Псих: часть 2. Отрыв

1.

Учебка штрафбата располагалась на планете, носившей имя поэтическое — Чайка. Наверное, романтиком был капитан древнего межзвёздника, впервые увидевший это небесное тело, постоянно покрытое пенистой шапкой белоснежных облаков, несущееся мягким пушистым шариком сквозь бесконечную пустоту космического пространства. А может быть, воображение капитана взбудоражили пейзажи самой планеты — бескрайний океан, то тут, то там взрезаемый острыми гранями скалистых островков, у обрывистых берегов которых вечным варевом вскипают буруны. Чаек здесь, правда, не было; их когда-то пытались завозить — как везде и всегда тащил за собою человек привычные для глаза виды флоры и фауны, безжалостно вытесняя ими исконные. Но чайки не прижились; не прижилась в океане рыба, водоросли и даже фитопланктон. Планета с гордым именем Чайка упорно отторгала все чужеродное, оставаясь такой же дикой, холодной и пустынной, какой была до пришествия человека.

Разумеется, пока не попала в цепкие лапы военных.

Теперь пространство под пасмурным, всегда затянутым облаками небом, поделённое на квадраты и пронумерованное, щетинилось вгрызшимися в скальный грунт сооружениями. От баз, полигонов, учебных центров расходились, как круги по воде, зоны контроля, заградительные и защитные полосы; сверху всё это безобразие прикрывалось сторожевыми спутниками и следящими зондами. Инструктора называли эту сеть "глобальной аларм-системой". Когда я впервые воспринял её "органами чувств" бифлая, планета показалась мне опутанной колючей проволокой.

Пусть. И всё же — у меня было небо.

На Чайку мы прибыли ночью по корабельному времени и приземлились тоже на ночной стороне. Колонна недавних зеков, а ныне новобранцев-штрафников медленно выползала наружу из пузатого чрева транспортного бифлая. Бесконечные перелёты в тесных грузовых отсеках, подчас совершенно неприспособленных для перевозки людей, здорово измотали всех; было непривычно чувствовать неровную каменистую почву под ногами, ощущать кожей порывы свежего ветра. Прожектора заливали посадочную площадку мертвенным, бледным светом. За пределами этого круга царила, казалось, непроглядная темень.

Уже потом я узнал, что ночи на Чайке довольно светлые — высокий слой облаков каким-то образом то ли отражает, то ли рассеивает солнечные лучи. А тогда я просто прикрыл глаза, устав от раздражающих прожекторных бликов, и стоял так несколько минут, затесавшись в серёдку толпы растерянно топчущихся штрафников. Резкий, влажный ветер внезапно огладил моё лицо, оставив на губах солёный привкус незнакомого океана; в этот миг мне действительно почудился крик чаек, я запрокинул голову — и открыл глаза.

Впервые за долгое, очень долгое время надо мной не было потолка. Ночное небо Чайки, беззвёздное и размыто-сумрачное, казалось опрокинутой исполинской чашей, на дне которой колыхался и клубился отражённый океан; меня охватило ощущение, что стоит лишь оторваться от поверхности — и начнётся падение, бесконечно долгое падение к бушующим облачным волнам... Первый раз в жизни от вида открытого пространства у меня закружилась голова.

Минутная слабость прошла быстро. Но я продолжал чувствовать это небо — и в барачного вида казарме, и в герметичных реабилитационных капсулах медчасти, и даже в кабинетах упрятанного глубоко под землю учебного центра. Небо терпеливо ждало меня — и зная это, я мог подождать тоже.

Я медленно выходил из ступора, в который загнал сам себя на борту тюремного транспортника. Помогла и медицина, оказавшаяся у вояк на неожиданно высоком уровне; я обнаружил, что успел уже подзабыть, как можно себя чувствовать — вполне здоровым и полным сил. Мне даже вырастили новые зубы взамен выбитых, после чего от меня перестала шарахаться молоденькая сестричка в медцентре, панически и откровенно боявшаяся всех зеков. Пустяк, конечно; что за дело мне было до этого полуребёнка, из патриотических чувств угодившего, как кур в ощип? Да и не трогал меня прежде её испуг. А вот его отсутствие вдруг показалось приятным — словно маленький шажок вверх из той глубокой ямы, в которую я угодил.

О самом процессе обучения я могу сказать совсем коротко, буквально в пяти словах: мне он не дал ничего. Занудные поэтапные тренинги; имитационные камеры и блоки; тренажёры такие и тренажёры сякие — всего этого было как-то слишком, процесс разбивался на микроскопические составляющие, совершенно не позволяя получить представление о натуральном нейродрайве. Мне такая учёба напомнила старый-старый анекдот о сороконожке, которую однажды спросили, как ей удаётся ходить, не путаясь в своих сорока ногах; сороконожка задумалась — и с тех пор не сделала ни шага. Впрочем, таково моё личное впечатление — а я был, наверное, единственным, кто проходил подобный курс, уже имея опыт полётов. Если же отталкиваться от общей информации о тактике обучения нейродрайву, то не могу не признать — натаскивали нас по прогрессивным методикам. Да ещё и гоняли при этом, как цирковых собачек.

Теоретические же занятия, от которых я ожидал хоть какой-то пользы — изучение технических характеристик летательных аппаратов, двигателей, вооружения — оказались настолько схематическими, что пожалуй, я с успехом мог провести их сам.

Разумеется, я помалкивал о своих впечатлениях. Глупо было рассчитывать, что армейские позаботятся дать штрафникам реальные знания. Серьёзные лётные училища готовят пилотов пять, иные особо престижные — шесть лет; нам на всю подготовку отводилось четыре-шесть месяцев — в зависимости от индивидуальных показателей. И я уверен: сумели бы вояки найти способ обучать нейродрайву ещё быстрее — они сократили бы и этот срок. Иногда я с интересом размышлял над тем, что за технику дадут нам в руки на Варвуре. Традиционно штрафникам на поле брани доставалась лишь одна, не слишком выигрышная роль — пушечного мяса; изменит ли ситуацию нейродрайв, качнёт ли весы в нашу пользу? Честно говоря, я надеялся, что да.

Лётный парк учебки состоял из бифлаев — разных моделей и модификаций. Я узнал тяжеловатые и слегка неуклюжие, но устойчивые в полете сдвоенные "крокодилы" — вариант для начинающих; тренировочные "стрекозы" — машинки вроде той, на которой я впервые в жизни поднялся в воздух; разного тоннажа грузовички; иногда из закамуфлированных под камень ангаров показывались острые носы истребителей, а один раз под маскировочной сеткой мне померещились очертания штурмовика-"терминатора". Все это я углядел во время обязательных ежедневных пробежек, когда мы давали многокилометровый кросс по обрывистому бережку, подгоняемые задорным сержантом с электрическим стрекалом в руках (дабы не позволять дремать отстающим); а вообще-то, приближаться к ангарам и взлётным площадкам нам пока воспрещалось.

Практические занятия должны были начаться через два месяца подготовки. Я немного опередил этот срок — потому, что в часть прилетел полковник Мосин.

Я не видел полковника с того памятного дня вербовки, и встречаться с ним больше не рассчитывал. Меня вполне устраивало положение рядового штрафника, ничем не выделяющегося из толпы себе подобных; я весьма средне сдавал тесты, предпочитал помалкивать на теории и вообще старался не слишком привлекать к себе внимание. Из поведения инструкторов никак не следовало, что им известно о моих прежних полётах с симбионтом; поначалу это меня слегка озадачивало, но потом я пришёл к выводу, что Мосин не посчитал нужным внести в дело сведения, полученные от меня на борту транспортника. Поступил ли он так потому, что мой рассказ почти не поддавался проверке, или из каких-то других соображений — не знаю. Я имел слишком мало данных, чтобы строить предположения. И все же такое развитие ситуации казалось мне благоприятным.

Но рядовых штрафников не выдёргивают посреди занятия, чтобы немедленно явить пред ясны очи полковника ВСФ. Штрафниками командуют сержанты внутренней службы; капитанский чин инструктора — это предел уровня общения, и то одностороннего и по необходимости. А уж полковник... Слишком высокого полёта птица для того, чтобы интересоваться рядовым штрафником — после вербовки, разумеется.

Сержант Грим, гроза и головная боль нашего отделения, был такого же мнения. Он вытащил меня прямо из имитационной камеры, слегка обалдевшего от накачки — инструктор в этот день задал такую скорость смены режимов, что голова шла кругом. Сержант снизошёл даже до того, чтобы помочь мне отлепить от тела многочисленные датчики.

— Одевайся, быстр-р-ро. — Грим говорил негромко, но так сочно раскатывал рычащую "р", будто хотел создать впечатление, что только силой воли удерживает внутри себя готового проснуться зверя. — Пошевеливайся, ну!

Я мельком глянул на циферблат таймера — мне полагалось потеть в имитационке ещё сорок минут. Странно. Обычно цикл старались не прерывать. И сержант явно нервничает.

— Тебя. Вызывают. Навер-р-рх-х. — снизошёл он до объяснений, роняя слова, как булыжники мне на голову. — Инструктор-р. Уже. Там. И если. Ты. Не поторопишься...

Я натянул рубашку на блестящее от пота тело, осторожно заметил:

— Душ бы...

— Не испытывай моё терпение! — взревел сержант.

И добавил:

— Я тебе устрою. Душ. Потом.

По коридору до подъёмника мы почти бежали. И только в ползущей к поверхности кабине Грим сказал — уже почти нормальным тоном:

— Тебя хочет видеть полковник Мосин. Не догадываешься, зачем?

— Нет, — отозвался я, а сердце глухо трепыхнулось в груди.

— Родственников среди командного состава не имеешь?

— Нет.

— Натворил что? Этакое, о чем я не знаю?

— Нет вроде.

— Может, какие-нибудь жалобы катал, а?

— Нет.

— Ты смотри там, Джалис. Только сболтни что-нибудь не то. Тебе-то всё равно к нам возвращаться.

— Понял.

Сержант Грим продолжил буравить меня подозрительным и угрожающим взглядом.

* * *

Несложно было догадаться, чего опасается сержант. В первую же ночь нашего пребывания на Чайке в бараке произошло ЧП — насмерть задавили одного из штрафников, молодого парня по кличке Клоун, а фамилию его я не запомнил. Клоун был "голубым", о чем свидетельствовала легкомысленная розочка, вытатуированная у него на скуле. В среду заключённых парень угодил впервые. Зоны он боялся до безумия, да и вообще вечно трясся и дрожал, бледнея до синевы от любого случайно брошенного взгляда. В пути, я помню, он здорово раздражал меня этим.

Не знаю, какое из негласных правил умудрился нарушить бедолага. В ту ночь я не слышал ничего; сон, глубокий, почти обморочный, придавил меня сразу, как только я бросил тело на койку. Я спал без сновидений — и проснулся только тогда, когда в бараке вспыхнул резкий дневной свет.

Над койкой Клоуна суетился врач. Помню, в первый момент я испытал подленькую такую, меленькую досаду: опять всем беспокойство из-за этого изнеженного труса — а потом врач отодвинулся, я увидел сине-чёрное лицо на подушке и понял, что никакого беспокойства никому Клоун уже не доставит. Никогда.

В те сутки по бараку дежурил Грим. Вообще-то быт учебки был организован таким образом, чтобы исключить саму возможность разборок между зеками (теперь уже штрафниками); недаром все основные помещения пестрели видеоглазками, недаром ретивые солдатики внутренней службы безотрывно пялили глаза в мониторы. Они и успевали обычно вовремя. Почти всегда — за исключением той ночи. Почему проспал расчёт, где был и чем занимался дежурный сержант ночной порой — нам, зекам, никто, естественно, не докладывал. Но то, как Грим уговаривал врача зафиксировать смерть как естественную, слышали своими ушами многие из нас.

Потом появился капитан — дежурный по части. Этот не стал вести разговоры во всеуслышание; срисовав сцену одним взглядом, он быстро удалился вместе с доктором, следом солдаты под руководством взмыленного сержанта утащили тело Клоуна. Дальнейшее развитие событий мне не известно, но никакого официального расследования не было — из чего я сделал вывод, что историю удалось благополучно замять. Контроль ужесточился, гайки закрутили, сержант Грим проявил себя просто-таки апологетом бдительности; кроме этого, видимых последствий происшествие не имело.

Теперь сержант откровенно психовал. Что ж, пусть. Этому потрястись полезно.

Вот только мои проблемы никакого отношения к переживаниям Грима не имели.

Что нужно от меня полковнику на этот раз? Я терялся в предположениях, и все они были не слишком весёлыми.

* * *

— Привет, — сказал мне полковник Мосин. Весело так сказал, будто старого знакомого встретил. — Выглядишь получше. Как самочувствие?

Хорошо, что не слышал этого сержант Грим — его отослали из кабинета сразу после доклада. У флегматичного, всегда уравновешенного капитана Диба и то глаза на лоб полезли.

Я решил, что раз раговор начинается в таком ключе, то позволительно и мне отбросить уставные формы, и ответил просто:

— Спасибо, хорошо.

— Ты как обращаешься к полковнику... — зашипел было Диб, но Мосин остановил его легкомысленным взмахом руки.

— Не стоит, капитан. К этому хитрецу у меня есть претензии посерьёзнее, чем по поводу неформального обращения. Осторожный мальчик, э? Мне сообщили, что ты тут демонстрируешь весьма средние показатели. Не так ли, капитан?

— Так точно, — доложил Диб.

— А что говорит медицина?

— Да здоров он, товарищ полковник.

— Я не о том. По поводу адаптации.

Капитан пожал плечами.

— Никаких подвижек. Полный ноль.

— Неужели совсем?

— Товарищ полковник, я же не медик. На эту тему вам бы лучше доложил майор медслужбы Палия.

— Да не кокетничайте, Диб. Расскажите, что знаете.

— Палия заинтересовался этим рядовым. Адаптационная кривая у него совершенно нетипичная — ни единого всплеска за все время учёбы. Но при этом и эффекта Преттера не наблюдается, и не возникает рассеивания по Винку — даже при запредельных нагрузках. Джалис уже третью неделю работает по интенсифицированной программе — и никакого эффекта, ни в ту сторону, ни в эту. Майор Палия сказал, что если изменений не будет и дальше, то возможно, мы имеем дело с феноменом стопроцентного иммунитета к нейродрайву.

Мосин повернулся ко мне, нарисовав на лице заговорщическую ухмылочку, только что не подмигнул.

— Понял, осторожный мальчик?

Я заметил:

— Эти термины мне незнакомы.

— Термины ему незнакомы. Феномен, э? Диб, что это был за анекдот, в котором кто-то там сам себя перехитрил?

— Не помню, товарищ полковник, — отозвался капитан, по-моему, слегка испуганно.

— Не важно. А хотите, я этот ваш феномен расщёлкаю в две секунды? Кривая, капитан, не растёт потому, что мальчик уже был адаптирован к нейродрайву — с самого начала. И между прочим, наш скромный рядовой имеет недурной опыт полётов. Я видел запись последнего — так скажу вам по секрету, для такого сосунка это было... — полковник покрутил в воздухе рукой, словно пытаясь таким образом показать, что это было, — ...нечто.

— Не может быть, — отреагировал Диб, подозрительно покосившись на меня.

Мосин поинтересовался:

— Это почему же?

— Ну... Росли бы другие показатели. Да и вообще...

— А вы пробовали тестировать его, как нейродрайвера в устойчивой фазе?

— В бумагах ничего не было об опыте полётов, — нашёлся капитан.

— Верно, — согласился полковник и задумчиво затеребил подбородок. — Вообще-то, я рассчитывал прибыть на Чайку пораньше, но вышла небольшая накладка... М-да. Честно говоря, я надеялся, что парень к этому времени уже будет вовсю летать. Когда мы отправляем следующую партию, капитан?

— Через три недели.

— Я хотел бы, чтобы Джалис ушёл с ними.

— Это невозможно, товарищ полковник! — возмутился Диб. — Никак не успеть — налёт, поэтапное тестирование...

— Подсократим.

— Но...

— Полагаете, я тут с вами шутки шучу, Диб?

— Никак нет, товарищ полковник.

— Джалиса — нынче же в медчасть, на подсадку.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

Мосин досадливо поморщился.

— Эк вы заладили. Поверьте мне, капитан — парень может летать. И я понимаю — вы обижены, что я не указал в сопроводиловке всех данных, а теперь спрашиваю с вас. Ну, вышло так. Были причины. Не на что тут обижаться.

— Я вовсе не...

— Да ладно.

Мосин помолчал.

— Вот что, Диб. Я заинтересован, чтобы по всем документам Джалис проходил как обученный нейродрайву в нашем центре. По всем, понимаете? Результаты тестов, мониторинг, кривая эта ваша пресловутая — всё. Чтоб ни одна собака не подкопалась.

— Товарищ полковник, — неуверенно начал Диб, отчаянно кося на меня глазами. — Стоит ли...

— Говорить об этом при штрафнике? — Мосин изогнул бровь. — Наверное, стоит, если я хочу, чтобы он был в курсе.

— Могу ли я спросить, где он обучался на самом деле?

— Скажем так, это был не совсем легальный вариант.

— Замешана армия?

— Я бы не стал развивать эту тему, Диб.

— Простите, — капитан пожевал губами. — Что ж, не вижу больших проблем, кроме... Майор Палия уже взял его на заметку...

— С Палией я поговорю сам.

— Тогда всё сделаем, товарищ полковник.

— Вот и отлично. Предупредите медиков, что у них клиент на подсадку, пусть готовятся пока; Палию — ко мне. И где Никифоров, кстати? Узнайте-ка, кто из летунов у него сегодня свободен. Впрочем, нет; пусть сам летит инструктором, а то ведь это ещё один твёрдый лоб, совсем как вы. Встречаемся через, м-м-м... два часа на седьмой площадке; сможете всё увидеть своими глазами.

— Так точно, товарищ полковник.

— Выполняйте, капитан.

* * *

— Не подведёшь меня, парень? — спросил Мосин, как только мы с ним остались одни. — А то я тебя тут расхвалил, как красну девицу. Вот выйдет номер, если ты осрамишься. Скажут — совсем полковник на старости лет из ума выжил. Так что, сможешь лететь?

— Смогу.

— Никаких сомнений и колебаний? Никаких игр в "ах, не получается"?

Я пожал плечами.

— Зачем?

— Верно, — согласился полковник. — Незачем.

Он поднялся из кресла, прошёлся по кабинету, потягиваясь, как ленивый сытый кот — и вдруг остановился передо мной, склонился вперёд, резко приблизив сразу приобрётшее хищное выражение лицо.

— Ты хоть понимаешь, парень, что я для тебя делаю?

— Я не понимаю, почему вы это делаете, — проговорил я тихо.

— А-а. — Мосин кивнул удовлетворённо, отошёл к столу и присел на его краешек, скрестив руки на груди. — Ну, помозгуй, помозгуй. Ты у нас сообразительный парнишка. Прикинь варианты. Может, мне не выгодно отдавать тебя учёным головастикам — ведь этого ты боялся, верно? Угадал я? Ну, у них свой интерес, а у меня свой. Может, я просто хочу заполучить тебя в свою коллекцию. Может, мне нужно, чтобы ты перестал разыгрывать тут из себя хрен знает что и работал на меня с полной отдачей. Может, я хочу, чтобы ты был мне по жизни должен. Или прочно сидел на крючке. Или представь, что я пытаюсь тут сбить себе команду, а не просто заполучить батальон недоученной швали. А может, люблю, чтобы мои пешки испытывали ко мне благодарность. Выбирай сам — какой вариант тебе предпочтительней?

— Не знаю. Но вы рискуете быстро растерять свои пешки.

Мосин широко улыбнулся — глаза при этом остались холодными — и заметил:

— Такова игра.

* * *

Сектор медчасти, где работали с симбионтами, имел вторую категорию стерильности — об этом оповещали броские надписи на герметичных дверях. Я читал как-то, что первая категория — это помещения, куда человек вообще только в скафандре войти может. Обычные операционные имеют третью категорию, вторую — только нейрохирургические. Получалось, что подсадка симбионта приравнивалась медиками к нейрохирургии. Наверное, в этом была логика, если беспристрастно посмотреть; мне все эти предосторожности казались дикими и ненужными. Я не понял, откуда взялось и в какой момент захлестнуло меня жгучее, невыносимое нетерпение. Хорошо хоть удалось вовремя отследить это чувство, и теперь я давил его изо всех сил.

Только прохождение поэтапного санпропускника заняло минут сорок. После этого, похоже, на моём теле не выжило ни одного завалященького микроба — хорошо ещё, что выжил я сам. Бедные врачи, — подумал я — неужели они проходят эту процедуру каждый день?

Пришлось улечься в специальную капсулу — лицом вниз, уткнувшись в дыхательную маску — и терпеливо ждать, пока медики зафиксируют тело и облепят меня датчиками с ног до головы.

— Начинаем, — сказал кто-то. — Релаксант давайте.

Навалилась мягкая, обволакивающая тяжесть — даже моргать стало трудно, любое микродвижение будто вязло в ставшем непривычно плотным воздухе. Однако чувствовать я не перестал. В поле зрения находился только край маски, так что я лишь слушал: непривычные звуки, приглушённо доносящиеся голоса. Новый звук — звякнуло то ли стекло, то ли металл об стекло; моей шеи коснулось что-то прохладное.

— Спокойно, пациент.

Неужели я нервничаю?

Голоса сплетались в диалог:

— Контакт.

— Фиксируйте. Внедрение?

— Нет пока. Секундочку... Есть, пошло.

Я ощутил покалывание.

— Есть внедрение.

— Показатели?

— Норма.

— Динамика внедрения?

— Активная.

— Мониторинг?

— Норма. Даже давление не поднялось.

— Динамика?

— Активная. Пожалуй... Ох, ты ж! Попёрло как!

— Показатели?

— Ничего тревожного.

— Пациент, слышите меня? Как самочувствие?

Как они это представляют — говорить под релаксантом, да ещё с дыхательной маской на морде? Всё, что мне удалось — это промычать что-то неразборчивое. Врачей, впрочем, и такой ответ вполне удовлетворил.

— Ладно. Едем дальше. Динамика?

— Завершающая фаза. Все, готово. Надо же. Будто по проторённой дорожке.

— Снимаем показатели.

Меня мурыжили в капсуле ещё долго — мониторили и ждали, пока закончится действие релаксанта. Потом пересадили в кресло и подключили уже к другим приборам, гоняли какие-то тесты, светили в глаза; мучение это длилось и длилось, и я стал прикидывать, что полковник, когда заявлял, что ждёт меня через два часа, был чересчур оптимистичен. Наконец, разрешили встать, велели пройти по комнате, присесть, постоять с закрытыми глазами, дотронуться пальцем до носа и ещё что-то в том же духе.

— Как самочувствие? — снова спросил врач.

— Нормально.

— Ничего не болит? В затылке не колет? В глазах не плавает, в ушах не звенит?

— Нет.

— Без сучка без задоринки, — прокомментировал другой медик. — Как по маслу прошло.

— Потрогайте симбионта, — потребовал первый.

Я потрогал. Ух ты. Упругий, сильный. Ворсинки уже спутались с моими волосами. Интересно, какого он цвета?

— Что чувствуете? — встрял врач.

Что я, по его мнению, должен чувствовать?

— Да ничего особенного. Непривычно немного. Ну... будто шишка выскочила.

Операционная взорвалась дружным роготом.

— Ой, не могу! — стонал один из медиков. — Шишка! Вы подумайте! Сколько спрашивал, такого ещё не слышал.

— Любопытная реакция, между прочим. — отсмеявшись, заметил другой. — Пациент воспринимает симбионта как часть тела. Никакого барьера, никакого отторжения. Очень даже практично.

— Какого он цвета? — поинтересовался я, воспользовавшись царившим вокруг весельем.

Ржач грянул с новой силой.

— Под цвет волос подбирали, шоб красиво! — хрюкнул сквозь смех тот, что расспрашивал меня первым.

Прикалывается, конечно. Да мне и без разницы, в общем. Просто хотелось знать.

Для порядка я спросил:

— Скажите пожалуйста, а я смогу его снять через какое-то время? Ненадолго, а потом опять прицепить?

— "Прицепить", ха! — фыркнули сзади.

Врач ответил серьёзно:

— Первый месяц не рекомендуем. А потом — можете снимать и надевать, как шапку, если захотите. Только не потеряйте. Вещица недешёвая.

— А зачем были все эти сложности, если потом я смогу его сам цеплять, и без всякой стерильности?

— Первый раз — особенный, — отозвался тот медик, который радовался, что все прошло "как по маслу". — Первый раз чего только не бывает. Вплоть до комы. Случается, удаляем хирургически.

— Не пугай пациента, — поморщился его сосед.

— Да чего уж теперь пугаться. Если однажды внедрился нормально, то и дальше всё будет путём.

Мне выдали коробочку с красными капсулками и объяснили, как их принимать. О том, что следовать этому я не собирался, медикам знать не стоило. А вот специальный глазной спрей был кстати — я уже знал, как режет после долгого полёта распахнутые в нейродрайве глаза.

Я сказал врачам "спасибо", они вежливо пожелали мне удачи. Ну, что ж. Удача мне понадобится.

Я все же успел к назначенному времени — благодаря тому, что за дверью переходного тамбура меня поджидал солдатик-сопровождающий, с которым мы легко миновали все посты.

Тем не менее, когда мы появились на площадке, полковник уже торчал там — в обществе Диба и майора Никифорова, старшего лётного инструктора. Никифоров не был нейродрайвером, зато имел колоссальный опыт пилотирования; по учебке о нем ходили легенды, и если хотя бы половину из них считать правдой — у этого летуна было, чему поучиться. По возрасту майор, пожалуй, приближался к пенсии, но случая подняться в небо по-прежнему не упускал. Встрёпанный мужичок с изъеденным ранними морщинами лицом и хитроватым прищуром по-детски голубых глаз, мне Никифоров понравился сразу. А вот я, похоже, произвёл на него противоположное впечатление.

— И кого вы мне привели? Слабак, — заявил он безапелляционно, смерив меня взглядом сверху донизу. — Поджилки трясутся. Подгузник поддень, парень, а то кабину сам драить будешь.

Я проглотил просившийся на язык ответ — не по рангу. А жаль.

Мосин хмыкнул себе под нос.

— Какую машину возьмёшь? — поинтересовался он.

На седьмой площадке стояли только "крокодилы" и "стрекозы". Конечно, я ткнул пальцем в "стрекозу".

Теперь уже хмыкнул Никифоров.

— Не ошибся, сынок? Эти машинки быстро летают.

Я спокойно выдержал его насмешливый взгляд. Потом сказал:

— Четыреста армов максимальная атмосферная. Не так уж и быстро. Правда, они приёмистые и очень манёвренные, за что и ценятся. Почти спортивный вариант.

— Ну, если ты зна-аешь... — протянул майор, и вокруг его глаз ещё чётче обозначились лучики морщинок. — Прошу.

Он сделал приглашающий жест — старомодный, слегка утрированный.

— Благодарю, — нарочито церемонно кивнул я.

Диб раздражённо зашипел, а Мосин заметил:

— Летите, летите. В воздухе бодаться будете.

Мы с майором, косясь друг на друга, гордо прошествовали к машине.

— Пульт здесь один, — проворчал Никифоров, устраиваясь в пилотском кресле. — Так что это место моё. Для таких, как ты, тут приспособили... Вот.

В узком пространстве кабины развернулось добавочное сидение — тесное, с невысокой спинкой, но снабжённое упором для шеи.

— Располагайся, нейродрайвер, — усмехнулся майор, нажатием кнопки регулируя высоту упора. — Вот так, ага... Теперь я тебя пристегну. Руки тоже, а ты как думал? Чтоб не тянулся к пульту с перепугу. Если ты нейродрайвер, руки тебе без надобности. А если лист дрожащий — тогда тем более. Тебе когда симбионта поставили?

— Сегодня.

— А, уроды, — кивнул Никифоров. — Заранее не могли? Всегда всё в последний момент. Ну, мне плевать. Не понравится, что ты делаешь — оторву твою финтифлюшку напрочь, имей в виду.

— Только не торопитесь.

— А ну, язык-то придержи! — грозно рявкнул майор. — Ишь, умелец — языком молоть. Лично я удивлюсь, если ты вообще ещё подключишься. Значит, так. Я поднимаю машину и вывожу на высоту, а там — твоя очередь. Будешь долго копаться — я сажаю "стрекозу", и урок закончен. Для первого раза тебе — пролёт по прямой, вираж левый, вираж правый, и постарайся держать одну высоту. Понял?

— Я не первый раз летаю.

— Мне говорили, — равнодушно отозвался летун и пренебрежительно отмахнулся.

Правильно полковник Мосин его "твёрдым лбом" обозвал.

Словами не пронять, да? Ладно.

Я вошёл в слияние и запустил движок.

И тут же меня грубо оторвали от леталки.

— Это ещё что? — прошипел Никифоров. — У тебя со слухом плохо? Я тебе что сказал?

— Что поднимете машину сами, да, я помню, — зло выпалил я. — Только это несерьёзно. Что я подключаться могу, вы уже видели. Задание ваше в нейродрайве и грудной младенец выполнит. Вы чего хотите — действительно меня проверить, или просто отделаться побыстрей?

Я ожидал взрыва. Но майор укоризненно покачал головой, хмыкнул — и спокойно, даже миролюбиво заметил:

— На старших по званию орать не рекомендуется, сынок. В твоём положении в особенности. Так значит, ты у нас борзый, да?

Никифоров потеребил губу, продолжил:

— Взлетать сам хочешь? И садиться сам? Нервишки, похоже, щупаешь у старого летуна?

Майор откинулся в кресле, демонстративно скрестил руки на груди и спросил:

— Ну, и чего тогда тянешь?

* * *

Я вошёл в слияние — и взмыл в воздух.

Вообще-то, так взлетать не полагалось — по спирали, почти вертикально ввинчиваясь в тугой упругий поток, на ходу горяча ещё не разогревшийся толком движок. Бедной "стрекозе" едва хватало для этого мощности; "крокодилу" не хватило бы точно — эти чемоданы на подобное не способны. И надо было чувствовать двигатель так, как чувствует его нейродрайвер, чтобы пройти точненько по грани возможностей леталки — и не выскочить за них.

Небо Чайки дождалось меня.

Оно не было гостеприимным, это небо — хмурое, пронизанное насквозь ветрами, швыряющими навстречу клочья облаков, рвущими обшивку, будто мясо с костей; я даже понял, почему старый летун дал мне для начала задание попроще — потому что само небо было непростым. Переполненное необузданной, бурлящей силой, оно играло ею, как великанский ребёнок, не сознающий своих возможностей; оно бесхитростно и беззаботно дарило свои каверзные ласки — не делая скидок для того, кто вступил с ним в игру. И с той же беззаботной лёгкостью это небо могло убить — не заметив пылинки, сорванной с волнующегося полотна бешеным штормовым порывом.

Дикое и яростное небо Чайки. Я уже любил его.

— Выше не лезь! — заорал мне инструктор.

Почему обычно люди орут, разговаривая с тем, кто не может ответить? Я прекрасно услышал бы его и так.

— Аларм-систему видишь? Зелёные лучи — граница. Жёлтые — поднимешь тревогу, а к красным только сунься — и ты покойник. Испепелят раньше, чем икнуть успеешь.

Конечно, я их "видел", эти лучи. Узда, наброшенная на небо — и легкомысленно им не замечаемая. Я сделал красивую "горку" и оставил лучи за спиной. Хоть не так мозолят глаза.

Шквал в лоб — норовит задрать нос, опрокинуть. Э, не пойдёт, приятель. Выравниваюсь, закладываю вираж — теперь ты мне поможешь, ветер. Он послушно подставляет упругую спину. Вираж выходит — хоть по циркулю обводи.

— Недурно, — бормочет себе под нос Никифоров.

Надо полагать, он думает, я его не слышу?

Хитрован старый. Ну, погоди.

Я ловлю потоки ветра, я чувствую их всем телом, умываюсь ими. Так поступают птицы — нужно всего лишь не бороться со стихией, а слиться с ней. Я выписываю все фигуры высшего пилотажа, какие могу припомнить, со злорадством подмечая, как руки инструктора нет-нет, да и дёргаются к пульту; я просто резвлюсь в небе — боже, как же мне его не хватало! — я пью его и не могу напиться, не могу насытиться никак. Этим ветром. Этим воздухом. Этой свободой.

— Не лезь под грозовой фронт! — кричит майор, возвращая меня к себе. — Курс два-пять-ноль и снижайся, уходи на девяносто фаров.

Вот с цифрами мне непривычно. С трудом соображаю, где у меня курс два-пять-ноль. Впереди, совсем близко, бьёт молния — ярко-голубая, разветвлённая трезубцем, ослепительная.

— Остолоп! — орёт Никифоров. — Кто тебя учил, куда ты сунешься? Два-пять-ноль, я сказал!

Нахожу нужный курс, выворачиваю. Компенсирую боковой порыв. Неудобное направление, однако. Удираю вниз, оставляя на хвосте клубящуюся грозу.

— Два-пять-пять и снижайся на пятьдесят.

Уже вижу наш остров. Неужели все?

— Доверни на два-пять-семь и заходи на посадку.

Доворачиваю, снижаюсь. Чувствую, что не могу — просто не могу садиться, не могу вот прямо сейчас, сию минуту остаться снова без неба; я должен отыграть себе ещё хоть сколько-то секунд.

И я сваливаю машину в пике.

— Охренел?! — вопит инструктор.

Я понимаю, почему он нервничает. Высоты-то уже нет почти. И он не может сейчас выдрать меня из слияния — просто не успеет перехватить управление и вытащить леталку. С другим инструктором я бы на такое, может, и не отважился. Сдали бы нервишки — меня бы оторвал и сам угробился. Но Никифоров не должен. Если правда то, что о нем говорят. Если он не совсем ещё старик. Если я в нем не ошибся.

Он молчит. Всё понял и молчит. Молодец старикан, и плевать на его характер. Свой человек.

Я делаю "обратную петлю", выходя из пике брюхом кверху, едва не чиркая спиной по белым гребням волн; тащу наверх дрожащую от натуги машинку — умничка, "стрекоза"! — завершаю петлю и ложусь на прежний курс.

— Ещё раз такое вытворишь — убью, — спокойно и внушительно доносит до меня Никифоров. — Лучше уж я тебя сам, чем ты — нас обоих.

Ну, хоть не кричит уже.

* * *

Когда я посадил леталку и вышел из слияния, майор молчал ещё несколько минут. Я тоже не рисковал заговорить — так и сидел, спелёнутый, как младенец, в своём узком и жёстком кресле.

— Не знаю, кто тебя учил, — сказал наконец Никифоров. — Только ты ведь не летаешь, парень. То, что ты делаешь — это не полет. Это шабаш ведьмовской, вот что. Истерика это.

И он потянулся отстёгивать ремни.

Мы вылезли из машины на твёрдую землю, и я благодарно похлопал по округлому боку "стрекозу", а потом осторожно потрогал симбионта у себя на шее.

Было бы обидно вдруг проснуться на борту тюремного транспортника.

Нет, это мне не снится. И Никифоров, старикан вздорный, врёт. Я летаю, и буду летать. Потому что я предназначен для этого.

Навстречу нам спешил Мосин, за ним поспевал капитан Диб. Надо полагать, в наблюдательном пункте сидели. Полковник лучился довольством. Неужели он действительно не был уверен?

— Что скажете, майор? — с виду небрежно поинтересовался Мосин, подходя. — Ваше мнение? Подготовим парнишку за три недели, а?

Судя по всему, в ответе он не сомневался.

— ...! — отозвался Никифоров неожиданной нецензурщиной. — Всё торопитесь, вам бы всё коней гнать! А будет ли толк?

— Так, — посерьёзнел полковник, нехорошо глянув на меня. — Так. Он сам летел, или...

— Сам, — вздохнув, честно признал майор.

— С какого момента?

— С начала до конца.

— Так, блин, чего ж вам ещё?

— Я, блин, летунов привык готовить! — набычившись, выдал старикан.

— Что-о?

— А то! Если вам нынче камикадзе понадобились, так ко мне не по адресу!

Какое-то мгновение мне казалось, что сейчас Мосин сделает что-нибудь очень неуставное — например, заедет костистым кулаком в упрямо выдвинутый подбородок майора, который иначе, пожалуй, было и не вправить.

Но полковник сдержался. Пожонглировал изогнутыми бровями — и вдруг расхохотался весело, дружески хлопнул Никифорова по плечу.

— Вот ты о чём, дружище. Ну, класс показать это я пацана попросил. Чтобы ты сразу увидел, что он может. Ты, Константиныч, меня первый день, что ли, знаешь? Люблю прихвастнуть, товар лицом, так сказать. А камикадзе мне без надобности, как и всегда. Летуна хорошего сможешь из него сделать?

Никифоров пожевал губами, в свою очередь бросил на меня взгляд — почти враждебный, как мне показалось.

Буркнул:

— Хорошего?

— Хорошего.

— На это время надо.

— Нет времени, родной ты мой. Сам ведь знаешь.

— Вечно у тебя так... Ладно. Заниматься с ним буду сам, — подвёл Никифоров черту. — Подготовлю, как смогу. И всё же...

— Что?

— Больно ты гонишь коней, полковник, — хмуро бросил старый летун. — Больно гонишь.

