Бездумно, на автопилоте выполняя команды, я оказался лицом к тому, что увидел ещё из проёма двери гауптвахты — увидел, но никак поверить не мог, потому что не укладывалось такое в голове.

Шеренга из шести человек. Одеты все в чёрное, и на головах — шапочки-"ночки", опущенные на лица. В руках — взятые наперевес — ружья. Не плазмобои, не лучемёты даже — ружья! Древнего образца помповухи. Ритуальное оружие, в современной армии выполняющее только две функции. Одна из них — салют над могилой павшего бойца. Вторая — расстрел.

Расстрельная команда.

* * *

Я стоял перед ними, спиной к глухой стене "губы", и шершавый ветер-суховей ерошил отросшие космы моих волос, а я всё не мог поверить.

Мысли вымело начисто.

В голове вращался бессмысленным колесом лишь один вопрос.

За что?

— Согласно Уставу Вооружённых Сил Федерации, — равнодушной скороговоркой зачастил Мосин, — согласно статьям... по решению...

Я не слушал. В тех сухо падающих, как песчинки, словах всё равно не содержалось ответа.

За что?!

Я отчаянно желал выплеснуть свой вопрос, выговорить пляшущими против воли губами, прокричать его изо всех сил, так, чтобы не дать отмахнуться, чтобы мне не смогли не ответить — хоть кто-нибудь.

И понимал, насколько глупо это желание.

И когда полковник, дочитав приказ, отстранённо поинтересовался: "Сказать что-нибудь имеешь?" — я только мотнул головой.

Не может быть, чтобы всё вот так закончилось.

Не может быть.

Потом я услышал "товсь", "цельсь", заглянул в черные дыры огнестрельных дул.

И понял — может.

Короткий миг паники обрушился калейдоскопом беспорядочно мельтешащих мыслей — надо что-то делать, срочно, скорее, потому что будет поздно, уже почти поздно; просить, умолять, задержать, оттянуть, — ошибка, это же ошибка! Пусть не сейчас, только не сейчас, надо остановить, любой ценой...

Я сжал зубы.

Команда "пли" слилась с оглушительным, нестерпимым грохотом ружейного залпа, взорвавшим пространство, разодравшим воздух возле моей головы; я зажмурился — с опозданием, ещё не осознав этого опоздания, не осознав, что почему-то продолжаю жить, что слышал залп, который услышать не был должен...

Не знаю, как я устоял на ногах.

— Налее-во, — невыразительно, будничным тоном проронил полковник.

Налево.

— Ша-агом арш. Стой. Налее-во. Вперёд...

Моё тело, как механический манекен, продолжало выполнять команды, шагало и поворачивалось — словно бы даже без моего участия; я чувствовал себя расстрелянным, я остался лежать на растрескавшемся асфальте, истекая кровью — а тело уже спускалось по лестнице в ставший привычным полумрак гауптвахты, неуверенно нащупывая ногами каждую ступеньку. И только в камере это раздвоение ушло, рассосалось, сметённое навалившейся усталостью — и ощущением нескончаемого кошмарного сна, из которого мне не удаётся вырваться никак.

— Ну что, герой? — взметнув вверх круто изломанную бровь, поинтересовался Мосин; голос его звучал зло и раздражённо. — Как тебе мой урок номер раз? Дошёл до печёнок или нет?

Я выдавил:

— Дерьмо.

Короткий, злой удар в солнечное сплетение заставил меня задохнуться от боли; второй отбросил спиной на стену, вышибив остатки воздуха из лёгких. И тут же кулак полковника врезался мне в живот — ещё, ещё и ещё; под горло подкатил комок тошноты, в глазах потемнело, в мозгах — тоже; получив напоследок подлый удар в пах, я скрюченной запятой сполз по стене, обдирая робу о шершавый бетон.

Мосин за моими судорожными попытками глотнуть воздуха наблюдал с брезгливым интересом — будто на букашку полураздавленную смотрел. Убедившись, видимо, что прямо сейчас я коньки откидывать не намерен, он неторопливо огляделся, уселся на топчан, уперев ладони в широко разведённые колени, расставив локти — в такой позе был изображён на картине какой-то древний полководец, я уже забыл, какой.

