Репетиция (Тень Командора)

— А что "такое" мы тут показывали?.. Мольер. Жан-Батист. Гордость французской драматургии, если тебе это слово известно...

— Гордость французской драматургии, — вякнул довольно молодой басок (принадлежавший именно что сыну судьи, но об этом никто потом не узнал), — про содомитов не писала!

— И это приходит моя Сюзетт, — рявкнул чей-то баритон, — с этого зрелища позорного — а на ней лица нет, глаза как у шлюхи!!!

— А отец Бенедикт с кафедры, между прочим, обличал зрелища, которые похоть возбуждают... — буркнул еще кто-то.

Ну, все, подумал Франсуа, еще сильней стискивая костлявый локоть Колло. Коль уж дело дошло до отца Бенедикта с кафедры...

— Ничем не могу помочь вам, друзья, — сказал Колло изысканно-любезно, что прозвучало крайне издевательски, — Если творения Мольера, поставленные хорошей труппой, возбуждают в вас только похоть — похоже, это трудности не Мольера и не труппы, а ваши... Может, пройти-то дадите?.. Вы ж тут не одни, нам тоже вина требуется...

— Вина?! Говна тебе на лопате, пидорёныш!!! — рявкнул тот, кто несколько разочаровался в добродетели жены. — А ну пшел отсюда, пока харя цела!!

— Ты мою харю оставь в покое, — прошипел Колло, — я ею на жизнь зарабатываю. Если что, найду тебя и руки вырву на хуй. Если ты РУКАМИ на жизнь зарабатываешь. Сомневаюсь, что языком — поганым-то таким!

— Чё ты сказал?..

Франсуа помнил, как на них пошли десять — а то и больше — теней. Они отступили невольно... Темно было... и чем дальше от кабака, тем темней...

Тень Командора накрыла их — распалась на десяток безликих тварей, орущих грязные слова... Отлично, Господи. Отлично, Жан Батист Мольер...

Франсуа задрожал — а в руке Колло блеснул хищной рыбкой маленький клинок, нож, молниеносно выдернутый из сапога. А в следующий миг Колло схватил дружка за плечо и отшвырнул со всей силы далеко назад.

— БЕГИ!!

Колло прекрасно понял, что его хрупкий элегантный дружок не просто бесполезен, но и вреден в том, что тут сейчас начнется — еще его береги, когда свою шкуру сберечь бы...

— Ну, давайте, давайте, лыцари деревенские... — смеется он, и смех его звучит истерически и пугающе, почти безумно, — Десять на одного... Давайте! Кто будет первый — того вашему отцу Бенедикту отпевать придется...

Франсуа, отлетевший, едва удержавшийся на ногах, тем не менее оказался в тени, в темноте, которая скрыла его от десяти бесов, десяти оживших лоскутков савана Командора... И Франсуа не бежит, как велено — он, скорчившись, прячется в тени и смотрит, коленки у него подгибаются от ужаса...

А эти — эти уже слились в темную толпу. Так удобнее. И так — не страшно. Потому что каждого по отдельности, если честно уж, пугает этот молодой долговязый актеришка — он стоит в позе привычного к дракам, и нож в его руке сияет смертоносной ухмылочкой. Действительно, сунешься — огребешь. И не сунулся бы никто... если б каждый сам по себе. Но они были уже вместе. А вместе они составляли тень Командора, цель которой — покарать. Любым способом. Даром, что ли, в каждом театре, ставившем "Дон Жуана", чего только не придумывали, чтоб тень казалась огромной... Ей действительно ничего не стоило не за руку брать — а щелчком скинуть грешника в ад...

Тут тем самым щелчком послужил камень, поднятый кем-то из них с неухоженной пригородной мостовой. Так, обломок булыжника. Который, прилетев от сопящей в двадцать ноздрей и пыхтящей в десять глоток тени Командора, смазал Колло по башке.

Самый подлый — и самый древний, изуверский, да заодно повязывающий всех круговою кровавою порукой — способ справиться с тем, с кем трусишь честно подраться... Даже если камень был единственный — поди дознайся, кто бросил.

Колло падает на колени, нож его звенит по камням. А беспомощного врага можно бить...