Пожал плечами, недовольно дёрнул головой и двинулся к выходу с площадки.

2.

В казарме меня поджидал сержант Грим.

— Ну? — спросил он угрожающе.

Достача. Ему-то как объяснишь? А объяснить надо — нравы в казарме простые, непоняток там не любят.

— Буду работать по индивидуальной программе, — выложил я. — Сегодня уже симбионта поставили. И даже летал с инструктором.

— Ну?

— Что "ну"? — отозвался я угрюмо. — Если эта их программа сработает, пойду на Варвур раньше срока. Большая радость, понимаете ли.

— Ты мне не "чтокай"! — надвинулся сержант. — Что скажут, то и будешь делать! Умник. А почему тобой полковник заинтересовался?

— Ему медики доложили. У меня какая-то там кривая нетипичная, и ещё нет эффекта... забыл, как его... в общем, феномен.

— И о чем вы разговаривали?

— Товарищ сержант, — сказал я устало. — Я ж штрафник. Станет полковник со мной разговаривать? Ну, про здоровье спросил, для порядка. А вообще-то, я так понял, он просто посмотреть на меня хотел.

— Ну-ну, — кивнул Грим. — Ладно. Но ты гляди, Джалис. А то я тебе эту твою кривую быстро выпрямлю.

— Так точно, — буркнул я вслед уходящему сержанту.

* * *

Из-за всех перипетий этого дня я опоздал на обед, а вот до ужина было ещё далеко. И из привычного учебного графика меня, вроде, выдернули — а новых указаний пока не дали. Давненько я не оказывался вот так предоставлен сам себе. Однако стоит позволить заметить это сержанту — и праздник быстро кончится. Поэтому я торопливо пошебуршил в тумбочке (вдруг завалился кусочек хлеба), ничего не нашёл — и поспешил убраться из казармы, соврав на посту, что заработал лишний час ОФП. Мне поверили — в основном потому, что дополнительное время "общей физической подготовки" служило обычно наказанием. И на дорожку меня пропустили без слов. Конечно, стоять или просто прогуливаться по ней было нельзя — заметят — и я побежал, легко, не напрягаясь, с удовольствием вдыхая влажный солёный воздух. Вскоре заморосил мелкий дождичек, умыл мне лицо, смочил волосы и одежду. Далеко внизу гремел и рокотал, обтёсывая каменные глыбы, океан. Со стороны обрыва, отделённого от дорожки примитивной оградой из проволочной сетки, налетал порывистый ветер. Иногда я на бегу поднимал голову и ловил губами прохладные дождевые брызги.

На мысу я остановился. Здесь берег вдавался в океан острым углом, будто нос корабля, нависающий над таинственными глубинами; здесь я позволил себе отдохнуть — оперевшись ладонями на сетку, всматриваясь в затянутую водяной мглой даль. Когда дыхание успокоилось, я огляделся по сторонам — дорожка была пуста — присел на корточки и оторвал от шеи симбионта.

Интересный. Чёрный с проседью, словной подёрнутый инеем, нежно тронутый морозным узором. Довольно крупный и очень-очень мохнатый; длинные ворсинки робко вздрагивали, когда на них попадали капли воды, и тут же упруго выпрямлялись. Красивый. Я легко погладил его пальцами.

— Что это ты там изучаешь? — раздался голос.

Я вздрогнул, тут же вскочил, сжимая симбионта в кулаке. Как это я не заметил бегуна? Засмотрелся, болван.

— Джалис, — сказал бегун, поправляя капюшон куртки-дождевика. — Ну конечно. Почему я не удивлён?

А вот я удивился, узнав Никифорова. Как-то не представлял я себе старшего лётного инструктора бегающим кросс. И зря, по-видимому.

— Ну, что у тебя там? — ворчливо поинтересовался летун. — В кулаке-то? Покажи.

Помявшись секунду, я протянул ему симбионта на раскрытой ладони.

— Снял, значит, — покивал Никифоров. — Любуешься. А ведь говорил, сегодня только поставили, нет?

— Так точно, товарищ майор. Но не в первый раз.

— Я уж понял, — снова кивнул он. — Ну, покажи поближе.

Никифоров взял гусеничку с моей ладони, пересадил на свою, поднёс к глазам, рассматривая то так, то этак. И вдруг сказал:

— Красивый, да?

— Красивый, — согласился я, слегка обалдев от изумления.

— На, верни на место.

Когда я отнял руку от затылка (симбионт зацепился сразу же, почти мгновенно), Никифоров спросил:

— И что ты тут делаешь в полном одиночестве?

— Бегаю, товарищ майор.

— Пал Константиныч.

— Простите?

— Так меня зовут. Пал Константиныч, а не товарищ майор. Не люблю официоза. А тебя как звать, рядовой Джалис?

— Данил, — проговорил я растерянно.

— Ну что ж, вот и познакомились. Так от кого ты, Данил, бегаешь? Кстати, пошли-ка пройдёмся. Холодновато стоять-то.

— Так что скажешь? — бросил он уже на ходу.

— Ну, не было ведь смысла возвращаться на занятия в группу. Там имитация, а я с симбионтом теперь. А нового графика пока не дали. Ну, я и...

— Поспешил удрать из казармы.

— В общем... Да.

— И давно ты тут гуляешь в одном хэбэ?

— Не очень. Я... Я правда бегал сначала...

— Угу. Пообедать хоть успел? Что молчишь? Не успел, значит. Вот что, Данил. Пошли-ка ко мне в каморку, там и поговорим. А то у тебя зубы скоро чечётку выбивать начнут.

"Каморкой" Никифоров называл свой кабинет, расположенный в "башне". Впрочем, "башней" это здание именовали по традиции; само строение было приземистым, широким, и венчалось полукруглым ячеистым куполом. В основном здесь размещались служебные помещения — наблюдательный пункт, центр управления полётами, диспетчерские станции и станции слежения, центр связи. Вряд ли штрафнику полагалось тут находиться; тем не менее, караульные на входе не сказали ни слова, когда майор провёл меня через пост, по-хозяйски взяв за плечо.

Кабинет оказался небольшим. Какие-то шкафы, полки громоздились прямо от двери, сужая пространство до пятачка перед письменным столом, наполовину спрятавшимся за очередным стеллажом; пол был застелен симпатичным узорчатым ковриком, знававшим лучшие времена, стол — завален всякой всячиной, среди которой, как цапля на одной ноге, возвышалась массивная настольная лампа, и во всех простеночках, даже на косяках висели пристроенные явно случайным образом безделушки. Неожиданным образом весь этот хаос создавал ощущение уюта и какой-то защищённости. Приглашённый майором садиться, я сразу забился в уголок, на стул, с трудом втиснутый между столом и шкафом; Никифоров первым делом включил чайник, пристроив его на подоконнике.

— Пошуруй-ка в нижнем ящике, — велел он. — Там, вроде бы, печенье было. Если не засохло совсем.

Сам майор извлёк откуда-то сверху кулёк, в котором оказались карамельки, и разлил кипяток в две высокие кружки, одна — с отбитой ручкой. Сыпанул прямо в кружки заварку, выставил баночку с сахаром, в котором торчала единственная ложка.

— Налегай, — скомандовал он. — Это не еда, конечно. Но всё же.

Я не заставил себя долго упрашивать. Печенье в самом деле было каменным, но размоченное в чае, пошло очень даже неплохо; впрочем, я бы сгрыз его и всухомятку — живот действительно подвело. Запас карамелек тоже потерпел изрядный ущерб — в кульке уже показалось дно, когда я сообразил, что ем-то один, да и вообще веду себя не очень культурно.

— Ешь, ешь, — сказал Никифоров. — Что остановился? Рубай, твоё дело молодое. У меня вон, видишь, сохнет все.

И вдруг спросил:

— Тебе сколько лет-то, нейродрайвер? Восемнадцать есть хотя бы?

Я торопливо запил очередную карамельку глотком обжигающего чая, ответил:

— Нет ещё.

— И как же ты попал в такое дерьмо?

Я отставил чашку. Никифоров смотрел на меня вопросительно.

— В штрафбат, я имею в виду, — пояснил он.

— Ограбил казино, — сообщил я с некоторым вызовом.

— Ну-у? И много взял?

— Восемьсот тысяч.

— Неплохо. А что получил?

— Пять лет рудников.

— Деньги нашли?

— Не все.

— Понятно... — протянул майор. — За подельников лямку тащишь, значит? Или за бабки?

— Нет.

— Уж прямо!

Как-то нехорошо зацепили меня снисходительные интонации старого летуна.

— Нет! Я придумал всё это. И сделал. И что получил, то получил. В тот момент мне нужны были деньги. Вернее, я думал, что нужны.

— Ладно, не кипятись. С твоим талантом, парень...

— Он кусается, мой талант! — выпалил я неожиданно для себя самого. — "Нелегальный нейродрайвер без документов ищет работу" — так вы это себе представляете? И ещё возраст? Куда бы я попал после этого? Лучше бы это было? Да, я рискнул. Да, мне ещё повезло, что я в штрафбате, а не в рудниках. Но я всё же летаю, а не землю грызу. И буду летать.

— "Повезло", — саркастически хмыкнув, передразнил меня Никифоров. — Ишь.

Добавил язвительным напоминанием:

— Пять лет штрафбата.

— Нейродрайва.

— И нахальная убеждённость в собственной неуязвимости. Браво глупости, без неё армия не могла бы существовать. Только вот есть ма-аленькая сложность. Ты мне тут храбро характер демонстрируешь. Но я-то знаю, о чем говорю, а ты нет. Ты, сопляк, ещё не видел, что такое война.

— Увижу.

— Да, — согласился летун, как-то враз растеряв азарт спорщика. — Увидишь.

— Извините, — произнёс я, помолчав.

— Ладно.

Майор подошёл к одному из шкафов, поковырялся на верхних полках, наконец вытащил коробку — подарочную коробку из-под набора конфет — и небрежно швырнул её мне на колени.

— Посмотри.

Я открыл крышку.

В коробке лежали награды. Медали, ордена — я не очень разбирался в этом; некоторые были на лентах — голубых, золотых, алых, некоторые — на винтиках. Кое-где в металле были выгравированы или выбиты слова — "доблесть", "отвага", "честь", "защитнику Отечества" и ещё что-то в этом духе.

— Вас в школе, — проговорил летун, — учили, наверное, что Федерация воевала в последний раз пятьдесят лет назад, и с тех пор живёт в мире? А я вот провёл на войнах почти всю жизнь. Сколько друзей... не схоронил даже... Меня самого четыре раза собирали врачи по кусочкам. И если бы сейчас кто-то... черт, дьявол, неважно... предложил бы мне променять эту кучу побрякушек на жизнь рядового обывателя... Я бы поменялся, ей-богу. Веришь мне, Данил Джалис? Не задумываясь поменялся бы.

— А как же небо? — спросил я тихо.

— Небо? — произнёс Никифоров, словно пробуя слово на вкус. — Небо... мать его...

Забрал у меня коробку с "побрякушками", снова засунул на верхнюю полку. Уселся на стул, уперев локти в колени.

И усмехнулся.

— А ведь ты прав, нейродрайвер недопечённый. Совсем без неба я не согласился бы.

Задал неожиданный вопрос:

— Ты на Карибе бывал когда-нибудь?

— Нет.

— А сам с какой планеты?

— С Матрии.

— Матрия, Матрия... Помню, как же. Скучное местечко. Ни тебе зимы нормальной, ни лета. А Кариба немного похожа на Чайку — тоже сплошное море и острова, острова... Только море тёплое. И солнечно почти всегда, а острова зелёные, как изумруды. Я на пенсию который год уж собираюсь. Наверное, скоро уйду все-таки. Большого богатства не скопил, но кое-что... Да вон хоть побрякушки загоню. Куплю себе домик на маленьком островке, чтобы кроме меня вокруг — никого. И леталку — списанный бифлайчик, что-нибудь вроде "стрекозы". Топлива у армии наворую, чтоб надолго хватило; не обеднеет. Стану за продуктами летать. Или к соседям в гости.

Никифоров смотрел в окно, словно уже видел там тёплое море и залитые солнцем зелёные острова.

— Понимаешь, Данил, — продолжил он. — Я сейчас оказался в сложном положении. Я взялся учить... Только ведь тебя летать учить не нужно. Чему другому бы... Страху божию научить, так это я не сумею. Жизнь сумеет, да как бы поздно не было. Убедить тебя, что ты не бессмертный... Да. Ну, и это мне сейчас вряд ли удастся. Своего ума не вложишь. Оно с возрастом придёт... если, опять же, успеет.

Он вздохнул, подытожил:

— Летать будем столько часов в день, сколько ты потянешь. Что сумею, что успею — покажу. Тактика, манёвры... Только как бы вот тебе объяснить... Да, есть в тебе это: как ты чувствуешь машину — такому не научишь. Тут даже не в нейродрайве дело — поверь старику, я с нейродрайверами налетался. Талант есть талант, хоть ты с симбионтом, хоть без. Беда, парень, в том, что сейчас тебе кажется — твой талант способен из любой каши тебя вытащить. А это не так, совсем не так.

Майор поковырялся на столе, откопал пачку сигарет, зажигалку, потом — пепельницу, полную окурков.

— Вот, пристрастился на старости лет, — пожаловался он, включая вентиляцию. — На войне не курил, а теперь смолю.

Затянулся, закашлялся. И вдруг заявил требовательно:

— Не смей быть таким самоуверенным придурком, слышишь?

— Постараюсь, — сказал я растерянно.

Никифоров посмотрел на меня вприщурку, махнул рукой:

— А, без толку.

И принялся кипятить вторую порцию чая.

— Насчёт того, где ты учился, — заметил он, прихлёбывая из кружки, — я расспрашивать не буду. И ты молчи. Мосин подпустил туману вокруг этого... Ну, Мосин есть Мосин, я давно его знаю... Но зря он ничего делать не станет. Так что ты смотри сам. Если есть вопросы, непонятно что-нибудь, или не знаешь чего — говори, не стесняясь. С ориентированием по приборам у тебя прострел, это я уже подметил. Хотя странно, конечно — обычно это первое, чему учат... Ладно. С радаром ты как, нормально?

Я пожал плечами.

— Вроде нормально. Я просто вижу все, что видит радар.

— Распознаванию не учили, значит. А со сканером работал когда-нибудь?

— Нет.

— Да откуда ж ты такой стерильный взялся. Ладно, научу, пригодится. Если, конечно, вам там сканер поставят. Ну, с оружием ты вряд ли дело имел... Но это как раз самое простое, пулять — не строить. А вот в группе летал?

— Нет.

— Организуем. Есть тут свои тонкости. Рядом с валенком лететь порой опасней будет, чем с противником хороводить. И под свои пушки угодить ничуть не слаще, чем под чужие. Хотя, с нейродрайверами в этом отношении проблем меньше. Ещё я тебя сведу с Киршем, он у нас главный нейродрайвер, нормальный мужик, специфические вопросы свои будешь с ним решать. Ну, Диб тебя тоже так просто из когтей не выпустит, завтра жди программу новых тренингов. Насчёт полезности их — это не мне судить... Но за лётное время я с ним подерусь, если потребуется. Что ещё?

Никифоров уставился на меня, словно я должен подсказать ему ответ на этот вопрос, и молчал довольно долго; я уже начал поёживаться под этим неотрывным взглядом, когда он отвёл наконец глаза, тряхнул головой.

— Фигнёй я страдаю, — сказал зло. — Лет пяток тебя понатаскивать — может, ещё был бы толк. А так... Бесполезные усилия.

— Не бесполезные, — возразил я упрямо.

— Много ты понимаешь.

— Пал Константиныч, у вас же опыт такой... я...

— Ой, только не начинай мне заливать, — резко перебил Никифоров мою недооформленную мысль. — Не люблю. Я вот... Несмотря на все побрякушки, в свои годы майор. Знаешь, почему майор? — он усмехнулся. — Потому что повышали меня всё же чаще, чем разжаловали. А все от того, что чинопочитанием не болею. Как есть, так говорю — хоть генералу, хоть президенту. Следовать моему примеру, правда, не рекомендую. Но вот мне эти песни петь не надо. Лучше пей ещё чай.

Я уже почти дохлебал свой переслащённый напиток, когда майор вдруг спросил:

— Каково это — чувствовать себя леталкой?

Я удивлённо поднял глаза.

— Я иногда размышляю об этом, — пожал плечами Никифоров. — Порой, знаешь, немного завидно даже. Я всю жизнь летаю. Машина для меня — как часть тела. Но чтобы так вот, совсем... Стать ею... Хочется попробовать иногда. Жаль, что стар уже. Обидно: помру — и так и не узнаю, как оно.

— А вы попробуйте, — сказал я серьёзно.

— П-фф. Курям на смех.

— Попробуйте.

— Слушай, парень, — неожиданно разозлился летун. — Знай меру. Я что, дал тебе повод над собой поиздеваться?

Я отставил чашку. Поймал его взгляд.

— Попробуйте, — повторил в третий раз — тихо и убеждённо. — Не говорите никому ничего, не заводитесь с этими тренингами. Достаньте себе симбионта. Подключайтесь и летите. Вот и всё. У вас получится.

— Такое впечатление, будто ты знаешь, о чём говоришь, — прищурился Никифоров.

Я промолчал. Пристальный, изучающий взгляд старого летуна выдержать было нелегко, но я всё же промолчал. И не отвёл глаз.

.

Никифоров понял. Он отвернулся к окну и надолго замер, лишь время от времени покачивая головой в такт каким-то своим мыслям. Только чуть погодя протянул негромко и опустошённо:

— Чёрт побери совсем эту сучью жизнь, парень. Чёрт побери.

Опыт — странная штука. Хотя и существуют расхожие выражения вроде "передать опыт", "поделиться опытом", все они почти не имеют практического смысла, поскольку как раз опытом-то поделиться и нельзя. Передать можно информацию, сумму готовых решений, но никак не опыт; и уж тем более бесполезно пытаться втиснуть то, что познавалось на собственной шкуре в мясорубке многих войн на протяжении целой жизни, в жалкие три недели обучения.

И всё же Никифоров прошёл по этому пути так далеко, как вряд ли сумел бы кто-то другой.

Сам он любил сказануть этак пренебрежительно — "а вот сегодня запомни-ка парочку фокусов..." Только то, чему учил, вовсе не было "фокусами". Такую оценку собственному умению мог дать только сам старый циник, вечно ворчливый пессимист, которого в учебке даже коллеги за глаза называли не иначе как "вздорным старикашкой". Майору стоило бы взяться за перо — его книги по тактике и стратегии воздушных боев по праву заняли бы центральное место в библиотеке любого лётного училища. Но кое-что не уместилось бы и в книгах, потому что вряд ли можно описать словами множество неброских, хитрых тонкостей, незначительных с виду, но способных подчас спасти жизнь пилоту. Лишь прочувствованные "нервами" симбионта, они легли в копилку моего собственного, небольшого пока опыта; не знаю, как удавалось Никифорову настолько сливаться с машиной, не будучи нейродрайвером.

Пространных разговоров мы больше не вели. В воздухе не до того было, а на земле мы почти не общались: с тех пор, как на мою бедную голову рухнул новый график подготовки, у меня не выдавалось ни минутки свободного времени. Инструктора, вздрюченные Мосиным в хвост и в гриву, отрывались на мне вовсю, будто поголовно вдруг решили воспользоваться случаем и продемонстрировать эффективность своих программ. Кстати, Кирш, отрекомендованный Никифоровым как "главный нейродрайвер" и "нормальный мужик", мне совсем не понравился. Этакий самодовольный сноб с брезгливой гримаской на лице. Он даже ни разу не поднялся со мной в воздух, оттестировав все этапы слияния прямо на площадке. Нагрузил ещё какими-то добавочными тренингами, общаясь через губу. Контролировал периодически — и то, как мне показалось, спустя рукава.

Незадолго до даты отлёта мне устроили серию испытаний — разных, и на тренажёрах, и в воздухе. Мосина не было — полковник не задержался на Чайке — зато заглянул поприсутствовать его заместитель, подполковник Зелинский. Посидел минут пятнадцать в тренажёрном зале, перекинулся парой слов с Дибом и Киршем, подольше поговорил с Никифоровым; дал "добро" на мой выпуск, даже не дождавшись результата испытаний реальных — и с недовольным видом удалился. Вслед за ним заспешил куда-то и Диб — надо полагать, оформлять документы. Так что на площадку меня отправляли двое: Никифоров, да почему-то постеснявшийся уйти Кирш. И всё равно старик погонял меня от души — наверное, просто не умел иначе.

Перед офицерами я предстал мокрым, как мышь, но довольным. Летал на истребителе; задания Никифорова отнюдь не были простыми — каждое как вызов даже не моему умению, скорее самообладанию, точности, чёткости. Старик знал, как заставить меня выложиться на все сто — и заставил. Зато я не сомневался — и гордился своей уверенностью — что он не найдёт, к чему придраться. При всей его дотошности не найдёт.

Он все же нашёл. Не к исполнению, правда. Ему не понравилась моя довольная рожа.

— Чему радуешься, дурак, — прошипел Никифоров с такой искренней, такой натуральной злобой, что я уставился на него ошарашенно. — Игрушки все тебе. Цацки. Ни-че-мушеньки я тебя не научил.

— Мясо, — неожиданно сказал Кирш, скривив губы в обычной своей брезгливой гримаске. — Просто мясо. Шлёпнут на первом вылете. Не о чем говорить.

И он вышел, напоследок раздражённо передёрнув плечами.

— Во, слыхал? — кивнул майор на захлопнувшуюся дверь. — Оценку свою слыхал?

Никифоров погрозил мне поднятым вверх указательным пальцем и громко повторил:

— Мя-ясо.

Встряхнул всклокоченной более обычного шевелюрой, опустил голову.

— Все з-зря.

Я вдруг понял, что инструктор, мягко говоря, нетрезв. Очень мягко говоря. Если по-простому — пьян в доску. И это Никифоров.

Чёрт побери.

Так они тут с Киршем на пару наливались, пока я там в воздухе из кожи вон лез, чтобы старику угодить?

Я спросил:

— Что я сделал не так?

Майор махнул рукой.

— Помолчи лучше.

Но меня уже несло:

— Нет, вы объясните. Я плохо летал? Не сдал экзамен? Так скажите, в чем ошибся. Или...

— Заткнись! — рявкнул вдруг Никифоров, будто на брехливую, лающую не по делу собаку.

И добавил:

— Щенок.

— Разрешите идти? — произнёс я после паузы.

— Остынь и сядь.

Я сел. Постарался свернуть шею некстати поднявшей голову обиде.

Попытка не удалась.

Глупо, в самом деле. Не ребёнок ведь уже. И вообще, не время и не место.

А летал я все равно хорошо.

— У Кирша сын погиб, — сказал Никифоров. — На Варвуре, месяц назад. Кирш молчал, никто не знал, даже я. А сегодня вот проговорился, не выдержал. И ты тут... вваливаешься со своей... рот до ушей. Щенок мокрогубый. Тот тоже, мать... Энтузиаст хренов. Кирш хотел его от армии отмазать, к Мосину уже подходил. Полковник обещал похлопотать. А пока папаша суетился, сынок добровольцем вызвался. Обалдуй... ума нажить не успел ещё... И вот. Недели не повоевал.

— Летун?

— Кто, сын? Нет, какое там... Срочник, пехота. Выпихнули на передовую после двухмесячной учебки. Чему научить-то успели... Строем ходить разве что... Лучемёт, может, показали, с какой стороны держать. Уроды. Выставляют пацанов. Вас, штрафников, — ладно, хоть есть за что вроде как... А тех? По девятнадцать лет хлопцам... Патриоты, мать их.

— Я сожалею.

— Киршу так заявить не вздумай. А то услышишь в ответ... малоприятное что-нибудь. Жалетель тоже... мать твою...

— Пал Константиныч...

— Иногда, бывало, я переживал, что семьи не завёл. А иногда вот... — Никифоров вздохнул. — Думаю, все к лучшему. Какой, к чёрту, из вояки семьянин? Мотаешься, как... И только сюрпризы получаешь. Те ли, иные. Но все паскудные почему-то.

Майор потряс головой, прихлопнул по столу широкой ладонью.

— Ладно, закончили с лирическими отступлениями. Теперь вот что. Насчёт испытаний этих... Да ты уж понял, наверное. Мосин оставил вполне конкретные указания, так что мог бы и не выкладываться сегодня. Чистая формальность. Бумаги у Диба уже оформлены, небось, — Никифоров хмыкнул. — Между прочим, я подписывать не хотел. Ну, что волчонком глядишь? Не хотел, ага. И не подписал бы, если бы от этого хоть что-то зависело. Но тут... В общем, транспорт будет через два дня. Завтра ляжешь в лазарет, вживят там тебе... Впрочем, это Диб пусть рассказывает. Короче. Летать ты, парень, можешь. Воевать... Научишься, если бог даст... А я — что осилил, то сделал.

Признание старого пилота, что летать я могу, должно было бы прозвучать для меня музыкой. Я ждал этого с той минуты, как мы впервые вместе поднялись в воздух. Я даже мечтал об этом — тем сильнее, чем лучше узнавал Никифорова, хитрого и чертовски талантливого летуна, зверски скупого на похвалу. Но сейчас... Сейчас это более походило на пьяный трёп.

— Пал Константиныч, до моего отлёта... мы не будем заниматься?

— Ты что, не понял? — удивился летун. — Всё, парень. Всё! Я умываю руки. Как этот, как его... Забыл. Неважно. В общем, попутного ветра, и... Короче. Кру-у-гом, ша-агом марш!

И уже вслед мне донеслось:

— Семь футов под этим... как его... Чёрт. Забыл. Как же он, бишь, назывался?

Я не предпринял попытки ещё раз увидеть Никифорова до своего отлёта. Может быть, зря. Трудно придумать более нелепое, несуразное расставание. Или это только мне, изголодавшемуся по нормальному человеческому общению, казалось, будто какая-то неуловимая, неосязаемая схожесть связала нас ближе, чем просто учителя и ученика? Самонадеянно и глупо. И то, что Никифоров за долгое время стал единственным человеком, к кому я испытывал настоящую, искреннюю благодарность, вовсе не обязывало его относиться ко мне как-то по-особому. Неловко вышло только, что не сумел, не успел я ему эту благодарность высказать.

* * *

В медцентре мне вживили куда-то под кожу капсулу, офицерами учебки называемую "поводком". Там была ампулка с ядом (смертельным, но отсроченного действия, после его попадания в кровь в течение нескольких часов ещё можно было ввести противоядие), микровзрыватель с дистанционным управлением, предназначенный в случае чего эту ампулку вскрыть, и маячок, отзывающийся на кодированный сигнал. В среде штрафников упорно поговаривали, что на самом деле ампулки две, вторая — с ядом мгновенным, на всякий пожарный. Может, и так; даже наверняка так, если по логике разобраться — нам ведь собирались доверить нехилое оружие. Не знаю, почему не сказали этого прямо. Боялись, что крышу сорвёт у контингента? Кто знает. В любом случае — я не собирался проверять. Место вживления врачи умудрялись сохранять в тайне; все делалось под наркозом, а мелкие шрамы после суток, проведённых в реабилитационной камере, исчезали бесследно. Разумеется, хлопоты эти были не ради красоты наших тел. Просто искушение попытаться извлечь капсулу самому сразу становилось безосновательным. Кто и где держал в руках второй конец "поводка" — нам, само собой, не докладывали.

Грузовичок приземлился почему-то опять ночью, так что прощался я с небом Чайки как и знакомился — сквозь призрачный отблеск прожекторов. Был канун Нового года, и многие ворчали, что совсем иначе представляли себе новогоднюю ночь — будто это имело для нас хоть какое-то значение. Некоторые штрафники косились на меня подозрительно, как на пришлого чужака; с другими мне случалось сталкиваться за последние три недели — на занятиях и в групповых полётах — эти кивали, как старому знакомому. Мы уже не были беспорядочной толпой зеков — после сержантской муштры, все со вшитыми "поводками"; но и единым отрядом не были тоже — не уверенные ни в чем, по-прежнему подневольные, угрюмо и настороженно гадающие, какие ещё новости преподнесёт нам завтрашний день. Общее настроение — если положить его на температурную шкалу — явно колебалось в нескольких градусах ниже нуля. И главное — всем глубоко безразлична была война, на которую мы отправлялись и о которой не знали почти ничего.

3.

Первое дуновение ветра войны я ощутил на орбитальной станции Варвура, куда наш транспортник смог пристыковаться лишь после суточного ожидания. Большой круглый зал, в который выходили тамбура посадочных модулей, оказался заполнен неожиданным грузом — штабелями криогенных капсул, в каких перевозят в случае необходимости тела усопших.

— Вы с "Камога"? — орал нам через половину зала какой-то тип явно штатской наружности, но в камуфляже; непривычного образца песочно-коричневая форма сидела на его рыхлой женоподобной фигуре, как на корове седло. — Это "Камог" пришёл или нет? Да скажите же кто-нибудь!

— Нет, — отозвался сопровождающий колонну капитан.

— Да о чем они думают-то там! — возопил мужчина, непонятно к кому обращаясь и безнадёжно грозя кулаком в пространство. — Шестые сутки! Шестые! У холодильников элементы не вечные, между прочим! Не вечные!

— Это что же? — несколько растерянно спросил один из штрафников, очутившись в узком проходе меж штабелями. — Это для кого же столько?

— Для нас, родимый, для нас, — злорадно хихикнул кто-то сзади.

— На панельки гляньте-то, — пробурчал мой сосед, опытный зек и неисправимый циник по кличке Брык. — Огонёчки жёлтые видали? А? Они ж все включены. Они все полные. Сечёте, куда мы влипли?

— В жопу, — подвёл итог ещё один из наших.

— А и добро пожаловать, — закивал головой разогнувший спину от одной из капсул работяга в синем комбинезоне, по-видимому, услышавший последние слова. — А и милости просим. Именно, в это самое... Как вы верно определили.

И он удалился вдоль ряда гробов, продолжая на ходу размахивать руками и бормотать себе под нос.

— Говно, — заключил Брык.

На выпускающем терминале мы застряли надолго — не было кого-то, у кого находились бумаги, без которых нас нельзя было распределить по транспортам. Транспортов, впрочем, тоже не было. И сидеть здесь было не на чем, кроме тех самых пресловутых капсул; впрочем, большинство из нас предпочло все же расположиться прямо на полу. Другие группы ожидающих, в основном вояки в пятнистых комбезах, подобной щепетильностью не страдали.

Лейтенант, подошедший к нам лениво, вразвалочку, имел вид человека, истомлённого ожиданием и оттого ищущего приключений. В нем и офицер-то опознавался не сразу. Свёрнутая в трубочку и засунутая под узкую полоску погона беретка, распахнутый чуть не до пупа камуфляж, под которым обнажился далеко не первой свежести тельник — всё это как-то не вызывало порыва вскакивать и отдавать ему честь. Никто и не вскочил — благо сержантов поблизости не наблюдалось.

— Та-ак, — протянул лейтенант, носком высокого шнурованного ботинка отпихивая чью-то протянувшуюся поперёк прохода ногу. — Это что тут у нас? Новички, не иначе. Све-еженькие. И устав соблюдать не хотим, э? Не хотим, верно? Нехор-рошо как, ай-яй-яй.

И, выбрав себе жертву — сидевшего с краю долговязого, но худосочного парня — вояка вдруг, резко нагнувшись, схватил его за грудки, рванул вверх, отрывая от пола вяло сопротивляющееся тело, тряханул так, что голова у штрафника мотнулась, будто пришитая, заорал прямо в обалдевшее от неожиданности, резкости происходящего, туповатое лицо:

— Сука! Почему честь не отдаёшь, спрашиваю? Говно необученное! Сука штатская! Явился! За чужими спинами прятаться? Я сказал смир-рна!

От терминала, возле которого ошивался прежде лейтенант, уже бежали двое; с другой стороны торопился сержант из конвойных, зачем-то на ходу суетливо застёгивая воротничок.

— А ну, пусти его, — тихо проговорил упругим движением поднявшийся на ноги Брык.

Очень тихо. Но так весомо, с такой почти физически ощутимой угрозой в голосе, что лейтенант автоматически разжал вцепившиеся в бушлат штрафника пальцы.

И тут же зашипел, спохватившись:

— Да я тебя...

Вокруг уже вставали, теснились плечами оказавшиеся рядом штрафники.

Из подлетевших офицеров первый тоже рявкнул во всю глотку:

— Смир-рна!

Второй обхватил лейтенанта за плечи, забормотал увещевающе:

— Да ну их, Серёга, брось, пошли, нас уж выпускать сейчас будут. Брось, что ты к ним вяжешься, это ж штрафбат, не видишь, что ли? У них своя головная боль, у нас своя. Пошли, скоро будем на грунте, авось ещё отоспаться успеем, а, Серёга? Двое суток же не спавши. Лучше б покемарил в уголке, чем задираться впустую. Ну, давай, давай.

— Там все отоспимся, — мрачно буркнул Серёга, уже сдаваясь, как-то сразу ссутулившись под мягким нажимом приятеля.

И вдруг вскинулся, со злобой саданул ботинком в борт одной из капсул.

— Я сегодня... Димыча сюда привёз... В таком вот ящике! Димыча!!! Отсыпаться мне?!

В голосе его неожиданным надрывом зазвенела слеза.

— И эти... Расселись тут, как... Рожи перепуганные. Суслики. Если б не такие, как они... Может, Димыч бы...

— Да они причём? — присоединился к товарищу другой офицер. — Они там и не были ещё. Ну, пошли, в самом деле, а то пропустим бифлай, на сутки застрянем. Пошли, пошли.

Уже удаляясь, лейтенант Серёга всё же обернулся и погрозил нам кулаком.

Растерянный сержант, успевший оправить форму, но так и не дождавшийся реакции на мастерски отданную честь, проводил троицу задумчивым взглядом.

* * *

Состав нашего пополнения оказался приписан к трём различным наземным базам; соответственно и отправлялся тоже тремя транспортами. Разбит список был элементарно по алфавиту, моей букве — "Д" — досталась база Сеген. Первыми же вырвались с опостылевшей всем станции счастливчики, прикреплённые к Кулукшеде. Кулукшедским транспортом убыл и лейтенант Серёга со товарищи. Боевые офицеры, уже похлебавшие той каши, что нам только предстояла, заинтересовали меня; я присмотрелся к ним повнимательней, когда они проходили терминал. Парни как парни — были бы в гражданском, и не скажешь, что офицеры. Лет двадцати с небольшим, лица усталые, хмурые. Скорей неприятные, чем наоборот. Ну, тому есть объяснение — груз они сопровождали очень уж специфический. А так... Походка разболтанная, повадка в меру развязная. Но перед офицером-выпускающим держались скорей заискивающе, не нарывались. Парни как парни. Никакой печати — внутренней, внешней ли — отличавшей бы бойцов от ряда штатских сверстников, окажись здесь таковые, я так и не углядел.

Может, просто не умел ещё видеть.

Мы, оставшиеся, "загорали" на орбитальной станции ещё почти сутки. Гробы за это время так и не увезли; мы уже как-то сжились даже с их видом, обращали внимания не больше, чем если бы тут стояли обычные ящики с какими-нибудь запчастями. Из погрузочного зала нас не выпускали. Среди штрафников гулял унылый шепоток, что где-то тут, на станции, есть бар со спиртными напитками, а может, и не один, и вот если бы... Но эти чаяния были бесплодными — даже чтобы попытаться предпринять что-нибудь нелегальное, например, подбить на это дело кого-то из обслуги, следовало иметь в карманах нечто кроме пустоты. И кормёжка на станции предусмотрена не была — один только раз нам раздали сухой паек, по паре галет на брата. Курам на смех. Вода текла в туалете из крана, её мы и пили, тщетно стараясь набить животы и создать ощущение, хоть приблизительно напоминающее сытость. Спали на полу вповалку, отлёживая бока. Бесцельно шатались по залу среди нагромождения штабелей. И завидовали "кулукшедам", уже, небось, разместившимся в казармах, успевшим получить полноценную пайку — а может, и не одну.

Только внизу мы узнали, что кулукшедский транспорт был сбит ракетой класса "земля-воздух", типа "Сверчок" — фирменным подарком варвурских ирзаев. Никому из находившихся на борту выжить не удалось.

* * *

— Первый, Первый, я Седьмой. Вхожу в Б-4, курс шесть-ноль-два, поправка, шесть-ноль-один, высота двести фаров. "Муравьёв" пока не вижу, повторяю, не вижу "муравьёв". Конец связи.

— Поняли, Седьмой. Продолжайте.

Будто они сами там не знают, в каком я квадрате.

Смешно: просто так разговаривать я в слиянии не мог, а вот через органы связи леталки — легко. Как и большинство нейродрайверов, впрочем. Обидно только, что сигналы в эфире не приносили мне пользы — наоборот, несли они опасность и угрозу. Я словно объявлял на весь мир: вот он я, лечу, вас высматриваю, давайте, ловите меня в перекрестья прицелов, засекайте, вычисляйте электроникой целеуказателей, готовьте пуск смертоносной игрушки. Вот он я — выставившийся над вершинами клыкастых мрачных гор, открытый, как на ладони.

Не пропустить бы пуск.

