на ожидании, радостном ожидании смерти и освобождения.

И девушка наконец-то ударила — неловко, метя в грудь, но ее удар рассек шею, почти что отрубив ему голову.

Боли не было.

Просто мир — привычное сочетание красок — вдруг померк, на краткое мгновенье. И вернулся вновь.

Яркий, безумно яркий мир. Теплый, почти что обжигающий своим теплом привыкшего к вечному холоду бессмертного. Бывшего бессмертного. Он видел пронзительно голубое небо, ярко-зеленую траву вдалеке, алые потеки крови на серебристо блистающих доспехах павших. Мир был оглушительно громким, полным звуков человеческой жизни — он больше не слышал ничьих мыслей, он слышал только звуки битв.

Он взглянул на свои руки и не увидел ничего — он был бесплотен.

И он знал, что у него остается еще немного времени, прежде чем сила, которая уже влекла его к себе, неумолимо прикажет ему проститься со всем миром.

Он глядел на солнце, на небо, на горы вдалеке, на блистающие белые башни Минас-Тирита, и чувствовал покой и радость. Теплый, мягкий покой...

Больше он никому не служил. Все долги были оплачены, все старое забыто, никаких приказов, никакой памяти о верности или преданности. Он больше не был слугой Повелителю, он исполнил свой долг до конца, и теперь был свободен, свободен, свободен!

— Ты оставляешь меня? Сейчас? Ты нужен мне, я смогу задержать тебя здесь.

Слова бывшего повелителя казались ему смешными. Бесплотной тенью, видимой только зрением Майа стоял он перед ним, и не говорил ничего. Просто слушал.

— Ты не должен, не можешь уйти сейчас! Ты мне нужен...

— Я ухожу, прости.

— Ты.. ты рад покинуть меня? Рад предать меня в самый опасный момент?

— Я никого не предаю. Я просто ухожу. Меня больше нет.

— Предатель!

— Прощай, Повелитель! Прощай навсегда.

Саурон смотрел вслед тающей в коридорах бесплотной тени, бессильно стиснув подлокотники кресла. Ушел тот, с кем он привык делить все свои помыслы и планы, на кого полагался во всех последних войнах. Тот, кто был его главной надеждой и главной опорой. Оставались еще восемь, но Девятка уже не была тем, чем она была с Королем.

Но впереди была победа, полный разгром противника. Еще несколько часов или дней — и весь Запад ляжет под ноги победоносному маршу его войск. Все земли — до Гаваней, покорятся ему. Окончательная, последняя победа — последняя цель. Он никогда не думал о том, что будет делать, победив — всегда это было так далеко, так недостижимо. Но теперь оставалось совсем немного — а потом будет время, чтобы подумать.

Но где же все-таки Кольцо?

Долго, долгие дни шел по землям Мордора небольшой воинский отряд, которым предводительствовали вожди всех еще свободных стран Запада. Через несколько дней он стал еще меньше — часть воинов, не выдержав, попросила позволения вернуться. Их отпустили без слова упрека — нет позора в том, чтобы уйти, когда твои силы на исходе, когда твоя рука не может держать меч. Лучше уйти, и биться с честью в иной земле, чем в бою оказаться слабым и беспомощным от страха, который навевает на тебя проклятая земля, что веками была под властью зловещей Тьмы.

И стоял у врат Мордора воинский отряд, и смотрел на них из башенного окна Повелитель Мордора, а внизу, за воротами, ждало мановения его руки огромное войско, уже построенное для боя. Только один жест — и превосходящая во много раз мощь втопчет в кровь и грязь наглецов, посмевших прийти столь жалкой кучкой под стены крепости могущественнейшей из держав Средиземья.

Саурон наслаждался близостью последней победы. Только жест — легкое движение кисти — и откроются ворота, и будет недолгая битва — последняя битва, в которой будут растоптаны в прах все упования этих смехотворных вождей жалких стран Запада.

Саурон ждал.

А память неумолимо выталкивала из своих темных недр видение давно ушедшей эпохи — такой же небольшой отряд обреченных героев у ворот другой, давно забытой всеми крепости, и такой же миг ожидания...

