— Ну, подруга, тогда давай вот так! — тихо выдохнул Санёк, аккуратно снимая свою наездницу и меняясь местами, взяв ей ноги в свои руки.
Таким образом, Бабуин получал ещё и эстетическое удовольствие от процесса. Эти глаза в щёлочках прикрытых век, эти пряди, прилипшие к вспотевшему лбу, закушенная губа, порывистое, с хрипом дыхание, румянец, заливающий шею и грудь, само колыхание груди, женственные изгибы и колыхание линий.
Она больше не может держать стоны, прикушенной губы — мало. С хрипом, вырывается протяжный вой раненной волчицы. Она — пала. Убитая. Пронзённая и истекающая.
Но, он не был милосердным. Не оставил растерзанную добычу. А крики из другой комнаты ещё больше распаляли, жгли.
— Я хочу! — прохрипела она, порываясь встать, сорваться с крючка, чтобы самой насадиться.
Он не дал. Дикая страсть Алёнки из той комнаты жгла их всю ночь. Казалось, что сил — уже не будет. Месяц — точно. Да, страсть — перегорела, удовлетворена, излита. Теперь Санёк просто наслаждался. Он ласкал мягкое и податливое женское тело, любовался им, игрой чувств на её лице.
Прошли и полчаса. И час. Подождут её болящие радикулитники и инсулиновые наркоманы. Подождут. Такого больше не будет. Она — не шлюха. Не будет больше такого, не повториться волшебства. Встретит Санька в толпе — хорошо, если кивнёт. Если будет с мужем и дочерью — не увидит.
Этим и нравились Бабуину замужние. Им от него нужно было только то, чего у Санька было в избытке и не убывало. Они не хотели захомутать его, поставить в своё стойло, вбить колышек верёвки его ошейника на своём пастбище. Они не хотели доить с него денег. Доить — хотели. И — доили. И он — доил. Дойки он — любил.
Всё верно она рассчитала. Гены Санька — не самые позорные. Родить урода — мала вероятность. Акция — разовая. То, что она когда-то была влюблена в Бабуина — не решающий фактор, а лишь приятное дополнение. Ностальгия — щемяще-приятное чувство. Главное, что Бабуин — с понятием. Все это знают. Слухов об случившемся — не будет. Муж ничего не узнает, будет ребёнок или нет — не в силах людских решать. А если будет — Бабуин слишком гордый, чтобы предъявлять на дитя претензии, разрушать семью.
Всё верно? Верный и трезвый расчёт. И пусть говорят, что женщины импульсивны и нелогичны. Плюньте в глаз тому, кто так говорит. Как бы смешно не звучало — женщина — тоже человек. Тоже умеет анализировать, планировать и рассчитывать. При этом — куда более цинична и жестока, если дело касается её семьи, детей. Тогда она — волчица с логарифмической линейкой в голове.
Да, Санька — попользовали. И чё? И он — попользовал. Аккуратная, ухоженная, не загнанная лошадь, мягкая, ласковая, чистенькая, сладкая. Медик. Точно — чистая. Можно плевать на резиновые калоши. И получать чистое удовольствие. От её удовольствия — она опять взвыла в судороге, когда Санёк излился.
Она плакала. Целовала его. Слепо, везде, куда попадала в слезах. Не могла сейчас сказать ничего. И он ей ничего не говорил. Что знал, почему плакала, почему целовала, прося прощения. За что извинялась. И так — слишком многое услышал. Он ничего не говорил. Иначе чары разрушаться. И волшебство — исчезнет. Мир вновь станет мрачным унынием. Тогда и будет время слёз. А сейчас — пусть продлиться чарующая недосказанность. Пусть будет очарование момента. И оно останется. Будет согревать унылыми серыми вечерами в том, рутинном, полном забот и проблем мире. Там. Тогда, когда тоска будет рвать сердце и душу.
'Полежи ещё. Ну, ты же медик, сама знаешь. Успеешь' — Саньку хватило ума не озвучить этого. Он говорил — руками. Губами.
Время — неумолимо. Она убежала в душ. Санёк пошлёпал на кухню. Зашипел огонь под чайником.