И его бьют. Лежачего, да. Он актер, скоморох, фигляр, не человек — обезьянка. Нечестивец. Содомит. Пропащая душа. Таких и в священую землю не кладут вместе с добрыми христианами...

И потому поучить его сапогами — не такой уж грех.

Франсуа рыдает в голос от невозможной подлости происходящего, но его никто не слышит, и помощи не стоит ждать, сколько ни поднимай мокрые глаза к небесам — никто не поможет тебе в городке, где десятеро приличных людей забивают одного.

Вмешаться Франсуа тоже не может. Во-первых, без толку — ему и одного из этих толстомясых местных не оттолкнуть — а во-вторых, просто страшно оказаться там же, где Колло сейчас — а тот катается по корявой грязной мостовой, извиваясь и пытаясь избежать ударов, прикрывая руками лицо — действительно, потом ведь на сцену не выйдешь с размятой в лепешку мордой...

Франсуа трясется, мучительно думая, что делать, ЧТО ДЕЛАТЬ, они же убьют его, насмерть забьют...

Самое странное, что Колло, с пробитой-то башкой, идея по поводу спасенья приходит первому...

Крутясь под ударами, он орет из последних сил, сквозь стоны, всхлипы, бульканье крови во рту:

— Credo in Deum... Patrem omnipotentem!!

Удары.

— Creatorem caeli et terrae! Et in Iesum Christum, Filium eius unicum, Dominum nostrum...

Удары.

И удары — все злее.

"Символ веры" в исполнении верещащего под ПРАВЕДНЫМИ ударами грешника воспринимается тенью Командора как кощунство — и только... Дальше — хуже...

И кто-то из праведных пьяненько (был трезвей, а захмелел от драки и крови) дочитывает молитву. Колло уже не может, он уже молчит.

— Credo in Spiritum Sanctum, sanctam Ecclesiam catholicam, sanctorum communionem, remissionem peccatorum, carnis resurrectionem et vitam aeternam. Amen.

А Франсуа, который наконец понял, что — все, конец, — в это время уже летит по улочкам и переулочкам....

Он не успел ничего толком объяснить, как Лагранж кинулся в их с Колло комнату — и миг спустя вернулся с двумя клинками. Вторую шпагу он, не глядя, швырнул Лино. И тот, пьянь с трясущимися руками, словил за гарду в полете, и шпага тут же обрела боевое положенье... Руэ сбегал и прибежал с тростью, внутри которой жило опасное узкое лезвие.

Молодые Фюзиль, Флери, Деларю, Дюгазон тут же ощетинились своим оружием— кинжалами, шпагами, стилетами...

Но драться было уже не с кем. Никого в том переулке не было, кроме того, что осталось от сильного, веселого, умного и чарующе дурного животного... а осталась всего лишь плотская клякса на мостовой. И смелости не хватало приблизиться к этой размазне...

Франсуа зажал ладошкой рот. Его рвало при взгляде на ЭТО.

Лагранж, бесстрашный Лагранж, спокойно приблизился...

— Дышит. Ребята, я ж один его не подниму...

Женщины рыдали — все. Кроме Мари Фюзиль. Та, стирая слезы, пыталась помочь Лагранжу, который занимался тем, чтоб Колло не умер.

А Лагранж, отдав два коротких распоряженья — "врача сюда" и "Гюбера сюда" сразу приказал обмыть все раны и выстричь гривку там, откуда лилась кровь. Франсуа, сразу ставший ненужным, наблюдал все это — и видел, как смоляные лохмушки сыпались под ножницами на пол, открывая кошмарную рану. Похоже было, что пробили череп — даже Мари Фюзиль невольно кривилась, глядя на это.

Была суета — бегали за доктором и за Гюбером.

Гюбер — и все это видели — враз забыл свое обычное "Колло-скотина..."

— Жанно, да как же так...

Доктор, весьма недовольный тем, что зазвала его парочка оборванцев в какой-то притон зашить башку одному из них — явно жертве пьяной драки — сказал, моя руки:

— Жить будет ваш дружок... Но не знаю, как.

— Ээээ, — начал Франсуа.

— В каком смысле "как"? — спокойно спросил Лагранж.