И он все медлил.

А потом он вдруг обернулся к другому окну, к тому, из которого был виден Ородруин. Кольцо было там — там, с двумя из загадочных полуросликов, и они стояли у самого жерла вулкана, измученные, бессильные. Но один из них не казался Повелителю Мордора таким — на пальце его было Кольцо, и он объявлял себя его владыкой. Саурон усмехнулся. Даже лишенный силы Кольца он был бесконечно сильнее этого существа.

Он, больше не раздумывая, подал сигнал войску за воротами.

Но было уже поздно, потому что Кольцо падало в жерло Ородруина, а он уже знал в молниеносном проблеске знания, что Кольцо там, потому что его хотели уничтожить навсегда.

Создатель Кольца знал то, чего не знали мудрые Истари. В нем заключалась сила такой безумной мощи, что уничтожение Кольца разрушило бы весь мир. И кольцо коснулось лавы, и жар ее растопил золото, высвобождая Силу, что голубой невидимой обычному взору змеей таилась в нем. Волна голубого пламени поднималась над вулканом, над всеми землями Востока, над миром...

Волна голубого пламени сжимала мир, жадно обнимала его, и так немного оставалось до катастрофы...

И усмехнулся горько Повелитель Мордора, видя, что надежды глупцов уничтожают тот мир, который так желали спасти.

Вдруг, неожиданно для самого себя, он рванулся навстречу волне Силы, принимая ее в себя, зная, что это гибельно для него, но предпочитая гибель свою гибели всего мира — мира, в котором еще осталось что-то от того, древнего, в котором он юным созданием с сияющими глазами стоял перед Темным Валой, протягивая ему сделанный меч... Мира, за существование которого отдал свою силу и свободу Темный, мира, который он доверил ему хранить. И пусть слишком часто им владела только ненависть к этому миру — все же он не мог допустить его гибель.

Он вбирал в себя силу, до тех пор, пока мог, и знал, что чем больше заберет ее в себя, тем менее разрушительной будет та катастрофа, которая последует за его развоплощением.

Быть может, я еще вернусь — быть может, мне еще будет куда вернуться... Если хватит силы — принять Силу.

А потом мир вспыхнул нестерпимым голубым огнем, и раскололся на миллионы частей... нет, раскололся он сам, и не было вокруг больше ничего, кроме тьмы, холода и бескрайних ледяных полей.

Вместо постскриптума:

Нет ничего, ничего и нигде, кроме боли и тьмы,

Нет никого, никого и нигде, кто бы мог мне помочь.

Я не узнаю себя, даже если однажды вернусь в этот мир.

Он не простил бы меня, если б знал обо всем... Значит — прочь!

Вихрем распластанной ночи на стенах тюрьмы моей,

Камнем, сорвавшимся в бездну с края последней надежды,

Птицей, разбившейся насмерть о скалы у мертвых морей,

Вечно — развоплощенный и проклятый, вечное — между.

Между — глазами жадных и мудрых детей странных миров,

Между — тенями магических мест, ушедших в небытие...

Призрак, разбитый, и памяти не хватает даже на стон,

Призрак — да только руки помнят тепло очага, и имя твое...

Только нет ни рук, ни лица, а они все болят,

А они все просят — дай нам снова творить,

И все тело, что умело когда-то молчать,

Разрывается криком немым — оно хочет любить.

Вечности нет — это только ход миллионов секунд.

А одна из них — я, и они никак не пройдут.

Циферблат вселенских часов заржавел от крови моей,

И встали часы, и нет времени больше. Не веришь — проверь!

Ты, ребенок, изломанный чуждостью мира, где я — только сказка,

Ты, что ищешь меня в этих нелепых книжных страницах из небытия,

Оглянись! В этом зеркале странное марево, ярость и ласка,

Ты искала меня повсюду — вот, взгляни, это — я...

Только призрак бесплотный, только ночи крыло над твоим ночником,

Хочешь — я буду рядом, я сумею стать твоим двойником?

