Репетиция (Тень Командора)

Из записок Лагранжа

Могу поклясться именем хоть Христа, хоть Мельпомены — более ужасающего и жалкого зрелища я никогда не видел ни на одной французской сцене. И, надеюсь, никогда не увижу больше...

Мы, актеры, часто говорим, что публика тупа, имея в виду, что она падка на дешевку и мишуру самого разного рода — и не замечает тонких оттенков, не в силах воспринять подлинное переживание, не ценит игру серьезную и глубокую. Здесь у нас самая обычная публика — в меру глуповатая, в меру отзывчивая, в меру благодарная...а совсем уж честно сказать, глуховатая, подслеповатая и на душе мозоль, как на крестьянской пятке. Но сегодня и эта публика пребывала, мягко говоря, в состоянии глубокого недоумения, грозящего перерасти в возмущение: оплаченное ею зрелище было просто безобразным.

Я видел в зале одну девушку — она не пропускает ни одного нашего спектакля. К концу этого непотребства лицо у нее было как у обиженного ребенка, которого угостили потрясающим пирожным — таким, что даже надкусить жалко... и вот ребенок долго смотрит на эту красоту из сливочного крема, любуется, радуется, предвкушая неземное блаженство... а откусив, обнаруживает, что шутники напичкали эту прелесть горчицей.

А ведь нам всем тогда понравилось, что старина Гюбер пошел на риск... всем было интересно посмотреть, чем это закончится. Забавы захотели. Глупцы. Можно было предвидеть...

Зрители покидали театр.

Актеры ушли переодеваться.

По проходу пустого, уже полутемного зала медленно и грузно прошел к сцене здоровенный краснолицый человек, похожий на мясника или представителя сходной грубой профессии. На самом деле это был директор труппы по прозвищу Папаша Гюбер — так его называли, разумеется за глаза, и прозвище всегда звучало уважительно, хотя уж кто-кто, а актеры куда как склонны к насмешливому тону...

Папаша Гюбер, по видимости, успел отдать какие-то необходимые распоряжения и сейчас присел в одно из кресел первого ряда. Он ждал.

В проходе бесшумно возник еще один силуэт, невысокий и хлипкий. Это был актер Лагранж, игравший в нынешнем мольеровском "Дон Жуане" две маленькие рольки — конюшего доньи Эльвиры и нищего Франциска.

Лагранж специально дошел до первого ряда, чтоб Гюбер увидел его и не заподозрил, что он хочет услышать что-то, для него не предназначенное. Хочешь — прогони, вот он я, и не думал прятаться в полумраке зала...

Гюбер сделал вид, что не заметил Лагранжа. Он ждал.

Почти одновременно из левой и правой кулисы вышли два актера. Не взглянув друг на друга. Оба были еще без сюртуков, в рубахах и жилетках, волосы встрепаны, на лицах плохо стертые следы грима.

Гюбер сурово смотрел прямо перед собой. Актер из левой кулисы смущенно кашлянул. Его коллега из правой нахально уселся на авансцене.

Оба актера были молоды — не старше 25. Сейчас было заметно, что они очень стараются не замечать друг друга. Тот, что из левой, был среднего роста, тонок и изящен, со смугловатой кожей южанина и пышным облачком золотисто-каштановых волос, кое-где седых от пудры с парика. Лицо у этого молодого человека имело чрезвычайно кроткое и скромное выражение, но темные южные глаза были слишком глубоки, чтоб казаться просто добрыми, видно было, что порою пляшут в этих глазах искорки лукавства, вовсе не невинного... Любому проницательному человеку ясно было, что этот малый — тихий омуток, в котором водятся если не чертенята, то уж пиявки точно. Парень из правой был длинным и поджарым, черная вихрастая башка, кажется, для того лишь и создана, чтоб в ней каруселью с огоньками кружились шальные мысли, а чего стоит острый лисий нос... а дикарские раскосые глазищи, еще темней, чем у "левого"... Да уж, "левый" и "правый" были совсем несхожи, роднило их лишь одно — стоило выйти на подмостки, пусть и спектакль кончился, а сами уже без костюмов, усталые и взъерошенные — а все равно видно, что оба родились для сцены... оба на ней — на своем месте. Как веселый дельфин в волнах, как легкий стриж в предгрозовом воздухе, как кисть винограда в нагретой солнцем листве, как четки на руке святоши, как буква в алфавите, катрен в хорошем сонете, нота в великом клавире.