Доктор посмотрел на него искоса — и сказал:

— Может ослепнуть или оглохнуть, например. Или вообще уже не шевельнуться... Голова — объект, исследованию не поддающийся. Рану я зашил, как вы видели, но это всё, что я мог для него сделать.Лучше будет, если он умрет... И НЕ НАДО на меня орать, пожалуйста.

Никто не орал. И доктор приободрился.

— Я видел пару таких случаев, когда люди, выздоровев, становились сумасшедшими.

— Только пару? — спросила Мари Фюзиль.

— Остальные умирают от таких ран, мадам.

По доктору было заметно, что в театр он явно не ходит — он смешался, разглядев наконец всех в этой горестной толпе. Какой же притон, каких голодранцев — красивые лица, умные глаза, кое-кто и одет по моде... но окончательно убедили его, конечно, женщины с Мари во главе — не бывает в притонах ТАКИХ женщин...

— А... так вы та труппа, по которой наши горожане с ума сходят? — попытался он улыбнуться, чтоб хоть немного развеять это повисшее над всеми ними тяжкое облако горя.

— Ваши горожане, — прохрипел Гюбер, — только что покалечили мне одного из лучших актеров. Спасибо им огромное. Ему, доктор, всего 24 года... Он, доктор, всего лишь молодой парень... А били его вдесятером. Сперва булыжником треснули, потом ногами месили...

— Вы с ума сошли. Это не наши горожане. Наши на такое не способны. Приезжие-проезжие какие-нибудь... да и то, нечего по ночам по пригороду-то шляться, — пробурчал доктор. Но — отчетливо. Все услышали.

И поняли, что спросить за случившееся будет не с кого...

Колло валялся в забытьи.

Франсуа неотлучно сидел возле него, пытался во всяком случае — хотя то Лагранж, то Мари, то Иветт, то Аннет (даже эта уже смела повышать на него голос!) гоняли его прочь — толку от него не было никакого, один страдальческий взгляд... Менять простыни он как-то не рвался...

А Гюбер меж тем и не думал сдаваться, и вся труппа его поддерживала.

Шел прежний репертуар.

На крыльце "актерского дома" после первого же спектакля опять возникли букеты и записки. Но ни одна из записок, приложенных к цветам, не была адресована игравшим в тот вечер актерам... Все они были про "Дон Жуана" — зрители требовали именно этот спектакль. И это выглядело каким-то издевательством... хотя не было таковым, конечно. Просто те, кто писал, не знали, почему гюберовская труппа не играет больше "Дон Жуана". А кто-то о чем-то знал — и букетики предназначались лично Колло. "Скорейшего выздоровления!"

— Ну конечно, — сказал Лагранж, — если б он их видел, эти цветы... А если и увидит — кто бы знал, поймет ли, чем они отличаются от навозной лепешки...

Лино, услышав это, молча пнул ближайший к нему букет.

Руэ тут же присоединился к нему, пнув следующий.

Лагранж смотрел на них без усмешки, хотя все это было, конечно, детство полное...

Лино и Руэ — а заразительно было все это — к ним присоединились все остальные, кроме Фюзилей и Лагранжа — стащили все букеты к парадному входу. А слава труппы была уж такова, что даже прохожие пялились — не говоря уж о тех, кто наблюдал за "актерским домом" из окон рядомстоящих домов... И актеры — Лино принес лампу и демонстративно вылил из нее масло на цветочный холмик — подожгли все это.

Детство, конечно. Но — вам ли слать цветы?.. Вы бы удержали своих мужей от того, чтоб калечить актера, которому вы шлете букеты...

Гюбер в общем поддерживал труппу, но в то же время знал, что нужно, чтоб удержать доверенный ему Мельпоменой ковчег на плаву. Или думал, что знал.

Колло пришел в себя. Поглядеть и порадоваться этому сбежалась вся труппа — и все были рады, лишь Лагранж не обманывался.

— Как тебя звать? — спросил он у Колло, глядя в его удивленно ворочающиеся в глазницах вишни.

— Ты чё, с ума сошел?..

— Как. Тебя. Зовут?

— Жаном Мари крестили, а что?..

— Фамилия.

— Колло...

— Псевдоним.