Конечно же, её он почувствовал. Он не испытывал никакого стеснения от того, что полностью голый перед полностью обнажённой Алёнкой. Он испытал тревогу. Она стояла, прислонившись к косяку, как сказочная Алёнка — к берёзе. В глазах — боль. За эту боль в глазах Бабуин способен был убивать. Но... Если Колян ей и причинял боль всё это время, то за это не убивать надо, а завидовать, что Санёк всю ночь и всё утро и делал. Сбитый с толка Бабуин растерялся. И чувствовал себя глупо.
— Кто он, Саша? — Алёнка, казалось, сейчас заплачет.
Плохи дела! А девочка, похоже — влюбилась. Мозги Бабуина заработали с лихорадочной поспешностью. Аж уши запылали от притока крови к голове.
— Он? — задумчиво переспросил Санёк, качая головой, — Плохая идея, братан, влюбляться в него. Он — бродяга. Он — уйдёт.
— Какой я тебе, к кулям, братан, козёл! — крикнула Алёнка, убегая. Хрястнула сорванная щеколда в ванную, хлопнула дверь. Льющаяся вода не могла заглушить алёнкиного горя.
Жестоко? Конечно. Питать иллюзии — ещё хуже. Ещё больнее. Он — брат ей. Только ему можно причинить ей боль. Минимально необходимую боль.
Чайник парил, крышка скакала. Бабуин этого не видел. Сидел на стуле, опёршись в колени локтями, свесив голову. Оля ворвалась, уже одетая, сияющая. Выключила чайник, затискала Бабуина, всего зацеловала, упорхнула.
Навсегда. Кончилось волшебство. Кончилось. Вернулась реальность. Остались лишь проблемы. Созданные волшебной ночью, сорвавшимися с языка словами. Значит, пора обряжаться в шкуры, надевать маски, которые всем прописал этот суровый мрачный мир. И — жить. Если не получается жить — выживать. Не получится жить и выживать — выть. С надеждой, что волшебство повториться вновь.
Бабуин оделся, сделал кофе на всех троих, но оказалось, что Коляна уже нет. Алёнка обиделась на Санька и не выходила из ванной, лишь отчаянно облаяла его через дверь. И даже кофе пить расхотелось. Аккуратно прикрыв дверь, до щелчка замка. И побрёл домой.
А где ещё искать Коляна? Если его и там нет — его больше нигде нет. А он нужен. Потому как Бабуин не любил такого своего состояния сознания. Когда поперёк головы стоит единственный вопрос:
— А что вообще тут происходит?
Глава 5.
Синдром
Колян нашёлся. Он и не терялся. Сидит, в зомбиящик втыкает. Как будто тут всё это время и просидел.
— Колян? — набычился Бабуин, — Ты не хочешь мне ничего сказать?
— Нет, — пожал плечами тот в ответ.
Даша сверкает любопытными глазками.
— Отойдём? — приглашает Бабуин.
— Не хочу, — опять пожимает плечами Колян.
— Нам надо поговорить, — намекает Санёк.
— Нам нечего обговаривать.
— Нам есть что обсудить. Она мне не чужой человек.
— Крёстная? — проявила удивительную прозорливость Даша.
— А ты откуда знаешь? — удивляется Бабуин.
— Она звонила. Про Коляна спрашивала.
— И что ты ответила?
— Что он — хороший.
— А она?
— Нехорошими словами говорила. Обидела меня, — Даша надула губы. А глаза сверкают, как у чертёнка.
— Ты её обидел. Выйдем, брат, — повысил голос Бабуин, — Нехорошо при детях обсуждать такое.
— Такое вообще нехорошо обсуждать, — заявил Колян, но, вздохнув, поднялся, — Не подслушивай, дитя. Взрослые могут говорить вещи, кои для тебя преждевременны.
— Очень надо! — огрызнулась Даша, складывая ручки на груди замком, — Алёнка мне сама всё расскажет!
Они вышли во двор. Бабуин сел на завалинку, закурил, выпустив дым, спросил:
— Ты хоть понимаешь, что ты натворил? Она ведь влюбилась в тебя, дурака!
Колян пожал плечами:
— Это её чувство — ложно. Не меня она полюбила. А то, что было с ней.
Бабуин тяжело вздохнул:
— Редко кто отличает одно от другого. А что же ты с ней сделал? Понимаю, не принято подобное обсуждать, но, блин, вот поразил ты меня! Завидки скребут! Вот не думал, что ты, Колян, окажешься Николаем Дамским Угодником! Интересно же, как ты так её на крючок насадил. Чем угодил? В том числе с технической точки зрения. Для перенятия, так сказать, передового опыта. Давай, колись, Николай Угодник!