Если ты разглядишь мою тень между черной луной и туманом,

Я расскажу тебе сказку — сказку, где не будет обмана...

Дети надежды

Эпилог

" ...Я пришел сюда из-за дальних гор,

Ибо ныне я знаю, что делать с собой..."

С.Калугин. "Восход Черной Луны"

Путь был долгим — горы и пески. Пески и пески — моря песка. Редкие оазисы. Медленные караваны, плывущие по светлому горячему песку. Незнакомая речь караванщиков. Палящее солнце. Он впитывал все это, как привык впитывать каждый миг странного, нового, незнакомого — чтобы рассказать об этом потом другим. Дать и им прикоснуться к тайне вечной дороге. Он был — бродячий сказитель. Сказочник. Бродяга. Истрепанный черный плащ из слишком теплой и толстой для этих мест ткани. Черная — но выгоревшая до неопределенно серого цвета — одежда нездешнего покроя. Что-то эльфийское в лице — грустном и уже немолодом.

Дорога вела его на юг, в те земли, о которых он еще и не знал ранее — Дальний Предел Харада. Племена, издавна знавшие только одну власть — Мордора. Племена, поставлявшие Темному Властелину верных и умелых воинов, известных своей храбростью. Этим и исчерпывалось его знание об этих землях. А гнало его туда желание укрыться подальше от земель, что звались здесь западными, от новых порядков победителей. И — рассказать всем о падении Темной Цитадели. О великих битвах и великом поражении Темного Властелина.

Это было обычное, на первый взгляд, поселение — достаточно большое и шумное, яркое и полное странных непривычных ароматов. Дома из легкого белого камня, сады вокруг домов пестрят от сочных плодов. Площадь — людная. Вымощена все тем же пористым камнем. Караван разгружался у одного из похожих на склады домов. Он прошелся по площади, осмотрелся... Им быстро заинтересовались. Здесь неплохо говорили на Черном наречии, и вполне сносно — на вестроне.

Уже через полчаса вокруг собралась толпа — вполне большая для того, чтобы ему начать свой рассказ. Здесь уже знали о поражении воинства Тьмы — но лишь по слухам, домыслам. Его жадно расспрашивали. Лица темнели, когда он отвечал — из многих домов ушли мужчины на эту войну. Потом — попросили рассказать что-нибудь еще. Несколько баллад. Ему подали вина. Еще, еще...

Он решил рассказать эту легенду, которую сложил сам и рассказывал уже много раз в разных местах только потому, что ему казалось — им, южанам, не знакомым с западными легендами, понравится. Сам он любил эту историю — а еще ему нравилось, что слушатели делят грусть вместе с ним, и надолго остаются очарованными ее скорбной повестью. Самому ему нравилось это горькое и бессильное настроение, которое она оставляла по себе — с тех самых пор, когда рухнули стены Барад-Дур, и он понял — что все кончено.Что все кончено — навек. И никто не придет следом, никто не поднимет меча, выпавшего из рук погибшего. Ничему не вернуться, не быть уже... Значит — не радоваться дню и не ждать ночи. Не надеяться уже ни на что. Бессильные руки не хотят уже даже записать новые песни... Все кончено.

И он начал свой рассказ. Рассказ о королеве Берутиель. Здесь она, должно быть, была лишь тенью сказки, отзвуком легенды.

ЛЕГЕНДА О БЕРУТИЭЛЬ

Черное платье, расшитое серебром... Одно из многих таких же сшитых собственными руками. Строптива и надменна королева Берутиэль — даже ее супруг опасается спорить с ней, предпочитая забыть супругу. Словно и не было ее. Слишком уж тяжело говорить с ней — выслушает молча, улыбнется едва-едва, а все равно все сделает по своему, словно и не слышала. А будешь настаивать, требовать — таким взглядом окинет, что по коже проползет холодок. И кошки, все десять, смотрят на тебя немигающими взглядами, будто чего-то ждут.

Сама она выбрала своим домом дворец в Осгилиате, сама украсила его по своему вкусу. Почему Осгилиат — да потому, что ближе, хоть ненамного ближе к тому запретному и желанному краю на Востоке, куда устремлены все ее помыслы.