Вся театральная публика в городе уже знала этих двоих, все зрительницы от четырнадцати до шестидесяти четырех разделились на два жеманно враждующих лагеря, поклонницы мягкости и изящества слегка презирали поклонниц силы и грубоватости. И наоборот.

В афишах левый значился как Филипп Франсуа д'Эглантин, правый — как Жан Мари д'Эрбуа. Но Папаша Гюбер предпочитал называть их по-свойски, без псевдонимов.

— Фабр, Колло, — сказал он в мертвой тишине опустевшего театра, — вы мне надоели.

"Левый" слегка опустил голову, "правый", наоборот, вскинул. Оба немножко играли самих себя — Фабр изобразил легкое смущение, Колло всем своим видом вопросил: "а что такое?.."

— И ладно бы только мне, — тяжким тоном продолжал Папаша Гюбер, — но, сдается, вы надоели уже и публике. Сегодня меня уж спрашивали, что с вами случилось — что это за полоумный Дон Жуан и рёхнутый Сганарель? Кое-кому показалось, что вы просто-напросто пьяны, а кое-кто подумал, что вы всего лишь издеваетесь над почтеннейшей публикой...Если до вас не доходит, что любовь публики нужна для того, чтоб нам всем не подохнуть с голоду, может, хватит ума сообразить, что нехорошо издеваться над своими товарищами? Вон там где-то сидит Лагранж... Лагранж! Скажи этим двум гениям, что говорят о них наши актеры.

— Сегодня говорили, что играть невозможно, — тихо сказал Лагранж. — Ни с одним, ни с другим.

— Вы запороли спектакль, это вам ясно, засранцы?! — загремел Гюбер. — Это провал! Позор! В следующий раз будете играть при пустом зале! А я все брошу и уйду пасти стада!

Оба молчали. Нечего им было сказать. Да и небезопасно. Если Папаша Гюбер заговаривал о карьере пастыря стад, лучше было молчать в тряпочку. Точней, в занавес.

— Ну вот что, — сказал Папаша Гюбер, с хрипом дыша, — Сейчас мы с Лагранжем уходим — и запираем оба выхода. А вы остаетесь здесь до завтрашней утренней репетиции.

— Завтра утром нет репетиции, — подал голос Фабр.

— Тем лучше. Значит, до вечернего спектакля. Остаетесь — и репетируете сами. Как хотите. Сами разбирайтесь, кто из вас кто. И только посмейте смыться через окно! А если провалите мне и завтрашний спектакль — оба пойдете искать себе другую труппу. Это ясно?!

— А после сегодняшнего спектакля, пусть он и неудачный, нам не надо ни жрать, ни отдыхать, ни спать? — злобно поинтересовался Колло.

— Не заслужили! Вот заодно и осознаете, каково вам придется, когда у нас вашими молитвами не будет сборов...

— Это довольно жестоко, мсье Гюбер, — тихо высказался Лагранж. — Разве они хотели провала?.. Как-никак старались, а вы хотите их оставить без еды и отдыха аж до завтрашнего вечера...

— Хорошо, в полдень придешь и выпустишь их. Но не раньше. Пусть репетируют всю ночь, или утром, или когда хотят... Или пусть прибьют друг друга наконец, вся труппа вздохнет спокойно, а я возьму двух других актеров с меньшими амбициями! Да, конечно, — Гюбер усмехнулся, — это не очень уважительное отношение с моей стороны. Но они и это заслужили — собственным неуважением к своим товарищам. Каково другим было играть не пойми что вместо великого мольеровского "Дон Жуана" — лишь потому, что два заносчивых сопляка тешили свое тщеславие и дошли в этом до полного абсурда?!

Папаша Гюбер, как всегда, смотрел в корень, и возразить ему было нечего.

— И не криви свою похабную морду, Колло!!! — вдруг рявкнул он, и тот нахмурился, посапывая от обиды.

— Может быть, — сказал Лагранж, — мне остаться тут с ними? Я бы помог репетировать... все-таки взгляд со стороны...