Колян тоже сел, откинулся на стену, прислонился затылком к стене, прикрыл глаза, сказал:
— Она — удивительно цельный человек. Таких тут мало. Один изъян у неё был. Он ослаблял её, пожирал её силы. И разрушил бы её целостность. Этот изъян я убрал. Целостность души её восстановиться, она сможет стать счастливой. Скоро. Тогда она поймёт, что я ей — совсем не нужен. Но, сейчас ей тяжко. Будет ещё хуже. Потом станет легче.
Бабуин потряс головой.
— Ничего не понял. Так что же ты сделал?
— Ещё раз повторю, — терпеливо пояснил Колян, — Жена эта — удивительно сильна. Женской сутью своей. Изъян её — привнесён ей извне, внешним миром. Как сорным семенем. Она — жена. Но, хочет быть мужем.
— Это — да! — согласился Бабуин, выдыхая дым, — Это называется феминизм.
— Дарья мне объяснила это заблуждение. Вижу тут происки Врага. Человеконенавистника. Или — Лукавого.
— Могёт быть, — не стал отрицать Бабуин, — Так что ты с Алёнкой сделал? Меня техническая часть вопроса не особо интересует, хотя... Так всё же!
— Она хотела быть мужем. Вести, править, повелевать. Я ей показал, что такое быть женой. Что такое — быть ведомой, под волей мужа. Она — поняла. Прочувствовала.
Бабуин заржал так, что сигарета упала на штаны, пришлось стряхивать. Санёк смеялся и смеялся. Успокаивался, вспоминал, опять закатывался. До боли в животе, до слёз.
До слёз. Потом он вдруг сильно опечалился. До слёз, которые уже были на лице.
— Что же ты натворил, дубовая твоя голова! А? Она же была по-своему счастлива. У неё была своя, особенная ниша в этом мире. Сильная женщина, но — с яйцами. Она была — удел, уместна. А теперь? Да, не спорю. Она — истинная женщина. Но! Истинной женщине нужен такой же спутник. Настоящий мужчина. Где, гля, она такого найдёт? В канаве? Я, уж на что весь город и всю округу знаю, едва ли по одной руке пересчитаю! И это учитывая меня и тебя, дубового! Куда ты со своим дикарским, детским разумением во взрослый, замороченный мир лезешь?
Бабуин нарезал в злобе круги по двору, отмахивая рукой:
— Гля! Бедняжка! Вот, пришла беда, откуда не ждали! Теперь она начнёт тебя, дурака, приступом брать. Не возьмёт штурмом — сядет в осаду. Уж я её знаю — упёртая! А слиняешь ты? А? В тот туман, из которого появился?
— Истинная дева не бывает одна, — отмахнулся Колян, — Истинный молодец её найдёт. Они чуют друг друга за сотни вёрст. Тут ни расстояния, ни время — не помеха.
— В узду тебя! — сплюнул Бабуин, — Брехня! Не бывает никакой такой любви! НЕ БЫ-ВА-ЕТ! Всё это сказки для сопатящихся щёлками больших и маленьких девочек. Девочки сейчас заведуют мошной мира, вот их сказками этими и стригут! Нет никакой любви! Нет никаких пар, чей брак освящён небесами. Есть лишь случки. Когда — удачные, когда — как! И совместное ведение хозяйства — брак, называется! Не более того, понял?
— Понял, — спокойно ответил Колян, — Среди живущих в скотстве — страдают люди. Уподобляясь скотам.
Бабуин сплюнул в сердцах, поняв — бесполезно, упёртый, бросил оземь и сигарету, и зажигалку, и пачку. В ярости растоптав. Не на Коляна и его слова он злился. На себя. На себя злился. За то, что хочет верить Коляну. Более того, за то, что — верит. И это — выбивало почву из-под его ног. И Санёк чувствовал себя — шатко. А он этого не любил. Он привык к твёрдости своей холодной циничности. Он привык, что мир — навоз, все люди — продажные проститутки, лишь с разными ценниками, а Солнце — просто чудовищно огромный термоядерный шар сжатой гравитацией перегретой плазмы. А Колян — выбивал его из этого состояния. Буквально — выбивал из равновесия, сбивал с ног. Да головой об асфальт! И это — злило.