— Это даже не урок, — сказал он. — Так, приведение в чувство. Ты хоть понял, за что получаешь?

На ноги я поднимался, упираясь лопатками в стену, крепко закусив зубами губу, чтобы не завыть; моё подобие защитной стойки вызвало бы смех, пожалуй, у любого — не специалиста даже, просто у человека, хоть раз в жизни видевшего рукопашные бои. Ответить Мосину я не мог — боялся разжать зубы — но головой дёрнул отрицательно и упрямо. Пусть объяснит. Пусть объясняет, если сумеет.

— Слышал, тебя здесь прозвали Психом, — заметил полковник с тихим вздохом. — Очень правильно. У тебя, парень, напрочь отсутствует инстинкт самосохранения. Недодал тебе создатель этакой мелочи, обделил. Жаль, я сразу не разобрался. Такое качество следует учитывать.

Я понял только, что драться он больше не будет, и прислонился к стене, постаравшись снять напряжение со скрутившихся в тугой узел мышц живота. Хотелось лечь на пол, свернувшись клубком, и тихонько скулить по-собачьи; ещё очень обидно было увидеть насмешливую гримаску на одутловатом полковничьем лице.

Впрочем, гримаска мелькнула мимолётно и исчезла.

— Ты вообще интересный экземпляр, — задумчиво сообщил мне Мосин. — Медики и здесь от тебя в восторге. Здешний врач говорит, что на одних только данных по твоему восстановлению после шока можно диссертацию защитить. И люди к тебе... Никифоров вот не так давно у меня справлялся. А ведь старик своих учеников обычно даже по фамилиям не трудится запоминать. И кстати, ты не знаешь, что за морж усатый мне в ноги кидался, когда я расстрельную команду сюда вёл? За колени облапить пытался, придурок.

— Тарас, — разлепил я губы. — Это Тарас.

— А?

— Механик мой.

— И даже комбат, пропойца чёртов, за тебя заступился. Хотя ему бы свою задницу прикрыть. Чем ты их берёшь, людей-то?

Я выговорил:

— Вам не понять.

Мосин, как ни странно, на оскорбление не отреагировал.

— Ну и чёрт с ним, — согласился он. — Обойдусь. Но без меня ты бы гнил на рудниках, помнишь? Никто из этих доброхотов тебе не мог помочь. А я — смог. Легализовал тебя, от яйцеголовых отмазал — кто? Я. И между прочим, надеялся, что могу рассчитывать... Ну, пусть не на благодарность даже. Хотя бы — на порядочность. На честную отработку долга. А ты мне — такую свинью. Это как?

— Почему же свинью, — произнёс я бесцветно. — Я вытащил ребят. Спецназовцев. Семь человек. Это было непросто. Но они бы загнулись там. В ущелье этом идиотском. В чём же тут свинья?

— Между нами. Ты рассчитывал выцепить досрочное?

Я смотрел на полковника, с трудом, сквозь застилавшую мозги муть сознавая, что общаемся мы, пользуясь разными языками — и оттого не поймём друг друга никогда; смотрел, как на представителя другой расы — по злой насмешке судьбы похожей внешне, но бесконечно далёкой внутренне. Смотрел, чуть покачиваясь на ослабевших, грозящих подвести меня ногах.

Потом сказал:

— Да. Рассчитывал.

Мосин улыбнулся удовлетворённо.

— Я так и подумал, — кивнул он. — Борзый мальчик. Только ты просчитался, малыш. Видишь ли, есть правило. Единственная добродетель штрафника — чёткое выполнение приказов. Непослушный штрафник — это списанный штрафник. Такова аксиома. То, что с тобой осечка вышла — недопустимый промах; впрочем, виновные своё уже получили. Можешь, пожалуй, причислить этот феномен к списку своих личных побед. Но на повторение не рассчитывай. После моей профилактики — ни в коем разе. Это так, совет.

Полковник выдержал внушительную паузу. Продолжил:

— Я расскажу тебе то, в чем не признался бы другому. О своём проекте. Видишь ли, он висит на волоске.

Мосин потёр бровь, потрогал пальцами виски. Оперся локтями на колени, уложив на ладони тяжёлую голову.

