Пёс имперского значения

Тот на мгновение прервал разговор, состоявший преимущественно из междометий и местоимений:

— Без меня.

— А за победу русского оружия?

— За победу буду! — Акифьев расправил плечи, звякнув орденами и, со щелчком закрыв телефон, сунул его обратно в карман. — Звонили из мастерских — корона и меч для Деникина готовы, можно передавать археологам.

— Никто ничего не заподозрит?

— Обижаете, товарищ Сталин. Лучше настоящих получились. Даже больше скажу — учитывая преемственность власти и её, тьфу…, легитимность, вывели происхождение сих реликвий от древних сарматских царей. Приходи, кума, любоваться!

— Ну это уже перебор.

— Отнюдь…. Об этом свидетельствуют недавно найденные хроники Андрионика Шмалькийского, очевидца событий и современника тех царей.

— Ох и доиграетесь вы с историей, товарищи….

— А что, нельзя? Нешто мы не победители? Тем более раскопанные свитки уже жёстко датированы археологами и лингвистами Старбриджского университета. Соответствуют второму-третьему веку нашей эры. Нормальная древняя династия получится, нам-то чего?

— Не жирно ли ему будет, товарищу Антону Ивановичу?

— Ревнуете к чужой славе, Иосиф Виссарионович? — Алексей Львович крутил в руках стаканчик. — Напрасно. Только скажите, и у Вас будет не хуже. Да о чём я — гораздо лучше. Есть на примете пара перспективных скифских курганов. Мало? Можем покопаться на южном Урале, там кое-что интересное появилось. Хотите быть древним Арием, товарищ Сталин?

Лучший друг советских и прочих археологов от неожиданности поперхнулся и долго кашлял, пока Анатолий Анатольевич, сначала с осторожностью, а потом и войдя во вкус, не постучал кулаком по спине.

— Вы о чём, Алексей Львович? Ещё не хватало мне обвинений в фашизме. Арийское происхождение давно и прочно взято на вооружение Гитлером.

— Ну и что? — пожал плечами Патриарх. — Думаете, кто сейчас помнит про бредни этого сумасшедшего? Кстати, он жив ещё?

— Нет, — ответил Логинов, сверившись со своими бумагами. — И уже давно. Два месяца назад клиника, где находился на излечении ныне покойный Адольф Алоизович, подверглась удивительно точному налёту саксонских бомбардировщиков. Но что удивительно — в это самое время весь персонал и пациенты находились в местной кирхе. Кроме Гитлера, естественно, привязанного к кровати.

— Наши сработали?

— Не знаю, товарищ Сталин. Скорее всего нет, слишком уж не экономно. Вот если бы просто пристрелили, или там ледорубом…. А вот бывший главный врач той психушки уже переехал во Львов и открыл в столице Галицийского Каганата новую клинику.

— Значит, Сагалевич руку приложил, больше некому. И за что он так не любил бедного Адика? Да, Анатолий Анатольевич, Соломон Борухович планирует своё прибытие в Дрогичин?

— Да, товарищ Сталин. Вот с утра сегодня и созванивался — будет. Только одного опасается — нашего Алексея Львовича.

— А чего меня бояться? — обижено пробасил Акифьев. — Если Родина потребует, я не токмо с этим старым хмырём, а и с чёртом на брудершафт выпью.

— И за сохранность и чистоту души не побоишься? — улыбнулся Иосиф Виссарионович.

— О своей душе беспокойся, политик. А я уж как-нибудь справлюсь. Всяко лучше с чёртом, чем как ты, с Троцким водку хлестать.

— Так он же человеком был, а не….

— Вот уж не замечал! Тем более, не тебе ли, как бывшему семинаристу, знать разницу между простым чёртом и Врагом рода человеческого.

— А она есть? — удивился Сталин.

— Конечно! Разве не помните, с кем подписывали договоры разные Фаусты, Гёте, и прочие юные Вертеры и Гретхен? Вот о чём и говорю…. Наш, приличный русский чертяка, с ихними бесами на одном гектаре, хм…, естественные надобности оправлять не станет. Он кто? Особенно наш, коренной, кондовый, который от портянки не заколдобится…. Забавное, глуповатое существо, вроде домового, почти зверушка, только говорящая. Да чего объяснять, если и сами их не раз видели! Даже если и пакостит, то не из злобности, а от природной предрасположенности. Не будете же упрекать комаров за их непреодолимую тягу к кровопийству?

— Значит, не так уж они и страшны, как малюют? — рассмеялся Логинов.

— Точно так. Вот только тебе, Толич, я бы не советовал вести с ними дипломатические переговоры.

— Это почему же? Думаешь не справлюсь?

— Как тебе сказать…. Говорят, на досуге книги пишешь?

— Есть немного, — признался нарком. — Приключения, фантастику. Но, в основном, про танкистов. А что, нельзя?

— Да на доброе здоровье, пиши. Только не любят они писателей. Особенно после Пушкина и Гоголя.

— Понятно, ответил Анатолий Анатольевич. А потом с опаской посмотрел на свой стаканчик и, на всякий случай, перекрестил его. Но пить всё равно не стал, и осторожно поставил как можно дальше от себя.