Это мой третий вылет в качестве "утки". Первые два обошлись — по мне так и не выстрелили. Дикое напряжение нервов, обернувшееся после посадки почти получасовой трясучкой, оказалось напрасным. "Умнеют ирзаи, — хмуро прокомментировал тогда комбат. — Поганые дела". И посмотрел на меня так, будто я несомненно виновен был в том, что не привлёк внимания ирзайских наводчиков.

"Утиная охота" являлась, пожалуй, единственным эффективным методом уничтожения вражеских ракетных установок, попортивших нашим воякам немало крови. Да и не только воякам — на счету ирзаев были мирные транспорта, из них последний — пассажирский бус, эвакуировавший уцелевших рабочих после взрыва на обогатительном комбинате. Откуда брались у воинствующих горцев суперсовременные "Сверчки" с системой самонаведения, способной отсеять большинство ложных целей и локационных ловушек, юркие "Шмели", видимые только на самых чувствительных радарах, роем атакующие смертельные "Осы" — то была загадка не нашего уровня. Нам просто приходилось иметь с этим дело.

И ещё здесь высились горы. Собственно, вся населённая территория Варвура — единственный материк, вытянувшийся изогнутым языком вдоль экватора — карабкалась ввысь, лезла кручами в поднебесье, обрываясь скалистыми уступами в глубокие тенистые ущелья, снова карабкаясь, снова обрываясь. Словно планета когда-то наморщила лоб, глубоко задумавшись над вселенскими проблемами — да так и осталась в задумчивости, в безвременье, не даря вниманием завёдшихся на поверхности букашек, копошащихся и суетящихся в соответствии с собственными представлениями о важном или незначительном.

Итак, были горы. Были ущелья и каньоны, и пещеры, и глубокие естественные шахты, в которых удобно и недоступно даже для сканера укрывались современные ракетные установки. Было местное население — народность вайры — которые считались лояльными субъектами Федерации. И была экстремистски настроенная часть населения — ирзаи. А отделить одних от других представлялось возможным только тогда, когда вайр уже положил палец на спусковой крючок, глядя на тебя в перекрестье прицела. И, следовательно, стал ирзаем. Не раньше. За раньше — больно бьют свои.

Ирзаи хорошо прятали свои установки. Естественно, пуск ракеты можно было засечь локацией — хоть с орбиты, хоть с земли. Определить место. А там — гора. И чтобы добраться до замаскированной в какой-нибудь дыре батареи, нужно эту гору снести почти до основания. Да и то не факт, что доберёшься. А если сверху ещё и мирная деревенька прилепилась, а то и несколько?

Потерь среди "мирного населения" командиры наши боялись едва ли не больше, чем среди личного состава. Оно и правильно. За что по шапке сильней получаешь, того и боишься. Но местность диктовала свои законы; наземные операции выходили неоправданно кровавыми и малоэффективными.

"Утиную охоту", как мне сказали старожилы, придумал Мосин. Он и штрафников предложил на эту работу. Всех устроившее решение. А удастся нам переломить ситуацию — быть Мосину генералом. Не иначе.

Летали мы чаще тройками — одна "утка" и пара "охотников". Иногда, на особо заковыристые точки, ходили усиленным составом. Суть была проста: открыто, над вершинами летящую "утку" — обычно лёгкий истребитель, вроде "Стрижа" или "Беркута" — выцеливал ирзайский наводчик, пускал ракету или серию. Ирзаи на боеприпасах не экономили. "Охотники" крались за "уткой" следом, но выше хребтов не поднимались, жались к горам и ущельям, укрываясь от локации. Они засекали пуск — и приборами с большей степенью достоверности, а если повезёт, то и визуально — и тут же всаживали боезапас в засвеченную шахту. "Охотники" чаще выступали на тяжёлых, хорошо вооружённых истребителях, а порой и на штурмовиках.

"Утке" оставалось либо уворачиваться, либо пытаться сбить ракеты. Вероятность того или другого зависела от того, чем именно в тебя запулили. От того, насколько рано ты заметил старт и опознал снаряд. От удачи. От хладнокровия и скорости принятия решения. И все равно существовали варианты, которые вероятностей не оставляли.

И не то чтобы роль "охотника" была намного безопасней. Его могли засечь наблюдатели, и тогда именно он становился мишенью. Могли сбить на подлёте из ручных ракетниц — маломощных, но на коротком расстоянии очень даже эффективных. Наконец, если с первого залпа не удавалось накрыть установку, она могла ответить на удар — и отвечала. Но "охотник" все же был активным участником событий. Бойцом. А вот изображать из себя беспомощную, по сути, мишень оказалось противно и очень нервно.

Перед первым вылетом механик, снаряжавший моего "Стрижа", — полнощёкий и румяный детина с щегольскими вислыми усами и угольно-черными глазами под лохматыми бровями — заметил снисходительно:

— Ты не хмурься, паря. Новички завсегда поначалу в "утках" ходят. Десяток вылетов сделаешь, уцелеешь — попадёшь в "охотники". Здешние все по десятку имеют уже. Так что всё справедливо.

— Я знаю.

— У "охотника" задача поответственней будет. Ты представь — вот засадил ирза ракету, а охотник облажался. Выходит — весь вылет псу под хвост. И "утка" зря погибла, и сам накрылся. И всё — без пользы.

— Я понимаю.

— А понимаешь, — пробурчал полнощёкий механик, — так и убери с лица это похоронное выражение. Вон сколько парней летали, и выжили, и ничего.

Я не стал спрашивать его, какой процент от количества штрафников составили эти выжившие.

А когда меня трясло после вылета, и я никак не мог унять дрожь, этот же механик поднёс мне сто грамм спирта, полученного им для технических нужд.

Хлопнув спирт и подышав раскрытым ртом, чтобы охладить обожжённую гортань, я поинтересовался:

— Если по мне не стреляли, вылет засчитывается?

Техник хмыкнул, хлопнул меня по плечу.

— Мы с тобой сработаемся, паря, — заверил он. — Засчитывается, не бойсь.

И добавил:

— Спать теперь иди. Щас развезёт с непривычки.

Он оказался прав.

А небо Варвура было жёлтым. Пыльно-жёлтым, как выгоревшая после засухи степь. Иногда мне мерещился в нем багровый отсвет. Может быть, только мерещился. Как сказал бы мой механик, с непривычки.

* * *

— Седьмой, Седьмой, я Первый. Снизьте скорость, горизонт сто сорок, курс семь-ноль-ноль. Докладывайте о "муравьях".

— Вас понял, Первый. Выполняю.

Сто сорок — это совсем плохо. Это — едва не оглаживая брюхом верхушки гор. Если запулят снизу — времени ни на что не останется. Как раз тех мгновений, необходимых ракете, чтобы пролететь лишние пятьдесят-шестьдесят фаров, может и не хватить.

Я ощутил сползающие на глаза капли пота и изумился. Прежде в нейродрайве реакции тела я не отслеживал.

Не вовремя. Мешает.

Из нашего пополнения сбили двоих — тоже "уток". Я говорю, конечно, о тех, что были приписаны к базе Сеген — об остальных я просто не знаю. Парней разнесли на куски "Шмелями", не затрудняясь более дорогостоящими вариантами. Им хватило, впрочем. В одном случае установка была уничтожена, в другом — полной уверенности не возникло. Разведчики докладывали потом, что в этом районе производилось какое-то перебазирование. Возможно, ирзаи сумели откопать свои ракеты.

Парни были знакомые, но дело даже не в том. Они пришли с нашим пополнением, они летали "утками". Один гробанулся в первом же вылете, другой — в третьем. Оба считались неплохими пилотами. И срока у них были небольшими. Год штрафбата и два.

Не проскочило.

Сегодня облачно, и только вершины гор выступают над пенистым комковатым покрывалом. Для моего сканера облака — не помеха, я всё равно "вижу", что происходит внизу. Но на время реакции это повлиять может. Я ведь воспринимаю картинку целиком, всю сразу, а не так — данные сканера отдельно, радара отдельно, визуального наблюдения отдельно. Это особенность нейродрайва, и это одновременно и хорошо, и плохо. Облака, например, здорово "смазывают" мне картинку. Но что делать. Тут часто бывает облачно, и такая погода — самая пора для "охоты", если летать днём.

Облака здесь тоже желтоватые, грязные.

Какое-то шевеление на дороге, скорей даже тропе, серпантином вьющейся по буро-коричневым склонам. Докладываю о "муравьях". "Муравьи" — это любые люди внизу, вайры или ирзаи — кто их там разберёт. Наши-то здесь вряд ли могут очутиться. Нас бы предупредили. Надеюсь.

Базе мои доклады нужны, как собаке пятая нога. А вот охотникам, молча крадущимся в нижних эшелонах облачного слоя, это сигнал быть осторожнее. Хорошо ещё, что бифлайный движок — практически бесшумный. В древности, говорят, были леталки, которые о своём приближении предупреждали звуком за километры. Не представляю, как они тогда воевали. Радары обмануть проще, а вот ухо...

Вообще-то эти горы населены куда гуще, чем кажется на первый взгляд. И то, что мне сверху людей не видно, вовсе не означает, что их там нет. Тут и пройти можно в метре от вооружённого отряда — и ничего не заметить. Местность такая. Так что всё относительно. И основная моя функция — не "муравьёв" высматривать, а...

Пуск!!!

Слава богу, не прямо снизу, а чуть впереди и сбоку, из затенённой предательскими облаками расщелины вырастают, как бледные поганки, зонтики ракетных выхлопов.

Сердце срывается, бешеным галопом мчится вскачь.

Сколько их, матерь божья. Или они множатся на глазах?

Я воплю в эфир, обозначая координаты пуска, и одновременно сваливаю машину на крыло, отстреливая ложные цели, разворачиваю "Стрижа" чуть ли не на месте, с диким, рвущим кишки ускорением несусь вниз, к спасительному туману, к отражающим поверхностям склонов.

Не успеть. Рой чутко выныривает наперерез. Ну и быстрые же они, эти...

Святые угодники. Это же "Осы".

Краем глаза замечаю, как вспухает, разрастается багровый цветок взрыва на месте старта ракет, как медленно вздымаются в воздух сотни тонн перемешанной с камнями бурой земли. Молодцы "охотники". Судя по масштабу взрыва, накрыли ирзайский боезапас, а значит — и установку.

Но рой автономен. И я уже вижу их нацеленные на меня хищные жала.

Успеваю заложить "обратную петлю", на мгновение сбив рой с толку — они забирают чуть ниже, а я ухожу круто вверх, такое ощущение, будто тащу вставшую на дыбы машину мышцами живота; и тут же заваливаюсь на спину, в "мёртвую петлю", обхожу "Ос" по кругу и ныряю под них, пока они разворачиваются. Теперь я ниже, могу прорываться в горы. Уходить от "Ос" по прямой бессмысленно, у них скорость вчетверо против моей. И на орбите догонят. Единственная надежда — обмануть в манёвре. Хотя у них и манёвренность неплохая, маленькие ведь, лёгкие.

И не отстреляешь, некогда. Много их, и слишком близко.

Впрочем...

Я даю назад залп — неприцельный, на авось — и сваливаюсь в штопор. Несколько передних "Ос" вспыхивают брызгами осколков, это на долю секунды дезориентирует остальных. Нет, они меня не потеряли — чересчур умны для этого — но чуть-чуть отрыва я себе отыграл.

Ладно, значит, так и пойдём. Залп — петля. Залп — штопор. Ещё. Рывок. Петля. Залп. Шипят перегревшиеся пушки. И прости меня господи, я уже не знаю, где в этой круговерти верх, где здесь низ.

"Ос", вроде, меньше не стало. И правда, вряд ли я многих сбил. Может, и никого. Повредил — в лучшем случае. А вот рассеять рой мне удалось. Только я не уверен, что для меня это хорошо.

И всё же я пока цел.

Вокруг клубится желтоватый туман, но я понимаю только то, что мне стало хуже видно. Совершенно неожиданно — словно вырос тут за мгновение — на меня вываливается испещрённый камнями склон. Как-то странно вываливается, надвигаясь сверху по диагонали. Уворачиваюсь от него, едва не сталкиваясь с "Осой". Проскочила. С удовлетворением вижу сзади вспышки — несколько ракет поцеловались с горой.

Мелькает мысль — интересно, где сейчас охотники. Не врубиться бы в своих.

Я верчусь, петляю меж склонов, и вдоль всей моей кучерявой траектории глухо рокочут каменные осыпи, спровоцированные ударом воздушного потока, и то тут, то там расцветают взрывами нашедшие свою смерть "Осы". Ракет явно стало меньше, зато теперь эти маленькие смертоносные игрушки выскакивают с самых неожиданных направлений. Мне кажется, что я танцую какой-то сложный менуэт, забыв разучить из него основные па, а наградой выставлена моя собственная жизнь, и от того, сумею ли я угадать следующее движение партнёрши, зависит, кто получит этот приз. Временами я вроде бы даже слышу музыку.

Едва не чиркаю крылом по иззубренному скалистому выступу, и тут же прямо подо мной гремит взрыв. Кувыркаюсь, отброшенный взрывной волной, вою от обжигающей боли в крыле. Чудом миную надвинувшийся карниз. Выравниваю машину.

Ничего, лететь могу. Бифлай — космоатмосферник, он и без крыла летать способен, вот маневрировать эффективно — уже нет. А у меня только ребра стабилизирующие смяты. Ну, не только... Но я ещё вполне. Правда, машину отчаянно тянет вправо, да отчего-то скрипит на зубах непонятно как попавший в герметичную кабину песок. Или это фантом?

Танцор охромел, но и партнёрша подустала. Замедляется дёрганый ритм дикого менуэта. Из последнего виража я не выхожу — выкарабкиваюсь, выволакиваю неуклюже рыскающую леталку со скрипом и скрежетом, насилуя себя, машину и законы физики. И вдруг понимаю, что больше не вижу ракет.

Несколько мгновений я сам себе не верю.

Ещё какое-то время уходит на то, чтобы сориентироваться.

И я ползу на базу, прячась в облачном слое, только теперь обнаружив, что остался без связи — когда она успела выйти из строя, я так и не заметил.

* * *

На базе меня не ждали. И едва не сбили системой противоракетной защиты, не поверив глазам и приборам. Хорошо, что система сработала чётче человека — опознала своего.

Я приткнул леталку поближе к ангару, вышел из слияния и ещё долго сидел неподвижно, глотая текущую из прокушенной губы кровь и тупо глядя на бегущих по полосе людей. Все казалось немножко нереальным.

Первым голову в кабину сунул механик.

— Живой? — спросил он, и такая неожиданно искренняя радость прозвучала в его голосе, что я ошеломлённо поднял глаза. — Вот и ладушки. Сам вылезешь, или помочь тебе?

Не знаю, как он перевёл моё неопределённое мотание головой, но вылезти помог. И очень кстати — шатало меня здорово.

Подбежавший медик суетился с каким-то прибором, все норовил посветить в глаза. Механик отстранил его вежливо, но твёрдо, пробурчал беззлобно:

— Ну, куда ты сунешься? Дай отойтить человеку.

— Не мешайте! — оскорбился врач.

И тут же поинтересовался делово:

— Аппарат повреждён?

— Ну.

— Баранки гну, — выдал медик неожиданно, и резко перешёл на "ты". — Он нейродрайвер, помнишь? Так что мотай-ка в сторонку и дай мне поработать. Булку не забыл?

— Ну, то Булка, — проворчал механик, всё же чуть отодвигаясь. — А мой летун не такой. От "Ос" отбиться — это тебе не фунт изюма.

— Такой, другой, — досадливо поморщился врач, направляя мне в зрачок тонкий мельтешащий луч. — Зовут его как?

— Джалис фамилия, а имя не помню.

— Зато сразу — "мой летун". Даже имени не знаешь.

Мне надоело, что они ведут себя, будто меня тут и нет вовсе, и я сказал:

— Данил.

— Ага, — чему-то обрадовался медик. — Уже неплохо. И что у нас, Данил, болит?

Я повёл плечами, инстинктивно ожидая ощутить боль в раненом крыле — и сообразил, что тут-то и кроется подвох. Потрогал прокушенную губу, счёл это не стоящим внимания и ответил:

— Ничего.

— Ну-ну, — совсем уж развеселился врач. — Чудненько. Ну, раз так, Данил, значит, есть надежда, что вы сами добредёте до лазарета.

— Док! — возмутился механик.

— Тестирование, дружище.

— Док, будь человеком! Он же ещё сам не понял, что живой.

— Этого-то я и боюсь, — буркнул врач.

— Док!

Подвалили летуны, обступили по кругу. Кто-то похлопал меня по плечу, кто-то сказал:

— Ну, молоток.

Василий, один из сегодняшних "охотников", заметил:

— Ты даёшь, парень. Видал я краем глаза, как они тебя обложили. Не думал, что выберешься, честно.

— В установку вы классно засадили, — отозвался я.

— А то!

— А я вообще как про "Ос" услыхал, — поделился один из летунов, — ну, думаю...

— Да-а, — авторитетно протянул Василий. — Там до старухи с косой не фары были — миллиметры.

— Давненько они на нашем огороде не водились, "Осы"-то.

— Дай бог, и не будут. П..ц стопроцентный, суки мелкие.

— Не сто, как видишь.

— В рубашке парень родился.

— И Сглаза распечатали, сечёшь?

С удивлением я заметил, как мой внушительный механик вдруг ссутулился, словно становясь меньше ростом, и сдвинулся за моё плечо.

— Ладно, — махнул рукой врач. — Черт с вами. Гуляйте сегодня. Но завтра с утра жду на тесты, ясно? Чтоб как штык.

Я кивнул.

— Р-расступись! — раздалось зычно, и появился неслышно подошедший комбат. Смерил меня довольным, как у сытого кота, взглядом.

— Что скажете, док? — первым делом поинтересовался он у врача.

— Завтра он никуда не летит! — агрессивно заявил медик. — В любом случае. А так... Насколько я могу судить до тестов — в порядке.

— Ну, молодец, — одобрительно выпятил подбородок майор. — Ну, орёл. Хвалю. Вот чтоб всегда так. — Он склонил голову набок, посмотрел на меня оценивающе. — Док, ты свой спецзапас ещё не весь выжр... хм... израсходовал?

Врач оскорблённо поджал губы.

— Выдай-ка герою дозу. В медицинских целях.

— Насчёт медицинских я бы поспорил. Ему...

— Самое то. И все тесты будут... как у часовщика.

— Все кругом медики! — пожаловался доктор, порылся в чемоданчике, и небольшой флакон с прозрачным содержимым перекочевал в мой карман.

— Разводить, — предупредил врач. — Это вам девяносто шесть процентов, а не хухры-мухры. В крайнем случае — запивать. Впрочем, разберётесь.

— И чтобы завтра — как огурчик, — удовлетворённо кивнул комбат, по-хозяйски положив руку на плечо досадливо поморщившегося эскулапа.

— То, что доктор прописал, — негромко прокомментировал отошедший на пару шагов, но всё слышавший Василий.

А когда начальство удалилось, добавил вполголоса:

— Думаешь, эти тесты для чего? Думаешь, если там что не так, тебя от полётов отстранят? Фиг. Наколют всякой дрянью и будешь летать, пока совсем не сковырнёшься. Таблеток разве что доппаёк выдадут. Ещё если ты "охотник" — в "утки" переведут. Вот и все. Док хоть и кочевряжится, но он у Бати в кармане, оттого и пьёт. И в отчёт пойдут все цифры нормальные, не сомневайся. Так-то.

4.

Спирт я честно разделил с "охотниками" — прямо тут, у леталки, когда остальные разошлись. Кто-то подсуетился с кружкой, кто-то — с флягой. Пить мне совсем не хотелось. Но меня все ещё слегка покачивало, и я решил — пусть лучше считают, что от спирта.

Механик уже копошился возле леталки, обнюхивал крыло, прежде стройной изящной линией заведённое назад, а нынче покорёженное и бесформенное. В дележе выпивки он не участвовал, да и не претендовал. Когда спирт кончился и "охотники" разбрелись, я подошёл к нему.

— Очунял малость? — спросил он, не оборачиваясь.

— Нормально. Как машина?

— Ну, как. Весь борт на замену, а так ничего. Работки подсуропил мне.

Механик обернулся, вытирая руки какой-то маслянистой тряпкой. Пояснил:

— Я не против работы. Лучше леталки чинить, чем...

И он замялся, не договорив, махнул рукой, торопливо отведя глаза. Пробурчал себе под нос:

— Док расщедрился нынче. А у меня для тебя тоже кое-что припасено.

— Без толку, — сказал я. — Не берет меня сегодня, да и не хочу. Перевод продукта.

— Как знаешь.

— Зовут тебя как?

— Тарасом мать называла.

— Слушай, Тарас. Я спросить хочу, только ты не обижайся, если что...

Механик с тоской поглядел на вскрытый борт леталки. В какой-то момент мне показалось — сейчас он нырнёт туда, как в омут, с головой. Нет, остался на месте. Проворчал недовольно:

— Ну и не мнись, спрашивай, чего там. Да понял я уже. Про сглаз прояснить хочешь, да? Так я тебе скажу — враки это. Глаз у меня нормальный, как у всех. А что не везло малость... — Тарас пожевал губу, опустив глаза к земле, мотнул головой. — Ну, пусть даже и не малость. Все равно. Это — повод такое прозвище человеку давать?

— Так тебя прозвали Сглазом? — брякнул я. — За что?

Тарас прищурился подозрительно.

— А то тебе не рассказали.

— Нет. Ничего не слышал, честно.

— Ну...

Механик накрутил на палец длинный ус, уныло обвёл взглядом площадку.

— Ты точно выпить не хочешь?

— Пошли, — кивнул я, сдаваясь. — Компанию поддержу.

— Вот это дело. — Оживился Тарас.

В закутке ангара, выгороженном штабелями массивных оцинкованных ящиков, стоял въевшийся, наверное, навсегда запах смазки и разогретого металла. Тарас быстро разлил по кружкам спирт, чисто символически плеснул туда же воды, выложил два ломтя чёрного, как мазут, хлеба и розовую луковицу, подвинул соль в щербатой солонке.

— Ну, будем.

— Будем, — согласился я.

Спирт, вонючий и едкий, едва не встал комом в горле, меня аж на слезу прошибло. Механик таких затруднений не испытывал. Он привычно макал комки хлеба в солонку, но молчал, прятал глаза, и я спросил, чтобы завязать разговор:

— А что случилось с Булкой?

— Это не мой был летун.

— Да я не про то.

— Ну, что... Ай, не бери ты в голову.

— Расскажи.

— Булка... Ну, Булка долго здесь продержался. Неплохим, говорят, пилотом был. А потом подранили его... Вроде как тебя сегодня. Тоже крыло снесли.

— Мне не снесли.

— Он мне доказывать будет! — распалился Тарас, сердито дёрнул ус. — Ты видал, на чем там всё держалось?

— Я знаю, на чем там все держалось, — напомнил я. — Так и что с Булкой?

— А хочешь слушать — не перебивай. Ну, до базы он дотянул, посадил кое-как машину. Подбегаем — кабина закрыта, пилот внутри и не отзывается. Насилу вскрыли, достали его. Сам целый был. Но без сознания.

Тарас замолчал, хотя понятно было, что это ещё не конец истории. Механик полез под стол, вытащил небольшую, литров на пять, канистру, на дне которой что-то ощутимо плескалось. Я торопливо накрыл ладонью свою кружку.

— Мне хватит. Завтра тесты.

— Как знаешь, — пожал плечами Тарас. — Но зря. Ты ж трезвый сидишь, я вижу. Ни на грош не проняло. А тебе сегодня... Да и мне. Ты не думай, я не алкаш. Но сегодня... День особый. А, ладно.

Он выпил, смачно, с хрустом закусил луковицей. Продолжил:

— Снесли мы Булку в лазарет. И вот там-то... Понимаешь, и в себя он вроде не пришёл. Слова связного никто от него не услышал. Только начал он кричать.

Тарас задумчиво посмотрел в свою кружку, снова полез за канистрой.

— Такого крика... Объяснить тебе... Будто его черти в аду... Да на хрена я это рассказываю вообще. Этот вой мы всей базой... Ну, ты видал, база не маленькая. А вот слышали... Ни медикаменты не брали, ничто. Так два дня и выл, пока не увезли. Без перерыва...

Механик уставился на меня слегка остекленевшими после третьей дозы глазами, проговорил:

— На черта... Раскрутил вот на болтовню. Сидишь тут, трезвый... А я тормоза отпустил нынче. Языком треплю почём зря, а ты... Ты меня, паря, нынче меньше слушай. Налить тебе, что ли?

— Черт с тобой, налей.

Пить мне по-прежнему не хотелось. Но Тарас смотрел, и я сделал глоток, обжигая потрескавшиеся губы. Особое, звонкое ощущение, возникшее после посадки и словно отделившее меня от всего окружающего, потихоньку уходило; мир приобретал очертания реальности, вещественности, будто проявлялись бывшие прежде тусклыми краски. Прав был механик, чертяка — я действительно только теперь почувствовал себя живым.

— Ты крепкий, — мой собеседник покрутил ус, сам себе кивнул утвердительно. — По тебе сразу не скажешь, но ты крепкий. Я вижу. Большинство там, — он неопределённо махнул рукой в сторону посадочных площадок, — решили сегодня, что это случайность, крупное везение, что ты от "Ос" ушёл. А я говорю — нет, не случайность. Тут даже не в мастерстве дело. Просто ты крепкий. Держишь удар. Есть такое — крепкий на удар, понимаешь? И я в тебя верю. Ты... Тебе сколько сроку-то намерили?

— Все мои, Тарас.

— Не, ну серьёзно.

— Пять лет.

— Ох ты. Что ж ты такого натворил, паря, в твои-то годы?

Опять двадцать пять. Я поморщился.

— Не будем об этом, Тарас, ладно? Какая разница теперь.

— Ладно.

Механик замолчал, не договорив то, что собирался, почесал в затылке, сбитый с мысли, а может, выбитый из колеи.

— И то сказать, — пробормотал он неуверенно. — За такое время война-то эта кончится. Не может она долго тянуться, не должна.

"Эта кончится — другая начнётся", — подумал я, вспомнив Никифорова.

А вслух спросил, закрывая неприятную тему:

— А ты сюда какими судьбами?

— Я по контракту. Хотел деньжат срубить хороших. Да только... — Тарас махнул рукой. — Знать бы заранее, как эти деньги достаются...

— Про прозвище расскажи.

— Не надо бы тебе этого, паря.

— Я не суеверный. Расскажи сам, мне ведь наверняка в казарме ещё отбрёхиваться.

— Тут ты прав... Лучше я, чем...

Механик замялся, снова отвёл взгляд, словно втайне и сам не был уверен, что не несут злой порчи эти черные, как уголь, глаза.

— Летуны мои, — сказал тихо, — все как один... С первой ракеты не возвращались... Только ты вот вернулся. Первый.

И тут же вскинулся, заговорил горячо:

— Про сглаз не верь, неправда это. Я уж не мальчик, жизнь немалую прожил, и ничего такого... нигде... Никогда. И мыслей дурных не держал, а значит, и сглаза быть не могло, так ведь? Да я... Какие тут мысли... Я бы за них, за каждого... Я бы сам за них пошёл, если б мог, если б умел, веришь? Веришь? Нет, ты скажи. Ты мне веришь?

Натуральная горечь рвалась у него из груди, самую малось, быть может, подогретая алкоголем, но неподдельная; и я подумал — нет, не пьяный кураж. Достала мужика ситуация крепко. Пошёл бы, и впрямь.

— Верю, — кивнул я. — Только теперь, Тарас, этой полосе конец. Вины твоей тут не было и нет. И у тебя теперь летун, который возвращается.

Пока механик испуганно плевал через левое плечо и искал дерево, чтобы по нему постучать, я допил-таки спирт, который медленно выдыхался в моей кружке. Может быть, зря. Если бы я этого не сделал, я, наверное, не задал бы следующий вопрос. Но градусы наконец, как-то вдруг ударили мне в голову, закружились там хмельным хороводом, и когда вернулся Тарас, сумевший всё же найти среди скопища оцинкованных ящиков один деревянный, я спросил:

— Сколько их было у тебя?

— Что? — он непонимающе помотал головой.

— Сколько, говорю, их было? Летунов твоих? Сколько?

Не знаю, какой ответ я ожидал услышать. Но явно не тот, что прозвучал.

Тарас облокотился обеими ладонями на хлипкий столик, который от этого пошатнулся и издал протестующий взвизг, и несколько долгих мгновений изучал меня пристально и оценивающе, словно понять хотел, что кроется за моим вопросом. Вот такой-то взгляд, тяжёлый, действительно кажущийся недобрым, небось, и спровоцировал когда-то рождение злого прозвища.

Потом механик снова вытащил канистру. Не спрашивая, наплюхал в обе кружки.

— Помянем, — произнёс он, по-прежнему стоя. — Выпьем за упокой. Летунов моих прежних. Земля им пухом.

И только когда обжигающая жидкость миновала глотку, горячей тяжестью легла в желудок, Тарас сказал:

— А было их, человече, двенадцать душ.

* * *

В казарму я возвращался на нетвёрдых ногах, борясь с ощущением неожиданно уплотнившегося, сгустившегося воздуха, который приходилось проталкивать в грудь неровными, судорожными глотками. Тарас под конец наших посиделок много суетился, предлагал проводить, даже порывался уложить меня спать прямо в своей подсобке. Обещал всё утрясти с дежурным. Я отказался. По глупости, наверное. Я пожалел об этом сразу, как только вышел из ангара. Но что сделано, то уже сделано, и я двинулся в казарму, сосредоточившись на том, чтобы идти по возможности ровно.

Барак встретил меня духотой и гулом возбуждённых голосов. Причину возбуждения я понял не сразу, с трудом напрягая затуманенные алкоголем мозги. Оказалось, с одного из сегодняшних вылетов — уже после того, как мы с Тарасом "зашились" в подсобке — не вернулись двое "охотников". "Утка" уцелела, большого пуска не было. Видимо, поработали из ручника — наверняка по наводке наблюдателя, так просто попасть в бифлай при его скорости практически невозможно. Разве что случайно, но не два же раза подряд. Завтра планируются вылеты в тот район, будем искать гнездо наводчика. Это, пожалуй, посложней, чем вычислить ракетную установку. Аппаратура у наблюдателя, скорей всего, современная, "шума" не создаёт. Откуда они её только берут?

Передачу пеленговать — работа долгая, кропотливая. Горы ведь, эхо. Сходу да с налёта не сориентируешься. А бока подставлять придётся в упор. Перспективка. Вот и гудит барак, гадает угрюмо, сколько троек пойдёт в пресловутый район, кому завтра жребий. Пустое дело. Здесь добровольцев не спрашивают. На кого укажут, те и пойдут.

Я к словам доктора, что завтра никуда не лечу, и сразу-то отнёсся скептически. А в новых реалиях это и вовсе превратилось в фикцию.

Черт, хоть протрезветь бы.

Я пробирался к своей койке, цепляясь руками за подпирающие второй ярус балки, и едва не споткнулся о протянутые через проход ноги. Поднял шумящую голову. Карп. Лыбится довольно. Охотник из молодых, как раз с нашим прибытием повезло парню из "уток" выскочить. На радостях гонорится сверх меры, и я его, в общем-то, понимаю.

— Штормит? — ехидно поинтересовался Карп. — Сколько баллов по шкале?

— Отвяжись, — сказал я вяло.

Ну не было у меня сил на пустые разговоры.

Ответ оказался ошибкой. Охотник явно был настроен позадираться, и если прежде ещё можно было отшутиться одной-двумя удачно брошенными фразами, то теперь я этот путь себе отрезал. Карп вскочил на ноги с весёлой готовностью, окончательно загородив проход, и публика вокруг заинтересованно примолкла.

— Загордился, салажонок? — протянул охотник с долей той акцентированной, высокомерно-презрительной иронии, с какой почему-то принято начинать подобные разборки. — Один раз всего из мясорубки выскочил, и уже позволяешь себе? Асом заделался, спиртик с технарями попиваешь? А где питейный налог для коллектива? Или ты на коллектив нынче плюёшь?

"Коллектив" щурился согласно и угрожающе.

А я подумал, как же мне все это надоело. Как же я устал от всего этого.

Будто мало нервотрёпки на вылетах. Будто недостаточно факта, что практически каждый здесь по статистике — смертник. Не хватает нам того врага, что в горах.

Нет, надо ещё между собой отношения выяснять.

И как назло, именно сегодня.

Отчего-то полезли в голову мысли совершенно посторонние, с нынешней ситуацией никак не связанные. Дурацкие, прямо скажем, мысли. И ворочались они там с трудом, словно тяжёлые, плохо пригнанные каменные жернова. Наезд не казался серьёзным. Шутейный, вроде бы, наезд.

Не ко времени вспомнился Клоун.

С ним тоже все шутки шутили.

— Вы со Сглазом, видать, одного поля ягоды, — хмыкнул Карп. — Сошлись чёрт с чертякой. Вот на тебя его глаз-то и не действует. Или, может...

Он придвинулся ближе, процедил уже сквозь зубы, зло, обвиняюще:

— Или, может, ты научился на других переводить?

Вот тут я его и ударил.

Перед тем я держался за верхнюю перекладину, боясь отпустить руки — штормило действительно нешуточно. Злость подкатила комом к горлу, как тошнота; я рывком подтянулся — и ударил его ногами, вложив всю инерцию качнувшегося тела в выпад, впечатав подошвы ботинок ему в живот.

Не ожидавший подобного Карп навзничь, беспорядочно взмахивая руками, с шумом рухнул в проход, обвалив вместе с собой какой-то хлам с соседней койки. И тут же я рухнул на него сверху — скорее свалился, чем прыгнул, но сумел извернуться, угодив коленями в мягкое. Получилось; попал поддых противнику я вполне удачно. Удачней, чем целил. Что в этом было от автоматизма, вбитого, вколоченного в меня еще в Норе, а что — от везения, не знаю сам.

Лишённый дыхания, судорожно раззявивший рот Карп выглядел жалко. Но здесь и сейчас пожалеть пусть и поверженного, но недожатого противника — означало проявить слабость, это я сознавал чётко. Потому взял охотника за горло. Не шутя, всерьёз. Прошипел — ему в лицо, но так, чтобы слышали и остальные:

— Ещё раз моего механика Сглазом назовёшь — и ты не жилец. И имей в виду. Мне в штрафбате пятерик отмерян. Проживу я его вряд ли, сам понимаешь. Так что терять мне нечего.

Я этого не думал на самом деле. Не думал, даже уже столкнувшись со смертью лоб в лоб. Несмотря на всю печальную статистику — не думал. Но ляпнул вот пьяным языком по наитию. И лишь произнеся вслух, вдруг понял, что сказал правду.

И ощутил, как захолодело под ложечкой. Словно ненароком напророчил сам себе.

Нет, это придурь пьяная. Суеверие-то заразно, оказывается. Исподволь, с парами спирта в мозг просачивается.

Пить нельзя столько, вот и всё.

— Пусти его, — неуверенно воззвал кто-то со стороны. — Придавишь же, и впрямь. Пусти, слышь, ты, психованный? Он ведь не всерьёз, так, покуражиться хотел.

Только тогда я сообразил, что все ещё держу за кадык хрипящего и закатывающего глаза Карпа. Словно обжёгшись, отдёрнул руки от его горла. Поднялся на ноги.

Барак как-то необычно притих.

Наверное, я был убедителен.

А ведь я только что чуть не задушил человека. Собственными руками. Ни за что, в общем-то, и не со зла даже. Так, по ситуации.

На мгновение мне сделалось страшно.

— Уберите от меня психа этого, — запоздало просипел с пола раздышавшийся Карп. — Чего он, в самом деле... за технаря-то.

— Имеет право, — угрюмо и веско отрезал Одноглазый, неслышно приблизившийся вместе со своей свитой. — Его технарь, ему с ним работать. А у тебя, Карп, язык что-то стал не по рангу длинен в последнее время.

Одноглазый был старожилом и главным авторитетом барака. На вылеты он уже не ходил, формально — по причине увечья, но отчего-то оставался в штрафбате и на базе. Я предполагал, что держат его здесь именно ради способности железной рукой поддерживать порядок в среде штрафников. В бараке, где после вылетов начинают вовсю гудеть враз отпущенные струны нервов, такой человек необходим — никакие "поводки" тут не помогут и не выручат.

В первый же день нашего прибытия Одноглазый имел столкновение с Брыком. Брык, опытный уголовник, едва разобравшись в местной иерархии, сходу заявил, что летать "уткой" ему не по рангу. Привёл в поручительство авторитетные имена. Словно документы с печатями, предъявил татуировки. И уселся на койку, уверенный в себе и в своей правоте.

— Здесь тебе не зона, — тускло произнёс Одноглазый. — Тут свои порядки.

— А ты кто такой, что порядки устанавливаешь? — задиристо поинтересовался Брык. — Я о тебе не слыхал. За тебя кто поручится?

Одноглазый встал. Неторопливо сделал несколько шагов, наклонился к сидящему Брыку. И что-то прошептал ему на ухо. Что — никто не услышал.

— Чем докажешь? — спросил побледневший, но держащий марку Брык.

Одноглазый повернулся к штрафнику спиной.

— Я к тебе со всем уважением, — выговорил он глухо, немигающим взглядом буравя пространство.