— Ты понимаешь, что это значит для тебя. От твоего срока прошло всего ничего. Накроется проект — ты вернёшься на рудники. Вероятно, навсегда.

— У меня слишком много недоброжелателей, — пожаловался он доверительно. — Проект обходится дороже, чем рассчитывали. Чересчур много техники гробится. А эффект, поначалу стабильный, в последнее время сполз. В этих условиях любая зацепка... Я когда услышал, что тут у вас происходит... Меня чуть кондратий не хватил. Штрафник, блин, осуждённый преступник, угоняет штурмовик, способный стереть с лица земли город — и ему это позволяют! Да если бы об этом узнал кто кроме меня... Штаб просто обосрался бы сразу. Это такой козырь против меня, какой многие только во сне видели! Это — джокер!

Мосин поднял голову.

— С проектом у меня очень уж много завязано. Говоря по-простому — я сделал ставку. И ради проекта я таких, как ты, сотню растопчу, не заметив. Это я тебе предельно откровенно заявляю. Без прикрас.

Я подумал, что насчёт сотни человек он здорово преуменьшил.

— Я хочу, чтобы ты понял, — сказал полковник. — Чтобы пробрало тебя, чтобы дошло до мозгов и до печёнок. Сегодняшний расстрел был ненастоящим не потому, что твоя особа представляет для меня какую-то ценность. Так уж вышло, что данный инцидент мне выгодней замять, чем раздуть. Так интерес мой повернулся. Но.

Он уставился на меня пристально, не моргая.

— Как боевой офицер. Полковник. Да просто как управленец со стажем. Я сознаю, что, может быть, совершаю ошибку. Создаю нехороший прецедент. Расстрелять тебя в назидание остальным — было бы правильно. Сделав это, я мог бы спать спокойно. Я мог бы быть уверен, что мой проект катится по накатанным рельсам. Что никому в голову больше не придёт соступить.

Мосин откинулся назад, уперев затылок в стену и сложив руки на груди, прикрыл глаза набрякшими веками.

— Я до сих пор колеблюсь, — признался он таким тоном, словно спрашивал совета. — Сомневаюсь до сих пор. Но больно уж много выгод... Если всё обстряпать... Мы представим дело так, будто ты выполнял приказ. Вроде спецзадания. Может, даже медальку кинем тебе какую-нибудь. Только не вздумай вообразить, что ты её в самом деле заслужил. Ты у меня теперь на особом счету, и пригляд за тобой особый. Шаг влево, шаг вправо... Ну, ты понимаешь.

Полковник помолчал.

— Насчёт досрочного — забудь. Сам себе свинью подложил, не взыщи. Тебе теперь долго придётся свою надёжность доказывать. Вот если докажешь... Есть у меня идеи... В общем, будешь образцовым штрафником — дам тебе возможность реабилитироваться. Доживи только. И — знаешь что, парень. Хватит пакостить себе и окружающим, ладно? Живи как человек.

* * *

Мосин ушёл из камеры, просто бросив дверь нараспашку — понимай как хочешь. Никто за мной не явился, никто даже не заглянул внутрь. Судя по тишине, снаружи вообще никого не было. По-видимому, это означало, что я снова могу располагать собой. В заданных рамках, разумеется.

И всё же я вышел не сразу.

Чувствовал я себя хреново, но дело было не в том. От мысли свалиться на топчан я отказался — стоит только лечь, и черт его знает, когда я смогу заставить себя подняться. Так что я присел на корточки под стеной, прижав живот руками, понимая, что от этой полумеры мне легче не станет — и задал себе вопрос, почему же мне не хочется выходить.

А очень просто. Потому, что я боюсь увидеть молчаливую шеренгу одетых в чёрное. Потому, что эта картина стоит у меня перед глазами, и будет стоять ещё долго, и закрытые их лица с белыми прорезями глазниц станут являться в снах и вспоминаться средь белого дня, вызывая озноб.

Чёртов полковник.

Я поднялся по лестнице так быстро, как только смог.

Никаких расстрельщиков там, конечно, не оказалось. Оказался ясный солнечный день, нагретый асфальт под ногами, оказались распахнутые настежь ворота ограждения, и ещё одни, тоже неохраняемые. Вскоре я уже шёл по посадочным площадкам, видел тройку взлетающих истребителей, видел стоящие бифлаи и группки штрафников возле них. Никто не обратил на меня внимания, и я спокойно добрался до ангаров, не вызвав ничьего любопытства. Идёт себе человек и идёт.