В небольшом дворце царит вечный полумрак. Здесь нет излюбленной королями Гондора роскоши, буйства золотого и лазурного цветов.Только черное и серебряное. Мало мебели, странные гобелены на стенах, окна затянуты темными тканями. Повсюду курятся ароматические свечи, источая горьковатый дурманящий запах. Многие комнаты просто пусты — лишь несколько черных ковров на полу да курильницы с тихо тлеющими благовониями. Дворец-храм, и его жрица, королева Берутиэль.

Тенистые сады дворца полны странных скульптур, и у каждой королева останавливается, идя по аллеям. Застывает надолго, всматриваясь в причудливые контуры изваяний. Многие из этих скульптур старше чем весь род Нуменора — они привезены с далекого Севера, и никто не знает, чьи руки высекали их из черного камня. Берутиэль знает — и робко прикасается к каждому камню, словно желая ему что-то сказать. Порой ей кажется, что камни оживают и говорят с ней.

Неслышно ступая, следуют за ней кошки. Белая кошка, черный кот и их потомство, семь молодых грациозных тварей, черных как ночь, с блекло-голубыми неподвижными глазами. Подарок от Него...

Обойдя свой дворец, Берутиэль возвращается в спальню. Там всегда сумрак, разогнать который не в силах одинокая свеча. Но королева превосходно видит и в темноте, не хуже своих кошек. Плотные шторы на окнах никогда не раздвигаются. Пол застлан множеством ковриков, посередине — огромная кровать под балдахином, слишком широкая для хрупкой королевы. Черные простыни, черный шелк одеял. В самом углу овальное зеркало в серебряной оправе. Необычное — словно глядишься в бездвижную водную гладь — и лишь в глубине ее отражение.

Королева одинока, но это не тяготит ее. Чем быть окруженной бестолковыми гондорскими девками с длинными языками или слугами, которые будут следить за каждым твоим шагом, доносить все мужу — лучше уж одиночество. И никто не узнает, кто приходит иногда к ней ночами. К королеве-изменнице, забывшей честь и долг ради того, кого называют Королем-Чародеем.

Королева садится на постель и обхватывает плечи тонкими руками. Она уже привыкла ко всему — к мертвой тиши дворца, к пересудам за спиной в редкие моменты появления на людях, к непониманию со стороны мужа и родных. Но не это гложет ее. В сердце неразрывно слились две скорби, две страсти — к Служению Тьмы и к своему возлюбленному, предводителю Улайри.

Берутиэль обладает редким даром — проникать мыслью сквозь время и пространство. И раз за разом, зная, что это не принесет ничего, кроме боли и отчаяния она отправляется в путешествие к прошлому. Но не величие Нуменора и не славная история рода гондорских королей привлекает ее, нет, каждый раз душа ее устремляется к Северу, туда где высилась когда-то Цитадель, более величественная и прекрасная, чем все виденное когда-то Берутиэль. Картины жизни там, лица, кажущиеся уже до боли знакомыми и родными, дикая красота пейзажей севера — все это представляется ей куда важнее, чем ее реальная жизнь.

И снова и снова, казня себя чужой мукой и смертью смотрит она на последнюю битву Войны Гнева. Черной птицей кружит над полем боя, то глядя глазами каждого из защитников, то сверху на весь этот кровавый ужас. Каждый удар меча, каждую стрелу, вонзившуюся в чью-то плоть она чувствует так остро, словно это ее ранят. И падает подбитой птицей Берутиэль на пол, лежа так без сознания по нескольку часов. Одна во всем дворце, только кошки сидят вокруг нее, охраняя забытье госпожи.

Зачем это, зачем опять рвать себе на части сердце — ведь с тех пор прошли тысячи лет, и не изменишь уже ничего ? Берутиэль сама не знает, зачем ей это нужно — но в мире прошлого проводит куда больше времени, чем наяву. Часами сидит она недвижно, словно статуя, и только в глазах, устремленных в неведомое, бьются волны скорби и горя, грозящие затопить ее разум, свести с ума. Жрица Тьмы, Хранительница Памяти, Берутиэль.