— Ладно, всё, закончили лирические отступления, — Строго произнёс Сталин, едва сдерживая смех. — Каковы будут наши дальнейшие действия?

— Сейчас, или в перспективе? — уточнил Патриарх.

— Вообще…

— Чего тут думать? Бюджет в задницу, в смысле, на доработку в Верховный Совет. Анатолий Анатольевич пусть в Ревель выезжает. Там с Сагалевичем и товарища норвежского короля встретят. А уж мы, Иосиф Виссарионович, через недельку самолётом до Кобрина.

— А что, нельзя ближе аэродром найти?

— У него, товарищ Сталин, тёща в Кобрине, — не удержался от шпильки Логинов.

— А мне говорил, что в Саратове. И в Нижнем Новгороде ещё одна. А вообще, разве Вам по сану дозволяется иметь жену?

— Так то ж двоюродные жёны, — успокоил Алексей Львович. — Буква закона соблюдена. Дура лекс, как говорится. Ну что, на посошок? Анатолий Анатольевич, ты почто отнекиваешься? А за победу русского оружия?

Глава 8

В её бригаде были гопники

И два застенчивых бича,

Знакомых с творчеством Кропоткина,

Который ссучил Ильича.

И в час обеденный, как правило,

Бичами ставился вопрос:

— Что пролетариев заставило

Пустить державу под откос.

Во время этих жарких диспутов

Она узнала в первый раз,

Что секс придуман коммунистами,

Чтоб сбить порыв народных масс.

Сергей Трофимов

Прохладное лето 34-го. Минск

Узкая улочка, мощёная серым булыжником, была тиха и покойна. Только старые каштаны, сбегающие со склона к самой Свислочи, не пускающей их в Троицкое предместье, с лёгкой насмешкой шелестели листвой, наблюдая за несколькими унылыми арестантами, под присмотром бдительного выводного красившими бордюры известкой.

Напрасно молодой, недавно в первый раз побрившийся, солдатик подгонял своих подопечных, то многозначительно похлопывая по прикладу трёхлинейки, то убеждая успеть закончить работу до ужина. Нашёл чем заманивать! Тут тепло, свежий воздух, птички, опять же, поют — лето на дворе. А в камерах гарнизонной гауптвахты, кажется, со времён постройки поселилась глубокая осень. Вот сволочь какая! Ага, это про осень. Поселилась на губе, и по ночам показывает временным жильцам сей скромной обители все свои сомнительные прелести. Даже когда на улице стоит жара, такая, что вороны стараются не летать из опасения обжечь крылья, на стенах одиночек, покрытых цементной шубой, собирается обильная роса. И только дотронься пальцем — капелька воды бежит вниз причудливым путём, прихватывая своих подружек, и на холодный бетонный пол стекает уже полноценный ручеёк. Стылый ветер бьет по ногам, и не помогают ботинки с обмотками. И откуда он только берётся, если зарешёченное окошко размером с папиросную коробку выходит во двор как раз на уровне земли, или, даже, чуть ниже.

Ветер тоже сволочь. Как от него спрятаться? Узкая деревянная полка, отполированная солдатскими боками за многолетнюю свою карьеру, и в просторечии именуемая шконкой, поднята на день, и пристёгнута к торчащему из стены железному пруту массивным висячим замком. То же происходит и со столиком, если таковой не изничтожен, как класс. Встречается всякое. Остаётся только ходить по камере, считая шаги, и с чёрной завистью вспоминать, как при проклятом царизме пламенные революционеры в мрачных казематах Петропавловской крепости, в перерывах между жаркими диспутами, писали "О национальной гордости великороссов" молоком, наливая его в чернильницу, сделанную из мякиша белой булки.

И такое в душе негодование поднимается…. Вместе с чувством искренней благодарности к пролетариям, сбросившим гнилой либеральный режим чокнутого Николашки. Ведь страшно даже представить, до каких извращений дошёл бы его воспалённый и скудоумный мозг, не останови его вовремя революционные ублюдки…, пардон, матросы. Не изволите ли гауптическую вахту с двухместными нумерами? Где стены с побелкой весёленьких расцветок, деревянные (!) полы, и, о ужас, койки с матрацами и белейшими простынями. И отправить в этот рай на пятнадцать суток не сможет даже сам командир полка. Только по приговору военного трибунала, с прокурором и адвокатами. И вот уже потом, после исполненного великой мудрости таинства суда, Вас препровождают на губу с предупредительностью и вежливостью, предварительно проверив свежесть газет на прикроватной тумбочке.

И, не дай Бог, строевая подготовка! Какие уж там десять часов в день. А работы? Ни в коем случае. За такое насилие над личностью и преступление против гуманизма, коменданта, вкупе со всем караулом, распнут считающие себя совестью народной либеральнейшие репортёры — Гнуснеры, Дармоеденки и Мыколы Свининкины…

Спасибо тебе, Господи, что уберёг армию от подобного будущего. Были, конечно, пару лет назад поползновения, когда товарищ Тухачевский, впоследствии оказавшийся вовсе не товарищем, предпринял попытку организовать Комитет солдатских матерей, мотивируя свою подрывную деятельность необходимостью крепить единство армии и народа. Но партия, и её видный представитель — Климент Ефремович Ворошилов, были начеку, разоблачив наймита мировой буржуазии, и ущерб, по возможности, свели к минимуму.