Тараса я нашёл, как и ожидал, в его закутке. Механик сидел за столиком, опустив голову, застыв в неестественной, безнадёжной неподвижности; перед ним стояла кружка — полная.

Я спросил:

— Что, не пьётся за упокой?

Тарас вздрогнул, повернул голову, поднял глаза. Я увидел подсохшие дорожки слез на его щеках; признаюсь, эти слезы меня потрясли.

Не важно, относились они ко мне или к "летуну, который возвращается".

Не важно.

"Ты не знаешь, что за морж усатый в ноги мне кидался?"

Ох, Тарас.

— Данилка, — выдохнул он. — Паря. Живой. Как же? Что же? Я...

Он привстал, опрокинув табурет, как-то беспорядочно, суетливо двигая руками.

Шагнул торопливо, обхватил меня за плечи, словно иначе не мог удостовериться в моей материальности.

И заплакал — всхлипывая, как ребёнок, шмыгая носом, смешно топорщя подмокшие усы.

— Тарас, ты что, Тарас, — проговорил я растерянно. — Ну ты что, в самом деле, успокойся, а? Всё в порядке, Тарас. Всё в порядке, слышишь?

— Балда ты, паря, стоеросовая, — гнусаво обругал меня механик, ощупывая сильными руками плечи, спину, грудь. — Целый хоть? Какая же балда. Я ведь попрощался уже, не понимаешь? Попрощался. А ты тут мне... У тебя болит что? Данилка? Что болит-то, паря, а?

— Всё нормально, Тарас.

— Я и вижу. Ты садись-ка давай, садись. Или в лазарет, может? В лазарет?

— Хватит с меня лазаретов.

— Ты не молчи только, паря. Что случилось? Подранили тебя?

— Кулаки у полковника тяжёлые, — пояснил я, усмехнувшись чуть смущённо. — Ерунда, Тарас. Завтра и не вспомню.

Механик свёл у переносья мохнатые брови.

— А расстрельщики что?

— Пуганули только.

— Данилка. Я ведь слышал залп.

— Залпом и пугали, — признался я неохотно, непроизвольно отводя глаза.

Тарас помолчал, ожесточённо дёргая ус.

Потом сказал:

— Сволочь. Какая же Мосин сволочь.

— Сволочь, — согласился я.

— Ещё что было?

— Отпустил. Медаль обещал дать. Вроде как я по приказу действовал.

— Сволочь.

— Точно.

— Данилка, — тихонько протянул Тарас после паузы. — Ты... Ты держись, паря, ладно? Плюй на всех сволочей и держись. Ты ведь крепкий, помнишь? Ты сможешь то, что никто не сможет. А сейчас я тебе спиртика налью. Выпьешь спиртика?

Я пристроился поудобней на табурете и сказал:

— Давай.

Наши дела на Варвуре были плохи — это становилось понятнее с каждым днём.

Это казалось нелогичным. Ведь за нашими плечами стояла вся военная мощь Федерации, огромной интерпланетной державы, несмотря на экономический спад всё ещё способной шутя заткнуть за пояс парочку объединений поскромнее; за плечами ирзаев — только контрабандные каналы поставок да, по-видимому, какой-то тайный финансовый источник. Со стороны сражение супергосударства с одним — далеко не самым значимым — из своих субъектов выглядело, пожалуй, похлеще, чем разборки слона и моськи; а вот при взгляде в упор напрашивалось другое сравнение: борьба организма с крошечным, но стойким вирусом, вредящим и пакостящим изнутри.

Организма, и без того заражённого многими болячками.

Для Федерации Варвур стал той точкой, в которой сошлись линии самых разнообразных, подчас противоположных интересов — политических внешних и внутренних, идеологических, экономических, промышленных, наконец; ирзаи не были обременены этим грузом, и прозрачность их целей плюс неразборчивость в средствах эффективно противопоставляли себя неповоротливости государственной махины. И кроме того — каким цветом не рисуй карту, а всё же ирзаи были на своей земле.