В его тихом голосе звучало искреннее желание помочь общему делу, но Гюбер был непреклонен:

— Сами кашу заварили — сами пусть и расхлебывают. Раз уж такие гениальные, что позволяют себе плевать на остальных! Завтра на спектакле и посмотрим на их... гениальность. Идем, Лагранж! Мне на этих звезд французского театра сейчас даже смотреть противно...

— По городишке и звезды, — взвился Колло. — Местным баранам и такое увидеть за счастье!

Гюбер посмотрел на него откровенно брезгливо, а Лагранж — с превеликим удивленьем... Видно, крепко вся эта мольерова канитель задела Колло... ибо именно он, единственный из труппы, в обычном состоянии мог влюбиться в любой самый паршивый городок, по которым носила их актерская судьба, ветер осенний.

Лагранж ведь прекрасно помнил, как они сюда прибыли...

Из записок Лагранжа

Да, это было б неплохо - хотя бы постараться полюбить городок, где предстояло провести целый сезон... но из всех нас, кажется, лишь Колло умеет любить новые города независимо от погоды. А встречал нас городок, как врагов не встречают, ливень, грязь, треснувшая ось дилижанса - и ругань возницы, и его лиловая от холода ладонь, протянутая в слепящий ливень — а вооон он, N., шли б вы лучше туда, г-господа актеры, ножками шли, а багаж я довезу, а пока в деревню надо, кузнеца искать, ось-то, сами видите.

Стоило вылезти из дилижанса, ни на ком сухой нитки не осталось. Возница все бубнил про ось, которая, видите!

Ничего мы не видели в этой грязище, в которой дилижанс утонул по брюхо, но и впрямь, лучше было идти, пусть и под этим проклятым дождем, все быстрей появится возможность обогреться, обсушиться и почувствовать себя не г-господами актерами, а для начала просто людьми...

Мы долго чапали по грязи, в меру сил поддерживая спотыкающихся женщин, которые приподнимали отяжелевшие от влаги и глины подолы юбок. С полей наших шляп, стоило чуть башку наклонить, обрушивались маленькие водопады. Лино навязчиво предлагал всем глотнуть из своей фляжки, не учитывая того, что скупой глоток может сразу согреть разве что такого пьяницу, как он. Маленькая Аннет тяжело дышала — ей, в силу кукольного росточка, приходилось, кажется, передвигаться не шагом, а вплавь. Иветт, плюнув на все, подокнула подол мокрой юбки за пояс да как пошла мерить грязь широченными, словно у гренадера, шагами... Мадам Фюзиль держалась удивительно прямо, поддерживаемая под локоть супругом. Впрочем, кто из них кого поддерживал, я точно не знаю... и кончилось это плохо: Фюзиль споткнулся, жена попробовала удержать его и шлепнулась сама, умывшись грязью чуть не по уши.

— Эх, Фюзиль, ничего тебе доверить нельзя! — фыркнул Колло. Хамство это было ужасное, как-никак Фюзилю он в сынки годился, и Мари Фюзиль произнесла, как обычно, кратко и кротко:

— Жанно, перестань, нехорошо так, деточка.

Кому другому за "Жанно" и "деточку" точно не поздоровилось бы... но только Мари Фюзиль одна на всем свете умела управиться с Колло, за что ей наша и Мельпомены вечная благодарность, а посему такое обращение от нее он сносил, даже не кривясь.

Долговязая деточка вдруг склонилась над Мари и подхватила ее на руки.

— Так-то лучше будет.

— Жанно! — ахнула она, — Поставь старые кости на место!

— Ну, здесь им явно не место...

— Дурачок, надорвешься до города-то!..

Говори-не говори, ясно было, что и надорвется — все равно дотащит...

И впрямь, допер, хотя нести такой груз, да еще по полпуда грязи на каждом башмаке, было тяжко... Но старые кости были поставлены наземь лишь тогда, когда под ногами оказался городской булыжник. Мари Фюзиль жестом велела Колло наклониться к ней — и поцеловала в красный от холода нос.

Собственно, на Колло даже смотреть было холодно — он, как всегда, был без шляпы, он и зимой так ходил, да еще и сюртук нараспашку... дубина, ну перед кем выделывается, а?..