Единственный, ярко-голубой глаз на сером ноздреватом лице смотрелся жутковато.

— Я тебя не знаю, — негромко продолжил авторитет. — Но ты назвал имена уважаемых людей. Я отнёсся с пониманием.

Он помолчал. И заговорил снова — после паузы:

— Но ты повёл себя неблагодарно. Ты меня обидел, нет — оскорбил. Ты усомнился в моем слове. И теперь я думаю — может, ты судишь по себе? Может быть, ты просто случайно услыхал те имена, на которые ссылаешься?

И Одноглазый кивнул своей "свите".

Полчаса спустя Брыка, избитого до беспамятства, уволокли в лазарет. Никто не вступился за бывшего авторитета учебки. Я тоже.

Возможно, я повёл бы себя иначе, если бы требования Брыка не были столь вопиюще несправедливы. А может, я успокаиваю подобными соображениями совесть.

В общем, никакого разбирательства по поводу избиения не было. Правда, Брыка не покалечили — уже на следующий день мы узнали, что его допустят к полетам максимум через неделю.

Но никто из штрафников больше не выступал против слова Одноглазого.

И вот теперь авторитет испытывал на мне свой гипнотизирующий взгляд.

— Карп, сгинь с горизонта, — скомандовал он тихим, совсем не приказным тоном.

Охотник исчез, словно растворился в тускловатом свете люминофор.

— А мы побеседуем с этим, э... психом, — закончил фразу Одноглазый; как всегда, неторопливо.

И замолчал.

Я молчал тоже. Оправдываться не собирался, объяснять что-либо — тем более. А начинать разговор первому мне было не с руки.

Одноглазый уселся на ближайшую койку, покряхтел, устраиваясь поудобней. Помедлив немного, небрежным жестом ткнул в койку напротив.

— Присаживайся.

Я кивнул благодарно, сел.

— Ещё вчера ты был салагой безымянным, — издалека повёл речь авторитет. — Нынче ты человек, крещение прошёл, вступил в наше братство скорбное. Представь себя.

Я рассказал — очень коротко. Назвался, обозначил статью и срок. Осуждён впервые. В предвариловке сидел в Тихушке, Ареса, Матрия.

— Ареса, — задумчиво повторил Одноглазый, пожевал губами. — Ареса знаменита Норой. Оттуда знаешь кого-нибудь?

Я припомнил Груздя, других мастеров банды. Одноглазый слушал внимательно, но выражение лица сохранял непроницаемое, и совершенно нельзя было понять, говорят ему что-то названные мной имена или нет.

— Я слыхал об одном уважаемом человеке, обосновавшемся в Норе, — сказал наконец авторитет. — Имя ему Дракула. Такого знаешь?

Вот этого я не ожидал. Случайно Одноглазый о Дракуле речь завёл, или информацию имеет? Что ему известно?

Я заговорил осторожно, словно вступая на тонкий, скользкий лёд.

— Это был главарь конкурирующей банды. Мы воевали с ними... за сферы влияния.

— А почему же ты говоришь — "был"? — удивился авторитет очень натурально. — Неужели его разжаловали?

— Он погиб.

— В самом деле? Ай-яй-яй. И как же?

— Выпал из окна. С пятого этажа.

— Несчастный случай, — понимающе закивал Одноглазый. — Прискорбная неосторожность, прискорбная.

Я вздохнул. Собрался с духом. И выпалил:

— Это не было несчастным случаем. Его убили.

— Вот как. И кто же?

— Я.

В бараке стояла такая тишина, что было бы слышно, как пролетит муха. Только мухи почему-то здесь не летали.

Одноглазый молчал, щурясь. Разглядывал меня. А когда заговорил, в голосе добавилось скрежещущих ноток:

— Заявка серьёзная. Значит, ты, салага, признаешь, что поднял руку на авторитета. Признаёшь?

— Признаю.

— И что скажешь в своё оправдание?

В голове билось — нельзя, нельзя оправдываться. Снова возникло это странное, звенящее ощущение, будто всё происходит не со мной.

— Мне удалось.

— Так-так.

Одноглазый сложил руки на животе, побарабанил пальцами о пальцы. Жест некстати напомнил мне Мосина.

Достало, как же достало это всё.

— Я предполагаю, — вкрадчиво заметил авторитет, — для такого поступка имелись причины?

Хорошо, хороший знак, что он спросил. Но — ох, как же не хотел я углубляться в эту тему. История-то скользкая, темноватая.

О подставе и прочем стоит только заикнуться. Потом не отбрешусь, ни за что. Здесь — никак.

Мысли вертелись с бешеной скоростью, как очумевшие белки в колесе. Пьяная одурь ушла, будто её и не было. Я и не заметил, когда.

Дело не только в том, как много знает Одноглазый. Вопрос ещё, сколько из этого он хочет сказать вслух.

Какой интерес у него ко мне? Что ему выгодно?

— В банде я имел ранг бойца, — произнёс я с расстановкой, подчеркнув интонацией слово "боец" — в противовес "салаге". — Я получал приказы. И выполнял их. На совете командиров я не присутствовал.

— Вот как, — авторитет заинтересованно склонил голову набок.

Но единственный глаз прищурился одобрительно. И я понял — угадал. Попал в точку.

Зачем только ему это надо, лису хитрому?

Если я ошибся, и Одноглазый собирается копать дальше, следующим вопросом будет — почему исполнение поручили именно мне.

Одноглазый спросил:

— Твой ранг в банде изменился после этого, м-м-м... происшествия?

— Я слишком недавно стал бойцом. Но после... происшествия принял участие в делах, к которым прежде допущен не был.

— И через те дела сюда загремел? — хмыкнул авторитет.

Ещё один подводный камушек.

Я глянул на собеседника в упор — и тут же опустил голову.

— То дело, — сказал негромко, выделив "то", — не банды. Моё собственное. И проходил я по нему в одиночку.

— Да брось. Здесь все свои.

Не загреметь бы в ту же яму, в которую Брык угодил.

— Моё дело — мой ответ. С начала до конца.

— Ладно, — кивнул авторитет. Пожевал губами, снова кивнул согласно. — Пусть так.

И задумался, откинув голову, прикрыв единственный сохранившийся глаз.

Я чувствовал себя, словно только что исполнил ещё один танец с "Осами". И исход пока не ясен.

Зря, дурак, надеялся, что не будет в штрафбате этих зековских заморочек. Всё то же, с каждого слова спрос, с каждого шага. Как голый под лупой. Плюс вылеты под прицелом. Плюс "поводок". Плюс ракеты.

Устал.

А ведь это только начало.

"У меня есть небо", — напомнил я себе.

Эта мысль согрела. Но отчего-то не так легко, как всегда.

Просто сегодня был тяжёлый день.

— У нас здесь, — заговорил Одноглазый, так и не разлепив век, — прежние имена не в ходу. А новое заработаешь, коли подольше проживёшь. Так что пока будем называть тебя, как мать нарекла. Обязанности свои ты уже понял. Летай честно, не химичь, не хитруй, помни, что рядом твои братья грудь подставляют. Ты их не подведёшь — они тебя не подведут. На нынешний день ты в порядке. Живи.

И уже поднявшись с койки, добавил:

— Сегодняшний вылет решаю засчитать тебе за два. Потому как от "Ос" на моей памяти ещё никто не уходил.

Когда Одноглазый, а следом за ним и свита удалились на приличное расстояние, кто-то в толпе штрафников прогундосил негромко:

— Катит счастливчику, а? И ведь тринадцатый у С-с-с... своего механика.

— Потому и катит, — отозвался кто-то ещё тише. — Правильно Карп насчёт чёрта и чертяки сказал.

Я обернулся резко, почти прыжком. Но все же недостаточно быстро — не успел засечь, не понял, кто произнёс эту фразу.

Лица кругом сплошь улыбчивые.

Я плюнул и пошёл спать.

На следующий день я всё же прошёл с утра тесты, а потом сделал три вылета, и отвёл в них душу по полной программе. Поставили меня в нижний эшелон, и я нахально пользовался этим — внаглую брил крыльями макушки хилой местной растительности. Новенькая, со стапелей леталка вела свою партию, как выпестованный руками мастера музыкальный инструмент. Я не стрелял, нет. Но бифлай и без пушек — грозное оружие. Особенно в нейродрайве.

После первого вылета я выслушал выговор от командования — за разваленное ударом воздушной струи мирное строение. После третьего, за парочку сорванных крыш, сел на гауптвахту. К вечеру получил благодарность — разведка обнаружила гнездо наводчика как раз в той разваленной халупе.

К шаблонной благодарности комбат добавил — судя по всему, от души — нестандартную заключительную фразу. Он сказал, покачав головой:

— Вообще-то, парень, ну ты и псих.

5.

Меньше чем через месяц это словечко, назойливым хвостиком тянущееся за мной по жизни, стало моим постоянным прозвищем, "именем" по здешней терминологии. Не скажу, чтобы я этому радовался. Но в тот момент, когда "именование" произошло, мне было откровенно наплевать — а потом я привык.

Свою норму вылетов "уткой" я к тому времени уже сделал. Новое пополнение ещё не прибыло, и мы менялись по жребию — просто тянули внутри троек на палочках, и командование молчаливо соглашалось с нашим выбором. Летать теперь приходилось чаще: нас стало меньше, а задачи остались прежними.

Занимались мы не только "утиной охотой". В нашем секторе происходило перебазирование мобильных пехотных частей, и на огневую поддержку наземников мы вылетали по несколько раз в сутки, иногда — штатно, в прикрытие или на разведку, чаще — экстренно. Наземникам приходилось туго. Нам, впрочем, тоже: ирзаи взорвали мост на трассе Берк-Самаи, и весь грузопоток к самайским рудоперерабатывающим предприятиям двинул через Тарское ущелье, так что мы едва успевали утюжить те места от ирзайских ракетчиков. Выматывались здорово, спали урывками между вылетами. И каждый день в бараке спотыкались взглядом об очередные койки, оставшиеся сегодня пустыми.

Погиб Карп. Я не участвовал в том вылете, но пережил неделю мрачных косых взглядов украдкой; впрочем, в длинной череде потерь эта смерть ничем особенным не выделялась, и подозрительность суеверия так и не выплеснулась в новый инцидент. Двоих парней увезли с ПСНА — в неадекватной стадии, что заставило меня вспомнить слова Василия.

Мой механик, Тарас, был, пожалуй, в те дни единственным человеком на базе, сохранившим способность радоваться. Я бы даже сказал — счастливым человеком. Он словно помолодел лет на десять с тех пор, как перестал слышать своё прозвище, сделался оживлён и говорлив, исчезла печать угрюмости, совсем недавно казавшаяся неотъемлемой чертой его характера. И ещё он расцветал, как хризантема, всякий раз, когда я сажал леталку на площадку. Тяжесть непонятной, иррациональной вины, долгое время прижимавшая его к земле, свалилась с плеч — его летун теперь возвращался. О стычке в бараке Тарас, к счастью, ничего не узнал.

В день, о котором идёт речь, ранняя утренняя побудка выдрала меня из чёрного провала сна, заставив оторвать от койки не успевшее отдохнуть тело. Я притащился к ангарам, на ходу пытаясь хоть немного проснуться — и застал Тараса непривычно хмурым. Механик почти забытым уже движением опускал голову, косил глазами куда-то вбок — в общем, делал всё, чтобы только не посмотреть на меня прямо. В другое время я бы непременно выяснил причину такого поведения. Но в тот момент я был слишком озабочен тем, чтобы привести себя в состояние, хотя бы приблизительно пригодное для полёта.

Впрочем, Тарас заговорил сам. Помявшись неуверенно, он вдруг выдал:

— Данилка, ты это... Поаккуратней там сегодня, паря, ладно?

И добавил совсем уж тихо:

— Сон я видел нынче... нехороший.

— Когда ты только успеваешь сны смотреть, — буркнул я, отчаянно растирая кулаками словно засыпанные песком глаза.

Ночью у группы было три вылета, все три — довольно напряжённые: дважды мы помогали огнём попавшим в переделку (и понёс же их черт ночью через перевал!) наземным подразделениям, а потом — уже почти перед рассветом — отбивали потерявший управление на переправе Биши и застрявший в прострельной зоне транспорт с оборудованием. Так что в промежутках меня хватало только на то, чтобы доползти до койки и рухнуть на неё, одновременно с этим проваливаясь в темноту; и я точно знал — пока я в воздухе, Тарас не спит тоже.

Механик отмолчался угрюмо.

Я поднял в воздух "Стрижа" — предстояло штатное задание, и была моя очередь лететь "уткой" — и вместе с остатками сна выкинул из головы мрачноватое предупреждение Тараса. Там разберёмся.

Мы успели проверить меньше половины намеченного квадрата, когда поступил новый приказ — прервать выполнение задания и двигать в указанную точку, на выручку попавшему в окружение отряду спецназа.

Это было неширокое, но крутое ущелье, на дне которого пошумливал под камнями почти невидимый глазом водный поток. На одной стороне каскадом круглых, похожих сверху на термитники домов лепился к склону ирзайский (простите, вайрский) поселок. Напротив — изломанной линией уходила вверх шеренга массивных стоек ветроулавливателей, и виднелась плоская крыша аэроэлектростанции. А ниже того и другого, загнанный массированным огнём в узкую расщелину на простреливаемой со всех сторон круче, беспомощно и бесцельно погибал взвод спецназа.

Мы шли тройкой, как на "утиной охоте", лишь слегка перестроившись: впереди, ведущим — Василий, получивший в последнее время прозвище Утюг и очень им гордившийся; за ним ведомым — Мика, занявший место погибшего четыре дня назад Санька; я болтался над ними в верхнем эшелоне, осуществляя обзор, и чувствовал себя не на месте в своём "Стриже". "Стриж" для огневого контакта не слишком приспособлен: его хоть и называют лёгким истребителем, но по сути это — разведчик, из вооружения он несёт только относительно короткострельные плазменные пушки, и с наземной батареей на нём не очень-то поспоришь. Оба "охотника" шли сегодня на "Торнадо" — серьёзных боевых машинах, отягощённых к тому же солидным грузом ракет.

Огонь вёлся преимущественно со стороны посёлка, и это было плохо — по населённым пунктам как ювелирно не работай, все равно начнётся вопёж по поводу жертв среди мирных вайров. Хотя словосочетание "мирный вайр" и стало уже притчей во языцех у всех наземников: нечто, что теоретически существует, но чего никто пока не встречал. "Они просто становятся мирными, когда умирают" — цинично и горько пояснил однажды пехотинец, снятый нами с высотки, на которой держал последний рубеж обороны — единственный выживший из группы, отправленной в числившийся лояльным посёлок на переговоры к старейшинам. А этот конкретный населённый пункт, по-моему, вполне напрашивался на то, чтобы его стёрли с лица планеты. Наша цель была горячей, очень горячей — не меньше трёх батарей лупили одновременно из разных точек, замаскированных скоплением вайрских домов; по всему посёлку высверкивали зловещей иллюминацией вспышки плазмобоев. На подлёте я засек пуск из ручника откуда-то с окраины; ракета вмазалась в противоположный склон, осыпав в расщелину, где укрывались спецназовцы, град скальных осколков.

— Ручник на три-пять-семь, — предупредил я Василия. — Не подсунься.

— Вижу, — лаконично отозвался тот.

Облаков здесь не было — возможно, их разметал постоянно дующий в ущелье ветер — и заходили мы со стороны солнца, пытаясь хоть так отыграть себе необходимые для атаки секунды.

— Я по северной, Мика по восточной, — отрывисто скомандовал Утюг. — Данил, тебе ручник. Работаем.

Это было логично: мне с моими короткими пушками батарею из укрытия не выковырнуть, они меня раньше достанут. А вот из ручника засадить в атакующего "Стрижа" куда как сложней, чем в тяжеловесный "Торнадо".

Я свалил машину в штопор.

Случившиеся в следующие несколько мгновений события произошли практически одновременно — и так же одновременно я их воспринимал, слышал и видел, не в силах что-либо предпринять; все они произошли прежде, чем мой со свистом скользящий с высоты "Стриж" вынырнул из штопора.

— Группе Бета — отбой, зеро, отбой, зеро, — отчаянно, как заведённая, засигналила база; "зеро" означало немедленное, сиюсекундное выполнение приказа независимо от боевой ситуации.

В тот же миг с держателей обоих "Торнадо" сошли отстреленные ракеты.

В скошенной, неестественно гладкой площадке-насыпи перед зданием электростанции разверзлась широкая шахта, и два белых зонтика ракетного пуска заслонили собой опоры ветроулавливателей.

Северная батарея накрылась, захлебнувшись месивом вспучившейся земли; по восточной Мика мазанул — возможно, дрогнув от раздавшегося в момент сброса верещания базы — снаряд ушёл за пределы посёлка, нарисовав кипящее вулканическое жерло на месте мирного козьего выпаса.

А в следующее мгновение оба "Торнадо" вспухли багрово-оранжевыми облаками взрывов, разнесённые в клочья наведённым в упор ракетным залпом — залпом, от которого не уйдёшь, будь ты хоть нейродрайвер, хоть бог, хоть чёрт, хоть то и другое в одном флаконе.

И я, с натугой выводя машину из затянувшегося штопора почти над головой распластавшегося по закруглённой крыше ирзая с ручником — широкое, изъеденное язвами пусков дуло только начинало поворачиваться в мою сторону — все же влепил в него заряд всех своих пушек, прошив носом "Стрижа" выросшее на месте дома облако гари и пыли.

И нырнул вниз, к руслу реки, успев ещё увидеть, как черным дождём падают на посёлок обгоревшие обломки "Торнадо".

Меня не достали — пронесло, то ли прохлопали, то ли просто не успели — и я так и пошёл, прижимаясь к дну ущелья, в непрострельной зоне над прячущими реку валунами.

— Летун, ты куда, летун? — широкополосной передачей ворвался вдруг в эфир чей-то надтреснутый голос. — Смываешься, летун? Очко заиграло?

Я понял — спецназовцы. Живы ещё, значит.

Злость — от обречённости. Расклад им ясен. Как бы там ни было, я — ушёл. Им — оставаться.

И подыхать.

Я запросил базу.

— Отбой, зеро, отбой, зеро, — монотонно повторили мне.

И тут же взорвались сердитым:

— Приказ ясен? Почему не отвечаете?

— Приказ ясен, — сказал я. — Третий и Шестой сбиты, вызываю подкрепление. Тут стационарная ракетная установка, сдвоенная, в шахте под электростанцией. Повторяю — сдвоенная стационарка в шахте под электростанцией. Координаты...

Я называл координаты, а думал о спецназовцах. Так и так им кранты. Наши взорвут вместе с установкой или ирзаи додолбят. И не снимешь парней никак — отвес, приткнуться негде. Опять же, огонь из посёлка не подавишь, пока там установка торчит.

Замкнутый круг.

— Возвращайтесь на базу, — велели мне.

А вслед неслось:

— Летун, сука, ... твою, ..., что ж ты, ..., своих, ..., хоронишь заживо, мы ж ... здесь, ... !

И вдруг — резким диссонансом с многоэтажным матом:

— Летун, не бросай нас!

Чёрт.

В "Стрижа" больше одного человека не вместишь, хоть тресни. Такая уж это леталка маломерная.

Я снова вызвал базу.

— Ну, что ещё? — спросили у меня совсем не по-уставному.

— Вы уже выслали подкрепление?

— Тебе, ..., ..., что за дело? — отозвалась база.

Вот это да.

— Так выслали или нет? — упрямо уточнил я.

— Седьмой, мать твою, — прорезался на волне базы голос комбата, — ты, ... недоделанный, заткнёшься сегодня или нет? Я сам, блин, на устав плевал и плюю, но не до такой же, блин, степени, это, блин, разговоры не для эфира. Вы мне, энтузиасты ..., и так уже подкузьмили. Пол посёлка спалить, блин, приют ещё какой-то на мою голову, я, блин, вовек не отмоюсь! А чтоб прояснить твою психованную башку, скажу: электростанция — стратегический объект, мы по тому району вообще больше не работаем, ты понял или нет, ... твою?

Так там был приют? Не видел что-то. Шквальный огонь — видел, приют — нет.

А место для батарей мы, что ли, выбирали? А обломки двух "Торнадо" на посёлок свалить — это как тогда?

Чёрт.

— Подготовьте мне "Шквал", — сказал я. — Без боезапаса. Я сниму парней.

"Шквал" — малый штурмовик. Шестиместник, и если не брать ракет, человек двенадцать на нем увезти можно. Он манёвренней, чем грузовик, а главное — только штурмовик защищён настолько, чтобы выдержать прямой огонь плазменных батарей.

— Хрен тебе, а не "Шквал", — выплеснулось в эфир. — Мы по тому району больше не работаем, ты что, не понял? У тебя, ..., со слухом плохо? Духу твоего близко там не будет, ..., на губу сядешь по прилёту, ..., ...!

— Сам ты ..., ... и ... , — отчётливо произнёс я.

В эфире воцарилась тишина.

На базе я посадил леталку возле площадки со штурмовиками — и сразу увидел со всех ног бегущего по полосе Тараса. Надо полагать, механик, как всегда, слушал в своём закутке наши переговоры по снятому со списанной машины волновику. От командного поста тоже кто-то нёсся, но те откровенно запаздывали — скорей всего, не ожидали, что я перейду от слов к делу.

А Тарас вот догадался. Умница.

— Который из "Шквалов" готов? — спросил я его с ходу, вываливаясь из леталки. — Который?

Механик запыхался и тяжело дышал, едва не складываясь пополам после быстрого бега. И первыми его словами, торопливыми, взахлёб, были:

— Не надо, Данилка.

Черные глаза-вишни смотрели умоляюще.

Да что за день сегодня, и впрямь.

— Я могу сам определить. Но это дольше. Который?

— Приказа ведь не было, — тоскливо проговорил Тарас. — Куда ж ты без приказа-то? Не те, свои ведь собьют. Не лезь, Данилка, а? И эти ещё... "поводки" у вас. Пропадёшь же, паря.

— Который?

Не дожидаясь ответа, я направился к штурмовику.

— Не этот, — страдая, словно от боли, сказал механик. — Тот, что слева.

И негромко протянул-простонал мне вслед:

— Данилка-а...

Вот чёрт.

* * *

Я поднял машину, на лету приноравливаясь к тяжёлому ходу штурмовика — сразу после "Стрижа" это чувствовалось особенно остро. И тут же услышал голос комбата в эфире.

— Парень, — произнёс он неожиданно вкрадчиво, — не шали. Погорячились и будет. Ругань я тебе спущу, дело мужское, не такое бывает. А штурмовик — это уже серьёзно, это дело расстрельное, слышишь? Не подводи себя, сажай леталку.

— Сяду, — пообещал я. — Сниму спецназ и сяду. Я не буду стрелять по посёлку, не волнуйтесь.

— Не делай глупостей, парень, — посуровел комбат.

По-моему, он мне не поверил.

Зону ПВО базы я пересёк с замиранием сердца, каждую секунду ожидая нацеленной в брюхо, наведённой по коду опознавателя ракеты — своей ракеты, которая не промахнётся.

Обошлось.

— Перевёл дыхание? — спросил комбат. — Зря. Мне собственный штурмовик гробить не резон. Пока другие возможности есть. Про поводок ты помнишь?

— Я только сниму спецназ.

— Мне без разницы.

— Я сниму спецназ и вернусь!

— Мне без разницы, парень. Я обязан дать сигнал на активацию. При малейшем нарушении приказа. Даже при подозрении на нарушение. Дальнейшее — уже не моя ответственность. Не моя головная боль и не мой выбор.

Очень буднично он это сказал. Буднично и отстранённо. Только слово "выбор" подчеркнул интонацией.

Выбор.

Чей-то палец на кнопке. Кто-то безликий взвешивает проблему, решает — дать шанс... Завершить миссию...

Лопнувшая ампулка в теле. Яд, начинающий медленное движение по жилам. Или быстрое. Предатель, сидящий внутри тебя.

И сразу показалось, будто уже кружится голова.

— Я могу вытащить этих парней!

Не спорить, оборвал я сам себя.

Не спорить, не втягиваться в дискуссию.

Не просить.

Ты принял решение.

Выполняй его.

Я прибавил скорость.

В ущелье ничего не изменилось. Да, собственно, и не должно было — это только мне показалось, будто много времени прошло. А на деле-то — минуты.

Впрочем, вру. Спецназовцам эти минуты тоже наверняка короткими не казались.

Много секунд в минуте. Особенно — если тебя две батареи прицельным огнём из-под земли выковыривают.

Я вышел на волну, на которой так недавно слушал виртуозный мат.

— Живы? — спросил.

— Ты кто? — настороженно поинтересовался хриплый голос.

— Летун. Тот, который сука и прочее.

— И что?

— Вас сколько?

— А тебе-то?

Ну вот. Ещё и с ними препираться.

— Вы, крысы наземные, — не отказал я себе в удовольствии. — Сможете жопы свои в леталку за четыре секунды погрузить? Больше я не удержу.

Четыре секунды — тоже та ещё эквилибристика выйдет. Прикидывал-то я на голой интуиции. Штурмовик — он для зависания не предназначен.

А другая леталка не уйдёт из-под батарей.

— В твоего комара? — удивились на той стороне.

— Парни, — сказал я. — Я серьёзно. Я гоню "Шквал". Подставлю вам крыло. Ныряйте в люк. Только быстро.

— Сделаем, — делово отозвался уже другой голос. — Нас семеро живых. Двое ранены. Остальные...

— Трупы не тащить, — отрезал я жёстко. — Завалимся все.

Спецназовец коротко ответил:

— Есть.

Обычно эти ребята тела своих не бросают. Не от сентиментальности. Но то, что с ними делают ирзаи, если находят — лучше не видеть.

Не тот случай.

Вести штурмовик вдоль извилистого каменистого русла, прижимаясь ко дну ущелья, было ощутимо сложней, чем "Стрижа". В какой-то момент я даже подумал, не переоценил ли свои силы, задумывая эту операцию.

Справлюсь.

— Внимание, — просигналил я. — Захожу снизу.

— Готовы.

Я заходил вдоль склона, едва не брея брюхом чахлые кустики травы; движок, запросто разгоняющий тяжёлую махину до космических скоростей, подвывал глухо, потея непривычно на нижнем режиме.

Лишь бы не захлебнулся.

От системы наведения ракетной установки склон меня прикроет. Если не высунуться. А вот от батарей на другом берегу...

От батарей — только броня. Иначе никак. Хорошо хоть, ракетчика с ручником я снял. Если там второго нет.

Ещё хорошо, что из плазменных пушек штурмовик так просто не прошибёшь. Не та весовая категория.

Плохо, что эти пушки я прочувствую кожей.

Настроиться.

"Ты — не леталка, — снова напомнил я себе. — Ты — нейродрайвер, ты — внутри брони".

Всего несколько секунд. Удержать машину. И — можно будет драпать.

Содрогаясь на грани сваливания, "Шквал" медленно выполз в прострельную зону.

* * *

Штурмовик — тяжёлая машина, даже малый штурмовик. Но все же это — боевая леталка, рассчитанная на почти непредсказуемые условия, с многократно расширенным диапазоном и запасом мощности движка, по манёвренности достигающая максимально возможных для своей массы показателей. Надёжная, хорошо сбалансированная машина. По огневой мощи "Шквал" намного превосходит любой из истребителей; даже не полностью вооружённому, ему ничего не стоило бы стереть с лица земли навязший в зубах посёлок, а уж с полным боезапасом — вместе с половиной горы, к которой он прилепился.

Я знал это, когда брал леталку. Но только сейчас понял, как удивительно, что до сих пор жив. Что мне хотя бы дали время на попытку.

То, что я задумал, действительно выходило за грань возможного. Я признал это в миг, когда две мощные наземные батареи сосредоточили на мне свой огонь.

"Шквал" хорошо защищён. Но тут есть парадокс.

Пилот, управляющий машиной с пульта — даже самый лучший пилот — всегда остаётся за барьером запроектированного. Любой вынужденный шаг через этот барьер — неоправданный риск, потому что он не знает, не может знать, простит ли ему этот шаг леталка.

Нейродрайвер способен заставить машину выйти за рамки предписанного и дозволенного, выложиться до дна, предъявив все заначки, все то, что осталось скрытым для самих проектировщиков. Найти баланс между процентом технологического разброса на микроуровне и случайными перехлёстами, индивидуальными для каждого аппарата. Он способен на это именно потому, что сам чувствует себя леталкой.

Однако пилот принимает решения, сидя внутри машины, защищённый броней. Нейродрайвер открыт; в бою машина — это он. И никакие тренинги, никакие настройки не помогут, если он потеряет сознание от боли.

* * *

Ад.

Я не верю в бога, но если все же существует ад, то это был он.

Он обрушился на меня. Как удар. Обрушился и остался со мной.

Я полз вверх вдоль вздрагивающего в судорогах склона.

Отчаянно захлёбывалось пошедшее вразнос сердце.

Мир вокруг горел. Нет. Горел я, а мир разбился в осколки, рассыпался на куски, оставив мне только этот склон, боль и неустойчивое равновесие на острие тяги, как на конце иглы.

Пошатнувшееся равновесие. И приплясывающий, расширяющий амплитуду качания склон.

— Летун, эй, летун! — окликнул меня озабоченный голос.

Я понял, что проседаю.

Теряю, уже почти потерял ту точку баланса, что позволяла мне удерживать на острие многотонную махину своего тела.

Теряю вместе с расползающимся от меня миром.

Мгновенно возникло искушение — дать тяги, на последних осколках сознания вытащить себя из этого неестественного, нелепого положения.

Уйти.

— Летун, эй, летун!

Летун — это я.

И я — нейродрайвер. Не леталка. Нейродрайвер.

Поэтому мне так больно.

Поэтому я все ещё держу машину.

И удержу, если удержу сознание.

Я снова пополз вверх.

* * *

Расщелина нырнула под крыло, как выпрыгнувший из бутылки чёртик — неожиданно и резко.

Скорость всё же великовата. И ещё — не забудь о том, что у спецназовцев нет твоей брони.

Убавить тягу.

Больше дифферент на хвост — леталка пританцовывает, как вставшая на дыбы лошадь.

Ещё больше.

Довернуть, подставляя крыло, прикрывая корпусом устье расщелины. Распахнуть люк.

Убавить.

Ещё убавить.

Мгновение проседания — как срыв споткнувшегося на скаку сердца...

Есть.

Вот она, мёртвая точка. Фокус разнонаправленных сил. Как в сказке про лебедя, рака и щуку.

Угол крыла получился неудачным. Но иначе никак. Либо ребята справятся, либо нет.

Только бы не подвёл задыхающийся, оскорблённый таким насилием движок.

Секунда. Что же они медлят?

— Давайте, — просипел я в эфир.

Две секунды.

Три.

— Мы не можем, — сказал в ответ усталый, очень усталый голос. — Мы не допрыгнем. Спасибо, летун, это была хорошая попытка.

Что за...

Я навскидку оценил расстояние до люка. Перевёл в человеческие пропорции.

Правы, чёрт меня задери. И крыло не в помощь — стоит почти вертикально.

Чёрт.

Нейродрайв чреват такими вещами. Мне следовало помнить об этом. Оценки легко смещаются, когда ощущаешь себя многотонной громадиной.

Обидная ошибка.

И ведь это я подарил парням надежду.

Движок заходился в предсмертных судорогах, а я никак не мог решиться уйти.

Надо уметь отступать, когда сделано всё от тебя зависящее; я не умел никогда, и это частенько подводило меня в жизни. И — я так и не научился этому искусству.

Медленно-медленно, очень нежно я стал опускать нос леталки — почти без тяги, всей кожей чувствуя под собой непривычную пустоту. Пустоту, неспособную удержать неподвижную машину — ни по каким законам.

Я, нейродрайвер, гордившийся тем, что понимаю леталку лучше, чем собственное тело, твёрдо знал — то, что я делаю сейчас, завершится беспомощным падением в пропасть. И всё же зачем-то продолжал делать это.

Может быть, ради глупой веры в справедливость.

* * *

Я так напряжённо ждал мига, когда окончательно исчезнет призрачная опора под крыльями, что едва не пропустил момент, когда на скользкое, изогнутое крутой дугой ребро крыла прыгнул спецназовец. Это был отчаянный прыжок — почти без шансов на успех — но такие вещи всё же иногда вознаграждаются. Немыслимо изогнувшемуся в бешеном усилии телу помог порыв ветра — и парень, толкнувшись от крыла, кувыркнулся в люк, практически на лету цапанул за поручень карабин страховочного троса, заорал:

— Зацепился!

И тут же я добавил тяги, снова задирая нос.

Им не понадобилось, пожалуй, даже четырёх секунд — этим ребятам, которых я легкомысленно обозвал наземными крысами. Они справились — прыгая на крыло тройками, раненый в центре, страхующие по краям, толкаясь от плоскости тяжёлыми шипованными ботинками, втягивая себя в люк по тросам — слаженно, будто репетировали этот трюк всю жизнь.

Мой движок пережил эти дополнительные секунды.

Я тоже.

Когда последняя тройка оказалась на крыле, я саданул по расщелине прямой наводкой — помня о телах, оставленных там по моему указанию.

И плавно прибавил тяги.

А вот разворачиваться начал только тогда, когда все оказались внутри и я закрыл люк.

И тут же нырнул вниз, к спасительному руслу реки, серой извилистой лентой уводящему меня из этого проклятого места — хоть бы мне не видать его больше никогда.

— Летим, — без выражения сказал спецназовец, первым прыгнувший мне на крыло — капитан и командир группы, как я выяснил позже.

— Группа на борту, — просигналил я базе. — Двое ранены. Принимайте.

Мне никто не ответил.

Наплевать.

Наверное, в тот момент я улыбался.

* * *

— Что это с ним? — изумлённо и испуганно спросил вихрастый парень, и даже в слиянии меня неприятно резанул его испуг. — Он живой вообще-то?

Они с капитаном стояли на пороге пилотской кабины, и речь шла обо мне.

Раненых, как смогли, разместили на полу в стрелковом отсеке; там же вщемились в тесные кресла ещё трое спецназовцев. А вот вихрастый с капитаном вошли в пилотскую — вошли и замерли на пороге, словно увидев призрак. Нет, я несправедлив к капитану. Замер вихрастый, заслонив и без того узкий проход.

— Жив, раз летим, — скупо бросил капитан, мягко подвигая вихрастого в сторону.

— А на вид, как вчерашний покойник.

— Нейродрайвер.

— Из этих, из штрафников, что ли?

— Он может нас слышать, между прочим, — заметил капитан задумчиво.

— Да вряд ли. Не похоже.

— Сядь в то кресло и помалкивай.

— Долететь бы ещё, блин, — пробормотал вихрастый, опускаясь на сиденье. — Командир, а может, у него уже того, крыша отъехала?

— Может.

— И что делать?

— Заткнись и молись, — отрезал капитан, устраиваясь в штурманском кресле.

* * *

Из леталки я вышел последним. Вышел на своих ногах, хотя и двигался словно сквозь густую, вязкую патоку. Так бывает во сне: когда бежишь изо всех сил — и остаёшься на месте; пружинящий воздух замедляет движения, не пускает тебя, и чем сильнее ты рвёшься, тем прочней увязаешь в неосязаемом аморфном киселе.

Раненых уже положили на носилки, над ними суетились медики. Комбат оживлённо обсуждал что-то с капитаном спецназовцев. Вообще вокруг было полно народу; я выделил обеспокоенное лицо Тараса, мрачное — Одноглазого, непонятно зачем припёршегося на поле.

— Джалис. Марш на губу, — бросил комбат через плечо спецназовца.

Ровно, не повышая голоса. И тут же продолжил разговор.

Я ответил:

— Есть.

Капитан оглянулся, подмигнул мне сочувствующе. На его чёрном от пыли и копоти лице весело сверкали белки глаз.

* * *

Когда я только разорвал слияние с замершей на площадке леталкой и у открытого люка началась суета, капитан задержался в кабине.

— Летун, помощь нужна? — спросил он.

Я выдавил:

— Нет.

— Ребята перенервничали сегодня. Ты не в обиде?

— Нет.

— Ну, тогда я пошёл?

Я удивлённо поднял глаза. Он у меня спрашивает?

— Я не много понимаю в леталках, — тихо проговорил капитан. — В нейродрайве — ещё меньше. Ты прости, если что не так. Но... В общем, спасибо тебе. И... Да. Спасибо.

Он помялся и вышел, а я так и не разобрался, что же он хотел сказать.

* * *

Навстречу мне шагнул Одноглазый. Пожевал губами.

— Псих, — изрек весомо. — Правильно тебя народ с ходу-то определил. А я, дурак старый, колебался. Психом тебе и зваться.

Я бы пожал плечами. Но мне было настолько все равно, что я не сделал даже этого.

* * *

Кажется, мне что-то говорил Тарас. Я уже не слышал. Я шёл в звенящей тишине, и сделал ещё шагов с десяток, прежде чем серый бетон лётной площадки вдруг вздыбился подо мной, рванул навстречу, и уже вблизи я удивился, какой же он, оказывается, ноздреватый и неровный, и Тарас почему-то хватал меня за руки, отчаянно разевая рот в беззвучном крике, это выглядело беспомощно и смешно, но смеяться не хотелось, и я просто закрыл глаза.