— Пошевеливайтесь, бисовы дети! — выводной в очередной раз попытался поторопить подопечных. — На ужин опоздаем.

Наивный человек, вернее — красноармеец. Может, для него это и стимул — караул питается из отдельного котла, но губари…. Нет, не будем спорить — пища весьма и весьма калорийная, шрапнель там, или дробь шестнадцать…. С традиционным куском варёного сала, имеющего из-за небритой шкуры своей народное название, непроизносимое в обществе дам. Щи или суп, обычно, менее питательны, но при некоторой удаче среди десятка капустных листочков можно обнаружить деликатес — умерший естественной смертью анчоус, бывший в девичестве балтийской килькой. Но, что ни говорите, сбалансированность местного рациона очень способствует поддержанию армейской дисциплины.

А на воле хорошо! Даже, несмотря на то, что улица, будто в насмешку, названа именем анархиста Бакунина. Да и пусть его, может, приличный человек был… Вот как этот солдатик, что с пониманием отвернулся, позволяя старушке в плюшевой кацавейке тайком сунуть арестантам маленький кулёк с пилёным сахаром. Русскому народу, пусть даже бабка подозрительно носата и черноглаза, свойственно чувство сострадания к острожникам, даже если у тех рожа поперёк себя шире. От себя, от сердца отрывают, но накормят любого бедолагу, пусть и последним куском. Ну и ладно…. Может у старой женщины потребность такая — накормить? А бездомных котят на всех не хватает.

Лишь бы подсолнечное масло не таскали. Выводной не знал, причём тут оно, но, говорят, в Москве продавцы начали спрашивать у пожилых покупательниц имя. Зачем — тоже непонятно…. Ходят, правда, упорные слухи, что после ответа на вопрос в одном из столичных магазинов побили Анну Ахматову. Но это, скорее всего, дело рук завистников и литературных недоброжелателей.

— Осторожнее, придурок! — послышался крик за спиной, и солдат резко обернулся, перехватив поудобнее винтовку.

Один из принудительных маляров, нёсший ведро со свежей порцией разведённой извёстки, споткнулся о небрежно брошенную кисть на длинной ручке, и сейчас лежал в белой луже, медленно стекающей вниз, в сторону набережной. Пострадавший поднял лицо, сразу напомнившее Вертинского в костюме паяца на концерте в Доме офицеров, и громко пожелал здоровья и долгих лет жизни ведру, кисточке, товарищам, допустившим вопиющую халатность, и всем родственникам того самого Бакунина по женской линии. Он ещё что-то говорил, но приближающийся шум автомобильного мотора не позволил в полной мере насладиться изысками русского языка, помноженными на семилетнее образование.

Белоснежная полуторка, на приличной скорости спускающаяся по улице, резко затормозила возле распростёртого бойца, так и застывшего с испуганно раскрытым ртом, отчего её задние колёса потащило юзом по мокрой мостовой как по гладкому льду. Машину резко развернуло на сто восемьдесят градусов и с размаху ударило о свежевыкрашенный бордюр…. Удачно подвернувшийся каштан не позволил опрокинуться, остановил, только правый борт разлетелся брызгами мелких щепок. Внезапная и жёсткая остановка послужила причиной тому, что из разбитого кузова стартовал и с удаляющимся визгом перелетел через высокий кирпичный забор неопознанный объект.

Виктор Эдуардович Филиппов, вцепившийся в обшивку сиденья так, что вырвал куски толстого дерматина вместе с несколькими пружинами, проводил необычный снаряд взглядом, в котором явственно читалась надежда на летальный исход. А потом тяжело выдохнул:

— Писец комендатуре.

— Не переживайте, товарищ майор, — поспешил успокоить водитель полуторки. — Она низко пошла, а особый отдел на третьем этаже. Авось не достанет.

Привлечённый слишком шумным прибытием гостей, из ворот выскочил лейтенант. И застыл, любуясь разрушениями, нанесёнными полуторке упрямым деревом.

— Здравия желаю, товарищ майор! Как же Вы так неудачно?

— Нормально, — отмахнулся Филиппов. Или он так козырнул в ответ? — Бывало и похуже. Я тут арестованную шпионку привёз. Возьмёте?

Дежурный скривился, будто вместо водки хватанул стакан берёзового сока, и демонстративно посмотрел на часы.

— Что-то не так? — сразу забеспокоился Виктор Эдуардович.

— Опоздали немного, товарищ майор. Массовые расстрелы на сегодня закончены. Извините, но работа у людей нервная, и врачи разрешают им трудиться не более двух часов в день, с трёх до пяти, как жара спадёт. У нас с этим строго.

— Понимаю… Только мне, в принципе не туда. Мне бы шпионку сдать…