Иветт сорвала совершенно раскисшую шляпку и запустила в канаву. Мокрая ее прическа, темная и сбившаяся от влаги, была похожа на безобразный ком глины.

Мы все никак не могли найти дом, который снял для нас Папаша Гюбер. Спросить-то в такой ливень было некого, все умные люди дома сидели, у каминов, винцо попивали, одних лишь нас нелегкая носила, осенний ветер, чертова актерская судьба...

В конце концов он сам нашел нас, наш Папаша, лучший на свете директор труппы, огромный, громогласный и тоже уже весь мокрый, он ругался на чем свет стоит — на погоду, на дилижанс, на возницу, коему предлагалось засунуть себе в неподобающее место ту самую сломанную ось — и, конечно, на нас, за то что вымокли, замерзли, заблудились, наверняка теперь все разболеемся и провалим сезон, и придется ему, Папаше Гюберу, разоренному и опозоренному, идти пасти стада...

— ... и вместо актрис пялить овец... — ехидно брякнул Колло. Гюбер хмуро глянул в его мокрую сияющую рожицу, но ничего не сказал. Пока.

Нелепый домище приветливо смотрел на нас светящимися окнами..

— Я там уж камин затопил, — сообщил Гюбер. — А вот пожрать-попить нечего, не успел я... Колло! Поди сюда... Лавка тут близко — вон по той улице прямо, потом налево, потом направо, потом еще налево, через переулочек, через площадь и... там увидишь.

Мы молча смотрели, как мокрый Гюбер совал мокрому Колло тут же промокшие деньги. И чувствовали некоторый осадок — во всяком случае, все мужики уж точно. Как-никак, Колло, дотащивший мадам Фюзиль на руках до города, заслуживал отдыха поболее всех нас... Но влезть меж Гюбером и Колло сейчас было смерти подобно — даже Мари Фюзиль не посмела б. Папаша ж недаром отправил в лавку, которая, по видимости, находилась черт-те-где, именно его. И вовсе не потому, что из мужиков самый молодой. А по многим другим причинам.

Во-первых, нечего отпускать при дамах и девицах (Аннет предположительно была девицей) сальные шутки.

Во-вторых, вообще нечего задирать нос (тут Гюбер был прав — Колло в силу актерского таланта и успеха своих ролей зазнайка был тот еще — и потому Гюбер то и дело слегка наказывал его, вот этак щелкая по острому носу — гоняя в хвост и в гриву и заставляя делать что-то, когда другие отдыхают или просто бездельничают)...

А в-третьих, ему, молодому-здоровому, и впрямь с большой вероятностью ничего не сделается, если даже и помокнет еще... Так считал Гюбер. Но не я. Я-то знал, что с Колло станется заболеть просто по желанию. От обиды. И притом не Гюберу придется возиться с ним, ясное дело, а мне. Да и всем прочим тоже...

И будем возиться, куда мы денемся, раз уж Бог нас им покарал... или наградил... не поймешь. Гюбер, надо сказать, давно б в шею тощую выгнал бы его из труппы — но... сам же всегда твердил, что у актера талант покрывает любой недостаток! Кто ж из нас не знал, что у Папаши Гюбера лишь две серьезные оценки таланта юных учеников: "Он (она) милое создание..." и "Дрянь, но талант же!" Милым созданиям он впоследствии никогда не давал серьезных ролей. А от дряней требовалось одно: чтоб талант все же несколько перевешивал общую злостность натуры... Хотя в том же Колло, по мнению того же Гюбера, было "говна больше чем таланта, причем в три раза" — в труппу он его тем не менее взял... а вместе с ним и кучу неприятностей, конечно же. Неприятности прямо-таки бегали за Колло, как цыплята за квочкой, и пощелкивали острыми зубками, кривили гадкие ухмылочки. И талант Колло, и актерская выучка, и жаркое сценическое обаяние, могущее согреть самое стылое зрительское сердце, растопить самый ледяной взор — все это было достойно только самых лучших слов. Но ко всему этому суровой ниткой, двойным швом пришиты были такие веселенькие штучки, как дурной нрав, хамские манеры, склонность к пьянству и кое-какие не очень пристойные страсти...