6.

Когда я очнулся, первым, кого я увидел, опять был Тарас. Вокруг белели стены лазарета, я лежал на койке, а механик сидел возле меня на табурете, опустив голову, и выражение лица имел усталое и страдающее. Помню, в первый момент я даже подумал — что ещё случилось плохого, о чём я не знаю?

Я не шевельнулся, не издал ни звука, но Тарас вдруг резко поднял глаза — и наткнулся на мой взгляд.

— Данилка, — произнёс он неожиданно тонким голосом. — Данилка. Ты... как, паря, а? Ты меня слышишь? Помнишь? Ты... моргни мне хотя б, что ли?

Губы не хотели меня слушаться, но я собрался с силами и сказал:

— Тарас.

— Ох, — эхом отозвался механик, и его губы, дрогнув, начали расползаться в неуверенной улыбке. — Ох. Данилка?

— Я.

— Ф-ф-уу... — выдохнул он шумно, улыбаясь уже неудержимо, широко и радостно. — Я испугался даже, что мне показалось. Ну ты как, паря? Нормально, а? Ну, скажи ещё что-нибудь.

Отпущенное мной грубое ругательство из арсенала спецназовцев прозвучало в моих устах как-то неубедительно. Тарас, однако, расцвёл.

— Я и доктору говорил — с моим летуном все будет в порядке! — заявил он с гордой уверенностью, которой совсем недавно и в помине не наблюдалось на его лице. — Я и не сомневался.

— Вижу.

— А ты как думал. Ты... тебе, может, воды дать? Ещё чего?

— Только не "ещё чего", — выпалил я торопливо, с лёгким испугом припомнив Тарасовы неисчерпаемые запасы спирта. Слова давались уже легче. — Воды — дай.

— Так я же не про то, — механик даже растерялся слегка, неловко нашарил трубку поилки. — Тут медицина знаешь, как пасёт? Это — потом. Когда тебя выпустят.

— Выпустят?

— Выпишут, хотел я сказать.

Почудилась мне в его тоне нотка неестественности?

— Тарас, не финти.

— Да я...

— Говори как есть.

— Ох ты ж...

— Говори.

— Формально ты — на гауптвахте, — жизнерадостно пояснил Тарас. — Тебе даже пост караульный прямо в палате полагается. Только Док сказал Бате, чтобы не смешил людей, а я сказал, что сам подежурю, а Батя поразмыслил, плюнул — и махнул рукой.

— Вот как.

— А ты думал. Ты тут такого шороху навёл...

— Тарас. Но я ведь спас тех ребят.

— Ты в армии, паря, — вздохнул мой механик. — Соображай. Ты прямой приказ нарушил, штурмовик угнал, напугал тут всех до потери пульса. Да еще Батю обматерил на весь эфир. То, что ты там кого-то спас — дело десятое. На самом деле, ты по гроб жизни должен свою счастливую звезду благодарить, что у Бати нервы крепкие, что тебя ракетой не долбанули да не включили "поводок".

— Не включили... — повторил я. — Ты точно знаешь?

— Конечно, а...

Тарасовы кустистые брови медленно поползли вверх.

— Вон оно как, — протянул он смущённо. — Я и не подумал. Выходит, ты решил, что включили. А потом противоядие вкололи, да? Ох, паря.

— Что? — переспросил я агрессивно.

— Зелёный ты ещё. Счастлива твоя звезда, не ведаешь, по какому краешку походил.

— Да почему?

— Нет никакого противоядия, Данилка, — совсем будничным тоном огорошил меня Тарас. — Эту байку новобранцам рассказывают, чтоб надежда оставалась, чтоб если тот на вылете вразнос пошёл, так заставить с перепугу леталку на базу вернуть. А противоядия нет. У нас уж давно никто не верит. Никто не слышал, чтобы штрафника с включённым "поводком" хоть раз откачали.

— Может, просто не стали?

— Может, и так, — неожиданно покладисто согласился механик. — Я им под черепушку не лазил.

Повисло в воздухе недосказанное: какая, к чёрту, разница?

М-да.

Насчёт того, существует ли вторая капсула, о которой трепались в учебке — с ядом мгновенным — я у Тараса спрашивать не стал. Просто не стал. Должна быть. Возможно, вообще только она и есть. Но...

Не хотел я это знать, да и выслушивать мнение механика не хотел.

Ни к чему.

Вместо этого спросил:

— Давно я тут валяюсь?

— Четыре дня.

— Почему же, если...

— Шок. Док так сказал — какой-то там шок, я слово не запомнил. Нейродрайверные дела. — Тарас улыбнулся чуть виновато. — Ты не волнуйся, паря. Главное — живой, остальное... Ты ведь крепкий. Док сказал — если в себя придешь, восстановишься.

— Конечно.

Я чуть-чуть храбрился. Было бы спокойнее, если бы я смог шевельнуть рукой или ногой.

Ничего. Главное — я их чувствую. И никаких фантомных выбрыков.

Говорить сначала тоже трудно было. А сейчас — нормально.

Ничего.

— И ты что, так со мной тут четыре дня и маешься? — спросил я Тараса.

— Почему же маюсь, — смутился он. — У меня даже раскладушечка припасена. Опять же, от работы отдых.

Вот она где, преданность.

— Тарас. Что ты знаешь о том, почему мне не включили "поводок"? Кто решил?

— Батя не дал сигнала.

— Почему?

Механик придвинулся поближе.

— Я слышал, — зашептал он заговорщически, — капитан Кухта трепался Фельману, что во время инцидента Батя на командном посту говорил, что если ты разнесёшь тот посёлок, так он только "за", туда ему и дорога, а на нейродрайвера-штрафника ещё не то списать можно, и что если Мосинский проект закроют, так ему наплевать, ему всё это уже хуже зубной боли, он боевой майор, а не надзиратель, и Мосина видал в гробу в белых тапках. А потом, когда до него дошло, что посёлок ты громить не будешь, он сказал — пусть парень попробует, все равно либо гробанётся, либо его без всяких поводков ПСНА накажет.

Тарас крякнул и замялся, и я счёл нужным вставить:

— Чушь. Все нормально будет.

— А то, — согласился механик. — Теперь точно.

И продолжил:

— Комбат и не сообщал никуда, не хотел сор из избы выносить. Сказал — сами разберёмся. Но Мосин прознал-таки как-то. Ну, ясно, что стуканул кто-то, но кто — неизвестно. Так Мосин позвонил Бате по "экстре", связь недешёвая, сам понимаешь, и добрых полчаса вваливал ему по первое число, Батя потом сутки ходил багровый, как пион. И... в общем, Мосин на днях приезжает. Все готовят шеи.

Тарас поёжился и тут же успокоил меня:

— Ты не бойся. Раз сразу "поводок" не включили, уже и не включат, а так... Дальше фронта не пошлют. Главное — веди себя паинькой.

— Ладно, — согласился я.

Вести себя паинькой — это не сложно. Это я сумею.

* * *

К приезду Мосина я уже мог ходить, и меня перевели на настоящую гауптвахту — в бетонное зданьице на окраине базы, наполовину бункер, одним боком скошенной плоской крыши вросшее в асфальт. Единственное окошко "губы", забранное мелкоячеистой сеткой, с внешней стороны находилось ниже уровня колен стоящего человека, а с внутренней — под самым потолком, и чтобы заглянуть в него, приходилось подтягиваться, цепляясь за неудобный бетонный уступ. Это упражнение я и проделывал с регулярностью идиота. Во-первых — ради тренировки, во-вторых — ради хоть и скудного, но все-таки обзора. И в-третьих — потому, что больше на губе делать было решительно нечего.

Ко мне никто не приходил. Прибытия полковника ждали в любой момент, и к охраняемой зоне не подпускали даже Тараса — я видел его пару раз в окошко торгующимся с караулом, но торг так и закончился ничем. Механик помахал мне рукой издалека — не унывай, дескать. Я и не унывал. Мосин, конечно, хитрый жук, но ничего особенно плохого я от встречи с ним не ожидал.

Полковник отчего-то задерживался, и дни ползли один за другим — медленно, как сонные черепахи. Отдых не шёл впрок; я извёлся от безделья и скуки, глядя на мир сквозь окошко двадцать на сорок сантиметров, бесконечное число раз измеряя шагами размеры камеры — четыре на четыре с половиной да по диагонали шесть. Отлёживал бока на жёстком топчане. Иногда я слышал гул не слишком далёких взрывов: ПВО базы расправлялась с ракетными атаками — успешно, но что-то слишком часто в последнее время возникала такая необходимость. Интереса ради я попытался прикинуть, сколько ракет и какого класса понадобится, чтобы пробить центральную защиту. Цифры получились внушительными, но при условии сосредоточения усилий — вполне досягаемыми. Веселья этот вывод мне не прибавил. Противно было сидеть взаперти в каменном мешке и думать о том, что на твою голову может свалиться ракета.

Появление Мосина, столь долгожданное, я проспал. Подскочил однажды от скрипа тяжёлой стальной двери (и почему тюремные двери всегда скрипят?) — и обнаружил в камере полковника, уставившего на меня неотрывный взгляд по-совиному круглых глаз. Я аж вздрогнул — в первый момент сцена показалась мне продолжением ночного кошмара.

— Ага, — сказал Мосин. — Боишься. Правильно боишься. Знает кошка, чьё мясо съела, э?

Я недоуменно потряс головой.

— Встать! — скомандовал полковник. — На выход.

На ступеньках крутой, ведущей вверх лестницы Мосин пропустил меня вперёд, и на свет нового, недавно занявшегося дня я вышел первым; последние отблески грязновато-алой зари ещё окрашивали восточную сторону неба, и склоны гор, до которых пока не доползли лучи солнца, имели неприятный багровый оттенок.

— Напрра-во! — раздалось из-за спины. — Десять шагов вперёд, ша-агом арш! Стой! Налее-во.

Бездумно, на автопилоте выполняя команды, я оказался лицом к тому, что увидел ещё из проёма двери гауптвахты — увидел, но никак поверить не мог, потому что не укладывалось такое в голове.

Шеренга из шести человек. Одеты все в чёрное, и на головах — шапочки-"ночки", опущенные на лица. В руках — взятые наперевес — ружья. Не плазмобои, не лучемёты даже — ружья! Древнего образца помповухи. Ритуальное оружие, в современной армии выполняющее только две функции. Одна из них — салют над могилой павшего бойца. Вторая — расстрел.

Расстрельная команда.

* * *

Я стоял перед ними, спиной к глухой стене "губы", и шершавый ветер-суховей ерошил отросшие космы моих волос, а я всё не мог поверить.

Мысли вымело начисто.

В голове вращался бессмысленным колесом лишь один вопрос.

За что?

— Согласно Уставу Вооружённых Сил Федерации, — равнодушной скороговоркой зачастил Мосин, — согласно статьям... по решению...

Я не слушал. В тех сухо падающих, как песчинки, словах всё равно не содержалось ответа.

За что?!

Я отчаянно желал выплеснуть свой вопрос, выговорить пляшущими против воли губами, прокричать его изо всех сил, так, чтобы не дать отмахнуться, чтобы мне не смогли не ответить — хоть кто-нибудь.

И понимал, насколько глупо это желание.

И когда полковник, дочитав приказ, отстранённо поинтересовался: "Сказать что-нибудь имеешь?" — я только мотнул головой.

Не может быть, чтобы всё вот так закончилось.

Не может быть.

Потом я услышал "товсь", "цельсь", заглянул в черные дыры огнестрельных дул.

И понял — может.

Короткий миг паники обрушился калейдоскопом беспорядочно мельтешащих мыслей — надо что-то делать, срочно, скорее, потому что будет поздно, уже почти поздно; просить, умолять, задержать, оттянуть, — ошибка, это же ошибка! Пусть не сейчас, только не сейчас, надо остановить, любой ценой...

Я сжал зубы.

Команда "пли" слилась с оглушительным, нестерпимым грохотом ружейного залпа, взорвавшим пространство, разодравшим воздух возле моей головы; я зажмурился — с опозданием, ещё не осознав этого опоздания, не осознав, что почему-то продолжаю жить, что слышал залп, который услышать не был должен...

Не знаю, как я устоял на ногах.

— Налее-во, — невыразительно, будничным тоном проронил полковник.

Налево.

— Ша-агом арш. Стой. Налее-во. Вперёд...

Моё тело, как механический манекен, продолжало выполнять команды, шагало и поворачивалось — словно бы даже без моего участия; я чувствовал себя расстрелянным, я остался лежать на растрескавшемся асфальте, истекая кровью — а тело уже спускалось по лестнице в ставший привычным полумрак гауптвахты, неуверенно нащупывая ногами каждую ступеньку. И только в камере это раздвоение ушло, рассосалось, сметённое навалившейся усталостью — и ощущением нескончаемого кошмарного сна, из которого мне не удаётся вырваться никак.

— Ну что, герой? — взметнув вверх круто изломанную бровь, поинтересовался Мосин; голос его звучал зло и раздражённо. — Как тебе мой урок номер раз? Дошёл до печёнок или нет?

Я выдавил:

— Дерьмо.

Короткий, злой удар в солнечное сплетение заставил меня задохнуться от боли; второй отбросил спиной на стену, вышибив остатки воздуха из лёгких. И тут же кулак полковника врезался мне в живот — ещё, ещё и ещё; под горло подкатил комок тошноты, в глазах потемнело, в мозгах — тоже; получив напоследок подлый удар в пах, я скрюченной запятой сполз по стене, обдирая робу о шершавый бетон.

Мосин за моими судорожными попытками глотнуть воздуха наблюдал с брезгливым интересом — будто на букашку полураздавленную смотрел. Убедившись, видимо, что прямо сейчас я коньки откидывать не намерен, он неторопливо огляделся, уселся на топчан, уперев ладони в широко разведённые колени, расставив локти — в такой позе был изображён на картине какой-то древний полководец, я уже забыл, какой.

— Это даже не урок, — сказал он. — Так, приведение в чувство. Ты хоть понял, за что получаешь?

На ноги я поднимался, упираясь лопатками в стену, крепко закусив зубами губу, чтобы не завыть; моё подобие защитной стойки вызвало бы смех, пожалуй, у любого — не специалиста даже, просто у человека, хоть раз в жизни видевшего рукопашные бои. Ответить Мосину я не мог — боялся разжать зубы — но головой дёрнул отрицательно и упрямо. Пусть объяснит. Пусть объясняет, если сумеет.

— Слышал, тебя здесь прозвали Психом, — заметил полковник с тихим вздохом. — Очень правильно. У тебя, парень, напрочь отсутствует инстинкт самосохранения. Недодал тебе создатель этакой мелочи, обделил. Жаль, я сразу не разобрался. Такое качество следует учитывать.

Я понял только, что драться он больше не будет, и прислонился к стене, постаравшись снять напряжение со скрутившихся в тугой узел мышц живота. Хотелось лечь на пол, свернувшись клубком, и тихонько скулить по-собачьи; ещё очень обидно было увидеть насмешливую гримаску на одутловатом полковничьем лице.

Впрочем, гримаска мелькнула мимолётно и исчезла.

— Ты вообще интересный экземпляр, — задумчиво сообщил мне Мосин. — Медики и здесь от тебя в восторге. Здешний врач говорит, что на одних только данных по твоему восстановлению после шока можно диссертацию защитить. И люди к тебе... Никифоров вот не так давно у меня справлялся. А ведь старик своих учеников обычно даже по фамилиям не трудится запоминать. И кстати, ты не знаешь, что за морж усатый мне в ноги кидался, когда я расстрельную команду сюда вёл? За колени облапить пытался, придурок.

— Тарас, — разлепил я губы. — Это Тарас.

— А?

— Механик мой.

— И даже комбат, пропойца чёртов, за тебя заступился. Хотя ему бы свою задницу прикрыть. Чем ты их берёшь, людей-то?

Я выговорил:

— Вам не понять.

Мосин, как ни странно, на оскорбление не отреагировал.

— Ну и чёрт с ним, — согласился он. — Обойдусь. Но без меня ты бы гнил на рудниках, помнишь? Никто из этих доброхотов тебе не мог помочь. А я — смог. Легализовал тебя, от яйцеголовых отмазал — кто? Я. И между прочим, надеялся, что могу рассчитывать... Ну, пусть не на благодарность даже. Хотя бы — на порядочность. На честную отработку долга. А ты мне — такую свинью. Это как?

— Почему же свинью, — произнёс я бесцветно. — Я вытащил ребят. Спецназовцев. Семь человек. Это было непросто. Но они бы загнулись там. В ущелье этом идиотском. В чём же тут свинья?

— Между нами. Ты рассчитывал выцепить досрочное?

Я смотрел на полковника, с трудом, сквозь застилавшую мозги муть сознавая, что общаемся мы, пользуясь разными языками — и оттого не поймём друг друга никогда; смотрел, как на представителя другой расы — по злой насмешке судьбы похожей внешне, но бесконечно далёкой внутренне. Смотрел, чуть покачиваясь на ослабевших, грозящих подвести меня ногах.

Потом сказал:

— Да. Рассчитывал.

Мосин улыбнулся удовлетворённо.

— Я так и подумал, — кивнул он. — Борзый мальчик. Только ты просчитался, малыш. Видишь ли, есть правило. Единственная добродетель штрафника — чёткое выполнение приказов. Непослушный штрафник — это списанный штрафник. Такова аксиома. То, что с тобой осечка вышла — недопустимый промах; впрочем, виновные своё уже получили. Можешь, пожалуй, причислить этот феномен к списку своих личных побед. Но на повторение не рассчитывай. После моей профилактики — ни в коем разе. Это так, совет.

Полковник выдержал внушительную паузу. Продолжил:

— Я расскажу тебе то, в чем не признался бы другому. О своём проекте. Видишь ли, он висит на волоске.

Мосин потёр бровь, потрогал пальцами виски. Оперся локтями на колени, уложив на ладони тяжёлую голову.

— Ты понимаешь, что это значит для тебя. От твоего срока прошло всего ничего. Накроется проект — ты вернёшься на рудники. Вероятно, навсегда.

— У меня слишком много недоброжелателей, — пожаловался он доверительно. — Проект обходится дороже, чем рассчитывали. Чересчур много техники гробится. А эффект, поначалу стабильный, в последнее время сполз. В этих условиях любая зацепка... Я когда услышал, что тут у вас происходит... Меня чуть кондратий не хватил. Штрафник, блин, осуждённый преступник, угоняет штурмовик, способный стереть с лица земли город — и ему это позволяют! Да если бы об этом узнал кто кроме меня... Штаб просто обосрался бы сразу. Это такой козырь против меня, какой многие только во сне видели! Это — джокер!

Мосин поднял голову.

— С проектом у меня очень уж много завязано. Говоря по-простому — я сделал ставку. И ради проекта я таких, как ты, сотню растопчу, не заметив. Это я тебе предельно откровенно заявляю. Без прикрас.

Я подумал, что насчёт сотни человек он здорово преуменьшил.

— Я хочу, чтобы ты понял, — сказал полковник. — Чтобы пробрало тебя, чтобы дошло до мозгов и до печёнок. Сегодняшний расстрел был ненастоящим не потому, что твоя особа представляет для меня какую-то ценность. Так уж вышло, что данный инцидент мне выгодней замять, чем раздуть. Так интерес мой повернулся. Но.

Он уставился на меня пристально, не моргая.

— Как боевой офицер. Полковник. Да просто как управленец со стажем. Я сознаю, что, может быть, совершаю ошибку. Создаю нехороший прецедент. Расстрелять тебя в назидание остальным — было бы правильно. Сделав это, я мог бы спать спокойно. Я мог бы быть уверен, что мой проект катится по накатанным рельсам. Что никому в голову больше не придёт соступить.

Мосин откинулся назад, уперев затылок в стену и сложив руки на груди, прикрыл глаза набрякшими веками.

— Я до сих пор колеблюсь, — признался он таким тоном, словно спрашивал совета. — Сомневаюсь до сих пор. Но больно уж много выгод... Если всё обстряпать... Мы представим дело так, будто ты выполнял приказ. Вроде спецзадания. Может, даже медальку кинем тебе какую-нибудь. Только не вздумай вообразить, что ты её в самом деле заслужил. Ты у меня теперь на особом счету, и пригляд за тобой особый. Шаг влево, шаг вправо... Ну, ты понимаешь.

Полковник помолчал.

— Насчёт досрочного — забудь. Сам себе свинью подложил, не взыщи. Тебе теперь долго придётся свою надёжность доказывать. Вот если докажешь... Есть у меня идеи... В общем, будешь образцовым штрафником — дам тебе возможность реабилитироваться. Доживи только. И — знаешь что, парень. Хватит пакостить себе и окружающим, ладно? Живи как человек.

* * *

Мосин ушёл из камеры, просто бросив дверь нараспашку — понимай как хочешь. Никто за мной не явился, никто даже не заглянул внутрь. Судя по тишине, снаружи вообще никого не было. По-видимому, это означало, что я снова могу располагать собой. В заданных рамках, разумеется.

И всё же я вышел не сразу.

Чувствовал я себя хреново, но дело было не в том. От мысли свалиться на топчан я отказался — стоит только лечь, и черт его знает, когда я смогу заставить себя подняться. Так что я присел на корточки под стеной, прижав живот руками, понимая, что от этой полумеры мне легче не станет — и задал себе вопрос, почему же мне не хочется выходить.

А очень просто. Потому, что я боюсь увидеть молчаливую шеренгу одетых в чёрное. Потому, что эта картина стоит у меня перед глазами, и будет стоять ещё долго, и закрытые их лица с белыми прорезями глазниц станут являться в снах и вспоминаться средь белого дня, вызывая озноб.

Чёртов полковник.

Я поднялся по лестнице так быстро, как только смог.

Никаких расстрельщиков там, конечно, не оказалось. Оказался ясный солнечный день, нагретый асфальт под ногами, оказались распахнутые настежь ворота ограждения, и ещё одни, тоже неохраняемые. Вскоре я уже шёл по посадочным площадкам, видел тройку взлетающих истребителей, видел стоящие бифлаи и группки штрафников возле них. Никто не обратил на меня внимания, и я спокойно добрался до ангаров, не вызвав ничьего любопытства. Идёт себе человек и идёт.

Тараса я нашёл, как и ожидал, в его закутке. Механик сидел за столиком, опустив голову, застыв в неестественной, безнадёжной неподвижности; перед ним стояла кружка — полная.

Я спросил:

— Что, не пьётся за упокой?

Тарас вздрогнул, повернул голову, поднял глаза. Я увидел подсохшие дорожки слез на его щеках; признаюсь, эти слезы меня потрясли.

Не важно, относились они ко мне или к "летуну, который возвращается".

Не важно.

"Ты не знаешь, что за морж усатый в ноги мне кидался?"

Ох, Тарас.

— Данилка, — выдохнул он. — Паря. Живой. Как же? Что же? Я...

Он привстал, опрокинув табурет, как-то беспорядочно, суетливо двигая руками.

Шагнул торопливо, обхватил меня за плечи, словно иначе не мог удостовериться в моей материальности.

И заплакал — всхлипывая, как ребёнок, шмыгая носом, смешно топорщя подмокшие усы.

— Тарас, ты что, Тарас, — проговорил я растерянно. — Ну ты что, в самом деле, успокойся, а? Всё в порядке, Тарас. Всё в порядке, слышишь?

— Балда ты, паря, стоеросовая, — гнусаво обругал меня механик, ощупывая сильными руками плечи, спину, грудь. — Целый хоть? Какая же балда. Я ведь попрощался уже, не понимаешь? Попрощался. А ты тут мне... У тебя болит что? Данилка? Что болит-то, паря, а?

— Всё нормально, Тарас.

— Я и вижу. Ты садись-ка давай, садись. Или в лазарет, может? В лазарет?

— Хватит с меня лазаретов.

— Ты не молчи только, паря. Что случилось? Подранили тебя?

— Кулаки у полковника тяжёлые, — пояснил я, усмехнувшись чуть смущённо. — Ерунда, Тарас. Завтра и не вспомню.

Механик свёл у переносья мохнатые брови.

— А расстрельщики что?

— Пуганули только.

— Данилка. Я ведь слышал залп.

— Залпом и пугали, — признался я неохотно, непроизвольно отводя глаза.

Тарас помолчал, ожесточённо дёргая ус.

Потом сказал:

— Сволочь. Какая же Мосин сволочь.

— Сволочь, — согласился я.

— Ещё что было?

— Отпустил. Медаль обещал дать. Вроде как я по приказу действовал.

— Сволочь.

— Точно.

— Данилка, — тихонько протянул Тарас после паузы. — Ты... Ты держись, паря, ладно? Плюй на всех сволочей и держись. Ты ведь крепкий, помнишь? Ты сможешь то, что никто не сможет. А сейчас я тебе спиртика налью. Выпьешь спиртика?

Я пристроился поудобней на табурете и сказал:

— Давай.

7.

Наши дела на Варвуре были плохи — это становилось понятнее с каждым днём.

Это казалось нелогичным. Ведь за нашими плечами стояла вся военная мощь Федерации, огромной интерпланетной державы, несмотря на экономический спад всё ещё способной шутя заткнуть за пояс парочку объединений поскромнее; за плечами ирзаев — только контрабандные каналы поставок да, по-видимому, какой-то тайный финансовый источник. Со стороны сражение супергосударства с одним — далеко не самым значимым — из своих субъектов выглядело, пожалуй, похлеще, чем разборки слона и моськи; а вот при взгляде в упор напрашивалось другое сравнение: борьба организма с крошечным, но стойким вирусом, вредящим и пакостящим изнутри.

Организма, и без того заражённого многими болячками.

Для Федерации Варвур стал той точкой, в которой сошлись линии самых разнообразных, подчас противоположных интересов — политических внешних и внутренних, идеологических, экономических, промышленных, наконец; ирзаи не были обременены этим грузом, и прозрачность их целей плюс неразборчивость в средствах эффективно противопоставляли себя неповоротливости государственной махины. И кроме того — каким цветом не рисуй карту, а всё же ирзаи были на своей земле.

Вайры — не Чужие. Они люди, потомки Первой волны расселения, потерянные потом в период Упадка. Заново планета была открыта относительно недавно; как и на многих других планетах со сходной судьбой, бывшие колонисты позабыли свои корни, но выжили, создав примитивное общество со строем, напоминающим родоплеменной, и своей — очень своеобразной — верой. Войдя в состав Федерации, они, впрочем, вполне неплохо ассимилировались. Вроде бы.

Кто был виноват в конфликте, кто начал первым, кто позволил ему развиться и почему — мнения высказывались разные, а истина давно утонула в ворохе измышлений и несоответствий. Думаю, однозначно правых и виноватых здесь вообще не было. Если сильно упростить — ирзаи хотели получить в собственное распоряжение свою планету, Федерация — оправдать многомиллиардные вложения, уже сделанные в разработку редких и труднодоступных гираниевых рудников; но это, повторюсь, очень упрощённая схема. Ирзаям, если судить по их заявкам, рудники вовсе не были нужны: странноватая вера этого народа вроде бы запрещала "силой отнимать дары у земли"; единственное, чего они желали — это чтобы чужаки оставили их в покое, не нарушая своим присутствием проросший корнями традиций, самобытный и патриархальный вайрский уклад. Законное, казалось бы, требование. Но если так — почему война разгорелась уже после того, как рудники вышли на промышленные объёмы выдачи?

А с другой стороны — были ведь ещё деревни, отселённые, затопленные или взорванные при строительстве, были разрушенные святыни, были дороги, проложенные по "полям поклонения", куда даже вайрский священник не имел права ступать иначе, как босиком.

И были диверсии на рудниках и комбинатах, унёсшие многие сотни жизней.

Был вайрский город, снесённый до основания в рамках "ответных мер", и вайрские семьи, погибшие под развалинами — обвинили потом командарма, но под трибунал он так и не попал, мирно уйдя со службы "по состоянию здоровья".

И — объявленная "рака", священная война, и ритуально обезображенные трупы наших солдат, и несколько горных инженеров, поднятых коромыслом насосной башни за собственные кишки.

Много чего было. У каждой стороны имелось, что предъявить другой; нам же, чужой волей закинутым в эту мясорубку, оставалось только — делать свою работу, попытавшись выжить при этом, и стараться не слишком озадачиваться тем, кто и в чем здесь прав, кто виноват.

Делать работу мы научились. А вот выживать становилось с каждым разом все трудней.

"Утиная охота", можно сказать, скончалась — ирзаи не ловились больше на эти штучки, все чаще вычисляя и отслеживая "охотников", а беспомощную "утку" оставляя напоследок. Бывало, они сами ставили на нас ловушки, используя одну пусковую установку в качестве приманки, а другую — или другие — располагая в пределах захвата цели; техника их стала разнообразнее, на смену ещё недавно редким сдвоенным и строенным установкам пришли залповые; появились новые виды ракет, в их числе — даже запрещённые единой галактической конвенцией "Факелы", которые, как вроде бы считалось, давно нигде не производятся. Несколько ракетных атак на орбитальную станцию привели федеральное командование в состояние тихой паники, и мы неделю практически без сна утюжили горы, чуть не по камушку разбирая места предполагаемого размещения установок типа "земля-орбита", то и дело нарываясь на ручники и заготовленные загодя сюрпризы. Новое пополнение пришло и ушло почти незамеченным: из двадцати "салажат" свой первый месяц на Варвуре пережили двое; погибших мы не успели не то что узнать по именам — даже запомнить в лицо. Сам я ещё трижды чудом дотаскивал до базы разбитую и изломанную леталку; в шок, правда, больше не впадал — как-то было некогда.

На смену "утиной охоте" пришли новые тактические задачи — например, точечные удары по населённым пунктам, когда нужно было уничтожить только указанное строение или даже его часть, не задев соседние; пункты и строения, как правило, хорошо охранялись, и такие дела требовали изрядной поворотливости и смекалки — непросто было добиться нужной точности и умудриться не подставиться самому. Мосинские угрозы висели дамокловым мечом над головой у каждого; на моих глазах "отключили" штрафника, пошедшего вразнос и ещё на подлёте лупанувшего из всех калибров по небольшому, но неподатливому городку — на скрытую в нем цель заходило уже третье звено. Отключили парня моментально, и вопрос о существовании второй капсулы для меня отпал. Впрочем, может быть, она же была и единственной — зачем осложнять жизнь всякими медленными ядами и противоядиями?

Вскоре после этого случая и произошла история с Брыком, жестокая и бессмысленная, и именно бессмысленность её поразила меня более всего — хотя измотанность и достигала на тот момент уже такой стадии, когда, казалось бы, теряешь способность удивляться — чему бы то ни было.

В тот день ракетная атака на базу пробила защиту — не в первый уже раз, но если прежде нам удавалось отделаться парочкой повреждённых секторов посадочного поля, то теперь одна из боеголовок разнесла вдрызг длинную череду служебных строений, боком примыкающих к казарме, образовав на их месте окружённый непроходимыми развалинами кратер; сама казарма, к счастью, устояла, хотя рухнувшие в двух местах балки перекрытия и превратили её из полукруглого "батона" в подобие песочных часов. Если при этом никого не убило — то только потому, что в помещении размером почти с ангар теперь редко отсыпались одновременно больше десяти-двенадцати человек.

Моей тройке — а Брык входил теперь в неё — как раз и "повезло" отсыпаться в казарме, когда произошёл пробой. Сигнал тревоги, опередивший ракету чисто символически, не успел даже оторвать нас от коек — с вылета мы вернулись немногим более получаса назад; взрыв, сотрясение, рушащиеся перекрытия, скрежет рвущегося металла, тошнотворные мгновения дезориентации и панического страха в тёмном чреве корчащегося здания, да ещё всё это спросонья... Мерзкие ощущения. Из казармы мы выскакивали через запасной выход, спотыкаясь о непривычно высокий порожек. Тогда-то я и обратил внимание на Брыка: он юркнул в дверь, довольно бесцеремонно оттерев меня плечом, и тут же растворился в пятнах черноты, перемежающихся мельтешащим светом прожекторов и ламп аварийного освещения. Меня удивило выбранное им направление: он явно шёл не к площадкам.

После своей стычки с Одноглазым и последовавшего избиения Брык провалялся в лазарете без малого две недели, а выйдя, признал старшинство местного авторитета, но сумел при этом сохранить лицо, поинтересовавшись слегка высокомерно, был ли Одноглазый "уткой" в начале своей "карьеры" на базе. Услышав в ответ "да", Брык кивнул удовлетворённо и заявил: "Тогда это и мне подходит". В качестве ответной уступки Одноглазый сохранил ему прежнее "имя". Выяснив отношения и взаимно раскланявшись, "бугры" в дальнейшем соблюдали нейтралитет; пилотом Брык оказался очень неплохим, а главное — обладал той непробиваемой уравновешенностью, что позволяет подчас выкручиваться из самых безнадёжных ситуаций. Сделав норму вылетов "уткой", он не стал уклоняться от жребия; в сложных переделках работал всегда точно и чётко; вообще иметь его под боком на задании было приятно — как человека, на которого можно положиться. Да и то, как он держался перед Одноглазым, мне скорей импонировало — особенно теперь, когда "утиные" переживания и навязанный ими подленький страх остались далеко позади.

Тот факт, что в нашей тройке ведущим был я, а не Брык, авторитета заметно задевал; я знал об этом и старался без нужды не тревожить его самолюбие. Но надо отдать ему должное — на вылетах, когда на принятие решения отводятся доли секунды, и нет времени не то что на перепалки, но даже на крошечную задержку в исполнении, я никогда не чувствовал ни малейшего противодействия с его стороны.

И вот теперь — вылет по тревоге, а Брык растворился в ночи.

Я поднял истребитель, на ходу впитывая информацию о задании: точку пуска засекли с семидесятипроцентной достоверностью, координаты такие-то, рельеф... Нехороший рельеф, сложный... Хотя семьдесят все же лучше, чем пятьдесят, как было в прошлый раз... Мой второй ведомый — Скай — шёл сзади и чуть вверху, как привязанный; молодец парень, из вчерашних "салажат", а держится как бывалый...

— Псих, где ваш третий? — взорвалась воплем база. — Не на вылете почему? Где третий, я спрашиваю?

— Не видел его после взрыва, — ответил я.

— Чёрт, — отреагировала база.

И — уже спокойнее:

— Ладно, найдём.

А я подумал — интересно, на что рассчитывает Брык. Маячок-то никуда не делся, периметр с ним незамеченным не пересечёшь. Да пусть бы и без маячка — куда ему здесь податься?

После некоторых размышлений я пришёл к выводу, что авторитет просто решил "закосить" вылет-другой, улёгшись где-нибудь под обломки, и выкинул Брыка из головы.

* * *

Вылет удался. Доставшуюся нам со Скаем установку мы засекли уже со второго захода — заметили стёсы на камнях в устье неплохо, в общем-то, замаскированного шлюза; тяжеловесные ракеты с разделяющимися боеголовками не были предназначены для стрельбы по воздушным целям, так что свой боезапас мы всаживали в шахту практически безнаказанно. Прикрытия не оказалось — видимо, ирзаи понадеялись на маскировку. Нет, бывают все-таки на свете и лёгкие задания — пусть как исключения, подтверждающие правило, но все равно приятно.

Вернувшись на базу, я поинтересовался насчёт Брыка. "Не нашли", — сказали мне. — "А маячок?" — удивился я. — "Молчит. Если угодил прямо под взрыв..."

Это уже было странно.

Признаюсь — я хотел наплевать и пойти спать. В конце концов, функции надзирателя я на себя брать не собирался. Но беспокойство не проходило; смутное ощущение — то ли беды, то ли неявной некой опасности — грызло исподтишка и теребило нервы. И я, хорошенько выругавшись, отправился искать Брыка.

По сравнению с теми, кто пытался обнаружить его раньше, у меня была фора: во-первых, я точно знал, что авторитет не угодил под взрыв, во-вторых — примерно представлял направление, в котором он удалился. Брык явно торопился — неразбериха после пробоя давала ему очень ограниченное время — а значит, петлять и путать следы вряд ли бы стал.

В интересующей меня части базы строений было немного: резервный продовольственный склад — этот опечатан и защищён; ещё парочка резервных же складских помещений со всякой всячиной — аналогично; неработающая, использовавшаяся только в период строительства котельная с прилегающими санитарными помещениями — вот это уже интересно. Эта если и заперта, так только символически.

В котельной я его и нашёл.

* * *

Занималось утро. В небольшую полуподвальную каморку с торчащими тут и там обрезками каких-то труб свет попадал сквозь пару крошечных грязных окошечек, расположенных почти под потолком; оранжево-розовые лучи с трудом пробивались сквозь пыльный пластик, расплывчатыми цветными пятнами подсвечивали языки заплесневелых потёков на стенах. Внизу же густела сумеречная серость, и пол каморки поначалу показался мне чёрным, будто заляпанным дёгтем.

Ненавижу рассвет. Самые пакостные события в моей жизни почему-то упорно предпочитают происходить именно на рассвете.

Брык лежал на полу, затылком привалившись к грязной стене, совершенно голый, широко разбросав руки и ноги. А то, что показалось мне дёгтем, было его кровью; она растеклась по полу, тускло поблёскивая поверхностью, неопрятными кляксами пятнала низ стены, коростой покрывала тело. Первой моей мыслью, как только я осознал увиденное, было — невозможно, чтобы в человеке помещалось столько крови; второй — невозможно, чтобы человек, потерявший столько крови, ещё мог жить.