Тут Колло помедлил... и это настораживало. Но все же вспомнил.

Предсказания доктора не сбылись. Он не ослеп, не оглох и двигалось у него все, что должно — однажды Лагранж даже попросил Иветт проверить, все ли.

Он просто мало что помнил. Во всяком случае, тексты прошлых пьес — через раз. А "Дон Жуана", который его так отделал — не помнил вообще.

Вот счастье-то, подумал Лагранж.

На очередном сборе труппы после удачного спектакля по Мариво Гюбер, обсудив с труппой спектакль, позвал:

— Лагранж.

— Да.

— Из Флери приготовь быстро дублера Сганареля. Фабр — Дон Жуан, Флери — Сганарель. Публика с ума сходит — и меня того гляди сведет...

Франсуа Фабр, Рене Лагранж, Себастьен Флери одновременно вздрогнули.

Гюбер посмотрел на каждого — и только Лагранж выдержал его взгляд спокойно.

— Ты полагаешь, — тяжким тоном спросил Гюбер, глядя на Лагранжа в упор, — что Флери Сганареля не сыграет?

— Сыграет, конечно, — ответил Лагранж, и тонкое его лицо осталось безмятежным. Он не врал. Сыграет. Конечно. И тоже молодой, и тоже ничего из себя... Сыграет, почему нет.

Лагранж отвечал на тот вопрос, который ему задали.

И тут подал голос Фабр:

— Я не буду играть с ним!

Флери — создание юное, но уже тщеславное — как большинство актеров — только глазками хлопнул.

Из глаз Франсуа катились слезы. Но Гюбер слишком давно имел дело с актерами.

— Чего?.. Повтори-ка, Фабр.

— Я не буду играть ни с кем. Кроме Колло. Это... это не тот спектакль, который... ааааа! — Франсуа разрыдался.

— Не будешь — вон из труппы пойдешь, — рыкнул Гюбер. — Пойдешь?!

— И пойду! Пойду!! Пре... пре-едааатели... суки... ааааааа... — Франсуа вылетел из зала, и дверь, стукнутая пинком, два раза грохнула о косяк.

— Снимайте спектакль, мсье Гюбер, — тихо сказал Лагранж.

— Ах, директора нашей труппы зовут Рене Лагранж?.. Не знал.

— Многие знания — многие скорби, — ответил Рене Лагранж, испепеляя Папашу Гюбера на месте. Никогда раньше он себе ничего подобного не позволял... Никогда.

Папаша Гюбер впервые видел такое... никогда ЕГО труппа не позволяла себе такого... Его труппа, в которую он регулярно вбухивал свои средства. Его актеры, которых он — и никто иной — спасал от голода и нищеты.

Папаша Гюбер был до глубины души поражен — а точней, больно ранен этою их... неблагодарностью, что ли...

Впрочем, до него постепенно доходило, что не только они должны ему. А и он тоже — им. За радость, за счастье, за успех спектаклей, за улыбки и сияние глаз. И Колло он должен — не меньше, чем всем им.

— Я не буду играть, мсье Гюбер. — Лино.

— Я не буду играть, мье Гюбер. — Руэ.

— Простите, — Иветт.

— Извините, — Аннет.

— Андре, если так — снимай спектакль, — Мари Фюзиль.

— Он же уже почти в порядке... — вдруг тихо выдохнул Лагранж.

С некоторых пор он не пускал в их комнату никого. Вообще. И Франсуа тоже. И сам возился с Колло. Те, кто иногда подслушивал под дверью и слышал сквозь тонкие стенки, слышали только дословно знакомый текст "Дон Жуана"...

Уже почти весь сезон труппа играла все, что было в репертуаре, все... Только вот никакого веселья в каминном зале не было больше, даже если спектакль имел успех.

— Что значит "почти"? — спокойно, хотя ему нелегко далось это спокойствие, спросил Гюбер, — Он может играть?..

— Конечно, может, — сказал Лагранж. — Только ведь... конец сезона, мсье Гюбер. Последний спектакль...

— Без тебя знаю. Ты хочешь сказать, он сыграет?

— А вы сомневаетесь, мсье Гюбер?.. — спросил Колло.

Все застыли и вытаращили глаза.