Скорбное бледное лицо, темные глаза, косы до пола — чернее ночи, увиты серебряными с жемчугом нитями. Платье необычного, не гондорского покроя — так носили там. Ожерелье из лунного камня, тонкие руки украшены старинными браслетами из вороненого железа — их Берутиэль случайно нашла в сокровищнице гондорских королей. Добыча давних времен, чудом уцелевшая при бегстве из Нуменора. Много странных старинных вещей в доме Берутиэль, они тщательно собраны, с трудом найдены — и историю каждой вещи она может рассказывать часами. Да только некому рассказывать. Любительница древностей, королева Берутиэль.

Вечерами королева не зажигает свечей, а все ходит и ходит молчаливой тенью по саду, еле различимая в сумерках. Кутается в странный тяжелый черный плащ, который сильно велик ей — хрупкую фигурку Берутиэль он укрывает полностью и волочится по земле. За ней все той же верной стражей идут кошки. Королева то и дело посматривает на восток. Так она будет ходить, пока небо не заалеет с первыми лучами солнца. Тогда Берутиэль вернется в спальню, чтобы тревожным сном заснуть на несколько часов. Но иногда бывает по-другому...

Призрачная темная фигура всадника мелькнет на фоне звезд и опустится на землю перед королевой. С причудливой крылатой твари сойдет человек, закутанный в точь-в-точь такой же плащ, как у Берутиэль. Подойдет к королеве и протянет ей букет невиданных цветов, бледных, не выносящих солнечного цвета, что растут лишь в Моргульской долине. Тогда робким счастьем засветится лицо королевы и две тени сольются в одну, а колдовские плащи надежно укроют их от любопытных глаз. И в стороне будут сидеть девять черных и одна белая кошка.

Так было уже не раз. Но сегодня дворец неожиданно наполнился топотом и криками, люди с факелами вбежали в сад, нарушив уединение пары влюбленных. Вскочил на ноги Король-Чародей, мягко поднялась Берутиэль, оправила плащ на плечах. Оба прекрасно видящие в темноте, сейчас они были почти слепы от яркого света. Через боль в глазах Берутиэль разглядела посмевших нарушить ее уединение — сплошь слуги ее супруга. Она стиснула локоть Улайри, уже приготовившегося прочитать смертное заклинание.

— Не губи их, возлюбленный мой... — тихо шевельнулись бледные губы. — Они же не виноваты...

Толпа почтительно расступилась, и вперед вышагнул еще один — высокий, темноволосый и сероглазый, в богатой одежде. Факел в его руке освещал лицо — властное, уверенное в себе, красивое. Собственной персоной его величество король Тараннон. Подойдя ближе, он, не веря своим глазам, всматривался в пару — высокий человек в черном плаще, чье лицо почти полностью скрывал капюшон и его супруга. Берутиэль улыбалась — и от этой торжествующей улыбки счастливой женщины, любящей и любимой, кровь закипела в жилах у гордого короля. Он замахнулся, желая ударить жену по лицу...

Но не успел — ибо в этот момент над поляной поплыли слова заклинания, казавшиеся волнами удушливого серого ужаса, от которого кровь заледенела в жилах. Со стонами, зажимая уши, люди падали на траву без чувств. И первым упал, так и не завершив своего движения, король Тараннон — прямо под ноги Берутиэль. Та испуганно отпрянула.

Двое стояли на поляне, полной лежащих людей, и тени их в неверном свете луны сливались в одну.

— Что с ними? Они мертвы ?

— Нет, и скоро очнутся. Поторопись!

— Куда, возлюбленный мой ?

— Я заберу тебя с собой, тебе нельзя оставаться тут.

— Не надо. Я не боюсь его, что он мне может сделать? Улетай скорее, пока они не проснулись.

— Любимая моя...

— Любимый мой...