Потому что Брык был жив. Он открыл глаза мне навстречу, и на фоне этого кровавого кошмара белки глаз блеснули неестественно ярко; ещё он сказал:

— Псих, помоги мне.

Голос его звучал, как шелест осенней листвы в безветренную погоду.

Я встал на колени прямо в чёрную лужу. Трогать окровавленное тело было страшно, но иначе я не мог понять, не мог разобраться никак, где же у него раны; поначалу вообще мелькнула безумная мысль, что у Брыка содрана кожа; потом я с облегчением убедился, что это не так. Ран было много, самая большая пересекала живот поперёк почти на уровне пупка, другие располагались в странных местах: по несколько глубоких разрезов подмышками и в паху с обеих сторон.

Я спросил:

— Брык, что ты сделал?

Короткий смешок — будто сухой сучок сломался.

— Капсула, — прошелестел он. — Поводок. Вон.

Брык шевельнул пальцем.

В том месте, куда он указывал, валялся принесённый явно извне обломок бетона, а вокруг все было залито кровью, и я не стал проверять, лежит ли там раздавленная капсулка. Раз маячок молчит — наверное, лежит.

— В кишки засунули, сволочи, — просипел Брык. — Я... сначала в других местах искал. Потом... понял. Обратного-то... пути... уже не было у меня. Кровищи... выпустил... Нашли бы тут... по маячку — всё одно концы... — Он заволновался, зашипел полузадушенно. — Ты... смотри, не вздумай меня в лазарет сдавать, слышишь, Псих? Ты ж... знаешь. Сам... под расстрелом стоял. Лучше... так.

— Идти куда собрался? — спросил я, торопливо раздирая на полосы тельник. — К ирзаям?

— Не... майся дурью, Псих. Что ты... этими тряпочками... заткнёшь. Возьми... иголку да зашей. Иголка... есть у тебя?

Иголка была — по перенятой солдатской привычке заправленная вместе с ниткой в шов воротничка. Вот воды не было, не было никакой дезинфекции, да вообще больше ничего — даже нормального света.

Зато было чёткое понимание: если сейчас нас тут найдут — не поздоровится обоим. Никакие отмазки не спасут.

Чёрт.

Одно короткое мгновение я колебался.

Потом покрутил в пальцах неудобную, слишком короткую иголку, поддёрнул зачем-то нитку, примерился и принялся шить.

Стежки я клал через край, почти наощупь, стараясь потуже стягивать швы. Руки от крови моментально стали скользкими и липкими, пальцы с трудом удерживали иголку; несколько раз я едва не терял в глубине судорожно подрагивающей плоти свой единственный инструмент. Иногда попросту не мог понять, что и к чему здесь нужно пришивать. Из дыры в животе лезли кишки — я запихивал их обратно, а они лезли все равно, словно отчего-то им стало мало места в привычном обиталище. Нитка быстро кончилась, и я стал дергать другие из швов робы; эти были тоньше, и резали тело, если потянуть слишком сильно, и иногда приходилось переделывать всё заново, опять и опять пропихивая иголку в толщу уползающих из-под пальцев мускулов. Изредка поднимая глаза от раны, я всякий раз натыкался на взгляд Брыка — вприщурку, чуть насмешливый. И я ни разу не видел, чтобы он хотя бы закусил губу.

— Хорошо, — сказал он вдруг, и я вздрогнул, едва не упустив уже поддетый на иголку пласт. — Хоть... помру без этой дряни.

— Зачем я тебя шью, если ты помирать собрался, — проворчал я.

— Чтоб... красиво было.

— Иди ты, Брык. Прикалываешься, или совсем крыша съехала?

Он засмеялся — россыпь сухих сучков под ногой.

— Будешь... уходить — мою робу надень. Наверху... на лестнице... сложена.

— Ладно.

— Заточку... заберёшь. Хорошая... вещь... Не купишь.

— Самому пригодится.

— Мне... нет. По-любому — нет.

— Ты что, и впрямь к ирзаям собрался, Брык?

Он хмыкнул.

— Ирзаи, Псих... Тоже люди.

— Охренел. Ты видел, что они с нашими делают?

— Салага ты... Псих. У зеков... "наших"... не бывает. Зек... он сам... за себя.

— Чёрт с тобой, — сказал я. — Я в твои дела не лезу. Что ж ты, такой умный, аптечкой не запасся?

— Не... успел. Когда... ещё... такой случай...

Я промолчал, пытаясь свести неподатливые края очередного разреза.

Отключаться Брык начал, когда моя долгая работа была почти закончена. Я клал стежки на предпоследний разрез, когда, на мгновение подняв голову, успел поймать его уплывающий в никуда взгляд; веки опустились, прикрыв тёмные блестящие радужки, но оставив под ресницами полоску голубоватого белка.

— Брык, — позвал я. — Брык, не смей. Не смей, слышишь?

Он ещё вернулся — ненадолго. Уплыл снова. Последний шов я доделывал торопливыми, крупными стежками, спеша завязать узел — будто от этого что-то зависело. Закончив, попробовал нащупать пульс. Ничего не разобрал.

Позвал опять:

— Брык!

Он дрогнул ресницами.

Я заговорил.

Может быть, можно было сделать что-то ещё — я не знаю. Я не смог придумать. Просто сидел с ним и говорил, то и дело облизывая пересыхающие губы, ощущая солоноватый привкус крови во рту. Говорил о том, что его замысел удался, что на базе его считают попавшим под взрыв, а значит — он свободен и может уйти, куда хочет. О воле, которая его ждёт за воротами. О том, что гулять он должен — за всех нас и жить — за всех нас. Просил держаться и не сдаваться. Нёс ещё какую-то сопливую чушь.

Я не уловил момент, когда умер Брык. И не сразу сумел поверить, что разговариваю уже с трупом.

Наверху набирал силу жаркий варвурский день, а я сидел на полу крошечного подвальчика рядом с остывающим окровавленным телом, весь в липкой корке сам, и меня колотил озноб.

Потом пришло время проблем насущных. Я долго ломал голову, как мне исхитриться похоронить Брыка — против мысли оставить его вот так, в этой пропахшей кровью каморе, восставало всё моё существо. Подумал даже о том, чтобы попросить помощи у Тараса; он бы не отказался, в этом я был уверен, но...

Нельзя. Просто — нельзя. Такое не понимается — чувствуется.

"У зеков "наших" не бывает" — вспомнил я с горькой усмешкой.

Нет, под этим я бы не подписался. И всё же — нельзя. Слишком... иная плоскость жизни.

В конце концов я всего лишь уложил тело поаккуратней и прикрыл, как смог, остатками своей одежды.

Прости уж, Брык.

Его роба была мне великовата, но это не имело значения — проскочить только до казармы, там есть запасная. Потом сдам в стирку с оторванным номерком и потребую новую. Все равно тряпок на базе куда больше, чем штрафников.

Я даже вовремя додумался оторвать бирку с номером от робы, которой укрыл Брыка.

Хуже было то, что засохшая на моих руках, лице, почему-то даже на волосах кровь оттираться не хотела никак; я долго и бесполезно скрёб её ногтями, плевал на обрывок тельника, которым производил "умывание". Потом меня осенило — в закутке за лестницей я помочился на ту же тряпку, обтёрся. До душевой доберусь.

Я взял заточку Брыка. Она действительно оказалась уникальной. Сделана из полоски бифлайной обшивки; такую только на спецоборудовании лётных мастерских и выгонишь, да и не каждый мастер справится, работа ювелирная, нужно очень умелые руки приложить. Тонкое хищное лезвие-жало меньше ладони длиной было обоюдоострым и легко отсекало на весу волос; по крепости оно просто не имело аналогов — не принято у нас делать ножи из сплавов, предназначенных для космоатмосферников — и не требовало правки, да и не потребует ещё очень долго. Пряталась эта роскошь в наборную рукоятку из бифлайных же изопластиков — всегда тёплых наощупь, гладких, но не скользящих.

Не знал, что Брык был таким умельцем.

Честно говоря, сначала я думал — не стану брать заточку. Потом пригляделся, подержал в руках — и взял.

Пусть будет.

Ещё я забрал у Брыка симбионта. Не знаю, зачем. Просто не захотелось оставлять.

Выйдя из котельной, я зажмурился — так резанул по глазам яркий свет. И неуместной, нахальной гостьей просочилась в голову мысль, что поспать я наверняка уже не успею.

Прощай, Брык.

8.

Тарасу случилось плакать передо мной ещё один раз — когда кончился срок его контракта, и пришло время улетать с Варвура.

Мы опять сидели в закутке, пили "отъездную". Вернее, пил Тарас; меня в любой момент могли дёрнуть на вылет, и я ограничился символическим глотком. Механик же размазывал по лицу изобильно текущие слезы, шумно сморкался в замусоленную до неузнаваемости тряпку и вид имел раздражающе жалкий.

Смотреть мне в глаза он избегал. То и дело начинал оправдываться — ненужно и бессвязно; потом заливал собственное многословие дозой спирта — и снова плакал молча, растирая покрасневшие веки широкими пальцами в чёрточках въевшейся смазки.

Всё было сказано и обсуждено не раз и не два. Я знал уже, что на родной планете Тараса ждёт семья — жена и две дочки, в которых он души не чает. Что старшая в этом году заканчивает школу; что младшая много болеет, и врачи подозревают какую-то неясную хронику, но никак толком не определятся с диагнозом. Знал, что жена намного моложе Тараса, что ухаживал он за ней два года, увёл из-под носа у известного архитектора, взяв измором, и до сих пор пуще глаза боится её потерять.

Иными словами — я знал тысячу причин, из-за которых механик не мог продлить контракт.

Это как раз было нормально: такая ли, иная, но жизненная линия Тараса лежала за пределами штрафбата и кипящего котла Варвура. Его жизнь — это его жизнь, а пятилетний срок оставался моим приговором.

Но вот теперь, накануне отъезда, Тарас лил слезы и надирался вдрызг совершенно зверски. Ему было плохо и больно, а я ощущал себя беспомощным, как никогда.

Тягостная создалась ситуация.

Так и вышло, что когда прозвучал сигнал тревоги, я вздохнул едва ли не с облегчением. Первый раз за всё время моего пребывания на Варвуре механик не провожал меня на вылет — и первый раз не встретил по возвращении. Вот чего я не ожидал — так это ощущения одиночества, неожиданно остро резанувшего грудь при виде пустой площадки. Я и не замечал, насколько привык отогреваться душой возле Тараса. Привык к его вечному суетливому беспокойству, к его искренней радости, будто тёплыми ладошками ложащейся на измотанные диким напряжением нервы.

Тараса я нашёл в подсобке упившимся до полной отключки, но даже в бессознательном состоянии продолжающим хлюпать носом и бубнить что-то нечленораздельное; я переложил его на раскладушку и укрыл серым колючим одеялом. Всё было под рукой — в последнее время механик частенько ночевал прямо в ангаре. Тарас вскидывался ещё несколько раз, потом угрелся под одеялом, бормотание его постепенно перешло в ровный присвистывающий храп. Я посидел немного, слушая его сопение и пытаясь представить, что через недельку-другую пути этот человек окажется у себя дома, среди своих близких. Будет решать какие-то мирные, житейские проблемы, ходить с дочкой в зоопарк или на аттракционы, пить чай с женой по вечерам и узнавать о Варвуре только из выпусков видеоновостей. Представить так и не смог, тряхнул головой и отправился в казарму — отсыпаться.

Ночь выдалась на редкость спокойной — всего один вылет. Я проведал Тараса, но будить не стал, только поправил сползшее одеяло. Сам прогнал тест-программу на двух побывавших сегодня в работе леталках, зафиксировал данные — нечего ему с утра ещё и с этим возиться. Вообще-то мне, нейродрайверу, тест-программы нужны были, как корове седло; но — положено, а Тарас к своим обязанностям всегда относился серьёзно. Снова заглянул в подсобку — и пошёл досыпать; впервые за долгое время сон пришёл ко мне не сразу.

Утром мы должны были вылететь на барражирование секторов — как всегда, примерно за час до прибытия транспорта. Муторная работка: чем-то напоминает "утиную охоту", только каждый одновременно и "утка", и "охотник", и наблюдатель, а у ведущего тройки — ещё и право решения: увидев внизу что-то подозрительное, на глаз оценить степень достоверности и отдать приказ — наносить удар или нет. Для штрафника право решения совсем не благо. Дороговато можно за ошибку заплатить. А ещё это задание тяжело своей длительностью: несколько часов полёта в таком напряжении — не шутка. Часть пилотов обычно менялась посменно, но — только часть: иначе нас просто не хватало на покрытие секторов.

В мою тройку теперь кроме Ская, который считался уже почти ветераном, входил ещё Тёма — новичок из последнего пополнения. Вообще-то имя парня было Артемий, но я сразу заявил, что для боя Артемий — слишком длинно, и стал звать его Тёмой; он не возражал, он вообще посматривал на меня как-то странно, не знаю уж, что ему нарассказали. По поводу "переименования" Одноглазый бросил мне однажды: "Мой хлеб отбиваешь?" — но тут же коротким "хе, хе" дал понять, что пошутил. Тем не менее, Скаю он "имя" так и не присвоил — а ведь пора бы. Тёма уже "обкатался" в нескольких серьёзных передрягах, но продолжал трястись перед каждым вылетом, и прилагал массу усилий, чтобы в эти минуты не попасться мне на глаза. Я вспоминал себя во времена "утиной охоты" — и всякий раз ненароком отворачивался, позволяя парню прошмыгнуть в леталку незамеченным.

Я договорился с капитаном, чтобы для Тёмы выделили подмену на вторую половину барражирования, и уже лез в бифлай, когда увидел бегущего по полю Тараса. Немного раньше я пытался потормошить его, но механик, не просыпаясь, застонал так жалобно, что я оставил эту затею — предупредил только технарей в ангаре, чтобы не дали проспать транспорт. Пусть встанет после того, как я улечу; так даже лучше.

Однако теперь механик мчался по площадкам, спотыкаясь и неловко подпрыгивая на стыках плит, и отчаянно махал руками. Поколебавшись мгновение, я спрыгнул на бетон — время пока позволяло.

— Данилка-а! — закричал Тарас ещё издалека, а подбежав, повторил, дыша прерывисто и с натугой, — Данилка.

— Проспался, алкоголик и тунеядец? — Спросил я, невольно расплываясь в улыбке при виде его помятой рожи и встрёпанной шевелюры. — Как головка нынче?

— Как же ты, паря, а? Едва не улетел... вот так.

— Я тебя будил — не помнишь?

— Не помню, — сокрушённо признался Тарас. — Данилка, я...

Меньше всего мне хотелось, чтобы снова началась вчерашняя тягомотина.

— Смотри, дома не пей, — выговорил я торопливо, но строго. — А то мне потом от твоей жены претензии выслушивать — споил, дескать. Я ведь приеду проверить, ты не думай. Детям привет. Младшей передай по секрету: из таких, как она, потом самые крепкие вырастают, так что пусть не расстраивается. И... в общем, мне пора. Бывай, Тарас.

— Данилка, — повторил он, моргая покрасневшими глазами.

— Счастливого пути!

— Я буду ждать! — выкрикнул механик, когда я был уже в леталке. — В гости буду ждать тебя, слышишь? Смотри, паря, не обмани!

Я кивнул, хотя он уже не мог этого видеть, и вошёл в слияние.

* * *

Транспорт прибыл и убыл без особых эксцессов — это то, что отложилось в памяти; а вот мой тот вылет как-то не запомнился. Наверное, он был долгим и нудным, и наверное, я работал не хуже, чем обычно — по крайней мере, никто не сказал мне иного. На душе было паскудно. Раздражала вопиющая неловкость недавнего прощания, ложь эта бодряческая, произнесённая напоследок; раздражало вновь накатившее злое, аж до горького комка в горле, ощущение одиночества; пуще того раздражала собственная неспособность порадоваться за друга, счастливо соскочившего с этой адской сковородки. На нового механика, с того же транспорта сошедшего, я почитай что и не взглянул — так, буркнул что-то невнятное в ответ на представление зампотеха, да и ушёл в казарму. Не знаю, что подумал обо мне бедняга-новичок, только не было у меня сил не то что на любезность — даже на самую примитивную вежливость. А впрочем, вряд ли он и ждал другого от зека-штрафника.

Вечером того же дня меня сбили.

9.

Произошло всё совершенно буднично. Похожие повреждения моя леталка получала уже не раз, так что я даже не слишком и обеспокоился поначалу. "Отстегнул" ведомых и лёг на новый курс, уходя из опасной зоны. Плавно убавил тягу, снимая нагрузку с захлебнувшегося ускорителя; подумал ещё — вот и работка не задержалась новому-то механику...

...И пустотой в груди ощутил падение компрессии в движке.

Сразу стало как-то холодно и звонко; включившийся внутри неумолимый счётчик начал отщёлкивать последние секунды моего пребывания в воздухе.

Оговорюсь для тех, кто не знает. У бифлая планирующие свойства похуже, пожалуй, будут, чем у топора. То, что мы привыкли по традиции называть "крыльями", на самом деле — не более чем плоскостные рули, облегчающие маневрирование в атмосфере; машину удерживает в воздухе только двигатель, а форма корпуса подчинена единственной цели — снижению сопротивления среды.

Управлять бифлаем без работающего движка нельзя. Можно переложить рули так, чтобы атмосферное сопротивление максимально повысить. Но и только. Разница в скорости падения будет где-то в сотых долях после запятой.

Но поскольку горизонтальная скорость в момент отказа ещё велика, длится падение довольно долго.

Я падал, казалось, целую вечность, и это было по-настоящему страшно. Целая вечность бесплодных, отчаянных попыток запустить двигатель — кроме этого я ничего сделать не мог.

Я остался жив. Но это не было моей заслугой.

Меня спасло то, что под траекторию падения подвернулся длинный, относительно ровный склон, в котором я пропахал траншею сверху донизу. То, что склон этот был густо заплетён плотным и упругим кустарником, таким прочным, что мог бы, наверное, поспорить в устойчивости с витой колючей проволокой. То, что тем же непробиваемым вьюном доверху зарос узкий щелевидный каньон, в который я кувыркнулся на излёте. То, что благодаря всему этому успела частично отработать торможение гравикомпенсирующая капсула.

И ещё — то, что разнонаправленные перегрузки, навалившиеся на моё бренное тело на финише, помимо превращения упомянутого тела в отбивную произвели и одно полезное действие: разорвали слияние, отделив меня от искорёженной, умирающей, уже ослепшей и оглохшей леталки.

* * *

У нас в части бывали случаи, когда сбитый штрафник оставался жив. Таких вычисляли по маячку. Решали по обстоятельствам: была возможность — вытаскивали, если нет — просто отключали. Грубый деловой подход. Вот несколько фактов для размышления. Засечь наличие сигнала маячка и найти по нему человека в горах — очень разные вещи. Одно делается автоматически, второе, если только сразу не подвезёт, может занять совершенно непредсказуемое количество времени и ресурсов. Что происходит с вояками, попавшими к ирзаям живьём, нам объяснять не надо было. И самый циничный аргумент: сбитый нейродрайвер — это с высокой вероятностью всё равно пожизненный клиент для госпиталя.

Баланс не в нашу пользу.

Однако я упал в районе активных действий, так что шанс выбраться у меня был. По крайней мере, я хотел на это надеяться. Наклёвывался неплохой актив: я жив, пришёл в себя, могу передвигаться (тело хоть и ощущается всё одним большим синяком, но кости, вроде, целы); я сумел выбраться из леталки; и самое главное — вокруг пока не видно и не слышно ирзаев.

В пассиве на первом месте было то, что я не знал, сколько времени провалялся без сознания в мёртвом бифлае.

На втором — не знал, куда идти.

Тем не менее, от леталки следовало убираться, и поскорей.

* * *

Каньон, в котором завершилось моё падение, представлял собой узкую щель, за века промытую в породе немноговодным, но стремительным ручьём. Передвигаться здесь можно было только по центру русла — когда по щиколотку, когда по колено в ледяной воде. По краям вплоть до отвесных стен каньона плотной порослью сплетались колючие кусты, поднимались вверх, смыкаясь над головой тугим непроницаемым кружевом.

И в этом кружеве пели птицы. Рассыпались разноголосым бесшабашным звоном, перекликались с ворчливым рокотом ручья, не обращая ни малейшего внимания на человека, упрямо бредущего против течения, то и дело оскальзываясь на перемежающейся валунами щебёнке.

Не знаю, почему я пошёл по ручью вверх. Наверное, именно потому, что путь вниз казался более лёгким, логичным, и от того почти наверняка ведущим в ирзайскую пасть. Возможно, я сам себя загнал в ловушку. В любом случае менять направление было теперь поздно.

Я брёл второй час, и уже минут сорок слышал позади голоса своих преследователей. Вода хорошо разносит звук.

Те, снизу, приближались уверенно и спокойно, не таясь, по-хозяйски. Впрочем, они и есть тут хозяева, как ни крути. И торопиться им было совершенно незачем: никуда я не денусь.

Звучные, музыкальные голоса. Протяжная незнакомая речь. Смех — просто-таки взрывами веселья.

Весело, и впрямь.

Поначалу меня ещё согревала мысль, что, раз "поводок" до сих пор не включили, может, кто-то из своих неподалёку, кто-то спешит на выручку. А потом я подумал, что этакий каньончик способен и вовсе экранировать сигнал. Подумал — и совсем не испытал от такой догадки облегчения. Скорей наоборот. Сволочная ситуация — никогда бы не поверил, что стану ожидать спасения от ненавистного "маячка".

А вот интересно, что знают о наших "маячках" ирзаи?

У этих ребят крепкие пленники живут примерно неделю. Иногда чуть дольше — если пленник успел им прежде хорошенько досадить.

Ну... "живут" — это я опрометчиво сказал...

Уф.

Из оружия у меня была Брыкова заточка, привычно спрятанная на ремешке подмышкой. Негусто. Прорубиться в заросли я уже пробовал — без толку, долго и неэффективно. Всё равно что стальную проволоку резать. Из русла не уйти. Может, хоть подраться успею? Те, что сзади, сразу стрелять не станут. Слишком уверены в себе.

Стены каньона сближались, все чаще стали попадаться пороги, и на преодоление каждого уходило больше и больше сил. Рано или поздно я просто не смогу вскарабкаться на очередную ступеньку. Несмотря на душную, банную жару тело закоченело от ледяной воды. Ног я давно уже почти не чувствовал — шёл механически, как на ходулях. Некоторое время назад попал левой между двумя валунами, выдернул, но после этого нога стала подгибаться в щиколотке. Боли не было, просто левая ходуля стала ненадёжной. И мыслей не было — не осталось никаких. Только тупое, автоматическое, бесконечное движение.

Потом я провалился в наполненную водой яму. Выплыл, выкарабкался на скользкий уступ. И упёрся в отвесную стену, покрытую слоем стекающей воды. Наверное, в дождливый сезон здесь шумит небольшой живописный водопад. Да что мне за дело до местных красот? Не взобраться — вот что важно.

Вот и некуда больше идти.

Я вернулся немного назад, опять переплыв яму с водой — чтобы не торчать на этом уступе, как на ладони. Зажал заточку в руке. Скорчился за невысоким бугристым валуном. По крайней мере, первый, кто подойдёт...

Они не подошли.

Они были местные, эти ребята. Поэтому остановились поодаль, певуче, звонко переговариваясь, радостно смеясь какой-то непонятной мне шутке. Несколько человек, может, пять или шесть. Они совершенно не береглись выстрела: видимо, не догадывались — а знали абсолютно точно, что нет у меня ничего огнестрельного.

Один из них позвал на общем:

— Эй, летун! Ты уже устал от нас бегать?

Говорил он почти без акцента.

— Выходи, летун, — сказал другой. — Выходи по-хорошему, не тяни. Зачем прячешься, зачем зря людей злишь?

Не понравилось мне, как он это произнёс. Равнодушно — не играя, а по-настоящему равнодушно, будто по обязанности сказал.

Нет, видеть они меня не должны. Просто догадались, где я мог засесть — выбор невелик, вот и осторожничают. И рано или поздно подойти им придётся, потому что сам я не дамся. Нашли дурака.

А вот то, что зубы начали выбивать мелкую, частую дробь, не годилось никуда.

Я заставил себя подвигаться, немного расслабить напряжённые до судорог мышцы. Вот, уже лучше. А то чуть не окаменел здесь совсем.

Подходите же.

Чего ждёте?

— Некрасиво ты себя ведёшь, летун! — крикнули мне. — Некрасиво. Раз попался — держи ответ. Зачем в щель забился? Не мужчина ты, летун.

И добавили что-то по-своему, захохотали, заржали дружно.

Я перехватил поудобней заточку.

Подходите.

Подходите же!

— Если мужества нет, его не высидишь, сколько не сиди — сказал один ирзай — как бы своему товарищу, но на общем. — Если мужества нет, то уже нет.

— Не каждый, кто родился с членом, может быть мужчиной, — согласился второй.

— Неправильно это.

— Ошибся Творящий. Поправить надо.

И снова смех.

То, что "развлечения" с пленными ирзаи начинают, отрезая парням яйца, я ещё на базе слыхал.

Ну, подойдите, сволочи. Только подойдите.

— Ножик брось, — раздалось вдруг сверху.

Словно разряд тока шибанул.

Медленно-медленно, нехотя я повернул голову на занемевшей шее.

Их было трое. Ирзаев. Стояли наверху, над водопадом. Рожи довольные, ухмыляющиеся. И спокойно выцеливали меня из лучемётов.

Как в тире. С десяти шагов.

Не знаю, как они меня обошли.

Местные.

— Ножик брось, — повторил ирзай. — И вставай. Ручки держи, чтоб я видел.

Я поднялся на ноги, не выпуская заточки.

— Ты что, плохо слышишь? — удивился ирзай и чуть-чуть сместил дуло.

Луч вонзился в камень чуть правее моего локтя, резко и сухо запахло жжёным. Я, наверное, дёрнулся — наверху засмеялись.

— Я велел тебе бросить ножик, помнишь? Ну-у, если хочешь поиграть — давай поиграем. На счёт "три" стреляю в локоть. Раз, два...

— Стреляй, — выговорил я непослушными губами.

И рванул из-за валуна — прыжками выталкивая враз ставшее невесомым тело — вниз по течению, прямо на ту, первую, группу ирзаев...

Я не добежал, конечно. Было бы странно, если бы они промазали с такого расстояния. Плохо, что стреляли ирзаи очень хладнокровно: дикой болью взорвался локоть, подломилась нога. Я уже падал, когда чей-то выстрел разнёс мне колено; тьма застила глаза; наверное, я кричал. Потом подступил чёрный, тошнотный морок и уволок меня в желанную пучину, где не было сознания.

* * *

В бессознательном состоянии люди не видят снов. Но я почему-то видел, очень реальный и яркий.

Мне снилось, что мне очень больно, что кто-то хочет сделать со мной что-то очень страшное и плохое. Вроде бы я ребёнок; я был дома один, и мама почему-то всё не приходила. Я всё время прислушивался, ожидая, когда же привычно скрипнет дверь, когда мама наконец войдёт и, легко-недовольно нахмурив брови, деловито выгонит все страхи, всю ту мерзость, что набежала в дом в её отсутствие. Я очень боялся, что она не успеет. Я ждал еЁ, а она не шла.

И вдруг вошла. Только не стала хмурить брови, потому что ничего плохого в доме уже не было. Некого было выгонять, и даже стало непонятно, чего я так боялся, и от этого мне сделалось стыдно, будто я опять испугался темноты в чулане. Мама улыбнулась мне — нежно-нежно, и отдёрнула шторы...

Я улыбнулся ей в ответ...

И вдруг начал проваливаться сквозь пол, потому что то, страшное, все-таки достало меня, ухватило намертво железной лапой, я падал, проваливался все быстрей, разевал рот в беззвучном отчего-то крике... Мама не видела этого, она улыбалась... Потом оказалось, что я падаю с высоты...

* * *

— Ничо. Злее будет, — сказал кто-то.

— Живой?

— И даже почти целенький. Всё главное на месте.

Я вдруг понял, что чья-то рука бесцеремонно щупает меня промеж ног. Не знаю, что я сделал, нервы хлестануло болью, а вокруг дружно заржали.

— Прыгает — значит, живой!

— Не боись, парень, мы не извращенцы, — весело произнёс знакомый голос. — Мы свои. Можешь сегодня второй день рождения праздновать, чертяка везучий.

Наконец-то мне удалось сфокусировать взгляд.

Оказалось, что темно не у меня в глазах, а просто наступила ночь. Из темноты выплывали жуткие разрисованные рожи, выглядевшие продолжением недавнего кошмара. Но я уже уяснил, что это никакие не чудовища, а парни в камуфляжной раскраске.

Свои. Спецназовцы.

Не знаю, откуда они тут взялись, но я готов был их расцеловать.

— Напужался? — спросил тот, со знакомым голосом. — Это ничего, это нормально. Главное, что мы поспели вовремя. Не узнаешь меня? Фирнайское ущелье помнишь? Ты нас на штурмовике вытаскивал.

Ну конечно.

Я сказал:

— Ты на крыло прыгал. Капитан.

— Для своих — Змей, — кивнул он.

— Псих.

Капитан хмыкнул.

— Я знаю.

— Имечко известное, — прогудел кто-то сбоку. — Хотя и дурацкое. Не поймёшь: то ли человек тебе представился — то ли обругал.

— А ты бы помолчал, Коста, — недовольно отреагировал Змей. — Ты ведь там был. — И — мне: — Ведь тебе её тогда и прилепили, кликуху эту? Я ж слышал.

— Угу.

— Точно. А то мне парни не верят. Кстати, хлопцы у этих заточечку симпатичную нашли — твоя? Ага, то-то я гляжу, работа незнакомая. Слушай, Псих, тут такое дело. Отбили мы тебя вовремя, так что зря не дёргайся, всё твоё при тебе. Ноги-руки — это хрень, в госпитале вылечат. Но есть нюанс. Нам до ближайшего блокпоста суток пять добираться. Антибиотик мы тебе вкололи, а вот обезболивающее... В общем, нет у нас обезболивающего. Кончилось. Территория тут ирзайская, идти надо быстро. И тихо. Так что ты уж терпи. Терпи, понял? Радуйся, что живой.

— Понял, — ответил я, ещё на самом деле не представляя, что означает для меня это предупреждение. Я лежал неподвижно, и боль в простреленных суставах чуть притихла, как бы отошла на задний план, и жить с этим, в общем-то, было можно.

— Все чисто, Змей, — вынырнул из темноты ещё один боец.

— Пора.

— Ну, взяли.

И меня взяли.

Уф!

Вот теперь я действительно понял, что имел в виду битый жизнью, опытный капитан спецназовцев. И хоть я парням благодарен искренне и до самого донышка души, эту пробежечку рысцой по горам я тоже вряд ли забуду.

Самым обидным казалось то, что я почему-то никак не мог отключиться. В глазах темнело и мир плавал в розовом тумане, но сознание упорно не уходило. Наверное, временами из меня все же прорывались какие-то звуки, потому что Змей шептал — "тихо, тихо" — и в какой-то момент, приостановив цепочку, сунул мне в зубы жёсткий кожаный темляк. Ещё до рассвета я успел прогрызть его насквозь.

— Терпи, летун, терпи, — поравнявшись со мной, бормотал иногда Змей. — Терпи, парень. Болит — значит, живой, понимаешь? Ты у смерти из пасти выскочил. Считай, второй раз родился. Теперь терпи.

От этих слов становилось легче.

На привалах мы разговаривали. Я узнал, что когда спецназовцы получили сообщение о сбитом летуне, они находились часах в восьми стандартного марш-броска от предполагаемого места падения. Командование опрашивало группы — на предмет дислокации в нужном районе. Не было приказа — только опрос. Группа Змея оказалась ближайшей, и капитан наврал по связи, вольным образом переместив свои координаты. Расстояние до каньона парни, вторую неделю пребывающие в рейде, преодолели вместо десяти за пять часов...

Ещё я узнал, почему у ребят не оказалось обезболивающего. Несколько дней назад группа отбила у ирзаев двоих пленников. Только тем повезло меньше, чем мне. Обрубки, что оставались к тому моменту от молодых парней, жить уже не могли. И всё же жили. Спецназовцы тащили их ещё почти сутки, а дольше тащить не пришлось. Лекарства хватило в обрез.

День, кажется, на третий пути — точно не скажу, время путалось для меня, то растягиваясь, то скручиваясь в спираль — мы нарвались на огневой контакт. Плазмобои стреляли с мерзким чавкающим звуком, выгрызая куски земли из хилого холмика, служившего нам прикрытием. Горячие спёкшиеся комья дробно шлёпали по спинам. В неглубоком, заросшем зелёнкой распадке сразу стало дымно и чадно; я лежал, уткнувшись лицом в некое подобие травы, щедро усыпанной меленькими, но жутко цеплючими колючками, и слушал, как ругается Рыжий. У него не выщёлкивалась батарея из парящего, шипящего плазмобоя — заклинило от перегрева — и сам он шипел сквозь зубы, хватаясь за горячий металл.

— Тараканы, мать их ..., из щелей, мать ..., сколько раз тут ходили, мать ..., и ни разу дырку не засекли!

Отработанная батарея наконец шлёпнулась на траву.

Потом мне надоело ждать, когда прилетит на мою голову плазменный плевок, и я потребовал у командира огнестрел.

Помню, как долго и оценивающе смотрел на меня Змей, прежде чем сунул в здоровую руку трофейный лучемёт.

Как-то оказалось, что стреляем мы втроём — Рыжий, я и Коста, а остальные во главе со Змеем растворились в жирном чаду, одинаково гибкими движениями скользнув вглубь парящей, дымящей зелёнки...

Кипела земля...

Движение слева я засек краем глаза — не знаю, почему не отработал его Рыжий, он лежал левее меня — не движение даже, тень движения в разрыве дымовухи, близко, слишком близко; я заорал, кажется, что-то непотребное, разворачиваясь вместе с лучемётом — всем корпусом, забыв про искалеченную руку, разбросав ноги под каким-то немыслимым углом — навстречу проявляющимся, выплывающим из поседевшей зелёнки чужим силуэтам. Я не чувствовал боли, только дикий, звериный азарт; я что-то орал и садил, садил из лучемёта, прикипев глазами к медленно-медленно доворачивающемуся закопчённому раструбу плазмобоя...

И тут всё кончилось. Потому что не осталось живых ирзаев.

Вокруг были свои — тяжело, с присвистом дышащие, отплевывающиеся от сажи и копоти. Я с опозданием сообразил — на выручку прилетели. Значит, там тоже всё.

Потом Коста сказал: "Эх", я повернул голову и увидел Рыжего.

Тот лежал на спине, неловко подломив ноги и раскинув руки так широко, словно хотел обхватить весь этот чудовищно несправедливый мир. Выстрелом из плазмобоя ему снесло половину головы; мозги испарились, а ошмётки костей со слипшимися рыжими волосами были расплёсканы по камням в радиусе метров пяти.

— Вот так это выглядит снизу, летун, — неожиданно зло сказал Змей.

Я промолчал.

10.

В госпитале были женщины.

Я попал в обычный, армейский госпиталь, потому что с точки, куда подвезли нас от блокпоста пехотинцы на гусеничной "черепахе", транспорта на центральную базу, конечно же, не было; а вот к госпиталю — ходил достаточно регулярно. Дорогу от блокпоста я помню уже плохо: мне наконец укололи что-то, сразу из нескольких пластиковых ампулок, и окружающее отодвинулось куда-то на грань восприятия, отделившись будто стеклянной стеной. В какой-то момент наши пути — мой и Змея с группой — разошлись; кажется, капитан спецназовцев пожал мне на прощание руку. А может, это мне приснилось — не уверен.

По прибытии я сходу угодил на операционный стол, потом — в реабилитационную капсулу сразу на пять суток. Позже стал проводить в капсуле по несколько часов в день. Мне сказали, что суставы восстановятся; правда, это займёт довольно много времени, но зато я даже не буду потом хромать. Поставить искусственные было бы, конечно, быстрей, но свои суставы — это свои суставы; тут мне здорово подфартило — в "лечучреждении специального профиля", без сомнения, влепили бы, недолго думая, протезы.

А пока я ковылял на костыле, обе ноги (вторая была перебита в районе лодыжки) и рука закованы в сооружения, более всего напоминающие рыцарские латы, громоздкие и тяжёлые, и наслаждался жизнью.

Итак, среди персонала этого госпиталя были женщины.

Последний раз женщину вживую я видел в учебке, да и то это было мельком, мимолётно, сопровождалось неприятными эмоциями и вообще можно не считать; а всерьёз — пожалуй, ещё в Норе. То есть без малого полтора года назад.

Так что голова сладко кружилась, и перехватывало дух при виде медсестричек, щеголявших в белых халатиках выше колена, туго-туго перетянутых в талии; строгих врачих, облачённых более консервативно, что не слишком, впрочем, мешало. И даже завхозихи, на необъятной груди которой трещал внатяжку любой халат, и всё время казалось, что вот-вот, сейчас, стоит ей чуть глубже вздохнуть — и пуговица наконец отлетит. Голова кружилась, и ранение здесь было абсолютно не причём.