Он очень сочувствовал своей названной сестре, Алёнке. Сам Колян его лишь краем цеплял, лишь отдачей, осколками на излёте и эхом канонады. А вот по девушке, этой прекрасной, чистой разумом и душой девушке — прошёлся главным калибром всеми башнями линкора. Просто вышвырнув её из этого глядского мира. Выбив — силой. Без надежды на возвращение в холодное, расчётливое, взвешенное и рациональное состояние едкого циника. Того самого, уставшего оптимиста.
И что ей теперь делать? Страдать от мерзости мира, подлости и низости людей? Теперь ей это будет нестерпимо противно. Брони насмешливого отрицания на ней теперь нет. Как разъедает коррозией композитную броню цинизма самого Бабуина. Или ей теперь гнаться за призраком того самого 'прекрасного принца'? Так она и сама будет призраком бродить среди живых, как тень отца Гамлета? Как Мэри Попкинс, что тоже напрасно пыталась сохранить в детях врождённое чувство 'прекрасного'. Мир — сильнее. Он — перемелет их всех в муку. И испечёт из них биороботов обывателей и потребителей общества развитого потреблядства.
Бабуин схватился за голову:
— Ну, на кой хрен ты мне на голову свалился?
— А почему ты меня не прогонишь? — тихо спросил Колян.
— Не могу, — серьёзно ответил Санёк, — Я же, глядский корень, ёкнутый садист! Мазафакахист! Хочу узнать — насколько глубока кроличья нора. Мне, если честно, впервые за несколько... лет — интересно жить.
Бабуин некоторое время обдумывал сопутствующие этому своему выводу мысли, случайно слетевшие с языка, но потом решил, что всё это можно обдумать и позже, спросил:
— Что будем делать?
— Ждать, — пожал плечами Колян, — Сегодня — праздный день. Наберёмся сил. Потом — цепь схождения вероятностей.
— Как ты сказал? — изумился Бабуин, — Цепь схождения? Удачных, или — как обычно?
— Ну, это как мы поворачиваться будем, — вздохнул Колян, — Успеем — удачных, не успеем — в затылок приголубит.
— Обрадовал! — укорил его Бабуин, — Праздный день, говоришь? Даш!
— А? — тут же отозвалось.
— А подслушивать нехорошо!
— Надо больно! Хотите тайн — со двора уйдите! Всё одно, что над головой стояли бы.
— Учту. Как насчёт баньки? Вон, Колян говорит, что сегодня — суббота, банный день.
— Чё? Опять мне воду таскать?
— Обтаскалась вся! Насос меня не слушается, только с тобой согласен работать. Накачай воды. Я сам затоплю.
— Затопишь ты! — отозвалась девочка, — В прошлый раз только дрова напрасно извёл! Верно дядя Володя говорит: '33 несчастья!'
— Ну, — криво усмехнулся Бабуин, — Руки у меня под другое заточены. И мне последнее время везёт. Всё выходит прям — одно к одному. Это, наверное, Колян виноват. Он приносит удачу, как тот божёк. Надо за это ему бока мочалкой потереть. Слышала? Нас ждёт белая полоса удачи. Надо бы её чистым встретить.
— Папа, у тебя руки ни под что не заточены, — вздохнула Даша, раскатывая зелёный шланг, — Только махать ими, кулаки почёсывая, да головы проламывать. Ты только языком и горазд!
— Опять мамка про меня тебе байки рассказывала?
— Папка! Я ещё маленькая для таких намёков!
— А я-то как раз ни на что не намекал. Я имел в виду, как я её замуж уболтал.
— Лучше бы ты ещё женой уболтал остаться.
— Ну! — пожал плечами Бабуин, — Не всё коту творог, когда и мордой об порог! Да, рыжий?
И погладил рыжего кота, изогнувшегося под рукой дугой и оглушительно затарахтевшего.
— Правда, говорящий, — хмыкнул Бабуин, — Поёт!
Бабуин невидящим взглядом смотрел на танец языков пламени в печи. Он курил одну за одной, автоматически прикуривая новую от скуренной, выдыхал дым в зев печи, да подкладывал дрова, ворошил их. Мысли его были далеко от сего действа.