Губы их слились в прощальном поцелуе. Король-Чародей пошел к своему коню, через несколько мгновений его силуэт промелькнул на фоне освещенных луной облаков — не то причудливая птица, не то какое-то порождение ночного кошмара. Берутиэль зябко поежилась и закуталась в плащ. Чей-то недобрый взгляд цепко держался на ней. Королева огляделась — прямо из-под ног на нее смотрели ненавидящие глаза мужа, слышавшего разговор.

На следующий же день по приказу короля неверная королева Берутиэль была посажена на корабль. На самый худший корабль из всех, стоявших на тот момент в гаванях. Ее и ее кошек. Корабль был отпущен в море плыть по воле волн. Ни команды, ни запаса еды, или хотя бы питьевой воды. Ничего.

Последним из тех, кто видел королеву, был рыбак, выгребавший на рассвете в море. Ему навек запомнилась фигура королевы на носу, положившей руку на голову одной из кошек. Черный силуэт на фоне серебрящихся в лунном свете облаков.

И никто в Гондоре не знал, что сталось с тем кораблем и с королевой Гондора, одинокой и бесчестной, нелюбимой супругой короля Тараннона Фластура, Властителя Побережий. А имя ее было вычеркнуто из хроники королей.

Его слушали, не перебивая, но — все же в глазах слушающих темным пламенем билось недоумение. Интерес — и неприятие. Так они смотрели на его плащ, слишком теплый и неудобный для этих краев. Так они наблюдали за его жестами и манерами. Не осуждение, просто — чуждость. Холодное любопытство без тени попытки понять. Зато он пытался всеми силами постичь — в чем же дело.

Двое мальчиков, лет по двенадцати, жадно слушали его, глядя темными, словно зимняя ночь, глазами. Зима? Есть ли здесь вообще зима — в этой стране бескрайнего песка и солнца? И дети ее — смуглые, кожа оттенка мореного дерева, вьющиеся мелкими кольцами волосы... Внимательные, слишком внимательные глаза. Какие-то недетские.

После, когда он сидел один, наблюдая за закатом солнца, эти двое ребят все-таки пришли к нему. Задавали еще какие-то вопросы, в основном, про последние битвы Войны Кольца. А его занимало одно — почему же они не приняли этой истории о королеве Берутиэль, почему же было это странное в глазах — недоумение и где-то на самой глубине, неожиданным, жалость.

— Скажите, вам понравилась легенда?

Дети помолчали. Переглянулись между собой — кому отвечать? Мальчики, похоже, были братьями — похожие лица, одинаковые ярко-бирюзовые плащи, схожие золотые браслеты на запястьях. На шее у каждого золотые же цепочки, ожерелья. Здесь любили золото и не жалели его ни для детей, ни для животных — он видел богатую упряжь лошадей, ошейники гончих... Каждый их жест сопровождался мелодичным звоном браслетов.

— Нет. — Сказал, наконец, один из мальчиков, тот, что сидел слева, чертя прутиком на песке какие-то знаки. — Нет, прости.

— Я понял. Но, скажите, почему?

Ему хотелось знать это, он готов был трясти, пытать этих детей — только узнать, почему же его любимая легенда не нашла здесь отклика. Везде ее принимали с именно тем чувством, какого он ждал — внимание, очарование, скорбь. Грустная и прекрасная сказка о любви, несправедливости и разлуке... Сказка, в которой говорилось о Тьме — а они ведь служили ей. Так отчего же, отчего?

Теперь ответил другой, голос у него был чуть ниже и увереннее. И — увлеченнее.

— Знаешь... Она была — слабая. Жила только прошлым. Cмотрела только назад.Так нельзя.

— Ей просто нравилось себя мучить. И — не только себя.

— Мы будем другими.

... Звон браслетов — или это звезды поют, шелестя, в небе над страной медового песка? Тихие, легкие шаги детей, что уходят, взявшись за руки, в ночь — к своим домам из мягкого светлого камня. А светлокожий человек, раскинув руки, вглядывается в небо... Он видит звездные дороги и тени, что идут по ним, тени богов и героев, прекрасных дев и сказочных существ... И еще — лица детей. Детей этого города из желтого камня и синего стекла.

Пока есть такие дети — еще ничто не потеряно. Все еще будет, все еще вернется...

0

230