От соседа по палате, пехотинца Бори, мои терзания, конечно, не укрылись, и Боря предложил простой и эффективный способ разрешения ситуации — подсказал, кто из здешних сестричек не прочь срубить "слева" немного деньжат. И всё было бы замечательно, если бы не одно "но": полное отсутствие у меня наличия. То есть денег.

Так что положение, поначалу показавшееся мне приятным и даже восхитительным, очень быстро приобрело мучительную окраску.

Проблема стояла остро. Её удавалось немного маскировать при помощи бесформенной больничной хламиды, но на процедуры, где хламиду приходилось снимать, я шёл с заранее горящими от стыда ушами. Торопливо падал на койку лицом вниз, когда приходила сестричка делать уколы. Методы самоуспокоения не помогали. Жизнь постепенно превращалась в кошмар.

Теперь я уже жалел, что Боря рассказал мне о сговорчивых медсестричках. Если бы не это, я бы, наверное, попробовал к какой-нибудь из них подкатиться. Но после слов соседа мне всё время отчётливо представлялась сцена: как я подхожу и она соглашается, а потом уверенно и спокойно требует свои деньги, и как презрительно-уничтожающе ползут вверх её брови, когда я жалко лепечу, что денег-то и нет...

И конечно, вовсе не добавляли уверенности в себе несуразные "латы" на конечностях и манера передвижения — в час по чайной ложке, растопырив ноги и наваливаясь всем телом на костыль...

Кульминацией моего стыда за весь период пребывания в госпитале стал момент, когда я попытался "подъехать" к завхозихе. Не знаю, почему я вдруг решил, что она поддастся легче, чем кто-нибудь из сестричек; наверное, просто мозги к тому времени переклинило уже окончательно. Ох, какие слова я от неё услышал, какие слова... Даже в Норе, в банде, в среде потомственных уголовников не слыхал я столь витиевато и причудливо сплетённых слов... А поскольку сообщалось все это на громкости децибелл так в сто двадцать, с резонансом на весь больничный коридор, а может, и подалее... В общем, я был близок к тому, чтобы угнать какой-нибудь транспорт и постараться вернуться на родную базу, и чёрт с ними, с суставами и со всем остальным; лучше я буду отстреливать ирзаев и подставлять бока под ирзайские ракеты, чем терпеть такое...

К счастью, я ничего не утворил сгоряча. А потом...

* * *

Дня через три после происшествия с завхозихой я пришёл, как обычно, в своё время на реабилитационный уровень — отлежать положенные часы в капсуле, "аквариуме", как её здесь называли — и с ужасом обнаружил, что врач-реабилитолог сегодня женщина, причём незнакомая и очень привлекательная.

Пожалуй, следует сказать пару слов о том, что из себя представляет реабилитационная капсула. Она действительно похожа на аквариум — в значительной части прозрачная и наполнена густым, бесцветным и тоже прозрачным гелем. Прежде, чем человека погружают в этот гель, в тело вводят специальные трубки — и дыхательные, и для отвода физиологических отправлений. Подключают всяческие датчики, а потом запускается восстановительная программа. Если лежать предстоит несколько суток, пациенту дают глубокий сон, похожий на наркоз; если несколько часов — сон лёгкий, поверхностный, в котором можно видеть сны и даже частично осознавать происходящее снаружи.

И нужно ли объяснять, что в камеру ложишься полностью обнажённым.

Я поначалу попытался даже поскандалить, заявив, что привык к прежнему реабилитологу и хотел бы приходить в его смену. Разумеется, попытка успеха не принесла.

Ну, в камеру я кое-как улёгся... Самым трудным было не осрамиться в момент, когда тебе готовятся ввести катетер... Я справился — помогли воспоминания о завхозихе...

Вряд ли стоит описывать, какие сны мне снились.

В общем, когда крышка "аквариума" откинулась, я предстал глазам докторессы в полной боевой готовности. Она подарила мне внимательный профессиональный взгляд, брошенный на то, что ниже пояса; кажется, я даже застонал от стыда.

Врач, между тем, не стала торопливо отводить глаза или отворачиваться, как поступали в подобных случаях иные. Спокойно выполнила необходимые действия по извлечению меня из камеры, установила на место временно снятые "латы". Я уже пытался дёргаными движениями напялить на себя отчего-то оказавшуюся непостижимым образом перекрученной хламиду, когда снова перехватил её взгляд, направленный на указанную область.

— М-да... — вдруг сказала она нейтральным тоном. — Спермотоксикоз имеет место.

— М-да, — грубо передразнил я её. — Имеет.

Ну не было уже сил изображать вежливость.

Врач едва заметно улыбнулась.

— Иди за мной.

В маленьком кабинетике-закутке, вероятно, личной комнатке отдыха, она кивнула на узкий кожаный топчан, застеленный на две трети половинкой больничной простыни.

— Присядь пока. Мне нужно несколько минут — положить в капсулу пациента. Дождёшься?

Я не понимал, что происходит.

Когда она наконец вошла, свежая, прекрасная, даже, кажется, пахнущая какими-то духами, и принялась расстёгивать на себе халат — я ещё пытался бормотать, что у меня нет денег...

Какой дурак.

Её звали Роми, ей было тридцать пять, и она никогда в жизни не занималась этим ради денег. В госпитале она слыла недотрогой, способной так отбрить за вполне невинную шуточку, что даже самые опытные ловеласы давали отступного, стараясь поскорей забыть, какого пола доктор-реабилитолог с прекрасными темными волосами и карими глазами, тонущими в тени пушистых ресниц... Она была великолепным профессионалом — её реабилитационные программы не знали себе равных. Она имела высокооплачиваемую, перспективную в плане карьеры работу на своей родной планете — и вдруг уволилась, завербовалась на Варвур по причинам, никому толком не понятным. Её считали странной. Она просила называть себя просто "Ро" и подписывалась соответствующей буквой.

Вот такая она была, моя Роми.

* * *

Госпиталь располагался в "нашей" зоне.

Вообще, для меня было настоящим откровением обнаружить, что на Варвуре есть ещё, оказывается, относительно спокойные местечки. Я не видел и совершенно не представлял планету с этой стороны. Такие зоны располагались в основном вдоль побережья, в местности, где материковый горный массив сменялся прибрежным шельфом; горы здесь были другие — пониже, как бы сглаженные, и главное — не пронизанные насквозь разветвлённой системой пещер со множеством выходов. Здесь климат был мягче, здесь даже рос виноград. И — жизнь текла почти (ну, пусть с натяжкой) нормально.

Нет, конечно, и тут кругом было полно военных, и с десяток различных армейских баз, разбросанных по периферии, держали здесь тылы; без числа постов и застав, и противоракетные системы на ближних и дальних вершинах; комендантский час и бесконечные проверки документов, и пехотные "черепахи" на каждом углу; и большинство гражданских поспешило вовремя убраться отсюда... И всё же...

Здесь даже ещё жили люди. Просто жили.

"В город" меня вывела Ро — как только тяжёлые, напичканные хитрой механикой "латы" заменили облегчённым вариантом, и я смог более уверенно передвигаться. Без Роми меня, конечно, не выпустили бы дальше ворот; это она умудрилась спроворить какую-то бумаженцию за подписью главврача, вполне убедительную и для поста на выходе, и для встречных патрулей. Я испытывал поначалу неприятный, подленький такой холодок при мысли о "поводке", но решил все же, что вряд ли меня отслеживают столь плотно, чтобы засечь перемещения в пределах населённого пункта; Роми о "поводке" ничего не знала. А не пойти с ней я просто не мог.

Я вообще ни в чем не мог ей отказать. Я и думал-то только о ней: чем бы порадовать Роми и что ей может понравиться; как бы мне увидеть Роми до завтрака и как встретить после; я по тысяче раз прокручивал в голове каждую её улыбку, слово, жест... Вокруг кабинета реабилитации я вертелся теперь, как бабочка вокруг фонаря; страшно, до дрожи, боялся ей надоесть — и ничего не мог с собой поделать. На общипанной, скудной клумбочке перед госпиталем, густо утыканной табличками, грозящими ужасными карами за потраву, я выискивал самые красивые цветы. Надо было видеть, как я их срывал — чудеса эквилибристики, куда там цирковым клоунам... Однажды я насмешил Ро до слез, украв для неё десерт из столовой...

Роми оставалась для меня загадкой. Она не прилагала ни малейших усилий, чтобы скрыть нашу связь. Могла, например, очень даже спокойно зайти ко мне в палату и присесть на краешек койки, сказав: "Я на пару минут... Просто захотелось тебя увидеть..." Соседу Боре мне пришлось после таких явлений пригрозить, что заколочу обратно в глотку его смехотунчики. И попытался бы, если что. Ну да обошлось.

Она, безусловно, знала, что я штрафник, зек — и ни разу не спросила, как я дошёл до жизни такой. Это казалось неестественным. Это могло быть проявлением внутреннего, глубинного такта, или даже, может быть, залогом доверия; я думал так — и внутри всё трепетало от благодарности и сжималось от щемящей, почти болезненной нежности. Но иногда я пугался, что ей попросту безразлично, и тогда начинались терзания — а зачем я вообще ей нужен? Почему я? И сколько это ещё может продолжаться?

Нет, я не совсем сошёл с ума. Я помнил — слишком даже хорошо помнил — о скором окончании лечения и о возвращении на базу. О своём положении заключённого, об оставшемся сроке и о том, каковы шансы его пережить. Трудно было забыть, что уже сейчас на базе я — один из самых старых по времени пребывания на Варвуре ветеранов... Я отдавал себе отчёт, что, улетев, скорей всего никогда больше не увижу Роми, и не питал иллюзий, что мне позволят её навещать.

И все же время ещё было. Был этот неожиданный, фантастический отпуск, по какой-то безумной прихоти судьбы свалившийся на мою очумевшую голову, и была бесконечно дорогая мне женщина, и если бы у меня спросили — согласен ли я по доброй воле снова пережить ужас падения и страх плена, и ранение, и всю эту боль ради недолгих недель тревожного, мучительного счастья — я бы согласился, не задумываясь.

И упрямо жила где-то в глубине души шальная, призрачная надежда...

Не знаю, на что.

Роми повела меня в местечко, которое тут называли "на косогоре". Так и говорили — сходить "на косогор", купить "на косогоре" — хотя мне это казалось странным: тут кругом были сплошь косогоры. Там оказался небольшой импровизированный рыночек: кривовато протянувшиеся поперёк склона ряды, составленные в основном из разнокалиберных ящиков; на ящиках разложена всяческая всячина — зелень и овощи-фрукты со своих огородиков, и какие-то вещи, ношеные и не очень; какие-то хозяйственные причиндалы, и даже домашней готовки снедь в кульках и домашнее же вино в пластиковых бутылях. А выше, на верхушке этого самого "косогора", сохранился — ещё, видать, с мирных времён — симпатичный скверик. С кустами азалии, когда-то посаженными с любовью, а ныне малость зачахшими; с клумбочками, цветы на которых засохли, но декоративные камни продолжали радовать глаз; с отполированными до блеска скамеечками и даже с неработающим фонтанчиком в центре.

— Единственное доступное ныне место культурного отдыха, — тоном экскурсовода поведала Ро, широко поводя рукой, и улыбнулась. — Устал на горку карабкаться? Присядь. И подожди, я сейчас вернусь.

Вернулась она минут через десять, с чем-то вкусно пахнущим в объёмистом кульке, с пакетом фруктов и бутылкой вина подмышкой.

Усмехнулась озорно:

— Между прочим, бесплатно добыла.

Я хмыкнул недоверчиво.

— Нет, серьёзно. Я тут иногда помогаю людям — советом медицинским, если спросят, или посмотреть там кого... В амбулатории у нас очереди, там ведь военные всегда на первом месте, а гражданские — они же тоже болеют. Так что вот... благодарят.

— Вкусно благодарят, — кивнул я, загружая в рот странное изделие: что-то среднее между пирожком и пельменем, зажаренным в масле, и прижмуриваясь от удовольствия.

— Знаешь, я забыла стаканы. Из горлышка будем?

— Готов рискнуть. А ты?

— А так даже интереснее.

— Тогда бери пельмень.

Ро фыркнула:

— Это называется фаси.

— Да хоть как. Главное — вкусно.

Мы выпили вина, и съели по фаси, и Ро закурила длинную, тонкую сигарету с золотым ободком вокруг мундштука.

— Расскажи о себе, — вдруг попросил я.

Роми изумилась совершенно искренне.

— Обо мне? Ты всё знаешь и так. Что я могу рассказать о себе интересного? Хочешь знать, какую оценку я получила на четвёртом курсе по профилирующему?

— Хочу.

— Девятку. Что бы ещё вспомнить?

— Так не бывает, Ро, — сказал я мягко.

Она отрубила резко:

— Бывает.

— Ро...

Роми затянулась немного нервно.

— Прости. Нет, Данил, я ничего от тебя не скрываю. Но пойми... Впрочем, тебе, наверное, это как раз понять трудно. Тебе твоя жизнь никогда не казалась ненастоящей?

— Множество раз.

— Нет! — решительно отвела рукой Ро. — Не так. Не может быть.

— Почему?

— Ты сам не такой. Ты... цельный.

Я заметил тихо:

— Я штрафник, Ро, помнишь?

Она сказала:

— Для меня это неважно.

Вот и понимай, как хочешь.

Иногда мне казалось, что где-то глубоко внутри Роми прячет от людских глаз старую, незаживающую рану, прячет давно и привычно, надёжно не подпуская никого к саднящему месту. А временами я бывал убеждён, что сам придумал эту трагическую деталь, потому что более уверенную в себе и независимую женщину, чем Ро, было трудно даже представить.

И все равно... Мне хотелось укрыть её в ладонях... Хотелось драться со всем миром, чтобы заставить мир вежливо раскланиваться с ней... И ещё мне казалось — дайте только время, я смогу найти, понять то тревожное, что живёт в ней, сумею нежно-нежно, бережно и осторожно излечить её боль...

Мы завершили прогулку в небольшой квартирке, которую Ро делила с другой докторшей, но подруга как раз была на дежурстве... Мы пили вино и дегустировали фрукты, не затрудняя себя одеванием... Любили друг друга, заедая любовь грушами и инжиром.

* * *

Время, да.

Примерно через неделю после нашего выхода в город Роми сказала мне:

— Был запрос насчёт тебя. Ваше начальство считает, что ты уже слишком долго лечишься.

— И? — спросил я хрипло, потому что сердце улетело куда-то в пятки.

— Мы с главврачом написали этакую гневную петицию. Думаю, дней десять ещё отобьём. Но больше вряд ли.

Меня отпустило. Десять дней — целая вечность.

— Этого мало, — серьёзно заметила Ро. — Я постараюсь выкроить для тебя побольше часов в "аквариуме".

— Лучше просто выкрои для меня побольше часов.

Она подняла брови.

— Одно другому не мешает.

Сутки Варвура длятся чуть меньше стандартных. Но никогда ещё они не были такими короткими.

Как-то раз Ро встретила меня словами:

— Оказывается, я столько времени сплю со знаменитостью — и даже не знаю об этом!

Взглянула слегка игриво, потом внимательно, и тут же посерьёзнела вмиг, заметила осторожно:

— Я не хотела ничего задеть. Прости, если...

Я пожал плечами.

— Нечего тут задевать. Я просто не понял, о чём ты.

— Это скромность, или ты разными вещами знаменит?

— Разными, конечно, — попытался пошутить я. — На родине меня даже в новостях показывали.

Кажется, шутка не получилась. Возможно, прозвучала как-то не так.

— На четвёртом этаже лежат ребята из второго пехотного, — немного грустно проговорила Роми. — Кто-то из них тебя узнал. Я теперь таких леденящих душу историй наслушалась о легендарном Психе.

Я знал, о каких парнях речь. Месяца четыре назад мы утюжили для их батальона дорогу с перевала. Хвост колонны отсек обвал, и арьергард уже пришлось забирать бортами. Ничего особенного там не было, просто я снимал последних и на взлёте уходил от ракетного обстрела. Парни впечатлились. Недавно в госпиталь угодили двое из той группы; самое смешное, что они умудрились узнать меня при встрече.

Роми я сказал:

— Это они из чувства мужской солидарности тебе наплели.

Она вздохнула.

— Врешь ведь.

И добавила:

— Я боюсь за тебя, Данил. Такие прозвища так просто не дают.

Языки бы поотрывать тем парням из второго пехотного.

Нашу последнюю ночь мы провели в квартирке Роми. Не знаю, как Ро уладила вопрос с подругой — возможно, конечно, её дежурство именно в эту ночь и было просто совпадением, но скорее всего нет; впрочем, меня это не особенно волновало. Я грубо нарушил госпитальный распорядок, смотавшись на ночь; это не волновало тоже. Меня волновала Роми.

Она была сама не своя в эти последние дни. Нервная, взвинченная, почти истеричная временами — такой я её прежде не знал. И ещё — она как-то закрылась внутренне, словно отдалилась от меня заранее, не дожидаясь отъезда; словно усилием воли выдавила меня из своей души, жадно замещая это контактом телесным. Такой ненасытной, исступлённой в сексе она тоже прежде не была.

А мне... Мне хотелось так много рассказать ей и столь многое объяснить... И может быть, я и сумел бы пробить, уничтожить эту возникшую вдруг стену отчуждения — если бы верил, что я вправе это делать. Если бы мог позволить себе хоть чуть-чуть уверенности в завтрашнем дне. Если бы не боялся обмануть её этой уверенностью.

Вместо этого я постарался убедить Ро улететь с Варвура. Она отмахнулась досадливо. Вряд ли я был первым, кто советовал ей это. Возможно, было ошибкой вообще заговаривать на эту тему. Возможно, она все-таки ждала другого в глубине души. Не знаю.

Мы расстались утром, оба измотанные, не спавшие ни минуты. Оба — так мне показалось — с гложущим ощущением неудовлетворённости. Роми отправилась работать, я — оформлять какие-то бестолковые бумажки. Едва успел всё сделать — пришла леталка. За мной прислали Тёмку, и я вдруг обнаружил, что чертовски рад его видеть.

К Ро я заскочил ненадолго, перед самым отлётом. Она вздрогнула, спросила: "Всё?" Я сказал: "Леталка ждёт". Вдруг начал: "Ро, я..." — она не дала договорить, закрыла губы сначала ладонью, потом поцелуем. Провожать меня к леталке она не пошла.

Я нагло отобрал у Тёмы управление. Слияние меня всегда выручало.

11.

На базе кое-что изменилось. Появились новые лица, ушли многие из старых. Погиб Одноглазый — глупо, на поле, от взрыва неиспользованной ракеты в завалившейся на посадке леталке. Скай стал водить свою тройку. Мне в ведомые определили по старой памяти Тёму, и ещё одного совсем зелёного, чуть ли не вчера с транспорта, парнишку. Этот новичок пожелал себе позывной "Орёл". Я сначала посмеялся, а потом поразмыслил, да так его и записал. Все равно прежняя система поэтапного именования гикнулась вместе с Одноглазым. Так пусть парень порадуется — вдруг да повезёт ему с таким позывным.

Уже после этого я случайно услышал, как пацан выспрашивает у Тёмы, что за "погоняло" такое у их ведущего.

— Непростое погоняло, известное, — важно ответствовал Тёмка, подпуская туману. — Ты, парень, вот что, ты его лучше не зли, а летун он от бога, с таким ведомым ходить — считай, счастливый билет вытянул.

— Не, а почему псих? — громким шёпотом переспросил новичок.

И испуганно добавил:

— ПСНА у его, что ли?

— Не-ет, — задумчиво протянул Тёма. — Это не ПСНА, это так, по жизни.

И, спохватившись, рявкнул:

— Работай лучше, салага! Слишком много вопросов задаёшь.

Я пожал плечами и ушёл незамеченным.

Док, которому я относил какие-то бумаги из госпиталя, обрадовался мне, как родному, и тут же нагрузил тестами. Посмотрев результаты, сказал:

— Молодец. Воюй дальше.

В общем, кое-что изменилось, но в основном всё осталось по-прежнему.

Ещё на базе меня дожидались письма от матери.

Почту нам привозили с орбиталки теми же грузовиками, что и всё остальное — новобранцев и оборудование, запчасти и сами бифлаи, провизию, боеприпасы и многое другое. Обычная, бумажная почта казалась жутко устаревшей. Однако связь была дорога и не про нас; а письма ползли себе потихоньку на перекладных — иногда по три, по четыре месяца гуляли в пространстве — и приходили, как правило, сразу пачками. Если, конечно, был кто-то, кто давал себе труд писать штрафнику.

Было что-то особенное в том, чтобы взять в руки лист бумаги, которого прежде касался родной тебе человек, всматриваться в строчки, пытаясь угадать, ощутить за словами его мысли и чувства. Мать писала от руки. Это было удивительно — дома она даже записки обычно набивала на компьютере. А тут выписывала вязь букв, немного неровную — с непривычки, немного рваную — возможно, от волнения. Информации в письмах было мало. Эмоций — больше...

Я отвечал ей реже, чем она писала мне, и, наверное, намного реже, чем следовало. Тут всё валилось в кучу — и нехватка времени, и длиннющий перечень тем, затрагивать которые не разрешалось, и то, что о многом я и сам бы не написал никогда и никому, тем более — матери. Муссировать без конца тему "а живу я хорошо" я был не мастак, а откровенного разговора не получалось. Может, играло роль ещё и то, что письма мы отдавали к отправке незапечатанными, и было противно думать, кто и где запустит в твои мысли свой любопытный нос. С другой стороны, получали-то мы почту тоже распечатанной — но это её абсолютно не обесценивало.

Я разложил конверты по датам. Пять писем; самое давнее отправлено больше четырёх месяцев назад, самое свежее — почти два. Ещё как минимум столько же наверняка уже бродят где-то меж звёзд... Интересно, какая из моих немногочисленных весточек доползла по назначению. Иногда я ловил себя на трусоватенькой такой мыслишке, что если завтра гробанусь все-таки здесь, мать сначала получит официальное извещение, а потом ещё чуть не полгода будет время от времени вынимать из ящика заплутавшее письмо. Доставучий, как зубная боль, страх жил в этой мысли — о письмах, путешествующих своими неведомыми путями, когда тебя уже нет...

Новостей было немного. Роман опять в санатории. Маму прочат на повышение. Снова подорожали продукты. На работе у одной из сослуживиц сын-срочник угодил на Варвур (надо запомнить фамилию, вдруг столкнёт жизнь... а впрочем — зачем?) Всё чаще мелькал в письмах некий доктор Каминский: Каминский сказал то, Каминский считает этак... Прежде этот доктор лечил Романа, а теперь, похоже, вошёл в мамин личный круг общения. Это, пожалуй, хорошо. Хоть не будет одна, если...

Тьфу, что за чёрт. Не думал я об этом прежде столь часто. Или на меня госпиталь так повлиял?

Вспомнилась Роми...

Письма я так и не дочитал — ушёл на вылет.

* * *

О страхе.

С этим Орлом мы таки влипли в передрягу.

Вообще на вылетах боятся все. Нет таких дураков, чтобы не боялись. Привыкают со временем этот свой страх... Ну, тут у каждого своя метода... Кто-то давит, кто — переплавляет в агрессию, в ярость, в азарт, в отчаянность даже... Некоторые учатся жить с этим страхом, летать с ним, использовать его — как лишний орган чувств. Но это враньё, будто с опытом страх уходит — он лишь переходит в иное качество.

Новички боятся откровенно и неприкрыто. Они ещё не знают, что самого-то страха бояться не надо — и оттого им тяжелее. Но если такой парень, бледный и дрожащий, обливающийся холодным потом от ужаса, после боя выползающий из леталки позеленевшим, иногда чуть не на четвереньках — если такой парень всё же делает на вылете то, что нужно — он летун.

Иной раз случается: впервые угодив в нешуточную мясорубку, салага "замерзает" — впадает в некий ступор, с опозданием реагирует на ситуацию или вовсе не реагирует. Если он не гибнет сразу, если, пережив мгновения паники, выходит из этого состояния, сумев взять себя в руки — становится бойцом. Так "замёрз" у меня когда-то Скай, попав в оборот на одном из вылетов. Мне пришлось туго, но я прикрывал его почти целую минуту, пока он не начал хоть что-то соображать... И после ни разу не имел повода пожалеть о сделанном. Теперь Скай сам водит тройку. Дело житейское — никто не попеняет новичку, однажды "замёрзшему" в бою.

Бывает и иначе; бывает всякое. Бывает — косят своих, вкруговую, не глядя; ощерившись, будто зубами, щедрым веером отстреливают ракеты по мельтешащим в поле радара теням; бывает — гробятся сами, предпочитая определённость невыносимости длящегося кошмара...

Бывает всякое... Порой вообще приходят люди чужие: нейродрайву, полёту, бою, войне... Таких видно сразу. Будто на лбу написано: не жилец. Их и трусами не назовёшь. Просто — чужие. Была б моя воля — отправлял бы таких сходу назад. И люди были б целее, и леталки.

Бывает всякое, и потому идти на боевое с необстрелянным салагой под боком не любит никто. Я не исключение. И вовсе не добрый самаритянин — своих забот хватает. Но всё же по временам "утиной охоты", когда проблема решалась намного проще, я не скучаю. Да, стоит труда и нервов слепить себе хорошего ведомого. Зато потом твёрдо знаешь, когда и до каких пределов ты можешь на него опереться. И он знает то же о тебе.

С Орлом у нас не станцевалось.

Задание мы получили самое рядовое: контроль участка трассы Кирдаг — Тарси — Шукан. Задание обычное; трасса, правда, нерядовая — и по рельефу (сплошь ущелья, мосты, туннели), и по значимости (одна из последних функционирующих трансконтинентальных артерий), и по напряжённости боевых действий (только в Тарсийском ущелье сколько наших ребят полегло — вспомнить жутко).

Нам достался как раз кусок, включающий Тарсийское ущелье, и принимая во внимание первый вылет с новичком, это было не слишком здорово.

Однако Орёл держался уверенно. Я порадовался этому факту; правда, пока вокруг не шныряли ракеты и не вспухали зонтики плазменных разрывов, но уже то, что парень стабильно держал эшелон, чётко следовал манёвру и не боялся "гладить рельеф" — летать над поверхностью на небольших скоростях, что в горах иногда очень проблемно — было немало. Помнится, в какой-то момент я понадеялся даже, что сегодня этим всё и обойдётся — уж очень не подходил заданный участок для отработки взаимодействия с новым членом группы. Тройка, которую мы сменили, ушла на базу чисто...

Не с моим везением.

Признаки неприятностей я усмотрел только на шестом проходе. Мог бы и не увидеть — если бы скользящее за хребет солнце не высветило бы вдруг каким-то косым лучом непонятный, мимолётный отблеск в скальном скоплении на одном из склонов.

Вообще в Варвурских горах со средствами обнаружения туго; я об этом уже, кажется, упоминал. Радары и даже более тонкие, чувствительные сканеры пасуют перед каруселью многократно отражённых и взаимопроникающих сигналов, чему немало способствует ещё и сложная структура и необычный состав горных пород. Тепло— и инфравизоры более-менее эффективны ночью, особенно ближе к утру, а днём и вечером от них можно заработать только головную боль. Остаётся оптика — то есть, по сути, глаза. Не самый надёжный из инструментов. Замеченный мной отблеск мог с равной вероятностью свидетельствовать о поверхностном выходе в этом месте жилы кварца, о брошенной кем-нибудь, к примеру, консервной банке — или о скрытом передвижении ирзайских боевиков.

Тем не менее, предупреждение я отбил сразу — не тот случай, чтобы долго размышлять на тему "видел — не видел". Развернулся. Выполнил "воронку", выставив ведомых на внешние круги. На следующем облёте только что носом в эти скалы не воткнулся.

Ничего.

Но — не нравились мне эти камни.

Оставил Тёмку барражировать зону и продолжил маршрут. Перевалили за хребет, прошли вдоль русла — засёк движение. Тут уж явно движение, причём идут практически не скрываясь. Человек двадцать, кто такие — непонятно, что-то тащат, что — опять-таки не ясно. Направляются к трассе, далеко ещё пока, но если пойдут так и дальше — выскочат как раз в сектор "ноль". Это область, откуда можно прямой наводкой по туннелю садануть. Я запросил базу. Район здесь хоть и "строгий", но без явных агрессивных действий с их стороны огонь тоже не откроешь. Нынче тут все подряд в камуфляже. А помимо "вайрско-ирзайской", навязшей в зубах, проблемы, есть ведь ещё и другой риск — чем черт не шутит, вдруг это свои откуда-то выбираются?

С базы ответили, что КП высылает патруль, велели подстраховать. Страховка парням нужна, это точно. Попробуйте-ка выставиться вчетвером, ну, вшестером от силы, на какой-нибудь неповоротливой пехотной ломачине навстречу отряду в двадцать человек и документики спросить. Но и ближе к КП непонятных этих подпускать нельзя. Вдруг у них ракеты, подавят пост — и сектор "ноль" открыт. За туннель командование трясётся как за последний глаз.

А у меня душа болела за Тёмку. Не так, не так было что-то с теми камнями...

Спросил по связи:

— Тёма, что видишь?

— Всё спокойно, командир!

— Смотри в оба.

Ему спокойно. Мне вот — нет почему-то. С той стороны гребня тоже ведь есть сектор "ноль". Там — второй выход туннеля.

Мелькнула мысль: а если группа, которую мы тут пасём — отвлекающий манёвр?

Тогда масштаб операции покрупнее будет.

Я наплевал на правила и запросил подкрепление.

— У вас там что, огневой контакт? — ехидно поинтересовалась база.

Знают ведь, сволочи, что нет.

И не объяснишь им.

Скрепя сердце я отправил Орла на облёт территории. Одного.

Сам пасу тех, что внизу. Во взаимодействии с наземной группой работать — дельце точно не для новичка.

Ждём.

Вот выползли мои пехотинцы. На "кузнечике" — это шагоход такой, ненадёжная машинка страшно, хоть и разработана специально для горных условий. И защищена чисто символически. Остановились поодаль — молодцы. Вроде, разговаривают. Вышли двое, навстречу — парочка от той группы...

И почти сразу — сигнал:

— Орёл — Психу! Вижу людей! Прыгают, руками машут! Наши, что ли?

— Не суйся, — говорю. — Обходи кругом и сообщай всё, что видишь. — И — базе: — Слышали?

— Проверим.

— Тёма?

— У меня всё чисто! Дёрнуть на подмогу?

— Я те дёрну. Смотри в оба вокруг камней, в оба! И тоже не суйся близко.

Пехотинцы сошлись с теми двумя; парочка, вроде, безоружна, а вот остальные сгрудились возле тюков своих, нехорошо как-то сгрудились, неправильно... Расположение неестественное — вот в чем дело: будто сектора обстрела распределяют... Случайность? Те двое ведь в любом случае на линии огня...

А потом до меня дошло. Если эта группа — отвлекающая, то передо мной — смертники. "Драххиры", добровольцы в ирзайский рай...

— Пехота, аларм! Парни, в машину!

Ор этот — в пользу бедных. Нет у меня прямой связи с пехотой, не знаю я их волны, не догадались ребята, как когда-то группа Змея, первыми до меня докричаться. А с базы — пока передадут...

Я заходил, пикируя, со стороны "кузнечика", видя крупным планом, будто в замедленной съёмке, ползущие под брезент руки, уже понимая, что двое пехотинцев снаружи, пока ещё оживлённо беседующие со своими визави — мертвецы однозначно; за тех, кто в машине, я повоюю, если успею; и в этот момент — вот всегда то густо, то пусто — меня прострелила электрическим разрядом новая мысль. Я понял, что не так с этими камнями.

Просто не было там прежде никаких камней.

Бифлай — быстрая машина. Каждый раз, вылетая на патрулирование, мы охватываем наблюдением огромные площади; невозможно запомнить рельеф во всех подробностях, проносясь над ним на скорости, когда глаз едва успевает замечать детали, а мозг — их обрабатывать. И всё же есть места, которые мы видим чаще остальных; их профиль западает — не в сознание даже, куда-то в спинной мозг, как мне кажется...

Не было там этой группы камней. Точно.

— Тёмка, огонь по камням! Это камуфляж! — заорал я, швыряя поток плазмы навстречу раструбу ручника — на таком расстоянии не увернёшься и не промахнёшься, тут либо ты, либо тебя, кто первый успеет. — Тёмка! Там пусковая!

"Кузнечик", раскачиваясь и спотыкаясь, удирал в кусты.

Обугленные трупы катились по обугленной земле, а вот там, справа — пушкой не успеть, развернуться не успеть — накрениться, "прогладить" на излете; бифлай — крепкая машинка, стерпит; держись, родимая, и я переживу...

— Поражена! — это мой дисциплинированный ведомый. — Точно! Псих! Точно! Передвижка взлетела, зуб даю!

Сколько ж это они её под камуфляжем тащили?

Терпеливые, сволочи.

Ракету вниз на закуску.

И тут же:

— Псих! Тут вторая! Залповая! Я не у-у...

Тишина.

— Тёма?

Тишина.

Туннель между Тарсийским ущельем и долиной Мурави видал всякое. Но никто, по-моему, ещё не летал сквозь него на бифлае. Я успел заметить разбегающихся пехотинцев, пехотинцев падающих, катящихся, накрывающих голову ладонями...

Извините, ребятки. Иначе не успеть.

Вынырнуть из туннеля прямо навстречу уже нацеленной серии — вот это было весело. Стационарная противоракетка жалобно тявкала, безнадёжно запаздывая — она рассчитана в основном на дальние запуски, с ближними ей тяжко, не настолько она расторопна...

Если бы первый же залп пошёл на туннель — накрылась бы, пожалуй, наша трасса. Но первый залп принял на себя Тёмка.

Из второго часть ракет расстрелял я, часть — стационарка. Одна или две влепились все-таки в склон чуть повыше устья, но туннель не обрушили. А третьего залпа не было. Тяжёлая "сигара" — самая мощная из ракет, имевшихся у меня на борту — подняла в воздух мешанину камней и земли, пластика и металла, и плоти и крови, наверное — образовав кратер на месте бывшей скальной группы, снова — и теперь уже необратимо — изменив рельеф.

Я не помню уже, в какой именно момент этой недолгой, но дико напряжённой схватки я услышал по связи вопль Орла:

— В меня стреляют!

Всё, что я мог — это дать ему команду "огонь".

Некогда было даже бросить что-нибудь банальное вроде "держись, парень".

А чуть погодя я услышал:

— Цели поражены, сектор чист. Я ранен, ухожу на базу.

Слишком хладнокровно для новичка, чересчур по-уставному звучал его доклад, но в горячке боя я не обратил на это внимания. Подумал только — "молодец, салага".

К нам шло долгожданное, подзапоздавшее теперь уж подкрепление — две тройки из соседних квадратов. База спохватилась.

Я ещё утюжил ущелье, заново придирчиво вглядываясь в каждый камень, когда услышал приказ базы занять шестой сектор — тот самый, где обстреляли Орла. Приказ был адресован не мне — Даку, ведущему одной из троек.

Как так вышло, что и Дак, и его первый ведомый подставились под наведённый в упор с удобнейшей, практически открытой позиции залп, я не знаю. Драххиры даже не дали себе труда прятаться, а Дак не был новичком. Но парни только заходили на патрулирование в сектор, минуты назад объявленный чистым.

И есть у меня...

Не подозрение даже. Страх.

Когда-то — со мной тогда летал Скай и, кажется, уже Тёмка — я услышал разговор по связи, не предназначенный для моих ушей. Два летуна — не помню, кто — трепались на своей волне; один спросил у другого, чью тройку они сегодня меняют.

Тот ответил:

— Психа.

— Хорошо, — заметил первый. — После этих ребят я хоть уверен, что уж если сказали — "чисто", значит, чисто и есть.

Тогда, помню, я порадовался. Приятно сознавать, что хорошо делаешь свою работу...

На базе я первым делом направился к площадке, где стояла леталка Орла.

Он ещё был у машины. Прислонялся изнеможённо к корпусу, и Док светил ему в зрачки своим приборчиком.

Я прислонился рядом. Быстро вошёл в слияние, прямо снаружи. Док покосился на меня неодобрительно.

Совершенно целая леталка. Ни одного следа — ни плазменного, ни лучемётного, не говоря уж о взрывных. Ракет, тем не менее, действительно не хватает.

Промазал с перепугу? Не разглядел? Это может быть, конечно.

Я спокойно дождался, пока Док выскажет свой вердикт, пригласит парня на тесты и удалится. Проговорил негромко:

— Рассказывай.

— Что ещё?

Не понравилось мне, как он шарахнулся. Тон наглый, а глаза бегают. И страх в них — не тот, многократно мной виденный, в котором прикосновение смерти отражается. Скорей как у крысы, спёршей кусок мяса и боящейся, как бы не отобрали.

Я сказал:

— Слушай, парень. Нам летать с тобой ещё. То, что ты из боя удрал на целой машине, я тебе на первый раз прощу. Показалось в горячке; бывает. Но сейчас ты мне честно, как на духу, расскажешь, что там было, что ты видел, что делал и куда стрелял. Мне надо знать, понимаешь?

— Зачем? — прищурился он.

— Затем, что мне с тобой летать.

Орёл поёрзал глазами по сторонам.

И вдруг прошипел по-змеиному, брызгая слюной:

— Заложить меня хочешь, да? Думаешь, ты самый умный здесь?

— Ты о чём?

— Знаешь ты, о чём. Думаешь, я не понял, как это делается? Как очки набираются? Думаешь, ты один сообразил, как выживать-то тут, а? А, старожил? А других заложить, чтоб всерьёз гробились?

Я не сразу понял, о чем он говорит. А Орёл подмигнул похабно, пропел обрётшим силу голоском:

— Рука руку моет, а Псих? Нам-то сверху лучше видать. Так что ты уж меня не держи за лоха тупого. Лохи пусть под выстрелы сунутся. А мы с тобой тихонечко, ты за меня, я за тебя, и оба проживём подольше, ага? А? А-ах!

Он захрипел, получив ребром ладони по кадыку — не так, чтоб убить, но так, чтоб забыл на какое-то время, как дышать — и только задавленно булькал горлом, когда я впечатал его в корпус леталки, хорошенько взяв за грудки. Он был выше меня и изрядно крупнее, но не сделал даже попытки сопротивляться. А когда я зажал предплечьем его шею, рыпаться было уже поздно.

Видимо, я с самого начала взял с ним неправильный тон. Есть такие люди — любую доброжелательность воспринимают как слабость. Следовало окрестить его каким-нибудь "Червяком", вытирать об него ноги и держать в страхе — и я мог бы иметь преданную шестёрку.

Но мне это было не надо.

А летун из него не получится никогда.

— Думаю, я тебя понял, — я не отпускал его, а говорил тихо и размеренно, тщательно контролируя себя, чтобы не придушить всерьёз. — Насчёт выживания. Ты удрал, как только увидел оружие, да? Удрал далеко и быстро. А ракеты выпустил в белый свет, как в копеечку. Тебе подвезло — никто не мониторил тебя в это время. Потом ты наврал, что ранен. Ладно. Знаешь, я даже могу всё это понять. Ей-богу. Не могу, — я усилил нажим на его шею, — не могу объяснить другого. Зачем ты орал на весь эфир, что уничтожил противника? Что сектор чист? Растолкуй уж мне, тупому. Зачем? Ты ведь мог сказать, что промазал. Что не уверен в результате. Мог сказать, что просто не видел, куда попал. Это нормально! Так зачем же? Ну?!

Парень начал икать, как только я принял руку, и икал долго и натужно; несмело потянулся утереть рот ладонью. Утёрся. Проморгался. Поднял взгляд — и подмигнул мне. Так же похабненько, как прежде, будто и не было всей предыдущей сцены; или скорей — будто именно такого он ожидал. Я даже отшатнулся — скорей от отвращения, чем от неожиданности; Орёл же просипел:

— А типа ты-то... Всех своих... В самом деле замочил, ага?

И продолжил, зашептал торопливо, постепенно прорезаясь голоском:

— Ты старший, я ж не спорю. Я ж не спорю. Тут нет вопросов, Псих. Я ж только того и возбухнул, что ты меня за лоха держать надумал. Я под тобой ходить согласен как скажешь. Я сразу понял, что тебя надо держаться. Ты мне верь, я никому, могила; лохи есть лохи, что ж я, не понимаю? Ты мне верь, я за тебя...

Я слушал и медленно кивал. Протянул руку — он напрягся, скукожился, но я всего лишь положил ладонь ему на плечо. Выждал. А потом резким движением содрал с его шеи симбионта.

Вопль: "Ты чё-о?!" — был слышен, наверное, на соседних площадках.

— А вот что. — я помолчал, запихивая гусеничку в нагрудный карман робы. — Вот что. Ты сейчас пойдёшь в бункер. Тебя туда не пустят, но — плачь, просись к отцам-командирам, кто-нибудь да заинтересуется. Скажешь им, что летать ты не можешь; умоляй, пиши любые бумаги, пусть отправляют тебя по месту приговора суда или хоть к богу в рай. — Я поймал взгляд его забегавших глазок. — Ты действительно могила. Готовый гроб для всех, кто с тобою рядом. Поэтому летать ты не будешь. Насколько это от меня зависит — никогда.

Подумав, добавил:

— Спросят про симбионта — отправляй ко мне. И ещё. Если ты не сделаешь, как я сказал. Если надумаешь остаться.

Орёл пялился на меня, отвесив челюсть, и я отвернулся от него, сунув руки глубоко в карманы. Посмотрел на поле, не задерживаясь взглядом на пустых площадках. Поёжился, как от ветра.

Закончил фразу будничным:

— Тогда я тебя убью.

Мне показалось, он мне не поверил.

Тем не менее, Орла я больше не видел.

К счастью.

К счастью — потому, что я бы сделал то, что сказал.

Здесь нет рисовки. Я был свидетелем многих смертей. Эта — была бы не самой большой бедой. Правда, я всё равно рад, что мне не пришлось этим заниматься.

Наверное, нашёлся кто-то, кто доверял мне больше, чем мой несостоявшийся ведомый.

За симбионтом ко мне пришёл ротный, капитан Лесковски. Ничего не спросил — просто велел отдать гусеничку. Я отдал. И тоже ничего не спросил.

Не знаю, как они поступили с парнем. И, если честно, знать не хочу. Надеюсь только, что это никому больше не стоило жизни.

Я взял двоих новых ведомых. Возни с ними было выше крыши, но оба оказались нормальными парнями.

А за тот вылет я получил медаль и выговор. Медаль — за оборону стратегически важного объекта, то бишь туннеля, а выговор — за пролёт через этот самый туннель.

Вот так.

12.

Моего нового механика звали Лёнчик. Молодой — ему ещё не было тридцати — весёлый парень, острый на язык любитель потрепаться и беззлобно посплетничать, он быстро влился в компанию технарей. А вот общения со штрафниками старательно и аккуратно избегал. Не демонстративно, нет, а этак вежливо и с опаской. Как человек из приличной семьи, никогда не сталкивавшийся прежде с этой стороной жизни, и из вынужденного столкновения желающий выйти корректно и с наименьшими для себя потерями.

Техником он оказался грамотным и профессиональным; тем не менее, зашивался с работой жутко — и потому, что из-за дефицита персонала парк машин каждого механика увеличился, и потому, что тратил массу времени на диагностику и локализацию любых неполадок. Ну никак не доходило до человека, что если выслушать мнение летуна-нейродрайвера, всё выйдет намного быстрее.

Однажды это вылилось в конфликт. Я случайно стал свидетелем, а спор шёл вокруг "Беркута", на котором летал малознакомый мне новичок.

Я как раз вернулся с вылета. Вообще у нас выдались тяжёлые сутки, поспать почти не удалось, и я брёл по полю, решая серьёзную дилемму — добраться до казармы и свалиться в койку или всё же заглянуть сначала в столовую. Усталость притупила голод, и я все больше склонялся в пользу сна, когда услышал отголоски разговора, ведущегося на весьма повышенных тонах. Кроме новичка и Лёнчика, на площадке присутствовал ещё и капитан Лесковски, и я немного удивился накалу бушующих там страстей.

Однако нужно было нечто большее, чтобы заинтересовать меня в тот момент. Я шёл спать! Ничто не могло свернуть меня с избранного пути...

— Псих! — властный тон Лесковски не оставил простора для колебаний.

Пришлось, вздохнув и временно распростившись с мечтой об отдыхе, подойти к леталке.

— Вот! — озлобленно заявил капитан. — Хотели экспертизы? Будет вам экспертиза.

Новичок уставился на меня почти враждебно, Лёнчик — недоуменно и раздражённо.

Я же попытался возразить, что никакой экспертизы не хотел, а хотел только спать, потому как не спал сутки, и если не посплю сейчас, то неизвестно, когда ещё придётся, и тогда следующей экспертизой у них будет экспертиза моего хладного трупа.

— Псих!!! — внушительно произнёс Лесковски, и я заткнулся.

Очень быстро я понял, в чем суть дела. Если бы соображал чуть лучше — понял бы ещё быстрей.

Новичок отказался летать на машинах, обслуживаемых Лёнчиком. Отказался наотрез, до истерики и заявок вроде "лучше отключайте меня здесь". А поскольку до этого парень начинал неплохо, Лесковски решил разобраться.

Камнем преткновения стал именно этот "Беркут". Механик утверждал, что машина абсолютно исправна и безопасна. Летун — что на высоких скоростях движок резко теряет тягу.

Я подумал, что прекрасно понимаю салагу. Ощущеньица те ещё; недаром он в панике. С другой стороны, Лёнчик краснел и бледнел очень натурально, потрясал руками и сыпал труднопроизносимыми терминами, и ему тоже хотелось верить.

В общем, слушать продолжение их спора я не стал, а вместо этого вошёл в слияние.

Между прочим, механик замолчал на полуслове, и вид у него сделался довольно-таки ошарашенный. Не знаю, что произвело на него такое впечатление. Не видал, чтобы снаружи подключались? Хотя возможно, он вообще впервые увидел слияние воочию. Мне говорили, что по первости зрелище это слегка шокирует.

— Ну? — резко спросил капитан.

Не увидел я неисправности, честно говоря. Даже запустив движок, не увидел. Но это ведь на земле.

Разорвал слияние и сказал уныло:

— Нужно подняться.

Лесковски кивнул, защёлкал по пульту связи.

А перед моим мысленным взором стояла койка в казарме...

Когда-то в учебке я, помнится, сумел потрясти старика Никифорова, поднявшись на "стрекозе" почти вертикально.

Так то была "стрекоза"...

В общем, машину я разогнал до нужной скорости, ещё даже не выйдя за пределы базы. И почти сразу почувствовал то, о чем говорил новичок. Проверил, прислушался... Заложил крутой вираж.

На площадку я сел, по-моему, раньше, чем присутствующие успели позакрывать рты, открытые при моем взлёте.

— Ну. Ты. Блин! — выдохнул капитан Лесковски, когда я встал перед ним, спустившись из кабины на землю.

А я обратился к Лёнчику:

— Поменяй капсулу с мононуклеаркой. Грязная попалась.

Больше никто не мешал мне пойти спать.

После этого случая мои взаимоотношения с механиком потихоньку стали... Нет, "улучшаться" не могу сказать. Скорей, они появились, а прежде их и вовсе не было. Правда, он по-прежнему старался очень внимательно и осторожно подбирать слова, общаясь с представителем страшноватого и непонятного уголовного мира (кто-то, видимо, здорово застращал его тем, что в этой среде за слово спрос особый), и иногда самым комичным образом неожиданно спотыкался посреди разговора, напряжённо соображая, не сморозил ли лишнего, или вдруг заподозрив подвох. Но уже то, что Лёнчик шёл на разговор, а не пытался отделаться парой-тройкой вежливо-незначащих фраз, было немалым прогрессом. Кстати, интересная деталь: я называл его "Лёнчик" и на "ты", переняв эту манеру от технарей в ангаре (не от нахальства, а как-то так само собой получилось — услышал и назвал в обстановке вечного дефицита времени), а он обращался ко мне на "вы", но упорно не звал ни по имени, ни по прозвищу. Далеко не сразу я понял, что для человека это составляет серьёзную проблему: решить, как он может себе позволить меня называть, не рискуя задеть или оскорбить.

Открытие меня смутило и даже немного расстроило. И не в Лёнчике тут было дело; я внезапно испугался, что совершенно разучился общаться с людьми. Или, может быть, никогда не умел?

Вдруг подумалось о Роми. Она-то что во мне нашла? Красивая, умная, образованная женщина?

Как она там? И вспоминает ли обо мне хоть иногда?

В таких вот раздёрганных чувствах я ушёл на вылет.

А по возвращении первым делом подошёл к механику и спросил в лоб:

— Как вы предпочитаете, чтобы вас называли?

Он не понял, конечно. Не понял, что происходит, и перепугался всерьёз. Таки решил, видать, что накосячил.

Я пояснил:

— Меня зовут Данил. Можно по фамилии — Джалис. Можно — Псих, это мой позывной, если вы не в курсе, совершенно официальный. И я думаю, будет вполне удобно, если вы станете обращаться ко мне на "ты". В конце концов, я моложе вас лет на десять.

Ни с того ни с сего он сказал:

— Мне двадцать восемь.

— Значит, я угадал.

— Меня вполне устраивает Лёнчик, — пробормотал он растерянно.

— Ладно.

— И на "ты"... тоже. В смысле, устраивает.

— Отлично.

Он помялся.

— Данил, вам... тебе... что-то нужно? В смысле, я могу чем-то помочь?

Вот же ж интеллигент безочковый!

Я разозлился.

— Нужно, конечно. Спирт у тебя есть?

На его лице вместе с нешуточным облегчением отразилось откровенное — "ну так бы сразу и говорил!"

— Немного я могу... Вчера выдача была...

Этот чудак ещё и почти весь спирт использовал по прямому назначению.

Лёнчик попытался всучить мне пластиковую фляжку — "на вынос", так сказать — но эти поползновения я пресёк на корню. Завёл его в каморку-загородку, обустроенную когда-то Тарасом. С тех пор она и не использовалась — Лёнчику как-то не нужна была, другие механики имели свои местечки; так что всё здесь осталось, как было — штабеля оцинкованных ящиков, хлипкий стол, табуреты, даже раскладушка неубранная в углу под серым одеялом. Я аж проникся, когда вошёл.

И между прочим, вовсе не было у меня в планах Лёнчика напоить. Просто казалось — расслабится он немножко, может, поговорим как люди в кои-то веки... Ему же потом легче будет.

Ну кто мог ожидать, что механик "поплывёт" с первой же дозы?

В общем, вместо задушевных разговоров пришлось мне лыка не вяжущего Лёнчика спать укладывать, а потом ещё и по работе прикрывать.

У-фф...

Попозже я наведался в столовую. Была одна положительная сторона в том, что напряжённый, сумасшедший распорядок нынешней нашей жизни никаким графикам-расписаниям не поддавался: в столовке можно было что-нибудь пожрать всегда. В любое время суток. Вообще с питанием у нас проблем не возникало: однообразная, почти сплошь из концентратов еда хоть и навязла в зубах, зато предлагалась в достатке. А вот у пехоты, я слышал, и с этим бывают задержки, и даже с водой.

Я взял с собой котелок с горячим супом, плошку прямоугольных, похожих на детские кирпичики эрзац-котлет, остывших, но ещё вполне пригодных к употреблению, галеты. Вообще-то, выносить продукты не разрешалось — но в последнее время и на это стали смотреть сквозь пальцы, а уж договориться можно было всегда.

Добычу я тащил в каморку, стараясь не расплескать суп, и пытался припомнить, оставалась ли ещё в заначке у Тараса заварка, или нет. Кипятильник-то у него был... Я не проверял, но почему-то не сомневался, что Тарас не увёз с собой все это хозяйство. И когда дорогу заступил кто-то из летунов, первая моя мысль была все та же, о супе: не расплескать...

— Скай разбился, — сказал летун.

Я поднял голову. Джуба, скаев первый ведомый.

— Как?

— Из боя вышел, ещё вроде тянул... А до базы не долетел. По пути где-то.

— Ищут?

Джуба дёрнул головой — резко, отчаянно.

— Какое... Сказали — все. Нет сигнала.

И пошёл прочь, на ходу рубя рукой воздух, словно продолжая спор с кем-то невидимым, извечный спор, безнадёжный и бессмысленный...

Я постоял на месте. А потом двинулся дальше, по-прежнему аккуратно придерживая котелок с супом.

Ничего ведь не изменилось.

Почти...

Лёнчик уже не спал, сидел на раскладушке, обеими руками придерживая голову, таращился старательно куда-то в пол. По перекошенной физиономии было видно, как ему хреново, но по крайней мере он уже хоть что-то соображал.

— Иди поешь, — позвал я, выставляя принесённое на столик. — Легче станет, проверено.

— Не могу.

— Через "не могу".

— Вытошнит, — вздохнул он обречённо.

— Уже не вытошнит. Иди хоть супа похлебай, я сейчас чай поставлю.

Лёнчик дотащился-таки послушно до столика. Долго отдувался, с отвращением созерцая суп, первую ложку запихнул в себя с трудом, а потом дело вроде пошло.

— Ну вот видишь, — кивнул я.

Чайник оказался на месте, заварка тоже. Я бухнул в кружку примерно треть брикета — не чифир, но взбодрит хорошо.

Лёнчик спросил, откладывая ложку:

— Почему ты со мной возишься, Данил?

Ну, хотя бы не "выкает" уже.

Я заметил:

— Хочешь верь, хочешь — нет, но я не собирался тебя спаивать. Надо было предупредить, что ты на спиртное слаб.

Он вдруг улыбнулся жалобно.

— Так откуда ж я знал. Дома у нас как-то не принято... Крепче вина...

— Почему ж не отказался?

— Побоялся, — честно признался он.

И добавил:

— Ты мне первый раз предложил... Неудобно...

— Леонид Батькович... — протянул я, сливая заваренный чай в другую кружку. — Как тебя вообще-то сюда занесло?

Он ответил серьёзно и внушительно:

— Из-за женщины.

История его оказалась незамысловатой. Лёнчик вырос в семье университетского ректора и преподавательницы математики, сам окончил техникум, потом университет, устроился на скромную, но перспективную работу в государственный НИИ космоатмосферной техники. Копил потихоньку материал на диссер. Влюбился, больше года преданно ухаживал за своей пассией. Планы строил, квартирку присмотрел по средствам... Ничто не предвещало бури. Наконец решился сделать предложение. А дама возьми да и скажи ему: "Лёнчик, ты замечательный, мне с тобой чудесно, но для замужества нужен все-таки человек понадёжней. Добытчик, опора, сильное плечо. Ты же плывёшь по течению, засел вот на свою институскую зарплату, второй год о машине мечтаешь — и то заработать не можешь. А семья, Лёнчик, дело серьёзное..." Обломала, в общем. Лёнчик решил доказать, что он мужчина и добытчик, и завербовался на Варвур.

Я спросил:

— Жалеешь?

Он сказал "нет"; правда, уверенности его ответу не доставало.

Но я сделал вид, что не заметил. Кивнул:

— Тогда держись.

Лёнчик пил чай, чуть морщась от горечи; поразмыслив, я решил соорудить вторую порцию — для себя — и как раз возился с заваркой, когда механик поинтересовался:

— Долго я тут... отлёживался?

— Недолго. Две леталки твои в работу ушли. Я оттестировал.

— Спасибо... — он помолчал, добавил неуверенно: — Э-э... нейродрайвом?

— Тестером.

На самом деле тем и другим — слиянием для дела, тестером для отчёта — но это я уточнять не стал.

— Спасибо, — повторил Лёнчик. — А ты тогда здорово с этим топливом...

— Угу.

— Я б скорее всю машину по винтику перебрал, чем догадался.

— Угу. Бывает. Редко, но брак попадается. Парень твой был бы опытней — разобрался бы сам.

— Да-а... Данил, ты тоже летал сейчас?

— Нет.

— А... что-то произошло?

— Почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. Показалось, что ты не такой какой-то.

Надо же. Наблюдательный, оказывается.

Стоя к нему спиной и сцеживая заварку, я сказал:

— Скай погиб. Ведомый мой бывший.

Лёнчик издал какой-то звук — не то крякнул, не то хекнул. Задал зачем-то вопрос:

— Когда?

— Полчаса назад. Может, чуть больше.

— Я... мне жаль.

— Мне тоже.

— Данил. У меня ещё спирт есть.

— Мне лететь скоро.

— Заходи потом.

Я покачал головой.

— Нет, Лёнчик. Не хочу, да и... Вернусь — спать пойду.

Мы молча допили чай; я хотел убрать посуду, но Лёнчик сказал — "оставь, сам помою" — и я кивнул, соглашаясь.

Я уже встал из-за стола, когда Лёнчик выдал неожиданно зло:

— Надо было мне эту стерву послать и жить дальше, вот это был бы мужской поступок. Вот это — мужской. Не то что...

А я сказал:

— Хороший ты парень, Лёнчик. Но все-таки дурак.

* * *

Скай оказался жив.

Мы узнали об этом на следующий день. Он провалился в какую-то дырку, и потому не было сигнала; полсуток спустя он выбрался к одному из постов. Впрочем, "маячок"-то наверняка обнаружили раньше, но нас в известность никто не поставил. Обычное дело.

Это все уже не волновало. Главное — парень был жив.

И адекватен. Его отвезли в армейский госпиталь в Таризу. Вроде бы имелись какие-то внутренние повреждения, но признаков ПСНА госпитальные врачи, по крайней мере, не обнаружили. Молодец ведомый.

Тариза... Это был мой госпиталь...

Джуба на радостях напился в зюзю и угодил на гауптвахту — протрезвляться. Я сделал за него его норму вылетов плюс к своей — чтобы умилостивить вошедшее в раж начальство. Ей-богу, я бы сделал и больше по такому случаю. Не так часто человек, с которым уже успел попрощаться, оказывается жив. Внутренняя лёгкость, ощущение, пожалуй, сродни счастью носило меня почти сутки. Потом сразу двое ребят угробились на одном из вылетов, и ощущение пропало.

Постепенно всё вошло в колею.

А примерно через месяц комбат собрал на летучку сразу несколько эскадрилий пилотов. Начал с того, что пропесочил слегка для порядка. Потом сообщил:

— Разведка подкинула нам работёнку. Точку, где монтируются установки "земля — орбита". Серьёзные, мощные стационарки. Но и защитка там соответствующая — что противоракетная, что ПВО... Попотеть придётся, парни. Но — сами понимаете. Что такое для нас станция, объяснять не надо...

Мы попотели. Вылет оказался чертовски трудным. Четверых ребят сбили; мой второй ведомый — Борька — превратился в огненный шар на моих глазах. Первый, Дин, отвалил чуть раньше, с полуоторванным хвостом, но до базы добрался. Точку мы додолбили... Я сам притащился на базу на израненной леталке, до последнего момента не будучи уверенным, посажу я её или уроню.

Выполз из машины, измочаленный. Мышцы мелко подёргивались — не от нервов, от усталости и начинающего отпускать напряжения. Ощутил что-то мокрое на подбородке, вытер ладонью — кровь. Когда только успел опять губу прокусить? Что за дрянная привычка.

Надо было бы подойти узнать, что там с Дином, но я стоял, прислонившись спиной к леталке, и никак не мог найти сил оторваться. И Док, и механики суетились на других площадках — сегодня многие вернулись на повреждённых машинах. Но эти хоть вернулись... Мне вообще-то нечасто после вылета нужен искусственный допинг, но сегодня Док с его медицинскими ста граммами был бы кстати.

Потом я увидел Лёнчика, спешащего наискосок через поле. После того случая с попойкой механик несколько дней дулся на меня — за "дурака", наверное; но однажды подошёл в ангаре, сказал, отводя глаза:

— Данил, я... это... напрасно тогда... И не вовремя... С проблемами своими. Тебе они смешными кажутся, я понимаю.

Я ответил — "Все нормально, Лёнчик. Это ты извини". Пожал протянутую руку. Лёнчик радовался — по-моему, искренне.

Теперь он подлетел, запыхавшись. Спросил сходу:

— Ну ты как?

— Ничего. А Дин?

— Док его на тесты увёл. Но так вроде нормально, идёт сам, разговаривает.

Разговаривает — это уже хорошо.

— Тебя Док тоже велел позвать.

— Приду.

Механик окинул взглядом леталку.

— Придётся в ангар затаскивать. Сейчас вызову погрузчик.

Я кивнул.

— Вызывай. Я пас. Сюда еле дотащил.

— Так я ж не к тому... — Ленчик покосился на меня обеспокоенно. — Данил, да тебе нехорошо, что ли? Проводить в медпункт? Давай провожу, правда?

— Сам дойду.

Он помялся нерешительно.

— Знаешь, я слышал случайно, — проговорил вдруг, — сегодня ближе к вечеру пойдёт леталка в Таризу, в госпиталь. За Скаем. Вроде, из второй роты кого-то посылают. Я вот подумал... У тебя там, кажется, был ведь кто-то, в госпитале, да?

Для меня всегда оставалось загадкой, как люди узнают такие вещи. Я-то уж точно никому ничего не рассказывал.

Однако разбираться я не стал. Поблагодарил Лёнчика.

И, конечно, ни в какой медпункт я не пошёл, а отправился прямиком к комбату. Сил откуда-то прибавилось...

К Бате меня пропустили без слов. Не знаю даже, почему — то ли авторитет сказался, то ли сыграл роль внешний вид после сегодняшнего вылета. Решили, небось, вдруг что-то экстренное...

Экстренное оно и было. Правда, только для меня.

— Ну, молодец явился, — прогудел Батя, едва я вошёл. — Ну, герой. Хочу вот писать на тебя представление на досрочное... Цени! Да... А с чем пожаловал?

Представление на досрочное меня не взволновало — писалось оно уже дважды (если верить Бате, конечно), а приходили вместо ответа медали. Полковник Мосин слово держал — так же и в этот раз будет.

Я сказал:

— Разрешите мне лететь в госпиталь.

Батя, кажется, слегка опешил даже.

— Ну ты... Ты даёшь. Лететь тебе! Только сесть успел! Я вас, отличившихся, вообще хотел до завтра от полётов освободить. И медицина рекомендует... после такой-то мясорубки. А ему лететь! Ты хоть у медиков был?

— Я в порядке, товарищ майор.

— Нет, ну... — комбат покачал головой. — Ну что тут скажешь... — и вдруг рассмеялся, хлопнул себя ладонью по коленке. — Нет, ну псих — он псих и есть, и всё тут. Ты на себя посмотри, герой! Олух царя небесного.

— Разрешите, — повторил я упрямо.

Батя нахмурился. Прищурился, хекнул... и широко махнул рукой.

— Значит, так. Привести себя в порядок — раз. На тесты в обязательном порядке — два. И если всё будет, опять-таки, в порядке... Ладно, чёрт с тобой. Лети. Заслужил сегодня. Вылет в семнадцать-ноль-ноль.

— Пораньше бы. До семнадцати ещё неизвестно что произойти может.

— Ну ты нахал! Пройдёшь тесты — доложишься. Там посмотрим.

— Спасибо, товарищ майор!

Обратно я нёсся, прыгая через две ступеньки. Куда только усталость делась...

13.

Вылетел я в начале четвёртого. Торопился не зря — обещания вроде "освободить от боевых" мы уже проходили. Обязательно стрясётся какая-нибудь дрянь... Я себе места не находил до самого вылета. Но — пронесло.

Ещё я мечтал, что если задержусь в госпитале на часик-полтора-два... Никто особо не придерётся. Вылетел-то раньше; могут у Ская, к примеру, какие-нибудь бумаги оказаться недооформленными? Или процедуры недоделанными... Он-то задержаться не откажется, парень свой... Мелькнула даже совсем уж шальная мысль — сказаться больным и застрять до утра. Ну, это... Посмотрим...

Домчался я быстро, даже слишком — покрутиться пришлось, пока протащили по всем опознавателям. На указанной площадке приткнул леталку меж двумя санитарными. Из одной выскочил летун, обложил меня по-матушке; я удивился сначала — чего это он... Потом сообразил: здесь, оказывается, квадраты краской размечены под посадочные места, только разметку эту пылью занесло, я и не углядел. Ну, подумаешь, вщемился посерединке... Места хватает. Но — вылез, извинился. Летун присмотрелся — и ругаться перестал, замолчал. Ну и ладно, ну и хорошо... Не до него мне было.

Больничную клумбу многострадальную я, конечно, внаглую ободрал. А где ещё цветов было взять? Тут кругом как-то больше колючки, с цветами туго...

Сжимая букет, волнуясь, как первоклассник, поднялся на реабилитационный уровень. Скай подождёт, не переломится. Уже у кабинета вздрогнул от мысли — а вдруг Ро не работает сегодня? Вот тогда — куда кидаться, где искать? Вперился взглядом в график на двери. Перевёл дух: работает...

Вздохнул глубоко, как перед нырком в воду.

Ворвался в кабинет — пусто... "Аквариумы" гудят тихонько, монотонно...

Держа перед собой букет, как таран, прошёл через коридорчик к потайной комнатке, толкнул дверь.

И остолбенел.

Потом, много времени спустя, я стал думать, что, наверное, подсознательно допускал что-то подобное; допускал, что она может оказаться не одна... В конце концов, она была свободной женщиной и никогда мне ничего не обещала... Может, я бы справился с собой — несмотря ни на что, я был ей благодарен.

Но никак я не мог ожидать, что она будет со Скаем.

Сам не понимаю и не способен объяснить, почему именно это меня так потрясло.

Они замерли оба; Скай испугался — надо было видеть, как он испугался.

— Псих... — протянул он и побледнел, будто увидел призрак. — Ты... Только спокойно, Псих... Только спокойно... Ничего не... Я не...

— Пошёл вон. — прошипел я сквозь зубы.

Он исчез — будто испарился.

Роми, закусив губу, дёргаными, неверными движениями торопливо застёгивала халат.

И вдруг закричала тонко, визгливо:

— Не смей меня осуждать!

Я стоял и молчал, пока не удалось усмирить бешеную, сотрясавшую всё тело дрожь, загнать её куда-то в кончики пальцев; руки, безжалостно мочалящие жёсткие стебли цветов, я спрятал за спину. Потом выговорил одеревеневшим голосом:

— Я. Не осуждаю. За что?

— Данил. — она потянула руку к моей щеке, но я отстранился; тонкая кисть беспомощно повисла в воздухе, отдёрнулась.

Я стоял — с мыслью, что нельзя оставаться, но и не было сил уйти; наконец, бросил на топчан изломанный букет — потребовалось изрядное усилие воли, чтобы разжать пальцы; снова спрятал руки...

Роми сказала:

— Я рада тебя видеть, правда. Данил, правда! Данил... Не уходи так. Выслушай меня. Пожалуйста...

Я стоял и слушал, а она говорила, одну за другой ломая в пальцах такие знакомые тонкие сигареты с золотым ободком. Закурила наконец, сломала снова. Закурила другую...

— Я, наверное, не смогу объяснить. Я хотела бы, так, чтобы ты понял. Это так всё... трудно, а понять... Ещё труднее, я знаю, но... Хотя бы выслушай. Всё не так, как кажется... Всё не так! Я виновата, жутко виновата перед тобой, только... Как же мне... Что же мне делать, Данил? Я...

Затягивалась она торопливо, жадно, а потом забывала про зажжённую сигарету, и та догорала; падал на пол, на халат серый пепел.

— Ты мне дорог, Данил. Ты мне по-настоящему дорог. А Скай... Это была ошибка, конечно... Глупость... Я... Ну, я скучала... Нет, не то. Я боялась. Страшно боялась, что могу тебя больше не увидеть. И не потому, что... А просто... Я ведь намного старше. Тебе дадут рано или поздно досрочное, не могут не дать. И что тебе тогда я? Старая вешалка... Я ведь неудачница, Данил. Не в работе, нет. По жизни... Мне всегда нужно было что-то... Чего, казалось, не существует...

Тлеющий огонёк добрался до фильтра, выпустил струйку дыма, потух. Ро вытащила другую сигарету, прикурила снова.

— Так бывает — ждёшь, ждёшь, а дождёшься — и не узнаешь. Выпустишь из рук... Потом поздно... Гадай — было ли, не было... Я глупости говорю, да? Так путано всё...

Тонкий, длинный столбик пепла лёг на белый воротник, рассыпался хлопьями, взметнувшись от движения её волос.

— Понимаешь, он вдруг напомнил мне тебя... Это было, как... Весточка, что ли? Или... воспоминание. Пережить снова... — Роми дёрнула головой, в уголках глаз набухли, налились упрямые, злые слезинки. — Ну, я дура, конечно, дура! Оказалось всё не то... И теперь вот... — она растерянно развела руками. — Но я же не могла, ты понимаешь? Не могла так поступить тоже... Он был тут такой жалкий, потерянный... Данил? Ты что, Данил?

Я выдавил хрипло:

— Ты и меня тогда так... пожалела?

А она сказала:

— Боже, какая же я идиотка.

Я шёл, почти бежал по коридору, и Роми ещё что-то кричала мне вслед, не смущаясь множества любопытных и бесстыдных глаз... Потом отстала...

Уже в леталке нахохлившийся, взъерошенный Скай вдруг заговорил запальчиво и отчаянно:

— Я не знал, что вы с ней... Не знал! А ты бы отказался? На моем месте — ты бы отказался?!

Я хотел дать ему в морду. Потом передумал.

Скай дёрнулся от моего движения, отшатнулся, крикнул хрипло:

— Ну, бей!!!

Отвернувшись, я устроился в кресле. Приладил захваты.

— Псих, я не знал, что ты и она... — уже совсем другим тоном проговорил мне в спину Скай. — Что она... Что вы... Правда. Честно! Потом узнал... Но уже...

Я помолчал, потирая руками лицо. Сказал устало:

— Заткнись.

— Псих, она расспрашивала о тебе. Правда. Я потому и понял... Даже обиделся поначалу. Только о тебе и...

— Заткнись.

Ещё помолчал и добавил:

— Никогда не говори со мной об этом.

Долетели мы без приключений.

* * *

Роми погибла два месяца спустя. Я узнал об этом случайно и с опозданием, когда уже даже тела её — или того, что от него осталось — не было на Варвуре; так что мой первый порыв — мчаться, спасать, успеть вопреки всему что-то изменить — остался невостребованным. Был терракт в госпитале, начался пожар; она и ещё двое врачей экстренно извлекали пациентов из "аквариумов", а другие выводили. Вывести успели почти всех, когда раздался второй взрыв. Роми потом опознали по идентификационному жетону.

Я пошёл вразнос... Помню, как хотел лететь, бомбить и взрывать, разметать всё в пух и прах, пройтись огненным валом по этой сволочной планетке — меня остановили, просто физически не пустили к леталке, кто-то вовремя сообразил. Помню, как бился дико, как меня держали. Рвался, шипя от ярости, и вырвался, кажется; помню детали — рот чей-то, искажённый в оре, нос, в кровь расквашенный... Заломали — прижали к бетону — помню, руку кто-то подсунул волосатую, и как я в неё зубами... Прибежал Док со шприцем... Дальше совсем смутно — лекарство то ли работало недолго, то ли подействовало слабо... Снова дрался с кем-то... Кажется, я всё-таки набил морду Скаю. Или то уже были глюки?

Очнувшись, я долго не мог понять, где нахожусь. Не казарма — точно. Вроде, не губа. И уж совершенно определённо не лазарет...

Потом дошло. Каморка в ангаре, та самая, Тарасова. Я лежу на раскладушке. Почему-то не могу шевельнуться.

— Ну вот, — произнёс кто-то. — Глядите, очнулся. А вы — в медчасть, в медчасть... Фуфло наша медицина. Не видели, что ли?

Я узнал говорившего — Скай. Присмотрелся... Батюшки светы, это что же, это я его так?

Рядом ребята — Дин, Джуба, даже Лёнчик где-то на заднем плане... Набились в каморку, не повернуться. Стоп. Почему же я двигаться-то не могу?

Скай придвинул табуретку, сел рядом.

— Ну ты как? — спросил.

Я выговорил хрипло:

— Двигаться не могу.

Вокруг хохотнули.

— А кроме?

— Голова болит дико.

— Это ничего, потерпишь. Так развязывать, что ли, уже тебя? Драться не будешь?

— Не буду, — я помолчал, соображая со скрипом. — Я разве опять дрался?

Вопрос почему-то вызвал дружный смех.

— Ты только Дока обманул, — подмигнул мне Скай. — Он вкатил тебе полный шприц какой-то дряни, говорит — ведите его спать... Ты вроде вялый стал... Но до койки не дошёл. — Скай хмыкнул. — Сколько народищу с твоими отметками на роже ходит — жуть. И не только на роже, конечно, но тех хоть не видно. Ну уж и тебе перепало, не взыщи. Озлил народ. Эким бульдозером пёр, чуть сладили! Хотели мужики опять медицину звать, я отговорил. Кто знает, что они там намутят и во что всё это выльется. А мы — народными средствами: повязали и спиртика влили. Доку сказали — спит... Караулили тут... А теперь подумай и скажи ещё раз: ты в порядке? Можно тебя развязывать?

— В порядке я, в порядке.

Руки-ноги чертовски затекли — долго я всё-таки валялся...

Стоило появиться на лётном поле — меня захомутали и засадили на гауптвахту. В лазарет, видать, не рискнули — на всякий пожарный. На "губе" замки крепче.

Нормально. При нашем ритме жизни "губа" — считай, что отпуск. Нервы подлечить...

Док приходил несколько раз. Поначалу ещё колол что-то. Позже обследовал, остался доволен. Подарил упаковку таблеток — глюкозы с витаминами, я их грыз на сладкое, как конфеты.

Пять дней просидел.

Вышел — стал летать. Как обычно. С мужиками проблем особых не имел — никто зла не затаил.

Со Скаем мы потом распили флакошку.

В общем, постепенно всё вошло в колею.

Сон только стал мне частенько сниться. Будто я опять в госпитальном коридоре, Роми бежит за мной, что-то кричит... И я знаю, что это — что-то очень важное, жизненно важное, и для меня, и для неё, и вообще для всего на свете. Знаю, что страшное случится, если я её не выслушаю; хочу остановиться — и не могу. Прислушиваюсь — но все заглушает рёв ветра...

Сколько раз мне снился этот сон, но так ни разу я её и не услышал.